Отступник

Глава III ВОСХОЖДЕНИЕ

Саша сидел за своим письменным столом и глядел на Политехнический музей. Вот уже год, как он так сидел и глядел всякий раз, когда делать было нечего. Слева вокруг памятника Феликсу Эдмундовичу резво крутилась карусель “Москвичей”, “Волг”, “ЗИЛов” и “Побед”. Часть из этого потока выламывалась и с натужным воем неслась вниз к площади Ногина — на Солянку и в Китай-город. Наиболее чистые и новые машины чинно отделялись от потока и направлялись правее, к зданию ЦК. Одни высаживали пассажиров и парковались у сквера напротив. Это были чужие: те, кого вызывали на ковер или кто сам напросился. Свои-то въезжали внутрь. Правда, не все. Внутрь положено только начальству. Еще охране. Еще управлению делами. Другие свои, что на разгонных машинах ездят, выходят у подъездов и исчезают в них, а машина едет дальше.

Саша уже многих своих знает. В столовую и буфет будешь ходить, так лица быстро примелькаются, здороваться начнешь. Так, на всякий случай. Здороваться надо. Здесь все очень вежливые, корректные. По коридорам с темно-красными ковровыми дорожками не табунятся, анекдоты не травят, не курят. Каждый сидит в своей комнате с табличкой. Скромная такая табличка, и черными буквами на белом фоне значится “тов. Наседкин В. К.” или “тов. Тыковлев А. Я.” Никаких должностей. Все товарищи, все равны.

Правда, есть более равные среди равных. Они в основном в первом и втором подъездах сосредоточились. Саша же сидит со всем отделом пропаганды и агитации в десятом подъезде, как бы особняком от самого главного здания, где Первый секретарь, секретари, члены и кандидаты в члены Президиума ЦК. Но порядок у них в десятом, как и у всех. Кто сидит в кабинете один, кто вдвоем. У зав. сектором есть кремлевская вертушка, по заказу ему из буфета приносят чай с сушками. Его на работу на машине возят. Оно и понятно, думает Саша, огромная ответственность лежит на старших товарищах, и рабочий класс старается обеспечить своих руководителей всем необходимым для того, чтобы они могли трудиться на его благо, не отвлекаясь на бытовые трудности. Их у нас в стране, к сожалению, еще много, но с каждым днем становится все меньше, ибо живем мы все лучше и лучше, растем и крепнем, новую программу партии только что приняли, Америку обгоняем, жилье строим, целину поднимаем. Никита Сергеевич твердо обещал, что следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Подумаешь, что будет лет через 10—15, и дух захватывает.

Саша жизнью своей очень доволен. Работа интересная. Под ним ходят журналисты и творческие объединения пишущей братии. Народ они, конечно, сложный. Каждый мнит себя если не Львом, то уж, по крайней мере, Алексеем Толстым. Склоки у них вечные между собой, подсиживания. Но на то они и живые люди. Среди писателей и артистов этого еще больше, так что грех жаловаться. Журналистами, кстати, руководить проще. Печать у нас насквозь партийная. С писателями намучаешься, уговаривая, а он годами что-то пишет и пишет и, в конце концов, что-нибудь все же по-своему напишет. С газетчиками разговор проще. Они ведь на зарплате, и результаты их творческого процесса видны каждый день. К тому же многие из них на КГБ работают, особенно те, кто за границей часто бывает. Свое место они хорошо знают. Тут держи сам ухо востро, а то и тебя в недостатке партийности обвинят. Шустрая публика! Только он, Тыковлев, шустрее. Иначе бы в ЦК не взяли. Заслужил доверие.

Да, еще и еще раз надо помянуть добрым словом Фефелова. Умный мужик. Тот, кто поставил на партию, в проигрыше не будет никогда. Знай это и не выпендривайся. Будешь правильно себя вести, партия выведет в люди. Конечно, не сразу. Конечно, не просто так, а за преданность, за труд, за сообразительность. Ну и что с того, что нет у него, Тыковлева, пока вожделенной вертушки, личной машины, сладкого чая с сушками? Да тьфу, наплевать и растереть! Что, на метро плохо ездить? Что, он чай себе вскипятить не может? Вон кипятильник лежит на окне, казенный, кстати.

Сифон стоит с газированной водой, тоже казенный. Паек кремлевский не дают? Так цековская столовая лучше любого ресторана и в разы дешевле. А продукты для Татьяны и детей он и из буфета всегда принесет. Ну, нет у него пока казенной дачи, так ведь каждую пятницу на новеньком шикарном автобусе от парадного подъезда в пансионат отвезут. Отдыхайте, товарищ Тыковлев с вашей Татьяной и чадами за милую душу. И путевка в санаторий ЦК каждый год, пожалуйста. И бесплатный проезд в любую точку Советского Союза раз в году туда и обратно. И кремлевская поликлиника. И отличный детский сад.

— Спасибо партии, и еще раз спасибо. А чего пока еще нет, то вскоре заработаем, — подмигнул сам себе Тыковлев. Все еще только начинается. Степаков заметит, у него глаз на людей наметанный. Надо стараться. Надо очки набирать. Вот уже из Архивного института звонили, предлагали учебное пособие для них по истмату подготовить. Надо подготовить. Со всех точек зрения надо. И студентам помочь, и самому над собой поработать. Руководство ничего так не ценит, как знание марксистско-ленинской теории, любовь к ней, работу над классиками. Все ведь знают, что мало кто Ленина читает для себя, с карандашом в руках. А уж про Маркса и Энгельса и говорить не приходится. Одно цитатни­чество и начетничество. А в коммунизм верить надо. Как доверять тому, кто коммунизма не понимает и лишь для формы поклоны перед Лениным и партией бьет? Нельзя доверять! А где возьмешь подвижников идеи? Товар исключительно редкий, потому и спросом пользуется. Теоретическая подготовка плюс опыт практической работы и партийная хватка. Значит, надо продемонстрировать, что и то, и другое, и третье у тебя есть.

Тыковлев решительно снял трубку городского телефона и набрал номер.

— Зиновий Абрамович, это Тыковлев из ЦК. Не могли бы вы зайти ко мне в эту пятницу, скажем, часиков в одиннадцать по поводу последнего заседания правления союза. Да, вместе с протоколом. Постарайтесь к пятнице оформить. Да, да, пропуск будет заказан на десятый подъезд. Номер комнаты будет проставлен в пропуске. Не забудьте партбилет, с паспортом вас в комендатуру могут послать. Посмотрите, чтобы в партбилете все взносы были проставлены. До скорой встречи, рад буду с вами познакомиться лично.

Тыковлев положил трубку и поймал на себе взгляд маленького кучерявого мужичонки с золотыми зубами, сидевшего за столом напротив него. Это был новый инструктор отдела Мишляков, только что переведенный в Москву из новосибирского обкома. Мишляков пребывал в состоянии стойкой робости, которая обычно охватывала на многие месяцы провинциалов, попадавших на работу в ЦК откуда-нибудь с периферии. Они были заранее согласны со всем, что говорили им начальники и просто сослуживцы, старались сами ничего не делать, чтобы, не дай Бог, где-нибудь не промазать, и были всецело поглощены мыслью о том, как бы не упустить по материально-снабженческой части чего-либо из им положенного, но одновременно и не возжелать того, что было по чину не положено, и не выказать тем самым стяжательских наклонностей.

Саша сам проходил эту стадию, поэтому хорошо представлял себе, как Мишляков сейчас как бы невзначай спрашивает у работников соседнего отдела, как ему встать на очередь на квартиру и через какое время эту квартиру можно рассчитывать получить. У новоселов он будет выяснять, в каком районе они получили жилье и какой метраж. У секретарши Лиды Грызиловой будет выпытывать, можно ли в буфете заказывать продукты? По праздникам? Или когда хочешь? В каком количестве? У него, Тыковлева, новосибирец интересовался, какой пансионат под Москвой лучше, есть ли там еще свободные места. Так он и будет с замирающим от страха сердцем вести разведку, а не недодали ли ему цековские хозяйственники чего-нибудь из того, что положено, или положено, но необязательно, или, скажем, могло бы быть, но в порядке исключения. Когда урвет все, что сможет, успокоится и начнет думать о работе и карьере.

Мишляков что-то хотел спросить. Тыковлев внутренне развеселился, пытаясь угадать, что бы это могло быть на сей раз.

“Наверное, думает, не сходить ли ему в отпуск, пока лето не кончилось. Сейчас спросит, засчитываются ли ему месяцы, отработанные в новосибирском обкоме”.

Но Саша ошибся. Вопрос был неожиданный.

— Я, извините, товарищ Тыковлев, внимательно присматриваюсь к тому, как вы работаете. Мне многому еще учиться надо, привыкнуть к стилю работы других товарищей, не выделяться, так сказать, из общепринятого. Вы вот сейчас звонили куда-то по телефону. Как я понял, товарищу, которого лично не знаете. Пригласили зайти. Вы путем ему и не представились. Так, мол, и так, Тыковлев из ЦК. И все. Почему? Он, похоже, вас тоже не очень знал.

— Так лучше, — с готовностью ответил Саша. — ЦК есть ЦК. Нам разрешают так представляться: я такой-то, из ЦК партии. И все. Не обязательно уточнять. Мы, инструкторы, можем звонить, кому угодно: до уровня зам. министров. Впрочем, зам. министрам в промышленных министерствах тоже можно. Обычно все просьбы выполняют. С технарями вообще проще, потому что у них зам. министры в состав руководящих органов партии не входят. Значит, если из ЦК, то руки по швам. С КГБ, военными и мидаками сложнее. У них там в начальстве есть и члены и кандидаты. Они свои записки в ЦК КПСС, а не в отделы ЦК, как другие, пишут. Зав. отделами под ними ходят, а не их дрючат, чтобы за их спиной никто с цековскими не сговаривался. Так что тут точно все просчитывать нужно, а то нарвешься. Позвонишь такому и скажешь, что, мол, Иванов из ЦК, и надо бы сделать то-то и то-то. А он тебе в ответ: не понял, какой Иванов из ЦК. Иванов вроде в состав ЦК не входит. Так вы кто такой все же? Приходится тогда сказать, что звонит инструктор или референт отдела ЦК. А ему только этого и надо. Ах, инструктор. Так вы всего лишь работник аппарата ЦК. Что вам угодно? Кто поручил? Мне кажется, что это нецелесообразно. Впрочем, попросите вашего заведующего отделом позвонить моему министру, а я ему доложу, что вы к нам обращались по такому-то вопросу. Вот и думай тогда, как быть. Пойдешь жаловаться своему зав. отделом, так он тебя же и отругает, хотя, может быть, сам же поручение давал. Нет у вас, дорогой товарищ, рабочего контакта, не умеете себя поставить... А все потому, что сам звонить не хочет или боится, что где-то в чем-то просчитался. Кто его знает, того же Гречко или Громыко? А вдруг они уже о чем-то с Первым договорились, а до нас еще не дошло? А вдруг мы не в ту степь? В общем, дело это тонкое, я имею в виду рабочее повседневное руководство госаппаратом через отделы ЦК. Оч-ч-чень тонкое, — многозна­чительно воздел палец вверх Тыковлев.

— И с нашими клиентами не проще, — продолжил он. — Среди них каждый третий какой-нибудь лауреат, заслуженный или выдающийся. Значит, лично известен. Кто — кому. Кто к Суслову на прием ходит. Кто водку с Никитой пил. Кто в Барвихе в пруду карпов с кем-то из нашего начальства ловит. К ним простому инструктору на кривой козе не подъехать. Кто ты такой, чтобы творческую личность учить, ограничивать, одергивать. Так что советую вам, прежде всего, тщательно изучить тот контингент, с которым будете работать. Без этого сгорите сразу и синим пламенем. А работать надо. Как? Через них самих. Одних против других использовать. Они с превеликой охотой дерутся и подножки друг другу ставят. Но опять же советую работать не напрямую, самому оставаться как можно дальше в стороне, быть арбитром. Лучше действовать через аппарат их творческих союзов и объединений, редакции, Академию наук. Аппарат — это великая сила. В аппарате надо иметь своих надежных людей, очень надежных, ни в коем случае не выдающихся. В этом залог успеха работы. Надо, чтобы они сами в творческих исканиях и спорах вырабатывали ту линию, которая задана партией, боролись за нее и отстаивали ее с убеждением, были непримиримы к противникам линии партии, искренне почитали их своими врагами. Это высший класс партийной работы. К сожалению, правда, не всегда так бывает. Не всегда получается. Но в идеале должно быть именно так. Именно такую работу больше всего ценит руководство. Мы как высший орган партии должны действовать убеждением, а не окриком. Администрировать — это последнее дело, хотя, конечно, иногда приходится, коли иного выхода нет.

— А Зиновию Абрамовичу я предложил, вы правы, зайти в приказном порядке, потому что он аппарат. Он знает, что не сможет не зайти. Он даже рад, что я ему позвонил, что будут у него задания из ЦК, что его помнят, знают и ценят. Мне не надо говорить ему, кто я. Он давно уже по их беспроводному телефону разузнал, кто я, откуда пришел, чем занимаюсь, что за человек. Он ждал не дождался этого звонка, наверняка волновался, почему столько времени прошло, а я его не вспомнил. Вот я его и вспомнил. Нужен он мне стал. Не дело стал писать последнее время этот наш Ерофеев. А еще политический обозреватель! Получается у него, что диктатура пролетариата, с одной стороны, освободила, а с другой — как бы закабалила людей. Начитался, видать, солженицынского “Иван Денисыча” и все копается. Уровень нашего потребления не нравится, дефицит, мол, человеческое достоинство унижает, морально-политическое единство общества ограничивает простор творческих исканий путей строительства социализма. А ведь это критика не кого-нибудь, а нашей государственной системы, хоть он хитрый и кивает на нерасторопных и догматичных Пал Палычей и ратует за широкий взгляд, за творческие развитие марксизма. Кто за дефицит, в конце концов, отвечает? Да мы отвечаем, ЦК КПСС. Ведь он это думает и другим потихоньку внушает.

