Отступник

Глава IV ЛИШЬ МГНОВЕНИЕ — ТЫ НАВЕРХУ...

На четвертый этаж Тыковлев взъехал на маленьком заднем лифте. Во втором подъезде ЦК было два параллельных лифта. Парадный большой — для начальства, а задний поменьше — для клерков и посетителей. То есть можно было, конечно, залезть и в первый главный лифт и прокатиться. Никто ничего не сказал бы. Все равны. Но скромность, как говорится, украшает человека, а особенно партработника. К тому же этот большой лифт открывался там, наверху, прямо перед носом у дежурного офицера. Получилось бы “здрассьте, мол, пожалуйста, к вам не Суслов и не Демичев, а сам Тыковлев припожаловал”. Не поймут. Лучше на заднем. Он между этажами останавливается. Потом пол-этажа можно скромненько по лестнице пешочком спуститься и предъявить офицеру удосто­верение. Как все. Не надо высовываться.

А он высунулся. Черт его дернул в Лондон ехать, а потом эту записку писать. Теперь вызывают. Впрочем, разве не этого он сам хотел? Разве не мучился два дня, напуская многозначительного туману на обстоятельства встречи, вкладывая в уста своих собеседников вещи, которые, если разобраться, они говорили не совсем так, как он изобразил? Только зачем?

В этом Тыковлев и самому себе не решался признаться. Больно страшно было. А хотел он ни много ни мало подправить политику ЦК, помочь старшим товарищам подобрать ключики к сердцам хозяев западного мира. Нельзя же дальше идти по пути конфронтации с ними. Пришло время договориться, поделить власть и влияние в мире по-доброму, по-честному. А почему бы и нет? Это же так просто. Возьми себе свое и отдай мне мое. И не будем ссориться. И заживем припеваючи. Мы от всемирной революции откажемся, помягче вести себя будем, а они нам помогут жить получше. Вот и исторический компромисс! Каждый при своем интересе. Он (Тыковлев) был бы готов заняться этим, свести вместе, попосредничать. Он почти уверовал в то, что может сделать это. Была бы отмашка. Если скажут, что можно, так от желающих порадеть на этой ниве отбоя не будет. Это уж точно. Надоело долдонить про несовместимость двух социально-экономических систем, про классовую борьбу, неизбежность краха империализма и торжества социализма. Не получается ни краха, ни торжества. Надо искать что-то среднее. Народ давно уже ждет этого. И им тоже, конечно, надоело. Сколько ни горбатятся, а ничего с Советским Союзом поделать не могут. Начинают понимать, что другая музыка требуется. Ну, поломаются еще, конечно, для виду. Бросим мы им парочку костей. Пусть погложут, пусть утешатся. Но не в этом главное. Главное в другом: коли мы мировую революцию побоку, так и вы кончайте думать, что разрушите нашу власть.

Тыковлев уперся в дежурного офицера КГБ. Протянул свое удостоверение. Тихо сказал:

— К Михаилу Андреевичу по вызову.

Офицер посмотрел на фотокарточку. Потом на длинное, как у лошади, черноглазое лицо Тыковлева. Покрутил в руках список. Легонько махнул рукой в направлении направо по коридору. Опять глянул на Тыковлева. Саше показалось, что в глазах офицера мелькнул страх. Но он отогнал от себя эту глупую мысль. Откуда постовому знать, зачем и почему вызывают. Это не офицер, это он сам трусит. Надо взять себя в руки.

Прошел по коридору, отворил дверь в приемную. Навстречу встал из-за стола-конторки помощник.

— Товарищ Тыковлев? Проходите. Михаил Андреевич свободен.

Суслов сидел за письменным столом, ссутулившись над бумагами. Был он, как обычно, бледноват. Как обычно, в сером скучном костюме, с беспорядочно расположившимися над подслеповатыми глазами прядями русо-седых волос, с воротом рубашки, далеко отстающим от по-старчески худой шеи. Кивнув головой, Суслов указал место у приставного столика в большом, обитом темно-коричневой кожей, кресле. Продолжил чтение.

Тыковлев молча уселся. Стал оглядывать деревянные панели кабинета, полки с книгами, портрет Ленина, лампу с абажуром из серпов и молотов образца тридцатых годов. Потом осторожно, краешком глаза зыркнул через письменный стол, надеясь подглядеть, что за бумагу смотрит начальство. Узнал свою записку. Значит, разговор будет предметный. Стал думать, с чего начать докладывать. Ведь сейчас наверняка попросит рассказать поподробнее. Или вопросы начнет задавать. Надо собраться и суметь сказать коротко главное. У Суслова мало времени. Он к тому же строг, упрям и своенравен. Не попадешь в тон, пиши пропало.

Суслов отодвинул в сторону тыковлевскую бумагу, поправил очки и внимательно поглядел на Сашу.

— Насколько серьезными вы считаете высказывания ваших лондонских собеседников, товарищ Тыковлев?

— Думаю, что они солидные люди...

— А вы их до этого знали? Лично не знали, конечно. Вы ведь у нас в первый раз в загранкомандировке в капстране. Ну, может, заочно познакомились с их биографиями, выступлениями, какие-то материалы о них вам наше лондонское посольство давало? Нет? Значит, первая и, можно сказать, случайная встреча. Н-да. Не торопимся ли мы с выводами, Александр Яковлевич?

— Я исходил из того, что все мои собеседники — люди с положением. Лорд, сенатор, банкир, военные. Они специально собрались, чтобы встретиться с работником ЦК КПСС. Лорд даже охоту отменил, — неловко промямлил Тыковлев. — Они предлагают установить доверительный контакт с ЦК для обсуждения вопросов мирного сосуществования, так сказать, модуса вивенди между СССР и Западом.

— И избрали для этой цели вас, которого видят тоже в первый раз в своей жизни, — бесстрастным голосом прокомментировал Суслов. — Продолжайте...

— Я, конечно, никаких полномочий вести разговор об установлении доверительных контактов не имел, — смутился Тыковлев. — Ни в чем их и не обнадеживал. Тем не менее, счел своим долгом доложить. На мой взгляд, заслуживает интереса, что наша наступательная позиция оказывает на них воздействие, что они понимают необходимость доверительного диалога, ищут контакта с ЦК КПСС. По сути дела, это признание Западом руководящей роли партии в управлении нашим обществом и государством. Мне кажется, что такие обращения не стоит оставлять без ответа. Разумеется, излагать при этом нашу принципиальную позицию, изучать их настроения, подходы, резервы. Если же не отвечать, то они из этого могут сделать неправильные выводы.

