От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история

ДРЕВНИЕ АРИИ: ПРАРОДИНА, ВРЕМЯ И ПУТИ РАССЕЛЕНИЯ

Выводы, сделанные на основе данных арийской мифологии, необходимо проверить на других материалах, которыми располагает современная наука по ранней истории индоиранских народов, сопоставить их с существующими мнениями о прародине и миграциях арийских племен. Задача эта сложна и многопланова: она требует освещения большого числа самых разных вопросов, получивших в науке неодинаковые, а часто и противоречащие друг другу решения. Так называемая «арийская проблема» включает вопросы происхождения и расселения индоиранских (арийских) племен со времени их выделения из индоевропейского племенного единства до распространения в странах, где они обитали в исторический период. Ее разработка основывается на исследовании материалов самого различного рода и зависит от выводов, к которым приходят лингвисты, археологи, историки и т. д.

Прежде всего это данные чисто лингвистического характера — о классификации, генеалогическом родстве и ареальных связях арийских языков как с другими индоевропейскими, так и между собой, об их контактах с языками иных семей (например, финно-угорскими, начиная с индоиранской эпохи, или дравидскими и мунда, характерными уже для периода пребывания ариев в Индии); это восстанавливаемые также с помощью лингвистики данные о животном и растительном мире, природных и климатических условиях, в которых жили индоевропейцы и арии; материалы о древних и даже современных географических названиях, особенно по гидрономии. Очень важны сравнительные историко-лингвистические данные о хозяйстве, быте, культуре арийских племен, особенностях их социального и политического строя со времени обособления от других индоевропейцев. Ценным источником являются сведения об индоиранских племенах на заре их письменной истории. Большое значение имеют, конечно, и материалы археологии, хотя здесь, как и в других отраслях науки, мнения ученых часто не только не совпадают, но и кардинально отличаются друг от друга.

За полтора столетия развития «науки об индоевропейских древностях» накоплен поистине огромный материал, ученые пришли к принципиально важным выводам о культуре индоевропейских народов, опубликовано немало капитальных научных исследований о «прародине» индоевропейцев, происхождении и миграциях различных индоевропейских племен и народов. Однако общая проблема первоначального ареала и расселения индоевропейцев, в том числе ариев, еще весьма далека от своего разрешения.

В немалой степени это связано с тем, что при высоком профессионализме конкретных работ они обычно страдают одним общим недостатком — односторонним подходом к использованию материала. Лингвисты, даже самые крупные авторитеты в области индоевропейского языкознания, при решении вопросов происхождения и расселения индоевропейцев и ариев, как правило, не касаются материалов археологии, либо ограничиваются ссылками на те общие выводы археологов, которые соответствуют их собственным лингвистическим построениям. Сходная картина наблюдается и в археологии: основываясь на выводах своей науки, археологи в лучшем случае упоминают об отдельных лингвистических теориях, но не обращаются к рассмотрению фактов, лежащих в их основе. Однако только комплексный подход, сочетание данных различных наук создает тот фундамент, на котором сегодня можно строить сколько-нибудь надежные выводы по «арийской проблеме». Такая методологическая установка по существу определяется и комплексным характером самой проблемы.

Конечно, первенствующая роль здесь принадлежит языковым и сравнительным историко-филологическим данным. Именно лингвистами был установлен сам факт близкого родства индоевропейских языков, которые засвидетельствованы на огромных территориях от Ирландии до Индии, что потребовало научного объяснения этого феномена. Выводы лингвистов поставили и саму проблему происхождения индоиранских языков и их носителей; более того, без материалов лингвистики лишь по собственно историческим, археологическим, антропологическим и т. п. данным племена Северного Индостана и Иранского плато в первой половине I тыс. до н. э. — времени преобладания там индоарийских и иранских языков не были бы признаны родственными не только индоевропейцам Европы, но, очевидно, и между собой. Устанавливая родство индоиранских племен и степень их близости внутри арийской группы в целом, сравнительные историко-лингвистические материалы позволяют характеризовать конкретные черты материальной и духовной культуры, хозяйственного облика, быта, социального строя арийских племен; представляется также возможным расположить в хронологической последовательности некоторые из этих реалий и представлений, начиная с периода, когда предки ариев входили в индоевропейское единство, затем в собственно «арийскую эпоху», и, наконец, на протяжении их дальнейшей истории вплоть до появления на Иранском плато и Индийском субконтиненте.

К сожалению, большинство лингвистов, обосновывая свои выводы о времени и путях распространения арийских племен, обычно не учитывают хозяйственные и социальные различия, существовавшие в соответствующие эпохи на территориях, через которые они «заставляют» передвигаться индоиранские племена на их пути к Индии и Ирану (причем «арийские миграции» в различных лингвистических построениях занимают огромный диапазон времени — от IV до конца II тыс. до н. э.).

Однако на территориях от областей Европы, где обычно помещают родину индоевропейцев, до Ирана и Индии, куда проникла часть арийских племен, открыты и изучены археологические культуры, исследование которых позволяет вполне реально представить развитие протекавших здесь хозяйственно-бытовых, социально-экономических и других историко- культурных процессов. На археологической карте остается все меньше территориальных и хронологических пробелов, открыты новые памятники, расширяются и уточняются данные об уже известных культурах и их датировках. Несомненно, что роль археологии в разработке «арийской проблемы» будет постоянно возрастать, но, как уже отмечалось, лишь при условии конкретного соотнесения археологических материалов с историко-лингвистическими выводами.

На упомянутых территориях теперь известны многие археологические культуры периода энеолита и бронзы, но нелегко назвать среди них такую, которая теми или иными учеными не связывалась бы с индоиранскими племенами. С ариями отождествляются, например, такие синхронные культуры, которые одновременно никак не могли бы принадлежать индоиранским племенам. Существование различных или даже взаимоисключающих гипотез по спорной проблеме само по себе, конечно, вполне допустимо, но часть из этих гипотез, если не большинство, не сопровождается историко-лингвистическими доказательствами того, почему та или иная культура должна или может быть увязана с индоиранскими племенами.

Соотнося с ариями конкретные «доисторические» культуры, археологи часто исходят из того, что в историческую эпоху на тех же территориях обитало население индоиранской языковой группы. Однако такой подход никак не может служить серьезным аргументом: если к началу исторической эпохи племена индоиранской языковой принадлежности были распространены от низовьев Дуная до долины Ганга, от границ тайги до Аравийского моря, то в предшествующие периоды они, естественно, могли жить лишь на части этой территории (ранее, возможно, и за ее пределами). Для доказательства раннего обитания ариев в областях указанного ареала ученые нередко прибегают к ретроспективному методу: прослеживается преемственность культурных традиций от более позднего времени, когда в этих районах зафиксировано население индоиранской группы, до весьма отдаленных эпох, вплоть до энеолита, а то и ранее. Действительно, определенная преемственность «культуры» (включая отдельные «этнографические» показатели) нередко наблюдается, но этот факт лишь подчеркивает, что такая преемственность могла сохраняться и при появлении нового этноса и даже при полной смене этноязыковой принадлежности населения.

Если подобным ретроспективным методом пытаются аргументировать автохтонность арийских племен в одних областях, то для доказательства продвижения ариев в другие районы археологи привлекают данные о появлении или распространении новых черт материальной культуры: орнаментации керамики, формы сосудов, оружия и т. п. Но такие явления, даже если бы они указывали на новый этнос и миграции, могли происходить и происходили на тех же территориях задолго до проникновения ариев. К тому же нет никаких оснований обязательно приписывать указанные особенности материальной культуры именно индоиранским племенам. Конкретные изделия или распространение их форм могут учитываться лишь тогда, когда сами эти изделия для соответствующих территорий и эпох можно надежно увязать именно с арийскими племенами или непосредственно с их влиянием. Но такого рода данными ученые пока располагают, к сожалению, крайне редко.

При отсутствии в настоящее время более надежных археологических критериев целесообразно решать проблему в общем плане и исходить прежде всего из того, отвечает ли данная археологическая культура по своим бытовым, хозяйственным, социальным и иным характеристикам историко-лингвистическим свидетельствам о культуре ариев или их отдельных групп в соответствующие эпохи. Подобная задача в общих чертах уже сейчас вполне разрешима. Следуя такой методике, нельзя, конечно, с полной достоверностью отождествить конкретную археологическую культуру именно с ариями, но можно намного сузить ареал распространения археологических культур, носителями которых могли быть племена индоиранской группы. Если же появятся основания утверждать, что индоиранские племена отсутствовали на конкретных территориях в определенные эпохи, то это позволит внести важные территориальные и хронологические коррективы в выводы лингвистов о расселении ариев.

Изучение вопроса о происхождении и миграциях ариев и их отдельных групп не может ограничиваться исследованием материалов по отдельным областям и эпохам, а должно учитывать данные по проблеме в целом — от времени обособления ариев из индоевропейского единства до их проникновения в Иран и Индию. В этом требовании также проявляется комплексный характер «арийской проблемы».

Первый вопрос из общего комплекса проблем, связанных с ранней историей ариев, — это вопрос о локализации индоевропейского единства ко времени его распада. Обычно полагают, что индоевропейские племена обитали тогда на территории Европы, от Балкан до областей к северу или северо-западу от Черного моря и Центральной Европы (некоторые ученые, например Г. Хирт, Ф. Шпехт и др., включали в этот ареал более северные районы до берегов Балтийского моря; однако такое мнение в настоящее время имеет все меньше последователей). Эта преимущественно лесная зона в природно-климатическом отношении была нормально-умеренной, с продолжительной и довольно холодной зимой. Позднее, по мнению ряда исследователей (например, Ф. Шпехта), некоторые группы индоевропейцев, и прежде всего арии, продвинулись в более восточные, в основном степные, районы к северу от Черного моря, Кавказа и Каспия; другие ученые (О. Шрадер и его последователи) полагают, что эти степные районы в очень ранний период входили в ареал первоначального распространения индоевропейских языков и племен.

В названных областях Юго-Восточной Европы арии еще продолжали сохранять связи с другими группами индоевропейцев, а затем, как полагают многие ученые, предки индоиранских племен продвинулись далее на восток: в Среднюю Азию, к Ирану и Индии. Однако время этого миграционного процесса определяется специалистами по-разному. По мнению одних ученых, арийские племена находились в Средней Азии и прилегающих районах уже в III тысячелетии до н. э. (В. Бранденштайн, И. М. Дьяконов, Эд. Мейер, В. Пизани и др.); согласно мнению других, движение ариев из Северного Причерноморья на восток относится ко времени около 2000 г. до н. э. (Т. Барроу, Ф. Шпехт и др.), к первой половине и даже середине II тысячелетия до н. э. (В. Порциг, Р. Хаушильд и др.).

Расходясь в определении дат, большинство ученых считали, что предки всех индоиранских народов ушли на восток и обитали в Средней Азии и прилегающих областях еще до разделения на иранскую и индийскую ветви. Но было высказано и мнение, что это обособление началось еще в пределах Юго-Восточной Европы (Р. Хаушильд), Существует, наконец, и точка зрения о том, что индоиранские племена, хотя и распространялись из Юго-Восточной Европы к востоку, никогда полностью не покидали ее территорий; часть арийских племен продолжала обитать здесь вплоть до скифской эпохи (В. И. Абаев, Э. А. Грантовский).

Современные данные индоевропеистики говорят о раннем развитии у предков индоевропейцев земледелия и скотоводства и связанных с ними хозяйственных и бытовых традиций, колесного транспорта, о знакомстве с металлургией и т. д., а также о значительном прогрессе социальных отношений. У индоевропейских племен, включая предков ариев, уже далеко зашел процесс социальной дифференциации: у них существовали весьма развитые имущественные отношения и освященные традицией правовые нормы. Во главе племен стояли вожди, обладавшие важными прерогативами власти, уже наметилось деление среди полноправных свободных членов общества (военная знать, жречество, «общинники»), имелись и другие группы населения — неполноправные, зависимые, находившиеся на положении рабов; появились некоторые виды профессионального ремесла, развивались обмен и торговля. Эта картина социальных отношений у «индоевропейцев» за последние десятилетия стала значительно более реальной и конкретной благодаря работам Э. Бенвениста, Ж. Дюмезиля и многих других исследователей — лингвистов, мифологов, историков.

Археологические открытия последних десятилетий намного удревнили дату возникновения и распространения земледельческо-скотоводческого хозяйства в тех областях Европы, где обычно помещают прародину индоевропейцев. Эти новые материалы, к сожалению, не всегда учитываются историками и лингвистами. Локализуя в Европе родину индоевропейцев (в том числе ариев), иногда характеризуют их общество как гораздо более примитивное, чем оно было, судя по современным историко-лингвистическим данным, а более развитые черты социального строя признаются лишь для той части ариев, которая продвинулась в области древних культур Востока — на юг Средней Азии, Иранского плато и пр. (такова точка зрения известного советского специалиста по истории, культуре и языкам Древнего Востока И. М. Дьяконова). Или, напротив, исходя из тезиса о весьма высоком уровне хозяйства и социальных отношений у индоевропейцев, помещают их прародину в Западной Азии, вблизи основных очагов цивилизации Древнего Востока (теория о прародине индоевропейцев в этом регионе разрабатывается в настоящее время крупными советскими лингвистами Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. В. Ивановым). Последняя точка зрения основывается также на лингвистических данных о связях индоевропейских языков с такими языками, как семитские, картвельские и др. Однако само существование подобных языковых связей отнюдь не противоречило бы традиционной локализации родины индоевропейцев в эпоху, предшествовавшую распаду их языкового и племенного единства. Такие связи, как не раз отмечалось индоевропеистами (например, О. Шрадером), не исключают поисков более ранней «прародины». Вполне допустимо, что в Европу проникли этноязыковые группы, принявшие вместе с местными племенами участие в сложении будущих «индоевропейцев» и их языка. Но главное — данные о связях индоевропейского с семитским, угро-финским и другими языками как и отдельные индоевропейские лексические соответствия с этими языками являются частными в сравнении с совокупностью бесспорных системных связей внутри самой индоевропейской семьи.

Некоторые структурные сходства или отдельные общие элементы словарного фонда могли бы восходить и ко временам задолго до эпохи индоевропейского единства. Если следовать гипотезе о «ностратическом» родстве индоевропейской и ряда других языковых групп, распространенных от Центральной Африки до Северо-Восточной Азии (работы В. М. Иллич-Свитыча и др.), то связи этих языков должны относиться к очень раннему времени, видимо еще к верхнему палеолиту (и, как полагают, территориально — на северо-востоке Африки и в Передней Азии), т. е. к периоду, отделенному от индоевропейской эпохи многими тысячелетиями. Понятно, что за этот длительный период также могли осуществляться контакты «предков» индоевропейского и некоторых других языков.

