Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)

Ближе к Москве буря утихла. Машина сделала рывок и помчала нас со скоростью 90 километров в час. Уже в Москве при переезде с Ленинского проспекта на проспект Вернадского попали в огромную лужу, протянувшуюся на добрую четверть квартала. Выезжали из нее, замерев, на первой передаче. После купанья мотор стал глохнуть, а тормоза - работать на один бок. Александру Исае-вичу это послужило поводом лишний раз убедиться, что ездить можно от нас только по Ленинскому проспекту. Он любит этот путь еще и потому, что может лишний раз посмотреть на дом на площади Гагарина, который в свое время1 строил...

1 С осени 1945 до лета 1946 года.

Несмотря на все препятствия, без 10 минут восемь я была посажена Александром Исаевичем в ташкентский товарно-пассажирский поезд (через два года мы будем ехать в нем вместе, но по очень грустному поводу), в 12 часов была уже дома, а в 3 часа ушла в институт читать очередную лекцию.

Стоило нам распрощаться с нашей дачкой, как наступила зима. Мороз до 10° ниже нуля. Ветер. Поземка. И в такую погоду надо встречать мужа на "Денисе"! Ко мне в тот день, 28 октября, пришла Наташа Радугина, мой верный помощник в самых трудных делах. Чередуясь, мы раз по 10-20 крутили ручкой, предварительно закоротив аккумулятор. Наконец, ура, машина завелась. Были очень с ней рады и очень горды.

Когда везла мужа домой, он спросил у меня, когда я убрала проволочку с аккумулятора. Я ответила, что после того, как вода нагрелась до 40°. "Это очень плохо, ты могла разрядить аккумулятор!" (Оказывается, ее нужно было убрать тотчас же после того, как машина завелась.)

И действительно, остановив "Дениса" у дома, чтобы выгрузиться, мы уже от стартера его не завели, снова крутя ручкой. И сразу же радость встречи потускнела. И лишь через несколько дней пришла обоюдная теплота. А подумать: народу приехало мало, было много вполне доступных такси, да и громоздких вещей не было. В каждой руке у Александра Исаевича было по две вещи: портфель, рюкзак, чемоданчик и пишущая машинка (он вообще не любил пользоваться большими чемоданами).

Из Москвы приехала новая "игрушка" - диктофон. Мы ее сразу же назвали "Дикки". В нем было много всевозможных приспособлений. Теперь будет мне легко печатать с него на машинке: нажал кнопку (можно даже ногой на педаль) - остановка, снова нажал - пленка крутится снова, и очень легкая перемотка...

Александр Исаевич привез из Москвы много вырезок из иностранных газет и журналов о "Круге" и о "Раковом корпусе". Дел теперь хватит!

На следующее же утро после приезда мужа мы с ним слушали по "Голосу Америки" рассужде-ния какого-то профессора (кажется, Холдера), что в СССР теперь в литературе - не только соцреа-лизм, есть еще Солженицын. Что, кроме политической окраски произведений, для Солженицына характерно еще и то, что он каждого героя показывает не как политическое лицо, а просто как человека. В этом профессор X. видит продолжение традиций русской классики.

Какая же у Александра Исаевича на очереди работа? Подходит срок сдачи в Мосфильм его сценария.

В свое время я описывала, как возникла у моего мужа идея написать сценарий "Тунеядец". Это было связано с аварией, которую он сам потерпел со своим "Денисом" и с его ремонтом. Теперь он очень рад, что тогда же, под настроением, набросал начало сценария. Благодаря этому смог сразу войти в него.

И все-таки Александр Исаевич пишет сценарий, насилуя себя.

"Это - не нравственно: писать то, что можно не писать", - говорит он мне. Иногда с вечера слышу от него: "Не представляю, как это я завтра буду работать над сценарием". Но приходит утро, и что-то все-таки получается... "Наконец, кажется, пишется..."

В общем, Александр Исаевич так и проработал над сценарием без энтузиазма. 11 ноября сценарий в рукописи готов. Муж садится печатать его на машинке. А 17 ноября мы узнаем, что Веронике был дружеский звонок: советовали, чтоб Александр Исаевич дал сценарий вовремя, а то могут придраться (ведь ему уже дважды продляли срок сдачи!). Но и без "дружеских" советов сценарий уже у конца. Муж дает мне прочесть. Мне нравится: очень живые герои, забавный сюжет!.. Даем прочесть маме. Маме - второй читательнице - сценарий тоже понравился, много смеялась... 22 ноября Александр Исаевич повезет сценарий в Москву, сначала покажет друзьям, а 26-го (срок сдачи) отдаст в Мосфильм. Несколько страниц Александр Исаевич сделал вставными: можно читать с ними и без них (нумерация у них своя). Друзьям даст читать полностью, а в Мосфильм пойдет без дополнения.

Еще в начале ноября Александр Исаевич виделся с Эрнстом Сафоновым. Узнал от него, что летом рязанские деятели уговаривали рязанских писателей дать в "Приокскую правду" статью против Солженицына. Но те... устояли. В настоящее время прямых указаний насчет мужа Сафонов не получает, но чувствует: рязанских деятелей очень давит, что Солженицын живет у них.

Под влиянием этого разговора у Александра Исаевича родилась мысль предложить Рязанскому отделению в одну из ближайших "пятниц" почитать рязанским писателям "Раковый корпус". Понятно, Сафонов ничего сам не решит, будет советоваться. Ну и пусть! 12 ноября в Рязанское отделение пошло письмо:

"Уважаемый Эрнст Иванович!

Около двух лет назад секция прозы Московского отделения СП провела обсуждение 1-й части моей повести "Раковый корпус". В обсуждении приняло участие около восьмидесяти писателей, среди них многие с выдающимися именами. Автору было весьма поучительно и интересно получить такой широкий профессиональный отзыв о своей тогда еще не законченной работе.

Судьба повести сложилась так, что, несмотря на постоянное желание "Нового мира" напечатать ее, она до сих пор не могла еще появиться на его страницах. Это очень сузило круг читателей повести, а также (особенно для автора) и круг критики ее.

Я предлагаю Вам на одной (или нескольких) из "пятниц", проводимых вашим Рязанским отделением СП, устроить читку глав из моей повести "Раковый корпус". Мне хотелось бы познакомить хотя бы с отрывками из этой повести моих коллег по областной писательской организации и группирующихся вокруг нее начинающих авторов. Для рязанской же писательской организации это естественное и привычное дело: знакомиться с последними работами своих авторов и высказывать им свои мнения и критические замечания.

Я буду признателен Вам, если Вы сумеете выделить для этого какие-то из "пятниц" предстоящей зимы, а может быть, первую - даже в течение ближайшего месяца?

С уважением (автор)".

Ответа на это письмо не последовало.

Возвращаясь к тому разговору, который состоялся у Александра Исаевича с Сафоновым, упомяну еще об одном. Сафонов спросил у Солженицына:

- Как будет РСФСРовская писательская организация реагировать на ваше 50-летие?

- Да никак не будет реагировать, - убежденно ответил Александр Исаевич. - Не заметят - и все.

А между тем приближающееся 50-летие моего мужа уже носится в воздухе. Многим так не терпится скорее поздравить Солженицына и выразить ему свои чувства, что первые поздравления пришли за целый месяц1 до юбилея. А Елизавете Денисовне Воронянской показалось мало выразить свои чувства в словах, от нее пришел... ковер! да еще ярко-красный!.. Мы уже знаем точку зрения мужа на подарки: "Всякий подарок пытается формировать нашу жизнь и сознание сторонне ей, внешне для нее, вопреки нашей воле..." и т. д. А потому не приходится удивляться, что ковер тут же был отослан назад.

1 19 ноября 1968 года.

В этот день, 13 ноября, произошло и еще одно событие: к нам из Москвы приезжала Е. Светлова с еще одной знакомой на своей "Волге", о чем-то надо было срочно сообщить Александру Исаевичу. Мама, как и всегда, проявила максимум радушия и накормила приезжавших вкусным обедом. (Знала бы она, кого она угощала!)

Муж остался недоволен мною, что я не столько интересовалась причиной приезда неожиданных гостей, сколько сетовала, что я с ними не повидалась (была в это время в институте).

В тот год в ноябре бывали хорошие, довольно теплые дни. Воспользовавшись одним таким днем, мы поехали в Давыдове и Солотчу. Погуляли в сосновом лесу, съездили на любимый наш косогор за монастырем, повидались с Агафьей Ивановной и договорились, что Александр Исаевич снова немного поживет у нее зимой.

После поездки особенно чувствуется, как недостает мужу в городе свежего воздуха. Голова нет-нет да побаливает. То и дело видишь его с холодной грелкой, которую держит левой рукой у головы, а правой пишет.

По вечерам мы слушаем чтение по Би-би-си "Ракового корпуса". А однажды прорвалась радиостанция "Свобода" - как раз тогда, когда читался "Раковый", 5-я глава. "Свобода" передает все подряд, без пропусков.

Закончив чтение 1-й части "Ракового корпуса", Би-би-си дало 21 ноября 20-минутную передачу, посвященную рецензиям английских критиков на тот же "Раковый корпус". Отзывы, как правило, хвалебные. В связи с некоторыми высказываниями Александр Исаевич пошутил:

- Теперь они разъяснили мне, почему у нас "Раковый корпус" не хотят печатать.

Эту передачу удалось записать на диктофон. Сразу же, чередуясь, расшифровали ее, перевели на машинописный текст. Александр Исаевич возьмет эту запись с собой в Москву (ведь там Би-би-си глушат нацело!).

22 ноября муж повез "Тунеядца" в Москву.

Совпало так, что в Мосфильм Александр Исаевич должен был принести сценарий 26 ноября, а 25 ноября, накануне, "Правда" в редакционной статье одобрила "Литературную газету", которая осудила "антиобщественную, очернительную позицию, занятую Солженицыным и рекламируемую буржуазной пропагандой". В связи с этим он особенно досадует, что связался с Мосфильмом, "Зачем к крупному - мелкое?" - говорит он.

Режиссер Алов от сценария в восторге. Хоть прямо ставить! Лишь бы разрешили! Говорит, что в его практике таких полностью готовых вещей было всего две-три!

Солженицын сдал в Мосфильм три экземпляра сценария. Из них два сразу же пошли наверх: один - в управление Мосфильмом, к Сурину, второй - в ЦК. Из ЦК очень скоро последовал звонок. Звонил некто Соловьев. Смысл был такой: Солженицын - его любимый прозаик, но на этот раз с первых же страниц - полное разочарование... Не хотелось бы поднимать шума. Лучше бы отказало само творческое объединение...

И оно в самом деле через некоторое время отказало. 10 декабря к нам в Рязань приедет оттуда представительница1. Привезет назад два экземпляра сценария и сообщит Александру Исаевичу о решении расторгнуть с ним договор с оставлением ему 25% аванса, которые он уже получил. Она же расскажет, что на обсуждении в Мосфильме сценарий хвалили. Пашка - великолепное открытие... У Элли - некоторая прямолинейность... Понравилась сценарная форма, зрительность...

1 Вдова Скуйбина.

Пришло и два официальных документа:

"...сценарно-редакционная коллегия VI творческого объединения, рассмотрев представленный Вами первый вариант литературного сценария "Тунеядец", к сожалению, не может считать его приемлемым.

В связи с этим действие договора прекращается с оставлением выплаченного Вам первого аванса в сумме 1500 р..."1.

Еще один: заключение сценарно-редакционной коллегии VI творческого объединения 26.12.68. "...Редакционная коллегия отметила достоинства представленного сценария - его комедийность, интересно выписанные образы главных героев - Пашки и Элли - и некоторых эпизодических персонажей, решенные остроумно, с полным владением и кинематографической комедийной формой эпизоды автомобильных гонок и сцены в лесу.

Однако атмосферу, в которой развивается главная сюжетная линия сценария, сценарно-редакционная коллегия считает принципиально неприемлемой. Прежде всего это относится к сценам, в которых изображается предвыборная кампания и сами выборы в народные судьи. Если линия взаимоотношений Пашки и Элли - основная в сценарии - написана в ключе лирической комедии, то сцены, посвященные предвыборной кампании и выборам, решены сатирически и с той мерой заострения, которая мешает им органически влиться в произведение... В связи с этим сценарно-редакционная коллегия расторгает договор с А. Солженицыным"2.

Мой муж даже доволен исходом дела. Теперь он свободен от Мосфильма, от сценария, от того, чего можно было вообще не писать...

Впрочем, кое-кто из очень серьезных читателей сценарий оценил. Так, например, Лидия Корнее-вна писала Александру Исаевичу: "Вещь - на мой взгляд - создана мастерски: может по фабрике ходить гоголем... Замечателен Пашка. Замечателен Бригадир - фигура реальная и в то же время символическая"3.

1 Мосфильм, 09.12.68.

2 Мосфильм, 26.12.68.

3 Чуковская Л., 24.11.68.

Когда 29 ноября Александр Исаевич увиделся с Твардовским, решение Мосфильма еще известно не было. Александр Трифонович заинтересовался сценарием. Подумывал, нельзя ли его напечатать. Попросил Александра Исасвича дать его ему и редакции "Нового мира" прочесть, приговаривая при этом: "Право первой ночи - нам!"

Солженицын дал Твардовскому "Тунеядца", вынув оттуда наиболее крамольные вставные листы, как сделал это и для Мосфильма. И даже несмотря на это, возвращая спустя три недели сценарий автору, Александр Трифонович пошутил: "Ну что я могу сказать?

Сажать вас надо, и чем скорей, тем лучше". Однако Александр Исаевич не мог не почувствовать, что сценарий Твардовскому понравился...

Еще Александр Исаевич говорил с Твардовским относительно того, нельзя ли еще заплатить за "Раковый корпус"? Ведь его уже набирали! Александр Трифонович тотчас же предложил Александру Исаевичу свои деньги.

- Сколько вам надо? Тысячу?.. Две?.. - спросил Твардовский, - Моя сберкнижка - ваша сберкнижка!

Александр Исаевич разъяснил, что ему нужны официальные поступления. Того и гляди еще прослывет тунеядцем! Какие-то лекторы так уже говорят...

Александр Трифонович обещал подумать. В результате через некоторое время он примет от Солженицына заявление; столько-то денег получить удастся, хотя главный бухгалтер "Известий" ("Новый мир" подчиняется бухгалтерии "Известий") будет удивляться, зачем это Твардовский материально поддерживает Солженицына?..