— Вот пусть Зиновий Абрамович и подумает, как его лучше поправить, — продолжал с пафосом Саша. — Разумеется, руками его же коллег. Не принимать же ЦК, как в 1948 году, постановление о писаниях какого-то Ерофеева. Чести много будет. Да и прошли времена культа и его методов. Кто таких всерьез у нас принимает, когда страна на глазах обновляется и крепнет? Никто. Но поправить Ерофеева надо. Он человек известный и талантливый. Если стал такое писать, то не случайно. Небось, повторяет то, что всякие сотрудники НИИ из молодых да ранних, начитавшись газет и книжек в спецфондах, на кухнях по вечерам за бутылкой водки обсуждают. Шумим, браток, шумим! Помните Грибоедова? Так вот, пора просигналить им, чтобы кончали языки чесать. Много их развелось после “оттепели”. Делом надо заниматься, коммунизм строить, жизнь реальную видеть и понимать. К рабочему классу присматриваться, а то как бы он сам не занялся ими.

— Правильно, — поддержал Мишляков. — По сравнению с Новосибирском в кругах творческой интеллигенции обстановка в Москве намного более сложная. Впрочем, у нас в Академгородке тоже плесени немало.

* * *

Бубенцов сегодня был явно не в духе. Из-за стола не поднимался, руки не подал. Сухо кивнул и указал рукой на стул, предлагая садиться. Делает вид, что очень занят. Внимательно читает бумагу, водя по ней карандашом. Отдельные слова чуть-чуть подчеркивает, но так, чтобы потом можно было стереть ластиком. Обязательно сотрет, прежде чем даст бумагу на исполнение. Это такая привычка у зав. сектором. Говорит, что не хочет подчеркиванием навязывать свое мнение нижестоящему работнику, сковывать его мысль и инициативу. Может быть, и так. А может быть, каждый раз проверяет, достаточно ли по-партийному оценишь материал.

Так про начальника говорят в секторе. Тыковлеву же иногда кажется, что просто перестраховывается Бубенцов на всякий случай, по крепкой цековской привычке, не торопится свое мнение высказывать. Кто его знает, куда та или иная бумага, в конце концов, вывернется, кому боком выйдет. Сейчас, конечно, не сталинские времена, но ухо востро держать надо. В этом деле все очень непросто. Поэтому Тыковлев тихонько садится на стул и старается по возможности запомнить, в каких местах замирал над бумагой бубенцовский карандаш. Потом можно будет вычислить, куда рулить. Вызвал, конечно, чтобы дать какие-то “ЦУ”, то бишь ценные указания.

— Так, — крякнул Бубенцов. — Интересные дела на вашем участке происходят, Александр Яковлевич. Очень интересные. Прошу ознакомиться.

На стол перед Тыковлевым легла бумага из комитета госбезопасности. Саша про себя тут же отметил, что бумага пошла в комиссию партконтроля, выездную комиссию и к ним в отдел пропаганды. Похоже, персональное дело с кем-то из загранработников. Из его. Сашиных загранработников, то есть журналистов. Иначе зачем же было его вызывать. Радости мало. Бубенцов не зря нахохлился. Если он нахохлился, то Тыковлеву уже впору и голову пеплом посыпать. Он “сидит” на участке, где прокол. Он и никто больше. Правда, пинки получит он один. Если на чем-то попался загранкадр, то мало не будет и тому инструктору комиссии по выездам, который его выпустил. Им обоим сейчас — и Тыковлеву, и этому неизвестному пока что ему инструктору — начнут забивать в задницу большой арбуз, а они, в свою очередь, постараются валить всю вину на главных редакторов, секретарей парткомов тех организаций, которые проглядели грешника. Только бы никто не убежал, — подумал Саша. — Если сбежал, будет всем плохо.

Тыковлев лихорадочно пробежал бумагу. Никто, слава Богу, никуда не сбежал. Комитетчики доносили, что при бухгалтерской проверке корпунктов “Комсомольской правды” в Париже и Берлине обнаружены финансовые недостачи. И в том, и в другом случае руководители корпунктов объяснить недостачу не могут, оправдательных документов не имеют. Ревизия была внеплановой, внезапной, так что подготовиться они не сумели. Принятыми оперативными методами установлено, что недостачи возникли после пребывания в Париже и Берлине в служебной командировке заместителя главного редактора газеты Банкина. По данным источников комитета, он брал деньги из касс корпунктов, получал ценные подарки от их руководителей. Документов, фиксирующих выдачу денег Банкину, не составлялось. Свидетелей передачи ценных подарков тоже выявить не удалось. Докладывается в порядке информации и для возможного принятия мер.

— Что делать будем? — строго спросил Бубенцов.

— Надо разбираться, — неуверенно начал Тыковлев. — Зажрались они там на загранке, — внимательно наблюдая за выражением лица начальника, продолжал он. — Такие деньги по сравнению с советским работягой получают, и все им мало, руку в государственный карман нестыдно запускать. У кого воруют! У девчонки, что в совхозе в поле с утра до вечера работает. У токаря, что всю смену от станка не отходит. Выедут за границу и тут же забывают, кому обязаны своим благополучием.

Судя по потеплевшему взгляду Бубенцова, Тыковлев был на правильном пути.

— Разобраться и наказать. Такие люди не могут представлять за рубежом нашу советскую печать, — еще больше распалялся Саша. — И с редакциями тоже разобраться. Надо повысить требовательность при подборе кадров, усилить контроль за качеством продукции наших корреспондентов и расходованием средств. Ведь большинство из них ведет курортную жизнь. Деньги в кассе есть, до московского начальства далеко, посольство им не указ в их творческих исканиях. Вот и жрут, да пьют, да по стране катаются, да раз в неделю какую-нибудь заметочку на полторы странички из местной печати скомбинируют. Такого корреспондента ни одна западная газета держать бы не стала. Сплошь трутни. Надо построже с ними, Александр Иванович. Я за самые строгие меры в отношении и Парижа, и Берлина, если материал подтвердится.

— Ну, хорошо, — кивнул Бубенцов, — начинайте. По ходу докладывайте. Что касается общих выводов о недостатках деятельности наших журналистов за рубежом, то это вопрос отдельный. Непростой вопрос, кстати. И еще одно: в бумаге упоминается Банкин. Вы как-то про него забыли. Понимаю, понимаю. Он, кажется, на главного редактора должен был идти. И, тем не менее, подумайте, посоветуйтесь с товарищами из других отделов. Не первый раз мы слышим про Бориса что-то неладное. Умный, казалось бы, парень, перспективный работник. Жаль будет, если окажется с гнильцой. Вы присмотритесь, что тут и как надо будет сделать. Наша задача растить кадры. Но это должны быть кадры, а не мусор. Согласны? — Бубенцов как-то многозначительно глянул на Тыковлева.

— Конечно, полностью согласен! — заторопился к двери кабинета Саша. Идти быстрее мешала раненая нога. Исчезнуть из кабинета Бубенцова ему хотелось немедленно.

* * *

Стояла типичная сочинская летняя сырая жара. Отдыхающие из объединен­ного санатория 4-го Главного управления Минздрава СССР валялись на каме­нистом пляже у подножья бетонной многоэтажки, жарясь в лучах заходившего солнца. Кто-то из референтов Первого секретаря ЦК КПСС проносился мимо пляжа, с трудом стоя на водных лыжах — последний писк сочинской моды. Простой же люд на пляже играл в карты, читал газеты или книжки, травил анекдоты, прикрывшись зонтиками или черными зеркальными очками. Купающихся, несмотря на теплую погоду, было мало. Грязновато-серая морская 22-градусная вода не манила докрасна обгоревших жирноватых отдыхающих. Разговор все больше шел о том, не сходить ли до ужина к “Петушку” в пивную при местном сочинском пивзаводе. Хотелось по жаре до ужаса пить, и даже дородные строгие жены, расположив­шиеся рядышком, кто с вязаньем, кто с затрепанным романом в руках, не усматривали в этих разговорах повод для вмешательства и строгих окриков. Ну, почему же мужику пивка не выпить, свеженького, бочкового? Не в ларек же у пропускного пункта они затевают идти жрать водку. Ее при гипертонии и по жаре врачи очень не рекомендуют.

В прохладном и просторном корпусе “люкс”, что справа от бетонной коробки главного здания, суетились официантки. Командовал Женя Гуляев, референт из международного отдела ЦК ВЛКСМ, специалист по Монголии по своему основному профилю, но больше известный за свой организационный талант и способности. С выражением серьезности и значимости на молодом и безвременно располневшем лице он со знанием дела покрикивал на официанток, предлагая добавить в угол стола еще бутылку коньяка, соорудить в центре пирамиду из фруктов, не забыть сациви, прибавить бастурмы, обязательно предусмотреть для девушек шампанского, принести кизилового напитка. Чувствовалось, что Женя знает толк и в выпивке, и в закуске и испытывает внутреннее наслаждение от предвкушения предстоящего застолья.

Временами появлялся директор санатория. Высокий, седой, худощавый человек с колодкой орденов на темном пиджаке и, несмотря на жару, в галстуке. Бросив оценивающий взгляд на стол, директор спрашивал Женю:

— Так пойдет или еще закуски добавить? Шашлыки будем подавать не раньше, чем через час? Я понимаю, что сигнал подадите, но мне надо давать команду, чтобы разжигали мангалы. Как думаете, сколько речей будет? Две, три?

— Старик, не волнуйся, — покровительственно ответствовал Женя. — Держи свои мангалы в готовности, присыплешь уголь солью, а как главный начнет говорить, так и нанизывай мясо на шампуры. Аккурат успеешь. Что ты, в первый раз, что ли? Все чин-чинарем будет. Ребята все свои. Никого посторонних. Хотят немножко расслабиться после адской работы. Сам знаешь, то целина, то вооруженные силы, то еще что. Партия приказала, комсомол ответил “есть”. Мы же знаем, к кому пришли. Петр Николаевич Саженцев — это фирма. Мы тебе верим, знаем, что будет как дома. Заранее благодарим тебя за гостеприимство. Друзей своих, знаешь, никогда не забываем и в обиду не даем. Ты нам, а мы тебе. Понимаешь, отдохнуть ребятам хочется, посидеть, поговорить, посмеяться, попеть. В сауну сбегать, ночью в море искупаться. С девчонкой по аллее прогуляться, потанцевать.

— Спасибо, Женя, за доверие, что выбор свой на нас остановил. Мы постараемся сделать все, как надо, — вежливым голосом промолвил Саженцев. — Однако, по-моему, стол готов. Иначе получится перегруз. Мы лучше потом еще поднесем, если понадобится. А то повернуться будет негде. Музыка там в углу. Магнитофон, пластинки, радиола. Там и старые комсомольские, и военные песни, и Майя Кристалинская. Ну, и, конечно, танцевальные произведения. Вот эти две бобины. Ага, и танго и фокстрот. Твист тоже есть и буги-вуги, — поймав вопросительный взгляд Жени, добавил Саженцев. — На все вкусы, одним словом, и в зависимости от градуса. Обслуживать вас будут Катя и Аня, — кивнул он в сторону двух ярких официанток. — Они у нас работницы с опытом. Двери в этот отсек будут закрыты, так что никто посторонний беспокоить не будет. Ну и вы тоже особенно-то не шумите, а то у нас сейчас в корпусе товарищ Промыслов, несколько послов. Я уверен, правда, что ничего слышно не будет. Корпус у нас добротный, еще сталинской постройки, стены толстые. А надумаете прогуляться или покупаться, то выходите прямо через балкон на улицу. И в парк!

— Не волнуйся, старик, не волнуйся. Не подведем, — заверил Женя. — Давай пять. Спасибо тебе еще раз.

* * *

Трещали цикады. Через открытые окна приятно повевал прохладный морской воздух. За разгромленным столом сбились в кучки по трое-четверо молодые люди в светлых костюмах. На диванах сидели по двое. В кучках рассказывали анекдоты, о чем свидетельствовали громкие взрывы смеха. На диванах занимались, судя по приглушенным голосам, политикой. В стороне от стола возле магнитофона под музыку занимались любовью, вернее, подготовкой к ней. Президиум стола занимался сам собой.

Банкин в этой компании не был новичком. Нельзя сказать, чтобы он чувствовал себя среди друзей. Многие тут недолюбливали Борьку, да и он любил не всех. Но было вместе с тем общее чувство корпоративности, принадлежности к кругу своих, обязательности взаимной выручки в делах с не своими. Не случайно то и дело раздавался тост: “За нас с вами, и за... с ними!”, вызывавший приливы веселья. Кто понимался под “нами”? Пояснений не требовалось. Это само собой разумелось. Это же, кто в этой комнате, кто такие же, как мы. А все остальные пусть как хотят. Лишь бы нам хорошо было. За нами будущее. Страна и все, что в ней, наше. Мы друг друга выведем в люди, мы элита. Нам уже многое позволено, а будет позволено еще больше.

Банкин давно приглядел кареглазую стройную девчонку, которую привели с собой сочинские товарищи. Наметанным глазом он вычислил, что, вероятно, это какой-нибудь из местных кадров на выдвижение. Может быть, ее в крайком в отдел школ взять планируют, может, секретарем в комсомольской организации в совхозе или в санатории поставить хотят, а может, она в журналисты просится. Хе-хе! В последнем случае Борькины шансы здорово повысились бы. Во всяком случае, пора двигаться на разведку. Сочинские товарищи забыли про свою выдвиженку и давят в углу очередную бутылку коньяка. Борька же свои пятьсот грамм на грудь уже принял и чувствовал себя в полной донжуанской форме. Поднявшись из-за стола, он было направился к девчонке, как вдруг восседавший в президиуме один из замов председателя Комитета молодежных организаций СССР потребовал внимания.

— Товарищи, — глядя перед собой блестящими стеклянными глазами, проговорил он. — Я предлагаю вам встать и выпить за наш ленинский комсомол, кузницу кадров партии и ее надежный резерв. За последние годы партия все больше решительно и последовательно выдвигает молодежь, нас — комсо­мольских работников. Мы не обманем доверие партии. Руководство страной будет в молодых, твердых и опытных руках. Я предлагаю выпить за Александра Николаевича Шелепина, настоящего комсомольского вожака и человека с большим будущим. За железного Шурика!

