Отдохновение миссис Мэшем

Глава IX

Через неделю после того, как Мария впервые увидела фрегат, ее пригласили принять участие в большой китовой охоте – ночью. Именно ночью, и не только потому, что мисс Браун в эти часы уже крепко спала и опасности не представляла, но также и потому, что ночь была более естественным для встреч с лиллипутами временем суток, поскольку днем они спали.

У себя в спальне Мария дожидалась, когда, наконец, можно будет сбежать. Ее трясло от нетерпения, но она знала, что гувернантка с викарием сидят в Храме Нептуна, вкушая после ужина кофе. Выглянув в окно спальни, она могла различить две неподвижных фигурки – два крохотных пятнышка, словно придавленных серебристыми колоннами, ибо Храм возвели когда-то, намереваясь придать завершенность одной из Перспектив, открывающихся из дворца. Главная-то беда в том, что лиллипутскими китами были щуки, а они берут наживку лишь в некие непредсказуемые промежутки времени, выбираемые ими по собственному усмотрению. Марии сообщили, что один из таких промежутков как раз пришелся на нынешнюю ночь, – лиллипуты заметили окуньков, выскакивающих из воды во спасение собственных жизней, а это вернейший признак щучьей охоты. Лиллипуты пообещали Марии изловить в ее честь рыбину покрупнее, – в самой глубокой бочаге озера водилось одно знаменитое чудище весом фунтов под двадцать. Мария расхаживала взад-вперед по линолеуму спальни, не решаясь прилечь из боязни, что ее одолеет сон, и желая своей повелительнице вместе с пастырем провалиться на дно озера.

Викарий неукоснительно посещал Мальплаке, являясь, как правило, к чаю. После полудня Мария нередко встречала его в парке, – негнущийся, с неодобрительно поджатыми губами, он, сцепив за спиной руки, медленно и ровно надвигался со стороны своего жилища, что-то гудя под нос. Цель его посещений оставалась загадочной, поскольку с мисс Браун он разговаривал редко, а от еды удовольствия не получал.

Чай они пили, сидя по разным сторонам камина Северо-северозападной гостиной, разделенные похожей на пагоду вазой для печенья, водруженной на низкий столик, по которому поблескивало чайное серебро. Случалось, что они вообще не обменивались ни единым словом. В большинстве же случаев произносилось ровно восемь фраз: «Хлеб нарезан слишком толсто», «Я скажу Стряпухе», «Еще чаю?», «Спасибо», «Печенья?», «Премного вам обязан», «Ребенок сегодня опять опоздал к обеду», «Неуважение к людям». Обыкновенно, мисс Браун, орудуя вилкой, с жадностью поглощала три заварных пирожных – те, в которых было побольше крема, викарий же выбирал из печения самое невкусное, видимо, желая за что-то сам себя наказать. После чая викарий совершал таинственные многочасовые прогулки по залам дворца.

Теперь они, залитые пленительным светом луны, сидели на ступенях Храма Нептуна, а драгоценное время утекало впустую. Это был тот самый прославленный Храм, в котором доктор Джонсон написал четвертую песнь своей бессмертной «Pomphoilugop-paphlasmagoria» (ту, что начинается словами «Помысли, сколь гиппопотам ужасен»), – но их это не волновало. Стоял июнь, и соловьи Мальплаке пели во всю мочь. Они не слышали пения. По бокам от них шестерка резных колонн возносила фриз с горельефным изображеньем Нептуна, под аплодисменты нескольких дельфинов украшающего виконта Торрингтона гирляндой из водорослей (дело происходило после сражения у мыса Пассеро). Наша парочка не удостаивала этой картины взглядом. Перед ними, на посеребренном луною раздольи Райской долины пощипывали травку тысячи диких кроликов Мальплаке, – пощиплет-пощиплет, скакнет вперед и щиплет снова, – между тем, как совы, скользя на беззвучных крылах, искали пропитания для своего потомства. Викарий с мисс Браун сидели, уставя устричные и булыжные зенки туда, где, замыкая чарующий изгиб долины, тонким пальцем указывал в небо обелиск Монумента Ньютона, мерцающий под луною, как соль; впрочем, и его они тоже не видели.

