Глава V ЗА БУГРОМ


Выйдя из здания посольства, Саша в нерешительности остановился. Смеркалось. На Райзнерштрассе зажглись немногочисленные фонари. В отдалении маячили одинокие фигуры прохожих. Куда пойти? Собственно, куда-либо идти нужды не было. Хотелось просто прогуляться и подышать свежим воздухом. От проклятого фена или еще от чего болела голова. Скучно в этой Вене. Сидишь себе целый день в своем кабинете на втором этаже. Языка не знаешь. День изо дня одни и те же лица видишь. Одни и те же проблемы обсуждаешь.

А проблем кот наплакал. Австрийский нейтралитет. Государственный договор. Две священные коровы. Гляди в оба, чтобы австрийцы и то и другое блюли днем и ночью. Не давай им злоумышлять и придуриваться. Не проморгай, чтобы немцы, не дай Бог, новый аншлюс не учинили. От скуки можно еще побороться с опасностью возрождения в Австрии нацизма. Хотя какой там нацизм? Кому он сейчас нужен? А остальное время — хождение по приемам, где все друг другу давным-давно приелись и примелькались. Работа с завхозом и бухгалтером. Это отдушина. Тут хоть фантазию можно проявить: квартиру перекрасить, стол новый купить, одну уборщицу нанять, другую — уволить.

Татьяна с детьми сидит на даче в загородной резиденции в венском пригороде Пуркерсдорф. Там, конечно, хорошо. Сад, зелень, беседки. Правда, запущено все до безобразия в строгом соответствии с русской манерой не жалеть чужого. Но скука там еще большая, чем в посольстве. Шофер, да жена шофера, да пустой огромный дом со скрипучими деревянными лестницами. Чего в нем делать? Ждешь не дождешься, когда понедельник опять настанет. А настанет понедельник, опять все то же самое. Аншлюс, госдоговор. Тьфу! Разве сравнить с жизнью в Москве? Какой там круг проблем! Какой круг общения! Сослали в деревню. Наплевали на весь его опыт партийной работы, на учебу в ВПШ, на диссертацию. Никому это все, оказывается, не нужно. И сам он, получается, партии не нужен. Прекрасно без него она может обойтись.

Обида опять подступила комком к горлу. Тыковлев резко повернулся и заковылял по улице по направлению к английскому посольству. Не успел пройти и ста метров, как его нагнал пресс-атташе посольства Петр Пеев, вежливый, седой, хозяйственный мужик. Остановил машину, поздоровался:

— Не подбросить ли куда, Александр Яковлевич?

“Куда подбросить? — подумал Тыковлев. — Он ведь в жилой дом посольства едет. Чего мне в доме делать? В лавку нашу зайти? Зачем? Ничего покупать не надо. Только продавщицу напугаешь. По дому разговоры начнутся. Посол пришел. К кому пришел? Кто пригласил? Кто успел подлизаться? А если никто не пригласил, то как же так, что посла никто не привечает. Воронья слободка этот дом на Штернвартештрассе”.

— Спасибо, Петр Иванович, — улыбнулся Тыковлев. — Я так покручусь по улицам возле посольства, посмотрю на витрины, воздухом подышу, да и вернусь чай пить. Не беспокойтесь. Мне полезно походить пешком и с городом познакомиться. Из окна машины многого не видно.

За английским посольством решил повернуть налево вниз. Начал накрапывать дождик, но возвращаться назад не хотелось. Собрался дойти до площади Шварценберга, поглядеть на памятник советским воинам. Под гору шагалось легко, но улица была неинтересной, пустынной, темной.

Тыковлев внезапно поскользнулся и чуть не упал. Вполголоса выругался. Вляпался. Эта волшебная, изысканная, цивилизованная Вена на самом деле густо покрыта дерьмом. Не убирают венцы за своими четвероногими друзьями. Как куда выйдешь вечером, так гляди в оба. Тыковлев начал чистить ботинок о бордюр тротуара, понимая, что прогулка испорчена. Вонь усиливалась, настроение быстро портилось.

Саша двинулся к уличному фонарю. Скрести дальше башмак в темноте, вслепую не имело смысла. Хоть бы какую-нибудь щепочку найти или старую газету. Но ничего такого вокруг не просматривалось. Тыковлев в нерешительности остановился.

— Добрый вечер, господин посол, — внезапно услышал он голос сзади. — Какая неожиданная встреча. А я думал, что вы в Москве. Давно сюда приехали?

Тыковлев вгляделся в лицо прохожего. В слабом свете уличного фонаря он не сразу узнал его, а узнав, почему-то не удивился. Перед ним стоял Никитич.

— Здравствуйте, господин Бойерман, — сказал Саша без энтузиазма. И затем неожиданно для себя добавил: — Видите, какое невезение, вляпался я.

— Зря расстраиваетесь, — не понял Бойерман, — разве уж так плохо попасть послом в Австрию, посмотреть на мир с другой стороны? Вам будет интересно здесь.

— В говно я вляпался, в собачье. Темно тут у вас. Теперь вот воняет, не знаю, как от запаха избавиться, — буркнул Тыковлев. В его голове пронеслась мысль, что не прошло и недели, как он приехал в Вену, а Никитич уже тут как тут. Как раз под тем фонарем, где он башмак от дерьма отчищает. Случайность? А не все ли ему равно, случайность или нет. Еще чего? Этого Бойермана-Никитича бояться. Он не жук на палочке, а посол Советского Союза. Попробуй подойди, попробуй тронь.

Подумал и сразу повеселел. Даже улыбнулся Боейрману. Тот, увидев улыбку, приободрился:

— Извините, господин посол, я не понял. Бывает такое и с их превосходи­тельствами. Сочувствую. Давайте, однако, поздороваемся. — Бойерман протянул руку Саше. — Я вас в Москве искал.

— Рад видеть вас, — баском ответствовал Тыковлев, пожимая руку Бойермана. — Вы тут в Вене надолго ли?

* * *

Тыковлев к венской жизни скоро приноровился. Летели дни. Делами посольским он занимался не очень. Зачем, собственно? Кому и что он докажет своим старанием? Тут ему карьеры не делать. Судьбу его дальнейшую решать не Громыко. Не он его сюда послал, то бишь сослал. Не он и позовет назад, если позовет. Это там в ЦК решать будут. Сейчас-то, конечно, не позовут. Надо пересидеть. Про Брежнева говорят, что совсем плох стал. С трудом соображает. Без бумажки говорить не может. Простуды у него какие-то бывают. Авось Бог приберет, тогда новый Генеральный, может, вспомнит и простит. Но не вспомнит и не простит, если Суслов на месте останется. Тоже парень не первой свежести. Но худой, жилистый. Аскет. Не то что Генеральный. Да, видно, сидеть здесь да сидеть. Но это тоже уметь надо, долго-то сидеть. Самое правильное: не привлекать к себе внимания и интереса ни в положительном, ни в отрицательном смысле. Там, наверху, знать должны, что в Вене все в порядке. Никаких ЧП. Посол работает, коллектив работает, Вена посольством довольна, заезжие советские делегации не балуются, но и никто на посла не жалуется.

А то Вена — место сладкое. Подарочный фонд. Вдруг кого-нибудь из обкомовских секретарей “выдвигать” с партработы надумают или кто-либо из цековских начальников проштрафится, так в тот момент про Вену думать не должны. В Вене наш сидит, крепкий посол. Подарки надо к праздникам ребятам в ЦК посылать, приветы передавать, в гости звать. Это помогает. Впрочем, не всегда. Можно и просчитаться. Очень внимательным надо быть. Знать, что там в Москве. Да только от кого узнаешь? Кто с тобой сейчас из серьезных людей откровенно разговаривать будет? А если и будет, так ведь можно ли верить? Иной специально наврет и насоветует, чтобы подставить. Нет, слушать можно, конечно. Но чуть что, если кто на откровенность переходит, то сразу рыбий глаз ему и каменное лицо: “А моя точка зрения, Иван Иванович, простая, знаете, и всегда такой была, всю жизнь. Я за линию ЦК”. Вот и пусть думает, что ты думаешь. Не надо бояться, что обидится. Если не дурак, не обидится. Таковы правила игры. А если дурак, то все равно долго головы не сносит.

Сказать, что за линию ЦК, и тут же выпить предложить. Многозначительно улыбнуться. Пусть думает, что ты с ним согласен, только вслух сказать не можешь. Оно и простительно. Подслушивает противник, дорогой товарищ, а мы за рубежом как-никак, в капиталистической стране. Понимать надо. Ну, а дальше сам смотри, как со сказанным обращаться.