Кто-то закричал “ура”. Но не все. Однако выпили все и стоя. Потом сели и замолкли. Наступила неловкая пауза. Борька криво улыбнулся, подумав о том, как собравшиеся про себя вычисляют, кто из них доложит завтра первым насчет “железного Шурика”. Пили-то все, так что теперь, кто вперед. Жалко, не успел он присоседиться к той девчонке. Глядишь, увел бы ее в парк и ничего бы не услышал. А спросят, так не было меня в этот момент в зале, и реагировать не мог. Да, не повезло, — в сердцах подумал Борька. И все этот дурак Минаев. Кто за язык тянет! Будто бы от таких тостов что-то зависит в карьере железного Шурика. Хотя как же. Конечно, зависит. Может быть, на этом тосте и карьера закончится. Ну, если не Шелепина, то минаевская-то наверняка. А может быть, он это специально устроил? Может, проверить хотят, как среагирует на подобную провокацию комсомольская верхушка. А она ведь сегодня вся здесь, за немногим исключением. А кто проверить хочет? Сам Шурик, он ведь председатель КГБ? Или в ЦК решили, что Шурик им надоел?

— Чего задумался? — хлопнул кто-то сзади по плечу Банкина. — Давай еще коньяку тяпнем. Я с тобой хотел поговорить насчет той девчонки, — секретарь краснодарского обкома ткнул пальцем в направлении одиноко сидящей за cтoлoм чepнoглaзoй. — Она у нас в краевой газете уже два года работает. Разумная девка. Пора выдвигать. Во всяком случае, у нас такое мнение складывается. Может, поддержишь? Помоги ей в “Комсомолке” опубликоваться, сделай корреспондентом по Краснодарскому краю. А там посмотришь. Она, правда, толковая, я тебе не дохлую собаку продаю.

— А я как раз сам собирался с ней познакомиться, хотел на танец пригласить, а тут Минаев со своим тостом дорогу перебил, — обрадованно засуетился Борька. — Получается, на ловца и зверь бежит. “Да и жены со мной на это раз в Сочи нету”, — подумал он.

— Ну, тогда вперед, желаю удачи, — заулыбался секретарь. — Хочешь, я тебе из санаторского гаража “Чайку” организую, чтобы ты ее домой отвез? Неотразимое впечатление на ее мамашу произведешь. Очень она хочет, чтобы дочка в люди вышла. Соображаешь? То-то. Ну, не теряйся. Только Зойку-то в “Комсомолку” все же возьми. А то мы тебе припомним.

— Не пугай, сами разберемся, — попытался ответить ему в тон Борька. — В “Комсомолку” много хороших девушек попасть хочет. У нас жесткий отбор с учетом всех показателей, — многозначительно добавил он. — Но к краснодарским обещаю тебе самое благоприятное отношение.

— Ладно, ладно. Мы, если надо, то и начальству твоему в Москву позвоним, — продолжал секретарь, — чтобы там чего не подумали про тебя. Чтобы ясно было, что крайком официально выдвигает.

— А чего они подумают? — беззаботно заулыбался Борька. — Я чист как стеклышко.

— Ну и слава Богу, коли чист. Значит, зря болтают.

— Ты это про что? — протрезвел вдруг Борька.

— Иди, иди! Ни про что. Так. Приедешь в Москву, узнаешь. Чепуха все.

Борьке расхотелось кататься на “Чайке” с черноокой дивчиной. Что-то стряслось, пока он тут грелся на солнышке. Теперь ясно, что про тост Минаева надо немедленно доложить. Другие тоже доложат? Ну и пусть. У них свое начальство, а у него свое. Но не главному же редактору ему докладывать. Его, того и гляди, должны снять и перевести на другую работу. Зачем Борьке его положение укреплять? Совершенно не к чему. Нет, надо доложить в ЦК КПСС. Но кому? Высоко не надо лезть. Кто он большому начальству? Друг, сват, брат? Даже заведующий сектором и тот высоковат. Получится, что Банкин отличиться хочет. Не надо. Надо скромнее быть. Но сообщить в ЦК обязательно. Лучше всего через своего референта. Он хоть и новенький, а знакомый старый. Ему расти хочется. К тому же, если за Банкиным вдруг какие грехи обнаружились, то лучше всего его защитить может свой родной инструктор ЦК. Он тебе и бог, и царь, и высший судья.

Итак, хромоногий Тыковлев, и только он. Борьке подумалось, что судьба все теснее связывает их.

* * *

Прилетев на следующий день в Москву, Борька тут же позвонил Тыковлеву. Тот был сух и официален:

— По какому вопросу? В чем срочность? Сегодня не смогу. Заходите лучше на следующей неделе. Я пока буду занят. Да, да и вашими делами в том числе. Обнаружились серьезные недостатки в работе ваших корпунктов в Берлине и Париже. Вы ведь там, кажется, недавно были. Приходится разбираться. Пока не готов сказать что-либо определенное. Через некоторое время я вас и сам пригласил бы на беседу. Вы меня опередили. Если есть что сказать по этому поводу, тем лучше. А-а-а? Вы по другому вопросу. Хорошо. Но и по этому вопросу нам с вами все же придется поговорить. Случай уж больно неприятный. До понедельника.

Трубка щелкнула и начала издавать частые гудки. Было ясно, что Тыковлев еще не знает, как ему поступить с Борькой, и от встречи уклоняется. До понедельника, однако, вопрос, видимо, должен был проясниться, иначе бы он встречи не назначил. Значит, жизни Борьке отмерено до понедельника. А дальше... Что будет дальше? Банкин неожиданно вспотел от волнения. А, была не была! Единова живем. Главное, ничего не менять в своем поведении. За ним, наверное, сейчас смотрят. Боится или не боится? Нервничает или не нервничает? Виноват или не виноват? А что это, товарищ Банкин, глаза у вас сегодня бегают? Хрен вам! Не бегают. Нечего мне бояться. Живу, как и жил. Ничего не заметите. У меня все в порядке.

Банкин решительно набрал номер своей квартиры. Ответила Варя:

— Все в порядке: и дети, и сама. Что это ты раньше срока назад вернулся? Не позвонил из Сочи. Что-нибудь случилось? Я вроде бы ничего такого не слышала. Впрочем, хорошо, что вернулся. Я рада. Соскучилась. Да, да, конечно, соскучилась. Шуба парижская где? Что ты вдруг про нее вспомнил? Где ей быть? В ломбарде, конечно, на лето все меха на хранение в ломбард сдают. Ну, сказала же тебе, что нет этой шубы в доме. Что она тебе далась? Да, кстати, тебя тут на завтра ребята в гости приглашают. В совхоз. На лошадях покататься, в баньке попариться. Я сказала, что тебя нету, на юг уехал.

— Позвони и скажи, что приехал и буду обязательно, — прервал жену Борька. — Ну, надо так, понимаешь. Очень важно срочно с ребятами увидеться и поспрошать кое о чем. В том-то и дело, что надо еще до понедельника. Ты позвони сейчас, а то им лошадей заранее заказывать надо. Пусть мою застолбят, а то дадут какую-нибудь чужую и кусачую. Греха с ней не оберешься.

Банкин, как стал начальником, пристрастился к конному спорту. Им зани­маются, как говорят, по двум причинам. Одни лошадей любят. Другие — на лошадях сидеть и оттуда свысока на всех поглядывать. Этот другой был как раз Борькин случай. Благородный вид спорта, графья, князья, высокие сапоги, стек и шапочка. Что-то особенное. Хоть мы и все товарищи, но я не как все, а как избранные. Другие пусть на брусьях жилы рвут, потеют на марафонских дистанциях, разбивают друг другу носы на ринге. Это не для Банкиных.

Борька был сноб. Он быстро усвоил апломб в суждениях по литературным вопросам. Как бы невзначай давал понять, что говорит всегда о том, что знает лучше других. Козырял знакомствами, любил ходить в компании, где можно было запросто встретиться с сильными мира сего. И в конюшни-то его особенно потянуло после того, как узнал, что любит на лошадях кататься председатель военно-промышленной комиссии при Совмине. Большой человек был Леонид Васильевич. Правда, влезть в компанию председателя не получилось. Рылом не вышел. Зато познакомился с его ребятами рангом пониже. Они его в парашютный спорт стали затягивать. Мол, спорт смелых и решительных. Проверь себя. Слабо прыгнуть? Пришлось раз прыгнуть. Не хотелось, конечно. Но нельзя было не прыгнуть. Засмеяли бы те, кто ждал с пол-литрой внизу. Кое-как заставил себя отделиться от самолета и доказал себе самому и всем вокруг, что настоящий он парень — не жлоб и не трус. Хотя знал, что обманул и себя, и всех остальных, кто поверил. Но обмануть — это тоже большое искусство. Чтобы обманывать по-крупному, надо быть рисковым человеком. Борька всю жизнь был рисковым парнем, видимо, поэтому и везло ему всю жизнь. Во всяком случае, он в свою звезду твердо верил.

* * *

Конюх сказал, что Борькину смирную кобылу Азу забрал генерал Пластунов. Он подолгу ездить любит. Считай, до вечера не возвратится. А предложить он может Борьке только черного жеребца по прозвищу Сатана из-за крутого и шкодливого нрава. Остальных лошадей товарищи уже разобрали и просили передать, что поскачут в Марьино. Пусть, мол, Борис догоняет. По возвращении в пять будет баня и легкий обед. Так что шофера до тех пор вполне можно и отпустить. Пусть Борис переодевается пока что, а как готов будет, так он Сатану из конюшни выведет.

Перспектива поближе познакомиться с Сатаной Банкину вовсе не понра­вилась. Но деваться было некуда. День как-то с самого начала не заладился. Запоздал шофер — простоял в очереди на заправку. Потом попали в пробку на Рублевке. В результате приехали к шапочному разбору. Ни Азы, ни ребят уже нет. Скачи теперь один в Марьино. Не успеешь доехать, назад поворачивать придется. Толком ни с кем не поговоришь. В бане все после первой ходки нахлестаются водки, а после второй и вовсе соображать перестанут. Ничего так толком и не узнаешь. Зачем, спрашивается, ехать было?

В Банкине начинала закипать злость и раздражение. Нехорошо это. Лошадь чувствует настроение всадника, а лошадь не своя, с норовом. Может, все же лучше не ездить? А что тогда делать? Сесть в машину и вернуться домой? Раньше надо было думать. Водителя уже отпустил. Сидеть здесь до пяти и ждать, пока вернется вся компания? Засмеют, скажут, на Сатану сесть побоялся. Не годится. Все это, конечно, глупости, условности. Но вся жизнь соткана из таких условностей, они, а не ум и расчет зачастую определяют, что происходит с нами.

Завидев Борьку, конь всхрапнул и недовольно покосился на него красным блестящим глазом.

— Ну, ну, не балуй, — стараясь придать хозяйскую строгость и уверенность своему голосу, прикрикнул на жеребца Банкин, кладя руку на шею лошади. — Я двинулся вдогонку за нашими, Петрович, — решительно добавил, обращаясь к конюху, Борька и взлетел в седло. — До скорого!

Сатана резко взял с места и понесся к воротам. У ворот остановился как вкопанный и попытался укусить Борьку за ногу. Получив стеком по животу, вновь рванул вперед, встал на задние ноги и сбросил седока со всего маху на землю.

Банкин почувствовал резкий удар, хруст и боль в пояснице. В глазах потемнело. Он потерял сознание. Очнулся в машине “скорой помощи”. Подумал, что везут в Кунцевскую больницу и что более глупой истории, чем эта, с ним не могло приключиться. Лежи теперь на больничной койке и гадай, что в ЦК решат с тобой делать. Сам, дурак, выключил себя из игры. Спортсмен х...в!

Но из игры выходить нельзя ни в коем случае. Больничная койка — это необязательно проигрыш. Наоборот, это козырь! Конечно, козырь. Скажем, собрались они тебя за шкирку взять, а ты раз — и в больницу. А больного не тронь! Разберись сначала со здоровьем, а больному человеку позволь подлечиться. Не волнуй, не травмируй, не снимай, не назначай. Не зря у нас, чуть что не так, сразу товарищ, у которого неприятности, заболевает. Это жалость и сочувствие возбуждает и, главное, время позволяет выиграть. Пусть они занимаются берлинским и парижским корпунктами, пусть главного редактора на ковер тягают, а он пока что полежит да по кунцевскому парку погуляет. А там, глядишь, пока его выпишут, так и все решения уже вынесут и выговоры раздадут. Лишь бы с позвоночником все обошлось. Это главное. Обойдется! Не он первый с лошади падает.

— Мне повезло! — неожиданно для себя воскликнул Борька.

— Чего? — склонилась над ним медсестра. — Не волнуйтесь, сейчас приедем, рентген сделаем. Все хорошо будет!

— Сестра, мне срочно позвонить надо. Да не возражайте. Мне надо позвонить в ЦК! Это важно. Потом делайте со мной, что хотите. Хоть на рентген, хоть на операционный стол.

* * *

Тыковлев снял трубку не сразу. Борька даже подумал, что он уже ушел с работы. Хотя не было еще и пяти. Но Тыковлев ответил.

— Слушаю, — заговорила трубка его настороженным, но одновременно привычно руководящим голосом.

— Здравствуйте, Александр Яковлевич, — заторопился Банкин. — Хорошо, что я вас застал. Я в Кунцевской больнице. Сейчас меня к врачу повезут, потом на рентген или еще куда. Не знаю. Со мной глупая история вышла. Упал с лошади. Наверное, что-то в спине повредил. Болит очень. Прошу извинить, но в понедельник я к вам, наверное, не приду.

— Не волнуйтесь, Борис Дмитриевич. Не повезло. Ну, так ведь со всеми бывает, — переходя на отечески заботливый тон, зарокотал Тыковлев в трубку. — Надеюсь, что все обойдется благополучно.

Борька почувствовал, что сейчас трубка будет повешена. И все. Зачем тогда звонил? Чтобы сообщить, что в рабочий день на лошадях катается?