Подобно Марии, думавшей о них, они думали о Марии, и причина для этих дум у них имелась не менее веская. Существовала некая вещь, которую надлежало сыскать, причем им отнюдь не хотелось, чтобы сыскала ее Мария, – напротив, им хотелось найти эту вещь, – а точнее сказать, кое-что в ней подправить, – самим. Поэтому им нимало не нравились разговоры Марии с Профессором, – большим знатоком старинных законов, такого хлебом не корми, дай только повозиться с каким-нибудь nolle prosequi, – не нравились, поскольку тайна их была связана с пропавшим пергаментом, относящимся к наследованию Мальплаке. Викарий по обыкновению негромко гудел.

– Тут вопрос mort d'ancestre, – наконец, произнес он.

– Ребенок в этом все равно ничего не сможет понять.

– Рано или поздно она достигнет совершеннолетия.

– Да, но ее разговоры со стариком, мисс Браун?

– Я ей запрещу.

– М-м-м-м-м.

– Еще кофе?

По прошествии долгого времени викарий сказал:

– Вам следует присматривать за ней.

Затем тяжело поднялся и, храня на лице недовольное выражение, отправился спать.

Едва гувернантка заснула, Мария, крадучись, пустилась в путь по освещенным луною переходам дворца. Вниз, вниз уходила она по многочисленным лестницам, поскрипывая некрашенными досками тех, что попроще, шлепая босыми ступнями по мрамору парадных, переходя из одной полосы лунного света в другую. Спустившись на первый этаж, она двинулась коротким путем через Большую Бальную Залу, шурша штукатуркой, обвалившейся с сооруженных некогда Адамом потолков, и трехтонные свечные шандалы, слишком крупные для продажи, отзывались на ее шаг таинственной хрустальной нотой; потом ее путь лег через Библиотеку Третьего Герцога, с чудовищной рельефной Подвязкой на потолке, вылепленной из гипса и позолоченной, дабы ознаменовать получение герцогом одноименного Ордена, доставшегося ему ценой двадцатилетнего крючкотворства и уж затем неизменно носимого на шее – даже во время купаний в Брайтоне; потом через Главную Обеденную Залу, вмещавшую некогда красного дерева стол длиною ровнехонько в половину крикетного поля; через Малую Гостиную, из стен которой выломали для продажи две каминных доски работы Гринлинга Гиббонса, оставив зиять пару вертепов, ночью особенно страховидных; и через Совершенно Ничтожный Утренний Будуар, в котором имелся всего-то один камин да и тот из простого мрамора. Мария шла вдоль шеренги разбитых окон – из света в тьму и из тьмы в свет, – приобретая сходство с персонажем жутко мерцающей старинной фильмы, перемещаясь слишком медленно, чтобы сказалась Инерция Зрительного Восприятия. Наконец, она добралась до огромных двойных дверей Южного фасада, приотворила их настолько, чтобы протиснуться наружу, и вышла под сияние полной луны между двумя колоссальными кариатидами, подпиравшими в тридцати футах над ее головой античный фриз, украденный Четвертым Герцогом из Геркуланума. Сорок пять мраморных ступеней вели к Террасе, раскинувшейся у нее под ногами.

Мария размышляла.

Что бы там ни говорил Профессор, думала она, а я все равно не понимаю, почему мне нельзя делать Народу подарки, тем более, что они-то мне их делают.

Она выяснила, что шелковые носовые платки лиллипуты разыграли по лотерее, поскольку материала в них хватило на платья всего для двадцати женщин. Прочие остались ни с чем.

Вот если бы я была богата, думала она, и могла бы позволить себе жить в каком-нибудь приличном маленьком коттедже, да еще имела бы немного денег, с каким удовольствием я бы их всех приодела! Мужчины получили бы у меня старинные костюмы наподобие тех, что носили их предки: синие кафтаны, желтенькие жилеточки, белые бриджи, шелковые чулки и крохотные шпаги! А женщины ходили бы в расшитых цветами платьях того же столетия, и я бы заказала для них экипажи, в которые они запрягали бы крыс, ну, если не экипажи, тогда портшезы, и так бы все было красиво и ярко – клумба да и только…

Увы, всех денег у Марии осталось три шиллинга девять с половиною пенсов. Их не хватало даже на приобретение носовых платков, потребных, чтобы приодеть остальных женщин.