Кстати, подслушивают действительно. Наверное, и противник. Но свои-то уж точно подслушивают. Не может быть, чтобы не поручили посмотреть, как новый посол входит в курс дел, не затаил ли в душе чего, с кем дружит, что говорит. Да, да! Служба есть служба. Он-то эту службу, ее повадки и возможности хорошо еще по Москве знает. А здесь, за границей, все на десять помножить надо. Стучат офицеру безопасности все или почти все работники технического соста-ва — шофера, слесари, секретарши и горничные. А куда им деваться? Великое счастье ведь вырваться на вольные хлеба за границу, прибарахлиться, денег поднакопить и уехать домой с надеждой, что еще раз в загранку пошлют. А офицер безопасности и говорит, что будешь стараться, так он тебя непременно в следующую командировку порекомендует. И действительно порекомендует. Зачем ему врать? Зачем с новыми людьми каждый раз возиться? Они ведь “соседи”.

Впрочем, обижаться не на что. Конечно, если резидент — человек порядочный и поклепов попусту не возводит. А они разные бывают. Правда, с приходом Хрущева и разоблачением культа личности поклепы на посла стало писать небезопасно. Проверки учиняют с пристрастием по линии ЦК, несколько раз резидентов выгоняли за неумение сработаться с послом. Умные резиденты с послами предпочитают не связываться. Можно проявить бдительность и на более слабых объектах. Так-то оно так, но все же.

Тыковлев вздохнул и посмотрел на часы. Была почти половина двенадцатого. Скоро на обед. Вызвал шифровальщика. Отдал ему телеграммы. Подумал, что наслали из Москвы опять разных мелких поручений. Это все творчество клерков. Министр об этих поручениях, скорее всего, и не знает. А в ЦК не только не знают, но, скажи им, усомнятся, надо ли делать то, что в этих телеграммах понаписано. Разумеется, он, посол СССР Тыковлев, эти поручения выполнять не пойдет. Он уже написал наискось на телеграммах, кому, куда и с чем идти. Улыбнулся про себя, вспомнив встречу с заместителем министра иностранных дел Семеновым, который курирует Австрию: “А ты, Александр Яковлевич, сам-то без нужды не лай. У тебя собаки будут, чтобы лаять...” Старый циник, службу свою здорово знает.

До отъезда на обед оставалось совсем немного. Тыковлев снял трубку внутреннего телефона и набрал номер резидента от “ближних”:

— Привет, как живете-можете? Ну, ну, рад за тебя. А как насчет того, чтобы сегодня вместе поужинать? Моя Татьяна будет рада видеть тебя вместе с Лидой. Кто еще будет? Да никого не будет. Можно было бы, конечно, и посланника нашего позвать. Что он, кстати, за парень? Хороший... и я так думаю. Только мне кажется, что сегодня он будет занят на мероприятии у венгров. Оно, может быть, так и лучше. В следующий раз соберемся в более широком составе. Ну, ждем...

Тыковлев на минуту задумался. С посланником у него отношения не очень складывались. Нет, никаких размолвок. Николай Мукаров — знающий дело дипломат из карьерных. Хорошо говорит по-немецки, имеет в Вене кучу знакомых, часто ездит по стране. Пишет, в общем, тоже прилично. Можно было бы считать, что с посланником ему повезло. Но настораживал некоторый холодок во взгляде Николая, упрямый характер, желание возражать там, где заместителю следовало бы подчиниться авторитету начальника. Со временем, как надеялся Саша, все должно притереться. Если Николай не дурак, то быстро поймет, что не он будет руководить послом, а посол — им. Но могло быть и так, что кто-то сказал Мукарову, что ему надо помогать послу и присматривать за ним, что сейчас Тыковлев посол, а завтра, глядишь, директор избы-читальни, что оценивать работу Николая будут, в конце концов, начальники в МИДе, куда ему рано или поздно возвращаться... Если это так, то от Николая на определенном этапе придется избавиться. Тогда важна будет позиция резидента. Нет, на сегодняшний ужин Мукарова звать не надо.

Приняв решение, Тыковлев вышел в приемную, улыбнулся секретарше, спросил у Миши-атташе, занимавшегося протоколом, не звонили ли от канцлера, надел на лысеющую голову серую мягкую шляпу и двинулся к выходу из посольства, по привычке слегка выкидывая вперед хромую ногу.

— Чего он вечно эту свою шляпу надевает? — спросила секретарша. — Никто ведь уже шляпы не носит. Это как из американских фильмов про гангстеров. Смотрел последнюю серию “The untouchable”?

— Понимать надо начальство, — усмехнулся Миша. — Громыко тоже вечно в “стетсоне” ходит. Все Политбюро в габардиновых пальто и шляпах. Один раз научились, что шляпу надо носить. Так до сих пор разучиться не могут. Или не хотят. Впрочем, тебе-то не все ли равно? Может быть, у него голова мерзнет.


* * *

Ресторан назывался “Белый трубочист”. Была у этого странного названия какая-то своя история. Подробности ее Тыковлев не помнил. Помнил суть: когда-то, по преданию, провалился тут трубочист в каминную трубу и попал то ли в кадку с мукой, то ли еще во что-то. Не суть важно. В общем, вывалялся в муке и стал вдруг белым. А теперь вот в этом примечательном месте ресторан. Да не просто ресторан — весьма фешенебельное заведение. У входа за роялем — тапер. Тоже не просто тапер, а из каких-то известных раньше пианистов. Играет в основном американские вещи. Красиво выходит. Перед тапером блюдечко. Выходящие кладут деньги. Кто сколько. Тыковлев напрягает глаза, чтобы разглядеть, что за купюры. Мало дашь, вроде неудобно для посла. Дашь много, денег жалко. Наверное, сто шиллингов хватит, решает про себя и перекладывает купюру из бумажника в правый карман брюк. На выходе небрежным движением сунет руку в карман и, не глядя, бросит деньги на блюдце. Что попалось в кармане, то и бросил. Он не хуже этих других, что сидят вокруг при зажженных свечах в клубах не по-нашему пахнущего табачного дыма. Специфический, острый запах вирджинского табака. Он тут везде. Западом пахнет. Разлагающимся капи­тализмом.

Саша улыбнулся краешками губ и поднял глаза на собеседника. Бойерман внимательно изучал меню, чуть-чуть шевеля губами, иногда прижмуриваясь и причмокивая. Это он вино выбирает. Знатока из себя строит. Говорит, что за годы жизни в Германии понял вкус ихнего вина. Любит порассуждать о мозельском, рейнском, франконском. Тыковлеву все это кажется выпендрежем. По нему, так и в этого “Трубочиста” вполне можно было бы не ходить. Лишняя трата денег. Поехали бы лучше в венский пригород Гринцинг. Душа радуется. Трактир на трактире. Один одного лучше. Цыгане играют. Вино литрами. Еда обильная, вкусная. Хочешь ветчина, хочешь набор колбас, хочешь жареные свиные или телячьи ножки. Шум, гвалт, песни. Народ общительный. В основном туристы со всего света. Весело и сытно. Ну, да ладно, надо марку держать.

— Как, Александр Яковлевич, улиточками побалуемся? — вопрошает Бойерман, дружески подмигивая.

— Да ну их, — отмахивается Тыковлев, — жирные больно, их водкой запивать надо, а то живот заболит.

— Нет, нет! Не водкой. Я тут такое мозельское нашел. Не Mosel, a Mцselchen!

— Ну, если Mцselchen, — отзывается Тыковлев, — то и ешьте себе своих улиток. А я лучше шварцвальдской ветчины с дыней, а потом, как всегда, шницель по-венски. Самое вкусное здесь блюдо.

— Это при таком-то великолепном меню и шницель по-венски! Фу, Александр Яковлевич. Даже стыдно как-то, — деланно возмущается Бойерман. — Стоило сюда идти.

— Бросьте, дорогой. Не надо экспериментов, — отмахивается Тыковлев. — Меня тут научили немецкой пословице: чего крестьянин не знает, того он и жрать не будет. Остаюсь верен простой пище и думаю, что прав. И вам тоже советую. Небось в детстве-то разносолов не кушали, здесь развратились...