— Согласен, — кивнул Суслов. — Мы так и поступаем, товарищ Тыковлев. Не буду особенно распространяться, но, как вы, наверное, догадываетесь, у нас имеются доверительные каналы для общения с Западом. Есть для этого КГБ и МИД. Не будем вмешиваться в дела товарищей Андропова и Громыко. Это им поручено, они и докладывают в ЦК. Я, кстати, вашу записку им обоим пошлю. Пусть почитают. На мой взгляд, ничего нового вам ведь и не предложили. Или вы не так считаете? Отказаться от принципов социалистической демократии и дать свободу ее противникам. Это что, нам подходит? Или в одностороннем порядке сократить нашу армию и ее вооружения, созданные в сугубо оборонительных целях тяжким трудом двух поколений советских людей. Неужели мы должны идти на это?

— Разумеется, не подходит ни то, ни другое, — струхнул Тыковлев. — Мы должны были бы пойти лишь на некоторые косметические меры в этих двух областях, а в обмен потребовать от них серьезных уступок. Отказа от политики нагнетания напряженности, отмены всяких торговых эмбарго, дискриминации...

— Ну, вот видите, — улыбнулся Суслов. — Мы косметические меры, а они — серьезные уступки. Они, смею вас уверить, думают ровно таким же образом. Не зря мы говорим о несовместимости двух систем. Не слова это, а суровая реальность. На мякине никого вы не проведете, товарищ Тыковлев. Внешней политикой занимаются не дурачки и не дилетанты. Так что уж пусть ведут с вашими лордами и сенаторами дела те, кому это поручено. Что, вам своей работы мало?

— Ни в коем случае, — насупился Тыковлев.

— То-то и оно. Вас партия поставила идеологическими вопросами заниматься, советской интеллигенцией. А все ли у нас тут в порядке, товарищ Тыковлев? Смотрите, то какие-то почвенники объявились, то кого-то югославская модель социализма увлекает, то взялись вслед за Солженицыным на лагерную тему обезьянничать, то всякие подлости про партизанскую войну в Белоруссии сочиняют. Машеров жалуется. И прав, очень прав. Я что-то не вижу активной линии нашего отдела пропаганды. Вы ведь там работаете. Ваше прямое упущение, стало быть. Отвлекаетесь на несвойственные вопросы, товарищ Тыковлев, а своим непосредственным делом не занимаетесь, как надо. Вы не обижайтесь, но подтянуть работу нужно. Так и своему заведующему передайте. А за информацию спасибо. Вы свободны.

Суслов встал и пожал руку Тыковлеву, оставляя его в догадках, был ли учинен разнос или состоялась просто отеческая беседа.

— Спасибо, Михаил Андреевич, — с чувством произнес Саша. — Обещаю, что выводы сделаем в ближайшее время. Разрешите идти?

— Да, да. Желаю успехов. Извините, еще об одном забыл спросить. Вы в записке всех участников беседы перечислили?

— Всех.

— Странно. А мне говорят, что там был с вами еще какой-то русский, бывший власовец. Он-то откуда взялся? Вы его откуда знаете?

— Не знаю я его, — похолодел Тыковлев. — На семинаре познакомились. Он в какой-то западноберлинской газете работает. А в записке я о нем не упомянул, потому что он весь вечер молчал. Сидел только и слушал. Я ему значения не придал.

— Аккуратнее надо, — глядя поверх Тыковлева, сказал Суслов. — Он у наших комитетчиков на примете. Темная личность. Вы это поимейте в виду на будущее.

* * *

За окном шел дождь со снегом. Погода, прямо сказать, собачья. Но сегодня праздник. 7 ноября. Годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. На здании ЦК висели красные флаги. Напротив окон тыковлевского кабинета виднелись полотнища лозунгов. Из репродукторов неслись револю­ционные песни. Саша только что вернулся с военного парада на Красной площади. Ходил в первый раз в жизни на трибуну у Мавзолея. В первый раз в жизни почувствовал свою сопричастность элите, почувствовал физически, стоя рядом с заведующими отделами ЦК, генералами, министрами, передовиками произ­водства, народными артистами, лауреатами Ленинской премии, академиками. Теперь он свой в этом кругу.

Через час прием во Дворце съездов. Тоже в первый раз в жизни. Позвали, правда, без жены. Но Татьяна не обидится. Замзаву по должности не положено. Пока что замзав. Но ничего. Поживем еще, увидим.

Тыковлев раскрыл сейф и вытащил из него листок белой слегка шершавой бумаги. В пятидесятый или сотый раз прочел знакомые строчки вверху: “Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза”, сбоку насчет обращения: “как с конспиративным материалом”. Поглядел на красную печать и подпись секретаря ЦК и довольный откинулся в кресле. Постановление постановлению рознь. А это — этап в его жизни. Он вышел в люди. Наконец-то. Про него, про Тыковлева, это постановление высшего органа родной Коммунистической партии. “Утвердить заместителем заведующего отделом т. Тыковлева А. Я.”. Так-то. Знай наших. От поздравлений телефон разры-вается. Все в друзья просятся. Отбоя нет. Назначили. Значит, считают, что потянет. Это не только аванс, но и признание всего, что сделал раньше. Не говоря уже о том, что признание полной чистоты и лояльности перед партией. В КГБ, небось, все, что только могли узнать про Тыковлева, десять раз переспросили и перепроверили. Чист он и непорочен, как белый снег.

Тыковлев самодовольно улыбнулся. На мгновенье ему припомнился раскрасневшийся от злобы Фефелов, поклявшийся тогда, после той глупой истории с девчонкой в госпитале, утопить его как гаденыша, если в руки попадется. “Утопишь, держи карман шире, — прошептал невольно Саша. — Теперь моя очередь топить будет. Да только где ты, безногий, кому ты нужен. Кто с тобой связываться будет? Я, как говорится, на другом уровне жизни. Что мне теперь грешки молодости? Что Надя, что Никитич, что Банкин? Да ровным счетом ничего”.

Репродуктор забухал бравурным маршем военно-воздушных сил, и Тыковлев поймал себя на том, что начал подпевать:

Все выше, и выше, и выше...

Удовлетворенно потер руки, достал из сейфа бутылку армянского коньяка и отхлебнул из нее глоток.

— На улице холодно, — вроде как оправдался перед собой. — Сегодня праздник. Пока до Кремля дойду, запах выветрится. К начальству до первого тоста подходить не буду. На всякий случай. Да оно в народ, скорее всего, и не пойдет.

Напялил ратиновое серое пальто, надел широкополую мягкую шляпу и вышел на улицу.

* * *

Дворец съездов горел тысячами лампочек. В раздевалках внизу женщины переобувались из меховых сапог в туфли, тщательно оправляли перед зеркалами прически, украдкой поглядывая на других: кто в чем пришел, что из драгоценностей на себя надел? Бриллианты и золото — это для артистов, жен академиков, писателей. Жены партийцев драгоценностей не носят или носят с осторожностью. Откуда им брать их? На зарплату мужа в 500 — 600 рублей золота и камней не укупишь. На шубу, пожалуй, соберешь, на брошку. Вот и приходится соревноваться, кто какое платье сумел “отгрохать” в совминовском ателье. Это можно. Остальное нельзя. Иначе обвинят в стяжательстве. Коммунист не может быть стяжателем, копить собственность. Зачем она ему? То, что нужно для нормальной, скромной, но с достатком жизни, рабочий класс дает своим руководителям. Тому, кому этого мало, не место среди нас. Что же до всяких там певиц или балерин, то пусть себе тешатся. Все равно поют и танцуют они для нас, а не мы для них.