Беседовал в тот раз Александр Исаевич и с Лакшиным по поводу его последней статьи в "Новом мире" о "Мастере и Маргарите" Булгакова. У меня сохранилась запись, сделанная мужем, того, что он сказал Лакшину:

"Вообще, я считаю Вас критиком первого ранга, независимо от перегородок между столетиями (XIX-XX). Ваши статьи особенно ценны и приятны тем, что каждую строчку, абзац читаешь с наслаждением, как художественное произведение. Все статьи Ваши мне нравились, но в последней, о "Мастере и Маргарите", мне кажется, Вы недобрали одного этажа, археологического этажа; еще можно было глубже копнуть. Очень сложный роман, он требует очень глубокого объяснения. То, что Вы написали, все очень интересно - трактовка, что дьявольскую силу он применяет как мысленную расправу за справедливость. Однако мне кажется, что там есть еще какое-то более глубокое и серьезное объяснение всего этого, двух вопросов:

1) использование дьявольской силы;

2) евангельская история.

1. Это выходит у Булгакова за рамки этого романа, это вообще его какое-то распутное увлечение, какая-то непозволительная страсть, проходящая через его произведения, начиная с "Дьяволиады", где это уже чрезмерно и безвкусно даже. В этом отношении он как-то напоминает Гоголя. Вообще, Булгаков есть вновь родившийся Гоголь. И такое удивительное повторение нескольких важнейших сторон таланта совершенно изумляет. И в своем пристрастии к нечистой силе он тоже повторяет Гоголя, повторяет его и в юморе, и во многом другом.

2. Если бы это была попытка объяснить просто, с точки зрения художника, всем известную легенду - это было бы одно. Но если в этом самом произведении так восхваляется нечистая сила и так унижается Христос, - тут тоже надо что-то выяснить. Один мой знакомый сказал, что это - евангельская история, увиденная глазами сатаны.

И вот соотношение этих двух струй (нечистой силы и Бога) в одном романе заставляет осторожно к этому отнестись - что-то здесь еще надо объяснять!.."

Вскоре после возвращения домой Александр Исаевич присутствует на собрании Рязанского отделения СП. В числе других вопросов был и такой: о плане напечатания произведений рязанских писателей в 70-м году в издательстве "Московский рабочий". Под конец Сафонов сказал: "Еще 25 листов остается свободных". "Как раз для "Ракового корпуса", - подумал мой муж. Но даже о его предложении почитать главы из повести на том совещании и не вспомнили.

Между тем в те же дни к нам пришло одно запоздалое письмо с реакцией на статью в "Литературной газете" "Идейная борьба. Ответственность писателя". Дать хотя бы его прочесть рязанским писателям! Автор письма писал: "Неужели верно, что будто бы Вы - как пишется в газете: "...свои литературные способности... мог отдать Родине... мог бы, но не пожелал..."

Кто и как понимает подлинные интересы Родины - безвестный автор той статьи или автор "Ивана Денисовича", "Ракового корпуса", "В круге первом"?1.

1 Смердов М. К, 23.11.68.

На этот вопрос Александр Исаевич получит многоголосый исчерпывающий ответ в дни своего юбилея.

С конца ноября но Москве стали ходить открытки с фотографией Александра Исаевича (работы В. Быкова, но, к сожалению, зеркальное изображение ее) с надписью:

"11 декабря 1968 года А. Солженицыну - 50 лет".

(Позже мы познакомились с человеком, который эти отпечатки сделал. Он только что потерял сына; работа эта его как-то еще и отвлекла).

В результате о юбилее узнало множество людей.

Уже 4 декабря пришли две телеграммы с поздравлениями, причем одна на немецком языке из Швейцарии. Потом, 7 декабря, из Праги. В тот же день очень трогательное и вообще замечательное письмо от математика Ю. И. Левина из Москвы. Оно легло в специальную "Юбилейную" папку (№ 60) под номером 15. Основной же поток поздравлений начнется 10 декабря, в канун юбилея.

Еще до того, 5 декабря, к нам приехали трое ленинградцев, привезли совершенно уникальный подарок - двухтомник в солидном переплете с надписью на титульном листе: "А. И. Солженицын в русской критике". Надпись была сделана так, что создавалась полная иллюзия: это напечатано в типографии. Мы просто ахнули! Сколько же стараний приложили две женщины и муж одной из них, чтобы так тщательно все подобрать и перепечатать! Пожалуй, самым редкостным в этом сборнике были школьные сочинения о "Матренином дворе".

Вечером 10 декабря приехала на скромное празднование (муж никого другого не хотел) Вероника, привезла много писем и подарков. Среди последних самым остроумным был белый вязаный шарф с ввязанным в него темным клеймом Щ-854. Рассказала, что в Москве ее одолели, последние дни без конца звонят, выпытывая адрес Александра Исаевича.

В тот день телеграммы приносили нам много раз, причем целыми пачками. Всего за этот день кануна пришло 107 поздравлений!

Утро 11 декабря началось с того, что пред очи Александра Исаевича предстал вожделенный столик-каталка, два этажа которого были заняты праздничной корреспонденцией и подарками. Лежал здесь и фотоальбом его портретов, на котором было крупно выгравировано - "50" и мелко - "от жены".

Несмотря на эмоциональный подъем, сказался привычный у Александра Исаевича во всем рационализм. Весь день прошел у нас по-деловому. Идет раскладка телеграмм по времени подачи, чтение их и писем, печатанье списков корреспондентов. Вероника, Александр Исаевич, еще одна наша юная помощница и я - все заняты разборкой, нумерацией писем, телеграмм, их чтением, статистикой поздравлений: число писем, телеграмм, подписей, отдельно от писателей и т. д.

В этот день пришло... 207 поздравлений! Нам потом рассказывали, что в Москве некоторые приемщицы телеграмм тут же на месте исправляли адрес: "Касимовский - это его старый адрес!" Такое было множество телеграмм!

Конечно, много поздравлений от знакомых и друзей, но большинство - от неизвестных нам людей. Обращали на себя внимание телеграммы за подписью литературных героев Солженицына: Нержина, Костоглотова и других. Кое-кто, по-видимому, не рисковал ставить свою истинную фамилию. Были и такие подписи: племянница, дети Сима... Иногда придумывались совершенно невероятные фамилии; вот как в этой телеграмме, например, пришедшей из Каунаса: "Дорогая Наталья Алексеевна в день пятидесятилетия разрешите пожелать вам и Александру Исаевичу доброго здоровья всех возможных благ и самосущных радостей разрешите сказать вам о признательности - Культяпкина".

Позже я узнала, что фамилии литературных героев в качестве подписи понадобились еще и тем, кто захотел послать Солженицыну не одну, а несколько телеграмм.

Среди дня привычный ритм был нарушен. Вдруг приехала из Москвы некая Великанова с двумя огромными пирогами. Она оказалась тещей недавно посаженного Бабицкого и потому была скрепя сердце принята моим мужем. Зато когда вечером ее примеру последовал то ли ее сын, то ли зять - дальше вестибюля ему проникнуть к нам не пришлось! Что же до пирогов, то у нас и без великанов-ских было их достаточно. Моя мама один испекла даже специально для служащих нашего почтового отделения, которым так тяжко достался юбилей!

Вечером пришла телеграмма из Италии, которая нас буквально потрясла, ибо подписи на ней были: Альберто Моравиа, Эдуарде де Филлиппо. Пришла также поздравительная телеграмма от Союза писателей Чехословакии; от Рязанского и от Воронежского (их уж, конечно, не похвалят!) отделений писателей.

11 декабря была среда - день выхода "Литературной газеты". Но... "напрасно искал я тебя среди юбиляров в литературной газете, не упомянули о твоем 50-летии", - напишет нам уже весной Янош Рожаш1.

А мать Павла Литвинова скажет об этом так: "Вот как прошел день Вашего рождения. Утром достали "Литературку" - и сохраним ее навечно. Когда-нибудь ее будут демонстрировать вместе с отчетом Российской академии, когда Толстого не избрали академиком. .. вечером мы взяли и прочли Ваш, может быть, самый любимый мной рассказ - "Матренин двор". И можно ли быть ближе? Чувствовали ли Вы, что мы с Вами? (Как раз из пересыльной тюрьмы отправили Костю и Павла)"2.

1 Рожаш Янош, 17.05.69.

2 Литвинова Ф. П., 13.12.68.

Итак, "Литературная газета", как Александр Исаевич и предполагал, не заметила юбилея Солженицына. Зато заметила его американская "Нью-Йорк таймс", где в этот самый день была помещена статья "Солженицыну пятьдесят".

"Несколько лет назад на небосводе русской и мировой литературы неожиданно появилась новая звезда. Своим первым романом "Один день Ивана Денисовича" А. Солженицын утвердился как великий литературный мастер. Короткие рассказы и романы, которые затем последовали - особенно недавно вышедшие "В круге первом" и "Раковый корпус", - послужили только для усиления его права на место в ряду других русских художников слова и выразителей русской совести.

В его 50-летний юбилей читатели многих стран выразят ему свое уважение, но мало кто осмелится сделать это на его Родине, где он все еще находится. Вместо того чтобы пользоваться почетом в СССР, Солженицын там фактически пария. В последние годы на него постоянно клевещут в советской прессе; он находится под полицейским надзором; и все его последние произведения недоступны тем читателям, для которых они главным образом написаны, - народу Советского Союза. Среди его соотечественников очень распространен страх, что он может разделить судьбу Синявского и Даниэля, что он может быть арестован, осужден и снова послан в каторжный лагерь, так как его книги опубликованы за границей.

Если бы Солженицын повернул свой талант на создание трафаретных оптимистических пропагандных произведений под рубрикой соцреализма, он был бы одним из самых уважаемых и богатых советских граждан. Но вместо того он упорствует в том, чтобы отражать советское общество в неискажающем зеркале и брать на себя все опасности и испытания, которые, как он знает, обрушат на него советские правители, которым не нравится то, что показывает зеркало".

А на следующий день "Голос Америки" дал специальную передачу "К 50-летию Солженицына". По-своему поздравило в те дни Александра Исаевича и Би-би-си, пообещав начать на предстоящей неделе чтение второй части "Ракового корпуса".

К нам продолжают идти телеграммы. 13 декабря пришло поздравление от писателя Генриха Белля. Муж уже послал ответные телеграммы чехословацкому Союзу писателей, А. Моравиа и Эдуарде де Филлиппо, а теперь он составляет по-немецки телеграмму Беллю: "Дорогой Генрих, благодарю за Ваши любезные пожелания. Радостно сознавать, что при всех различиях в нашем поколении, писатели между собой едины. Следовательно, человечество также имеет общее этическое направление. Сердечно жму руку. Солженицын".

Много писем приходит с запозданием. 17 декабря я записала в дневнике: "Пришло много поздравительных писем, среди них одно очень гадкое - пока единственное (№ 480)".

Письмо это, брошенное в наш дверной почтовый ящик, было без подписи и напечатано на машинке. В нем были такие слова: "Не люблю предателей. Вы отпраздновали свой день рождения, а спустя 10 дней мы будем праздновать ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ТОВАРИЩА СТАЛИНА. ЗА ЭТОТ ДЕНЬ МЫ ПОДНИМЕМ ПОЛНЫЕ БОКАЛЫ!!! ИСТОРИЯ ВСЕ И ВСЕХ ПОСТАВИТ НА СВОЕ МЕСТО. Заслужив признание Запада, вы приобрели ПРЕЗРЕНИЕ своего народа. Привет Никите - другу вашему".

По-видимому, случайно была в самый день юбилея подписана Александру Исаевичу книжка "Судьба русской сказки"1 ее автором - Э. В. Гофман-Померанцевой. Вот ее автограф: "В данном случае фольклористу Солженицыну, которому в баснословные ифлийские годы я, не зря, авансом поставила пятерку".

1 Гофман-Померанцева Э. В. Судьба русской сказки. М. "Наука", 1965.

Спутав дату, 21 декабря к нам приехала из Москвы с большим японским альбомом в качестве подарка Н.Г. Снесарева, с которой уже знакомы читатели моей предыдущей книги. С опозданием отмечали 50-летие Солженицына русские эмигранты.

В газете "Русские новости" от 4 апреля 1969 года была напечатана статья "Литературный вечер". В ней писалось:

"В зале Русской консерватории состоялся вечер, посвященный творчеству советского писателя Солженицына, по случаю недавно исполнившегося 50-летия дня его рождения".

Георгий Адамович указал, что, вопреки установившемуся мнению о том, что великая русская литература кончилась на "Хаджи-Мурате" Толстого, при чтении книг Солженицына возникает впечатление, что русская литература продолжается!

Дело вовсе не в том, как эти романы написаны, безукоризненно ли их построение, безупречен ли в них язык, не следовало ли бы кое-что в них сократить или изменить, - нет, дело исключительно в том, что книги Солженицына захватывают глубиной мысли, острой проницательностью и, главное, неподдельным, неотразимым сочувствием к человеку перед лицом судьбы.

Константин Померанцев в длинной речи, прочитанной по рукописи, выразил уверенность в том, что, подобно гетевскому Мефистофелю, "творящему зло, превращающееся в добро", жестокие условия содействуют духовному возвышению человека.

Диссонансом прозвучала речь Вейдле. Не прощая Солженицыну того, что он "ровесник октяб-ря", Вейдле обвиняет его в лексических ошибках (искажение слов) и в недостатке образования...

В заключение Борис Зайцев прочел несколько "миниатюр", рассказиков Солженицына. В "Утенке", которого автор держит на ладони, замечательны слова: "Мы полетим на Венеру, мы одолеем космос, но никогда, ни в одной колбе, нам не удастся воспроизвести такого утенка с такими перепончатыми лапками и розоватым клювиком!"

Опоздала, как мы помним, поздравить Снесарева, совместив зато свое поздравление к юбилею с новогодним. В нем были такие слова: "Мы лишены радости Вас читать - нет слов выразить наше огорчение - но наши потомки, которые будут хорошо Вас знать как писателя, все же нам позавидуют: ведь мы - Ваши современники и можем сказать Вам: "С Новым годом, Александр Исаевич! С днем рождения! Будьте счастливы!"