Становление «производящего» хозяйства в Европе (первоначально на Балканах) шло при воздействии, а вероятно, и при проникновении туда групп населения из Передней Азии. Подобные влияния могли иметь место и позже, но в целом на Балканах, в соседних областях Северного Причерноморья и Центральной Европы между VI–III (II) тыс. до н. э. происходило самостоятельное развитие культур. Эго привело к значительному прогрессу в земледелии и скотоводстве, металлургии, иных областях производства, а соответственно и в общественных отношениях, хотя здесь, конечно, не был достигнут уровень древних цивилизаций Передней Азии. Вообще протоисторические культуры Ближнего и Среднего Востока по многим социальным, хозяйственным и культурным показателям не соответствуют упомянутым культурам Европы и обществу индоевропейцев, реконструируемому по историко-лингвистическим данным.

Помещать предков индоевропейцев на Переднем Востоке нельзя еще и потому, что их прародина, безусловно, составляла единую обширную область глотто- и этногенеза. Между тем в областях от восточных районов Малой Азии, Сирии и Палестины до Западного Ирана (включая Закавказье, Армянское нагорье и, естественно, Месопотамию) аборигенное население принадлежало к различным неиндоевропейским языковым группам. Это хорошо известно по конкретным свидетельствам клинописных источников III–I тыс. до н. э. О том же говорят результаты современных исследований ранних этнолингвистических связей различных неиндоевропейских групп в пределах указанного региона: о связях языков хурритского и урартского с восточнокавказскими (нахско-дагестанскими) языками, протохаттского — на северо-востоке Малой Азии — с северо-западными кавказскими, эламского — с протодравидским языком (большая роль в разработке этих проблем принадлежит И. М. Дьяконову). Проникшие в этот регион представители индоевропейской языковой семьи принадлежали к уже отдельным, обособившимся ее «ветвям», и появились они здесь много позже «индоевропейской эпохи». Так, основные известные по имеющимся источникам «индоевропейцы» этих областей — западные иранцы и армяне — замещают старое местное население уже собственно в историческую эпоху (не относилось к индоевропейскому и древнейшее местное население востока Иранского плато, юга Средней Азии, долины Инда). И лишь в ряде районов Малой Азии возможно очень рано обитали отдельные группы индоевропейских племен, но эти районы примыкали к индоевропейскому ареалу Европы.

Эпоха формирования, развития и распада индоевропейского единства была весьма длительной; постепенно среди племен, составлявших эту общность, складывались группы, которые явились предшественниками основных исторически известных языковых семей. Среди них находились и предки ариев (индоиранцев); в тот период они еще продолжали сохранять тесные контакты с другими индоевропейскими племенами. На основании лингвистических данных ученые полагают, что наиболее тесными были связи протоариев с протогреками и протоармянами (В. Порциг, В. Георгиев, Р. Бирве, Т. Я. Елизаренкова и др.) или с предками славян и балтов (К. Цейс, А. Кун, Г. Хирт, А. Мейе, Г. Арнтц, Т. Барроу и др.). Эти языковые связи, безусловно, отражают реальные контакты, хотя они могут относиться и к разным историческим периодам.

Подобные данные позволяют помещать ариев на востоке индоевропейского ареала, скорее всего в районах к северу от Черного моря и Кавказа. Об этом свидетельствует и принципиально важное наблюдение о хозяйственных и экологических различиях, устанавливаемых для ариев, с одной стороны, и большинства остальных индоевропейцев — с другой: если данные большей части индоевропейских языков указывают на сохранение «лесных» традиций и отсутствие «разрыва» в продолжении этих традиций по сравнению с условиями общеиндоевропейской эпохи, то для ариев характерно значительное отклонение от такого экологического (и соответственно хозяйственного) фона. Выводы о различных для разных групп индоевропейцев хозяйственных и природных условиях, подразумевающих «контрасты леса и степей» (О. Шрадер), должны указывать на зону контактов в областях к северу от Черного моря, т. к. именно там проходили границы лесного ареала со степным.

В арийских языках широко представлена связанная со скотоводством терминология индоевропейского происхождения, и вместе с тем данные арийских и других индоевропейских языков говорят о значительных расхождениях в земледельческих традициях. Отсутствие в индоиранском языке ряда земледельческих терминов, общих для большинства индоевропейских языков, ученые приводили в качестве аргумента для обоснования точки зрения о том, что предки ариев будто бы покинули индоевропейский ареал еще до возникновения или широкого развития земледелия (В. Георгиев, В. Бранденштайн и др.). Отмеченный факт получал, однако, и иную трактовку: арии утратили земледельческие термины во время своего расселения, но предки индоевропейцев, включая ариев, занимались как скотоводством, так и земледелием (Г. Хирт, В. Вюст и др.). Действительно, новые историко-археологические данные показывают, что скотоводство на ранних этапах производящего хозяйства развивалось вместе с земледелием. Что же касается арийских языков, то в них сохранились такие слова индоевропейского происхождения, как названия отдельных злаков (ср., например, арийск. yava-, хеттск. eua-), жернова и пр.; в арийском языке обнаружены следы бытования общеиндоевропейского корня «сеять», слова «молоть» (иного, чем во многих других индоевропейских языках, но находящего соответствия в греческом и армянском); выявлены в них и некоторые другие индоевропейские термины, связанные с земледельческим хозяйством (работы А. Мейе, Э. Бенвениста, П. Тиме, Т. Барроу и др.).

Но все же в сравнении с арийским большинство других индоевропейских языков действительно имеют более тесные связи в области земледельческой терминологии. Однако это не значит, что арии со временем целиком утратили старые земледельческие традиции. Кроме того, имеются собственно арийские — общие как для индийского, так и для иранского — термины, говорящие о развитии земледелия у самих ариев. Но особое значение у них, бесспорно, приобрело скотоводство. Об этом свидетельствует многочисленная детализированная общеарийская терминология, указывающая на интенсивное развитие скотоводства, на новые приемы и методы ведения скотоводческого хозяйства, спецификацию его продуктов и т. д. Сравнительные историко-лингвистические реконструкции на основе изучения древнейших иранских и индийских памятников словесности показывают, что скот считался главным мерилом богатства и основной добычей в межплеменных столкновениях; большая роль придавалась крупному рогатому скоту. Особо следует отметить значение коневодства, получившего у ариев широкое развитие, что нашло подробное отражение в мифологических представлениях и поэтических формулах религиозно-эпических сочинений.

Уже давно высказывавшееся в науке мнение об обитании предков ариев в период распада индоевропейского единства в областях к северу от Черного моря и Кавказа согласуется с новыми археологическими материалами из Северного Причерноморья и соседних областей, относящимися ко времени, начиная с IV–III тысячелетия до н. э. У носителей ямной, катакомбной, полтавкинской и других культур указанного ареала особую роль играло скотоводство, но оно сочеталось с земледелием; наблюдался заметный прогресс и в других отраслях производства, в том числе металлургии, а также в общественных отношениях. Весьма примечательны полученные советскими археологами новые данные о весьма широком и раннем (не позже IV тысячелетия) распространении в областях к северу от Черного моря коневодства, игравшего, как известно, весьма большую роль в жизни арийских и других индоевропейских племен.

В научной литературе ариев нередко называют кочевниками, «номадами». Но это определение не является правомерным. Сам факт широкого расселения ариев по громадным территориям еще не указывает на кочевое хозяйство и быт; подобно кельтам, славянам, германцам, которые также распространились по обширным пространствам, индоиранцы использовали лошадей и крупный рогатый скот в качестве транспортного средства. Это хотя и увеличивало их подвижность, но еще не делало их кочевниками. Арии были скотоводами-земледельцами, жившими в долговременных поселениях или ведшими полуоседлый образ жизни. Показательно, что сравнительные историко-лингвистические данные об индоиранцах рисуют у них примерно тот же тип хозяйства и быта, что и археологические материалы степных культур III–II тысячелетия до н. э. (та и другая группа данных показывают, в частности, что удельный вес крупного рогатого скота в составе стада у индоиранских племен в указанный период был значительно больше, чем позднее — в «кочевую» эпоху). Вместе с тем нельзя не признать, что пастушеско-земледельческое хозяйство и образ жизни арийских племен способствовали их широкому распространению по обширным территориям.

К началу исторической эпохи племена этой этноязыковой группы засвидетельствованы на огромных просторах: в Северном Причерноморье, евразийских степях, в Средней Азии, в Иране и Северном Индостане. В эпоху же арийского единства и начальных этапов расселения индоиранских племен они не могли быть распространены на столь обширных пространствах. Сами же эти территории не были однородны по своему хозяйственно-культурному и социальному типу. Здесь четко выделяются две крупные зоны: 1) области более северных степных культур; 2) области, входившие в состав древнего земледельческого ареала Ближнего и Среднего Востока и включавшие Иранское плато, юг Средней Азии и северо-запад Индостана. В этом ареале, начиная уже с VII–VI тысячелетия до н. э., распространились оседло-земледельческие культуры, внутреннее развитие которых закономерно вело к возникновению в IV–III тысячелетии центров протогородских, а затем и городских цивилизаций; Хараппская цивилизация в долине Инда процветала еще в первых веках II тысячелетия до н. э.

Позже в северо-западных областях Индостана складывалась «Ригведа», а на территории Афганистана, Средней Азии, Восточного Ирана — «Авеста». Географический горизонт этих древнейших памятников словесности индоариев и иранцев, по мнению ряда исследователей, подтверждает будто бы вывод о раннем обитании ариев в Средней Азии, на востоке Ирана или даже в Индии. К сходным заключениям приходят нередко и археологи: соотнося с индоиранскими племенами те или иные показатели конкретной археологической культуры, прежде всего типы керамики, они помещают арийские племена на востоке Ирана и в соседних областях в III — начале II тысячелетия до н. э., а иногда и ранее. Так, например, иранские племена, исторически засвидетельствованные с начала I тысячелетия до н. э. на западе Ирана, часто отождествляют с носителями культуры так называемой «серой» керамики, распространенной в то время на этих территориях; ей приписывается происхождение из более восточных областей Ирана, откуда поэтому «выводят» и иранские племена. Исходя из того что «серая» керамика (культуры Гиссара-Горгана) была распространена на северо-востоке Ирана в III тысячелетии до н. э. или даже несколько ранее, предполагают обитание там иранцев или других групп ариев уже в тот период (Т. Кайлер Янг, Ж. Дейе, Р. Гиршман и др.). Существует также точка зрения о связи ариев с культурами расписной керамики юга Средней Азии и соседних районов Иранского плато (культуры типа Анау-Намазга и др.). Сторонники этой точки зрения полагают, что арии продвигались оттуда в другие районы Ирана и в направлении Индии (В. М. Массон, И. Н. Хлопин и др.). Если это так, то нужно признать, что арийские племена находились на юге Средней Азии и в примыкающих областях Иранского плато в III тысячелетии до н. э. и даже раньше и были связаны здесь с оседло-земледельческими протогородскими культурами.

Однако сторонники указанных концепций часто допускают возможность бытования арийских групп и в более северных районах — в степной зоне. Но такая трактовка неизбежно предполагает очень раннюю или исконную связь разных групп арийских племен с двумя совершенно различными историко-культурными зонами. Но и предположение о том, что разные группы индоиранских племен жили в совершенно различных историко-культурных и хозяйственных условиях, недопустимо для времени, когда шло формирование общеарийских языковых особенностей, тех социальных, хозяйственных и культурных черт, которые, безусловно, были характерны для индоиранцев в целом, т. е. в эпоху арийского единства.

Для индоиранцев, предков и ариев Индии, и племен иранской группы, характерен единый культурно-хозяйственный и социальный тип, глубокое, даже в деталях, сходство в быте, хозяйстве, обычаях, общественном строе, культуре, религии и т. п. Это достаточно хорошо известное положение не нуждается в специальной аргументации. Бесспорным представляется также существование индоиранского («арийского») единства как реального этнокультурного комплекса, возникшего на основе интенсивных связей и общего развития на определенной и единой в хозяйственно-культурном отношении территории. Отсюда в свою очередь следует, что из двух синхронных, но разнородных по общему культурному и социально-экономическому облику типов, которые представляют собой древние земледельческие цивилизации юга Средней Азии и Иранского плато, с одной стороны, и северные степные культуры — с другой, арии по своему происхождению могли быть связаны лишь с одним из указанных ареалов.

Независимо от выводов о локализации индоевропейской прародины, о времени выделения из нее индоиранцев и путях их расселения имеются надежные данные, свидетельствующие об обитании последних в северной степной зоне. Судя по материалам исторических источников и ономастики, в Северном Причерноморье к началу «исторической эпохи» (еще до скифо-сарматского периода) находилось ираноязычное население. Эти сведения уводят нас по крайней мере к концу эпохи бронзы, к рубежу II–I тысячелетия до н. э., когда часть иранских племен еще обитала в европейских степях. О более древнем периоде свидетельствуют сравнительные лингвистические данные о многочисленных и системных ареальных (не являющихся общеиндоевропейскими) связях арийских языков с рядом индоевропейских языков Европы, об ареальных связях с «европейскими языками» иранских языков в целом (но уже без индоарийского) и, наконец, лишь некоторых иранских языков. Особенно показательны установленные в недавнее время по материалам осетинского языка многочисленные изоглоссы со «среднеевропейскими» языками (предшественниками кельтского, латинского, германского, балтийского и др.), что определенно указывает, в частности, на контакты в пределах II тысячелетия до н. э. (работы В. И. Абаева). Эти данные хронологически примыкают к свидетельствам «исторической эпохи», позволяющим говорить об ираноязычном населении на юге Восточной Европы в конце II — начале I тысячелетия до н. э. В целом же упомянутые лингвистические материалы показывают, что племена индоиранской принадлежности не покидали полностью европейской части степной зоны, а постепенно расселялись оттуда отдельными группами.

К тем же выводам приводят свидетельства о связях индоиранских языков с финно-угорскими. В последних выявлено много индоиранских заимствований, в том числе определенно общеарийского и иранского происхождения. Данные исторической фонетики позволяют надежно выделить из общего фонда этих заимствований группу слов, воспринятых именно из иранских языков, в которых уже произошел ряд характерных звуковых изменений сравнительно с «общеарийским состоянием». Упомянутые языковые контакты общеарийской, а затем и иранской эпохи, очевидно, происходили на границах лесной зоны от Поволжья до Зауралья.