— Александр Яковлевич, я хотел сказать... У меня есть сообщить кое-что важное. Наверное, это срочно. Как член партии я считаю своим долгом сделать это. Посоветуйте, как лучше поступить. Я собирался доложить вам лично в понедельник, но теперь лишен этой возможности. Поверьте, это может быть действительно важно. Не для меня и не для вас, а для партии, для ЦК. Мне так, во всяком случае, кажется. По телефону говорить об этом не считаю правильным. Может быть, я напишу вам записочку, а Варя, жена моя, в понедельник подвезет ее к вам на Старую площадь. Хорошо, так и сделаем. Спасибо за внимание. У меня камень с души свалился. Еду лечиться!

В этот вечер после осмотра у врачей, рентгена и обезболивающих уколов Банкин приступил к составлению записки о дружеском вечере комсомольских руководителей в Сочи. Писал долго. Сочинение подобных документов требовало искусства, а не просто владения пером. Сказать и не сказать, намекнуть так, чтобы в любой момент иметь возможность отказаться от намека, выразить личное отношение к случившемуся и участникам, но в то же время выказать заботу только о высоком, общезначимом. Ни в коем случае не пересолить. Одним словом, суметь отделить небесное от земного, человеческое от нечеловеческого, личное от государственного! Борька понимал, что по этой записочке будут судить о его политической зрелости, а не о журналистских способностях. Он знал, что его собираются выдвигать. Не в обозреватели, а в руководители.

Он очень старался, временами забывая начисто о настойчиво колотившейся в крестце тупой боли. Она пройдет. Не в этом сейчас главное. Сейчас важно выстрелить в десятку, дать Тыковлеву в руки весомое доказательство своей преданности и политической зрелости. Оно должно перевесить все, что могут наговорить на Борьку ребята с берлинского и парижского корпунктов. Они, конечно, попробуют оправдываться. Валить на Банкина. Только пустое это все. Нет у них никаких доказательств. Попались сами и пытаются теперь честных, порядочных людей замазать. Все воры и растратчики так поступают. Товарищи в ЦК эти шутки хорошо знают и честных, преданных работников в обиду не дадут. Тем более если такой работник заболел. А он, Борька, заболел, хвала Сатане! А то, что он преданный, свой в доску, так после его записочки не должно остаться ни тени сомнений. Даже у Тыковлева. Мало ли чего там у них в сибирском госпитале было. С тех пор годы прошли, оба как-никак повзрослели и поднялись.

* * *

Тыковлев удобно разместился в середине продолговатого стола из темного дерева, занимавшего почти весь зал на нижнем этаже по Тэвисток-стрит. Из-за его спины в зал заглядывало смутное лондонское утро, смешиваясь с желтоватым светом электролампочек, освещавших зал старого и не очень просторного кирпичного особняка со скрипучими деревянными лестницами. Вчера вечером Тыковлев облазил по этим лестницам весь особняк, познакомился с его обитателями, выслушал неторопливые объяснения директора института, исполнявшего роль гида.

Лондонскому институту стратегических исследований было чуть больше десяти лет. Но славу он себе снискал уже вполне определенную. Заслуженно или нет, но в Москве институт уважали, считая чем-то вроде легального исследовательского центра западных разведок. Институт был и впрямь учреждением солидным. На дешевки и сенсации не разменивался. Данные и цифры, которые публиковал, не фальсифицировал. Те же, что публиковать не следовало, просто не публиковал. Одним словом, обеими сторонами признавался заведением полезным. Генштаб Вооруженных Сил СССР и советские дипломаты охотно пользовались на переговорах с Западом данными лондонского института. Собственных данных ни о своих войсках, ни о войсках противника называть было никак нельзя — все сплошная тайна. Назовешь — совершишь преступление. А как же вести тогда переговоры, спорить, убеждать, разоблачать? Выручал лондонский институт. Он говорил примерную правду. Ее и было вполне достаточно.

Путешествуя вчера по институту, Тыковлев долез до последнего этажа, где был представлен двум молодым людям, которые занимались, по словам директора, составлением стратегического баланса в Юго-Восточной Азии. В комнате мансардного типа стояло несколько пишущих машинок, валялись на полу какие-то газеты и журналы. Ради приличия надо было задать исследователям какой-то вопрос. А чего спросишь про баланс сил в Юго-Восточной Азии? Не знал Тыковлев этой темы совершенно. Решил пошутить:

— А что, ребята, над вами? — ткнул Саша в покатый потолок.

— Над нами, — задумался желтолицый не то китаец, не то индонезиец, — над нами только ЦРУ.

Тыковлев услышал, как удовлетворенно крякнул за его спиной полковник Миронов, выступавший под видом старшего научного сотрудника ИМЭМО, и, заулыбавшись, обернулся. Миронов многозначительно показал ему поднятый вверх большой палец и подмигнул. Саша, на всякий случай, тоже улыбнулся и подмигнул. Так вот невзначай выведем мы их, этих “ученых”, на чистую воду. Знай наших!

Тыковлев помешал белой пластмассовой ложечкой черно-коричневую бурду в пластмассовом стаканчике, стоявшем у него под носом. Кофе был на вкус резок и не нравился ему. Молочника с молоком на столе сзади он так и не обнаружил. Спер его, что ли, кто-то? Сыпать же в кофе молочный порошок с гордым названием “Кример” по принципиальным соображениям не хотел, обозвав его синтетикой. Скорей бы семинар начинался!

Но семинар все не начинался. По залу бегала сотрудница института, которая то делала объявления насчет распорядка заседания, ланча и вечерней экскурсии, то звонила куда-то, выясняя причину задержки главного докладчика, то в десятый раз приглашала всех желающих отведать кофе. Вообще, на взгляд Тыковлева, она порождала только суету и ненужный шум. Что они, не понимают, что семеро одного не ждут?

Почему он, свежеиспеченный зам. зав. отделом КПСС, должен сидеть и ждать здесь появления какого-то директора королевского института международных отношений или, еще хуже того, какого-то заштатного конгрессмена из Айовы? Кто тут, собственно, главный гость? Официально он просто скромный доктор Тыковлев, сотрудник ИМЭМО. Но англичашки-то, конечно, знают, кто он на самом деле. Посольство сообщило, что точно знают и очень даже его личностью интересуются. Интересуются — и пусть. Но вести себя должны соответственно, а не валять дурака. Саша уже решил, что пора высказать свое недоумение примостившемуся неподалеку на краешке стула советнику посольства Петровцеву, но передумал.

У дальнего конца стола появилась знакомая ему фигура. Где он мог видеть этого человека? Но видел и знает это лицо точно. Русые с проседью волосы, желтоватый цвет лица, квадратные очки. Это он! Никитич! Однако как его сейчас-то величают? Он же тогда в уборной сказал. Забыл, начисто забыл. В армии был Синицын. А теперь? Бойерман! Да, да, Бойерман, чтоб ему сдохнуть. Зачем явился? Вдруг опять в старые знакомые или друзья напрашиваться станет? Что другим скажу, как объясню?

Голова у Тыковлева пошла кругом. Он почувствовал, что вспотел. Осторожно посмотрел в сторону Бойермана и поймал на себе его взгляд. Быстро опустил глаза, делая вид, что не узнал. Начал перелистывать лежащий перед собой доклад. Да только что толку-то? Узнал — не узнал. А Синицын-Бойерман, конечно, узнал. Теперь все от него зависит, как себя поведет. Полезет, дурак, на глазах у всех здороваться, тогда, считай, не повезло тебе, Тыковлев, по большому счету. Посольские, да и другие, конечно, заметят и заинтересуются. А может, не полезет? Вдруг такта и сообразительности хватит? Тогда, считай, пронесло. Познакомимся на глазах у всех как бы заново. Все нормально выглядеть будет. Никто не трёхнется. Но это только для других будет так выглядеть. А он, замзавотделом ЦК КПСС Тыковлев, и бывший сержант Красной Армии Синицын будут знать, что вовсе не все так уж просто, что есть между ними тайна, о которой знать другим не положено. А вдруг об этой тайне знает и еще кто-то, кроме Синицына?

Тыковлев опять осторожно уголком глаза взглянул на Никитича. Он успел усесться на своем конце стола, оживленно разговаривал с какой-то англичанкой и в сторону Саши больше не смотрел.

“Что же, — решил Тыковлев, — мы выиграли передышку. Дальше придется действовать по обстановке. Надо найти какой-то способ сосуществования с этим Синицыным-Бойерманом, то есть, по-русски говоря, договориться с ним. Не могу же я заставить его исчезнуть из этой жизни. Не могу я в моем нынешнем положении и начать писать объяснения, что мы там с ним на фронте делали и как по разную сторону баррикад оказались. Этого еще не хватало. Пустяковый эпизод, и только. Без какого-либо политического значения и последствий! Это я со всей прямотой могу сказать себе и своей партийной совести. В чем я виноват? Ни в чем. А раз так, то и нечего спящих собак будить и создавать проблемы на пустом месте”.

* * *

Директор королевского института закончил свой вступительный доклад. Девчонка-распорядительница объявила перерыв с кофе, чаем и английскими булочками “маффинс”. Участники семинара дружно встали из-за стола и отправились к буфету. Старые знакомые кинулись друг к другу, спеша обменяться впечатлениями от доклада и новостями. Другие начали процедуру рукопожатий и вопросительного обнюхивания друг друга.

Тыковлев стоял несколько особняком с советником посольства, полагая, что английская распорядительница будет подводить к нему наиболее значимых участников семинара. Расчет оправдался. Одного за другим ему представили и главного докладчика, и какого-то лорда, и американского конгрессмена, и заезжего министра обороны из Сенегала. К концу перерыва подошел и Синицын-Бойерман. Англичанка отрекомендовала его как обозревателя западноберлинской газеты “Тагесшпигель”, специалиста по советской тематике, русского, давно живущего в Германии, эмигранта. Он сам добавил, что статьи свои пишет под псевдонимом Бойерман, после войны учился в Англии и с тех пор бывает здесь частым гостем. Ни движением лица, ни словом Синицын-Бойерман своего прежнего знакомства с Тыковлевым не выдал, был сух, сдержан и даже колюч, как это и подобало послевоенному советскому эмигранту.

— Какая-нибудь власовская сволочь, — бросил вслед отходившему Никитичу советник посольства. — У нас их здесь немало ошивается. Все на антисоветчине зарабатывают, а англичане их вечно на встречи с нашими товарищами подсовывают. Гадит, как заведено, англичанка. Гадит. Нрав у нее такой подлый. Вот и этот сюрприз нам аж из Западного Берлина притащила. Старается! Любят они нас очень! Однако, кажется, пора вновь приступать к делу, Александр Яковлевич. Вам выступать. С интересом послушаю, как вы будете с ними сражаться.

* * *

Над Темзой подувал прохладный ветер. Солнце стояло еще высоко, но грело плохо из-за рваных серых облаков, повисших над Лондоном. Тротуары были все еще сырыми от недавно прошедшего дождя, ярко зеленела трава на газонах, на набережной, где остановилось чудное, как черный игрушечный кубик на колесах, английское такси, было не очень людно. Вместе со всеми участниками семинара Тыковлев прошел по трапу на белый прогулочный пароход и засомневался, куда ему сесть.

— Пойдемте лучше на корму, — услужливо предложил ему Бойерман. — Здесь, на носу будет, пожалуй, слишком ветрено, а там, за ходовым мостиком потише.

— Зато с носу лучше видно, — заупрямился Тыковлев.

— И там тоже отлично будет видно. Кроме того, там и экскурсовода лучше слышно. Поверьте мне, я не в первый раз на таких экскурсиях. Плохого не посоветую. На корме, право, уютнее и спокойнее. А на нос мы всегда выйти успеем. Как к мосту Тауэр подойдем, так и двинем на нос фотографироваться.

Бойерман многозначительно хлопнул рукой по фотоаппарату, висевшему на его груди. Тыковлев подчинился. Мог, конечно, послать этого так называемого Бойермана куда подальше и присоединиться к группе своих, уже оккупировавших самую первую скамейку на носу. Но было как-то неудобно не прореагировать на заботу, проявленную к его персоне.

— Ну, так что, Петровцев? Пойдем, куда зовут? — Тыковлев взял под руку советника посольства. — Пойдем, может, ты мне в случае чего и с переводом поможешь. В английском-то я до сих пор не очень силен.

— Конечно, конечно, — заулыбался польщенный Петровцев. — Я сейчас, только шофера нашей машины предупрежу, чтобы подъехал к моменту нашего возвращения назад.

Сели за белый крашеный столик по правому борту. Официант принес кому кофе, кому бокал белого вина, кому пива. Кораблик отвалил от причала. Экскурсия началась.

Все места за столиком Тыковлева быстро заполнились англичанами. Задержавшийся на пристани Петровцев был вынужден сесть за соседний стол. Получилось, что Саша остался с англичанами один. Однако его опасения, что беседы не получится, были напрасны. Пара англичан, один из аппарата парламента, другой из военного министерства, вполне прилично объяснялись по-русски. Для остальных же вызвался переводить Бойерман.

Беседа от лондонских красот быстро перекинулась на русскую и советскую литературу. Англичане щеголяли знаниями Толстого и Тургенева, изъяснялись в любви и восхищении к Достоевскому, хвалили Эрмитаж и русский классический балет, Рихтера и Ойстраха. Вскоре дело дошло до Солженицына, потом до Синявского и Даниэля. Разговор набирал остроту. И Тыковлеву это нравилось. О чем, о чем, а уж о диссидентствующих советских писателях и журналистах он знал по долгу службы все, даже то, что они еще сами про себя не знали. Аргументы западных собеседников казались ему бесконечно наивными. Он отбивал их с легкостью, вновь и вновь наслаждаясь интеллектуальным превосходством над этими людьми, не прошедшими великой науки диалектики и исторического материализма, бессильными, как ему казалось, в дискуссии с ним, в своих попытках проанализировать процессы развития современного мира и, уж конечно, полностью невежественными в оценках советской действительности.