Но самым последним, и не по своей вине, поздравил Александра Исаевича Корней Иванович Чуковский, поздравил посмертно. Это неотосланное вовремя письмо было обнаружено при разборке материалов уже после смерти Корнея Ивановича: "Дорогой Александр Исаевич! В дни Вашего праздника я был дьявольски болен... А хотелось написать большое письмо - длинное признание в любви. Сейчас мне полегчало, но длинное письмо мне еще не под силу поэтому я скажу в двух словах, как горжусь я нашей дружбой и как я радуюсь, что Вам всего только 50 лет. Обнимаю Вас, целую и приветствую Вашу милую семью.

Ваш (подпись)1".

18 декабря мы с мужем в Москве. К этому времени я сделала выборку из "Юбилейной почты", напечатала самые впечатляющие телеграммы. Их с интересом читали наши друзья и знакомые. А еще читали письмо в "Литературку" Александра Исаевича, которое было уже распечатано в большом количестве экземпляров: "Я знаю, что Ваша газета не напечатает единой моей строки, не придав ей исказителъного или порочного смысла. Но у меня нет другого выхода ответить моим многочисленным поздравителям иначе, как посредством Вас. Читателей и писателей, приславших поздравления и пожелания к моему 50-летию, я с волнением благодарю. Я обещаю им никогда не изменить истине. Моя единственная мечта - оказаться достойным надежд читающей России"2.

1 Чуковский К.И., 12.12.68.

2 Солженицын А. - редакции "Литературной газеты", копия - журналу "Новый мир", 12.12.68.

Когда были у Копелева, то Александр Исаевич сделал автографы на многих копиях своего письма - своим поздравителям, которым могли их передать. Еще у Копелевых читали "Шутки Самиздата", где ему были поздравления от газеты "Правда", от самиздата и даже... от Сталина...

"Поражены Вашей способностью, дожив до 50-ти лет, писать правду. Просим поделиться опытом страницах нашей газеты. Редакция "Правды".

"В год Вашего 50-летия по количеству и качеству выпускаемой продукции мы заняли первое место в мире. Надеемся сотрудничать Вами ближайшие 50 лет. САМИЗДАТ".

"Кацо! Дарагой! Большое спасибо уточнение отдельных деталей моей замечательной биографии. Нэ плохо, очень нэ плохо, поздравляю! Иосиф Джугашвили".

В тот день, 18 декабря, мы с мужем побывали в "Новом мире". Там нам пришлось разбирать огромную почту. Каких только не было там поздравлений! Даже есть телеграмма... от "Посева"!

А В. Лакшин подарил Александру Исаевичу маленький двухтомник "Ракового корпуса" в издании "Посева". Как бы не самый дорогой ему в тот юбилей подарок!

Заглянем же и мы с читателем в юбилейную почту!

"От всей души поздравляю полувеком. Пожалуйста, не откладывайте перо. Поверьте, не все любить умеют только мертвых".

"Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя, более долгожданного и необходимого, чем Вы. Где не погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят и лечат душу. Вы вернули русской литературе ее громовое могущество. Лидия Чуковская".

"Дорогой Александр Исаевич, поклон Вам в день Вашего рождения. Ваши романы - Библия эпохи. Живите долго, счастливо".

"Разрешите поздравить пятидесятилетием и пожелать и в дальнейшем быть автором только тех произведений, под которыми не стыдно подписаться".

"Низкий поклон Вам, великий художник".

"С гордостью, любовью и тревогой следим за Вашей жизнью. Многих лет Вам и твердости духа".

"Дорогого Александра Исаевича, замечательного писателя, человека, поздравляю от всего сердца. Низкий Вам поклон за великое мужество, которое позволяет выстоять всем нам. Обнимаю Вас. Александр Галич".

"Поздравляем пятидесятилетием дорогого Александра Исаевича Солженицына, замечательно-го мастера и надежду русской литературы. Пусть и впредь звучит Ваш мужественный голос и правдивое слово, и пусть оно станет общим достоянием".

"Горячо поздравляем пятидесятилетием любимого писателя, бесстрашно говорящего правду, несмотря ни на что".

"Дорогой Александр Исаевич! Очень трудно Вас поздравить, трудно находить слова, способные в наше время выразить то высокое уважение, с которым к Вам относятся люди, не отрекшиеся от человечности, доброты, справедливости. Вы - опора многих душ и укор им. Все, что Вы сделали и делаете, имеет не только литературную ценность. Это надежда на пути от той духовной оторопи, в какой сейчас застыла страна. Да будет Вам светло. Киевляне".

"Дорогой Александр Исаевич, поздравляем и желаем Вам доброго, крепкого здоровья, прочного и беспрепятственного общения с читателями и долгих лет творчества, такого нужного людям. Спасибо Вам".

"Дорогой Александр Исаевич, великий народ, чтобы утвердить свое величие в годы наибольшего морального упадка нации, дает миру титанов. Горжусь тем, что и мой народ оказался способным на это. Преклоняюсь перед Вашим титаническим талантом, желаю ему в день Вашего пятидеся-тилетия цвести и плодоносить еще многие и многие годы. Петр Григоренко".

"...Чтоб мы долго-долго еще были вашими читателями и отпала бы нужда быть вашими издателями".

"...Жить в одно время с вами и больно, и радостно".

"...Читаем Ваши книги на папиросной бумаге, оттого они нам еще дороже. И если за свои великие грехи Россия платит дорогой ценой, то, наверное, за великие ее страдания и еще, чтоб не упали совсем мы духом от стыда, посланы в Россию Вы..."

"Дорогой Александр Исаевич, с Вами наша любовь, бесконечное уважение и благодарность. Без Вас и Ваших книг мы не живем сегодня и не мыслим будущего. Желаем Вам долгих лет, здоровья и здоровья. Студенты литфака".

"...Живите еще пятьдесят, не теряя прекрасной силы Вашего таланта. Все минется, только правда останется... Всегда Ваш Твардовский".

Прочтя даже эту вот малую долю от того, что было сказано Александру Исаевичу в дни его юбилея, легко понять те чувства, которые переполняли его тогда и о которых он, не таясь, написал в "Теленке": "Скажу, не ломаясь, в ту неделю я ходил гордый. Настигла благодарность при жизни и, кажется, не за пустяки"1.

1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 246.

Глава VI

НА ПОДСТУПАХ

Начало 1969 года означало для Александра Исаевича и начало работы над новым романом. Иностранные отклики на выход "Круга первого" и "Ракового корпуса" на Западе будут лишь подбодряющим фоном для нее.

1 января, среди дня, мы перевезли на своем "Денисе" все необходимое к Агафье Ивановне в Давыдове. Устройство "берложки" решили считать символическим началом работы над "Р-17". А пока вернулись в Рязань и занялись сначала разборкой все еще юбилейных писем, а затем - иностранными статьями.

Нашлось применение той "палехской" записной книжке, которую когда-то прислала мужу его почитательница Снесарева: он вносит в нее наиболее важные, меткие высказывания из иностранных рецензий.

У нас заведено целых три новых папки:

№ 55 - выход романов (пресса);

№ 56 - выход романов (журналы);

№ 57 - выход романов (история, столкновения, предложения).

Только за 68-й год в 55-й папке- 68 названий! Причем большая часть статей падает на четыре последних месяца, то есть на то время, когда романы уже стали выходить.

В папке имеются вырезки или переводы статей из американских газет: "Нью-Йорк таймс", "Сетерди ревью", "Нью-Йорк таймс бук ревью", "Санди таймс", "Обсервер", из английских газет: "Таймс литерари саплемент", "Лайф бук ревью", "Паблишерс Уикли", из немецких газет: "Ди цайт", "Домино", "Штерн", "Шпигель", из французских газет: "Русские новости", "Монд", "Фигаро литерари", "Новель Обсерватер" и других.

Отозвалась также швейцарская газета "Трибун де Женев". Были отклики и в Чехословакии: "Листи", "Зветова литература".

Все отзывы - исключительно положительные! Спорящие между собой, кто похвалит больше!

Что же касается самих книг, изданных на Западе на иностранных языках, то ранее других мы увидели итальянское издание "Круга" "Мондадори". Экземпляр этого издания привез в Москву итальянский издатель "Одного дня Ивана Денисовича" Эйнауди и передал его для Солженицына. Одновременно Мондадори просил у Солженицына разрешения опубликовать его пьесу "Свеча на ветру", перевод которой на итальянский язык уже сделан.

А пока перед нами книга, озаглавленная "Ин примо черчио" ("В круге первом"). На этот раз автор уже не "Анонимо", как при издании в апреле 68-го "Ракового корпуса" ("Дивизионе канцеро"). Автор назван - Александр Солженицын.

Со временем в нашей домашней библиотеке появится и изданный на английском языке в США издательством "Харпер энд Роу" "Ферст серкл" ("Круг первый"), и французское издание того же романа (издательство "Робер Лаффон"), и немецкое издание (издательство "Фишер ферлаг"). Причем заголовок последнего дан с немецкой основательностью: "Первый круг ада". Кстати, в ФРГ еще в начале лета в газете "Франкфуртер альгемайне Цайтунг" напечатан был рассказ Александра Исаеви-ча "Правая кисть". Придет к нам и изданный в Великобритании на русском языке в издательстве "Флегон Пресс" "Первый круг" с досадным заголовком, плохо звучащим на нашем языке: "В первом кругу". (По слухам, Флегон поддерживает тесный контакт с Виктором Луи.) Мы станем также обладателями "Ракового корпуса", изданного на английском языке в Великобритании издательством "Бодли хэд"; на немецком языке в ФРГ издательством "Люхтерганд" с предисловием Генриха Белля и, наконец, на русском языке издательством "Посев" в ФРГ. (Это последнее карманное издание в двух томах - было, как мы помним, подарено Александру Исаевичу В. Лакшиным.)

На суперобложке английского издания "Ракового корпуса" в аннотации есть фраза: "Сам автор считает "Раковый корпус" самым важным своим произведением. На полях мой муж поставил знак вопроса и написал: "Врешь!".

Нет, не "Раковый корпус" считал он самым значительным своим романом. Значительнее, с его точки зрения, был "Круг". Но, может быть, и не "Круг" станет в конце концов самым значительным романом Солженицына, а тот, к которому он только приступает?.. Жизнь покажет...

Все перечисленные издания вышли осенью 1968 года, одно за другим. Когда перебираешь эти книги, невольно долее других задерживаешься на тех, что вышли на русском языке. И с горечью думаешь: зачем было быть такому?.. Зачем не у нас напечатаны эти книги?..

В 1968 году вышла на русском языке еще и пьеса "Свеча на ветру" в Париже. Вот вырезка из газеты "Русские новости", в ней рекламируется пьеса, имеющаяся в продаже в книжном магазине "Офеня".

И все-таки чтение и переводы статей-откликов на "Круг", на "Раковый корпус", вообще на творчество и личность Солженицына отнюдь не могут стать единственным серьезным занятием Александра Исаевича. Главное - писать роман. А он почему-то не пишется. Есть уединение у Агафьи Ивановны, есть и тишина, и обилие свежего воздуха. И все-таки почему-то не пишется. Ничего не поделаешь, придется пока писание романа отложить! Поскольку муж не мог жить без серьезного, без большого дела, он решает погасить долг но чтению "Нового мира". За последние два года очень его запустил. Самое время наверстать!

Александр Исаевич принципиально отличал "Новый мир" решительно ото всех других наших толстых журналов. Вот, например, как он писал о нем одному из своих корреспондентов весной 1968 года: "Есть в нашей стране даже, такое понятие: "читатель "Нового мира" - это лучшая и светлая часть нашей интеллигенции. Не следует, впрочем, слишком и превозносить этот журнал: большие трудности в его работе приводят к неравноценности номеров и отделов, бывает совсем никчемное и даже неприятное - но это чаще в первых двух третях номера (по объему). Последняя же треть есть лицо .журнала - и там всегда все высоко, и формирует вкус, познания и даже душевный строй"1.

1 Солженицын А. - Чистякову О.

Читатель Чистяков, которому отвечал Александр Исаевич, незадолго до того переслал ему копию письма, направленного им Твардовскому и "Новый мир" и в газету "Правда", после того, как в этой газете 27 января 1967 года была напечатана статья, задевающая "Новый мир". Чистяков писал Твардовскому:

"Статья эта очень огорчительна. По скоси профессии я далек, от литературных кругов, я инженер, но "Новый мир" - мой любимый журнал, и мне хочется сказать Вам несколько теплых дружеских слов.

Я регулярно читаю "Новый мир" с ноября 1962 года... На мой взгляд, это лучший толстый журнал в нашей стране... Мне нравятся в нем все разделы. Это мой журнал. По-настоящему я полюбил "Новый мир" после "Одного дня" Солженицына. Со дня выхода журнала с этим произведением прошло уже свыше четырех лет, но я и сейчас читаю эту вещь с тем же чувством благодарности к автору и чувством преклонения перед его талантом, что и при первом чтении. Это - великое произведение. Я читал его несчетное число раз и, как это бывает с настоящей литературой, каждый раз находил в повести что-то новое, удивительно точное и емкое. Я благодарен Вам за то, что именно при Вашем редакторстве эта вещь увидела свет... Сложное это дело литература. Об одном и том же пишут Солженицын и Дьяков, а ведь небо и земля...

Александр Трифонович! Мне бы хотелось, чтобы Вы поняли, как мы, читатели, ценим Ваш нелегкий труд редактора и как много мы ждем от журнала "Новый мир"1.

Как видим, "Иван Денисович" не забывается...

До середины февраля, время от времени наезжая домой, живет Александр Исаевич в "темной избе", где, как сам пишет об этом, он "мялся, робел приступить к "Р-17", очень уж высок казался прыжок, да и холодно было, не раскутаешься, - так часами по лесу гулял и на проходке читал "Новый мир", прочел досконально целую сплотку, более двадцати номеров подряд, пропущенных из-за... густой работы"2.

1 Чистяков О С., 10.03.68, Актюбинск.

2 Солженицын Л. Бодался теленок с дубом С. 266. 1 Солженицын Л Твардовскому А., 18.06.60.

И сложилось у него цельное впечатление о журнале, высказанное и письме Твардовскому: "В этом году прочел подряд 20 последних номеров "Нового мира" (отставал) - и очень это сильно звучит! Это единственный памятник нашей культуры этих лет: ведь больше не по чему будет и судить, какие в эти годы все-таки жили люди"3.