Итак, есть все основания утверждать, что в течение длительного периода индоиранские племена находились в европейских и примыкавших к ним азиатских степях. Поскольку до эпохи распада общеарийского единства они жили в одинаковых культурно-хозяйственных условиях, а индоиранские языки определенно были распространены тогда в степной зоне, то неизбежен вывод об обитании племен в указанную эпоху именно в этих районах.

Такой вывод вполне согласуется с заключениями об общеарийских истоках мифологических представлений индийцев, иранцев, скифов, рассмотренных в нашей книге. «Северный цикл» общеарийской мифологии свидетельствует, что индоиранцы в эпоху общеарийского единства обитали в степных районах Юго-Восточной Европы до Поволжья и Зауралья. Отсюда они постепенно распространялись к востоку и к югу вплоть до границ Индии и Ирана, расселяясь по обширным территориям Казахстана и Средней Азии; возможно, индоиранские племена проникали в Иран и Переднюю Азию также и через Кавказ.

К какому же времени можно относить различные этапы процесса расселения арийских племен с их «степной» прародины?

Самые ранние из дошедших до нас памятников словесности индийцев и иранцев — «Ригведа» и «Авеста» — датируются концом II — первой половиной I тысячелетия до н. э. Исходя из большой языковой близости этих текстов, их словарного фонда, грамматической структуры, поэтических приемов, традиционных образов и т. п., исследователи обычно относят распад индоиранского единства ко времени не ранее начала II тысячелетия до н. э. или в пределах 2000–1500 гг. до н. э.

К древнейшим свидетельствам об индоиранских языках относятся группа слов, целый ряд имен (людей и некоторых богов), социально-культурные термины (прежде всего связанные с коневодством и колесничным делом) арийского происхождения, которые зафиксированы в ближневосточных текстах с середины II тысячелетия до н. э. Этот «словарный фонд» принадлежал языку некой арийской группы, появившейся в Передней Азии в пределах второй четверти II тысячелетия до н. э. (судя по имеющимся данным письменных источников из Передней Азии более раннего времени, события, связанные с проникновением ариев, происходили после XVIII — начала XVII в. до н. э.). Он отражает хронологически более раннее состояние, чем то, которое представляет язык «Ригведы». Исследователи по-разному определяют место переднеазиатского арийского диалекта в общей системе индоиранских языков. В настоящее время большая часть ученых полагает, что он принадлежал племенам, близкородственным предкам индийских ариев (а не иранцев). Но более веские основания для такого вывода заключаются скорее в фактах культурно-исторического характера, указывающих на определенную близость переднеазиатских и индийских ариев. Так, засвидетельствованное в источниках перечисление богов (Митра, Варуна, Индра, Насатьи) характерно для раннеиндийской традиции (а высший ведийский бог Варуна не известен в иранской традиции). Бесспорные же лингвистические данные об отнесении переднеазиатского арийского диалекта к собственно индоарийской стадии развития отсутствуют (некоторые слова, известные в индоарийском, являются лишь признаком диалектного различия). Поэтому можно полагать, что перед нами один из диалектов индоиранского языка в завершающий период существования арийского языкового единства.

Вопрос о времени распада арийского единства может быть также рассмотрен и в свете данных археологии. Имеется возможность сопоставить археологические материалы с территории, где могли обитать индоиранские племена в общеарийскую эпоху, с данными о тех особенностях их хозяйства и социального строя, которые отражены и в индийской и в иранской традиции, т. е. восходят к арийской эпохе. Одна из таких общеарийских «реалий» — боевая конная колесница, с которой в индоиранской традиции тесно связаны обычаи и институты, лежащие в основе многих общих социально-политических и мифологических представлений, образов религиозно-поэтического языка и пр.

Некоторые ученые полагают, что из всех арийских племен более высокого социального уровня достигли лишь предки ведийцев и той части иранцев («авестийцев»), которые распространились в районах развитых цивилизаций юга Средней Азии и Иранского нагорья; при этом они считают, что ранее арии не знали колесницы (боевая конная колесница, по их мнению, была изобретена в Передней Азии или в ее окраинных горных районах) и познакомились с ней, уже проникнув в указанные области. Но хотя сторонники подобного мнения утверждают, что еще до появления ариев в Передней Азии там были известны домашняя лошадь и колесница (а еще ранее колесный транспорт), такая постановка вопроса неправомерна: и на заре истории различные хозяйственные и технические достижения, появившиеся в одном историко-географическом районе, достаточно быстро распространялись и в соседних областях (если, конечно, там имелись необходимые социально-экономические предпосылки и потребности).

Возможно, колесный транспорт в Европе и в евразийских степях и распространился при влияниях, шедших из Передней Азии, однако это происходило уже за много веков до начала II тысячелетия до н. э. (об этом говорят и сравнительные данные индоевропеистики, и археологические материалы). В настоящее время хорошо известно, что к концу IV тысячелетия до н. э. если не ранее, колесный транспорт использовался на Балканах, в Подунавье, в областях к северо-западу и северу от Черного моря. В степных районах Причерноморья и далее на восток до Поволжско-Уральских степей применение колесного транспорта засвидетельствовано материалами археологии для IV–III тысячелетий до н. э. (при раскопках памятников ямной культуры обнаружены, например, остатки повозок со сплошными, без спиц, деревянными колесами; повозки, очевидно, запрягались крупным рогатым скотом). Коневодство же, судя по археологическим свидетельствам, в упомянутых европейских районах было распространено гораздо ранее, чем в Передней Азии. Оно, очевидно, вообще возникло впервые в областях к северу от Черного моря и в соседних районах, где кости лошади обнаружены на поселениях, датируемых V–IV тысячелетиями до н. э.: в ряде памятников Северного Причерноморья, относящихся к IV и III тысячелетиям до н. э., среди найденных костей домашнего скота более половины принадлежит лошади (археологические материалы о распространении колесного транспорта и коневодства в этих районах Старого Света в связи с проблемой происхождения индоевропейцев и ариев в последние годы подробно рассмотрены советским археологом Е. Е. Кузьминой).

Наряду с развитием транспорта и коневодства на упомянутых территориях Европы имелись и условия, способствовавшие появлению боевой колесницы — достаточно развитая металлургия, отдельные виды профессиональных ремесел, социальная дифференциация и т. д.

На Ближнем Востоке широкое употребление колесницы в военных целях и интенсивное развитие коневодства начались лишь незадолго до середины II тысячелетия до н. э. С этого времени письменными источниками Переднего Востока засвидетельствована значительная роль отрядов колесничных воинов, что привело к существенному изменению системы военного дела и военной техники. По имеющимся же источникам XVIII — начала XVII в. до н. э., подобные изменения еще не произошли, а домашняя лошадь хотя к тому времени и была известна, но коневодство не играло заметной роли (показательно, что в «Законах Хаммурапи» при упоминании различных видов скота лошадь вообще не фигурирует, но зато она стала хорошо известна позже в Вавилонии (касситское время); судя по результатам раскопок поселений на обширных территориях от Передней Азии до Индостана, в хозяйстве и военном деле лошадь вообще не использовалась или не имела сколько-нибудь существенного значения вплоть до первых веков II тысячелетия до н. э.).

Качественные сдвиги в развитии коневодства на Ближнем Востоке были связаны с появлением и усилением там роли ряда племен, в том числе и прежде всего ариев и вошедших с ними в контакт народов (касситы, группы хурритов и др.). Бесспорные данные о проникновении арийской лексики и специальной терминологии, связанной с коневодством, в древние местные языки ряда народов Передней Азии показывают, что арии принесли с собой неизвестные там ранее навыки коневодства, применения колесницы, тренинга упряжных лошадей и пр. С другой стороны, современные археологические материалы свидетельствуют, что распространившиеся около середины II тысячелетия на Ближнем Востоке приемы взнуздывания лошади и элементы конской сбруи были связаны с соответствующими традициями, которые бытовали в ряде областей Европы. Но здесь для нас важен не вывод о «приоритете», а сам факт, что конная колесница уже тогда использовалась в европейских областях, и именно в тех, где можно локализовать индоиранские племена в общеарийскую эпоху.

Нельзя принять и упоминавшуюся точку зрения о том, что особенности социально- экономического строя, реконструируемые по материалам «Вед» и «Авесты», были характерны лишь для «ведийцев» и «авестийцев». Последние принадлежали к иранской ветви ариев и вместе с другими иранцами пережили последовавшую за индоиранской общеиранскую эпоху, которая наряду с языковыми изменениями характеризовалась и различными хозяйственными, военными, социально-идеологическими, религиозными и другими нововведениями; сама «Авеста» отражает такие традиции, являющиеся более поздними, чем общеарийские. Поэтому общие по происхождению черты (включая освоение боевой колесницы), прослеживаемые при сравнении данных «Вед» и «Авесты», должны быть свойственны и иранцам в целом. И действительно, элементы той же общественной структуры и отражающей ее идеологии непосредственно наблюдаются также у других ираноязычных племен и народов, например, у племен скифской ветви, развивавшихся долгое время в степях (данные античных авторов, скифо-сарматской ономастики, осетинского языка и Нартовского эпоса), у западных иранцев. О последних (кроме сообщений античных авторов и древнеперсидских ахеменидских надписей) теперь имеется богатый ономастический и лексический иранский фонд из «побочной традиции». Так, недавно опубликованные эламские тексты из Персеполя на обширном материале подтвердили, что древнеперсидский язык обладал разнообразной религиозно-идеологической, социальной, военной и другой терминологией, унаследованной от индоиранской и общеиранской эпох. Сюда относятся и новые свидетельства арийских традиций об использовании колесницы: дополнительные данные о бытовании самого ее названия, или, например, термин «ратайштар» — «стоящий на колеснице» (в «Авесте» это наиболее частое обозначение членов касты военной аристократии, его индийское соответствие — ратхештхар — иногда встречается в перечислении тех же каст-варн вместо более обычного «кшатрий»). Колесница под ее арийским названием была известна и предкам скифо-сармато-осетинских племен.

Итак, реконструируемая по данным «Вед» и «Авесты» социальная структура, включая и сражавшуюся на колеснице знать, должна быть возведена к общеарийскому периоду. Мнение же о возникновении ее лишь у части арийских племен на юге Средней Азии и Иранском плато не подкреплено конкретными доказательствами, а основано на убеждении, что этот относительно высокий уровень общественных отношений мог быть достигнут только в условиях культур земледельческого ареала Востока. Но как раз древние земледельческие культуры по своему социальному и хозяйственно-культурному облику не могут соответствовать общему типу и отдельным чертам общества, хозяйства и быта индоиранских племен. Напротив, именно степные культуры как в хозяйственно-бытовом отношении, так и по социальным показателям вполне удовлетворяют и общим, и частным характеристикам этого «арийского» общества. Данный вывод становится еще более очевидным в свете новых археологических исследований.

Возьмем вновь в качестве примера колесницу. Ставшие известными к началу 60-х годов археологические материалы (работы советского археолога К. Ф. Смирнова) позволили предположить, что в Поволжье и соседних районах конная колесница применялась к середине II тысячелетия до н. э., а возможно, и ранее. Открытые позже материалы археологии представили наглядные доказательства о бытовании колесницы в то время в областях от Северного Причерноморья до Поволжско-Уральских степей (изображения и колес со спицами, и самой колесницы на глиняных сосудах из раскопок погребальных комплексов с указанных территорий). Особый интерес представляют результаты экспедиции под руководством советского археолога В. Ф. Генинга — раскопки могильника Синташта в Южном Зауралье (рядом с большим селением эпохи бронзы, расположенном на берегу реки Синташта в Челябинской области). Найденные там предметы погребального обряда свидетельствуют о существовании культа огня, массовых жертвоприношений домашних животных, прежде всего лошадей и крупного рогатого скота (такие особенности ритуала В. Ф. Генинг сравнивает с идеологическими представлениями и культовой практикой индоиранцев). В погребениях мужчин-воинов обнаружено металлическое оружие (копья, топоры, ножи и др.), остатки колесниц; сохранились также четкие отпечатки колес со спицами. Сходные по культуре памятники открыты недалеко от Орска Оренбургской области (Новокумакский могильник) и в некоторых других соседних районах. Комплексы датируются XVII–XVI вв. до н. э.

Наличие колесницы важно не только само по себе. Оно подразумевает существование военной знати, развитого ремесла (или некоторых его отраслей, в том числе металлургии) и соответственно наличие профессионалов-ремесленников. Все эти социальные и хозяйственные факторы устанавливаются по данным индоиранской традиции (боевая колесница, военная аристократия с племенными вождями из ее среды, ремесленники, в том числе плотники, изготовлявшие колесницу, металлургия) и по археологическим материалам из степной зоны от Причерноморья до Зауралья. Раскопаны многие захоронения, которые указывают на социальное неравенство, в частности на высокий статус погребенного в племенном обществе. О существовании металлургов свидетельствуют металлоизделия, клады, мастерские и погребения литейщиков и пр., о наличии плотников или колесных мастеров говорит сам факт изготовления колесниц на колесах со спицами.

Уже приведенные свидетельства подразумевают уровень общественного развития, вполне отвечающий характеру арийского общества, который восстанавливается по сравнительным индоиранским данным. В ряде случаев археологические материалы степных культур прямо указывают на развитие таких социально-экономических явлений, которые реконструируются для единой индоиранской традиции. Эта традиция отчетливо запечатлела и общие для индоарийцев и иранцев представления о боевой колеснице, на которой ездили и сражались боги, цари и знатные воины. Если позволить себе небольшое отступление от реально засвидетельствованных фактов и поддаться соблазну воображения, то богатые погребения с двумя конями и элементами сбруи из Поволжья или захоронения колесничных воинов из могильника Синташта можно отнести к погребениям тех вождей и героев, чьи деяния нашли отражение в древних эпических сказаниях ариев Индии и Ирана.