— Да, надо признать, развратился. Во вкус вошел. И выходить не собираюсь, — самоуверенно рассмеялся Бойерман. — Во-первых, мне здесь нравится, во-вторых, назад меня никто не ждет, и лучше судьбу не испытывать. В общем, я свой выбор сделал, еще когда в 1942-м в плен сдался. Назад пути нет. Да оно, видать, и к лучшему. Был я недавно у вас в Москве, походил, посмотрел. Тянет назад, конечно. Тоскливо становится. А с другой стороны, куда возвращаться. Где мои теперь? Живы ли? Нужен ли я им? А вдруг мое появление им всю жизнь испортит? Явилось власовское чудовище с того света. Позор, наверное. Людям в глаза смотреть стыдно за такого родственника. Нет, я уж лучше так Бойерманом и умру. Жена тут, дети тут, все к Германии, к буржуйскому, как вы говорите, миру печенками приросли. Нельзя их вырывать и пересаживать на советскую почву. Завянут они там. Я это сразу понял, как пожил в ваших гостиницах да постоял в очередях. Это меня к русским и русскому тянет. У меня временами ностальгия. У них никакого отношения к России нет. Да и откуда взяться? А что до меня самого, то был и остаюсь русским. В коммунизм, конечно, не верю. Не будет никакого коммунизма ни у вас, ни здесь. На кой он черт, ваш коммунизм, немцам или австрийцам нужен? Красивая идея? И только. А жить им при капитализме лучше. Знают это и они и вы прекрасно. А коли жить лучше, то человек за хорошую жизнь любую благородную идею, не моргнув глазом, предаст. Я имею в виду весь класс человеков. Бывают среди этого класса иногда исключения. То и дело кто-то пытается переделать человеческую натуру. Все они плохо кончают. Как со времен Иисуса Христа это повелось, так и до наших дней продолжается. Стараются, стараются сотворить добро людям, научить жить по-иному, по-хорошему, а люди их послушают, послушают да и на крест, или на виселицу, или под топор. И за свое опять. До следующего пришествия.

Бойерман довольно хрюкнул.

— Давайте, Александр Яковлевич, за жизнь выпьем. Она, как говорил Николай Островский, дается нам один раз, и надо прожить ее как следует. А что такое — как следует, решать нам самим. Сейчас не 1918 год! Условия другие стали. В общем, нужен творческий подход. Как мы вас в Лондоне тогда поняли, вы не догматик. Да и не только вы. В Москве новые люди наверх выходят. Хоть и ругаемся друг с другом по-прежнему криком, но ведь не сравнить с двадцатыми годами. Горло друг другу перегрызть больше не рвемся. Войны никто не хочет. Если бы Советский Союз еще помягчал, не выглядел так страшно для здешнего обывателя со своими армиями, ракетами, большевиками и КГБ, то началось бы движение навстречу друг другу. Как здешний канцлер Крайский любит говорить, конвергенция на базе демократизации. Еще один такой же в ФРГ появился, Эгон Бар. Тот говорит, что нужно сближение двух мировых систем: социализма и капитализма. Правда, каждый думает при этом, что поворот будет в его пользу. Ну и что? Хрущев ваш говорил, что давай, мол, сосуществование и мирное соревнование, а потом мы вас закопаем. Здесь таких Хрущевых тоже до ядреной матери. А все равно сближаться надо. Никуда не денешься. Иначе всем крышка. А в конце концов, может быть, никто никого никогда и не закопает. А?

— Мир и дружба! — Бойерман вторично глянул на Тыковлева. — Я за то, чтобы идти на сближение. И все мои друзья за это же. Надо не пропустить момент. Действовать двойной тягой. Здесь для этого подходящее место. Нейтральная Австрия. Мост на Запад и на Восток. Калейдоскоп идей и людей. А? Как думаете, Александр Яковлевич? Это же, вообще-то говоря, линия вашего ЦК.

— Ну, если не совсем линия, то что-то похожее на нее, — улыбнулся Тыков-лев. — Только у нас в ЦК тоже есть разные точки зрения. Социализм отнюдь не предполагает серость, всеобщую унификацию, одноликость. Как и везде, в борьбе мнений у нас рождается истина, принимаются политические решения, за которыми затем стоит уже вся мощь партии и страны. Но вы должны понять, что наша страна свой выбор сделала и с социалистического пути не свернет. Но сказать “социализм”, это еще не значит сказать, какой он, этот социализм. Вот, например, что есть вода? Абстракция. Вода в каждой речке и каждом озере своя по цвету, вкусу, запаху, химическому составу. А морская вода не такая, как пресная. Вам не нравятся какие-то формы социализма, вы не готовы сотрудничать с тем или иным социалистическим режимом. И нам политика одного капиталистического государства нравится больше, чем политика другого. Давайте же искать пути совмещения интересов, идти на взаимные уступки, меняться и приспосабливаться друг к другу во имя главного — мира и утверждения общечеловеческих ценностей. Уверен, что это можно делать, не отказываясь от принципов. А через лет сто история нас рассудит.

Довольный собой Тыковлев пожевал кусочек дыни и запил мозельским, не чокаясь. Лицо Бойермана выражало внимание, интерес и уважение. В знак согласия он то и дело кивал головой.

— Вам, Александр Яковлевич, надо много говорить с влиятельными людьми здесь. Для этого у вас сейчас будет и время и возможности. Если вы не против, я помогу. Я понимаю, что у вас главное внимание на министров, генералов, дипломатов. Но для таких откровенных и честных бесед, для поиска нестандартных решений нужен другой круг. Ученые, писатели, деятели культуры, крупные предприниматели, меценаты. Вы были бы готовы?

— Разумеется, — кивнул Тыковлев. — Буду признателен. Вы кого конкретно имеете в виду? Я уже тут со многими успел познакомиться...

Тыковлев еще не договорил до конца, когда Бойерман внезапно встал и вышел из-за стола. Он тряс руку какого-то длинного типа в сером в тонкую полоску костюме и массивных роговых очках. Разговор шел по-английски, и Саша не очень улавливал, про что говорили. Видимо, Бойерман случайно столкнулся в ресторане с кем-то из своих знакомых. Но все же вскакивать и обрывать на полуслове посла... Тыковлев насупился.

Заметив его косой взгляд, Бойерман спохватился. Взяв под руку очкастого, он потащил его к Тыковлеву.

— Извините, Александр Яковлевич. Сто лет не виделись. Это мой хороший знакомый...

— Джон Паттерсон, корреспондент европейского представительства “Уолл-стрит джорнал” в Брюсселе, — отрекомендовался длинный на неожиданно приличном русском языке с сильным американским акцентом. — Очень рад познакомиться с советским послом. Как вы поживаете?



* * *

Жизнь в Вене становилась все более привычной и приятной. Работы было не так уж много. Что она, эта Австрия, в конце концов сотворить может? Да ничего особенного. Войну против Советского Союза не начнет. Не американцы они, не немцы и даже не та англичанка, которая всегда нам гадит. Конечно, не любят они нас, но со страхом вспоминают 1945 год и то, как безуспешно уговаривали нас вплоть до 1955 года увести свои войска. Обещали при этом быть нейтральными. Врали, понятно. На самом деле целиком с тех пор сидят в кармане у Запада, но делают вид, что свои обязательства по государственному договору соблюдают. Если и хамят, так только исподтишка с милыми улыбками. Можно их, конечно, в ответ каждый раз об стол мордой возить и приговаривать. Они ничего, стерпят и даже извиняться будут. Так с ними предшественник Саши поступал. Не любили его наследники Меттерниха за это.

Тыковлев так не делает. Горбатого могила исправит. Ругай их или не ругай, все равно австрийцы свою линию гнуть будут. Не по пути им с Советским Союзом. Да, если разобраться, так и на кой черт они нам сдались? Слишком часто ругаться будешь, австрийцев против себя восстановишь, да и в Москве умники найдутся, которые скажут, что этот новый посол из партработников не сумел наладить отношений с австрийским руководством. А оно ведь нейтральное, конструктивное. Как приедет канцлер Крайский в Москву, как наговорит, так от умиленья плакать хочется. Что же ему, штрафнику Саше Тыковлеву, доказывать обратное? Нет уж. Ищите, товарищи, дураков в другом месте. У вас, дорогой Леонид Ильич, все хорошо с австрийским канцлером? Значит, и у меня тем более. Если скажете, что что-то не так, что пришла пора его вздрючить, то все будет исполнено самым наилучшим образом. Не извольте сомневаться. Только сам я вперед не полезу. У посла Тыковлева в Вене все спокойно, все в порядке. Слышите, товарищи Суслов, Громыко и прочие? Так-то. Я вам здесь наработаю, старперы чертовы. Страной пора вам заниматься, а не международными делами. В стране застой, утрата иллюзий, ржа взяточничества и кумовства. А вы только про пурген да Кремлевскую больницу еще в состоянии с интересом думать. Да ордена раздавать друг другу. Ни одной светлой голове наверх пробиться не даете. Расселись на всех этажах...

Приступы обиды, однако, все реже посещали Тыковлева. Что случилось, то случилось. Нечего слюни распускать. Не вечные они там, в Москве. Авось еще и на нашей улице праздник будет. Надо только не терять связи с московскими товарищами, не давать забыть о себе, не оторваться... Да, пожалуй, не отрываться — это сейчас главное. И Тыковлев принимал, кормил, поил и одевал почти каждого из московских гостей, передавая приветы и подарки, внимательно выслушивая каждую сплетню, анализировал, сравнивал, выспрашивал...

В ответ на недоуменные взгляды объяснял: посольство только тогда настоящее посольство, когда живет делами своей страны, делами КПСС. Хотим как можно больше знать, как можно лучше понимать, чтобы помогать отсюда, из Австрии, в решении государственных задач, в проведении линии партии. Так говорил Тыковлев с искренностью и убежденностью, которая производила впечатление на собеседников и иногда даже на него самого.

