Отдохновение миссис Мэшем

Глава XIX

Профессор сидел на краю своего огородика, под мраморным изваянием Трагической Музы. Профессор рубил хворост. Посмотрев на изваяние с другой стороны, можно было обнаружить Музу Комическую, так что над головой Профессора располагалось два распяленных рта, – один хохочущий, а другой завывающий. Это был памятник то ли Конгриву, то ли еще кому-то подобному. Профессор помахивал приобретенным в «Вулвортсе» (где он делал все свои покупки) шестипенсовым топориком, а рядом с Профессором лежала на земле еще и ножовка по металлу ценою в один шиллинг три пенса, включая стоимость запасных полотен, – ею он ухитрялся валить небольшие терновые деревца, которые шли у него на растопку. В мозгу Профессора роились разнообразные замыслы.

Первый замысел был таков: устроиться автобусным кондуктором и заработать на проезд до Лондона, где ему, может быть, удастся – ну, то есть, это вполне вероятно, – отыскать в Библиотеке Британского музея комплект Дю Канжа. Да, и что касается этого плана, – он решительным образом уверен, что Tripbarium означает либо «трехлистный», либо «трехчастный», но к сожалению, манускрипт допускает и то, и другое прочтение, а в итоге возникают разительные отличия.

Второй замысел заключался в том, чтобы экономить и откладывать деньги до тех пор, пока у него не накопится пенни, а затем купить рыболовный крючок и попросить у Марии разрешения удить рыбу в озерах Мальплаке. При мысли о том, как он поймает рыбу, – окуня, может быть, – как зажарит ее на железной решеточке, как положит на кусок хлеба с маслом и съест, у Профессора потекли слюнки. Конечно, хорошее удилище или леска были ему не по карману, но можно срезать молодой ясень и привязать к нему бечевку от посылки, которую Профессор когда-то давно получил, так что главная трудность сводилась к необходимости отложить целый пенни для покупки крючка. При мысли об окуне, он ощутил вдруг такую алчбу, что почти совсем решился, чтобы добыть денег, продать одно из принадлежавших ему первых шекспировских фолио.

Третий замысел касался приготовления в стоявшем на кухне медном котле вина из пастернака.

Четвертый замысел сводился к следующему: заручиться у викария рекомендацией, отправиться с ней в Букингемский дворец и попросить, чтобы его назначили премьер-министром.

Профессор питал уверенность, что человек, управляющий жизнью целого народа, должен все же обладать кое-какими познаниями, а поскольку сам он последние шестьдесят лет занимался исключительно приобретением разнообразных познаний, ему казалось, что у него имеются неплохие шансы получить эту работу. Профессор говорил себе, что у людей, которые всю свою жизнь возглавляют революции или убивают других людей, или выкрикивают с помостов всякое вранье на предвыборных митингах, очень мало остается времени для приобретения знаний, и по этой причине его собственная, полная ученых трудов жизнь должна позволить ему хотя бы в отношении образованности оставить их далеко позади.

Возможно, самая безумная часть этого плана состояла в том, что став премьером, он набрал бы себе министров из числа образованных людей, совершенно так же, как человек, желая удалить зуб, идет к ученому дантисту, а не на ближайший уличный угол, где взгромоздившийся на перевернутое ведро шарлатан орет, что он-де «противостоит зубной боли». Ему хватало наивности полагать, что если врач обязан выдержать экзамены прежде, чем получить дозволение вырезать его, Профессора, аппендикс, то и члены парламента должны сдавать какой-то экзамен прежде, чем им позволят управлять его жизнью.

Замыслы Профессора стали уже путаться один с другим, когда ведущая в огородик калитка распахнулась, явив его взорам Стряпуху в серокоричневом платье из искусственной шерсти, в видавшей виды шляпке, приколотой к волосам, и с набитой до пухлости кошелкой из кожзаменителя. Я свое место знаю, читалось на ее лице, но и долг мой исполню во что бы то ни стало. Своего любимого Капитана Стряпуха, помнившая, что к собакам Профессор неблагосклонен, оставила дома, причем оба прослезились.