Но зато, подумала она, воспрянув духом, я всегда могу стибрить для них что-нибудь у Стряпы. Допустим, старая кастрюлька с отломанной ручкой очень даже может им пригодиться, – воду, например, кипятить в хлеву. Надо бы подумать насчет всяких пришедших в негодность вещей, от которых людям пользы уже никакой, а для Народа они могут оказаться сокровищем: из старых зубных щеток получатся отличные метлы, из баночек от джема – бочки, да и пара унций соли с перцем лиллипутам не повредит, – им хватит надолго, а Стряпа такой пропажи и не заметит. А три шиллинга девять с половиной пенсов следует поберечь, чтобы купить на них какой-нибудь особенный подарок. Только какой?

Подарки, думала Мария, – снова начиная мерцать, ибо теперь она шла Каштановой аллеей, – бывают двух видов: либо полезные, либо красивые. Ах, как бы мне хотелось иметь порядочную сумму, скажем, целый фунт!

Подплывая на ялике к Отдохновению, она продолжала думать и в конце концов надумала следующее: в качестве полезного подарка можно бы купить им пару морских свинок, лиллипуты разводили бы их как рабочий скот или даже на мясо; а для украшения хороши рождественские открытки – не слюнявые, конечно, а вот те, на которых изображены корабли под парусами или заснеженные экипажи восемнадцатого века, вообще что-нибудь, знакомое Народу по этим его Анналам, – и хорошо бы еще вставить открытки в картонные рамочки, чтобы их можно было развесить по стенам зала советов. А в самой середине висел бы старинный портрет Императора, с его «австрийской» губой и в костюме покроя среднего между «азиатским» и «европейским». При свете тростниковых свечей, полагала Мария, выглядело бы все это очень величественно.

Тут ей пришла в голову еще одна мысль: Ой, да я же могу научить их выращивать картофель, как сэр Уолтер Рэли. На мои деньги можно купить кучу картофеля.

При появлении Марии Народ вздохнул с облегчением, – лиллипуты уже не чаяли дождаться ее.

Фрегат качался на водах озера, и как же прекрасен он был с раскрытыми в серебряном свете парусами! – матросы стояли все по местам и ожидали лишь гостью, чтобы выйти в поход.

Жаль, конечно, что Мария не могла подняться на борт фрегата, – всей длины в нем было едва ли пять футов. Впрочем, ей посоветовали встать в ялике, привязав его к лиственничному стволу, и смотреть оттуда, а Школьный Учитель вызвался побыть с ней, сидя в бочонке и объясняя все маневры корабля.

Шахматное озеро заросло настолько, что свободной от трав остались лишь самые глубокие места, лежащие вблизи его середины, ибо водоросли, не считая, конечно, ряски, в большинстве своем держатся корнями за дно и ниже определенной глубины расти не способны. В одной из таких бочаг, в самой просторной, как раз и обитала большая щука, а потому и фрегат устремился к этим широтам. По достижении назначенного места матросы спустили с носа насаженную на крюки наживку, после чего фрегат отошел под парусом к ближним кувшинкам, где и бросил якорь в глубоких водах. Крючки с наживкой сидели на сплетенных в восемь жил из конского волоса тросах, пропущенных сквозь носовые клюзы и намотанных на оснащенный тормозом барабан.

Фрегат едва успел встать на якорь, а бедная наживка не успела еще заснуть и билась, как наживке и полагается, когда послышался громкий всплеск и вода забурлила. Трос стал свободно отматываться и отматывался, пока Школьный Учитель возбужденно считал до десяти; затем приставленная к барабану команда включила сцепление и, торопливо вращая барабан, принялась выбирать трос, чтобы крюки вошли поглубже. После дюжины оборотов сцепление выключили, а тормоз включили.

Фрегат сдернуло с якорной стоянки фута на два или три вперед (на тридцать пять глюмглеффов, сказал Школьный Учитель), он рыскал то в одну, то в другую сторону, следуя за рывками чудовища. Когда последнее рвалось слишком сильно, тормоз слегка приспускали, вновь закрепляя его при всяком проявлении щучьей слабости, а стоило рыбине замереть хоть на миг, команда тут же начинала выбирать слабину.

Адмирал, стоя на полуюте, командовал.

Работа была непростая, ибо щука выматывалась благодаря не столько усилиям тех, кто вываживал ее, работая на борту фрегата, сколько крепости якоря. Так что следить приходилось не за одним, а за двумя тросами сразу.