Указанные выше особенности материальной культуры и социальных отношений, прослеживаемые по археологическим материалам из евразийских степей и соседних на западе районов, выступают как результат последовательного хозяйственного и социального развития. Эти процессы, начавшиеся задолго до II тысячелетия до н. э., проходили при взаимосвязях населения упомянутых областей. В период бесспорного бытования здесь колесницы засвидетельствованы активные контакты на пространствах от восточноевропейских степей до Подунавья и юга Балкан (об этом говорят самые различные факты, в том числе аналогичные формы деталей конской сбруи). Материалы археологии можно сопоставить с лингвистическими данными, указывающими на продолжавшиеся (уже после распада индоевропейского единства) ареальные связи диалектов или языков предков ариев и ряда других индоевропейских племен, включая греков. К таким лингвистическим и сравнительным историко-культурным данным относятся и те, которые связаны с традициями коневодства, освоением колесницы и тренингом лошади, что хорошо согласуется с мифологическими и идеологическими представлениями этих племен. Подобные факты являются дополнительным аргументом в пользу мнения о продолжении контактов ариев с «индоевропейцами Европы» до первой половины II тысячелетия до н. э. В любом случае бесспорно, что колесничные традиции и соответствующие общественно-экономические институты существовали у ариев в общеарийскую эпоху. Поскольку они в ту эпоху обитали в степной зоне, время появления там боевой колесницы дает и terminus post quem для начала миграций ариев. Это позволяет говорить и об абсолютных датах: свидетельства о колеснице и ранних формах псалий (часть уздечного набора) из областей от Урала и Волги до Балкан могут быть сейчас датированы в пределах второй четверти II тысячелетия до н. э.

Такая датировка вполне согласуется с другими историко-лингвистическими данными о распаде арийского единства (приблизительно первая половина II тыс. до н. э.). Итак, можно полагать, что арийские племена еще не покидали степной зоны в первой — начале второй четверти II тысячелетия до н. э. и соответственно еще не могли тогда находиться на юге Средней Азии, Иранском плато и в Передней Азии.

Общественное и хозяйственное развитие арийских племен, освоение ими боевой колесницы способствовали интенсивному расселению индоиранских племен за пределы их бывшей «родины». С первыми этапами этого процесса связано, очевидно, проникновение отдельных арийских групп на север Передней Азии, что, однако, не привело к «арианизации» местного населения. Напротив, сами «переднеазиатские арии» ассимилировались в среде автохтонного, прежде всего хурритского, населения (хотя и передали ему ряд своих культурно- хозяйственных навыков, в том числе связанных с коневодством и колесничным делом). Исходя из сказанного, «переднеазиатских ариев» едва ли можно считать предками ариев Индии; не выявлено никаких конкретных свидетельств пребывания индоариев на пути из Передней Азии к Индостану, как, впрочем, и реальных фактов «переднеазиатского» культурного или языкового влияния в древнейших письменных памятниках Индии.

В целом вопрос о происхождении переднеазиатских ариев продолжает оставаться неясным. Можно полагать, что это были отдельные группы племен, которые проникли с севера через Кавказ из степей Восточной Европы. Существует, однако, и другое мнение: арии попали в Переднюю Азию с востока, пройдя через Среднюю Азию и Иран.

Но к какому времени отнести расселение индоиранских племен в Средней Азии и на Иранском плато? — проблема, требующая специального рассмотрения независимо от установления пути движения ариев в Переднюю Азию. Наряду с приводившимися аргументами, на основании которых арийские племена должны были обитать в «северной» степной зоне еще в первых веках II тысячелетия до н. э., к решению этой проблемы можно подойти и на основе иных данных.

Области Иранского плато входили в пределы древнего земледельческого ареала. Примерно с VI тысячелетия до н. э. он включал юг Средней Азии (памятники типа Джейтун и затем Анау-Намазга). Но на остальной части Средней Азии и далее к северу на протяжении нескольких тысячелетий были распространены культуры охотников, рыболовов и собирателей (еще в IV–III тысячелетиях до н. э. такие культуры простирались до лесных районов Урала и Зауралья). Понятно, что по уровню развития носители этих культур никак не могут быть сопоставлены с ариями или даже с их более отдаленными индоевропейскими предками, которые уже вели земледельческо-скотоводческое хозяйство, были хорошо знакомы с металлургией и т. д. Между тем в Средней Азии неолитические культуры охотников и собирателей (типа кельтеминарской в Приаралье) существовали до конца III тысячелетия до н. э., т. е. продвижение ариев по этим территориям Средней Азии на юг могло происходить лишь в более позднее время.

В самом же земледельческом ареале — крайний юг Средней Азии, Иранское плато, северо-запад Индостана — указанный период (III — начало II тысячелетия до н. э.) отмечен дальнейшим развитием местных оседло-земледельческих культур, перераставших в протогородские и городские цивилизации. Процесс охватил не только длину Инда (Хараппская цивилизация), Иранское плато (Мундигак, Шахри-Сохта, тепе Яхья и др.), но и районы на севере земледельческого ареала — тепе Гиссар, памятники Горгана в Юго-Восточном Прикаспии, поселения типа Анау-Намазга на юге Туркмении. Для указанных культур характерны, в частности, следующие черты: 1) развитое земледельческое хозяйство, основанное на искусственном орошении; 2) широкая торговля, связывавшая многие центры этого ареала; 3) многоотраслевое ремесло, включая гончарное производство, массовое изготовление посуды на гончарном круге; 4) обширные поселения и крупные центры городского типа, административно- хозяйственные, «дворцовые» и «храмовые» комплексы; 5) появление письменности. Уже по этим критериям памятники земледельческой зоны не могли принадлежать арийским племенам, представлявшим в то время совершенно иной хозяйственно-культурный тип. С другой стороны, общие исторические судьбы, значительная культурная близость отдельных районов земледельческого ареала, которая может указывать и на этноязыковое родство, особенности материальной и духовной культуры, включая зачатки письма, позволяют считать данную зону территорией распространения древнего неарийского населения. (Недавно В. М. Массон выступил с обоснованием взгляда о его принадлежности к эламской и дравидийской языковым группам, учитывая и новые археологические материалы с юга Средней Азии.) Это также дает нам основание для уточнения датировки: в первых веках II тысячелетия до н. э. арии еще не проникали на территории «земледельческого ареала».

Примерно со второй четверти II тысячелетия до н. э. многие древние протогородские и городские центры на Иранском плато, юге Средней Азии, в Индостане приходят в упадок, а часть их или вообще перестает существовать, или сокращает обжитую площадь поселений; некоторые районы приходят в запустение, наблюдается общее обеднение культуры. Казалось бы, можно непосредственно связать эти факторы с появлением на указанных территориях арийских племен. Так полагает и ряд ученых. Однако конкретные основания для такого вывода отсутствуют. Закат данных земледельческих цивилизаций требует другого объяснения: в основе его лежали, очевидно, причины внутреннего характера.

Упадок древних земледельческих центров начался намного раньше возможного появления здесь ариев и проходил постепенно, в течение ряда столетий. Этапы этого процесса прослеживаются на примере поселений различных районов и крупных центров задолго до их полного запустения (например, в Горгане, на Туренг-тепе, по результатам раскопок известного французского археолога Ж. Дейе). Определенную роль в происходившем процессе могли сыграть изменение климата, уничтожение лесов и обезвоживание земель, засоление и истощение почв (и действительно, выявлены данные о влиянии таких факторов на развитие отдельных районов Иранского плато и юга Средней Азии), но в целом упомянутые явления должны объясняться прежде всего совокупностью экономических и социальных причин. В течение нескольких тысячелетий на Иранском плато, так же как в Двуречье и на юго-западе Ирана (Элам), увеличивалось число поселений и росли отдельные крупные центры, складывались благоприятные условия для развития социальной дифференциации, ремесла, обменных связей. Но если в больших речных долинах Двуречья и Элама сложились развитые формы ирригации, то на Иранском плато с определенного этапа природные условия уже не могли при существовавших производительных силах в сельском хозяйстве обеспечить дальнейший социальный прогресс и рост населения в земледельческих центрах и их округах. Это, очевидно, и привело к хозяйственному и социальному кризису. Запустение в прошлом цветущих земледельческих районов сопровождалось освоением новых территорий и появлением земледельческих поселений, сохранявших старые культурные традиции (на юго-востоке Туркмении, юге Узбекистана, севере Афганистана и пр.).

Действительно, по данным археологии прослеживаются значительные передвижения земледельческо-скотоводческого населения: с северо-востока Ирана и юго-запада Средней Азии, из Белуджистана к долине Инда, из долины Инда на восток и юг (до Гуджарата и Декана) и т. д.; участились военные столкновения (следы их выявлены на некоторых поселениях на северо-востоке Ирана, в Белуджистане, долине Инда и др.). Миграции, войны, иные факторы новой политической ситуации нарушили также и традиционные торговые связи, игравшие столь важную роль в жизни «протогородских» центров между Двуречьем и Индом. Но все эти процессы, связанные с внутренним кризисом протогородских и городских цивилизаций, не были следствием появления ариев, хотя, конечно, и могли в какой-то мере способствовать распространению арийских племен на указанных территориях в последующее время (после первой четверти II тысячелетия до н. э.).

Однако имеются ли какие-либо убедительные критерии, позволяющие говорить о конкретных этапах расселения по указанным территориям именно индоиранских племен? Да, такие критерии есть. Но для этого времени речь может идти уже не об «ариях» эпохи индоиранского единства (распавшегося до середины II тысячелетия до н. э.), а о племенах собственно индоиранской и иранской группы, продвижение которых происходило не одновременно и не одинаковыми путями. Письменные источники со всей определенностью свидетельствуют о пребывании индоариев и иранцев в Северной Индии, Средней Азии, на Иранском плато в первой половине I тысячелетия до н. э. К тому времени эти племена и народности прошли сложный путь исторического развития в новых условиях, вступив в тесный контакт с местным населением; проходили многосторонние процессы взаимовлияния; создавался сложный синтез «арийских» и различных местных этнокультурных традиций; индоарийские и иранские племена ассимилировали автохтонное население, заимствуя у него многие достижения хозяйства и материальной культуры. Однако и индоарии и иранцы, как показывают данные ведийской литературы, «Авесты», материалы письменных источников о западных иранцах, и в этот период продолжали оставаться носителями многих черт общего этнокультурного наследия. Стойкое сохранение в течение длительного времени особенностей социальной структуры, семейных и правовых отношений, бытовых традиций, духовной культуры и религии предполагает значительный удельный вес пришлого арийского населения, состоявшего не из отдельных групп вождей и воинов, а из самостоятельно функционировавших племенных коллективов, а также позволяет наметить определенное различие между «арийским» и «автохтонным» населением. Проследить такие различия можно и в эпоху, когда появляются первые свидетельства письменных источников об ариях Индии и Ирана.

Наиболее ранние данные об иранских племенах на западе Ирана относятся к IX–VII вв. до н. э. В отличие от Вед и «Авесты» они содержатся в точно датированных, но не местных, а иноземных источниках, а именно надписях ассирийских и урартских царей, предпринимавших завоевательные походы на территорию Ирана. Эти источники дают хотя и одностороннюю, но сравнительно последовательную «информацию» о ряде областей Ирана в указанный период. В них упоминаются географические названия и многие личные имена иранского происхождения. Ономастические данные играют большую, а часто и определяющую роль при решении вопроса о путях и времени проникновения иранских племен на территорию Ирана; в совокупности же с другими свидетельствами клинописных текстов IX–VII вв. они позволяют судить о распространении и удельном весе ираноязычного населения в различных областях Западного Ирана в ту эпоху, о взаимодействии иранских «иммигрантов» с местным населением, об уровне политического и социального развития иранцев и «автохтонов» и т. д.

Указанный ономастический материал не раз использовался исследователями, но приводил их к далеко не адекватным выводам. Часто полагали, например, что до VII в. ираноязычный элемент был весьма незначителен среди населения Западного Ирана, что иранские имена фиксируются с конца IX в. лишь в его более восточных районах (в Мидии), что число их постепенно увеличивается со второй половины VIII в., к западу же от Мидии и в то время они еще единичны. Согласно этому мнению, в Западном Иране ираноязычное население стало преобладать лишь после создания Мидийской державы; ономастический материал ассирийских текстов соответственно трактовался как непосредственное свидетельство продвижения иранских племен с востока на запад Ирана (Эд. Мейер, Дж. Кэмерон, X. Нюберг, И. Алиев, Г. А. Меликишвили, И. М. Дьяконов и др.; они полагают, что иранские племена шли в Иран со стороны Средней Азии). Некоторые ученые считали, что иранская ономастика впервые (уже в IX в.) засвидетельствована именно на северо-западе Ирана, но и, по их мнению, неиранские имена преобладали там и в то время, и позже, поскольку немногочисленные группы ираноязычных иммигрантов быстро продвинулись далее на восток и юг Ирана (Г. Хюзинг, Ф. Кениг; согласно их точке зрения, предки западноиранских племен прошли через Кавказ).

В настоящее время, однако, есть все основания утверждать, что в IX–VIII вв. до н. э. ираноязычное население уже было широко распространено на территории Западного Ирана, а в ряде его районов составляло большинство (правда, такие районы чередовались с районами преобладания старого местного населения). Показательно также, что иранские имена надежно засвидетельствованы и на крайнем северо-западе Ирана уже в IX в., со времени появления первых сведений ассирийских и урартских надписей об этих областях. Таким образом, материалы ассирийских источников не могут указывать на постепенное расселение иранских племен с востока на запад Ирана на протяжении IX — начала VII в. до н. э. Но откуда бы ни продвигались иранские племена, их распространение в Западном Иране началось не позже XIX вв. до н. э. (соответствующие данные клинописных источников IX–VII вв. до н. э. подробно рассмотрены в работах Э. А. Грантовского; мнение о широком распространении ираноязычного населения в Западном Иране разделяет и И. Алиев, отдающий предпочтение теории о проникновении западных иранцев через Кавказ, а также И. М. Дьяконов, продолжающий считать, что они продвинулись из Средней Азии).