Но думал он о другом. Главным образом, о том, что коли сам о себе не позаботишься, то никто не позаботится о тебе. Что нет ему возврата в прошлую теплую компанию в Москве, выбросила она его из своих рядов. Но ведь не все устойчиво и вечно. Хрущев доказал, что и оттепель возможна, и культ личности можно развенчать. Правда, он с уже мертвым Сталиным воевал. А тут все живые. Ничего, одни скоро помрут, другие от маразма в тираж выйдут, третьи между собой передерутся. Реформы понадобятся. Вот отмычка ко всему дальнейшему. Смена кадров и реформы. В этом случае у Саши опять появится шанс. А коли будет смена вех, то пригодятся и друзья на Западе. У кого их будет больше, тот и в дамки скорее пройдет...

Число друзей у Саши быстро росло. На нового советского посла был спрос, особенно в интеллигентских и околоинтеллигентских кругах. Он знакомился с писателями, издателями, артистами, журналистами и художниками. Это льстило самолюбию, позволяло чувствовать себя равноправным членом на всяких сборищах и посиделках при свечах и в табачном дыму, участие в которых было доступно не всякому австрийскому министру, не говоря уже о коллегах-послах из местного дипкорпуса. Оглядываясь назад, несколько лет спустя Саша задавал себе вопрос, как получилось такое? Языком он владел плохо, так что часто приходилось брать с собой Мукарова или кого-либо из молодых дипломатов. В живописи, западных литературных новинках смыслил мало. Статьи именитых журналистов сам читать был не в состоянии. Чего они к нему липли? Объяснение было простое и очевидное: он много и охотно рассказывал своим новым друзьям об их советских коллегах. Кто, с кем, почему, что пишет, что рисует, как настроен, чего хочет. Это-то он хорошо знал по своей прошлой работе. Как видно, это и было безумно интересно его слушателям, даже если иногда приходилось объясняться на пальцах.

Джон Паттерсон оказался вполне приличным и очень полезным парнем. Он часто наезжал в Вену, неделями жил здесь и держал для этих целей большую четырехкомнатную квартиру в районе церкви Мария ам Гештаде. Там собирались полезные люди, можно было спокойно и откровенно говорить до поздней ночи. Многие новые знакомые объясняли, что идти в советское посольство и задерживаться там допоздна для австрийцев не очень удобно. За посольством все же присматривают, никто не хочет, чтобы к нему приставали потом с расспросами господа из полиции или контрразведки. А квартира Джона — как раз то самое нейтральное место, где ни у кого никаких вопросов не возникнет. Правда, вид у квартиры не очень жилой. Но смущать это не должно. Квартира, в которой хозяин бывает изредка, иначе и выглядеть не может.

Саша понимающе улыбался. Что ему смущаться, а тем более бояться. Советский посол — фигура неприкасаемая. Понятно, что артистишки и писате­лишки в советское посольство ходить опасаются. Понятно, что и его они исподволь остерегают. Мол, смотри, не ходишь ли на американскую явочную квартиру, которую Джон выдает за свою. А хоть бы и так. Ему-то что. Главное, что он разговаривает с настоящими людьми, с известными представителями культурной жизни Австрии, Германии, США. Если кто сомневается, пусть в справочники заглянет. А где это происходит — в посольстве, на явочной квартире, у черта в преисподней — не все ли равно? Он вполне может позволить себе быть выше этого.

Заботило, однако, другое. Запас знаний о делах в советской культурной жизни подходил к концу. Тыковлев начинал повторяться все чаще, не знал ответа на вопросы, которые ему задавали. Нужна была подпитка. Саша с нетерпеньем ждал приезда из Москвы Банкина. Перешедший на работу в ВААП Борька должен был провести в Вене переговоры об издании каких-то книг советских писателей. Он, конечно, был в курсе московских сплетен, интриг, настроений и планов своих новых подопечных.


* * *

Машина шла по живописной долине Вахау. Солнце клонилось к закату, высвечивая замки и монастыри на островах Дуная, деревни и городишки, проносившиеся за окном машины. Ландшафт очаровывал сочетанием ослепи­тельной зелени и виноградников, белизной крепостных стен, серо-коричневой глади реки, деловито обтекавшей за островом остров, строгой линией расчер­ченного белыми полосками шоссе и бесконечными маленькими и такими удивительно уютными винными погребками и кафе с миловидными девушками-официантками в кукольных нарядах с накрахмаленными передничками и кокетливыми улыбками. В кафе и погребках уже останавливались три или четыре раза. “Нафиртелялись” изрядно, особенно если учесть, что возвращались с обеда в дирекции государственного металлургического концерна “Фёст Альпине”, где хорошо приняли на грудь.

— Яков Иванович, — наклонился к своему спутнику Тыковлев. — Да брось ты, наконец, про свои доменные печи и окатыши. Не наговорился, что ли, с австрийскими инженерами? Посмотри вокруг. Красота-то какая! Как с почтовой открытки. А вон впереди домик-то какой! Прямо пряничный из сказки братьев Гримм. Хочешь, зайдем? Посидим, на Дунай посмотрим. Еще по фиртелю выпьем. Или кофейку. Когда еще сюда приехать доведется. Солнце, воздух, природа. Сказка ведь, а не долина.

— Да хватит уже, — артачился Рыбов. — У меня изжога начинается от вашего кислого вина. Изжога, и живот пучит. Мы так дотемна до Вены не доберемся. Приедем в посольство, там и отдохнем. Баньку обещал ведь. Вот и дело. Водочки выпьем, закусим, попаримся по-нашенски, по-советски. Надоело мне целый день на глазах у австрийцев. Домой хочется.

— Успеется еще домой, — вяло возразил Тыковлев, который не любил сауну, но окончательно понял, что от продолжения задушевных бесед с Рыбовым, теперь уже в голом виде и с водкой, ему не отвертеться. Впрочем, зачем уклоняться. Не поймет Яков Иванович. Как-никак секретарь ЦК. Честь оказывает, коли готов с каким-то послом в одной бане мыться.

— Банька уже ждет, — широко улыбнулся Саша. — Все будет наилучшим образом.

— Ты пойми, — вновь начал горячиться Яков Иванович. — Ты думаешь, меня только окатыши и домны волнуют. Ничего вокруг себя не вижу. Меня состояние нашей экономики волнует. С каждым годом концы становится труднее сводить с концами. На пределе работаем. Темпы роста падают, отдача на каждый вложенный рубль уменьшается, производительность труда не растет, рабочий класс разложен, везде обман и приписки. Так ведь и доиграться можно. Реформа позарез нужна, а ее загубили. Не дали Косыгину провести реформу. Ну, добро бы не дали, потому что какую-то свою модель получше косыгинской в загашнике имели. Так ведь ничего не имеем. Нам и так нравится. Пусть оно себе дальше катится, как до сих пор катилось. Само собой образуется. А мы пока друг другу ордена вешать будем и про подвиги главного под Новороссийском рассказывать. Все из-за глупой ревности. Как же так? Косыгин придумал какую-то реформу. А почему он? Почему не Генеральный секретарь? А может, и реформа-то эта замышлялась как способ подорвать авторитет руководства партии? Чувствуешь? Я не говорю, что Генеральный сам так думает, но нашептывают ему друзья и помощнички. Оно бесследно не проходит. В результате ничего не делается. Вот ты думаешь, я сейчас вернусь и что-то сумею внедрить из того, что у твоих австрийцев подсмотрел. Ни хрена у меня не выйдет! А я секретарь ЦК. Если уж у меня не выходит, значит, ни у кого не выходит. Как же жить дальше? То-то, Саша.

Тыковлеву стало не по себе. Набрался, конечно, Яков Иванович. Целый день в рюмку заглядывает. Устал. Но, тем не менее, не маленький он. Соображать должен, кому и чего говорит. Считает, видимо, что можно доверять. Как-никак с бывшим замзавом отдела ЦК разговаривает. Свои люди. Из одного детского сада, так сказать. Но так по адресу Генерального прохаживаться... Это, по меньшей мере, неосторожно. А может, он специально? Испытывает? Но зачем Тыковлева испытывать? Он ведь отрезанный ломоть. А вдруг нет? Вдруг поручили Рыбову проверить его на вшивость, прежде чем возвращать в Москву? Вдруг у них там на Тыковлева опять виды?

Саша покосился на Рыбова. Похоже, тот отключился. Глаза закрыты. Тихонько посапывает носом. Ну и слава Богу. Пусть хоть придет в себя немножко перед вечерней баней.