Забавно смотреть на военных. Они, как женщины, тоже замирают перед зеркалами. Проводят расческой по волосам, поправляют погоны, одергивают мундир, трогают пальцами ордена. Глянь на такого, и сразу все ясно: первый, второй или десятый сорт. Все наружу. Для всех качеств есть видимые распознаваемые признаки. Сколько звездочек на погонах, какие погоны, сколько орденов и какие ордена. На человека можно не смотреть, достаточно взглянуть на мундир.

С военными могут потягаться разве что гражданские авиаторы, железно­дорожники, метрошники, моряки да дипломаты. У них тоже есть форма. Но там не поймешь, что за знаки отличия, да и “иконостас” у них с военными не сравнится. Так, какое-то недоразумение.

А КГБ по таким дням скрытно страдает. У них ведь тоже есть погоны, да и ордена дают щедро. И вот всю жизнь приходится делать вид, будто ты какой-то занюханный штатский. Конспирация... А как хочется дернуть за рукав вон того надушенного “Шипром” генерал-майора, который ног под собой от важности не чует, и сказать: “Чего вылупился, у меня не одна несчастная звезда, а целых две и орденов больше, только показывать их не имею права. Служба такая!”. Хочется, а не скажешь. Не положено. Неприлично. А скажешь, так, того гляди, в ответ услышишь: “Какой ты генерал, мильтон ты поганый”.

Все это суета, однако. Не эти страной правят. Не они решают, чему быть и кому чем быть. Решает партия. Вот такие ребята в скромных темных костюмах, как Саша. Тихие, как мыши, невидные. Зато их по именам и фамилиям знают, а не по орденам, погонам и ожерельям. Они соль советского общества. Их совсем немного. Куда меньше, чем министров, их заместителей, генералов и адмиралов. Зато каждый дорогого стоит. И Саша наконец-то один из таких.

С этими мыслями Тыковлев проследовал мимо охорашивающихся генералов и дам и вступил на эскалатор. Болтаться в фойе нижних этажей, решил он, не имело смысла. Кому надо, сами подойдут. Эскалатор медленно понес его на верхний этаж, где находился зал приемов.

В зале было уже довольно много народа. Шел молчаливый раздел и захват столов. Некоторые из старожилов решительно двигались вперед, поближе к президиуму. Заведующие отделами, престарелые академики, Константин Симонов, Галина Уланова. Туда же ребята из международного отдела торжественно отэскортировали Макса Реймана, председателя германской компартии.

“Ага, — решил про себя Саша. — Он, значит, опять у нас в Барвихе отдыхает. Карпов на пруду ловит. Впрочем, какие в эту погоду карпы...”

Впереди чужих не ждут. Впереди своя компания. Они тут на каждый Первомай и Октябрь кучкуются. Можно, конечно, и новенькому за те столы встать. Не выгонят. Но и привечать не станут. Они там все лично президиуму известны. Оттуда помашут или улыбнутся. А может, Леонид Ильич, когда входить в зал будет, кому-нибудь и руку пожмет. Разговору тогда на месяц будет. Но он в последнее время чудить начал. Каким-то совершенно непонятным товарищам руки пожимает. Даже ребята из оргпартработы в догадках теряются. Вот тут недавно бросился к какому-то мидовскому чудаку. Оказалось, тот его родственницу, будучи консулом в Карл-Маркс-Штадте, окучивал. Надо же! Запомнил с тех пор и узнал. Пришлось Громыко этого чудака срочно послом делать.

Ну, да ладно, — подумал Тыковлев, — надо определяться, а то окажешься где-нибудь у полупустых столов на входе, где жмутся разово приглашенные ударники, чемпионы и прочая неноменклатурная публика. С ними, конечно, тоже бывает интересно. Они с перепугу и от желания завязать как можно больше полезных знакомств говорливы и любезны, как никто другой в этом зале. Но сегодня задача не в этом. Сегодня надо прописаться среди своих. Как-никак он теперь замзав. К таким, как он, и идти надо. Пусть все видят и возьмут себе на заметку. Ну, и с новыми коллегами выпить надо. Пусть тоже привыкают. Но вообще-то лучше, чтобы кто-то проявил инициативу, позвал. Он ведь все же новенький. Неужели не догадаются? Тыковлев начал озираться по сторонам.

Ага, слава Богу, догадались. Вон Толя Беляев из международного отдела рукой машет, подзывает. Там же и Деткин из военно-промышленного отдела. Ничего, симпатичный мужик.

Тыковлев решительно заковылял к столу, который был не близко, но и не далеко от президиума. Правильно ребята сориентировались. И видно весь президиум, и сам тоже виден оттуда. Тут я, мол, стою, гляжу на вас, сочувствую, сопереживаю, восхищаюсь, в любой момент готов... Но без фамильярности и навязчивости. Скромно и серьезно. Только так может вести себя руководящий работник аппарата ЦК.

— Привет, ты чего пить будешь? — подмигнул Толя. — Если коньяк, то забери вон ту бутылку “Двина” справа и поставь сюда. Бери, бери, пока туда еще никто не встал. Потом поздно будет. А заместо коньяка переставь туда “Столичную”.

— Товарищи, — запротестовал неизвестно откуда взявшийся официант в смокинге, — вы меня в неудобное положение ставите. Напитки выставлены везде одинаково. Что я гостям скажу? Почему у них коньяка нет?

— Скажешь, что здесь коньячники собрались, — засмеялся Беляев. — Переживут... Пусть вовремя приходят.

— Я старшему по смене буду докладывать, если чего, — неприязненно возразил официант.

— Вот-вот, доложи. Пусть тебе еще коньяка подбросят. Нашел проблему. Праздник сегодня. Хотим на праздник коньяк пить. А ты боишься, что мало останется домой утащить? На всех хватит.

* * *

Леонид Ильич шепеляво отговорил, как всегда по бумажке, свой праздничный тост. Поздравил. Все подняли бокалы. Выпили, еще раз выпили. В зале становилось шумно. Бутылки быстро пустели. Официанты начали разносить традиционный жюльен. На маленькой сцене то пела Ирина Архипова, то выступали с акробатическими номерами какие-то мастера спорта. Сейчас выбежала балетная пара из Большого театра. Па-де-де из балета “Корсар”.