Он видел, как, старательно прикрытое вежливой маской, с каждым сказанным им словом нарастает раздражение его собеседников, как проступает резкость их формулировок, как суживаются щелочки голубых холодных глаз, уставленных на него. От этого становилось весело.

Пускай поярятся джентльмены. Не на того напали. Ишь чего удумали! Лекцию ему про Солженицына читать. А этот из военного министерства так и академика Сахарова помянул. Думал сразить его, ответственного работника идеологи­ческого отдела ЦК. Как бы не так.

— Вот что скажу я вам, уважаемые джентльмены, — решил окончательно умыть своих оппонентов Тыковлев. — Как я понимаю, не случайно у нас с вами этот разговор получился. Поэтому говорю вам откровенно. Зря вы с этой публикой у нас возитесь, свои деньги, время и силы тратите. Не в коня корм. Никто их в Советском Союзе особенно не знает и не интересуется ими. Почему? Очень просто. Никто из простых людей для себя от того же Солженицына или Сахарова ничего не ждет. Пустые они. Народ и страна живут одним, а они другим. Сидят на своих дачах и что-то сочиняют, а людям жить и работать надо в реально существующем для них советском мире. А если разобраться, что сочиняют, то и тут опять неувязочка выходит. Ну, написал Солженицын своего “Ивана Денисовича”. Прогремел. Тема новая, ранее запретная. А дальше что? Опять тот же “Иван Денисович” в двадцати пяти вариантах. Кому этот повтор интересен? Он, конечно, хочет сказать, что большевики весь Советский Союз в ГУЛАГ превратили, нашу историю заново переписать собрался. Но одного не учитывает. В ГУЛАГе-то сколько сидело? Один? Два? Три процента? А остальных там не было. И жили они год от года все лучше. А потом пришел Хрущев. Культ личности разоблачил, ГУЛАГ осудил и почти всех повыпускал. Они из лагерей как вышли, так все тут же заявили о своей полной приверженности советской власти и совершенной невиновности.

— И что ваш Солженицын после этого? — насмешливо продолжал Тыковлев. — Очень рассердился. До того рассердился, что эсэсовцев стал хвалить, сожалеть, что Гитлер нас не разбил, и призывать Запад больше хлеб Советскому Союзу не продавать. Спятил совсем Александр Исаевич. Он что же, хочет, чтобы у нас народ голодал, потому что Солженицыну советское правительство не по душе? Так его завтра за это какой-нибудь Ванька наш по башке ломом съездит, причем по собственной инициативе и без всякого участия КГБ. И прав, кстати, будет. Правда, вонь вы тут поднимете тогда страшную. Учитывая это, нам и приходится за ним присматривать. В его же собственных интересах.

— Ну, а с Сахаровым, — завершил свою тираду Саша, — и того проще. Физик он был хороший. Философ и писатель — никакой. Примитивный пересказ антисоветской западной литературы. Не больше того. Ни одной собственной мысли. Да и откуда этим мыслям у него быть? Политически наивный и необразованный человек. Я бы даже, честно говоря, не побоялся опубликовать его хилые политические опусы у нас. А что? Пусть люди прочтут и увидят, что читать нечего.

— И почему же не публикуете? — съязвил английский парламентский служащий.

— Да многим у нас просто стыдно за Сахарова. Особенно его коллегам. Считают, что академику и Герою Соцтруда не пристало такой примитив проповедовать. Что, мол, о других академиках и героях народ подумает? А я лично считаю, что ничего страшного. Пусть народ видит, что быть хорошим ученым — это еще не значит уметь разбираться в политике. Напоминать про это даже полезно, а то возомнили о себе слишком много некоторые наши ученые. Пора на землю возвращать.

— Нельзя запретить ученому думать, — покраснел от возмущения Бойерман. — Уже пытались это проделать инквизиторы. Ничего не вышло.

— Бросьте вы дурака валять, — возмутился Тыковлев. — Будто у вас тут все только и делают, что свободно думают. Маккарти — вот ваш высший блюститель свободы мысли. Не о свободе научного творчества речь, а о том, что вы пытаетесь в отношениях с нами, с великим Советским Союзом, делать ставку на таких отщепенцев, как Сахаров, Солженицын, и им подобных. Никак не можете уразуметь, что гражданскую войну вы в России проиграли, что Гитлера на нас напустили и опять проиграли, что атомной бомбой грозили, а теперь не знаете, куда спрятаться от наших баллистических ракет и водородных бомб. Кончать, господа, пора! Кончать с “холодной войной”! Социализм в СССР — это на века. У Советского Союза есть свои руководители, своя правящая элита. За ней народ. За ней мощь, с которой вы никогда не совладаете. Кончайте свои игры в треугольнике: ваша разведка — наши диссиденты — советский КГБ. Сто лет в этом треугольнике крутиться будете и никуда из него не выйдете. Хотите с нами разговаривать и договариваться, так и обращайтесь к тому, с кем можно и нужно договариваться. Подорвать нас вам не удастся. А про войну как средство ведения политики — так вас, кажется, учил Клаузевиц — вообще забудьте. Последняя война на вашем веку будет.

— Нет ни у вас, ни у нас иного пути, кроме мирного сосуществования, — эффектно закончил Тыковлев. — Наша сегодняшняя беседа еще раз подтверждает актуальность темы организованной лондонским институтом встречи. Мы вам дело предлагаем, а не пропагандой занимаемся, как сегодня утверждал кое-кто из ваших.

— Отвергаю обвинение в пропаганде, — поджал губы военный. — Мы собрались для того, чтобы лучше понять друг друга, не совершить ошибок в оценках намерений сторон. Вы говорили о мире и мирном сосуществовании. Я не против мира. Никто не против мира. Вы можете быть уверены в том, что у нас, у стран НАТО нет никаких агрессивных замыслов против СССР. Но, признаюсь, слушал ваши рассуждения о мире сегодня и не мог понять, как и почему они подаются в таком непримиримом, диктаторском тоне. Должен сказать, что этот тон, эта аргументация не успокаивают, а скорее настораживают.

Экскурсия подходила к концу. Пароходик, урча двигателем, маневрировал у пристани, стараясь прижаться бортом к причалу. Народ поднялся из-за столов и начал облачаться в плащи, продолжая оживленно разговаривать.

— Ну, как? — спросил, легонько обняв за плечи, Бойермана Тыковлев. — Я не очень расстроил наших английских хозяев?

— Да они люди привычные, — ответствовал тот. — Надеюсь, вы не думаете, что поколебали их убеждения.

— Не надеюсь, — скривился Тыковлев. — Это люди, которые ничего не решают. Они поставлены изложить официальную позицию да что-нибудь выспросить у собеседника. Не более того. А вопросы обсуждаются большие. Их должны хозяева решать, а не слуги. Мы хотим, чтобы нас услышали хозяева Запада. Те, кто у вас решает, как дальше жить. Достучаться до них — нелегкая задача. Но мы достучимся.

— А вы хотите поговорить с хозяевами? — вдруг спросил Бойерман.

* * *

Смеркалось. В большой белой комнате, украшенной дорогими полотнами русского авангарда, горел камин. Высокие продолговатые окна, обрамленные тяжелыми гардинами из темно-голубого шелка, открывали вид на тщательно ухоженный газон с небольшим фонтаном в дальнем углу. По периметру газона цвели великолепные рододендроны. Под окнами вдоль стены дома шла дорожка, усыпанная серо-белым гравием, обрамленная анютиными глазками. На газоне стояли несколько плетеных кресел и такой же столик на трех ножках.

В соседней с белой комнатой столовой с потолком из темного дерева сновала пара официантов малайского или филиппинского обличия в черных фраках. Командовала горничная англичанка, следившая за тем, как накрывали стол.

Выкатили тележку, обильно груженную бутылками. Увидев тележку, англи­чанка недовольно замахала руками.

— Слушаю, мэм? — с готовностью спросил официант.

— Не надо сейчас тележку. Уберите. Когда приедут гости, вынесете шампанское на подносах. Добавьте пару стаканов воды и сока, если кто не употребляет алкоголь. Держите наготове пиво, виски и, конечно, водку. Будут русские гости. В общем, будьте готовы удовлетворить специальные пожелания, если они возникнут. И обязательно поставьте на стол пепельницы. Говорят, русские непрерывно курят. Даже за столом между блюдами. Они предпочитают водку любым винам. Мне рассказывали, что они могут пить водку весь вечер.

Англичанка пожала плечами, давая понять, что находит это несколько забавным. Но иностранец на то и есть иностранец, чтобы вести себя не совсем так, как нормальные люди.

На газоне, все более окутывавшемся серо-голубыми сумерками, прогулива­лись несколько человек.

— Так, поясните все же, Ларкин, — вопрошал хозяина дома толстоватый приземистый лорд Крофт, — что за срочность во встрече с этим русским? Что нам от него надо? Я, право, не понимаю, зачем было лишать меня удовольствия отправиться, как заведено в это время, на охоту в Шотландию.

— Срочность в том, что он послезавтра уезжает к себе в Москву, — примири­тельно отвечал Ларкин, советник по науке американского посольства в Лондоне.

— Ну и пусть себе катится туда, откуда приехал. Что за страсть беседовать с каждым советским начальником, приезжающим в Лондон, да еще устраивать по этому поводу ужин. Все они на одно лицо. Повторяют одно и то же, даже слова при этом не разнообразят. Впрочем, черт их знает. Слова они, может, и произносят разные, только звучат они в переводе одинаково. У меня такое ощущение, что зря вы время тратите.

— Не совсем так, — вмешался в разговор полковник Беркшир, бывший военно-воздушный атташе Великобритании в Москве. — Я могу утверждать, что со времени Хрущева в их партийной элите происходит некоторая дифференциация. Они стараются иметь теперь собственное мнение хотя бы по некоторым деталям, второстепенным вопросам. Колеблются в пределах генеральной линии. А этот наш сегодняшний гость из молодых, он относит себя, скорее, к тому, что они называют творческим марксизмом. Кстати, Ларкин, как он тут себя вел, по вашему мнению? Доклад свой он, разумеется, зачитал слово в слово, как ему его в ЦК утвердили. В дискуссии не вступал. А в приватных разговорах его настолько плотно облепили ваши, что нам и подхода не было.

— Обычный тест на Солженицына и Сахарова, — пожал плечами Ларкин. — Результат, я бы сказал, отрицательный. Даже более чем отрицательный. Он отругивается не для проформы, а по убеждению. Становится временами агрессивным, ведет разговор в наступательном плане. Предмет знает хорошо. Все, что ему говорят про диссидентское движение, для него не новость. Пробует даже смеяться над нашей политикой в отношении СССР.

— Говорю я вам, что зря время тратите, — опять взялся за свое Крофт.

— Какой еще “тест” на Солженицына? — подал голос упорно молчавший до этого сенатор Боренстейн. — Мне кажется, что это в данном случае не подходит. Он же у них там какой-то видный пост в отделе агитации ЦК занимает. Служитель идеи, так сказать. А вы его Солженицыным смущать вздумали. Что вы своим тестом проверите? Хочет этот Тыковлев к нам перебежать, остаться в Лондоне или нет? Хочет на работу к вам, Ларкин, в ЦРУ поступить? Ха-ха. Как бы не так. Ему и без вас неплохо живется. А думает он, что и еще лучше будет. Он уже в команде хозяев страны. И психология у него соответствующая. В диссиденты он с вашей помощью никак не запишется. Не дурак он. Эту перспективу вы кому-нибудь другому предлагайте. А для Тыковлева придумайте что-нибудь посерьез­ней. Если, конечно, есть, что придумать.

— Давно придумано, — заметил член правления гамбургского банка Крузе. — Брандт, Крайский, Бар. Одним словом, конвергенция капитализма с социализмом, постепенное сближение и слияние. При этом, как говорит Бар, коммунисты сами своими руками свой социализм и демонтируют.

Немец запнулся, подыскивая подходящие английские слова, пожевал губами и продолжил:

— Идея давно уже опробованная. У нас это почти что получилось с их генералом Власовым. Дурак Гитлер не понял и помешал нашим военным. А то сейчас бы никакого Советского Союза не было. Их надо уговорить, чтобы они сами себя разрушили. Их надо убедить начать реформы на благо Советского Союза. Начнут, а потом уже не остановятся. Да что там, господа! Вспомните 1918 год. Они тогда при нашем содействии тоже взялись создавать новую Россию. Чем кончилось? Брестским миром!

— Кончилось тем, что они вас в 1945 году разбили и пол-Европы захватили, а Власова повесили, — неприязненно заметил Боренстейн.

— Два раза не повезло, обязательно повезет в третий раз, — упрямился немец. — Мы не можем делать ставку на то, что их свергнут какие-то диссиденты. Этих диссидентов раз, два — и обчелся. И воевать мы тоже не можем. Это гибель. Нужна активная восточная политика. И самое лучшее, что можно для этого придумать, так это конвергенция. Заживете, мол, так же сытно и красиво, как мы на Западе, если будете с нами дружить и слушаться умных советов. А мы вам советуем реформы. Для вашего же блага и удовольствия. Пора, пора, господа, проявить гибкость, встать на курс сотрудничества с нами.

— Я горячусь, — скороговоркой пояснил Крузе, — потому что, как вы знаете, немецкая нация расколота. Еще 50 лет, и немцы на Востоке и на Западе перестанут понимать друг друга. Этот процесс надо остановить и повернуть вспять. Иначе будет поздно. А вы, господа, обязаны сделать все, чтобы Германия воссоединилась. Только при этом условии мы вступили в НАТО... Конвергенция, может быть, и не покончит с Советским Союзом, но наверняка она прикончит ГДР. Мы готовы заплатить русским за это немалую цену. Я не думаю, что изоляция и оттеснение России должны быть вечным принципом политики нашего альянса. В случае согласия русских на воссоединение этот принцип вполне мог бы быть пересмотрен, смягчен, так сказать...