А приезжая в сильные морозы домой, Александр Исаевич продолжал разборку и раскладку материалов для романа, одновременно обдумывая, как лучше осуществить давний замысел. В моем дневнике время от времени встречаются некоторые упоминания об этом:

11 января - С. думал утром уехать. Но мороз больше 20°. Остался. Стал делать раскладку разных материалов по конвертам. Говорит, что у него родилось решение дать четыре эпилога: 22 г., 37 г., 41 г., 56 г.

12 я н в а р я - С. разбирает свои конверты, обдумывает главы.

22 я н в а р я - С. занимается раскладкой.

26 я н в ар я - С. все еще в Рязани. Продолжает раскладку по конвертам. С. обещает совершенно новую манеру письма в романе. У него задумано 12 разных входов в него...

Весь этот январь по Би-би-си продолжалось чтение "Ракового корпуса". Последнее состоялось 2 февраля. Пообещали, что будут читать "В круге первом".

В один из дней, когда Александр Исаевич был дома, 26 января, к нам прибежала взволнованная Наташа Радугина и, волнуясь, стала рассказывать... Вызывали ее двоюродного брата, занимавшего в Рязани довольно видное положение. У него спросили, знает ли он, что его двоюродная сестра дружит с Солженицыным, что ей посвящено произведение, напечатанное за границей.

Как же, оказывается, можно все вывернуть! Некоторое время тому назад Наташа Радугина отпечатала для себя первую часть "Ракового корпуса" (да, кажется, еще и переплела его). Александр Исаевич сделал на этом ее экземпляре надпись: "Милой Наташе Радугиной..." И этот автограф приняли за посвящение! И сделали из этого факта далеко идущие выводы, вплоть до обыска 12 февраля 1974 года, то есть в день ареста Александра Исаевича перед его высылкой из страны. (Кстати, экземпляр "Ракового корпуса", о котором идет речь, побывал лишь в двух домах; кто донес - догадаться было нетрудно!) Ну и ну! (Нет чтобы вникнуть в суть дела! Впрочем, стоит ли удивляться? Ведь лжеинформация о Солженицыне приобретала все более и более невероятные формы! Пугала воображение! Так, например, московский лектор Борисовский, побывавший в тот январь в Рязани, на заданные ему вопросы о Евтушенко и Солженицыне ответил так: "Евтушенко - с нами, с вашим земляком - хуже, он не с нами. - И пояснил: - Солженицын старался напечатать у нас "Раковый корпус" и "Пир победителей" (?!). Переделать не согласился... Напечатано на Западе. (Что напечатано? "Пир победителей"? - Н. Р.)... Талантлив. Мы бы хотели, чтобы он был с нами".

...Если хотели, то почему же ничего для этого не сделали?..

А в другой январский вечер, 29-го, когда муж был в Давыдове, к нам принесли телеграмму из города Владимира:

"Поздравляю присуждением премии французских журналистов".

Я тотчас же включила радио и очень скоро услышала по Би-би-си сообщение о присуждении мужу французского литературного приза 68-го года. А сам Александр Исаевич услышал об этом еще в дневной передаче Би-би-си. Однако столь торжественный момент приобрел несколько комичную окраску. В комнате, где жил Александр Исаевич, в это время находилась его хозяйка. Менее всего подозревая, что по радио говорят об ее жильце, Агафья Ивановна продолжала разговаривать с ним и в самый момент этого сообщения. Получился весьма своеобразный дуэт!..

По случаю этого присуждения Солженицыну премии за лучшую иностранную книгу в Париже, в залах отеля "Пале-Рояль", в те же дни, его французскими издателями был устроен большой прием.

Январь 1969 года оказался знаменателен для меня: я поняла, что моя деятельность не может быть исчерпана технической помощью мужу. Поняла, в чем состоит мое истинное призвание, какова цель всей дальнейшей жизни.

В середине января я свалилась в постель в жестокой ангине. Мама хлопочет возле меня. Но мне все же так недостает прикосновения теплой ладони мужа ко лбу, его сочувственных слов... Нет, об этом лучше не мечтать, не думать вообще. Постоянная забота мужа - это не для меня. Надо посмотреть на свою жизнь открытыми глазами. Мне хоть и худо, но мысли идут своим чередом.

Недавно я выписала из книги Синклера Льюиса "Эроусмит": "...смутная и страстная и ни перед чем не останавливающаяся потребность гения в уединении". На вопрос, гений ли муж, ответит будущее. Но нет сомнений, что он выдающийся писатель и необычный человек. А отсюда - и необычность его поведения. В частности, то, что мне всего болезненнее, - вот это стремление к творческому затворничеству. Тяга эта родилась у него очень давно. Передо мной одно из его фронтовых писем, написанное в марте 1943 года в период затишья: "Целыми днями пишу! В одном из разрушенных немцами домов отремонтировал себе такую комнату, что и в Ростове о такой не мечтал... Тишина и одиночество, о чем мечтал!" 1 А теперь муж даже говорит мне, что мог бы уйти в монастырь. Но если ему так необходимо творческое одиночество, то что же делать мне?..

В той же книге Льюис пишет, что Эроусмит у своей первой жены "больше всего любил ее уменье делать свое присутствие весело-неощутительным". А у меня этой способности нет. Совсем недавно, приехав в Давыдово и почувствовав себя ощутимо лишней, я не вытерпела: "Тебе не нужна жена, тебе не нужна семья!.."

- Да, мне не нужна жена, мне не нужна семья, мне нужно писать роман, ответил он в раздражении. А ведь роман-то у него как раз в то время не писался!.. На следующее утро, когда муж подошел ко мне с обычным приветствием, я сказала:

- Считай, что у тебя нет жены.

Он попытался оправдаться: что уж такого особенного накануне сказал?.. Но я решительно встала, оделась и, не выпив даже чашки кофе, выбежала из хаты и уехала в Рязань. Тот день был сочельник. Занималась со студентами, а на душе был камень.

А в утро Рождества муж позвонил по телефону и ласковым голосом сказал, что уже приехал в Рязань и сейчас будет дома. Разумеется, я смягчилась. Мир был восстановлен. Но прочно ли это?..

Я писала уже, что замечала, как меняется характер моего мужа, как растет его требовательность к людям, его самоуверенность, как меняются его оценки людей и их поступков, как много стал он им не прощать... Ушло в Лету то время, когда он писал мне, что "нет в мире виноватых"2. Теперь он, например, не прощает Твардовскому, что тот напечатал "Ивана Денисовича" лишь 11 месяцев спустя после его прочтения, не прощает мне, что удар 64-го года (наша первая личная драма) оказался для меня тяжелее удара 65-го (изъятие архива). Мне он вообще не прощает многого. В голове вдруг начали толпиться все его упреки последнего времени:

"Ты, как Онегин, который всю жизнь метался, потому что не имел стержня жизни". (А я-то наивно думала, что любовь к мужу и есть этот стержень!)

1 Солженицын А. - Решетовской Н., 09.03.43, действующая армия

2 Солженицын А. - Решетовской Н., 20.11.56, деревня Мильцево.

"Тебя испортили аплодисменты!" (Это - когда я выступала 20 лет тому назад в концертах...) "Вас неправильно воспитывали. Жена должна быть покорной!"

"Вас, женщин, обманули. Во всем виновата женская эмансипация".

"Жена должна быть Пенелопой!" (То есть терпеливо ждать.)

Я понимаю: ждать, когда разлучают обстоятельства, которым противиться невозможно (война, тюрьма...). Но ждать, когда муж все больше нуждается в творческом одиночестве - это-то и есть настоящая пытка! Какой же может быть выход? Допустим, я уйду с работы, меня уже не будет держать в Рязани институт, но что, если и в этом случае я не смогу быть с мужем, чтобы не нарушать творческое одиночество, чтобы не сбить непрерывность его творческой работы?.. Кто может научить меня? Кто может что-нибудь посоветовать?..

В те дни я читала "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя. Я споткнулась о фразу, которую все перечитывала и перечитывала, как бы находя в ней объяснение и оправдание своим горьким раздумьям: "Иногда смущенья, беспокойство душевное и уныние бывают Божьими попущениями, насылаемыми на нас для того... чтобы придумали сделать что-нибудь такое, чего бы никак не придумали..."

Сколько лет меня мучит, что я не делаю чего-то самого главного! И вот 19 января в моем дневнике появляется запись:

"Под влиянием Гоголя, размышлений начало кристаллизоваться решение, занятие, которое должно стать для меня главным в жизни".

В самом деле! С момента признания мужа Твардовским я веду подробные дневниковые записи. Через мои руки проходит вся почта мужа, я читаю не только приходящие письма, но и все письма, которые пишет он. Наши фотоальбомы представляют собой своеобразные фотодневники. В папках множество рецензий на его книги, отклики на его письмо IV съезду писателей. А наговоренные магнитные ленты! Кто же когда-нибудь сумеет сплавить все это воедино, если не я, живой свидетель всего этого?..

С осени 1961 года я добровольно взяла на себя роль летописца. Так почему же не сделать следующего, такого естественного шага: писать мемуары?.. И не просто по памяти, а по документам! Здесь пригодится и моя некоторая "ученость". Вот чем я буду заниматься, когда оставлю институт! Как это я не понимала, что, читая о великих людях, читая их письма, была на подступах к тому, чтобы самой начать писать о писателе уникальной судьбы о своем муже?!.. Я не подумала об этом даже тогда, когда совсем недавно читала пришедшее мужу письмо от Н. Г. Снесаревой: "...я долго колебалась, прежде чем высказать еще одно желание. Может, оно покажется Вам дерзким или бессмысленным - тогда простите. Я знаю, у Вас много замыслов, только бы успеть осуществить, но было бы хорошо, если бы Вы написали романтизированную автобиографию... Ваша жизнь - такой яркий документ нашего времени, что сама просится на бумагу и рано или поздно будет написана. Только Ваш биограф, даже самый благонамеренный, допустит массу искажений, ошибок, неточностей, а неблагожелательный представит все в ином свете - и тогда цель не будет достигнута. Не говоря уже о том, что Ваш будущий биограф вряд ли будет обладать Вашим талантом. Словом, никто лучше Вас не напишет"1.

А я вот вдруг дерзаю начать писать. Даже тогда, когда и "романтизированная автобиография" уже начата: написан "Теленок", первое дополнение к нему, и, конечно же, последуют и дальше дополнения...

Поправившись и придя в институт, я сказала своему заведующему кафедрой, что хочу уходить из института. Он был в полном недоумении. Я объяснила, что потеряла интерес к работе, что мои интересы переключились на интересы мужа. Он осуждает меня. Как могла я это допустить? Ведь я пожертвовала собой!

- Вы перестанете быть Решетовской, - убеждал он меня. - На вас будет то же платье, но это будете не вы. И это - та Решетовская, о которой профессор Кобозев писал, что она талантливый научный работник?..

Но я остаюсь тверда в своем решении. Текущий учебный год должен стать последним годом моей преподавательской деятельности.

Некоторые мои друзья смущены, даже обескуражены этим моим решением. Николай Иванович Зубов пишет, что для меня, как для человека "неспокойного, мятущегося", преподавание является "обязательной упряжкой, дающей некоторую устойчивость"2. И приводит литературный пример из Диккенса. "Удивительно, как только эта лошадка не падает!" - говорит мистер Пиквик. - О, сэр, мы запрягаем ее потуже, и у повозки высокие колеса и крепкие оглобли; они не дают ей упасть".

1 Снесарева Н. Г., 20.12.68.

2 Зубов Н. И. - Решетовской Н., 11.03.69.

...А разве мое писание не гарантирует мне такие вот крепкие оглобли?..

Очень обеспокоена моим решением Сусанна Лазаревна. Жена Теуша. Когда-то она была единственным человеком, которому я доверила свои переживания весны 64-го года. Она, по-видимому, чего-то опасается.

- Прочтите "Семейное счастье" Толстого, - говорит она мне. - Нужно, чтобы у вас кончился роман.

- Боюсь, что роман с мужем у меня не кончится до конца моих дней, отвечаю я ей.

Выполняя какое-то поручение Александра Исаевича, я побывала в семье священника В.Д. Шпиллера. Совершенно для себя неожиданно я встретила там удивительное понимание с его стороны и со стороны его жены, Людмилы Сергеевны. Я, собственно, и не предполагала делиться с ними сложностями своей жизни. Но они как-то были ими угаданы. Возможно, то обстоятельство, что Александр Исаевич подавлял меня, бросалось в глаза, хотя они и видели нас вместе всего один раз. Они говорили со мной о Софье Андреевне Толстой, явно ей сочувствуя. В чем-то я все же пожаловалась на мужа.

- Он изменится, - убежденно сказал отец Всеволод.

Очень мне запомнилось сказанное мне им в тот раз: "Свобода, любовь и творческая активность - в этом человек!"

Все это у меня теперь будет!

В ту же поездку я посетила Кобозевых. Рассказала о своих намерениях. Николай Иванович все их одобрил. Он понимал, какой человек мой муж, а потому сразу понял и цену тому, чем я собиралась заняться. Я получила от него благословение бросить химию и писать мемуары. Посоветовал мне читать Ницше, Мережковского, Розанова, Вересаева и других.

Будучи в Москве, один день провела в Ленинской библиотеке. Разбирая в генеральном каталоге ящички по Л. Н. Толстому, напала на журнал "Клинический архив гениальности и одаренности". Выписала. Мне сняли два номера журнала с чужого абонемента. Значит, этот журнал читают! Хотя он и просуществовал всего лишь пять лет: с 1925 по 1930 год. Мне он показался очень интересным!

Одна почитательница моего мужа, с которой мы подружились - А. И. Яковлева, узнав о моих планах, дает мне для прочтения переписку Тургенева с артисткой Савиной и "Очерки былого" Сергея Львовича Толстого.

- Нужно начитаться мемуарной литературы, прежде чем самой рискнуть взяться за перо!

Посещаю и другую почитательницу Александра Исаевича - Т. И. Лещенко-Сухомлину. У нее я составляю список ее книг, которые могут оказаться нужными моему мужу.

А сестра моя Вероника показывает мне вырезку из какого-то немецкого журнала с фотографией нашей Борзовки. Конечно же, это проделки Виктора Луи!

Вернувшись из Москвы, я читала очередную лекцию даже с воодушевлением, ибо испытала уже чувство освобождения от своего рязанского "рабства". И еще подбадривало меня то, что на март месяц удалось достать путевку в Цхалтубо, где я буду лечить свои суставы и где мне не надо будет читать никаких лекций.