Кроме письменных источников, к решению вопроса о происхождении западноиранских племен привлекаются и археологические материалы. Но и здесь ученые решительно расходятся во мнениях. Одни археологи полагают, что западноиранские племена продвинулись из европейских степей через Кавказ (такое мнение впервые было подробно аргументировано одним из крупнейших специалистов по археологии Ирана Р. Гиршманом, а затем разрабатывалось рядом специалистов по археологии Ирана и Закавказья); другие приходят к выводу, что иранские племена распространялись с востока на запад Ирана. Особую популярность в последнее время приобрело высказывавшееся уже ранее и подробно разработанное в 60-х годах Т. Кайлер Янгом мнение о широком распространении начиная с последних веков II тысячелетия до н. э. в Западном Иране «серой» керамики в результате миграции предков западноиранских племен с северо-востока Ирана. В археологической литературе «серую», или иначе «серо-черную», «черную», керамику, обнаруженную в различных областях Иранского плато и примыкающих районах, часто связывают также с расселением не только западноиранских, но и других иранских и индоарийских племен. «Серая» керамика, отнесенная к III–II тысячелетиям до н. э., была открыта еще в начале 30-х годов в Северо-Восточном Иране при раскопках на поселениях Горгана (Туранги Шах-тепе) и у Дамгана (Гиссар). Поскольку в «доисторические» эпохи индоевропейцы еще не обитали в Иране и там была распространена в основном расписная керамика, то смена расписной керамики на северо-востоке страны монохромной «серой» дала повод некоторым исследователям приписывать последнюю индоевропейцам или индоиранцам. Для аргументации такого заключения были привлечены материалы о распространении элементов культуры «серой» керамики в ряде областей, где позже, в историческую эпоху, обитали племена индоиранской группы. Так, например, в инфильтрации этой керамики в восточные области Иранского плато и на его окраины видят свидетельство продвижения туда из районов Гиссара-Горгана ариев или именно предков индоариев, в частности на северо-запад Пакистана (районы Свата, по материалам второй половины II — начала I тысячелетия до н. э.). Появление «серой» керамики на поселениях Южной Туркмении с конца III тысячелетия до н. э., еще в период преобладания «расписной посуды» (эпоха Намазга IV), некоторые ученые также расценивают как признак продвижения арийских племен из области распространения горгано-гиссарской культуры; на этом основании они полагают, что пришельцы ассимилировали местное население предгорий Копетдага, откуда оно, уже арианизированное, расселялось по югу Средней Азии и северу Афганистана.

На северо-западе Ирана и в соседних районах Передней Азии «серая» керамика в небольшом количестве обнаружена на памятниках первой половины — середины II тысячелетия до н. э., и этот факт был сопоставлен с данными письменных источников об ариях на Ближнем Востоке. С XIV–XIII вв. до н. э. «серая» керамика «массированно» охватывает многие районы Северо-Западного Ирана, что рассматривается как результат распространения там иранских племен с северо-востока Ирана.

Если таким образом совместить упомянутые точки зрения или непосредственно следовать некоторым из них, то окажется, что индоиранские племена «растекались» по Иранскому плато или его северной части, точно по огромному сосуду, узкое горло которого было ограничено Горганом и примыкающими к нему районами.

Но, несмотря на кажущуюся стройность подобных рассуждений, принять их не представляется возможным из-за противоречий как методологического, так и фактического характера. Им не соответствуют сами данные о наиболее раннем «серокерамическом» комплексе на северо-востоке Ирана, обстоятельствах и времени его появления. «Серая» керамика бытовала в этих районах на протяжении всего III тысячелетия до н. э. или даже ранее, судя по современным датировкам и результатам новых обстоятельных раскопок на главном тепе Горгана — Туренг (Ж. Дейе). Углубление дат «серой» керамики Горгана до последних веков IV тысячелетия до н. э., используемое некоторыми археологами как аргумент для «удревнения» ариев или «индоевропейцев» в указанных районах, лишь нагляднее подчеркивает, что появление «серой» керамики никак не может быть связано с индоиранцами. Последние не могли попасть к тому времени в Горган, даже если следовать наиболее ранним из предлагавшихся дат обособления ариев от других индоевропейцев. В конце IV — начале II тысячелетия до н. э. Гиссар и Горган с его огромным числом оседлых поселений той эпохи дают пример развитой земледельческой культуры с «протогородскими» чертами, тогда как для индоиранских племен в период до распада арийского единства (не ранее начала II тысячелетия до н. э.) характерен, как уже говорилось, совершенно иной хозяйственно-культурный тип. Сделанная на гончарном круге «серая» керамика представляет собой высококачественный образец профессионального ремесла; между тем в конце IV — начале III тысячелетия арии, точнее (для того времени), их предки не могли принести с собой сделанную на круге посуду, так как не изготовляли ее и много позднее (ниже мы остановимся на вопросе о том, когда профессионалы-гончары появились у ариев Индии и у тех иранцев, которые оказались в южных странах; но эти традиции, безусловно, не были ни индоиранскими, ни общеиранскими).

Вообще появление «серой» керамики в Гиссаре и Горгане не следует связывать с приходом любого нового этноса. Замена расписной керамики нерасписной «серой» шла постепенно в течение многих веков, без изменения других элементов культуры или при их последовательной эволюции. Новшества в керамике помимо изменения стилей, эстетических вкусов, «моды» и т. п. могли также определяться производственными причинами, новыми возможностями и интересами профессионального ремесла.

Для III–II тысячелетий до н. э. «серая» керамика в большем или меньшем количестве засвидетельствована в различных районах Иранского плато и соседних стран. Население части этих районов в начале их «письменной» истории не принадлежало к индоиранцам. В других районах к тому времени известны племена индоиранской группы, что, однако, не дает оснований устанавливать время и направление их миграции в зависимости от появления «серой» керамики. Так обстоит дело и с упоминавшейся теорией о происхождении западных иранцев, которая по существу является основой всей концепции об арийской принадлежности «серой» керамики.

Указанная теория исходит из того, что в IX в. до н. э., когда ираноязычное население впервые засвидетельствовано письменными источниками на северо-западе Ирана, там употреблялась «серая» керамика, которая имела широкое распространение уже в последней трети II тысячелетия до н. э. Материальная культура этого периода, включая «серую» керамику, связывается с северо-востоком Ирана и соответственно предполагается продвижение оттуда иранцев.

Если даже согласиться с мнением о восточном происхождении «серой» керамики, то это отнюдь не означало бы прихода иранцев с северо-востока Ирана, а лишь свидетельствовало бы о распространении оттуда данной керамической техники и ремесленных традиций. Более того, сходные черты керамического комплекса или других элементов материальной культуры на северо-западе и северо-востоке Ирана являются слишком общими, чтобы говорить об их прямой генетической связи; ей противоречит и хронологический разрыв между концом культуры Гиссара III и началом «серокерамической» эпохи в Северо-Западном Иране. «Серая» керамика на северо-западе Ирана бытовала еще в первой половине II тысячелетия до н. э., поэтому ее более широкое распространение в последних веках II тысячелетия можно объяснить местным развитием керамического производства на северо-западе Ирана; здесь, как и в ряде других областей, керамика утрачивала роспись под влиянием различных причин, включая интересы профессионального гончарного ремесла (к качественным видам его продукции принадлежала «серая» керамика). Многие черты археологической культуры Северо-Западного Ирана последних веков II — начала I тысячелетия до н. э. (особенности погребального обряда, строительные и архитектурные приемы и т. п., а также и традиции самого керамического производства) отличны от характерных черт культуры Гиссара-Горгана; они имеют местные корни или находят аналогии в соседних западных районах Передней Азии, в Закавказье и т. д. Независимо от истоков «серокерамической» культуры Северо-Западного Ирана ее носители не принадлежали к единой этноязыковой группе. Это непосредственно подтверждается данными клинописных источников начала I тысячелетия до н. э. — времени широкого бытования «серой» керамики; тогда в районах Северо-Западного Ирана еще обитали этнические группы, происходившие от старого местного населения (в том числе лулубеев, кутиев, хурритов и др.).

Уже поэтому и становление «серокерамической» культуры Северо-Западного Ирана не следует связывать с распространением одного этноса, а тем более — иранского. Если бы возникновение данной культурно-керамической общности было результатом прихода иранских племен, они преобладали бы на северо-западе Ирана со времени распространения там «серо-керамических» комплексов, т. е. не позже XIV–XIII вв. до н. э. Материалы клинописных текстов не позволяют говорить о широком расселении там ираноязычных племен ранее XI–X вв. до н. э. Сведения о них появляются начиная с IX в. до н. э. в ассирийских и урартских источниках. Но теми же текстами, относящимися к IX–VIII вв. до н. э., для многих районов Западного Ирана засвидетельствованы старые этноязыковые группы. Процесс их замещения иранскими, протекавший в IX–VII вв. до н. э. уже в свете данных письменных источников, не мог начаться в XIV–XIII вв. до н. э.; имеющиеся сведения клинописных текстов XII — начала XI в. до н. э. для некоторых областей на западе Ирана также содержат лишь данные о старых местных языковых группах. Поэтому археологические памятники на северо-западе Ирана последних веков II тысячелетия до н. э. должны характеризовать прежде всего культуру автохтонного населения.

Исследование содержащихся в письменных источниках историко-географических и ономастических данных позволяет также сделать важные выводы социально-экономического плана, непосредственно относящиеся к рассматриваемой проблеме. Когда в IX в. до н. э. появились сведения ассирийских и урартских надписей о Северо-Западном Иране, в ряде его районов существовали образования государственного типа с «городскими» центрами. Эти ведущие политические единицы и экономические центры (все или почти все в IX в., в большинстве в VIII в. и частично в VII в.) принадлежали именно местному населению. Поскольку такие «города» являлись также главными центрами ремесленного производства, то и тип продукции их профессиональных ремесел, включая гончарное, должен был в основном определяться традициями аборигенного населения. Можно, таким образом, утверждать, что «серая» керамика использовалась в Иране неиндоевропейским населением и до, и после прихода иранцев, перенявших ее у автохтонов вместе со многими другими особенностями материальной культуры.

Имеются, однако, такие показатели материальной культуры, распространение которых более определенно может быть увязано именно с иранскими племенами. Известно, например, об их роли в развитии всадничества и новых методов коневодства, о чем свидетельствует, в частности, и проникновение соответствующей иранской терминологии в местные языки Передней Азии с первых веков I тысячелетия до н. э. Поэтому элементы культуры, относящиеся к конному делу, сбруе, всадничеству, некоторым типам оружия и т. п., могут указывать на иранский этнос или его влияние. Но как раз они не имеют аналогий в горгано-гиссарской культуре.

Продвижение ираноязычных племен в Иран, очевидно, проходило в последней четверти II — начале I тысячелетия до н. э.

На первых этапах своего расселения они занимали отдельные районы и долины или распространялись по некоторым обширным областям, где сложившаяся политическая ситуация давала им возможность обосноваться. Они, вероятно, частично подчиняли местное население и ассимилировали его. Иранские имена, засвидетельствованные в источниках IX–VIII вв. до н. э., в основном происходят из языка населения таких местностей: обычно это имена правителей мелких и мельчайших политических единиц. Безусловно, нельзя говорить о том, что иранцы составляли верхушечный слой населения, что носители иранских имен были вождями военных дружин, подобно кондотьерам, поступавшим на службу к местным правителям и постепенно захватывавшим власть в тех или иных районах Ирана (так характеризуются иранские «иммигранты» в работах Ф. Кенига, Дж. Кэмерона, Х. Нюберга и др.).

Продвижение иранских племен в Иран не носило характера завоевания и не сопровождалось переходом власти на значительных территориях к их представителям. Напротив, уже весьма многочисленное ираноязычное население в IX — начале VII в. до н. э. в основном оказывается в зависимости от политических образований, созданных старым местным населением как на территории Ирана (Манна, Элам, Эллипи и др.), так и соседних стран (Ассирия, Урарту).

Таким образом, не захват политического господства представителями иранских племен приводил к языковой и культурной иранизации на обширных пространствах. Лишь в тех областях, где на значительных территориях иранский этнический элемент становился преобладающим, создавались возглавляемые представителями иранских племен крупные политические образования, (как это происходило, например, при возникновении Мидийского царства).

Причины, обусловившие широкое распространение иранского этноязыкового элемента, остаются еще недостаточно выясненными, но на некоторые факторы можно указать и сейчас (тем более что они применимы и к проблеме распространения ариев в Индии). Во-первых, иранизация соответствующих областей происходила при значительно большем, чем обычно предполагается, удельном весе пришлого ираноязычного населения (причем последнее состояло не из отдельных групп вождей или воинов, а именно из переселявшихся племенных групп, включавших различные слои населения). Во-вторых, уже ко времени появления на территории Ирана иранских племен они обладали своими весьма развитыми традициями в культуре, экономике и социально-политической структуре. Наконец, иранизации местного населения в разных частях Ирана могло способствовать само расселение еще очень близких друг другу по языку, культурным и иным традициям иранских племен по обширной территории, различные районы которой характеризовались большой этнической и языковой пестротой. Но вопреки мнению некоторых ученых, было бы неверным сводить этногенез западноиранских племен и народов к распространению иранского языка при сохранении свойственных прежде местному населению основных этнических черт.

Процессы формирования иранских народностей по характеру и результатам были значительно более сложными. Иранизация ряда территорий, внешне нередко фиксируемая главным образом по распространению иранской речи, сопровождалась коренными изменениями многих других этнических особенностей; это касается также и социальной структуры, политических институтов, религии и т. д. В течение длительного времени, прежде чем осуществился синтез местных и «пришлых» элементов, их носители продолжали во многом следовать своим традициям, определявшимся их прошлыми историческими судьбами. По имеющимся историческим источникам первых веков I тысячелетия до н. э., еще достаточно ясно можно проследить эти различия между ираноязычным населением и старыми местными этническими группами. Так, именно для последних, судя по данным ассирийских текстов IX–VIII вв., было характерно существование значительных «городских» центров с дворцами и храмами, различными ремесленными производствами, развитыми оседло-земледельческими традициями, включая садоводство и виноградарство и т. п. «Иранцам» же эти черты еще не были свойственны во время их расселения в Западном Иране в начале I тысячелетия до н. э. Данные обстоятельства следует иметь в виду и при рассмотрении вопроса о времени распространения ираноязычных племен в Средней Азии и на востоке Иранского плато.

Сведения об этих территориях в точно датированных источниках появляются с VI в. до н. э., хотя к тому и предшествующему времени могут быть отнесены данные «Авесты»; в эпоху составления ее древних разделов на территории Средней Азии, Афганистана и Восточного Ирана уже обитало ираноязычное население. Однако ответа на вопрос, когда же иранские племена пришли в указанные области, «Авеста» не дает. Поэтому для его решения используются археологические материалы.

Как уже говорилось выше, в III — начале II тысячелетия до н. э. в ряде районов на юге Средней Азии и Иранского плато были распространены оседло-земледельческие культуры протогородского типа. Позднее, в первой половине II тысячелетия до н. э., наряду с упадком ряда старых «городских» центров и запустением некоторых районов происходит освоение земледельцами новых областей Средней Азии — на юго-востоке Туркмении и юге Узбекистана. Среди памятников этого времени особый интерес представляют материалы тщательно исследованного узбекским археологом А. Аскаровым Сапалли-тепа. По археологической периодизации исследуемые памятники относятся к переходному периоду Намазга V–VI и к самой эпохе Намазга VI, охватывающей время до конца II тысячелетия до н. э. Сходные комплексы были недавно открыты в Северном Афганистане советским археологом В. И. Сарианиди (памятники типа Дашлы).