— Джентльмены, — вмешался лорд, — наша политика в отношении Советского Союза может иметь только одну цель — отстранение большевиков и победу над СССР. Мы от этой цели никогда не отказывались и не отказываемся. Это они хотят компромисса, заигрывают с нами, набиваются в друзья. Пусть тешат себя иллюзиями. Нам у себя ничего менять не нужно. Как живем, так и будем жить. Потребуется для этого потерпеть немцам, чехам или полякам еще 50 или 100 лет, пусть терпят. Мы не можем приносить в жертву немецкому единству ценности нашей демократии, свободного рынка, принцип святости частной собственности. Думаю, мои американские коллеги полностью согласятся с этим. Рано или поздно мы загоним советскую экономику в тупик, вызовем у них внутренний кризис. Они надорвутся и рухнут. Тогда все решится к нашей стопроцентной выгоде. Надо только твердо стоять на своем.

— Так все же, что делать-то сегодня будем? — переходя от назидательного на дружественный тон, обратился Крофт к Ларкину.

— Да ничего особенного, — улыбнулся Ларкин. — Он выразил желание поговорить с влиятельными собеседниками, в его понимании — с хозяевами жизни у нас, на Западе. Я, мол, хозяин и хочу говорить с людьми себе под стать. Думаю, лорд, что вы вместе с сенатором сыграете свою роль самым лучшим образом. А мы с полковником и нашим другом Крузе будем помогать вам. Коль скоро он к нам идет, ему и говорить. Если, конечно, есть что сказать. А если нечего, он тем больше стараться и надуваться будет. Тоже неплохо. В общем, посмотрим. Думаю, что вечер получится небезынтересным. Кстати, он придет с одним русским. Это эмигрант, журналист из нашей западноберлинской газеты “Тагесшпигель”. Нашей в том смысле, что мы ее основали, когда вошли в Берлин в 1945 году. Она в американском секторе города выходит.

Поймав на себе вопросительный взгляд Крофта, Ларкин пояснил:

— Кажется, они старые знакомые с этим корреспондентом. Вместе в Красной Армии служили...

В дверь позвонили. Из прихожей послышалась русская речь. Вся компания дружно двинулась навстречу прибывшим гостям.

* * *

Тыковлев, несмотря на напускную уверенность, войдя в белую комнату, слегка оробел. Смущал явно не тот, светло-серый в полоску костюм, в который он был одет. Не те были и ботинки — коричневые с длинными, болтавшимися по сторонам черными шнурками. Не та была и рубашка, бледно-салатового цвета, сильно помявшаяся за день. Он взглянул на себя со стороны и понял, что смотрится в этой компании тщательно одетых, причесанных и дорого пахнущих джентльменов как гадкий утенок.

“Ну и черт с ними, — подумал про себя Саша. — По одежке встречают, по уму провожают. У нас свой рабоче-крестьянский протокол. Пусть принимают такого, какой есть”.

Но неприятное чувство на душе оставалось, настроение испортилось. Оно усилилось, когда навстречу шагнул раскосый желтолицый официант с подносом и стал что-то спрашивать по-английски.

— Карен, — раздраженно обернулся Тыковлев к сопровождающему его в качестве переводчика секретарю посольства Балаяну. — Чего он хочет?

— Предлагает шампанского, но говорит, что может принести и чего-нибудь другого, что попросите.

— А они что пить будут? — осторожно поинтересовался Тыковлев.

— Наверное, шампанское, — предположил Балаян. — А кто просто воду или сок.

— Я предлагаю нам выпить вместе водки! Как в Москве. Для начала. Позвольте представиться. Полковник Беркшир. Я работал несколько лет в вашей прекрасной стране. Мне нравится русская водка. Мне нравится Москва и русский народ. У меня русская кровь по материнской линии. Моя бабушка из рода Голицыных. Да-да! Князей Голицыных. Она читала мне в детстве русские сказки. Пушкин о царе Салтане. Ха-ха-ха! Извините, я немножко забыл русский...

— Что вы, что вы, — расцвел Тыковлев. — Вы отлично говорите. Акцента почти нет. С удовольствием принимаю ваше предложение. А то с шампанского начинать как-то неудобно. От него, как говорил мой дед, вошики в животе бегают.

— А что есть вошики? — заинтересовался Беркшир. — А-а-а! Понимаем. У вас был очень остроумный дедушка. Позвольте познакомить вас с участниками нашего сегодняшнего вечера. Это хозяин дома, советник американского посольства по науке и, кажется, тоже технике Билл Ларкин. Он муж заместителя директора института стратегических исследований Маргарет. Вы с ней, конечно, уже познакомились. Она сейчас занимается с детьми. Выйдет к нам в конце вечера.

— А вот это лорд Крофт. Видный консерватор, друг нашего принца. Лорд занимается предпринимательством. Он играет большую роль в некоторых военно-промышленных концернах. Очень интересуется внешней политикой, особенно нашими отношениями с Советским Союзом.

— Познакомьтесь теперь, пожалуйста, с сенатором Максом Боренстейном. Он тоже, как и я, выходец из России. Его дедушка был раввином в Одессе. Я не ошибаюсь, сенатор? Да. Они переехали в Америку в конце прошлого века и открыли свой бизнес. Не сразу. Постепенно. В молодые годы сенатор был аптекарем, потом стал юрисконсультом в профсоюзе швейников, потом занялся политикой. Он видный представитель еврейского лобби. Вы, видимо, знаете, господин Тыковлев, какую роль играет еврейская община в США, особенно на восточном побережье. У сенатора сильные позиции в конгрессе США. Он в числе тех, кто финансировал предвыборную кампанию президента Никсона.

— С удовольствием представляю вам теперь нашего немецкого друга господина Вильгельма Крузе, банкира и члена правления партии свободных демократов. Вы, конечно, знаете эту партию. Шеель, Ламбсдорф, Геншер. Вы сейчас ведете активные переговоры с Германией, с господином Брандтом. Вильгельм — сторонник сближения Германии и Советского Союза, он много сделал для заключения Московского договора. Он высоко ценит господина Брежнева и его политику.

— Мы рады возможности встретиться и познакомиться с вами. Любые возможности улучшения контактов с Советским Союзом очень интересуют людей на Западе. Нужно строить и укреплять взаимное доверие. Говорить откровенно, без предубеждений. Прошу вас рассматривать наше приглашение принять участие в этом неофициальном ужине именно в таком плане.

— Благодарю за приглашение, — начал Тыковлев. — Рад познакомиться с господами. Как и вы, считаю важным, чтобы наши контакты активизировались, чтобы мы открыто обсуждали все разделяющие нас проблемы на базе взаимного уважения. Мы должны сделать все, чтобы избежать конфронтации, чтобы обеспечить прочный мир.

По мере того, как Саша говорил, ему становилось скучно и как-то неудобно за себя. Хотелось сказать что-то неординарное, интересное. Получалось все одно и то же. Но собеседники не подавали виду, согласно кивали, слушая перевод Балаяна и делая серьезный, заинтересованный вид.

“А может быть, им и впрямь интересно, — подумал Тыковлев. — Не каждый день с работниками ЦК разговаривают. Ну, да ничего. Впереди еще целый вечер. Разговоримся. Чего мне-то сейчас сделать? Ага, кажется, наконец водку принесли. Давай-ка предложу им выпить за мир и дружбу”.

Тыковлев поднял бокал и демонстративно выпил его до дна. Беркшир последовал его примеру. Остальные пригубили шампанское и уставились на Сашу.

— Коль скоро ваша сторона представилась, то позвольте и мне представить вам сотрудника нашего посольства Карена Балаяна. Что до меня, то я доктор философских наук. По образованию — учитель истории. Работал вначале педагогом, потом на комсомольскую и партийную работу перешел. Воевал на фронте. Вот, видите, был ранен, — Тыковлев хлопнул себя по хромой ноге. — Политически я за примирение с Германией, полностью поддерживаю политику Леонида Ильича Брежнева в германском вопросе. По-человечески, однако, не могу до сих пор простить немцам, что сделали меня смолоду инвалидом. Вы не обижайтесь, господин Крузе. Это понять не столь уж трудно. Нога все время мне напоминает, что Германия напала на нас и чуть всю жизнь мне не искалечила. Но я, как видите, не сломался. Работаю в ЦК нашей партии. Занимаюсь вопросами идеологии. Ну, а идеология и внешняя политика — области очень близкие. Так что с интересом приехал в Англию. С интересом участвую в семинаре. Много для себя почерпнул за эти дни полезного. Признателен за откровенные дискуссии. Буду докладывать в ЦК о том, что видел и слышал у вас.

Тыковлев подумал, что со второго раза получилось лучше, как-то человечнее. У них физиономии по мере перевода заметно поменялись, вроде даже потеплели. Надо подбавить еще неофициальности, доверительности. Расковать их. Что же придумать? Конечно же, картины! Нет такого хозяина дома, который не любил бы свои картины. Проявить интерес к ним значит потрафить его самолюбию.

Саша решительно двинулся к какому-то пестрому полотну и начал с умным видом разглядывать его. Расчет оправдался.

— Вам нравится? — с надеждой в голосе спросил Сашу подскочивший сзади Ларкин. — Это Кандинский. Настоящий Кандинский, — для вящей убедительности добавил он. — Я его на аукционе в Мюнхене купил. Гениальный художник.

— И художник он гениальный, и картина великолепная. Такой картиной можно гордиться, — с видом знатока изрек Тыковлев.

— Да что вы, — растаял Ларкин. — А я думал, что Кандинский в Советском Союзе не в чести. Ведь это никак на социалистический реализм не похоже...

— А я, знаете, — храбро улыбнулся Саша, — не считаю, что мы должны ориентироваться в изобразительном искусстве на одну какую-нибудь школу или манеру. Восприятие искусства — дело очень индивидуальное. Зачем пытаться диктовать? Я понимаю, что по идеологическим соображениям можно возражать против того или иного сюжета в изобразительном искусстве. Но когда сюжета нет? А его у Кандинского, как правило, нет. Пусть себе зритель понимает его, как хочет. Тут политики никакой. Еще более глупо искать идеологию или политику в музыке. Там-то, в отличие от живописи, и вовсе одни звуки. Что они выражают без текста? Кто возьмется это объяснить? Да никто. Ну и пусть себе сочиняет композитор. Лишь бы нравилось. Я, честно говоря, думаю, что выступления нашего ЦК по музыкальным вопросам в 1948 году больше вреда, чем пользы наделали. Пусть бы они там сами между собой колупались. Хренников с Прокофьевым или Хачатурян с Шостаковичем. Чего они в свои свары партию втягивают?

— Чрезвычайно интересно, — воскликнул Крофт. — Вы действительно так полагаете? Но ведь Ленин говорил, что советское государство должно быть партийным. Оно должно — как это у вас говорится? — мобилизовывать массы, вести, звать. Одним словом, быть инструментом партии. Вы же, господин Тыковлев, считаете, что может быть абстрактная живопись просто для удовлетво­рения художественной потребности человека. Это очень либеральный взгляд. Вы считаете, что и музыка может быть просто прекрасной и политически бесцельной. Я рад, что в этом мы сходимся с вами. Но сходитесь ли вы с вашей официальной линией?

— Дело в том, что я работаю в том месте, где эту линию определяют, — усмехнулся Тыковлев. — Вы думаете, что она у нас раз и навсегда задана, что мы рабы марксовых и ленинских цитат. Это не так. Марксизм-ленинизм — это живое и поэтому всепобеждающее учение. Оно умрет, если не будет развиваться. Разумеется, литература и искусство — дело партийное. Не только у нас, кстати, но и у вас. Но партийность надо проводить там, где она получается, где она приносит пользу в решении политических вопросов. Вот тут и соображать надо, как лучше этого добиться. Думаю, что, если мы будем раздавать композиторам указания, какие писать ноты и в каком ключе, а художникам предписывать краски и сюжеты, вреда будет больше, чем пользы.

— Браво, господин Тыковлев! — воскликнул Боренстейн. — Я бы назвал то, что вы говорите, просвещенным коммунизмом.

— Как вы думаете, полковник, — полушепотом спросил Беркшира Крофт, — он понимает, что у них не получится установить разные правила игры для своей интеллигенции? Одни для музыкантов, другие для художников, третьи для литераторов и журналистов. Начнут с художников, а придут к свободе слова. Не правда ли?

— Не думаю, что он это понимает. Но он точно повторяет то, что я уже слыхал от некоторых старых членов их номенклатуры. В основе любых теорий обычно лежат вполне низменные побуждения. Ленин в этом плане, к сожалению, прав. В данном случае все очень просто. Некоторые высокие начальники в Москве прознали, что у нас мода на русский авангард. Большие деньги за Малевича, Лентулова, Кузнецова, ВХУТЕМАС и ВХУТЕИН платим. У них этого авангарда полно на чердаках и в запасниках музеев. Как диссидентское искусство его не выставляют, чтобы, значит, не развращать советский народ. Поэтому можно скупать его за бесценок. Вот они и скупают потихоньку, составляют частные коллекции. Если угодно, это способ создать себе в современных условиях капитал, страховку на будущее для детей, внуков, жен. В общем, по-человечески понятно. Помрет начальник, на что родственникам жить дальше? Вот и стараются. Особенно жены и дети. Ну, а начальнику неудобно картины антисоциалистических элементов скупать и целые собрания диссидентства дома держать. Боятся, как бы по партийной линии не попало за стяжательство. Собственно, чем они лучше тех же подпольных цеховиков, которых расстреливают за хищение социалистической собственности? Им тоже хочется собственности. Только другим путем. Поэтому и начинают доказывать, что не может быть просоциалистической и антисоциа­листической живописи или, там, музыки. Это, мол, нейтральные виды искусства. Для них надо сделать исключение. Другие мебель антикварную собирают, фарфор. Это тоже, мол, вещи нейтральные. Раньше эти дворцовые вещички как ненужный царский хлам в комиссионках продавали или за границу без сожаления отправляли. Арманд Хаммер на этом миллиардером стал. А сейчас царское да графское только подавай. Чем больше, тем лучше. Собственность — великая сила. Вот она и на нашего сегодняшнего гостя действует, даже если он и не совсем еще понимает это. Теоретически же обосновывать корректировку прежних идеологических установок проще поручить вот таким, как он, молодым карьеристам. У них и убеждений меньше, и желания вылезти наверх больше, чем у старшего поколения. Главное, они убеждены в том, что делают благое для страны дело. А нового Сталина у них нет и не предвидится. Бояться перестали. В России это очень много значит, если перестают бояться. Значит, начнут воровать. Чем дальше, тем больше. Все. Сверху донизу.