Профессор бросил топорик и торопливо затрусил по вьющейся между кустов черной смородины тропинке, не отрывая от кошелки голодного взгляда. При этом он радостно восклицал:

– Ах, миссис Ноукс, добрый день, добрый день! Добро пожаловать на Верховую дорогу! Прошу вас, не надо звонить в колокольчик! Он все равно не звенит! Погода-то какая чудесная, а! Да-да! Скорее всего, пустяковая неисправность механизма! Придется купить гонг! А все оттого, что солнце вошло в Овен!

– Да что вы! – сказала Стряпуха.

– Уверяю вас, это именно так. Зодиак… Но я заставляю вас стоять на пороге, не впуская в дом. Нам следовало бы войти в комнаты, прежде чем углубляться в столь сложные материи. Позвольтека. Ну, конечно. Дверь-то, оказывается, заперта.

– Я, сэр, с вашего дозволения, пришла к вам единственно потому, что желала…

– Но перед любовью, миссис Ноукс, никакие, ха-ха! запоры не устоят. У меня свои методы, Ватсон, то есть, что это я, – миссис Ноукс. Горшочек с геранью! Каждый раз, покидая дом и запирая его, я аккуратно прячу инструмент для проникновения внутрь в такое место, которое известно только мне одному. Так что если вы, миссис Ноукс, соблаговолите на минуточку отвернуться, я извлеку ключ изпод горшочка с геранью, – вон он, видите? он-то и хранит мою тайну, – и мы с вами окажемся внутри этого строения быстрее, чем вы успеете выговорить «Том Робинзон». Но почему, собственно, Том? Мне следовало сказать «Крузо». Да и в этом случае его полагалось бы назвать скорее Крузнауэром. Я хочу сказать, что вы и вполглаза мигнуть не успеете.

Стряпуха ответила, что она, понятное дело, не имела намерения мешать такому джентльмену, потому как она порядок знает и с малолетства умела себя соблюдать…

Профессор заверил ее, что никакой тут помехи нет, а напротив, одна нежданная радость, и что если она готова подождать минутку, пока он попробует вставить ключ вверх ногами, потому что ключ, как он, Профессор, опасается, склонен несколько заедать, то оба они, вне всяких сомнений, проявив небольшую сноровку, приятнейшим образом проникнут в дом, а там…

На что Стряпуха сказала, что никак не хочет обременять его лишними хлопотами, ей и так хорошо, и снаружи ничем не хуже…

– Ну вот! Как видите, требуется просто определенная ловкость рук. Тут в замке что-то не так устроено, поэтому ключ нужно вставлять вверх ногами и задом наперед, а дальше уже все идет гладко, как, как…

– Как по гладкому месту.

– Вот именно. А теперь, миссис Ноукс, входите в дом, не стойте на солнцепеке. Путь вы проделали долгий да еще и спешили. Так, погодите-ка…

– Боюсь, – продолжил он с некоторой застенчивостью, – чашку чая вам предложить не смогу, – прикончил последний пакетик, – зато имеется прекрасный кипяток, то есть мы его в два счета получим, дайте лишь запалить несколько сучьев, которые я тут рубил, и…

Чаю он и вправду предложить Стряпухе не мог, поскольку последняя ложечка заварки вышла у него еще на прошлой неделе, а вот в предложении кипятка таилось, пожалуй, некоторое лукавство. Кипяток можно было бы предложить кому угодно другому, и Профессор непременно так бы и сделал, но Стряпуха-то навещала его не в первый раз. Профессор замер, стоя на одной ноге, обеспокоенно глядя на кошелку и продолжая повторять свое «и…»

– Да что же это вы так, сэр! Хорошо хоть я позаботилась захватить с собой…

Профессор счастливо вздохнул.