Для населения всех этих районов характерна культурная близость, а также, видимо, и этническое единство. Многие хозяйственно-культурные черты продолжают традиции старых земледельческих центров более западных областей юга Средней Азии и северо-востока Ирана, что проявляется, в частности, в устойчивых навыках ирригационного земледелия, строительной техники, керамического производства, изготовления глиняной посуды на гончарном круге. И вполне обоснованным выглядит предположение о непосредственных связях во II тысячелетии до н. э. жителей указанных районов с древним земледельческим населением Иранского плато и юга Средней Азии (которое, как отмечалось, не было арийским). Уже хотя бы поэтому трудно согласиться с мнением о том, что памятники Средней Азии типа Намазга VI и близкие им по культуре комплексы Северного Афганистана того времени принадлежат индоиранским племенам.

Создателей этих археологических памятников нельзя считать ариями и в свете данных о развитии хозяйственно-культурных традиций индоарийцев и иранцев, начиная от общеарийского периода до начала ведийской и авестийской эпох. Индоиранцы арийского периода предстают как скотоводы-земледельцы, как пастушеские племена, занимавшиеся подсобным земледелием. Близкий к ним тип хозяйства свойствен иранцам в общеиранскую эпоху и отражен еще в традиции «Авесты», во многих чертах его сохраняли и индоарии к началу ведийской эпохи. Сопоставление данных «Авесты» и «Ригведы» с реконструируемым «индоиранским состоянием» намечают линию развития, на которой нет места многим признакам «протогородской» цивилизации, в том числе традициям дворцового или храмового строительства (ср. комплексы типа Дашлы). Сапалли-тепа и ряд других земледельческих памятников на юге Узбекистана и Туркмении того времени по хозяйственным и иным показателям, очевидно, также не могли принадлежать племенам индоиранского происхождения. Особенно характерен наиболее «массовый» археологический материал — керамический. Посуда той эпохи из поселений типа Намазга VI, Сапалли, Дашлы и др. в основном сделана на гончарном круге. Индоиранские же племена не только не пользовались такой посудой в общеарийскую эпоху (как свидетельствуют сравнительные историко-лингвистические данные), но, очевидно, долго не изготовляли ее и потом.

Из иранских племен гончарную посуду стали со временем употреблять лишь те, которые расселились в земледельческих районах Средней Азии и Иранского плато, а продолжавшие жить в северных степных районах еще и в I тысячелетии до н. э. в основном применяли (и продолжали изготовлять) лепную посуду (либо пользовались также импортной гончарной, как, например, богатые скифы дорогими греческими вазами). Еще более показательны имеющиеся данные индийских письменных источников: гончары и гончарный круг упоминаются позже гимнов «Ригведы», в текстах поздневедийского времени. Но еще в то время сделанная на круге посуда, хотя и употреблялась в обыденных целях, считалась чуждой по происхождению, неугодной богам, в ритуальных целях должна была применяться сделанная «от руки» посуда; в отличие от изготовленной на круге она считалась «отеческой», использовавшейся предками. Известный немецкий индолог В. Рау, специально исследовавший данные ведийских текстов о гончарном производстве, приходит к выводу, что арии впервые узнали гончарный круг от оседлого местного населения лишь после своего прихода в Индию.

Таким образом, по целому ряду особенностей оседло-земледельческие культуры юга Средней Азии и соседних областей Иранского плато между второй четвертью — концом II тысячелетия до н. э. (эпоха Намазга VI) не соответствуют хозяйственному, социальному и культурному типу, который реконструируется для индоиранских племен того времени.

Следующей «археологической» эпохой в истории Средней Азии и примыкающих к ней на юге областей (около X–VII вв. до н. э.) была «эпоха варварской оккупации». Принимая такое название, исследователи полагали, что ее памятники связаны с новыми, «варварскими», племенами на данной территории. Однако в последнее время некоторые ученые выступают против подобного определения, подчеркивая преемственность отдельных черт материальной культуры памятников данной эпохи с предшествующим периодом. Но такая преемственность вполне могла сохраняться и при смене этноса (как это имело место, например, и в Западном Иране при распространении там ираноязычного населения). Зато гораздо показательнее данные, характеризующие явный разрыв с традициями предшествующих культур типа Анау-Намазга. На памятниках «эпохи варварской оккупации», в частности, широко распространена новая, лепная, керамика. Особенно характерны не только и не столько сами различия во внешнем облике, оформлении и орнаментации посуды, сколько отражение в гончарном производстве важных экономических и социальных явлений. Они не были свойственны прежнему местному земледельческому населению: вплоть до конца II тысячелетия до н. э. (и уже много столетий ранее) на местных поселениях широко бытовала изготовленная на круге профессиональными гончарами керамика, что свидетельствует также о весьма развитом разделении труда и обмене. Напротив, у индоиранских племен употреблялась лепная посуда, а состав отделившихся от сельского хозяйства ремесел был ограничен преимущественно металлургией, плотницким или колесничным делом. Так, в «Ригведе» говорится о «плотнике», «тачающем колесницу», но о гончарах в индоарийском обществе того времени данные отсутствуют. И это не случайно дошедшие, а закономерные факты, которые отвечают характеру и составу «арийских» ремесел, что вполне соответствует археологическим материалам о ремесленном производстве у «степных» племен.

Судя по сведениям письменных источников, на территориях, где известны памятники «эпохи варварской оккупации», в то время уже должно было распространиться ираноязычное население. Ему, следовательно, принадлежала и лепная керамика этих памятников. Данный факт также заставляет полагать, что иранцы в этих районах впервые стали преобладать в «эпоху варварской оккупации»; на протяжении же предшествующей эпохи (Намазга VI) земледельческие поселения продолжали занимать аборигенные группы, в основном в тот период еще сохранявшие свою этническую самобытность. Лишь затем, на ранней стадии «эпохи варварской оккупации» (примерно к началу I тысячелетия до н. э.), в ряде районов завершилась ассимиляция местного населения с ираноязычным и создание нового этнокультурного типа, чему, естественно, должно было предшествовать время проникновения туда пришлых иранских племенных групп.

Имеющиеся археологические материалы позволяют проследить отдельные этапы этого процесса. На северной периферии земледельческого ареала, в его пределах и на самих поселениях эпохи Намазга VI встречается степная керамика. Ее наличие, очевидно, свидетельствует о появлении нового населения. Более того, в тех же районах открыты принадлежавшие самим степнякам погребения и стоянки с лепной керамикой. Учитывая тот факт, что иранские племена, оказавшись в области распространения древних культур Востока, быстро усваивали многие особенности местной материальной культуры, вряд ли можно ожидать более обстоятельных археологических доказательств проникновения нового этноса. Продвижение, документируемое этими археологическими материалами, следует отнести примерно к последней четверти II тысячелетия (или, шире, к последним векам II — началу I тысячелетия до н. э.).

К последним векам II тысячелетия до н. э. относятся и могильники пастушеских племен на юго-востоке Средней Азии, открытые в южных районах Таджикской ССР (работы Б. А. Литвинского, А. М. Мандельштама). Эти племена уже испытали определенное культурное воздействие земледельческого населения или находились с ним в торговых и других контактах. Обнаруживается сходство культуры пастушеских племен Средней Азии с близкими им по времени культурами, открытыми на северо-западе Пакистана. Некоторые ученые полагают, что в этих общих чертах отражены особенности идеологии, погребальных обрядов и других обычаев, свойственных ведийским ариям. Оснований для такой конкретной этнической атрибуции пока недостаточно, но более общие историко-лингвистические данные допускают возможность того, что упомянутые могильники оставлены предками ведийских или иных арийских групп.

В любом случае документируемое археологическими свидетельствами из разных районов Средней Азии продвижение «степных» племен с севера на юг в пределах второй половины II — начала I тысячелетия до н. э. отражает, очевидно, постепенное распространение различных индоиранских групп (включая предков тех иранцев, которые в первой половине I тысячелетия до н. э. обитали в восточных областях Иранского плато и на юге Средней Азии). Сказанному соответствуют данные также о времени расселения индоариев на севере Индостана и об их хозяйственно-культурном типе в тот период. Рассмотрим эти данные более подробно.

Несмотря на длительное изучение индологами различных аспектов «арийской проблемы» и последние открытия индийских и пакистанских археологов, имевшие большое значение для понимания историко-культурных процессов, которые происходили на севере Индостана между III–I тысячелетиями до н. э., многие принципиально важные вопросы этнической истории древней Индии той эпохи продолжают оставаться нерешенными, нуждаются в дальнейшей разработке. В распоряжении индологов имеется большое число письменных памятников (начиная с «Ригведы»), позволяющих представить основные черты материальной и духовной культуры индоариев в период их распространения по территории Северной Индии, но точное соотнесение этих свидетельств с материалами археологии во многом еще проблематично.

До открытия городов Хараппской культуры в долине Инда многие ученые утверждали, что именно арии впервые принесли в Индию высокую культуру и цивилизацию; доарийский период в истории Индии трактовался ими как весьма примитивный. Однако систематическое изучение Хараппской культуры после сенсационных раскопок индийских археологов Р. Сахни и Р. Банерджи наглядно подтвердило древность и оригинальность культуры Индостана. Последующие археологические открытия показали, что типично хараппские памятники были распространены и далеко за пределами самой долины Инда на огромной территории от районов Белуджистана на берегах Аравийского моря до верховий Ганга и от Кашмира и северо-восточных окраин Афганистана до Гуджарата. Хараппская цивилизация процветала задолго до возможного появления на этих территориях ариев. И хотя вплоть до настоящего времени некоторые индийские ученые продолжают рассматривать Индию как прародину индоариев, точка зрения об арийской основе Харрапской цивилизации принята быть не может.

Она противоречит всем имеющимся данным истории, археологии, лингвистики о Хараппской культуре и культуре индоарийских племен в ранний период их расселения по территории Северного Индостана. Это были принципиально разные типы древних социокультурных организмов: Хараппа являлась городской цивилизацией, сходной с древними цивилизациями Ближнего и Среднего Востока III–II тысячелетий до н. э.; общество же индоариев в период их распространения в Индии находилось на более низкой ступени развития, представляло собой иной хозяйственно-культурный тип и было во многом аналогично социальному строю иранских племен эпохи «Авесты».

В настоящее время достаточно определенно можно говорить о принадлежности населения Хараппской культуры к дравидам («протодравиды»). К этому вопросу на основании изучения этнолингвистической карты древней Индии и языковых данных более позднего времени пришли многие известные лингвисты (Т. Барроу, М. Эмено, В. С. Воробьев-Десятовский и др.). В последнее время все большее число сторонников привлекает и точка зрения о близости протодравидийского языка с эламским (И. М. Дьяконов, Д. В. Мак-Алпин и др.), что не только подтверждает заключение о дравидоязычности древнего населения долины Инда, а также соседних районов Иранского плато, но и является дополнительным аргументом в пользу мнения о связи Хараппы с древними цивилизациями Среднего Востока. Даже в настоящее время дравидоязычная народность брагуи все еще обитает в районах западнее долины Инда (Пакистан, Афганистан, восток Ирана). По мнению некоторых исследователей, области к западу и северо-западу от долины Инда являлись прародиной и других дравидийских народов.

На основе глоттохронологических расчетов дравидологи относят распад протодравидийской общности к IV тысячелетию до н. э., когда началось распространение племен этой группы к югу и юго-востоку. Отделение предков брагуи условно датируется рубежом IV и III тысячелетий до н. э. или даже ранее; затем от общего ствола отделялись и предки других современных дравидийских народов. Если следовать данной схеме, то в долине Инда группы протодравидов уже должны были находиться в середине III тысячелетия до н. э. (это совпадает с общепринятой датировкой предхараппских и раннехараппских культур данного региона). Двигаясь далее на юг, дравиды появились в Центральной Индии около середины, а в Декане — в конце II тысячелетия до н. э. (такое заключение увязывается с современными данными о позднехараппских культурах указанных районов). Кроме того, в результате изучения хараппских «надписей» с применением счетно-вычислительной техники советские (Ю. В. Кнорозов и др.), финские (А. Парпола и др.) и индийские (И. Махадеван) ученые независимо друг от друга пришли к выводу, что языком этих «текстов» был протодравидийский.

Заключение о неарийской основе Хараппской цивилизации не дает, однако, ответа на вопрос — когда и какими путями шло движение арийских племен в Индию. Наряду с памятниками эпохи расцвета хараппских центров раскопки выявили поздне- и послехараппские культуры, отличные в ряде случаев от типично хараппской. Это дало повод ученым соотносить их с индоариями. Особую известность получила теория крупного английского археолога М. Уилера, считавшего, что Хараппская цивилизация пала под мощным натиском ведийских племен. Свое мнение он обосновывал находкой нескольких групп скелетов в Мохенджо-Даро (раскопки Э. Маккея) и на данных «Ригведы» о столкновениях индоариев с местным населением. С ариями связывали также различные памятники послехараппского времени: культуры Джхукар, Джхангар, «могильника Н» в долине Инда (Р. Гейне-Гельдерн, С. Пиготт, С. К. Дикшит и др.), культуру Банас в Раджастхане (Д. П. Агравал) и даже энеолитические культуры Центральной Индии и Северного Декана (Х. Д. Санкалия). Однако подобные отождествления приняты быть не могут. Они основаны на частных или случайных аналогиях отдельных элементов материальной культуры (формы керамики, металлоизделий и пр.) из Индии II тысячелетия до н. э. и более западных регионов — Ирана, Передней Азии, Трои и т. д. Но, главное, подобные гипотезы противоречат имеющимся материалам ведийских источников о раннем этапе пребывания индоариев в Индии, данным исторической лингвистики и всему комплексу археологических свидетельств.

Поздне- и послехараппские культуры долины Инда, Раджастхана и Центральной Индии нельзя соотнести с ведийскими племенами в свете как хронологических данных, так и географического размещения. Карбонный анализ датирует поздние слои в хараппских городах долины Инда и позднехараппские культуры этого региона XVIII–XVI вв. до н. э., культуру Банас в Раджастхане 2000–1200 гг. до н. э. и центрально-индийский энеолит — 1700–1100 гг. до н. э. «Ригведа» же, как полагает большинство исследователей, была создана на рубеже II и I тысячелетий до н. э. (XII–X вв. до н. э.).