Побывала у мужа в Давыдове. Была оттепель, на лыжах не походишь. Гуляли по лесной дороге, читая при этом привезенные мной московские письма и разные материалы. Говорили о ближайших планах. Пока я буду в Цхалтубо, Александр Исаевич намерен пожить в Крыму. Он надеется, что там-то начнет писаться его роман!

В середине февраля Александр Исаевич перебрался из Давыдова домой в Рязань. В Рязани он побывал в Рязанском отделении писателей. Секретарь отделения Э. И. Сафонов поделился с ним, что был недавно в Союзе писателей РСФСР. Там у него спрашивали, ответил ли Солженицын на статью в "Литературной газете", определил ли свою позицию... Эрнст Иванович и в Москве, и в Рязанском обкоме показывал письмо Александра Исаевича, адресованное ему, где Солженицын предлагает прочесть рязанским писателям отдельные главы из своего "Ракового корпуса". Сафонову было сказано: "Воздержитесь!"...

Съездили на нашей машине в Рязанский военкомат, где Александр Исаевич получил медаль "50 лет Советской Армии". Сказал мне, что встретили его там с доброжелательным любопытством.

Советской Красной Армии столько же лет, сколько мне. Я младше всего на три дня. Однако мое 50-летие пройдет скромно. Рязанские друзья принесут цветы и альбом Рериха. А из Москвы к нам приедет Лев Копелев с подарком от себя и жены. Накануне дня рождения мы показывали Льву Зиновьевичу наши слайды. А в самое утро 26 февраля он привез мне свежие цветы. Днем мы ездили втроем на машине по городу, разумеется, совместив показ города с разными делами. В числе этих дел оказалась даже вокзальная камера хранения, в которую были отвезены чемоданы: один мой - для Цхалтубо, другой мужа для Крыма. На следующий день "южные" чемоданы поедут в Москву вместе с Копелевым и моим мужем. Вечером мой день был ознаменован посещением нашего Рязанского драматического театра. Шел "Месяц в деревне" Тургенева. Александр Исаевич, конечно, заскучал. И я была даже тронута, что он предложил уйти не после первого, а лишь после второго действия...

Через пару дней и я уехала в Москву, чтобы в тот же день ехать оттуда в Цхалтубо. До моего отъезда мы с Александром Исаевичем успеваем посетить Т. И. Лещенко-Сухомлину, где муж отбирает из библиотеки ее покойного мужа книги, попутно интервьюируя Татьяну Ивановну о событиях в Пятигорске и Кисловодске времен гражданской войны.

Провожая меня к поезду, Александр Исаевич вдруг предложил мне взять написанное им для меня письмо. По его намекам я поняла, что этим письмом он как бы давал мне полную свободу развлекаться, как только я захочу. Я расстроилась, расплакалась, взять письмо отказалась.

- Я люблю тебя. Кроме тебя, мне никто не нужен, - сказала я мужу.

Когда я расплакалась, Саня сказал мне, что только что думал о том, какая я у него "железная". Но это меня не утешило. "Только это ты и ценишь во мне?"

Попыталась в поезде, чтобы отвлечься, читать по-английски "Трое в одной лодке". Но книга была настолько несозвучна моему настроению, что я бросила ее читать. Тяжелые мысли не уходили, и я проревела в вагоне весь оставшийся день.

В одном купе со мной ехала полная, очень довольная собой дама из Петрозаводска, которая без умолку болтала. Рассказала, что она 17 лет, вплоть до 47-го года, проработала закройщицей в мастерской ГУЛАГа, помещавшейся в Москве возле Смоленской площади. Пайки, большая зарплата. ГУЛАГ имел свое подсобное хозяйство, где работали заключенные. "Во время войны мы жили как боги!" - с гордостью говорила она. И еще очень ей нравилось, что у них была постоянная клиентура. (Вот материал для мужа!" подумалось мне.)

Эта дама была уже осведомлена, как сделать, чтобы принимать ванны в хорошем источнике: надо дать медсестре 5 рублей. По-видимому, она так и сделала, ибо я встретила ее как-то около шестого, самого фешенебельного, "сталинского" источника, где она только и принимала ванны каждый день в одни и те же часы.

3 марта утром приехала я в скучное Цхалтубо. Оно расположено в долине. Местность вовсе не напоминает о том, что ты на Кавказе. Разве что пестрый базар, где я купила себе красивое серо-голубое полосами платье, а племянницам - дочерям Вероники - хорошенькие плиссированные юбочки.

Поначалу новизна обстановки чуть воодушевила. А потом снова вернулось тяжелое настроение. Но вот напала в библиотеке на книгу Аксакова о Гоголе, потом на Цвейга - его серию о выдающихся людях. Кое-что из этого уже читала, но захотелось перечесть, сделать выписки. Даже завела специальные тетрадки: для каждого писателя - свою. Все это пригодится мне, чтобы лучше понять своего героя, чтобы лучше справиться с той задачей, которую отныне я посчитала в своей жизни главной!

Тем временем муж мой едет в Крым, в Гурзуф, где ему так хотелось слушать шум моря и наконец-то настроиться писать свой "Р-17". Однако его постигло очередное разочарование. Приехав 5 марта в Гурзуф, он уже на следующий день пишет мне:

"Здесь - холодно и сыро, и еще с месяц так может быть. И многое не так, как ожидалось. И боюсь, что опять придется, как в Лазаревской... Не везет мне с югом... Скорей всего поеду примитивно домой.

Какая потеря времени, и денег, и сборных хлопот. Вот дурак, так дурак. Надеюсь, что тебе гораздо лучше и теплей. Хотя не уверен. Обнимаю и целую тебя крепко!"

Дача, рекомендованная Александру Исаевичу Воронянской, расположена была далеко от моря. Да и само море было малодоступно, почти весь берег оказался огороженным. И шума моря не послушаешь!..

И вот уже 7 марта Александр Исаевич покидает Гурзуф. Не задержавшись на этот раз в Москве, 8-го вечером он уже в Рязани.

9 марта, в воскресенье, у себя дома в Рязани, он приступает к "Р-17".

Признается мне, что намерение писать роман на юге было принципиальной ошибкой: новую вещь надо начинать на старом месте, а то, если не получится - будешь думать: это из-за того, что место непривычное...

Возвращаясь из Цхалтубо, я несколько дней пробыла в Москве. Приехала я совсем разболевшаяся, хотела в Москве у Вероники выздороветь, прийти в себя, чтобы домой к мужу приехать "в форме".

Уже на вокзале Вероника спешит рассказать мне, что в американском журнале "Тайм" напечатан "Крестный ход"1, что Лев Копелев разоблачил того типа, который выдавал себя за Солженицына, что он хочет в этой связи меня видеть и т. д. и т. п. Она делится со мной одним "дачным" проектом. Мы с "Исаичем" сможем хоть всю зиму жить на даче во Внукове, но для этого надо помочь одним хорошим людям купить дом, нужно занять им деньги. Это серьезно. Надо подумать...

1 Вскоре "Пасхальный крестный ход" будет напечатан в ФРГ в газете "Франкфуртер альгемайне Цайтунг". Тут же было помещено большое фото крестного хода в Московском Елоховском соборе.

Что же касается публикации "Пасхального крестного хода", то это и в самом деле было так. Через некоторое время в американской печати появятся отклики на этот рассказ. В статье Крэнкшоу, например, будет говориться, что в рассказе этом чувствуется глубокая тревога за судьбу молодежи и родины, что Солженицын поднимает в нем нравственные и философские вопросы времени. Крэнк-шоу подчеркнет, что Солженицын самим духом своего творчества, которое носит не узкополитичес-кий, а объемный, философский характер, возражает против использования его произведений в узкополитических целях. И, видимо, плохи дела того режима, заметит Крэнкшоу, который из узкополитических соображений не может допустить к печати произведений, не имеющих прямых политических целей.

В один из вечеров я - у Копелевых, где выслушиваю подробный рассказ о "разоблачении лже-Солженицына".

Дело в том, что некоторое время тому назад нам стало известно, что один мужчина, частенько посещающий ресторан "Славянский базар", обычно с молодыми женщинами, демонстративно выдает себя за писателя Солженицына, заказывая, например, оркестру музыку на свой вкус и проч. Осенью 68-го года Александр Исаевич написал директору "Славянского базара" письмо: "Как мне стало известно, некий тип, посещая Ваш ресторан, выдает себя за меня, т. е. за писателя Солженицына, ведет себя развязно и провокационно. Большая просьба к Вам, если он вновь появится, - разоблачить его и прекратить эту мистификацию"1.

1 Солженицын А. - директору ресторана "Славянский базар", 22.09.68.

Однако мистификация продолжалась. И вот совсем недавно Лев Зиновьевич Копелев случайно оказался за кулисами очередного разыгрываемого лже-Солженицыным спектакля.

Некоторое время тому назад женщине-режиссеру самодеятельного театра при клубе имени Горького Дине Исаевне Драновской позвонил человек, назвавшийся Солженицыным, что ей весьма польстило. Сказал ей, что вскоре ему предстоят выступления и он хочет, чтобы в аудитории находились также и красивые женщины. Он просит выбрать таковых из ее артисток и дать возможность ему с ними предварительно познакомиться. Лже-Солженицын читал Драновской по телефону свои (?) стихи и даже делился своими планами: он пишет роман под названием "Честь".

Драновская как-то рассказала обо всем этом вдове одного артиста. Та была знакома с друзьями Копелевых и знала также, что Копелев дружил с Солженицыным. Последовало несколько телефонных звонков, в результате которых Лев Копелев оказывается посвященным в эту историю и загорается мыслью немедленно разоблачить этого типа! Ему становится известно, что 21 марта в 3 часа дня на Хорошевском шоссе лже-Солженицыным назначено свидание с одной из артисток. От другой артистки, у которой с лже-Солженицына состоялось свидание накануне и с которой он посетил ресторан "Националь", где, кстати, он разговаривал по-английски с каким-то подошедшим к нему англичанином, по телефону были получены приметы лже-Солженицына: в роговых очках, в берете, с острым носом.

Вместо очередной артистки к месту свидания едут Лев Копелев, поэт Юрий Левитанский и сын Драновской, Толя.

Прогуливаясь возле назначенного места встречи, "заговорщики" догадались, что шедший впереди них мужчина и есть лже-Солженицын. Толя Драновский окликнул его: "Александр Исаевич!" Тот обернулся. Они втроем окружили его, и Лев Зиновьевич потребовал у него документы. Заподозрив недоброе, самозванец сразу же сробел и сделался совсем жалким. Залепетал: "Вы хотите меня бить? Не бейте меня!.." Его посадили в такси и повезли на Кузнецкий мост, где жила Драновская, учинив лже-Солженицыну по дороге допрос. На квартиру к Драновской самозванец идти отказался. Вместо того предложил идти в приемную госбезопасности, которая помещалась рядом. Копелева этот вариант не устроил. Он тут же на улице обратился к первому встречному милиционе-ру. Показав ему свой писательский билет, Копелев объяснил, что группа лиц возмущена, что кто-то выдает себя за хорошо известного писателя - Солженицына. Вместе с милиционером все пошли в милицейскую комнату магазина "Детский мир". В результате допроса и телефонных звонков выяснилось, что мнимый Солженицын в действительности Шалагин Александр Федорович, что он является заместителем директора Театрального училища. Правда, сам Шалагин возразил, что он уже два года не работает, живет на пенсию в 36 рублей, а если бывает в ресторанах - то на деньги, которые "откладывает" (?!).

На протяжении всей беседы Шалагин оставался все таким же жалким. Однако, когда он вышел из милицейской комнаты (он задержался там дольше других), то у него был очень бравый вид. Быстрой, легкой походкой он обогнал своих разоблачителей, крикнул шоферу проезжавшего такси: "Шеф!" и... укатил.

Так кончил свое существование лже-Солженицын. Спустя некоторое время история с ним попадает на страницы западных газет. А по Москве распространится слух, что лже-Солженицын приезжал на черной машине к художнику Титову и сделал ему заказ на проект храма. Когда у Ю. Титова спросят, так ли это, тот, после того как Александр Исаевич пожурил его за рассказы о храме, решительно ото всего отказался. И настоящий Солженицын должен будет разъяснить Льву Копелеву, что это он сам, а не лже-Солженицын сделал Титову этот заказ.

В тот вечер, когда я выслушала у Копелевых историю разоблачения лже-Солженицына, я от них узнала и такие факты.

Литературоведу Мотылевой в городе Липецке на лекции был задан вопрос о "Раковом корпусе". Она сказала, что то обстоятельство, что "Мастер и Маргарита" Булгакова сначала был напечатан у нас, а потом лишь на Западе,пропаганда в нашу пользу, а что "Раковый корпус" напечатан там - пропаганда против нас.

Раису Давыдовну Орлову в Обществе пропаганды при ССП предупреждали, чтобы она после лекции на вопросы о Солженицыне, если таковые будут, вообще ничего не отвечала.

Еще Лев Зиновьевич рассказал мне о том, какие казусы порой случаются с нашими писателями на Западе. Так, Общество австро-советской дружбы пригласило в Австрию писателя Окуджаву. С ним оехал также писатель Баруздин. У этого последнего в одной аудитории спросили: "Почему у вас не напечатан "Раковый корпус"? Баруздин ответил: "Как почему? Возражают врачи".

В другой аудитории - опять вопрос: "Почему не печатают роман Солженицына?" На этот раз Баруздин объяснил это так: "Солженицын принес роман в журнал "Новый мир". Только он принес, там еще не успели с ним познакомиться - стали за границей появляться отрывки из этого романа". "Ну и что? - послышались смешки в зале. - А почему нельзя, если и за границей? Это же хорошая реклама!"

И когда еще в одной аудитории Баруздина спросили, почему не напечатан "Круг первый", он ответил: "А он никому не предлагал".

В Москве я побывала в Театре на Таганке у Любимова. Посмотрела "Тартюфа". Сплошное оригинальничанье! На сцене установлены портреты во весь рост всех действующих лиц. Через них артисты то высовываются, то исчезают и т. д. Ну и, конечно, немного от оперетты.

Накануне моего отъезда к Веронике понаходили друзья и знакомые. Среди них запомнился юноша из Одессы - некто Саня Авербух. После ухода всех остальных гостей выяснилось, что он одарен удивительной способностью к телепатии. С большой легкостью, повинуясь Веронике, которая держала его за руку, он исполнил одно за другим все, что мы задумывали. Зажег настольную лампу. Завел часы. Отыскал томик Пушкина и, раскрыв его, указал на строку: "Мой дядя самых честных правил". Наконец, добрался до моего чемодана - с извинениями - извлек из него подаренный Александру Исаевичу ужаснейший его портрет, где он был изображен почему-то с одним глазом.