– … зная ваши привычки…

И миссис Ноукс удалилась со своей кошелкой на грязную кухоньку, а томимый предвкушениями Профессор приник к растрескавшейся кухонной двери, подглядывая сквозь щелку. Столь многое зависело от того, что у нее нынче в кошелке – копченые селедки или сосиски. Она всегда приносила либо то, либо другое, но сегодня ему больше хотелось селедки. Он знал, что Стряпуха приготовит чай, непременно есть у нее с собою бумажный фунтик с заваркой, и бутылочку молока она не забыла, и шесть кусочков сахара, и две булочки, ею же и испеченные. Вкусные, слов нет. Но помимо всего этого, она, уходя, всегда оставляла, словно бы по забывчивости, покрытый жирными пятнами бумажный пакетик, содержавший либо селедочку, либо сосиски. Профессор, как и Стряпуха, никогда о нем не упоминал и никогда не благодарил ее за подношение: то ли он был слишком горд, то ли слишком застенчив, то ли слишком благодарен ей, чтобы найти правильные слова. Он просто-напросто съедал содержимое пакетика на следующий день. Пока же он сгорал от желания узнать, что его ожидает, но выспрашивать ему не хотелось, разглядеть сквозь щелку не удавалось, и вообще он немного стыдился, что подсматривает. Поэтому он отошел от двери, присел на ящик из-под мыла и принялся ритмически сглатывать наполнявшую рот слюну.

Когда Стряпуха заварила им обоим по восхитительной чашке чая, и они, сидя бок о бок на ящике из-под мыла, принялись за булочки, она заговорила о цели своего визита. Дело касалось мисс Марии, сэр, насчет которой она очень тревожится, потому как о ней вот уж два дня ни слуху ни духу, а при том, что он не хуже ее знает насчет этой, ну то есть, насчет мисс Браун, то у нее, хоть она и не желает ни на кого напраслину возводить, а все-таки скажет, даром, что нет у нее привычки обсуждать своих хозяев с посторонними господами, это уж Профессор ей может поверить, потому что она в Мальплаке вот с таких вот лет, и ее сама миссис Баттерби учила, как подобает, домоправительница, значит, покойного Герцога, и пускай сеять подозрения дело не христианское, а все ж таки правда дьявола посрамляет, и уж что они с ней, бедной крошкой, вытворяли, так и сказать-то грешно.

Профессор, погрузившийся, пока она говорила, в собственные мысли, по воцарившемуся молчанию понял, что пора и ему что-нибудь сказать, и находчиво заметил:

– Подумать только!

У него имелись тайные приемы поддержания любого разговора, сводившиеся к использованию либо этой фразы, либо другой: «Да что вы говорите!», – обе доказали свою надежность и годились в качестве ответа на любое замечание собеседника.

Стыд и срам, продолжала Стряпуха, она с самой пятницы в таком беспокойстве, что прямо не знает, куда ей из-за всех этих дел податься, не к викарию же, хоть на него, может архиепископ Кентерберийский руки и наложил, в чем она весьма сомневается, да из свиного уха шелкового кошеля все равно не сошьешь, вот она нынче поутру и решила, пока мыла тарелки, что пусть-ка их пораспросит прирожденный джентльмен, а Профессор, и по всему видать, как раз из таких, и она это готова сказать и уже говорила разным там, которые его по-всякому обзывали, потому как джентльмен всегда знает, как в каких случаях полагается поступать.

Разум Профессора пронзило внезапное подозрение. Что-то такое говорила Стряпуха… Он точно слышал… Что-то такое насчет…

– А где Мария? – требовательно спросил он.

– Много бы я дала, чтобы это узнать. Я ее уж два дня в глаза не видала.

– Силы небесные!

– Она пропала, сэр, – еле сдерживая слезы, сказала Стряпуха. – Моя Мария. А я всегда так старалась помочь ей хоть самую малость.