Иным был и географический ареал сложения ведийских гимнов. Еще в 20-30-х годах индологи на основе данных «Ригведы» очертили возможную область распространения ариев эпохи оформления гимнов в единое собрание — Северо-Восточный Пенджаб. В пользу точки зрения о соотнесении «Ригведы» с Пенджабом говорят гидронимы и топонимы, встречающиеся в ее тексте. Пенджаб являлся центром «ригведийской географии». Главной рекой считалась Сарасвати, создатели «Ригведы» знали об Инде и реках Пенджаба. Показательно, что названия рек Ганг и Ямуна встречаются крайне редко (Ямуна упоминается три раза, Ганг — всего один раз, и то в поздней, X мандале; индоариям эпохи «Ригведы» хорошо были известны Гималаи; о горах Виндхья они еще не знали).

Отпал и один из основных аргументов сторонников точки зрения о разгроме ариями хараппских центров долины Инда: американский ученый Г. Ф. Дейлс, детально изучив стратиграфию поселения в Мохенджо-Даро, пришел к выводу, что скелеты, о которых писали Э. Маккей и М. Уилер, принадлежат к разным слоям и соответственно к разным периодам в жизни города, а не только к верхнему слою, как считали раньше, и таким образом не связаны с «заключительным аккордом» в истории Мохенджо-Даро. Необоснованным выглядит сейчас и мнение М. Уилера, считавшего индоариев создателями «культуры могильника Н» в Хараппе: известный индийский археолог Х. Д. Санкалия недавно убедительно показал, что население, связанное с «культурой могильника Н», в этническом и культурном отношениях незначительно отличалось от хараппцев.

Таким образом, ни одну из известных послехараппских культур бассейна Инда, Западной и Центральной Индии неправомерно увязывать с индоариями, по крайней мере с индоарийскими племенами, создавшими «Ригведу».

Вместе с тем археологические материалы свидетельствуют об упадке, который со временем стала переживать Хараппская цивилизация (сходные процессы захватили, как говорилось, также городские и протогородские культуры Ирана и юга Средней Азии и, видимо, имели во многом аналогичные причины). Упадок особенно был заметен в главных центрах долины Инда. В Мохенджо-Даро на развалинах общественных зданий вырастают крохотные жилища, как бы вторгаясь на главные улицы; ослабевает муниципальный надзор. В Хараппе в этот поздний период многие строения приходят в негодность, а затем забрасываются; нарушается внутренняя и внешняя торговля. Постепенная трансформация Хараппской культуры захватила не только долину Инда, но и другие районы. Клонится к упадку и такой крупный центр, как Лотхал — на западном побережье Индии; начиная с XVIII–XVII вв. до н. э. нарушаются его связи с главными городами долины Инда.

Исследователи ссылаются на различные причины заката Хараппской цивилизации: изменение климата, наводнения, высыхание рек, тектонические толчки, истощение экономических ресурсов долины Инда. Такие гипотезы, возможно, справедливы для объяснения причин упадка отдельных городских центров, но они не дают ответа на вопрос, почему в определенный период Хараппская цивилизация в целом переживала кризис. Очевидно, в основе лежали более общие причины внутреннего характера, связанные с социально-экономической структурой хараппского общества.

Одним из результатов кризиса Хараппской цивилизации явилось то, что население старых хараппских центров и давно обжитых районов стало широко осваивать новые территории. Выходцы из индских городов двигаются на юг и восток и создают там новые поселения (сходный процесс происходил на востоке Ирана и юге Средней Азии в период упадка там протогородских цивилизаций).

Вывод о коренных — внутренних — причинах падения главных хараппских центров ни в коей мере не исключает, однако, и значительную роль внешнего фактора — вторжения иноземных племен, которые в ряде поселений довершили упадок хараппских городов. Это проявлялось, например, в укреплении оборонительной системы, в создании специальных построек для отражения нападения врага и т. д. Судя по раскопкам в Мохенджо-Даро, последний этап в жизни города был отмечен весьма странным на первый взгляд усилением контактов с культурами Белуджистана. Вряд ли в это трудное для города время могла значительно оживиться торговля с соседними областями; скорее всего «белуджистанское влияние» надо объяснять проникновением племен из Белуджистана в долину Инда в период ослабления хараппских центров. Именно с племенами Белуджистана, но не с ариями следует, очевидно, связывать и послехараппские культуры Джхукар и Джхангар.

Какую же археологическую культуру Северного Индостана послехараппской эпохи можно соотнести с индоариями? Для ответа на этот вопрос следует исходить прежде всего из данных ведийских источников, которые позволяют восстановить характерные черты материальной и духовной культуры индоарийских племен, обитавших в эпоху сложения гимнов «Ригведы» в районах Пенджаба и примыкающих территориях. Исходя из двух необходимых условий, которые следует предъявлять к археологической культуре, сопоставляемой с индоиранскими племенами, — хронологических рамок и географического ареала, известный индийский археолог Б. Б. Лал высказал идею о связи ведийских племен с «культурой серой расписной керамики». Данная точка зрения и сейчас представляется наиболее приемлемой. «Культура серой расписной керамики», названная так по одному из видов посуды ее керамического комплекса, обнаружена в Восточном Пенджабе, Хариане, в верховьях Ганга и Джамны, в ряде районов Ганго-Джамнского бассейна, в Раджастхане. До недавнего времени нижняя граница этой культуры, по данным карбонного анализа, датировалась рубежом II–I тысячелетий до н. э., но большинство раскопанных поселений относится к 800–500 гг. до н. э. В последние годы в Пенджабе, Хариане, Кашмире и Джамму выявлен более ранний этап «культуры серой расписной керамики», предшествующий X в. до н. э. (раскопки Дж. П. Джоши), что дает возможность выделить две ее стадии: первую — ранее X в. до н. э. (в более северных районах) и вторую (условно) — около 1000-500 гг. до н. э., охватывающую в основном поселения к югу от Пенджаба.

В совокупности археологические материалы, связанные с «культурой серой расписной керамики», могут быть соотнесены с ранними письменными свидетельствами об индоариях: если первая стадия, памятники которой относятся преимущественно к Восточному Пенджабу и Хариане, может быть условно сопоставлена с эпохой «Ригведы», то вторая по времени и по ареалу распространения — с данными ведийских сочинений послеригведийского периода (поздними Самхитами, Брахманами, Араньяками и Упанишадами, датируемыми первой половиной — серединой I тысячелетия до н. э.).

Судя по материалам «Ригведы», индоарии уже в тот период вступили в тесное взаимодействие с местным доарийским населением. В гимнах упоминается об их столкновениях с племенами, которые произносят «оскверняющие» слова, не почитают истинных (т. е. арийских) богов, следуют странным обычаям и ритуалам. Данные лингвистики позволяют проследить процесс взаимодействия индоариев с доарийскими этносами — протомундами и протодравидами (труды Т. Барроу, М. Эмено, Ф. Кейпера, М. Майрхофера, Я. Гонды). В «Ригведе» встречается несколько слов с явно мундской (и шире — аустроазиатской) этимологией; они относятся к названиям растений и животных, сфере духовной и материальной культуры. Так, согласно Я. Гонде, вполне возможна протомундская этимология встречающегося в «Ригведе» слова «балбаджа». Эта название особой травы, которая употреблялась в религиозных церемониях (о ней сообщается также в «Атхарваведе», «Яджурведе» и более поздних текстах). Ритуалы играли в жизни ригведийских племен столь важную роль, что нет ничего удивительного в заимствовании индоариями некоторых местных растений (и их названий), якобы дарующих «магическую силу». Особо следует упомянуть о слове «лангалам» — плуг (оно, по мнению известных лингвистов, мундского происхождения). Это слово упоминается уже в «Ригведе», а затем часто встречается в более поздних ведийских текстах, начиная с «Атхарваведы». Заимствование индоариями этого важного хозяйственного термина хорошо объяснимо с общих историко-культурных позиций: ведийские племена вступили в контакты с протомундами (их основным занятием было земледелие) в период, когда начинался переход индоариев к освоению речных долин. Археологически с протомундами связывается культура «медных кладов и желтой керамики», распространенная в долине Ганга. На ряде поселений слои этой культуры залегают под слоями «культуры серой расписной керамики».

Остается, однако, не совсем ясным первоначальный ареал ранних контактов ригведийских племен с протомундами: гимны «Ригведы» были оформлены, как уже говорилось, в Восточном Пенджабе, где пока не обнаружено поселений «культуры медных кладов и желтой керамики», но следует иметь в виду, что в «Ригведе» упоминаются Джамна и Ганг (кстати, само слово «Ганга», по мнению ряда исследователей, аустроазиатского происхождения). Кроме того, новые археологические исследования в Свате показали, что в этом районе во II тысячелетии до н. э. появляется желтая керамика, сходная с керамикой «культуры медных кладов», поселения которой обнаружены в верховьях Ганга. Создатели этой энеолитической культуры достигали, хотя и эпизодически, областей Пенджаба и даже более отдаленных районов (движение протомундов из восточных областей к западу и северу, к верховьям Ганга и Джамны, засвидетельствовано раскопками поселений «культуры медных кладов и желтой керамики»). Можно, таким образом, предположить, что заимствование ригведийскими племенами мундских слов произошло в первый период контактов индоариев с протомундами — в верховьях Ганга и Джамны или даже в юго-восточных районах Пенджаба. Следует особо упомянуть и о мнении крупнейшего знатока мундских языков Ф. Б. Я. Кёйпера: ко времени прихода ариев протомундская языковая область распространялась вплоть до долины Инда. Свидетельством ранних контактов индоариев с племенами мундской группы может служить имя Шамбары — главного соперника Индры, по «Ригведе». Полагают, что это «мундское имя» (М. Майрхофер, Т. Барроу, Ф. Б. Я. Кёйпер).

Как и в эпоху «Ригведы», незначительное влияние мундского субстрата прослеживается и в период поздних Самхит и Брахман. Несколько слов мундского происхождения встречается в «Атхарваведе». Они относятся к бытовой лексике и названиям растений: «удумбара», которое употреблялось в религиозных церемониях (упоминаются также амулеты из удумбары); «баджа», якобы изгонявшее злых духов. Не случайно, что в «Атхарваведе» — своего рода «книге заговоров и заклинаний», тесно связанной с народными магическими обрядами, встречаются отражающие мундский субстрат слова и термины именно обрядового характера.

«Атхарваведа» и особенно Брахманы и Упанишады по времени значительно моложе «Ригведы» и оформлялись в более восточных районах Индии. Вероятно, протомундские слова были включены в эти ведийские тексты в результате контактов ведийских племен с мундами (протомундами) в период расселения индоариев по долине Ганга и освоения ими восточных областей (скорее всего, на последнем этапе «культуры серой расписной керамики», т. е. до VI–V вв. до н. э.). По мнению известного специалиста по языкам Индостана Г. Грирсона, в древности зона обитания мундских племен была значительно шире — они жили в пригималайских областях, в Ганго-Джамнской долине и в Центральной Индии. Этот вывод хорошо увязывается с данными археологии о возможном ареале контактов индоариев с протомундами не только в ведийский период, но и в последующую эпоху. Большая часть мундских заимствований представлена в санскритских текстах конца I тысячелетия до н. э. (т. е. уже в период распространения «культуры северной черной лощеной керамики») не только в Восточной, но и в Центральной Индии. Показателен характер этих заимствований: как и в более раннее время, санскрит обогащался обычно за счет отдельных хозяйственных и бытовых терминов, названий местных растений и животных (антилопа, крыса, бамбук, хлопок, бетель и т. д.). Эти лингвистические данные, говорящие о возросшем влиянии мундского субстрата на санскрит во второй половине I тысячелетия до н. э., хорошо согласуются с материалами санскритских сочинений, свидетельствующими об отношениях индоариев с местными племенами Восточной Индии (прежде всего данные литературы Сутр, Шастр, эпоса).

Более весомым было воздействие дравидийского субстрата на арийские языки Индии. Исследователям еще предстоит выделить различные зоны, определить степень этого влияния в разные периоды. В настоящее время подвергается справедливой критике существовавшая у дравидологов тенденция преувеличивать степень воздействия дравидийских языков на санскрит: многие слова, некогда считавшиеся безусловно заимствованными санскритом из дравидийского, получают иную этимологию, основанную на сравнительных индоевропейских материалах.

Тем не менее уже в «Ригведе» встречается несколько слов, которые можно считать дравидийскими: «улукхала» — ступка, «кунда» — горшок, «майура» — павлин и др. Малое число дравидийских заимствований в «Ригведе» логично было бы объяснить особым характером этого священного текста, авторы которого строго оберегали его неприкосновенность, а также отражением в гимнах так называемого доиндийского этапа в истории ариев. Хотя теперь благодаря новым раскопкам индийских археологов установлена непосредственная связь «культуры серой расписной керамики», условно соотносимой с индоариями, с более ранними по времени хараппскими поселениями в Восточном Пенджабе и Хариане (раскопки Дж. П. Джоши), взаимодействие индоариев с дравидоязычным населением в этот период было, по-видимому, непродолжительным, а первые контакты не вели к активной ассимиляции. Показательно, что очень немного дравидийских слов было «приобретено» и в эпоху поздних Самхит и Брахман.

Подавляющее большинство дравидийских заимствований появляется в санскрите на ранней стадии классического периода и впервые зафиксировано в трудах Панини (V–IV вв. до н. э.), Патанджали (II в. до н. э.), в эпосе, в литературе Сутр. Палийские тексты свидетельствуют, что процесс заимствования индоариями дравидийских слов протекал весьма интенсивно в период кодификации сочинений на пали (IV–II вв. до н. э.). Однако в позднесанскритской литературе число дравидийских инноваций уже незначительно. Т. Барроу справедливо отмечал, что период активного заимствования из дравидийских языков закончился к началу нашей эры. Значит, именно во второй половине I тысячелетия до н. э. индоарийско-дравидийские контакты были наиболее тесными. Археологически это сопоставимо с эпохой «культуры северной черной лощеной керамики», распространенной не только в долине Ганга, но и в Восточной, Западной и Центральной Индии.

Ознакомление с основным дравидийским пластом в санскрите показывает, что индоарии, как и в более ранний период, заимствовали у дравидоязычного населения прежде всего слова, связанные с малознакомой им флорой и фауной вновь осваиваемых территорий, а также термины хозяйственного и бытового характера. Я. Гонда отметил, что названия некоторых рек и гор, встречающиеся в ведийских и даже более поздних текстах, хотя и выступают в санскритизированной форме, по происхождению являются дравидийскими и аустроазиатскими. Естественно, взаимоотношения индоариев с дравидами, впрочем, как и с мундами, не сводились к лексическому обогащению санскрита, а выражались в заимствовании у местных племен некоторых элементов их материальной и духовной культуры.