Тыковлеву становилось скучно. Толя давно куда-то сместился, обнаружив знакомых коммунистов-иностранцев за столом неподалеку. Деткин братался с генералами. Ребят из других отделов Саша еще не очень знал. Оставалось жевать черные маслины и многозначительно прихлебывать любимый Толин “Двин”. Вообще-то Тыковлев охотно пошел бы уже домой. Татьяна на вечер готовила пельмени. Родственники должны были зайти. Но уходить было нельзя. Брежнев о чем-то оживленно разговаривал с Косыгиным. Рядом стоял явно в ожидании своей очереди маршал Гречко.

Саша посмотрел по сторонам и поймал на себе взгляд какой-то женщины. Средних лет. Скорее, его возраста. Не красавица и не дурнушка. Темное платье с белым кружевным воротничком. Большая, видать, старая, камея. Русые волосы. Не очень крашеная. Чего глядит? Или знакомая какая?

Саша опустил глаза и начал быстро соображать. Лицо женщины не удавалось припомнить. Захотелось взглянуть еще раз. Но и разглядывать ее тоже не очень-то прилично. Тыковлев согнулся над вазой с фруктами, сделал вид, что выбирает яблоко покрепче, и бросил осторожный взгляд в сторону незнакомки. Она улыбнулась. Не оставалось ничего делать, как подойти.

— Здравствуйте, — нерешительно промолвил Тыковлев. — С праздником Великого Октября. Чувствую, что вы меня знаете, а я, грешным делом, не могу припомнить, где, когда, при каких обстоятельствах. Так вы уж помогите мне, — неловко закончил Саша свою тираду. Сказать по правде, женщин он всегда немножко стеснялся. Ревнивая у него Татьяна до ужаса. Да и какой из него кавалер с его ростом, внешностью и хромой ногой. Правда, говорят, что женщине любой мужик хорош, если чуть красивее черта. Главное, чтобы положение было. Но откуда этой знать, кто он такой. Она, может быть, сама какая-нибудь ответработница.

— Не узнаете? — весело переспросила незнакомка. — Ай-ай-ай. А я вам столько раз в госпитале перевязку делала. Неужели не помните?

— Надя? — неуверенно переспросил Тыковлев. — Ну, конечно же, это вы. Изменились, правда, за эти годы. Повзрослели. Похорошели. Где вы сейчас, кто вы? Как жизнь сложилась?

Мозг Тыковлева лихорадочно заработал. Надя явно не в обиде на него. Ведет себя приветливо. Знает или не знает? Забыла? Простила? Черт бы ее побрал. Надо же ей именно сейчас, в такой момент обнаружиться. Да еще в таком месте. Вдруг скандал устроит? Да нет, не похоже. Откуда ей знать? В ту ночь Саша в аптеку не лазил. Лекарств не брал. Стоял на стреме. После того, как Надю милиция забрала, его никто ни о чем не спрашивал. Фефелов только скандал тогда устроил. Ну и что? У него доказательств никаких не было. Так, на пустом месте разорялся.

— Живу, как все, — улыбнулась Надя. — Кончила институт, вышла замуж. Муж у меня полярник. Директор пароходства. Герой Соцтруда. Они успешно осваивают Севморпуть. Вот нас сегодня и пригласили на праздник в Кремль. Очень рада вас видеть. Повеяло, знаете, воспоминаниями почти из детства. Войну вспомнила, работу в госпитале. Какое время было, Саша, какое интересное, романтичное время! Да, кстати, познакомьтесь с моим мужем. Его зовут Володя, Владимир Иванович...

— Очень рад, — тряхнул руку здоровенного детины с геройской звездочкой на груди Тыковлев и поймал себя на мысли, что, если такой по морде врежет, мало не покажется. Но Владимир Иванович не только не проявил враждебности, но, наоборот, улыбался от уха до уха.

— Неужели это твой раненый, Надька? — пробасил он. — Вот так встреча. За это нельзя не выпить...

— А вы-то как? — поинтересовалась Надя. — По всему вижу, что в порядке.

— Тоже, как и вы, после госпиталя и войны учился. Потом учительствовал. Потом комсомольская и партийная работа. Сейчас в ЦК. Женился. Детей завел. Живу, как и вы, — скромно потупился Тыковлев.

— Очень рад, что у вас все так хорошо сложилось, — осторожно намекнул он. — Когда я выписывался, мне сказали, что у вас случились неприятности. Мы все так боялись и переживали за вас...

— Все хорошо, что хорошо кончается, — тряхнула головой Надя. — Свет не без добрых людей. Я тогда думала, что жизнь уже вся. Оговорили, и не оправдаешься теперь. Это в семнадцать-то лет в тюрьму угодить. И посадили бы, конечно. Времена были строгие. Это же самое последнее дело у раненых и калек лекарства воровать. Да я лучше на себя руки бы сама наложила, чем такой позор принять. А только за меня вся моя палата встала. Особенно этот капитан без ног. Фефелов. Вы же рядом с ним лежали. Помните?

— Ну, как же, как же, — закивал Тыковлев.

— В общем, — вздохнула Надя, — через три дня меня отпустили. А забрали этого танкиста-тракториста, помните, который все ко мне приставал. Он во всем, говорят, признался. Не знаю, что с ним сделали. Он еще недолеченный был. Даже жалко человека...

— Да, уж там во всем признаешься, — с видом знатока изрек Саша. — Хорошо все же, что с культом личности у нас покончено и органы к порядку призвали.

— Это правильно, — поддакнул Владимир Иванович. — Много людей ни за что пострадали. Но этого-то за дело привлекли. Культ культом, а со сволочами что было делать? А сволочей у нас, товарищ Тыковлев, и сейчас достаточно. Пользуются вовсю тем, что вожжи отпустили. А как тогда было? Что, одни невинные сидели? Где же тогда были виноватые? Только кто же из замазанных когда признавался, что виноват и его за дело посадили? Все они говорят, что были жертвами сталинских репрессий. И сейчас опять говорят, что жертвы судебных ошибок. Не так это все, однако, просто. Я за свою жизнь на северах на эту публику достаточно насмотрелся. Послушать, так одни овцы невинные. Только ночью двери и ставни хорошенько закрывай. Враз обчистят или в карты проиграют.

“Интересно, — подумал Саша, — что тракторист рассказывал тогда в органах, кого поминал. Он-то ведь Надьке хотел только отомстить за отверженную любовь. Это я украсть лекарства посоветовал. А что Фефелов там наговорил? Да нет, — отогнал он от себя трусливую мысль. — Столько лет прошло. Мелкое уголовное дело. Все документы давно уничтожены. Такие не будут хранить вечно. Доказательство тому тот факт, что он прошел все проверки и назначение”.

За пиджак его кто-то дернул. Сзади стоял Толя.

— Извини, что помешал. Тебя Суслов просит подойти на минутку. Он уходить собрался.