Но Яков Иванович в этот день так в себя и не пришел. Три захода в парилку, перемежавшиеся тостами за общих друзей и “за нас с тобой”, быстро доконали секретаря ЦК. Взгляд его окончательно остекленел, язык вновь и вновь повторял одни и те же доводы и мысли. Казалось, в голове у Рыбова работал сломанный патефон, который ему никак не удавалось выключить. Одновременно с каждой рюмкой выпитого нарастала агрессивность. Разругав по очереди всех общих знакомых из аппарата ЦК, Яков Иванович принялся за Генерального.

— Слышал паскудный анекдот про нашего Бровеносца в потемках? Значит, так, — Рыбов настроил свой речевой аппарат на шепелявый брежневский лад. — Возмущается Леонид Ильич по поводу слухов, будто вместо него по стране его мумию возят. Это совершенно не соответствует действительности, надо поручить Суслову “сискиматиськи” объяснять народу, что не мумия это, а я сам... — Рыбов рассмеялся злым пьяным смехом.

— Не слышал еще? А какие тут у вас анекдоты ходят?

— Да вы их все знаете, — потупился Саша. — Издают они тут сборники анекдотов армянского радио. Наш ближний резидент покупает и посылает их в центр. Наверное, в ЦК докладывалось... Я анекдоты плохо запоминаю, Яков Иванович.

— Ладно, пойдем спать, коли у тебя память такая плохая, — погрустнел Яков Иванович.

По возвращении в Москву Рыбова через некоторое время с секретарей ЦК сняли и перевели на работу в Совмин.

Столкнувшись с Тыковлевым в коридоре здания правительства в Кремле, он не подал ему руки.

— Не знал я, Тыковлев, что ты такая падла, — сказал он, глядя себе под ноги.

— Зря вы, — с обидой ответил Тыковлев. — Я тут ни при чем. Не знаете, что ли, что сауна обычно оборудована. Вы были очень неосторожны. Надо все же помнить, что в посольстве за границей — это не у тещи в гостях. Но, клянусь, если это от нас из Вены, то помимо меня. Там и без меня есть кому... А может, вы и еще где язык распускали. А?

— Вот-вот. Я не я, и хата не моя. И ты, и свердловский секретарь. С ним тоже парился. Хороши субчики. Знаете, как друг на друга или на других валить. Думаете, так я вам и поверил. Сволочи! — Яков Иванович сплюнул на красную ковровую дорожку и решительно зашагал в сторону, оставив Тыковлева стоять посреди коридора с чувством искренней и глубокой обиды.

Яков Иванович вел себя не по правилам. Что же он, Саша, должен был делать? И как бы сам Рыбов поступил в аналогичной ситуации? Сделал бы то же самое, что и Тыковлев. Написал бы не официальную телеграмму, а личную записочку Ивану Васильевичу Капитонову. Так, мол, и так. Хорошо знаю Якова Ивановича, уважаю и доверяю. Но не понравилось мне, как он себя вел в последний раз. Глупости разные говорил. Может, перепил, может, устал. Зная Ваш опыт и чуткое отношение к кадрам, умение работать с людьми, надеюсь, что Вам будет удобно в подходящей форме переговорить с Яковом Ивановичем, обратить по-товарищески его внимание. Ни в коем случае, однако, не писать телеграмму. Это же донос. Это не по-товарищески. Что тогда в ЦК про него сказали бы. Вот он и не писал доносов. В жизни не писал и писать никогда не будет. Так что зря Рыбов обижается. Он сделал всего лишь минимум миниморум, который, однако же, нельзя было не сделать.

Благо бы имел я с этой истории с Рыбовым хоть какой навар, — распалялся от обиды Саша. Сняли его. Уже больше трех месяцев с тех пор прошло. И что? Да ничего. Никто Тыковлеву не звонил, ничего не предлагал, ни на что не намекал. Этого свердловского хоть в ЦК взяли. Что уж он там написал и как — это было и будет тайной за семью печатями. А Сашину записку Капитонов вообще мог выбросить. Не обратить внимания. Так, наверное, и было. Не нужен им Тыковлев. Без Тыковлева обойдутся. Засела в ЦК эта мафия, окопалась, железной хваткой все держит. Никуда не пробьешься, ничего не докажешь. Решают все между собой. Никого и близко не подпустят.

“А собственно, по какому праву? — внутренне вознегодовал в который уже раз Тыковлев. — Кто их ставил править государством? Народ? Какой народ? Страшно далеки они от народа. Каста самозванцев, которая сама себя набирает, воспроизводит, очищает, возвеличивает, причисляет к лику святых, всемогущих и всезнающих”. Как он ненавидит их всех после того, как его выбросили из этой касты. Как бы он хотел однажды загнать их всех прямо по списку кремлевских вертушечных телефонов на большой корабль и утопить где-нибудь под Севастополем, как в свое время, говорят, топили там белогвардейцев.

Да только разве их соберешь, разве их загонишь? Нет такой силы ни в стране, ни за рубежом. Единственный путь — пробиваться назад в эту касту, во что бы то ни стало. А вернувшись, посчитаться.

В такие моменты Тыковлев чувствовал себя почти как жертва политических репрессий, имеющая право на отмщение хотя бы уже только за то, что власть отвергла его, его любовь, преданность и талант. А что? Они сочли себя вправе ломать его жизнь, а он чем хуже или лучше? Подождите, придет еще время.


* * *

Очередные посиделки на квартире у Паттерсона закончились. Тыковлева с Банкиным и Мукаровым только что проводили до лифта. Нанятая для обслуживания вечера пожилая филиппинская пара уносила на кухню рюмки из-под коньяка и чашки из-под кофе. В обтянутой зелеными шелковыми обоями гостиной было дымно. Паттерсон распахнул окно, впустив в комнату прохладный и сырой венский воздух. От сквозняка закачалась старая бронзовая люстра, затренькали сероватые, подернутые сединой хрустальные висюльки, посылая разноцветные блики в многочисленные зеркала, которыми была увешана гостиная.

Из глубокого двора-колодца доносились звуки русской речи, звучал смех, топали по дну колодца ноги. Потом захлопали двери автомашин, заурчали моторы, и все стихло.

— Слава Богу, уехали, — вздохнул Паттерсон. — Никак не могу их приучить уходить вовремя. Чего проще, казалось бы. Погляди на часы и после одиннадцати знай честь. Не могут. Все им кажется, что самого главного еще не обсудили и всего, что стоит на столе, еще не допили. Утомительные друзья, одним словом, ваши соотечественники, Бойерман.

— Не одни они, Джон, — улыбнулся Бойерман. — А немцы, что ли, лучше? Они на пять минут раньше советских ушли. А не было бы здесь моих соотечественников, то, глядишь, и до полночи просидели бы. Даром что великие писатели, художники и прочие гении. Один Наннен из “Штерна” чего стоит. А Бёлль, а Штюрмер, а французская мадам советологиня. Так что не ворчите. Вы ведь на самом-то деле довольны. Очень довольны.

— Ну, не надо этих преувеличений, — медленно закуривая, возразил Паттер­сон. — Впрочем, преувеличения — это типично русская черта. Вы не заметили, Бойерман, что русские не могут говорить, не добавляя к каждому слову “очень”. Скажи, как все люди, что это хорошо, а это плохо, это красиво, а то некрасиво, непривлекательно. Так нет же, русскому не может что-то просто понравиться, оно должно очень понравиться. Он не волнуется, а очень волнуется. Говорят, как на ходулях ходят. Впрочем, чего я разворчался. Не умеете иначе, так делайте, как умеете. Это я все из-за того, что вы думаете, будто мне очень нравится ваш посол и этот его кучерявый друг с конским лицом. Как его? Да, Банкин. О Мукарове я вообще не говорю. Он мне, Бойерман, определенно не нравится. Он мешает. Но думаю, что посол уже почувствовал это и делает выводы. Мукаров из числа убежденных коммунистов. Ограниченный человек. На него не стоит тратить время.

— Но Тыковлев, безусловно, интересен, — возразил Бойерман. — Это новый тип партийного функционера. Он довольно начитан, готов мыслить о немыслимом, не чурается нас, а, наоборот, ищет контакта и возможностей общения. Ему интересно с нами. К тому же чувствуется, что он критично настроен в отношении многих своих коллег по ЦК, трезво оценивает положение дел в своей стране. И главное, Джон, он откровенен. После сегодняшнего разговора могу побиться об заклад, что Максим Шостакович при первой возможности перебежит на Запад. Да и с Вишневской у них, похоже, становится все более непросто.

— Максим? — фыркнул Паттерсон. — Это далеко не папа. Посредственность. Если убежит, так нам его содержать придется. Правда, имя, конечно, есть. Политически это дорогого стоит. А Вишневская... Вы же знаете, что годы уже не те, а все примой быть хочется. Вторые роли не подходят. А в Большом конкуренция не на жизнь, а на смерть. Вот и полезла в политику, чтобы интересной казаться. Впрочем, она знает, что без Ростроповича никому не нужна. Поэтому она его за собой приведет. Это поважнее будет, чем ваш Максим.