– Миссис Ноукс, дорогая моя, да ведь это просто Бог знает что! Это же серьезное дело! Пропала? В глаза не видали? Не обратилась же она в невидимку! Может быть, она в кровати? Или под кроватью? Может быть, в каминной трубе? На курорте? Исчезла? Может, ее потеряли где-нибудь да и думать забыли? А не могла она уехать в Лондон? Скажем, в Британский музей?

– Эта ее гувернантка заявила, будто она уехала в гости к тетке, да только никакой у нее тетки нет.

– А вы что думаете?

– Она во дворце, сэр. В этом я готова поклясться. Только ее спрятали. Сидит где-то под запором. В заточении.

– О, Господи! Но вы ведь ее искали?

– Эти комнаты, сэр, их там столько, что ни одному смертному их и не счесть. Я старалась, как могла, ездила на велосипеде по коридорам и звонила в звоночек.

– Ну что же, миссис Ноукс, вы правильно сделали, обратившись ко мне. Я немедленно приступлю к поискам. Некоторые дела следует возлагать на представителей более сильного пола. Боже мой, Боже мой! Наша бедная Мария лишилась свободы! Подождите, я шляпу надену.

Старик торопливо поднялся наверх и через некоторое время вернулся в испускающем запах камфоры длинном твидовом пальто и в забавном котелке с загнутыми полями, который он носил в девяностых годах, когда почитал себя за денди. Пальто Профессору приходилось надевать при всяком выходе в люди и невзирая ни на какую жару, – чтобы прикрыть дырки в одежде.

– Мы нападем на гувернантку, – сказал он, – прямо в ее логове. Вам, миссис Ноукс, лучше вернуться прежде меня и по другой дороге. Пусть считают, что я заглянул во дворец случайно, желая повидаться с Марией, так будет лучше. Тут нужно действовать тонко.

Профессор суетливо вывел Стряпуху из домика, пообещал дать ей десять минут форы, и подтолкнул в сторону Верховой дороги. Две минуты спустя, он ее настиг.

– Миссис Ноукс, простите, я вас задержу на минутку. У вас при себе нет случайно, – или, может быть, дома – комплекта Дю Канжа?

– Нет, сэр. Чего нет, того нет. Вот Битон…

– Вы, конечно, имеете в виду второго из архиепископов, носившего это имя. Определенно не кардинала. Прочие, как мы знаем, к священничеству не принадлежали.

– Это повареная книга, сэр.

– Вот как? Древнее и возвышенное искусство. Надо думать, какойнибудь последователь Гудмана. И все-таки, никаких томов Дю Канжа у вас не имеется?

– Насколько я знаю, нет, сэр.

– Жаль. Ну, ладно, ладно, не все же сразу. Но я вас задерживаю. До свидания, до свидания.

Еще через минуту он снова догнал ее.

– Есть такое слово, – сказал он с надеждой, – Tripbarium. Вы случайно нигде его при чтении не встречали?

– Не припоминаю, сэр, нет, наверное не встречала.

– Нет. Э-э, ну, ничего не попишешь. Нам должно спасать наши души терпением, миссис Ноукс. Там, конечно, может стоять и F вместо T, поскольку эти писцы обходились с гласными как Бог на душу положит. Собственно, и Y в Tripbarium тоже на месте, не правда ли?

– Эта ваша требуха…

– Требуха, – сердито воскликнул Профессор, – это гаэльское слово. При чем тут требуха? Всего вам доброго. Всего доброго.

И он в раздражении заковылял к дому, но, впрочем, вскоре вспомнил об ожидавшем его на кухне пакетике. Гнев его тут же растаял, и он обернулся, чтобы помахать своему доброму другу рукой, но Стряпуха ни разу не оглянулась. Тогда Профессор, предоставляя ей обещанную фору, отправился на кухню, чтобы заглянуть в пакет. Как он и надеялся, внутри лежали копченые селедки!

Тут же забыв о Марии, Профессор принялся искать в словаре слово «копченый», желая проверить, не от скандинавского ли kvepes оно происходит, – да, действительно, от него самого.