* * *

Суслов о чем-то оживленно толковал с Пельше. Саша решил поэтому остановиться на почтительном отдалении. Важно было только, чтобы Михаил Андреевич заметил, что он здесь. Ага! Кажется, заметил. Теперь можно спокойно ждать, не теряя начальство из виду. Тыковлев принялся за пломбир с клюквой.

Пельше вскоре отошел. Суслов махнул рукой в сторону Тыковлева.

— С праздником, Александр Яковлевич, — с некоторой торжественностью заговорил Суслов, — поздравляю сразу и с годовщиной нашей революции, и с назначением. Желаю хорошо и плодотворно потрудиться. Сил у вас много, сами молодые, опыт набираете быстро. Так что за дело! Я вам в прошлый раз сказал, что пора повнимательнее приглядеться к процессам, происходящим в рядах советской творческой интеллигенции. Не хочу сказать, что обстановка тревожная. Вовсе нет. Скорее, очевидные успехи, крепнущий контакт партии с нашими ведущими творческими работниками, молодежью. Но есть и над чем поработать, что подсказать, кого поправить. Вот вы разберитесь-ка, посмотрите свежим взглядом, проанализируйте, дайте соображения о возможных линиях работы. Одним словом, поработайте над весомым документом. Посмотрим, что получится. Как будет готово, покажете...

— Михаил Андреевич, вы мыслите это себе как постановление ЦК или что-либо другое?

— Вы сначала разберитесь, — поморщился Суслов. — Не торопитесь. Форма определится в зависимости от содержания. Поработайте. Постарайтесь, чтобы документ получился повесомее, посерьезнее, поглубже. Это же не записка по оргвопросам, а откровенная беседа партии с нашей советской интеллигенцией по широкому кругу насущных дел и перспективам на будущее. Вот и найдите, как сказать и что сказать, чтобы польза для дела была и авторитет ЦК повышался. Да, да! Понимаю, что не просто. Но, как говорится, совместными усилиями одолеем. Начинайте. А там будем советоваться, обсуждать... До свиданья!

Суслов двинулся вслед за Брежневым к выходу, забыв пожать Тыковлеву на прощанье руку. Саша направился назад к своему столу, где его с любопытством поджидал Беляев.

— Ну как? — осторожно поинтересовался Толя.

— Все в порядке, — скупо ответствовал Тыковлев. — ЦУ получил. Похоже, он хочет выступить с большим документом о положении в нашей культурной сфере.

— Лавры Жданова покоя не дают? — фыркнул Толя. — Не то сейчас время, да и главный сейчас не тот, что тогда. Это он на роль второго секретаря лезет. Вот и выдумывает.

— Ладно острить-то. Не ты ЦУ получал, не тебе и расстраиваться. А получил бы, так не острил бы, а побежал бегом выполнять, — обиделся Тыковлев. — Он ведь не сказал, что ему надо. Это я должен понять, чего он хочет. Угадаю, значит, молодец. Не угадаю, значит, дурак, слабый работник, не единомышленник. Угадывают, сам знаешь, единомышленники. Потом им прощают, даже если они иногда и не угадывают. Надо угадать в первый раз. Серьезная работа и большое испытание. Ты бы лучше не ерничал, а подсказал. Тебе с твоей колокольни, может быть, чего свеженькое видится. Ребята у тебя в международном комдви­жении острые... Разное говорят...

— Какие острые, тех твой Михаил Андреевич не любит, — улыбнулся Толя. — Да ты не дрейфь. Ты только своим подопечным намекни, что у тебя заданье есть одним порку, а другим молочные реки и кисельные берега устроить. Они к тебе завтра все сбегутся и на задние лапки встанут. От ценных идей отбоя не будет. Друг друга топить наперегонки примутся. У них же жуткая конкуренция и вечные склоки. Ну, некоторые, правда, дружков своих выхвалять станут. Одним словом, такого наслушаешься, что и придумывать ничего не надо будет. Только обобщай и осерьезнивай. Ты, главное, сам с ними в какую-нибудь историю не угоди. С них все станется. Ты думаешь, тогда в 1948 году это Жданов все сам придумал? Хрена с два он бы один такое придумал. Это они друг с другом счеты сводили, материалы в ЦК тащили. Только тогда Жданова папа поддержал. А что сейчас папа хочет, никто толком не знает. Похоже, в основном спокойной и красивой жизни. Вот тут не промазал бы Михаил Андреевич. И ты вместе с ним. Но ты же, Саша, у нас хитрый, — подмигнул Беляев. — Тебя даже лорды и сенаторы окрутить не могут... Куда уж простым советским писателям или художникам.

* * *

Тыковлев опять ехал вверх на заднем лифте. Снова по вызову. Впрочем, за несколько прошедших месяцев это был уже третий по счету вызов. Все это время приходилось напряженно работать. Встречаться с писателями и литературными критиками, заводить новых друзей, возобновлять старые знакомства в научной среде. Защитив докторскую, Саша думал, что продолжать знакомство с этой братией ему будет уже ни к чему. Ан нет. Пригодился вдруг и Банкин. Прохвост-прохвост, а вхож был в разные дома и редакции, знал, кто с кем и против кого, кто чего пишет. Сам даже, кажется, что-то сочинял потихоньку по истории советской литературы. Про Симонова, что ли.

Постепенно складывался солидный документ. Как говорится, принципиальный и адресный. Невзирая на лица, всем сестрам Саша раздавал по серьгам. В том числе и лауреатам, и заслуженным, не говоря уже о Солженицыне. Было, кстати, за что. С 1948 года много воды утекло. Подраспустился интеллигентский цех. Что там Ахматова с ее лирикой и стихами про черного кота или музыкальные выкрутасы Вано Мурадели. Шалости. Семечки. Ни Ахматова, ни Зощенко, ни эти композиторы-формалисты в подметки не годились по своей вредоносности интеллигентской поросли конца 60-х. Саша все больше воодушевлялся. Слова делались все резче, обвинения все тяжелее, документ обретал весомость и строгость. Пора было решать, какой статус придать этой бумаге. Постановление ЦК КПСС о положении... и задачах по... Или же редакционная статья “Правды”. На худой конец, редакционная статья в журнале “Коммунист”. Хотя, конечно, “Коммунист” — это уже не то. Если статья, то как назвать? “На стезях антимарксизма”? Дешевка. Надо что-нибудь более солидное, как бы нейтральное, но чтобы сразу было видно, что положение достаточно серьезное и что партия считает нужным поправить. Но это начальству решать. Ему надо иметь набор предложений под любой возможный вариант. Скажут постановление, так постановление. Статья, так статья. Михаилу Андреевичу, кажется, нравится. Правда, его не поймешь. То скажет, что структура должна быть четче. То о подходящей цитате из Ленина напомнит. То кого-нибудь персонально предложит упомянуть. То отругает за неумение понятным языком изложить суть вопроса. В общем, работа, как говорил Маяковский, адовая. Но, слава Богу, наступает заключительный этап. Начальство уже больше недели как документ “заглотило” и молчит. Значит, читает, докладывает, соображает, как лучше сделать.