— Согласен, — кивнул Бойерман. — Это частности. Я вам о другом. Почему он говорит нам все это?

— Кто говорит, Банкин? — вскинулся Паттерсон. — Чему вы удивляетесь? Он же взятки берет. Почти в открытую. Если мы хотим кого-то из советских авторов издать, надо заплатить Банкину. Если нужно кого-то из диссидентов поддержать, надо дать тому же Банкину. Он ему заказ в Союзе какой-нибудь устроит. С Банкиным все ясно.

— Да не про Банкина я, — возмутился Бойерман. — Что такое Тыковлев? Вот в чем вопрос. Он, так сказать, жрец коммунистической идеи. Правда, теперь уже, скорее, в прошлом. Он что, по-вашему, не понимает, кому и что рассказывает, не представляет себе последствий... Не думаю. Тут что-то более сложное. Поэтому я и говорю вам, это что-то оч-чень интересное. Оч-чень. И Банкин при нем тоже неспроста. Нужен ему Банкин для чего-то. И будьте уверены, он про Банкина знает побольше нашего.

— А что Банкин знает про него? — отпарировал Паттерсон. — Вам это ведомо? Я, например, не знаю. Пока что не знаю. А насчет жреца идеи... Они ведь разные бывают. За идею редко кто шел на плаху. Единицы из тысяч и миллионов. Человек всегда склонен пристроиться, приспособиться, если может. Вот вы, например, Бойерман. Небось забыли, как были красным командиром. Жизнь она сложная штука, Бойерман. А люди в своем большинстве эгоисты, предатели и приспо­собленцы, — Паттерсон зло осклабился при этом. — Сами, Бойерман, знаете. Не обижайтесь. Я это вам как профессионал говорю. Надави на человека как следует, и из каждого полезет дерьмо. Дерьмо, Бойерман, потому что дерьмо есть естественное содержание человеческой личности. Иного от человека ожидать противоестественно, хотя и бывают редкие исключения. Но они лишь подтверждают правило.

Так же и с коммунизмом, — попыхивая сигаретой, продолжал Паттерсон. — Какой он жрец идеи, ваш Тыковлев? Служка за алтарем. По жизни своей — карьерист. Не зря же избрал себе с младых ногтей партийную стезю. Работать учителем не захотел. Пошел в руководители. Он этот социализм ихний из окна своего кабинета всю свою жизнь строил. Указания другим раздавал, лозунги писал да взносы собирал. Вот и все его жречество. Ничего больше он не умеет. Ничем за идею не жертвовал. И наверное, и самой-то идеи не понимает. И таких у них большинство. Большинство, Бойерман. Не переоценивайте их. Кто из них пошел бы умирать за идею? Ленин? Пожалуй, да. Деваться ему в восемнадцатом или в девятнадцатом годах было некуда. Ему и его единомышленникам. Не всем, а самому узкому кругу. Сталин? Тоже, пожалуй, да. Не пощадил бы его Гитлер. Но Сталин своих уже насквозь видел. Никому не верил. И был, кстати, прав. Нельзя было верить. Понимал, наверное, что альтернативы нет. Либо держать всех железной рукой, либо завтра же все предадут.

Ну, а Тыковлев-то, он представитель уже нового поколения. Смотрите, они же открыто предлагают нам договориться, перестать спорить из-за идей. Мирное сосуществование... Это что? Это же признание того, что их социалистическая идея не срабатывает. Знаем, что никакого коммунизма не строим, но это большой между нами секрет. Вы, господа капиталисты, только нас не трогайте. Мы у себя в стране очень хотим оставаться начальниками, а вас обещаем ни в коем случае не обижать и братьев-пролетариев не освобождать. И у нас на Западе, — вздохнул Джон, — такие тоже есть. Давай, мол, лучше с ними договоримся. Они нас не будут трогать, а мы — их. Поделим мир на сферы влияния и заживем на большой. Помните, как у Оруэлла свиньи обрядились во фраки и смокинги и в гости к фермерам стали ездить. Мирное сосуществование — из этой категории.

Но я, — улыбнулся Паттерсон, — не собираюсь морализировать по этому поводу. Я этих коммунистических ублюдков ненавижу и никогда к ним своего отношения не переменю. Но дело не только в коммунизме. Я думаю, что Советский Союз в его нынешнем размере и виде нам всем мешает. Надо его уменьшить и ослабить. Мы не можем больше рисковать тем, что Россия станет базой каких-то новых экспериментов. Сегодня они социализм строят, завтра задумают еще какие-нибудь глупости, а весь мир трясти будет. Надо с этим кончать. Поэтому я за то, чтобы сыграть с ними в мирное сосуществование. Уверен, что у них ничего не выйдет, а у нас получится. Не может не получиться.

— Игра-то не в одни ворота будет, — прищурился Бойерман. — Если они какую-нибудь удачную модель социализма с человеческим лицом соорудят, что тогда? Забыли, как в 20-е годы тяжко с ними было.

— А что же нам, воевать? — презрительно бросил Паттерсон. — Хотелось бы, конечно, но проиграем. Их система означает способность концентрации всех сил общества на решении одной задачи. Мы так не можем. Они нас сомнут. Ну не нас в Америке, так вас тут, в Европе — совершенно определенно. А вот если мирное сосуществование, широкие контакты, доверие, демократия, тогда иное дело. Тогда мы выиграем.

— Даже если они у нас каждого десятого агентом КГБ сделают? — съязвил Бойерман.

— Да хоть каждого второго. У нас ведь наш строй из каждой поры и из каждой грязной лужи сам собой произрастает, система сама себя воспроизводит в миллионах и миллиардах больших и малых экземпляров. Все денег хотят, все мать родную за собственность отдадут. Против этого никакие агенты не помогут. Даже если президентом США назначат генерала КГБ, все вновь и вновь будет возвращаться на круги своя. У них иначе! Достаточно сбить с пути их вождей — брежневых или хрущевых или привлечь к себе поближе таких, как Тыковлев, и мы погубим систему, а вместе с ней и страну. Они поведут за собой все стадо туда, куда мы им укажем. То, что поведут, а стадо пойдет — это определенно. Это в их системе заложено. А мы должны подсказать им путь в пропасть. Вселить, как Иисус, в головы этих свиней бесовских духов, и стадо бросится вниз с обрыва. Поэтому такие, как Тыковлев, вполне могут быть провозвестниками нашей победы. Победы над коммунизмом и над их империей. Их же собственными руками. Помните, что-то подобное пробовали в свое время сделать с русскими генералы вермахта с помощью Власова? Не получилось. Фюрер не понял гениального замысла. У нас должно получиться. Не надо оккупировать Советский Союз, как Гитлеру. Зачем? Система сама должна уничтожить себя, если во главе нее окажутся нужные люди. Это чертовски сложная задача. Я в нее, Бойерман, откровенно говоря, поначалу не очень верил. Но теперь все больше убеждаюсь, что мы на правильном пути. Диссиденты, права человека, побольше контактов и поменьше торговли и трансфера технологий, чтобы у них аппетит заиграл и слюни потекли, разоружение, культурные обмены, туризм и, разумеется, дружба с высоким руководством. Пусть подумают, что свиней мы согласились признать за людей.

На лестничной площадке внезапно раздался громкий смех. Паттерсон замолчал и напрягся. В дверь настойчиво и громко застучали.

— Что за черт? Позвонить в звонок не могут, — выругался Паттерсон. — Это они, — многозначительно добавил он, — они, они...

За дверями стоял улыбающийся Мукаров.

— Извините, господа, — сказал он, бесцеремонно входя в гостиную. — Вы, как вижу, все еще совещаетесь. Надеюсь, не помешал. Александр Яковлевич забыл где-то здесь свой блокнот. Да вот же он. Лежит на его кресле. А мы стали беспокоиться, не потерялся ли он где еще.

С этими словами Мукаров подхватил толстую папку и, поспешно попро­щавшись, вышел.

— Вот не повезло, — заметил Бойерман. — Я и не обратил внимания, что он здесь свой блокнот забыл. Хоть бы посмотрели...

— А я вообще у них никакого блокнота не видел, — помрачнел Паттерсон. — Не было у посла блокнота. Не нравится мне этот Мукаров. Это он нам папку оставил. Ей-Богу, он! Ну, допрыгаешься ты у меня... — погрозил он пальцем вслед Мукарову.


* * *

Евгений Иванович Мышкин, резидент от ближних соседей, ловко забросил донку с живцом под склонившуюся к воде старую иву. Грузило булькнуло. Всплыл и закачался на спокойной водной глади большой красно-белый поплавок.

— Другого живца мы, Александр Яковлевич, вон туда, поближе к кувшинкам закинем. Там верное место. Щука обязательно возьмет. Давайте, давайте! Только не в сами кувшинки бросайте, а по краешку. Иначе зацеп будет. Вот и хорошо! Хорошо стоит. В самый раз.