Объясняет Саня Авербух это свое умение тем, что испытывает непреодолимое давление, которому он подчиняется. Рассказал, как из-за этой своей способности отбыл месяц в психбольнице. Проходя перед призывом в армию медицинскую комиссию, он сказал невропатологу, что умеет читать мысли, как Мессинг, только еще лучше. "Вы - Мессинг?" - "Да, Мессинг". Его направили в психдиспансер, где повторился тот же диалог. Когда он понял, что его принимают за сумасшедшего, стал нервничать, кричать. Предложил сделать опыт. Ему пошли навстречу: спрятали двухкопеечную монету и предложили действовать. Но медсестра, державшая его за руку, так была напугана, что не могла сосредоточиться. Он ничего потому не чувствовал и в отчаянии запустил руку в карман врача. Кончилось тем, что он попал в больницу. Там стал проделывать опыты с больными. А однажды - с врачом, во время ее ночного дежурства. Пошли слухи. В конце концов собрали комиссию. На этот раз Авербух выдержал экзамен блестяще: принес из регистратуры задуманную историю болезни, открыл ее на соответствующей странице и, остав из ящика стола красный карандаш, подчеркнул, что было нужно!

28 марта я вернулась в Рязань. Встретив меня на вокзале, муж сказал, что ему "ничего работается": писал "Самсоновскую катастрофу", а сейчас начал... "Тамбов".

Александр Исаевич не очень склонен выслушивать мои московские впечатления. Он слишком погрузился совсем в другие годы, живет в мире своих героев.

- Я как во сне, - говорит он мне.

Муж рассказывает мне о том, что за последнее время передавало западное радио, дает мне для перенесения в дневник свои записи соответствующих передач.

9 марта Би-би-си передавало отзывы на вторую часть "Ракового корпуса".

Франциск Кинг подметил большое сходство романа с "Волшебной горой" Томаса Манна; просто трудно поверить, что Солженицын ее не читал.

Эд. Крэнкшоу ("Обсервер"), отдавая дань восхищения "Раковому корпусу", считает, что повесть надо читать обязательно целиком, сразу обе части! По его мнению, появление этой повести знаменует собой возрождение великой традиции русских романов.

Юл. Симон считает, что "Раковый корпус" - отнюдь не символ; его мощь в реальности изображенного. Однако он полагает, что недостаточность полета воображения делает эту вещь менее значительной, чем "Круг".

А 25 марта то же Би-би-си передало статью Павла Лычко о посещении им Солженицына в Рязани, "куда он попал с большим трудом"1. Лычко рассказывает, что Солженицын живет в новом доме, хотя и обшарпанном, на первом этаже, в трехкомнатной квартире. Мебель - старая, но подобрана со вкусом. Рояль, на нем много нот: Лист, Шопен... Играет жена. На полках иностранные книги. (Дело в том, что русские книги - в другой комнате, где Лычко не был. - Н. Р.) Солженицын - высокий, бородатый, атлетически сложенный (?!). "Что вы думаете о советской литературе?" - спросил Лычко у Солженицына. "Косметика!" - ответил он ему. "А о западной?" - "Она утратила высокие идеалы, - отвечает Солженицын, - утратила оттого, что Запад давно не знал глубоких потрясений. А для литературы необходимы глубокая боль и глубокие страдания". Солженицын возлагает большие надежды на восточноевропейскую литературу...

Еще очень важное для себя узнал Александр Исаевич из одного письма, присланного из Воронежа. Оказалось, что в воронежской газете 10 марта была помещена статья о городе Боброве.

1 Это произошло весной 1967 года.

Среди первых 18 поселенцев был назван Филипп Солженицын. Вот подтверждение тому, что род Солженицыных вышел из центральной России!

Идет апрель. Муж работает в маленькой комнате за письменным столом. Встает рано. Идет во двор делать зарядку. Потом - душ, завтрак и... работа за столом часов шесть подряд. Перед обедом гуляет в сквере. После обеда стал отдыхать. А вечером занимается подготовительной работой к завтрашнему дню. Снова гуляет, обдумывая...

Физически он чувствует себя не очень хорошо. Немного подскочило давление. Общая слабость. Даже бывает головокружение. Но к врачу идти не хочет. Мечтает вылечиться в Борзовке. А пока попивает травку...

Когда я дома, то работаю в большой комнате. Занимаюсь английскими статьями-рецензиями на "Раковый" и "Круг" (их накопилось очень много), разборкой писем, своих записей. Александр Исаевич дал мне прочесть несколько глав из нового романа. Это тот же писатель, та же подробная детализация. Прежде он говорил, что этот роман будет писать по-новому. Пока я новизны не заметила.

Решено, что на днях я подам заявление об уходе из института. Правда, муж было засомневался, нужно ли уходить мне по своей инициативе. Ему хочется, чтобы меня вынудили к уходу: это даст ему лишний козырь в его борьбе. А так - все будут говорить, что мы сами этого захотели.

- Я ухожу с работы не потому, что из-за тебя ко мне стали хуже относиться, - возразила я мужу. - Я ухожу из-за тебя, чтобы не чувствовать себя собачкой, привязанной на цепь.

В начале апреля в газете "Советская Россия" была напечатана статья "О чем шумит югославская пресса". В ней писалось следующее: "Один из примеров антисоветской идеологической диверсии - публикации на страницах "Борбы" антисоветских отрывков из пасквильной повести А. Солженицына "Первый круг", решительно осужденной литературными кругами Советского Союза"1 (???) Да "литературные круги", которые имеются в виду в этой заметке, "Первого круга" и не читали вовсе! Как же могли они его осудить?..

1 Советская Россия. 1969. 5 апреля.

Примерно в это же время мы узнали, что 21 марта Союз русских писателей и журналистов в Париже устроил в зале консерватории имени Рахманинова большой вечер, посвященный творчеству Солженицына по случаю его недавно исполнившегося 50-летия. Председательствовал Б. К. Зайцев. Доклады сделали Г. Адамович, В. Вейдле, С. Жаба и К. Померанцев. Б. Зайцев прочел несколько миниатюр Солженицына, в том числе "Утенка".

Позже стали известны подробности. В одном из писем, пришедших в Советский Союз, было сказано, что собрание "прошло в большом подъеме и при огромном количестве публики, многие принуждены были уйти, так как все места, проходы и даже сцена были заполнены"1.

А председательствовавший на том собрании Б. Зайцев описал это так: "На днях Союз писателей устраивал в Консерватории русский вечер Солженицына. Народу собралось много, уйма. Сидели на лестнице, некоторые ушли. Эстрада тоже была полна. Выступало "последнее Каррэ" эмиграции: Адамович, Вейдле, Померанцев. В конце я читал маленькие рассказики Солженицына, некоторые прелестны. Политики никакой не было: говорили о нем с гуманистически-философского конца. Надо сознаться: успех большой"2.

1 Сионский А. С. - Храбровицкому А. В., 2.04.69.

2 Зайцев Б. К. - Назаровой Л. Н., 28.03.69, Париж.

6 апреля было Благовещенье. Александр Исаевич пошел в церковь. (Помимо простого желания ему еще это нужно было и для романа.) Он пойдет туда и на следующий день - начинается предпасхальная неделя!

В понедельник, 7 апреля, произошли события у меня в институте. Я сказала своему заведую-щему кафедрой, что намерений своих не переменила, и дала ему прочесть заявление с просьбой освободить меня от работы ввиду плохого состояния здоровья. Давыдов предложил отложить подачу заявления на недельку. "Подождите до Пасхи", - сказал он. И еще дал мне совет не вступать в душевные объяснения с начальством. "Я не хочу вас разочаровывать, - добавил он, - но я несколько очаровывал вас раньше, чтобы вам было легче работать..."

Однако вскоре Давыдов почему-то передумал. Встретившись со мной в коридоре, спросил: "Вы еще заявление не подали? Я же должен на нем что-то написать..." Он взял у меня заявление и сказал, что идет к начальству по другим делам, а заявление мое передаст завтра. С этим я и ушла из института. Было это около часу дня.

И вдруг около шести вечера (Александр Исаевич только что ушел в церковь) - телефонный звонок:

- Мне Александра Исаевича.

- Кто просит?

- Кожевников из обкома.

- Его нет дома.

- Наталья Алексеевна?

- Да. Здравствуйте.

- Я слышал, вы заявление подали? (Вот так так: Николай Иванович только завтра собирался его передать ректору, а в обкоме о нем уже известно!..)

- Да. Очень плохо себя чувствую. Прошу длительный отпуск - не дают.

- Я хотел бы увидеть Александра Исаевича.

Я пообещала Кожевникову передать об этом Александру Исаевичу и утром позвонить. Я хочу, чтобы муж пошел в обком. Я вспоминаю свой разговор с Кожевниковым в декабре 1966 года, его удивление, что к нему обратилась я, а не сам Александр Исаевич, его готовность помочь ему. Я хочу этого тем более, что в Рязани продолжается антисолженицынская кампания: кого-то уволили с работы за то, что побывал у Солженицына; одна преподавательница основ марксизма-ленинизма радиоинститута сказала, что многие хотят, чтобы Солженицына как можно скорее изолировали; один выступавший в Рязани московский лектор сказал, что "Раковый корпус" - нагромождение ужасов, что, кто и не болен раком, - прочтя, заболеет.

Однако, когда муж услышал о звонке Кожевникова да еще о моем обещании ему позвонить,- он взорвался. "У тебя не хватает масштабности!" возмутился он.

На следующее утро его телефонный разговор с Кожевниковым все же состоялся (под магнитофон, записавший все реплики Александра Исаевича). Магнитная лента - не у меня, но суть разговора была перенесена мною в дневник. Александр Исаевич отказался прийти к Кожевникову, выставив к тому же два препятствия: 1) то несправедливое, что о нем говорят в Рязани, в том числе первый секретарь обкома; 2) все равно, ни одного связанного с ним, Солженицыным, вопроса они с Кожевниковым и вообще в Рязани не разрешат. Сказал, что предпочитает встретиться с Кожевниковым не в кабинете, а публично, в Рязанском отделении СП.

Тон, которым Солженицын говорил с Кожевниковым, был дерзок. Все это было мне крайне неприятно. Но как было мне его удержать: ведь у меня "не хватало масштабности"!..

Вскоре Александр Исаевич уехал в Москву: рвется на нашу дачку. Надеется, что там сразу почувствует себя лучше физически и будет еще успешней работать. Говорит, что, пожалуй, закончит "Р-17" 22-м годом. Всего будет четыре тома: Февральская революция, Октябрьская революция, гражданская война и выбор путей. Архитектурно все готово.

Итак, начал по-серьезному писать свой новый роман Александр Исаевич в марте 69-го в Рязани. Продолжит его в нашей Борзовке. То ощущение, которое создалось у моего мужа после посещения Виктора Луи, что наша дачка как бы осквернена, уйдет вместе с весенними водами. Весной наша Борзовка всегда затоплялась. Мимо дома мчался настоящий поток, вода даже заходила в дом, оставляя на полу тонкий слой ила. Этим смывалось все чужеродное, побывавшее там. Подобно Ноеву потопу, о котором сказано: "Господь водою потопа как будто смыл все грехи с земли, и на ней снова началась жизнь".

Глава VII

ПИШЕТСЯ "АВГУСТ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО"

17 апреля муж позвонил мне из Москвы.

- Молоко пил?

- Да.

- Головокружение прошло?

- Да.

Это означало, что он уже побывал в Борзовке. Договорились, что через день я тоже к вечеру приеду туда на три дня.

Накануне отъезда услышала по Би-би-си, что вторая часть "Ракового корпуса" в Англии - бестселлер. Это редко бывает с переводными книгами. "Круг" в США тоже пятый месяц продолжает оставаться бестселлером!

Успев утром пройти техосмотр нашего "Дениса", днем я в Москве. Созваниваюсь с Вероникой и встречаю ее и любимицу свою Лилечку, ее младшенькую, на Киевском вокзале, откуда мы втроем едем во Внуково, чтобы посмотреть тот дом, в котором нам предлагают с Александром Исаевичем жить зимой.

От станции идем лесом. Потом начинаются дачи. Вот и красиво расположенный на склоне дом.

Хозяева очень приветливы. Нам готовы предоставить в распоряжение второй этаж. Но, увы, ключ от входа туда потерян... Это не смутило. Чтобы я посмотрела наши предполагаемые будущие апартаменты, не останавливаются перед тем, чтобы взломать замок. Комната наверху - просторная, с камином, но темноватая. Из нее - выход на огромную полукруглую веранду, с которой открывается чарующий вид.

Вечером я- в Борзовке. Рассказываю мужу о Внуковской даче. Но он встречает мой рассказ без особого энтузиазма. Это - запасной вариант. Ростропович настойчиво предлагает жить у него на даче, в Жуковке. Вот поедем туда летом, посмотрим, сравним... А пока ему даже сейчас, когда природа еще спит и из земли только начали вылезать стебли нарциссов да тюльпанов, очень хорошо в Борзовке.

В те дни, что я была там, установилась мягкая, теплая погода. Солнце то выглянет, то спрячется. Работали на участке. Гуляли по лесу. Пилили там ель. Остальное время Александр Исаевич занимался у себя наверху за любимым столом (работая над Лениным). Я же хлопотала по хозяйству.

Вернувшись в Рязань, обнаружила письмо из Нью-Йорка. Это было официальное извещение, что Солженицын избран почетным членом Академии искусств и литературы!1

1 Позже, 3 июня, мы услышим по Би-би-си, что Американская академия искусств и литературы избрала своим почетным членом в этом году русского писателя Александра Исаевича Солженицына.

Вскоре ко мне в Рязань приехала одна московская знакомая, достаточно компетентная в ведении архивных дел, которую очень интересовало содержание наших папок. Она нашла, что мое "секретарское хозяйство" очень неплохо поставлено. Ей не составило труда найти те письма и документы, которые ее более всего интересовали. Пожалуй, я впервые по-настоящему ощутила нужность и необходимость того, что я делала все эти годы, начиная с осени 62-го года, когда был напечатан "Один день Ивана Денисовича". Я дала прочесть посетительнице начало своих, как я их условно называла, "Записок", главу "Признание". Она вполне одобрила и советовала продолжать.