Тыковлев вошел в приемную. Дежурил Слава Малочкин. Почти что хороший друг. Каждый день по телефону последние три месяца общались.

— Привет, Слава, — обратился к нему Тыковлев. — Чего хорошего скажешь? Как настроение у начальства?

— Сегодня у Л. И. был. Вашу бумагу с собой брал, — шепнул Малочкин. — Не знаю, чего и как. Папку его еще не разбирал. Вернулся не в духе. Потом вас вызвал. Но он несколько вопросов должен был докладывать. Что у него там не получилось... Я сейчас доложу.

С этими словами Малочкин нырнул за дубовую дверь и тотчас вынырнул назад, жестом приглашая Тыковлева заходить.

Суслов сидел, как обычно, с зажженной настольной лампой и напряженно читал через толстые стекла очков. Спокойно кивнул Тыковлеву, указав на кресло у приставного столика, и продолжил чтение. Потом прервался, кашлянул и отхлебнул глоток из стакана с чаем.

— Ну, Александр Яковлевич, думаю, пришло время завершать начатую работу. Как вы считаете? В общем, документ есть, хотя не во всем он получился таким, как хотелось бы. Есть все же некоторая излишняя драматизация. Во всяком случае, на специальное постановление ЦК это, видимо, не тянет. Другие вопросы есть сейчас. И более срочные, и более острые. Не очень ко времени, одним словом. И по структуре материала не очень все удачно решается у вас. Получается, что партия должна раскритиковать практически всех наших ведущих представителей творческой интеллигенции. Один — слишком левый, другой — слишком правый, третий — националист, четвертый — патриархальный идиот, пятый — мелкобур­жуазный анархист. Со всеми в итоге поссоримся. С кем останемся? Но вы правы, конечно — есть явные недостатки, нельзя проходить мимо них, надо о них говорить, по-товарищески указывать. В общем, давайте поступим так. Вы уберите по возможности ссылки на известные имена и фамилии. Все то же самое можно сказать погибче. Назовите суть явления, проиллюстрируйте ссылками на каких-либо критиков, авторов брошюр. Они, кого это касается, все прекрасно и так поймут. Снимите некоторые резкости. Я кое-где пометил эти места по тексту. Добавьте рассуждений, анализа, обязательно с применением ярких примеров из нашей истории, из практики коммунистического строительства. В общем, пусть это будет ваша авторская статья. Не сомневайтесь. Она произведет впечатленье. Я знаю, что вы писали это с убеждением, с верой в то, что наша творческая интел-лигенция твердо предана делу партии и строительства социализма. Кто вы такой, все знают. Так что и отношение к вашей статье будет соответственное. Согласны?

— Согласен, — ответил упавшим голосом Тыковлев. — Только не сочли бы с моей стороны нескромным публикацию такого материала от собственного имени.

— Не волнуйтесь. Это мнение товарищей, которые ознакомились с материалом.

— Михаил Андреевич, если можно, еще один вопрос. Где публиковать?

— Договоритесь сами с главным редактором. Я бы на вашем месте послал статью в “Советскую культуру” или “Литературку”. Это и с точки зрения авторской скромности, и с точки зрения той аудитории, которой статья адресуется, будет, пожалуй, наиболее целесообразным. Не стоит поднимать вопрос до общепар­тийного или общегосударственного масштаба, идти в “Правду” или “Известия”. Так что действуйте. Желаю успеха.

Суслов опять склонился над бумагами. Саша осторожно вышел из кабинета.

* * *

Было раннее утро. Войдя в кабинет, Суслов негромко поздоровался с помощником, раскладывавшим на его столе папки с документами. Прошел в комнату отдыха и начал снимать плащ, когда вдруг громко и требовательно зазвонил телефон.

— Это прямой, — испуганно предупредил помощник, не решаясь взять трубку, — сами подойдете или мне снять?

— Снимай, я сейчас, — досадливо бросил Суслов.

— Слушаю, Леонид Ильич. Доброе утро.

— Здравствуй, Михаил Андреевич! — зарокотал в трубке Брежнев, как всегда шепеляво и с трудом выговаривая слова. — Не здорово с твоим Тыковлевым получилось. Я же тебе говорил, что не ко времени. Не тронь говно, оно и не воняет... Вот опубликовали эту его статью. Один академик звонит, другой звонит. Письмо группа писателей прислала. И как это у вас получилось, что все со всех сторон жалуются? Всех зацепили и ничего путного не сказали. И тот плох, и этот, в общем, все плохие. А кто хороший? Твой Тыковлев? Он, может быть, и хороший, только один у него недостаток. Как писатель, или там художник, или ученый никому не известен. Ноль без палочки, — Брежнев хохотнул. — А всех их учить собрался. Получается, что от имени ЦК поучает, а сказать-то ему нечего. Ну, не так это надо было делать! Ты же понимаешь, что не так. Только все это болото начало немножко успокаиваться после Пастернака, Солженицына, Даниелей с Синявскими. Опять все разворошили.

— Но ведь не на пустом месте, Леонид Ильич. Ты же понимаешь, что нельзя их распускать. Мало того, что один в лес, другой по дрова. Они все больше на антисоциалистические позиции встают. Нельзя нам уступать в вопросах идеологии...

— А ты думаешь, они после твоего Тыковлева подравняются? Ни хрена подобного. Только хуже будет. В общем, надо его куда-нибудь отправить. Сам понимаешь, что после этой статьи ему с интеллигенцией не работать. Подыщи ему место, но не в ЦК. В ЦК ему больше работать не надо. Не тот человек.

— Согласен, — поскучневшим голосом ответил Суслов, которому становилось все больше не по себе от настойчивости, с которой бранился Генеральный. — Согласен, Леонид Ильич. Наверное, мы поспешили с его выдвижением. Он проявляет иногда недостаточную зрелость. Бывает, и хитрит. Помните, я вам докладывал, что поручил ему проследить за процессом над этими сионистами Терцем и Синявским. Он, конечно, процесс обеспечил, а сам на процессе так и не показался. Все референтов на передний план подсовывал. Чего-то боялся. То ли наших, то ли чужих. Он ведь, знаете, международными делами очень интересуется, за границу любит ездить. Андропов на это уже обращал внима-ние.

— Говоришь, за границу? — оживился Брежнев. — Ну, и отправь его куда-нибудь подальше. Бывает посол, а бывает пошел на хер. Вот в какую-нибудь хреновенькую страну, но с мягким климатом и твердой зарплатой, — Генеральный громко рассмеялся. — Пусть посидит и подумает. Скажи Громыко, что со мной согласовано.