Таким образом, лингвистические материалы дают возможность очертить и временные рамки влияния местных субстратов на санскрит — процесса, который прошел в своем развитии несколько этапов. В истории индоарийско-дравидийских и индоарийско-мундских контактов следует выделять ранневедийский и поздневедийский периоды, а также эпоху, хронологическими границами которой были конец поздневедийского этапа и время сложения классического санскрита. Наибольшее влияние местных традиций (по данным лингвистики) хронологически падает на вторую половину I тысячелетия до н. э.; предшествующий же и последующий периоды отмечены значительно менее интенсивным характером такого воздействия. Это может быть в полной мере объяснено после того, как будет более объемно выявлен механизм взаимоотношений индоарийской и доарийских культур Северной Индии и детально проанализирован весь фонд неарийских элементов. Однако и сейчас можно высказать некоторые общие соображения.

Прежде всего следует еще раз подчеркнуть особый характер «Ригведы» как текста священного, культового, передававшегося в строго фиксированных рамках и тем самым почти не подверженного свободным интерполяциям и внешним включениям. Эта специфика древнейшей из Самхит была, хотя, возможно, и не в столь явно выраженной форме, присуща всей ведийской литературе (исключение, пожалуй, составляет лишь «Атхарваведа» — «веда заклинаний», которая в отличие от остальных трех Самхит, связанных с ритуалом сомы, ориентирована на домашние ритуалы и затрагивает различные стороны повседневной жизни древних индийцев). Для раннего периода ведийские тексты — единственные письменные источники, которые имеются в распоряжении ученых. Возможно, их функциональная специфика заслонила от нас подлинный характер контактов «пришлых» и «местных» этнокультурных структур. Иное дело эпос, литература Сутр (преимущественно Грихья-сутры), грамматические и научные трактаты (прежде всего по медицине), а также палийские буддийские сочинения. Несмотря на особенности каждого из этих жанров, им присущ значительно более «открытый» характер по сравнению с ведийскими текстами, они не столь строго ортодоксальны и охватывают широкий спектр проявлений человеческой деятельности. Буддийская литература по своей направленности была более народной, чем ведийские и брахманские сборники, отличалась и их аудитория. Подобным образом следует, видимо, объяснять почти полное отсутствие субстратных влияний в дошедших текстах на древнеиранских языках — памятники которых, впрочем, и во много раз меньше по объему и лексическому материалу, чем ведийская литература, — в священной книге иранцев «Авесте» и в ахеменидских древнеперсидских надписях, во многом также следующих определенной религиозно-идеологической и традиционной языковой норме. В древнеперсидском известны, например, лишь единичные лексические заимствования: «дипи» — надпись, текст (из эламского) и «машка» — меха для переправы по воде, кожаная лодка (из семитских языков). Между тем персы уже долгое время находились в контактах со старым местным иранским и переднеазиатским населением, испытали большое влияние древней эламской культуры и значительное время были в политической зависимости от Элама. Если бы до нас дошли древние западноиранские священные гимны и эпические песни (об их существовании свидетельствуют и данные античных источников), они, безусловно, были бы во многом сходны с авестийскими и ведийскими гимнами, а также, очевидно, не упоминали бы таких слов, как «дипи» (последнее, кстати, проникло через иранское посредство из ахеменидской эпохи и в индийские языки, где употреблялось в формах «дипи», «липи»).

Объяснение неравномерности процесса индоарийских и местных языковых и — шире — этнокультурных взаимоотношений едва ли, однако, можно сводить лишь к специфике дошедших до нас памятников древнеиндийской литературы. Думается, что, учитывая это действительно важное обстоятельство, следует обратиться и к конкретной исторической ситуации, для которой характерны довольно сложные контакты индоариев и неарийских племен и народов, контакты, протекавшие в разные хронологические эпохи и на различных территориях, где роль местных субстратов не могла быть одинаковой, а также на разных этапах социально-политического и культурного развития самого индоарийского населения.

В период появления ариев в Индии и в ранний период их расселения по стране встречи ригведийских племен с местными жителями были отмечены взаимной отчужденностью и враждебностью. «Барьер недоверия» способствовал сохранению изоляции, а если устанавливались контакты, то они сводились преимущественно к сфере военной и хозяйственной деятельности. Такое положение сохранялось, очевидно, в течение довольно долгого времени, когда арии, продвигаясь в глубь страны, осваивали новые территории, переходя постепенно и к иному укладу жизни. Со временем менялась социальная и экономическая структура ведийского общества (особенно если учесть, что индоарии встретили местные племена и народы с различной общественной структурой); значительные сдвиги наметились и в индоарийской культуре, налаживались более регулярные контакты с местным населением.

В этот период индоарии заимствовали многие местные верования и культы. Создавалась общеиндийская (пока только в рамках Северной Индии) культурная общность. В долине Ганга возникают первые государственные образования, закрепляется сословно-кастовая система, на основе ведизма складывается брахманизм-индуизм, вобравший верования различных автохтонных этнических групп. Однако даже в этот период наиболее тесных контактов индоариев и местных племен последние продолжают сохранять свою этнокультурную специфику. Но в целом взаимодействие культур, проходившее также и в условиях билингвизма, было весьма ощутимым при повседневных контактах широких слоев населения, хотя этот процесс и не получил адекватного отражения в дошедших до нас текстах.

Само местное доарийское население Индостана составляли не только дравидийские и мундские племена. Можно, например, упомянуть и о представителях тибето-бирманской языковой группы, хотя явных следов влияния этих диалектов на индоарийский пока не обнаружено. Исследования лингвистов и антропологов указывают на существование древних связей тибето-бирманских народов, но вопрос о времени их появления в Индии чрезвычайно сложен и еще не получил однозначного решения. Однако, по мнению ряда ученых, к этой группе принадлежали и некоторые племена, упоминаемые уже в Ведах, в том числе обитавшие преимущественно в предгималайских районах Восточной Индии.

Следует также подчеркнуть, что взаимодействие местных доарийских культур с индоариями было процессом взаимного обогащения, обмена культурными ценностями, способствовало подъему материальной культуры различных этнических компонентов намечавшегося синтеза. На этот процесс указывают материалы археологии, но особенно ясно он прослеживается по данным лингвистики. Судя по лексике дравидийских языков, уже весьма рано (в ведийскую эпоху и в первый этап послеведийского периода) в дравидийские языки проникают индоарийские слова, отражающие влияние индоариев на дравидоязычный этнос (термины, связанные с технологическими навыками, в том числе для обозначения колесного транспорта, металлических орудий и т. д.).

Однако, несмотря на заметное влияние различных субстратов, при оценке этнической и культурной истории Северной Индии в I тысячелетии до н. э. прежде всего следует исходить из развития, традиций самого индоарийского населения. И здесь материалы ведийской литературы и археологии («культура серой расписной керамики») приобретают особое значение. По материалам ведийской литературы можно, в частности, определить пути расселения индоарийских племен по долине Ганга к Косале и Видехе, что хорошо согласуется с этапами распространения носителей «культуры серой расписной керамики». Судя по свидетельствам поздних Самхит, Брахман и Упанишад, ведийские племена постепенно расселились по всей долине Ганга, и Пенджаб во многом потерял свое прежнее значение в истории этих племен (авторы «Шатапатха» и «Айтарея» Брахман даже выражают явное пренебрежение к населению Запада).

Данные ведийской литературы о хозяйственно-культурном облике и развитии индоарийских племен также вполне сопоставимы с материалами «культуры серой расписной керамики» на двух упомянутых этапах ее бытования. Как и арии эпохи «Ригведы», носители этой культуры еще не знали железа и пользовались медными орудиями, были скотоводами-земледельцами; они жили в круглых и полукруглых хижинах с бамбуковыми и деревянными подпорками и тростниковыми крышами. В таких небольших по размерам хижинах проживало по 7-10 человек. Находки примитивных сельскохозяйственных орудий, зернотерок, состав злаков указывают на характер земледелия, еще не имевшего того особого значения в хозяйстве, какое оно приобрело позже. О роли скотоводства свидетельствуют находки большого числа костей крупного рогатого скота, овец и коз. Важное значение в жизни этих племен имела лошадь; в качестве транспорта использовались повозки, в которые запрягались волы и, возможно, лошади (при раскопках найдены игрушечные колеса и модели повозок из терракоты). Некоторые данные указывают на существование культов огня, коня и птиц. Использовалась керамика, сделанная в основном на гончарном круге, но часть посуды изготовлялась вручную. Вначале керамика не расписывалась, затем процент расписной посуды возрастает (показательно, что это изменение проявилось не сразу, а после длительного культурного взаимодействия с местным населением).

Раскопки позволяют проследить определенное развитие культуры в рамках раннего этапа, что особенно наглядно отразилось на изменении строительной техники. Бамбуковые хижины сменяются глинобитными постройками, а затем начинают применять кирпич (но не обожженный, как в эпоху Хараппы). Однако размеры строений остаются небольшими. Самый крупный (из открытых) «глиняный дом» состоял из 13 маленьких комнат и коридора и, возможно, являлся резиденцией племенного вождя. Естественно, что для того времени не может быть и речи о каких-либо огромных дворцах, где, по описаниям древнеиндийских эпических сочинений, жили цари и герои — основные персонажи «Махабхараты», события которой (или их первооснову) многие исследователи относят ко времени около 1000 г. до н. э. Эти красочные описания — результат поэтического воображения древних бардов, отражение реалий более поздних эпох, когда проходило окончательное сложение дошедших до нас версий древнеиндийского эпоса. А на рубеже II–I тысячелетий до н. э. (и даже позднее) вожди и знатные воины индоариев жили в условиях, более близких к тем, в которых обитали их далекие предки в «индоиранскую эпоху», когда уже возникли и некоторые эпические сюжеты, развивавшиеся затем на земле Индии и вошедшие в «Махабхарату».

На второй стадии своего развития «культура серой расписной керамики», продолжая предшествующие традиции, приобретает некоторые качественно новые черты. С переходом к употреблению железа (уже знакомого и авторам поздневедийских текстов) стало возможным быстрое продвижение по новым территориям и превращение лесных массивов в районы, пригодные для земледелия и скотоводства. Хозяйственные и бытовые черты второго этапа «культуры серой расписной керамики» хорошо сопоставляются с данными поздневедийской литературы (поселения рассматриваемой культуры, как уже говорилось, открыты в основном в тех же областях, где проходило оформление поздневедийских сочинений). По сравнению с предыдущим периодом более высокого уровня достигает земледелие (но оно все еще имеет ограниченный характер). На поселениях этого времени наряду с ячменем и пшеницей обнаружен рис (хорошо известный и в поздневедийскую эпоху; впервые он упоминается в «Атхарваведе»; индоарии познакомились с ним, очевидно, под влиянием местного населения). Вместе с тем материалы и археологии, и письменных источников указывают на большое значение скотоводства; особую роль продолжает играть коневодство. Определенный прогресс заметен и в строительстве: возводятся более прочные укрепления, строятся алтари (очевидно, под влиянием хараппских представлений), широко применяется кирпич, но, судя по археологическим материалам и свидетельствам поздневедийской литературы, обожженный кирпич еще не употреблялся. Небольшие размеры и тип поселений указывают скорее на временный характер обитания, чем на длительную оседлоземледельческую традицию. Крупных зданий дворцового типа не обнаружено и для этого периода. Ремесло еще не достигло высокой специализации (не получила широкого развития и торговля, отсутствовали стандартизированные меры веса, как это было в Хараппе).

Несмотря на постепенное развитие самого индоарийского общества в ведийскую эпоху и влияние традиций доарийского населения, даже на втором этапе «культуры серой расписной керамики» ее носители не достигли уровня урбанизации, и лишь в самом конце описываемого периода можно говорить о начальной стадии этого процесса (само слово «нагара» — город, городское поселение впервые встречается в Араньяках; по мнению лингвистов, оно дравидийского происхождения, сравните тамильское «накар» — город, дворец, храм). До этого же времени индоарии еще не имели храмовых комплексов, каких-либо крупных культовых сооружений.

В совокупности данные о длительном хозяйственном и социальном развитии в эпоху «культуры серой расписной керамики» ясно показывают, что ее носители в начале этой эпохи по образу жизни и общему хозяйственно-культурному типу резко отличались от населения как Хараппской цивилизации, так и старых оседлоземледельческих культур Иранского плато и юга Средней Азии. Независимо от указанных археологических материалов о том же качественном различии говорят и свидетельства ведийской литературы, начиная с «Ригведы». Сопоставление двух групп источников — памятников словесности и археологии — еще нагляднее показывает, в каких хозяйственных и культурных условиях реализовались социально- политические институты и складывались идеологические представления ведийских ариев. Это особенно важно для эпохи «Ригведы» — одного из основных источников, по которым реконструируют особенности социально-политической организации и культуры не только индоиранцев, но и индоевропейцев в целом.

Восстанавливаемая таким образом «модель» первоначального распространения арийских племен в Индии сопоставима с материалами об арийских племенах Восточного Ирана и Средней Азии (таковы более скудные в сравнении с ведийскими данные авестийской традиции) и Западного Ирана (по фрагментарным, но точно датируемым сведениям иноземных источников). Для каждой из указанных трех групп индоиранских племен вырисовывается сходная картина: развиваясь в различных исторических условиях, вступая во взаимодействие с разными этнокультурными организмами и заимствуя у местного населения те или иные элементы материальной и духовной культуры, арии Ирана, Индии, Средней Азии сохраняли во многом одинаковый хозяйственно-культурный и социальный тип, определяющийся общим наследием их развития в предшествующие эпохи. Это дает возможность более определенно выделить черты, присущие индоиранским племенам ко времени их распространения в упомянутых странах (в пределах второй половины II — начале I тысячелетия до н. э.). Общие черты хозяйства, быта, социальной культуры, а также идеологии восходят к периоду совместного обитания предков иранцев Средней Азии и Ирана и ариев Индии вне ареала ранних оседло- земледельческих цивилизаций этих стран — в северной степной зоне (по крайней мере до первых веков II тысячелетия до н. э.); другие же племена арийской группы продолжали обитать в степях.

Позже в степной зоне сложилась самобытная скифская культура; другие индоиранские племена сыграли большую роль в создании великих цивилизаций Средней Азии, Ирана, Индии. Однако все они в своем культурном наследии долго сохраняли особенности, сложившиеся еще в арийскую эпоху, период их пребывания в степном регионе. К ним принадлежат и единые по происхождению религиозно-мифологические представления, и эпические мотивы. Общую основу имеют и те скифские, иранские и индийские мифологические сюжеты, которые рассмотрены в предлагаемой читателю книге.