* * *

Ужин заканчивался. Прошел он, вопреки опасениям, довольно легко и непринужденно. Говорили банальности. Расспрашивали Тыковлева про Сибирь, тайгу, морозы и гнус. Хвалили Большой театр и Уланову. Восхищались Чайковским. Осторожно осведомлялись, кого из английских писателей любят в России. Уважительно кивали, когда Саша начинал демонстрировать знание Диккенса, говорить о постановках Шекспира в московских театрах. О, да, конечно, Диккенс уникальное явление в английской литературе. Особенно приятно, что его читают в России. Не всякий англичанин читал Диккенса. И уж редко кто читал его в Америке, Россия, чувствуется, самая читающая страна в мире. Жалко, однако, что мало знаком советский читатель с современной западной литературой...

— Все существенное и ценное в художественном отношении переводим, — возражал Тыковлев. — Специальный для этого журнал создан. “Иностранная литература” называется. Кстати, большим спросом у нас в стране пользуется. Насколько я знаю, такого издания у вас на Западе нет. Наверное, считаете, что читать чужую литературу необязательно? Варитесь в своем соку и полмира видеть не хотите? Получается, что наше социалистическое общество более открытое, чем ваше.

— Не совсем так, господин Тыковлев, — сухо заметил Крузе. — Мы Солженицына вашего издали. А вы — нет.

— Ну, это отдельный и серьезный разговор,— помрачнел Саша. — Можем его продолжить, если хотите, после ужина. Пока же спасибо хозяину. Спасибо за очень вкусный ужин. Желаю этому дому добра и счастья.

Тыковлев встал из-за стола. За ним последовали другие гости. Двинулись назад в белую комнату. Расселись вокруг низкого овального стола с мраморным верхом. Подали кофе. Официанты стали предлагать коньяк и другие крепкие напитки. Взяв с подноса рюмку, Тыковлев опять заговорил:

— Вы затронули вопрос о творчестве Солженицына. Чувствую, что тема эта очень волнует вас, кажется вам привлекательной и перспективной. Сегодня на этом пароходике только о Солженицыне и говорили. Вообще-то вопрос большой. И не о Солженицыне он. Да, не о нем. А о том, как вы себе представляете будущее отношений между Западом и Советским Союзом. Вот и давайте об этом поговорим.

Тыковлев шумно перевел дух и отхлебнул из коньячной рюмки.

— Давайте, господа, начистоту, — предложил он. — Что вам этот Солженицын дался? Ну, есть в Советском Союзе Солженицын. Есть и еще десяток-два таких, как он. И что? Я сегодня на прогулке по Темзе уже вашим объяснял. Не на тех ставку делаете. Останетесь при пиковом интересе. Никогда диссиденты Россией править не будут. Что вы, в самом деле? Не понимаете, с кем разговаривать и договариваться надо? Забыли, что с Гитлером случилось? Не понимаете, что воевать с нами больше никогда не сможете? Не понимаете, что вообще мы вас больше не боимся? Наши войска стоят на Эльбе. Наши ракеты без труда достают до Америки. Атомного оружия у нас не меньше, чем у вас. Первый реактивный пассажирский лайнер построили мы, а не вы. Первую атомную электростанцию — тоже мы. В космосе первые опять-таки мы. Мы в год прирастаем на 8 — 10%, а вы, дай Бог, на 2—3%, если, конечно, не считать японцев. А разве можете вы тягаться с нами по уровню образованности народа, по бесплатной медицине, по ценам на товары первой необходимости? А у нас еще лучше будет. Мы только разворачиваемся. Так не пора ли принять мир таким, как он есть? Мы вам предлагаем мирно сосуществовать, не трогать друг друга, мирно соревноваться. Но для этого надо договориться об условиях. Мы хотим только предметного разговора, не держим камень за пазухой. Но пока ответа не слышим. Не слышим, — многозначительно и даже с некоторой угрозой в голосе сказал Тыковлев. — Но надежды не теряем. Вот и я для этого в Лондон приехал. Мы предлагаем диалог о мирном сосуществовании двух систем. Право, это самое разумное решение и для вас, и для нас. Атомная война — не альтернатива.

— Конечно, — быстро согласился Ларкин. — Но мы ведь начали с вами переговоры по контролю над ядерными вооружениями. Сам факт этих переговоров отражает новое отношение президента и конгресса США к Советскому Союзу и перспективам нашего сотрудничества. В зависимости от результатов, мы...

— Вот-вот, — прервал Ларкина Тыковлев. — В зависимости от результатов. По-вашему это значит, что, если мы согласимся односторонне разоружиться, вы нас похвалите. Не дождетесь. Если будем разоружаться, то только на равных. А на равных вы не хотите. Вот о чем речь! Все думаете обдурить и продиктовать условия. За нами уже третья часть планеты идет, а вы всё игры играете.

— Идет-то идет, — съязвил Боренстейн, — да только кто идет? Гвинея, Мавритания да Египет. Чем больше таких друзей себе на шею повесите, тем быстрее ко дну пойдете. Не получается у вас привлечь на свою сторону ни одно из развитых государств мира. Чем больше раздуваетесь вширь, тем скорее надорветесь. Мы у вас эту Мавританию, кстати, завтра могли бы перекупить. Только на кой черт она нам сдалась. А вам без нашей технологии не обойтись. Ни чехи, ни восточные немцы вам не пара. Не тот калибр. Вот говорите про атомные электростанции да полеты в космосе, а ведь знаете, что ни накормить, ни одеть прилично своих людей не можете. Откройте ваши границы, господин Тыковлев. Вот и посмотрим, кто куда побежит. Ваши в капиталистический ад или наши в коммунистический рай. Да что там говорить! Стену в Берлине вы не от больших успехов поставили. Мы со времен Линкольна всегда стояли и стоим за свободу. Вы свободу у своих людей отняли. Верните им свободу, тогда все встанет на свое место. Будем соревноваться, дружить и сотрудничать.

— Свободу? — переспросил Тыковлев, которому в этот момент стало даже как-то жалко американского сенатора. — Мы, знаете ли, всегда спрашиваем, свободу от чего и свободу для чего. Абстрактной свободы не бывает. Не хочу углублять этой темы. Разговор затянется да и станет излишне острым. Вы только поосторожней насчет Линкольна и свободы. У него свобода для одних отлично уживалась с рабством для других. Не забывайте также, что США обязаны своим существованием геноциду коренного индейского населения. Гитлер, кстати, многое позаимствовал в этом отношении от ваших отцов-основателей. Так что давайте не будем. А что до недостатков нашего снабжения, то сами о них знаем, стараемся преодолеть. Но достижения Октябрьской революции на американские штаны не променяем. Не надейтесь! Слишком дорого заплатили за то, что имеем сейчас.

Воцарилась неловкая пауза. На выручку пришел Ларкин, как хозяин он счел за благо на время сменить тему:

— Как вам нравится “Вестсайдская история”? Господин Балаян сказал мне, что вы успели сходить на этот фильм. Совершенно оригинальное прочтение сюжета Ромео и Джульетты в условиях современного американского мегаполиса. Я лично очарован музыкой этого фильма. Думаю, что в культурных обменах заложен большой потенциал для улучшения взаимопонимания между западным миром и СССР. Культура прокладывает путь для политического диалога, о котором вы только что говорили.

— Да-да, — активно включился в беседу полковник Беркшир. — Именно в области культуры Советскому Союзу есть что предложить, причем самого высокого качества. Ваши музеи, классический балет, Большой театр, Ойстрах, Рихтер, Гилельс. Кстати, господин Боренстейн, — обратился к нему Беркшир, стараясь как-то смягчить надувшегося сенатора, — очень советую посмотреть советский фильм “Летят журавли”. Уникальное произведение. Мы знаем одного Эйзен­штейна, но у них сейчас есть целая плеяда выдающихся кинорежиссеров и артистов. Жалко, что мы мало покупаем их фильмы.

— В Америке они мало известны, — поддакнул Крузе. — В Германии, однако, их все больше смотрят. В Западном Берлине появилась даже фирма “Пегасус-фильм”, которая покупает и прокатывает советские фильмы. За ней стоят влиятельные еврейские круги. Это многое объясняет. Им импонирует, когда делают хорошее кино, разоблачающее преступления фашизма против евреев. У русских стали появляться такие фильмы, и еврейская община, разумеется, тут же заметила их. Не только заметила, но и позаботилась, чтобы они получили премии и известность. Например, фильм “Восхождение”, где фашисты казнят советского партизана за то, что он партизан, и заодно с ним еврейскую девочку просто за то, что она еврейка.

— Это очень интересно, — оживился Боренстейн. — У нас пока что эта тема плохо развита. Все какие-то поделки с грохотом пушек, великолепными джи-ай и дураками немцами. Копируем англичан. А ведь в центре всей второй мировой войны — драма еврейского народа. Преступление фашизма в том, что он хотел уничтожить евреев. Если бы не это, то была бы война как война.

— Наверное, это не совсем так, — покривился Тыковлев. — Уничтожение евреев для Гитлера было лишь началом, легкой разминкой. За шестью миллионами евреев должны были последовать сотни миллионов славян... Но мы разбили Гитлера, разбили его совместно с Америкой, вернули мир Европе, несмотря на все разногласия в идеологической области. Неужели наши нынешние трения и разногласия настолько велики, что мы не сможем договориться в интересах мира и сотрудничества? Ведь у нас есть большой и позитивный опыт, как это сделать.

— Вы, молодой человек, говорите так, будто мы против мира с Советским Союзом, — вмешался лорд Крофт. — Смею заверить, это не так. Но мы испытываем недоверие и опасения. Наверное, их испытываете и вы. Не надо по этому поводу раздражаться. Это замечание в адрес моего друга Боренстейна, в равной степени как и в ваш. Ленин провозгласил задачу свержения капитализма, а Хрущев пообещал нас закопать. Мы этого не забыли и не забудем. Вы, наверное, тоже не забыли интервенцию 1918 года. Да и наши политики с тех пор много чего по вашему адресу наговорили. Так что недоверие с обеих сторон естественное. Оно сразу не исчезнет. Чтобы преодолеть недоверие, нужно идти навстречу друг другу. Одними словами и заверениями дело не обойдется. Вас прислали сюда в Лондон не только чтобы участвовать в семинаре, но чтобы разговаривать с нами. Это хорошо. Но для того чтобы вести серьезный разговор, надо знать, кто вас прислал и что вы имеете предложить конкретно. Мы открыты для разговора. Я бы даже мог назвать, какие шаги с вашей стороны могли бы интересовать Запад в первую очередь. Но, как я понимаю, что-то интересное ожидают от нас и в Москве. Готовы ли вы сформулировать ваши ожидания? В конце концов, вы гонец. Скажите, с чем пришли.

Тыковлеву стало немножко не по себе. Одно дело надувать щеки на пароходе и говорить, что не видишь себе равных партнеров для серьезного разговора, другое — получить предложение выложить на стол карты, которых у тебя нет. В конце концов, он не имел ничего в виду, кроме возможности доложить по возвращении в ЦК, что вызвал в Лондоне интерес важных людей, здорово разъяснил им политику партии и в ответ услышал что-то интересное. Глядишь, его записку разошлют по секретарям ЦК, а то и по Политбюро. Потом на неделю разговоров будет по коридорам. Начальство Тыковлева заметит, еще раз в хорошую командировку отправит, а то и сочтет достойным дальнейшего продвижения по службе. А тут получился некоторый перебор. Но признаваться в этом было уже поздно.

— Моя задача скромная, — потупил глаза Саша. — Наша политика направлена на то, чтобы снизить уровень конфронтации, выяснить моменты расхождений с Западом и начать разговор о путях их преодоления. Для такого разговора не всегда подходят дипломатические каналы, официальная дипломатия. Иногда проще говорить по неофициальной линии, доверительно. У нас в стране все основные политические вопросы решаются в ЦК КПСС. То, что вы скажете мне, будет доложено именно там, где делается политика Советского Союза.

— И мы получим ответ именно оттуда? — глядя в глаза Тыковлеву, спросил лорд.

— Разумеется, — с вызовом ответил тот. — Но характер ответа будет зависеть от того, что вы скажете.

— Ну, хорошо, — медленно произнес Крофт. — Передайте, что мы были бы готовы к разговору через вас. Нас интересуют пока два вопроса. Каковы возможности либерализации внутреннего режима в СССР, увеличения свободы творчества, освобождения политзаключенных, облегчения поездок за границу и т. п.? И, во-вторых, готовы ли вы пойти на сокращение того огромного перевеса по обычным вооружениям, который имеется у вас в Европе? Чего ожидаете взамен от нас?

— Желаю благополучного возвращения в Москву, — прерывая Крофта, пожал руку Тыковлеву Ларкин. — Ждем от вас известий. У вас есть наши визитные карточки. В случае нужды, господин Балаян всегда поможет вам связаться с нами. На память о нашей встрече позвольте подарить вам эту бутылку восьми­летнего шотландского виски.

Стоя перед дверью особняка Ларкина, Тыковлев нерешительно крутил полученную в подарок бутылку. На душе у него было противно. Слушали его, слушали, а потом с бутылкой на улицу выставили и еще на дорогу задание дали: доложишь, мол, своему начальству, что если хочет нам понравиться, пусть армию сокращает и диссидентам плодиться не мешает. Если уговоришь, можешь назад возвращаться. Примем. Если нет, проваливай на все четыре стороны.

— Чего это они мне дали, — со злостью спросил Балаяна Тыковлев. — Что это за дрянь?

— Почему же дрянь? — не понял Балаян. — Виски, неплохой сувенир. Долларов 20—30 стоит.

— Тридцать долларов? — усмехнулся Тыковлев. — Не разорились, сволочи.