Уже через минуту Школьный Учитель печально сказал, что щука попалась некрупная. Приблизительное представление о ее размерах он смог составить по тому, как она плещется, – большая рыбина упиралась бы гораздо сильнее, – а также по тому, как подвигалась работа на борту корабля. Учитель прибавил, что на его взгляд в щуке окажется примерно четыреста снорров, или девять фунтов, а при таком весе они обыкновенно бьются неистово.

Основная опасность состояла в том, что щука могла перекусить трос. Ближе к крюкам трос лучше бы ставить железный, вроде тех металлических поводков, какие в ходу у рыболовов, но подходящей проволоки в Парке отыскать невозможно. Колючая проволока, которой пользуется арендующий парковые земли фермер, слишком толста.

После двух минут вываживания, чудище стало сдавать. Оно медленно всплыло на поверхность у самого борта фрегата, рванулось при виде ловцов, пытаясь удрать, но его опять подтащили к борту, и на этот раз оно лишь перекатилось на бок и замерло, как бы признав себя побежденным. Впрочем, до победы оставалось пока далеко. Щукам присуща такая живучесть, что они, даже вытащенные на сушу, не засыпают несколько часов, так что подлинные трудности охоты только еще начинались.

Едва поблескивающее тело вытянулось вдоль фрегата, как за дело взялась пятерка отборных гарпунеров. Гарпуны глубоко вгонялись в спину щуки примерно в шести дюймах один от другого, – с помощью привязанных к ним веревок тело рыбины крепили к борту корабля. Затем с полуюта сошел Адмирал, – последнюю, самую рискованную работу он делал всегда сам. С шестым гарпуном в руке Адмирал спустилс по брошенному за борт веревочному трапу. Ему предстояло перебить щуке спинной хребет, поближе к голове.

Надо сказать, что с каждым вонзаемым в нее гарпуном щука приходила все в большую ярость, отвечая на удары громкими шлепками по воде. Если бы Адмиралу удалось с первого раза попасть в нужную точку, он перебил бы щуке хребет и тогда все страхи остались бы позади. В противном же случае, щука вполне могла, забившись, сбросить его в воду, а там он уже рисковал попасться ей в зубы, ибо эти свирепые твари, даже умирая, норовят кого-нибудь сожрать и, случается, вторично хватают уже выпущенную ими наживку.

Выбрав место, Адмирал нанес удар. Огромное тело, вытянувшееся более чем в половину длины корабля, изогнулось наподобие лука, разинуло широкую пасть с несколькими рядами голых зубов и обмякло.

Три гарпунных троса провели через оба борта и под днищем фрегата, закрепив ими, прежде чем отплыть в гавань, норовившее затонуть тело чудовища. Корабль стронулся с места, вода, протекая сквозь жабры, заставляла рыбину извиваться, словно жизнь не покидала ее, но перебитый хребет не позволял ей устроить бучу и все, что она могла, – это щелкать челюстями, удары которых, как рассказал Марии Школьный Учитель, часто ощущались даже сквозь борт корабля.

Наконец, тросы вывели на берег. Команда крыс и с нею по двадцати мужчин, впрягшихся в каждый из тросов, потянули по мелкой уже воде продолжавшую скалить зубы тушу к отмели, на которой предстояло начать разделку. Адмирал рапирой, выкованной из добытого в куполе и затем закаленного гвоздя, пронзил мозг чудовища.

Мария подплыла поближе, чтобы увидеть, как добычу поднимут на берег. Она жаждала помочь победителям и была возбуждена до того, что едва не наступила на умниц-крыс, тянувших себе потихоньку за семь веревок под щелканье кнутов, – точь в точь такой же звук могла бы издать Мария, потирая ногтем о ноготь. Она закричала:

– Эй, дайте мне! Дайте я потяну! Я ее вытащу!

Ухватив в ладонь несколько тросов сразу, Мария дернула, и тросы полопались. Слишком уж велика оказалась она для них. Множество маленьких кулачков еще могли управиться с конским волосом, способным в ее руке только порваться. Мертвая рыбина тяжело ушла под кувшинки – безвозвратно. Теперь предстояло еще нырять за драгоценными гарпунами. Мария, поняв, что она натворила, замерла, лиллипуты же сделали все посильное, чтобы остаться с ней вежливыми.