К 27 апреля жду мужа. В этот день год спустя мы отметим 25-летие нашего супружества. Но и к 24-летию мы получили неплохой подарок: ведь мужа избрали почетным членом Американской академии! По приезде он тотчас же написал ответ, который я сдала заказным письмом с обратным уведомлением.

28 апреля я в последний раз занимаюсь со студентами. Перед началом занятий меня вдруг окружили сотрудники и вручили прощальный подарок конфетницу-лодочку из хрусталя, чем немало меня смутили: ведь я не устраиваю проводов...

Прощай, мой институт, в котором я проработала 20 лет! Прощай навсегда! Теперь ты не будешь больше держать меня цепями в Рязани...

29 апреля без приключений мы приехали на сильно загруженном "Денисе" в Борзовку.

В Рязани Александр Исаевич был раздражителен, в пути стал добреть.

- Душа расширяется, а была сжата, - объяснил он.

После Борзовки город ему особенно невыносим...

Год назад мы приехали в Борзовку тоже 29 апреля. Тогда природа уже проснулась. Нас встретил распустившийся "царский", как я его называла, нарцисс. В этом году все позже. Но все равно хорошо! Воздух, который хочется пить!

Походили по участку, решали, что делать завтра. А позже любовались полной луной.

30 апреля было первым днем моей свободы, которую я так ждала! Погода, казалось, ликовала вместе со мной. День - сказочный! Голубое небо, ни единого облачка, легкий ветерок, теплынь, 23°! Расцвела первая красненькая маргаритка. Из земли уже заметно поднимаются стебли тюльпанов и нарциссов. Среди дня Александр Исаевич даже окунулся в нашу речушку.

Он сейчас отвлекался от основной работы. Повозившись на участке с утра, с увлечением читает за столиком у Истьи сборник "Вехи", не переставая восхищаться.

Я занимаюсь больше грядками.

- Я люблю, когда ты хозяйничаешь! - говорит мне муж.

Перед обедом он занялся расчисткой нашей "купальни", а я в это время, лежа в тени на раскладушке, тоже начала читать "Вехи", сразу увлекшись С. Булгаковым.

За обедом выпили. Александр Исаевич предложил тост за то, чтобы я возможно лучше, правильнее, полезнее использовала свою свободу!

...Удастся ли?..

Начало было обнадеживающим. Утро 1 мая было теплым, ласковым, небо безоблачным. Однако с приездом соседних дачников стало шумно, послышалось громкое радио. Ничем серьезным уже не заняться! И муж снова взялся за расчистку купальни, а потом занялся машиной. Я же приводила в порядок дом, возилась в цветнике. На огородных грядках появились первые ростки редиски, которую мы посадили в прошлый свой приезд в Борзовку.

Но вот поднялся ветер и к вечеру стало заметно холодать. Александр Исаевич наверху, в своем кабинете, читает "Вехи". Я же навожу уют в нижней комнате, потом тоже читаю.

Читаю воспоминания Булгакова, секретаря Л. Толстого, - "Последний год жизни Толстого". Чтение мемуаров - одна из линий моей теперешней жизни, подготовка к писанию собственных. А эта книга мне важна и интересна еще и потому, что хочется понять Софью Андреевну, которую многие поминают недобрым словом. Забраться бы им в ее шкуру! Под конец она и в самом деле была невыносима. Но и Лев Николаевич не должен был делать тайны из своего завещания! Ведь именно тайное завещание, о котором Софья Андреевна узнала из найденной записной книжки, довело драму до последней ступени.

У моего мужа тоже появились тайны от меня. И откуда только у него эта априорная болезнь, что у меня что-то могут выпытать? (Сам же недавно называл меня "железной"!) Вот ведь засекретил от меня свою новую помощницу-машинистку, не всегда называет мне тех людей, которые приезжают к нам в Борзовку... Приведет ли это к добру?..

Погода нас больше не радует. Бывает, что в кувшине к утру образуется корка льда. Стало прохладно. Из цветов распустился только прекрасный желтый нарцисс. Тюльпаны клонят свои бутоны. Вечерами закрываю их ведрами, кастрюлями - защищаю от мороза. Я так много в тот май трудилась на огороде, в цветнике, что невольно хотелось видеть плоды своих трудов. А тут из-за длительных и безнадежных холодов с северным ветром природа как бы замерла: бутоны тюльпанов не распускаются, листочки на ореховом дереве никак не вылезут до конца из почек, миниатюрные кисточки сирени, прячущиеся в листках, никак не превратятся в гроздья, на огородных грядках, если что и растет, то редкие сорняки. Охватывает уныние.

Александр Исаевич недоволен, что я так чувствительна к капризам природы. Как можно расстраиваться из-за этого? Что это все в сравнении с мировыми проблемами?.. Так-то оно так, а все-таки... Я прошу его быть ко мне снисходительней. Ведь я очень стараюсь обрести равновесие, устойчивый интерес к жизни. Я кажусь себе букашкой, которая с трудом карабкается вверх, а мой муж способен в один миг сказанными горькими словами сбросить ее на землю, и все-таки букашка снова начинает ползти вверх... Александра Исаевича растрогали эти мои слова, смягчился. Я, видно, слишком отдалась работе на участке. Нужно больше жить духовно. Тогда и все эти мелкие волнения отойдут.

Я засаживаюсь за "Вехи". Не только прочла в тот май этот сборник, но и законспектировала все те статьи, которые показались мне наиболее значительными:

С. А. А с к о л ь д о в. "Религиозный смысл русской революции".

Н. А. Б е р д я е в. "Духи русской революции".

П.Струве и С.Франк. "Очерки философии культуры".

Н. А. Б е р д я е в. "Философская истина и интеллигентская правда".

С.Н.Булгаков. "Героизм и подвижничество".

М. О. Г е р ш е н з о н. "Творческое самосознание".

Б.А.Кистяковский. "В защиту права".

С. Л. Ф р а н к. "Этика нигилизма".

Когда читала у С. Булгакова о смирении, спросила мужа, в чем состоит его смирение.

- Я не приписываю себе в заслугу свои произведения, я только вожу пером...

И все-таки мне кажется, что Солженицын и смирение - вещи мало совместимые...

Еще я познакомилась с книгой Бердяева "Достоевский" ("Миросозерцание Достоевского"). Александр Исаевич не захотел читать ее. Наверное, этому не следует удивляться. Ведь он как-то сказал мне, что чувствует себя между Достоевским и Толстым, а потому даже Бердяеву не позволил вторгаться в собственный мир!

Захотелось заняться также своими "Записками". У меня заведена "Летопись", собственно хронология особо важных событий из жизни моего мужа. Под эту "Хронологию" отведена специальная красивая, в мягком переплете записная книжка.

Как иногда Александр Исаевич, чтобы подумать, чтоб лучше сосредоточиться, уходит в лес, так и я в один выдавшийся погожим день ушла после завтрака в лес. Из дневника 62-го года, сильно сжав и расклассифицировав, перенесла в "Летопись" наше путешествие по Сибири вместе с ворвавшимися в него событиями. А после ленча, воспользовавшись тем, что муж работал в кабинете за своим любимым огромным столом, устроилась за его столиком у Истьи и начала "Голубую тетрадь": переписала туда уже отпечатанные мной на машинке пять страниц - первую главу своих мемуаров - главу "Признание".

"Господи! - записываю я в своем дневнике 18 мая. - Неужели правда? Я, кажется, снова становлюсь жизнерадостной! Подо мной поломался стул, и я долго смеялась. Опять вспомню и опять смеюсь. Вот что значит иметь свободу, проявлять творческую активность и ощущать в себе и к себе хорошую любовь!"

Майские холода не прошли даром и для нашего с мужем здоровья. Сначала мне нездоровилось, а потом расхворался Александр Исаевич. Озноб. Общая ломота. Температура 38°. Снова разыгрался радикулит. Ставлю ему банки, делаю горчичники, колю витамины. Не больно помог мужу японский браслет, который примерно год назад он получил в подарок. Сохранилось сопроводительное письмо от Чуковских1. "Посылаем Вам в подарок волшебный браслет. (...) Как-то раз Переделкино посетили японцы. Им было мельком сказано, что вот бы - браслет... Прислали один. Ладно, спасибо. А потом, глядишь, второй. А теперь - третий..."

1 Чуковские (трое), весна - лето 1968 года.

Уговорила мужа купить насос, чтобы не носить воду из реки, пожалеть наши спины. Установили его. Это очень облегчило нам жизнь.

Александр Исаевич то принимается за роман, то разбирает разные материалы, которыми в изобилии снабжают его многие из почитателей. Просматривает журналы и газеты времен первой мировой войны, фотографии, диапозитивы. Еще ему необходимо поработать в Историческом музее. Время от времени он ездит туда, неизменно привозя разные новости: В Москве и Ленинграде - обыски, изымают даже "Ивана Денисовича". Когда возражают, что ведь он не запрещен, слышат в ответ: "Теперь запрещен!" То, что арестован П. Григоренко. А то привозит иностранные рецензии на свои романы, вышедшие на Западе. Однажды привез немецкую газету "Франкфуртер альгемайне Цайтунг" с напечатанным в ней "Пасхальным крестным ходом" и огромной фотографией крестного хода, снятого в Елоховском соборе.

В Историческом музее Александр Исаевич напал на дневник офицера, по фамилии Смольяк, который оказался весьма интересен своими скрупулезными записями.

После нескольких посещений музея сотрудники рассказали, что у них побывал представитель госбезопасности, спросил, занимается ли у них Солженицын, где сидит, что читает...

Еще ему рассказали, что какая-то американка спросила о нем у сотрудницы: "Это - не Солженицын?" - "Откуда вы знаете?" - "Он был у нас на обложке журнала". - "Вот видите, вы его читаете и не видите, а мы видим, но не читаем..."

Кроме Исторического музея, Александр Исаевич работал еще в военном отделе Ленинской библиотеки. Библиограф подыскивал для него разные фотографии.

В Москве Александр Исаевич обычно проводил, день-два. Возвращался неизменно уставшим, обычно к обеду. Я старалась в этот день особенно угодить ему и, конечно, в качестве гарнира готовила его любимую жареную картошку. Он всегда был рад своему возвращению в Борзовку.

Уже в мае Александр Исаевич работал над отдельными главами своего будущего "Августа четырнадцатого". В моем дневнике есть запись, что 21 мая, например, он написал о своем дяде Ромаше, брате матери.

Порой отвлекался на другие дела. Как-то расположившись на веранде, наговорил на магнитофон свою поэму "Прусские ночи", которую в то время очень тщательно скрывал почти ото всех.

Разумеется, мы по-прежнему регулярно слушаем Би-би-си. Между прочим, в передаче, посвященной книге Марченко "Мои показания", было сказано, что из этой книги, вышедшей "вслед за эпохальными произведениями Солженицына, разоблачающего произвол сталинских лагерей", следует, что и ныне в лагерях "все осталось так же, как при Сталине".

К концу мая потеплело. 1 июня - Троица. Муж особенно чтит ее после прошлогодней, такой для него знаменательной. Накосил травы, набросали ее в комнатах. А из лесу принесли березовые ветки украсила ими стены.

И в 69-м году Троица принесла с собой встревоженность. С чем это было связано - не помню, а в дневнике не уточняла из конспиративных соображений.

Я тоже включила в свою жизнь поездки в Москву. Останавливалась обычно у Вероники, где приходилось сталкиваться с самыми различными людьми. Хотя у меня есть ключи от ее квартиры, всегда сначала звоню. Однажды вечером, в ответ на мой звонок, послышался мужской голос: "Кто?" - "Свой", - ответила я. - "Назовите свое имя, отчество!" Назвала. Дверь открывается. Передо мной Владимир Гершуни, Володя Черный, как его здесь называли. Объясняет: он получил вызов в милицию, не идет - боится, что отправят в психбольницу. Дома жить нельзя. А значит, у Вероники: здесь всем есть всегда приют.

В другой раз, когда я была у Туркиных одна, неожиданно открылась дверь и вошел Илья Соломин, бывший однополчанин мужа, тогда сержант. Он ненадолго приехал в Москву из своей Одессы. Не успели обменяться новостями, как раздался колокольчатый звонок. Кто бы это еще? Оказался некий Толя из Владимира, а с ним еще и В. Б-ов, только что выпущенный из психбольницы. (О том, что он помещен в психбольницу - это новая манера: вместо ареста, - нам уже было известно раньше.) Теперь его признали здоровым! Пришлось оставить обоих ночевать. У Вероньки - самый настоящий ночлежный дом. Правда "избранное" общество. Едешь и не знаешь, с кем окажешься под одной крышей.

Что больше всего притягивает меня в Москву - так это возобновившееся (после трех лет перерыва) музицирование мое с Шурой Поповой. Как-то нас слушала Сусанна Лазаревна Теуш. Она была просто поражена Шуриным пением, растрогалась до слез.

Бываю у Теушей, у Аджемовых, у Дубовых-Сергеевых, да и у других друзей. Ундина Михайловна думает, как бы выполнить мое желание: разучить серьезную вещь для двух роялей. Кого сделать моим партнером? По возрасту я уже далеко ушла от ее нынешних учеников. Мой муж не понимает моего стремления. Ему кажется, что самое приятное - играть одной. А меня тянет к ансамблю. Потому и аккомпанировать Шуре для меня - такое удовольствие. Во всяком случае, пьеса выбрана: шопеновское рондо для двух роялей. Муж Ундины Михайловны - Лев Александ-рович - демонстрирует некоторые йоговские приемы, например паулинг, 20-минутный отдых. Ему мы обязаны тем, что моя тетя Нина сшила нам черные наглазники, которые понадобятся моему мужу даже в Лефортовской тюрьме!..

Кто-то обращает мое внимание на статью в "Советской России" от 29 мая 1969 года "Куда нацелены отравленные стрелы". X. Сабиров пишет: "Не секрет, что и в нашей стране появляются редкие экземпляры из числа творческой интеллигенции, сочинения которых по каналам идеологических контрабандистов попадают в империалистические страны".

Это, увы, о моем муже! Хотя пока еще и в неявной форме!

Посетила "Новый мир", где сначала принципиально договорилась, а потом и получила (с опозданием на семь лет!) отзывы Чуковского, Маршака и некоторых других на "Ивана Денисовича", написанные еще до публикации повести. Они должны войти в мои мемуары! Да и мужу будет любопытно их прочесть хотя бы теперь!