Суслов Громыко звонить не стал. С некоторых пор тот начинал проявлять строптивость, упорно добиваясь, чтобы получать поручения только от самого Генерального. Он уже был с Брежневым на “ты” и явно начинал много о себе понимать. Брежнев, конечно, чувствовал это, но не возражал. Его желание, чтобы Суслов сам решал вопрос о трудоустройстве своего проштрафившегося подчи­ненного с Громыко, было, конечно, как щелчок по самолюбию Михаила Андреевича. Нахомутал, мол, Суслов, вот теперь пойди и поклонись Грому, да пониже...

“Не дождешься”, — подумал Михаил Андреевич, набирая на кнопочной вертушке АТС-1 номер своего человека в МИДе, первого заместителя министра Василия Васильевича Кузнецова.

Тот отозвался сразу.

— Привет! Слушай, есть мнение направить нашего Тыковлева послом куда-нибудь в приличную, но не очень сложную страну. Леонид Ильич так считает. Подберите с Громыко что-нибудь подходящее и вносите записку в ЦК. Куда? Ну, не знаю куда. Подумайте. Надо, конечно, учесть, что человек уходит с поста зам. заведующего отделом ЦК. Но, с другой стороны, он не профессионал, в большую страну его не пошлешь, опыта нет, языков не знает. Одним словом — с учетом всего этого. Соцстрана, конечно, не подходит. Его там могут не воспринять. Посмотрите что-нибудь вроде Голландии, Швейцарии, Скандинавии, а может быть, и куда-нибудь еще подальше. Понял? Ну, жму руку.

* * *

В особняке посла ФРГ, что на бывшей Поварской, было шумно. Концерт приехавшей в Москву арфистки только что закончился. Высокий хромоногий посол поцеловал ей руку, вручил цветы и пригласил гостей на коктейль.

Ухватив с подноса у официантки бокал пива, Тыковлев двинулся в дальний угол большого зала, украшенного бюстом Фридриха Великого и портретом Екатерины Второй. Оглядев во время концерта собравшуюся публику — несколько послов, несколько мидовских заведующих отделами, второстепенные журналисты, работники ССОД, преподаватели с кафедр немецкого языка, — Саша для себя решил, что является здесь главным гостем. Раз так, то посол сам к нему подойдет. Надо только принять независимую позу и спокойно пить свое пиво. Весьма, кстати, неплохое, отметил про себя Тыковлев.

Он не ошибся. Вслед за ним немедленно устремился немецкий советник — худенький, темноволосый господин средних лет с какой-то двойной фамилией, которую Саша не расслышал. Советник бегло говорил по-русски и изо всех сил старался развлечь гостя рассказами о картинах, развешанных на стенах, о планах ремонта резиденции, о последней дискуссии в бундестаге насчет необходимости установления дипотношений с европейскими соцстранами.

Тыковлев слушал вполуха, улыбался в ответ на приветствия советских знакомых, жал кому-то руки из желающих познакомиться с ним и тут же забывал, с кем знакомился. Народ вроде бы был все ненужный. Раз увидел и навсегда забыл.

А немецкий советник все говорил и говорил. Очень старался. Тыковлев был искренне благодарен ему за это, но в то же время полагал, что пора бы послу и кончить разговоры с коллегами из дипкорпуса. Будто бы не может наговориться с ними в других местах. Каждую неделю совещаются по очереди в посольствах стран НАТО. Никак не насовещаются. Чудной этот немец. В кои-то веки к нему на прием зам. заведующего из ЦК забрел. Не забрел, а послали. Понимать должен. А он все где-то по углам трется. Разозлившись, Тыковлев решил уходить. Пора. Что он, дома этого их пива выпить не может? Может. Ну, не немецкого, так чешского. Или из ГДР. Не хуже.

В этот момент что-то в потоке слов советника с двойной фамилией заставило его насторожиться.

— Кто-кто? — переспросил Тыковлев.

— Бойерман, — повторил советник. — Из западноберлинского “Тагесшпигеля”. Не помните. Странно. Он просил передавать вам привет. Наверное, скоро приедет в Москву. Как турист. Надеется встретиться с вами, если у вас, конечно, будет для него время. Он был бы очень рад.

— Не припоминаю что-то такого, — нерешительно сказал Тыковлев. — Наверное, беглое знакомство. Если бы увидел лицо, то наверняка узнал бы. У меня память на лица хорошая. А вот имени не упомню.

— Мне говорили, что вы не так давно вместе были на семинаре в Лондоне. Много и интересно разговаривали, — настаивал советник.

— А-а, — протянул Тыковлев. — Теперь, кажется, вспоминаю. А когда он хочет приехать? В июне? Наверное, не получится. К сожалению. У меня начинается отпуск. В другой раз.

Тыковлев задвигался к лестнице, пожимая руки на ходу. Остановился на минуту со старым знакомым, лысым членом коллегии МИД Бочкаренко.

— Ну, как? Все в порядке? Рад видеть, — начал скороговоркой, намереваясь не задерживаться.

— В порядке, в порядке, — заулыбался Бочкаренко. — Как живете-здравствуете, Александр Яковлевич?

— Не жалуюсь, только работы больно много, — бодро ответствовал Тыковлев и вдруг услышал:

— К нам часом переходить не собираетесь?

— Ты с чего это взял? — удивился Тыковлев.

— Значит, неправда. Я так и подумал, — изображая облегченье, улыбнулся Бочкаренко. — А то переходите. Нам хорошие люди нужны. Только рады будем.

Тыковлев внезапно ощутил легкий озноб. Не отстававший ни на шаг немецкий советник, как показалось, холодно и недобро глянул на него в этот момент. Уголки его губ насмешливо шевельнулись.

* * *

Всю ночь не спалось. С чего это обычно осторожный Бочкаренко говорит такое? Жизнь — штука сложная. То задом, то передом поворачивается. Все быть может. Но где же он промахнулся? Чего не учел? Статья? Но говорят, что статья понравилась. На следующий день звонили и из Союза писателей, и так... знакомые всякие, вроде Банкина. Восторг выражали. Но это, правда, ни о чем еще не говорит. А ему бы, дураку, другое приметить. Начальство молчит. И не только начальство. Другие зав. отделами отделываются пустыми словами: “Интересно читается... Наверное, много пришлось поработать... Еще не успел прочитать, но обязательно прочту”. Неладно это.

С утра в своем кабинете Тыковлев поймал себя на мысли, что боится телефонных звонков. Заходили зав. секторами, докладывали бумаги. Он хотел заглянуть им в глаза. В ответ они смотрели на него с холодным удивлением или отводили глаза в сторону. Или только казалось? В обед в маленьком зале для руководящего состава никто почему-то к нему за стол не подсел. Здоровались, кивали головами, махали приветственно ручкой, но шли за другие столы. И даже официантка почему-то сегодня не улыбнулась, как обычно. Сказала, зуб болит. Врала, наверное.