— А теперь, товарищ посол, обязательно по маленькой принять надо. Это железный закон. Иначе клева не будет. Специалистами проверено, — продолжал Мышкин. — Сливовицу будете? А я скажу, почему сливовицу. Это тоже наука. Знание местной специфики, — рассмеялся он. — Потому что закусывать будем теплой свиной грудинкой. Великолепное сочетание. Не пробовали? Вот попробуйте. Пора уже. Тут в продовольственных лавках австрийцы этой вкуснятиной часто торгуют. Держат в такой маленькой печечке, как духовке. Завернут в фольгу, и грудинка тепло держит. А запивать надо сливовицей. Можно, конечно, и водкой. Но со сливовицей стоит попробовать. Ну, что? Поехали? За наше с вами здоровье и за удачную рыбалку.

Тыковлев выпил и заел салом. Было чертовски вкусно. Над дунайской старицей стлался легкий туман, но солнце уже взошло и светило ярко и весело. Пели птицы, зеленела трава, вдалеке временами проносились по шоссе автомобили. Но, в общем, было тихо, тепло и благостно. Молодец Евгений Иванович, что вытащил сюда. Он, конечно, не рыбак и рыбаком никогда не был! Но место красивое, утро чудесное. А если еще и клев, то совсем хорошо. Татьяна рада будет. А то совсем запилила: сидишь сиднем в своем кабинете, света Божьего не видишь. Не надоело тебе без воздуха, без движения. А что? Она права. Надо будет теперь время от времени сюда выезжать. Удочки забросить. Шашлычки сжарить. Посидеть. Подумать. Мышкина брать с собой не обязательно. Лучше одному с шофером. И шашлык будет. И удочки. И разговаривать ни о чем не надо. Так, ерунду всякую пообсуждаем и добро! А к обеду назад и поспать. Здорово!

Тыковлев широко улыбнулся Мышкину, который колдовал над еще какой-то снастью.

— Ты, Евгений Иванович, часто на рыбалку-то здесь ездишь? Один или с женой? Может, у вас тут и своя рыбацкая артель есть?

— Ага! — кивнул головой Мышкин, затягивая зубами узел на цевье крючка. — Есть артель. Большие специалисты ребята! Каждое воскресенье весь дом на Штернварте щук ест. Ну, а я не столь часто здесь бываю. К сожалению. Работы много. В Вене, Александр Яковлевич, у нас очень много работы. Очень много. Не сравнить с другими точками... Но и результаты хорошие. — Мышкин подмигнул и хохотнул.

— Да вы садитесь вон на плед. Стоять-то с вашей ногой, поди, трудно. Там, кстати, и складной стульчик есть, если на земле неудобно. Донки все оттуда преотлично видно. Не клюет что-то, стерва. Значит, надо еще раз по маленькой...

— Подожди ты, Евгений Иванович, — запротестовал Тыковлев. — Смотри, утро какое дивное. А мы с тобой, не успев глаза продрать, уже наклюкаемся. Щука нас спьяну в Дунай утащит. Не боишься?

— Да уж где ей нас вдвоем-то утащить, — осклабился Мышкин. — Я ей не позволю. Держать вас буду. Ну, пойдем, хоть чаю попьем и чего-нибудь еще пожуем. Я, грешным делом, не завтракал, а на воде всегда есть хочется.

Тыковлев присел на низенький складной стул и вытянул раненую ногу. Сидеть было не очень удобно, но все же лучше, чем стоять на крутом берегу. Поглядел вниз на поплавки, которые покачивались под порывами легкой низовки. Закрыл глаза и подставил лицо лучам утреннего солнца. Становилось все теплее, но трава вокруг еще не просохла от росы, стояла влажная, зеленая и гладкая.

“Хорошо бы поваляться на траве, вытянуться во весь рост, — подумал Тыковлев. — Но рано еще, пусть подсохнет и прогреется”.

Захотелось спать. Тыковлев закрыл глаза и даже, кажется, задремал. Очнулся от легкого шороха. Огляделся. Справа у больной ноги ползла змея. Ползла деловито вниз к реке. Без напряжения, ловко скользя по мокрой траве. Тыковлев хотел инстинктивно отдернуть ногу. Но решил не делать этого. Не надо привлекать внимания. Ползет себе змея по своим делам и пусть ползет. Хотя, конечно, противно. Хорош Мышкин. Выбрал место. Он что, не знает, что здесь змеи водятся.

Змея тем временем свернулась в клубок и лихо скатилась в воду. Ее маленькая голова начала быстро удаляться от берега.

— Поплыла охотиться, — внезапно подал голос снизу Мышкин. — Видели, Александр Яковлевич? Это моя старая знакомая. Здесь живет. Она, кажется, неядовитая. Впрочем, не знаю. Она к нам не пристает, а мы ее не трогаем. Каждый своим делом занимается.

— Видел, видел, — недовольным голосом ответил Тыковлев. — Не люблю змей, хоть она и твоя знакомая.

— Да она мирная, — улыбнулся Мышкин. — Мы на нее давно перестали обращать внимание. Правда, недавно наблюдали, как она лягушку поймала. Знаете, сначала она ее за самый кончик лапки схватила. Лягушка давай лапку тянуть назад, а змея не пускает. Лягушка дергается, думает от змеи уйти, а та только шире рот разевает и как бы себя на лягушку натягивает. Бьется лягушка, а все глубже в змеиный рот уходит. Сначала одна лапка, потом другая, потом полтуловища... И такой, знаете, ужас в глазах лягушки, а пути назад нет...

— Ой, — прервал свой рассказ Мышкин, — смотрите, взяла! Поплавок под воду ушел. Теперь надо секунд тридцать обождать. Дать заглотить, чтобы уж наверняка. Ну вот, теперь можно.

Мышкин начал вытаскивать на берег щуку. Через пару минут все было кончено. Мышкин радостно отдышался.

— Хороша! — воскликнул он. — Килограмма два будет. Плавники яркие. Это у нее свадебный наряд. Значит, клев...

— Поздравляю, — ответствовал Тыковлев, нерешительно потрогав пальцем тело щуки. — А они здесь, в Дунае, не воняют? Вода-то грязная.

— Да нет. Вполне съедобные и даже очень вкусные. Особенно, если еще зафаршировать с чесночком, салом, креветками. Приглашаю завтра же отведать...

— Да, так чем дело с лягушкой-то кончилось? — поинтересовался Тыковлев.

— Так вот и кончилось, как только и могло кончиться, — улыбнулся Мышкин. — Не выпустила ее змея, глотала, глотала и всю проглотила. Я эту сцену до конца наблюдал.

Тыковлев невольно передернул плечами, представив себе эту мерзкую картину.

— Да, кстати, — почему-то добавил Мышкин. — Давно хотел вам сказать. Вы на всякий случай имейте в виду, что, по нашим данным, этот американский корреспондент Паттерсон на самом деле является видным сотрудником рези­дентуры ЦРУ в Европе.

Ночью Тыковлеву приснилась змея, которая вцепилась в его раненую ногу и все глотала его и глотала. Проснулся в поту. Сел на кровати, зажег свет. Просну­лась Татьяна.

— Ты чего не спишь? Говорила тебе, не надо пить с Мышкиным. Вон как несет перегаром. Самогон вы, что ли, с ним жрали?

— Не самогон, а сливовицу. Она всегда так пахнет, — смутился Тыковлев. — Нога болит. Видать, от погоды...

— Да, говорят, опять фен подул, — сонно согласилась Татьяна. — Ложись спать.

Но Тыковлеву не спалось. Нога и вправду побаливала. Но дело не в ноге. На душе было неспокойно.

Зачем этот Мышкин ему про змею байки рассказывал? Что он про Паттерсона за информацию нарыл? Добро бы просто нарыл. Ведь написал же в Москву, сволочь. Наверняка написал. Ну, резиденты пока что редко кого из послов сажали. Чаще наоборот бывало. Но тем не менее, тем не менее... Надо придумать, как его домой отправить. Он ведь уже третий год в Вене сидит. Пора, пора. То ли на выдвижение, то ли на задвижение — все одно. Но отсюда вон!

* * *

Мишка Горбачев — старый знакомый Тыковлева — чувствовал себя в Вене отлично. И город ему нравился, и окрестности. Водили нового секретаря ЦК по полям и свинарникам, показывали лошадей и консервные фабрики, приглашали на деревенские престольные праздники. Время было осеннее, когда угощают молодым вином, делают колбасы, пьют и танцуют. Сводили на беседу к канцлеру, вице-канцлеру. Досыта наговорился с министром сельского хозяйства, председателем объединения крестьян, президентом кооперативного банка. Наполучал подарков. В общем, все как положено. Обмен опытом удался.