Кроме Москвы, изредка бываю в Рязани - нужно же навещать наших старушек! Когда приезжаю туда, то после наших маленьких дачных комнат чувствую себя будто в царских хоромах. И уж, конечно, разрешаю маме и тетям себя побаловать!

Вместе в Москву ездим редко. Зато ездим по Подмосковью. Однажды навестили Паниных. Дмитрий Михайлович совсем отказался от мясной пищи и вообще от многого. Делает себе какое-то месиво из сухого молока и еще чего-то, вместо хлеба - сухари. Делаем фотосъемки возле их хибарки, похожей на двухместный зэковский барак.

В середине июня совершили двухдневную поездку по Подмосковью, назвав ее поездкой по гениям. Прежде всего заехали на "Денисе" во Внуково, чтобы посмотреть внуковскую дачу, которую сосватала для нас Вероника. Александру Исаевичу, как и раньше мне, понравился большой балкон, открывающийся, с него вид, а просторная комната с камином показалась темноватой. Даже соблазн топить камин не спасает положения. Да и смущают общие с хозяевами удобства и кухня, хотя наверху есть и вторая, маленькая, без газа.

Из Внукова переезжаем в Переделкино. Корней Иванович принимает нас на балконе. Мы поспели как раз к обеду. У нас в Борзовке - своя зелень. Мы и здесь едим не только салат и редиску, но и огурцы с помидорами. Но... ничего своего! Совсем у нас разное с Чуковскими отношение к земле!

Разговор - больше всего вокруг "Нового мира". Там очень неблагополучно. Боятся, что Твардовский подаст заявление об уходе. Многих сейчас очень волнует вопрос: уйдет ли Твардов-ский? И если уйдет, то сам или уберут? Но посмеют ли? Корней Иванович считает Твардовского самым большим нашим поэтом, перенесшим традиции Пушкина и Некрасова на нашу современность!

Я показываю Корнею Ивановичу наши цветные диапозитивы, а потом фотографирую его вместе с Александром Исаевичем.

В Переделкине мы еще посещаем семью Ивановых. Перед верандой их дачи кусты мелких роз, а дальше - простор, весь заросший разноцветным люпинусом. Еще дальше - густой парк. Красиво! Мы пьем чай на веранде. Руководит беседой вдова писателя Всеволода Иванова, Тамара Владимировна. Много, до назойливости, говорит о муже ("при жизни мужа..." и проч.). Очень горда, что Александр Исаевич сидит в его кресле.

Дальше, по Подушкинскому шоссе, мы едем в Жуковку к Ростроповичу. Проезжая мимо дачи Шостаковича, увидели его с женой, прогуливавшихся по дороге. Остановились. Александр Исаевич и Дмитрий Дмитриевич перебросились незначительными фразами. У Дмитрия Дмитриевича болезнен-ный, несколько растерянный вид. Трясущиеся руки. Уверяет, что здоровье ничего, но вид его говорит другое.

Вот и дача Ростроповича. Входим в калитку. Прелестный лесной участок. Прямо перед нами - главная "вилла", несколько подпорченная большой трубой котельной. .Налево - отдельный флигель, в котором размещаются гараж на три машины и примыкающая к нему квартирка из двух комнат со всеми удобствами, которая еще доделывается.

Встретила нас очень симпатичная тетя Настя (вот уже 13 лет, как она служит у Ростроповича), потом тут же пришли девочки: Оля и Лена. Сам Ростропович отдыхает, Александр Исаевич попросил его не будить, мы пока погуляем по участку.

Обходим дом. За ним - великолепный лесопарк. Аллеи огорожены косо положенным кирпичом. Кое-где - скамейки. Посреди участка рабочий мастерит печь для шашлыка, другой рабочий носит в котельную ведра с цементом, третий - что-то делает во флигеле.

Знакомимся с огромной черной собакой, очень миролюбивой. Это ньюфаундленд, и зовут его Кузьма, Кузька. Привезен из Канады.

Мы уж собрались идти на станцию: точно измерить, сколько минут на это потребуется. Но только вышли за калитку, как услышали какую-то суматоху на крыльце дома. Следом раздался вопль: "Где он?" Вошли в калитку. Навстречу, размахивая руками и немного напоминая гориллу, несся Мстислав Леопольдович. Мужчины обнялись и расцеловались. Даже меня (мы всего раз мельком виделись у нас дома в Рязани) Ростропович заключил в объятия и расцеловал. И повел показывать нам дом, который мы восприняли как "дом чудес".

На первом этаже: кухня с двумя большими холодильниками, газовой плитой и всем прочим; столовая с длинным столом и "царским" буфетом, о котором я ранее писала, уже реставрированным, но без верхних украшений - не позволяла высота потолка, и музыкальный зал, скорее салон, в котором стоял прелестный японский рояль "Ямаха", с выходом на террасу.

Я не удержалась и попробовала рояль.

- Наташа - пианистка? - спросил Мстислав Леопольдович у мужа.

- Несостоявшаяся.

Тем не менее Ростропович тут же сказал, что я могу играть на "Ямахе" сколько пожелаю.

На втором этаже - спальни с балконами, а также ванная, выложенная черным кафелем.

На третьем этаже - огромный холл, который мы позже назовем таверной. У входа - большой стол. За ним - шкаф, он же - "бар", с косо поставленным зеркалом, в котором отражаются бесчисленные бутылки с вином и проч. В глубине - пианино, стереопроигрыватель и очень удобные мягкие кушетки. На них мы и уселись, утонув, как в перине.

Ростропович стал рассказывать. Он недавно вернулся из Америки, где дал больше 50 концертов. Вишневскую, его жену, чуть было туда не пустили. Но он устроил скандал и добился, чтоб она тоже туда поехала и дала несколько концертов. Находясь в Америке, Ростропович написал Солженицыну письмо, которое забыл передать с женой, вернувшейся ранее его. Основная мысль письма: "Я не такой уж подлец!" (следствие Солженицынского воспитания!), согласен, что не в русской традиции искусство для искусства! На мужа смотрел влюбленными глазами, называл его "мое солнце", то и дело принимался объясняться в любви. Спрашивал, как с деньгами? Уверял, что не простит, если возьмет у кого-нибудь другого. "Я буду знать, что мое семейство увеличилось, и буду больше..." И он образно показал, что будет больше играть, то есть концертировать... Александр Исаевич заверил его, что деньги не будут нужны еще два года. Мстислав Леопольдович настаивал, чтобы мы как можно скорее переезжали к нему.

- Пусть только кто-нибудь посмеет прикоснуться к тебе в моем доме! заключил он.

Было решено что заночуем в предназначенном нам флигельке, уже почти обставленном.

Ростропович настоял на том, чтобы были выполнены все необходимые обряды. Сначала во флигель запущен кот - он должен был "проглотить злых духов", а мы пока погуляем по парку. Затем мы направились во флигель целой процессией: Александр Исаевич нес хлеб-соль, тетя Настя - святую воду, Мстислав Леопольдович и я - закуску и вино.

Тетя Настя окропила святой водой все углы в обеих комнатах. Все перекрестились. Обошли квартиру. А потом уже сели закусить, попивая токайское вино. Пили за наше счастливое здесь обитание

И эта прелестная квартирка, с такой любовью и вкусом обставленная, будет нашей? Здесь есть все необходимое (разве только телефона нет; впрочем, в большом доме телефонные аппараты есть на всех этажах, а это рядом). И в одно и то же время мы будем жить среди парка! Все это похоже на сказку!

Часов в 9 вечера Ростропович уехал в Москву на своей машине, сам за рулем. Другого способа передвижения он не признает! При этом количество выпитого вина роли не играет!

Мы же прошлись пешком к станции и назад, так как, в отличие от Ростроповича, собираемся пользоваться электричкой. Дорога к станции очень хороша, идти недолго.

Вернувшись, вынули из машины подушки, одеяла, простыни и улеглись на удобных кроватях с английскими матрацами.

На следующее утро встали рано. Легкий завтрак и... в путь! Едем на дачу академика Капицы. Успенское шоссе, Николина гора. Дача Капицы расположена на самом берегу Москвы-реки и как бы в лесу. Здесь, как и у Чуковского и Ростроповича, - никаких клумб, грядок. Разве что - кусты сирени. (В тот год сирень была как-то особенно хороша и пахуча!)

Петр Леонидович оказался в "беседке". "Крыша", прибитая к трем соснам и одному шесту, перекособочилась. Три ее края поднимаются по мере того, как растут деревья. К двум из этих сосен подвешен гамак, принявший форму кресла. Перед ним - стол и соломенные кресла. Беседуем.

Петр Леонидович с гордостью рассказывает нам о своем выступлении на президиуме Академии наук. Это выступление будет напечатано в "Вопросах философии", однако в сокращенном виде. Причем опущено, в частности, то, что он говорил о Сахарове.

Анна Алексеевна приглашает пить кофе с подсушенным на тостере хлебом.

Осматриваем лабораторию, в которой Петр Леонидович работал (с 1946 до 1953 года) в период своей опалы в связи с отказом работать над проблемой атомной бомбы. Многие приборы были сделаны его собственными руками. (Петр Леонидович любит и умеет выполнять и столярные, и слесарные работы.) В то горькое время у семьи Капицы отнимали дачу, повыбрасывали вещи, но они сказали, что все равно никуда отсюда не уйдут, и остались жить в крошечном флигеле.

- Приятно вспомнить, но неприятно повторить! - говорит Петр Леонидович.

Я и здесь с успехом показываю наши диапозитивы. А Анна Алексеевна нас фотографирует.

Даже столь серьезным людям не чужды иногда развлечения. На стене веранды - разграфленный круг. Нам предлагают бросить в него стрелы, целясь в середину круга. Я бросила удачнее своего мужа. "Это случайно!" - сразу же прокомментировал он, ни в чем не допускающий моего превосходства.

Вернувшись домой из феерической поездки, читаем привезенные от Чуковского отзывы на "Круг" и "Раковый" на русском, английском и немецком языках. Я и на следующий день продолжаю ими заниматься: подклеиваю, сортирую...

Среди всех отзывов выделяется рецензия Белля на "Круг первый". Александру Исаевичу хочется иметь квалифицированный перевод ее. Надо бы попросить Льва Копелева наговорить на магнитофон.

Вскоре мы у Копелевых. Пока Лев Зиновьевич переводит рецензию Белля и по-русски наговаривает ее на магнитофон, его жена рассказывает нам "новеллы", имеющие непосредственное отношение к моему мужу.

Десятиклассница говорит матери: "Мама, я нашла себе подругу на всю жизнь, она - моя единомышленница". - "Как ты можешь быть в этом уверена?" "А ты знаешь, что она делала, когда я к ней пришла? Печатала "Раковый корпус".

А один молодой человек накануне сдачи кандидатского экзамена по философии пришел к своим друзьям и попросил "Круг": "Мне надо еще раз прочесть спор Рубина с Сологдиным, чтобы кое-что себе лучше уяснить".

А еще одну "новеллу" услышал Александр Исаевич, когда побывал в "Новом мире". Александра Трифоновича он не застал. Но услышал любопытные вещи. Будто Хрущев прочел "Круг первый" и пришел от него в восторг, а Солженицына провозгласил гениальным писателем. Сказал, что рад, что в свое время разрешил напечатать "Ивана Денисовича". В связи с этим Александр Исаевич снова высказал сожаление, что В.С. Лебедев в 64-м году не пошел на то, чтобы, напечатать в "Правде" "сталинские" главы из "Круга первого".

Что же касается статьи Белля, то я на следующий же день перевела ее с магнитной ленты на машинку. Просто потрясающая статья! Белль называет "Круг" собором, по сравнению с которым все другие хорошие романы - только частные хижины. Обычно сдержанно относящийся к рецензиям на свои книги, муж возбудился настолько, что пошел успокоиться в лес. Не остановил его даже сильный ливень. Вернулся освеженный и успокоенный.

- В каком раю мы живем! - сказал он мне, искренне забыв при этом, что еще недавно готов был возненавидеть Борзовку, когда за речкой заработал трактор. А потому, когда за обедом муж приготовился выпить рюмочку (это бывало крайне редко!), я предложила ему выпить за то, чтобы рая было у нас здесь больше, чем не рая, что он и сделал.

Прозанимавшись три дня рецензиями, Александр Исаевич под конец почувствовал пустоту и даже скуку. Ведь все это время он ничего не писал, отставил "Р-17". И теперь уж не скоро возьмется за него. Дело в том, что он должен как раз ехать в Рязань на встречу с писателем Борисом Можаевым, чтобы вместе с ним отправиться по Рязанщине - по тем местам, которые примыкают к Тамбовской области. Присмотреться к типам мужиков, прислушаться к их речи, записать рассказы о годах гражданской войны...

То было его первое в то лето путешествие. Еще у него намечено "северное" путешествие совместно с одним из его корреспондентов - на Пинегу, и наше с ним - "южное" - в конце лета.

26 июня муж уехал. Оставшись одна, я, конечно, грушу и беспокоюсь. Немного работаю на участке, но больше занимаюсь другим. То хронологией своего мужа, которая нужна мне для моей собственной работы, то клею фотоальбом 68-го года, то привожу в порядок 55-ю папку с иностранными отзывами на романы своего мужа, почитываю отзывы...

Я не берусь пересказывать здесь все рецензии. За 1969 год их было не меньше, чем за 1968 год. Но не могу удержаться, чтобы немного не процитировать...

О "Круге первом".

"В "Круге первом" он устремился к целостности и вместе с тем задерживается самозабвенно на бесчисленных подробностях, будто каждая из них является главной... Воистину энциклопедический размах, эпический мир, поражающий наглядностью и в себе замкнутый... Нет, не психологический анализ составляет силу его таланта, а описание социальных порядков и отношений, характерной среды, многозначительных ситуаций - в этом центр тяжести его произведений. Образы героев, может, и будут забыты, но никогда не будет забыт институт в Маврино. Институт - прозаическая реальность и политический символ... Сталкивает с бытом за стенами в 1949 году. Заключенные более свободны.

Ошибкой было бы рассматривать "Круг" как политический роман... Убежденность Солженицына в неразрушимости человека ничего не имеет общего с политическими категориями. Толстовская художественная искренность, непосредственность убеждающе величественны... Предан традиции классического романа"1.