“А собственно, почему ей врать? — разозлился на себя Тыковлев. — Чего ты разлимонился? Что с тобой случилось? Что произошло, что ты в штаны наклал?”

Саша решительно встал из-за стола и захромал к выходу. В дверях столкнулся с консультантом Колей Мишлиным. Привет... привет. Как дела? Нормально. Что нового слышно?

— Как чего нового? — Коля вздернул худое лицо и блеснул очками. — Да ничего. Статью вашу вот обсуждаем. Смело написано. Поздравляю. А то, что академики на вас нажаловались, так это рассосется. Они же понимают, что такие статьи не по личному наитию пишутся, — Коля подмигнул. — Желаю победить.

“Так вот оно что, — подумал Тыковлев. — Нажаловались. Сволочи! А кому? Если Суслову, то полбеды. Он все это дело ведь и затеял. Прикроет. А если не Суслову, а повыше? А если там личные знакомства или помощники подсуетились со своими пояснениями и комментариями? Тогда дело табак. Сдаст его Суслов. Струхнул ведь он перед публикацией. Явно струхнул. И ему бы, Тыковлеву, вовремя сообразить надо было, что не все у Суслова с этой статьей получается, как задумано, что подставляет он Сашу. Получится — значит, все хорошо, не получится — так за авторские статьи автор и отвечает. Через Секретариат ЦК его творение не пропускали, а разговоры с Сусловым к делу не пришьешь. Хотел, мол, и. о. зав. отделом пропаганды повыпендриваться. Ну, и угодил мордой в грязь. Бывает. Опыта не хватает, амбиций много, амуниции мало”.

Тыковлев окончательно скис. Он чувствовал себя, как, наверное, чувствует животное, доставленное на бойню. Стоишь себе в загоне и ждешь. Кажется, ничего не происходит. Солнышко светит, ветерок поддувает, даже сена в уголок загона положили. И все же все не то и не так. Что-то страшное надвигается. Чувствуешь, что надвигается, а объяснить не можешь. И люди, которые деловито снуют вокруг, кажется, глядят мимо невидящим взглядом. Нет тебя больше, Тыковлев. Перестал ты для них существовать, потому что судьба твоя решена. Остальное — вопрос времени. Минут или часов. Впрочем, не все ли равно?

Резко зазвонила первая вертушка. Тыковлев тяжело вздохнул и снял трубку:

— Тыковлев, слушаю.

— Здравствуй, Александр Яковлевич! — раздался в трубке высокий баритон Васваса Кузнецова. — Мне сказали, что ты к нам на службу в МИД переходишь. Что же, поздравляю. Рады будем пополнению. Наверное, встретиться и поговорить надо. Записку в ЦК хотим внести уже завтра. Проголосуют ее, думаю, быстро. Есть положительное мнение Генерального. Так что давай, подъезжай. Жду тебя на седьмом этаже.

— Постараюсь оправдать доверие партии на новом посту, — тусклым голосом ответил Тыковлев. — А куда меня назначают?

— Подъезжай, подъезжай, — повторил Кузнецов. — Обо всем поговорим, чайку попьем. Тебе ведь к новой роли подготовиться надо будет. Опыт у тебя большой, конечно, но послом ты еще не был. В общем, жду.

Положив трубку, Тыковлев несколько минут не мог прийти в себя. Обидно было до слез. Все. Карьера кончена. Теперь один путь — в этот МИД на Смоленской. Штаны просиживать. Загонят куда-нибудь послом, отсидишь лет пять. А что потом? Ни богу свечка, ни черту кочерга. Какой из него дипломат? Как из говна пуля. “Мидаки” это про партработников отлично знают. Пока он посол, будут на цырлах вокруг него бегать, а потом засунут куда-нибудь на Гоголевский бульвар или в Управление планирования, и будешь там коптить до конца дней своих. Конечно, может быть и другой вариант: назначат по завершении загранкомандировки заместителем министра. Но для этого надо сначала послом в большую страну попасть, в Китай, или во Францию, или в Англию. Но ничем таким, как видно, и не пахнет. Громыко быстро вес набирает. На кой ему в замы штрафники из ЦК. Сунут куда-нибудь. Хоть бы не в Африку. А назад в ЦК пути уже не будет. Никогда. Чудес не бывает.

И охватила в этот момент Тыковлева злость: “Сволочи! Старперы проклятые. За что? Ведь верой и правдой... все годы. Думал, что своим стал, членом семьи, так сказать. А выбросили как паршивого котенка и глазом не моргнули. Вот был вчера Тыковлев человеком и крупным руководителем, над теми же мидовскими снисходительно посмеивался, а сегодня нет Тыковлева. И как будто так и надо”.

Захотелось завыть и заматериться, как тогда, лежа на заснеженном поле с простреленной ногой. Родина, партия, комсомол... Дурак, кто в это хоть раз поверил. Не зря он тогда усомнился. И правильно немца на помощь звал. Как система к нему, так и он к ней. Они у него дождутся. Он им сумеет быть благодарным. Он им наработает. Погодите все, и Михаил Андреевич, и Леонид Ильич. У Тыковлева одна жизнь, другой не будет. Теперь эту жизнь ломают. Так. Ни за что. В рабочем порядке и с полным равнодушием к его судьбе. Раз так, то и он имеет право стать равнодушным. А может, и не только равнодушным...

“А как же других учил, что на родину и партию не обижаются? — поймал себя на мысли Тыковлев. — Сколько бывшим репрессированным вдалбливал, что нельзя свои обиды ставить выше общественного интереса, что надо уметь отделять богово от кесарева. Они ведь соглашались. Да только соглашались ли? Не прощает в действительности человек зла, которое ему причиняют, не забывает о нем. Всегда ждет удобного часа. Не зря церковь вот уже вторую тысячу лет зовет научиться прощать врагов своих. И каков результат? Нулевой. Не переменится человечество никогда. Не прощают люди. За исключением святых или юродивых. Но он-то, Тыковлев, юродивым, а тем более святым быть не может. Он не простит, не подставит левую щеку, не смирится.

Стой, — спохватился Саша. — Выброси это из головы! Забыл, что нет ничего тайного, что бы не становилось явным. Отомстить... Ишь, чего захотел! А если под трибунал? Не на Колыму же тебя шлют. Посол — он всегда посол, даже в Африке. Повара дадут, машину, виллу, горничную. Зарплату валютой платить будут. Чего разорался? Чего слюни распустил? Благодарным быть надо. При Сталине, глядишь, на Лубянку уже свели бы. А тут первый заместитель министра иностранных дел поговорить приглашает. Жизнь продолжается, Саша. И все же, какие сволочи и подонки!”

Тыковлев нажал на кнопку под нижним обрезом письменного стола. На пороге появилась пожилая секретарша.

— Машину вызовите, пожалуйста, Валентина Николаевна. Если кто спра­шивать будет, скажите, что в МИД уехал. Надолго.