* * *

Вернувшись в гостиницу, Тыковлев облачился в спортивные штаны и надел мягкие тапочки. Достал из мини-бара бутылку пива, погонял программы в телевизоре, выглянул в окно. По Стрэнду фланировала толпа, светились окна какого-то “паба”, откуда доносилась ритмичная музыка. Тыковлев пожалел, что отпустил Балаяна, который звал выпить и посмотреть изнутри на английскую пивную. Один теперь туда не пойдешь. Языка не знаешь да и фунтов жалко. Завтра надо зайти в посольскую монопольку, подарки жене и детям купить. К тому же проститутки шныряют. Вон внизу одна подцепила себе какого-то негра, оба смеются и такси подзывают. Выйдешь один, наверняка какая-нибудь пристанет. Еще провокацию устроят, сфотографируют. С них все станется.

Однако и спать ложиться не хотелось. Вновь и вновь прокручивал в мозгу сегодняшний вечер. Что сказал. Как сказал. Не так надо было говорить. Можно было дать под дых, а он вовремя не нашелся. Почему не выдвинул им каких-то требований? Не знал, что просить? А они знали. Не к теще в гости пошел, надо было заранее подумать. Ну, к примеру, почему бы не потребовать запретить все атомное оружие? Скажут, демагогия? А они со своими диссидентами разве не демагогией занимаются?

Впрочем, чего после драки кулаками махать. Как получилось, так и получилось. Теперь главное — в Москве доложиться правильно. Кого там будет интересовать, что и как на самом деле было. Что напишешь, тому и поверят. Правда, Балаян может чего-нибудь наговорить послу. Но тот старая лиса. Не полезет. Надо будет только к нему завтра обязательно зайти, рассказать, поблагодарить за содействие, сказать поубедительнее, что в ЦК он обо всем сам доложит. Пусть посол не беспокоится. Они в МИДе субординацию знают, с цековскими предпочитают не связываться, помнят, как Хрущев про ихнего Громыко говорил, что прикажет голой задницей на айсберг сесть, тот и сядет. Работник ЦК неподконтролен даже КГБ, не говоря уже о МИДе. Покончили с принижением роли партии, засилием карательных и прочих административных органов. Жена Цезаря выше всяких подозрений и упреков. Так-то.

В дверь осторожно постучали. Тыковлев глянул на часы. Полдвенадцатого. Кого еще принесло? Подошел к двери, начал искать слова, как спросить по-английски: “Кто там?”. Не вспомнил, разозлился. Громко сказал: “Хэлло!”.

Из-под двери раздался голос Никитича: “Это я, не поздно, не помешаю?”. Никитич-Бойерман вошел в номер и нерешительно огляделся. Встретив вопросительный взгляд Тыковлева, смущенно улыбнулся:

— Вижу, как и я, не спите. Слава Богу, а то мы так и не успели толком попрощаться. Завтра, наверное, уже не увидимся. Я рано утром улетаю к себе в Берлин. Какие у вас впечатления от сегодняшнего вечера?

— Вот сижу, обдумываю, — нерешительно начал Тыковлев. — Хотите пива? Не стесняйтесь. Вон стакан. Честно говоря, я еще с мыслями не успел собраться. Думаю, что был у нас обмен аргументами. Не более того. Мне было интересно послушать, что говорят, как аргументируют, что выдвигают на передний план. Надеюсь, что и вашим господам скучно не было. Мы, конечно, очень далеки друг от друга. Я это впервые так четко ощутил. Но надо сближаться, искать точки соприкосновения. Я лично за это. Так ли мы уже в действительности далеки? Жить-то и вам, и нам хочется. Это главное. Это общечеловеческое. Надо и выдвинуть это во главу угла, постараться взглянуть на мир по-новому. Наверное, и здесь, на Западе, и у нас есть много влиятельных людей, которые привыкли к конфронтации, ничего иного себе и нe представляют. Но это инерционное мышление надо преодолевать. Мир ведь меняется. Есть столько задач, которые мы можем решать только совместно. Космос, мировой океан, научно-техническая революция. От них зависит будущее человечества, его выживание на земле. А мы все живем спорами и раздорами 20-х годов. Конечно, каждый останется при своих убеждениях, при той системе, которая ему нравится, но при всем том мы можем хорошо сотруд­ничать друг с другом, если захотим, если не будем держать камень за пазухой.

— Я с вами полностью согласен, — кивнул Никитич. — Надоела всем эта “холодная война”. Ваш Хрущев, кстати, здесь многим нравился. Возврата к сталинщине после него, конечно, уже не будет. Это главное. Вожди ваши стали поумереннее, поспокойнее. Жить в СССР становится лучше. Да и здесь у власти все больше прагматиков. Возьмите того же Никсона. Человек без идеологии, просто умелый, прожженный политик. С ним можно договариваться о чем угодно, лишь бы он при этом выгоду для Америки видел. Нужно наводить мосты, нужны энтузиасты этого дела. Без людей ничего не делается. А многие еще трусят по инерции. Это понятно. Здесь не забыли Маккарти, у вас — Ежова. Поэтому так важны встречи, подобные сегодняшней. Вы из нее сделали выводы для себя, а западные участники — для себя. Каждый будет потом докладывать, рассказывать. Ничто не останется бесследным. Постепенно сторонники нового мышления на Западе и Востоке найдут друг друга, сомкнутся, станут общественной силой, которая обеспечит перемены.

— Долгий это путь, — осторожно возразил Тыковлев. — На практике ведь что получается? Мы вам про мирное сосуществование, а вы нам в ответ всякие условия. Я поэтому и отбрил этого сенатора. Небось, обиделся на меня.

— Ни в коем случае, — запротестовал Никитич. — Чем более решительно станете отстаивать свою точку зрения, тем более интересным собеседником будете. Здесь не любят тех ваших, которые под западного собеседника подлаживаются. Есть такие, что громко говорят о линии партии, а шепотом дают понять, что у них свое собственное, отличное, мнение, в друзья-товарищи набиваются. А на кой он серьезному политику, такой друг? Он ведь с Советским Союзом разговаривать хочет, дела с вашим правительством делать. Ему настоящий представитель советской власти нужен. Так что вы не стесняйтесь. Говорите, что есть на самом деле. И какой выход может быть из той или иной ситуации. Важно, чтобы собеседник чувствовал вашу добрую волю, желание помогать в наведении мостов, стремление что-то сделать для компромисса. Как я понимаю, вы это желание продемонстрировали сегодня. Это главное. Наверное, вы почувствовали, что такое желание есть и на западной стороне. Кстати, сегодня вы разговаривали с очень влиятельными людьми. Это люди американского и английского истэблишмента. Да и немец тоже не последний человек в ФРГ, он в личных друзьях у канцлера ходит.

— Спасибо вам за организацию этой встречи, — начал закруглять разговор Тыковлев. — Посмотрим, что скажут по этому поводу в Москве. Я ведь, как вы понимаете, от внешней политики довольно далек. Но одно могу сказать определенно: мы как общество развиваемся очень динамично, буквально преображаемся на глазах. Мы хотим жить в мире и взаимопонимании с Западом. Наша партия готова сделать все, чтобы не было войны, чтобы ушла в прошлое напряженность. Я солдат своей партии. Я готов внести свой вклад в решение этой задачи. Остальное пусть решает мое начальство. Обещаю, что все расскажу в Москве с благожелательных позиций. Так и передайте вашим знакомым. Если кто из них будет в Москве, меня можно найти в ЦК.

— А телефон ваш можно получить? — поинтересовался Никитич.

— Я сейчас переезжаю в другой кабинет. Не знаю, какой у меня будет новый номер телефона, — соврал Тыковлев. — Лучше позвонить в справочную ЦК, там скажут.

— Понимаю, — улыбнулся Никитич. — Вот вам моя визитка. На ней телефоны редакции и мой домашний. Если у вас возникнет необходимость, звоните. Всегда буду рад помочь. Жалко, что не удалось пообщаться подольше. Думаю, у нас было бы, что вспомнить, что рассказать друг другу. Вы только одно знайте, я был и остаюсь патриотом. Судьба так сложилась, что оказался по другую сторону баррикад. Но я болею за Россию, хочу, чтобы жить нашим людям стало лучше и свободнее. Поверьте, на Западе не все так плохо, как у вас в газетах рассказывают. Сами видите, как живут под гнетом капитализма, — хихикнул Никитич. — Пора кончать ссору. Для наших людей это сделать надо, Саша. Только варежку не разевать чрезмерно, а то обворуют и обманут. Хорошие нам, умные, новые политики нужны. Вот как ты, например. Ну, да мы еще не раз встретимся. Надеюсь...

* * *

В белой комнате догорал камин. Горничная хлопотала в соседней комнате, собирая со стола и проветривая помещения после ухода гостей.

— Ну, Ларкин, и для чего вы все это затевали? — спросил американца лорд Крофт, раскуривая толстую суматрскую сигару. — Вы хоть сами-то довольны?

— Я, безусловно, доволен, — ответил Ларкин. — Мне доставляет удовольствие разговаривать с ним. Он настоящий. Не очень далекий, но хитрый и старательный. Думаю, он без особых комплексов.

— Ну, это совсем не повод, чтобы тратить на него целый вечер, Ларкин. Вы что, друг мой, психологические этюды писать собрались? Мне он как человек был бы неинтересен. Прост, хитроват, ненадежен, убежден в том, что ловчее и умнее других. На самом деле, ограничен и малоинтеллектуален. Беда его в том, что, попав там у себя в Москве в начальники, он перестал понимать, что он на самом деле такое. Как вы думаете, чего он к нам запросился?

— Я думаю, с этого и начинать надо, лорд. Другие ведь цековцы нас стороной обходят. А этот контакты стал искать... Если хотите мое мнение, то Тыковлев карьерист, причем из не робких. Наверное, не в первый раз по-крупному играет. У них, чтобы взобраться вверх по карьерной лестнице, немало смелости, сообразительности и нахальства требуется. Борьба за место под солнцем. Как, впрочем, и везде. Люди всюду одинаковы. Бьюсь об заклад, что этот господин припожаловал к нам не просто так. Может быть, его, конечно, послали. Но не думаю. У меня осталось впечатление, что ему нечего было сказать. Так, одна пафосная агитация. Значит, приключений ищет. Думает на чем-то отличиться. Может, хочет работу сменить. Это самое простое. Надоело в Москве сидеть, захотелось за границу. Помогать успешно строить социализм, но за зарплату в западной валюте. У них это все больше в моду входит. Сейчас пойдет по начальству и будет намекать, что у него дипломатический талант обнаружился. А может, этот случай и посложнее. Чувствует, что никакого у них коммунизма при жизни этого поколения, как обещал Хрущев, не получится. Значит, придется запеть другую песню и певцов поменять. Он, по всему видно, парень с амбициями. Кто его знает, может, в солисты метит. Поэтому и говорю, что он мне интересен. Профессионально интересен.

— Ничего интересного не вижу, — вмешался Боренстейн. — Он не только ограничен, но неприятен. Не постеснялся мою страну, мою конституцию оскорблять! Можете, Ларкин, сколько хотите думать, что у вас с ним что-то выйдет. Ваши ребята на любого русского хама с поцелуями готовы кидаться. Авось выйдет. Только здесь у вас ничего не получится, и времени зря не тратьте. То, что он хотел как-то использовать нас, это я допускаю. С него станется. Вернется в Москву, наврет с три короба. Еще услышите. А вот если вы его захотите использовать, то где сядете, там и слезете. Да-да...

— Сенатор, — запротестовал Крузе. — Нападать на него начали вы. Он не мог вам не ответить. Ведь тут у него свидетель был из посольства. Ему надо было дать вам по зубам. Так он и сделал.

— Ларкин прав, — поддержал американца полковник Беркшир. — Он к нам пришел. Значит, шел просить. Вел себя так, будто хотел посредничать между социалистическим и демократическим мирами. Это очень интересно. Нам надо использовать любую возможность оказать влияние на них, смягчить лед, просверлить дырки в стене. Так, кажется, выражается ваш Брандт? — повернулся Беркшир к немцу. — Я очень признателен лорду Крофту. Несмотря на весь свой скепсис, он создал у этого русского впечатление, что мы готовы с ним говорить. Конечно, на наших условиях. Но он понял, что его не отвергают. Думаю, он ушел окрыленный. Кто знает, может, постарается принести ответ. Тогда это может стать совсем интересно. Мы очень мало, к сожалению, знаем, что они там наедине с собой в ЦК думают. Там все больше новых людей. Надо поддержать разномыслие. Оно не только основа демократии. Оно основа разложения любой недемократической системы. Хорошо уже, если они подумают, что им надо строить что-то новое, что старое не годится. Это начало. Ключ к дальнейшему.

— Они думают то же самое про вас, — сварливо заметил Боренстейн.

— Пусть думают. Но разница в том, что у нас никто не собирается строить что-то новое, отказываться от того, что имеем. Есть, конечно, компартии и их члены. Но вы же знаете, их влияние ничтожно. Вы не найдете у нас на Западе ни одного правительства, ни одной партии, которые хотели бы что-либо менять в существующем порядке вещей. Мы в этом плане иммунны, защищены от случайностей. Теперь представьте себе, что будет, если ЦК КПСС решит когда-нибудь сказать, что коммунизм — это утопия, что они пятьдесят лет идут не в ту сторону, что нужны коррективы, что они зря проклинали нас и отгораживались от нас. У них нет маневра. У них нет набора альтернативных партий и политиков, обслуживающих их конституцию, их строй. Обвал в этом случае неизбежен. Мы выиграем исторический спор двух систем, не передвинув ни одной дивизии. Но для этого нам нужны такие люди в ЦК, как этот Тыковлев. Он, конечно, и сам не сознает своего исторического предназначения. А кто его сознает? Никто. Не знает человек своего времени. Наверное, и Иуда не знал, что делал, когда ушел с тайной вечери.

— Христос знал, — мрачно заметил Крофт. — Он послал его делать то, что задумал.

— Давайте думать, что Бог посылает нам Тыковлева, — усмехнулся Беркшир. — Мы делаем благое дело. Не будем отвергать Тыковлева. Все остальное — на его совести.