Хотя, конечно, какой это обмен опытом. Чему австрийцам у нас учиться, если уж честно говорить? Да нечему. По всем показателям у них и лучше, и рациональней, да и просто чище. Старается Михаил чего-то там доказывать, ссылается на опыт передовых хозяйств Ставрополья. Конечно, нельзя же ему только молчать да рот разевать. Однако какой там опыт. В Ставрополье, на Кубани, на Украине, как наш великий писатель говорил, воткни в землю оглоблю от тарантаса, и она сама расти и плодоносить будет. А вот поди ж ты, хуже растет, чем у австрийцев даже на их поганых горных почвах. А о свиньях, коровах, овцах и говорить нечего. Поглядишь на них, и нашу скотину до слез жалко станет.

Ну, да ладно! В ЦК про это давно знают. Обмен опытом с Западом — это никакой не обмен, а попытка подглядеть у них, как все же дела у нас поправить. Великая сельскохозяйственная страна, а продовольствие ввозим и что ни год, то больше и больше.

Назначили вот Мишку теперь на сельское хозяйство. Молодого. Пусть, мол, поднимает. Авось что получится. А что у него получится? Ничего. Откуда получиться-то? Тоже мне, великий сельхозник. Балабол, конечно, первостатейный. В ЦК взяли, потому что больно хорошо умел ухаживать за цековскими “отдыханцами”. В Кисловодске, в Пятигорске, в Архызе. Приглянулся. Деловой, ласковый. Все его видели, все знают. Ну, почему бы не повысить. Не получится, так на другую работу перебросим. Главное, что в Москву за заслуги возьмем. Пусть пока попыхтит. А поездка в Австрию — это так, подарок. Пусть прокатится, прибарахлится, опыта общения с иностранцами поднаберет. Как-никак, а теперь секретарь ЦК, не секретарь обкома.

Тыковлев улыбнулся. Главное, чтобы Горбачев уехал довольным. Он там, наверху, совсем новый. Значит, дольше других просидеть может. Кто знает, до каких степеней досидится. В общем, Михаил очень даже еще пригодиться может. Сейчас его привезут с прогулки. Замок Майерлинк решил посмотреть. Все расспрашивал, правда ли, что император сам приказал престолонаследнику застрелиться, как узнал, что тот Марию Вечору убил из ревности. Да кто ж его знает, что там в действительности было. Езжай сам да посмотри. Спроси экскурсовода. Место интересное. Будет что в Москве товарищам рассказать.

В дверь требовательно постучали. Вошел Мукаров. Зыркнул на Тыковлева по обыкновению своим недобрым черным глазом и сказал, что звонили из редакции журнала “Профиль”, спрашивали, нет ли официального текста высказываний Горбачева на вчерашней встрече с печатью. Но “Профиль” это ладно. Там люди серьезные. Что мы им скажем, тому и поверят. Но пару минут тому назад позвонили из “Курьера” и прямо просят подтвердить, что Горбачев считает колхозный и советский строй устаревшим и недостаточно эффективным. Он сказал якобы, что и в целом в СССР приходит время реформ. С “Курьером” шутки плохи. Газета бульварная, скандальная. Скорее всего, поместят и свое сообщение, и наше опровержение, чтобы шуму больше было. Что делать?

— А чего ты меня спрашиваешь? Я на этой встрече не был. От нас кто-то был?

— Был от соседей Алферов. Говорит, что можно было так понять Михаила Сергеевича. Он словоохотлив, не очень следит за формулировками.

— Алферов, Алферов, — разозлился Тыковлев. — А пленка с записью есть?

— У нас нет. У них — может быть, — сухо ответствовал Мукаров.

— Пока ничего не отвечайте австрийцам. Подождут часок-другой. Не сдохнут. Надо с Михаилом Сергеевичем посоветоваться, как действовать. Он вот-вот должен вернуться.

— Слушаюсь, — ехидно улыбнулся Мукаров. — Молчим как рыба об лед.

Настроение у Тыковлева резко испортилось. Этого ему еще не хватало. Он вполне мог представить себе дальнейший ход событий. Австрийские газеты напишут. В Москве их сообщение разошлют по закрытому ТАСС. Мишку вызовут на ковер. Он, разумеется, будет все отрицать и говорить, что это провокация. Придет запрос совпослу в Вену. Что писать в ответ? Поддержать Горбачева? Можно. Но что напишет по своей линии Мышкин? Что донесут военные? Договориться с ближними и дальними? Можно. Но большой риск. Подставят да еще доложат, что посол предлагал Мишку покрывать. И на кой хрен этот балабол разоткровенничался? Нашел время и место. Идиот ставропольский. Главное, что его сразу не снимут. Только что назначили. Неудобно. На заметку, конечно, возьмут, а по шее, в конце концов, получит посол.

В кабинет Тыковлева вошел радостно улыбающийся и блестящий лысиной Горбачев.

— Здорово! Хорошо покатались. На всю жизнь память будет. Представляешь, даже на могилку к этой Марии зашли. Цветы кто-то кладет. У ней что, родственники остались еще?

— Рад, что понравилось, — поднялся из-за стола навстречу Горбачеву Тыковлев. — Чайку или кофейку? Чаю с молоком, как обычно? Ну, и я тогда тоже. Вопрос тут возник небольшой. Австрийцы звонят и спрашивают, что им писать о вчерашней встрече с прессой. В общем, они тебя поняли так, что ты не одобряешь колхозный строй и предвидишь какие-то реформы в советской системе.

— Это не соответствует, — заторопился, изменившись в лице, Горбачев. — Что ты, не понимаешь, что я такого сказать не мог? Это провокация...

— Будем писать официальное опровержение? — глядя в глаза Горбачеву, спросил Тыковлев. — Давай звать стенографистку. Это надо поскорее сделать, а то не успеем их задержать.

— Да, да! — энергично закивал Горбачев. — Надо опровергнуть. Это они вырвали из контекста и исказили. Так надо и сказать. Исказили. Передержку допустили.

— Нет уж, — завозражал Тыковлев. — Если отрицать, то все и наотмашь. А то только новые вопросы вызовешь своими контекстами и передержками. В Москве не поймут.

— Не поймут, — скис Горбачев. — Слушай, а нельзя ли, чтобы они вообще ничего не публиковали? Скажи им, что это глупости и писать не о чем. Ты же посол здесь, советский посол. Тебя уважать должны. Иначе, что ты за посол? Давай сделаем так, чтобы ничего в газетах не было. Я тебе очень признателен буду. Незачем Москву колготить. Вопрос на пустом месте создавать. Мне не надо и тебе не надо. А?

— Легко сказать, — покачал головой Тыковлев. — Во-первых, я не один отсюда в Москву пишу. Есть еще писатели. Сам знаешь. Во-вторых, если я даже уговорю австрийцев, кто даст гарантию, что не напишут немцы, англичане, итальянцы, американцы. Кто им-то скомандует? Я им не указ.

— Слушай, я тебя очень прошу, — взмолился Горбачев. — Придумай что-нибудь. Ты лучше меня знаешь, как и что. Ну, что им с того, что мне нагадят. Что я им плохого сделал? Наоборот, везде мне говорили, что рады смене поколений в ЦК, свежим взглядам, новых подходам. Ну, не полные же они дураки. Какая сейчас смена колхозного строя? Чушь! Газетная утка без продолжения. Зачем им это?

— Ну, так-то оно так, — процедил сквозь зубы Тыковлев. — Только говорить об этом надо не с австрийцами. Ты согласен?

— Ты лучше знаешь, с кем и как, — заюлил Михаил. — Надо кончить этот вопрос. Нету его. Понимаешь? Нету и не было. Сделай так, чтобы все исчезло. Постарайся!

— Хорошо, — кивнул Тыковлев. — Это твоя просьба, и я передам ее американцам. Они одни могут проконтролировать, чтобы нигде ничего не было. Согласен?

Горбачев неопределенно махнул рукой и взялся за свой чай с молоком. Его любимым приемом было соглашаться, не соглашаясь вслух. Он считал это высшим пилотажем. В конце концов, как-то само собой обойдется. Важно, чтобы ни за что лично не отвечать. Тыковлев, кажется, понимал, что от него требовалось сделать. Вот пусть и делает под свою ответственность. Он как секретарь ЦК дал ему только указание предотвратить появление клеветнической публикации. Выбор средств — его дело. Откуда ему (Горбачеву) знать, какие связи и возможности у Тыковлева. Он советскому послу полностью доверяет. Не может же он ему не доверять.


* * *

Паттерсон ответил на звонок сразу. Да, да, он свободен. Готов встретиться, где угодно. В парке Пратер, так в парке Пратер. Через двадцать минут? О’кей.

— Послушай, Джон. У меня к тебе небольшая просьба. У меня и у моего гостя — секретаря ЦК. Ты, наверное, слышал, что после вчерашней встречи Горбачева с журналистами по городу пошли разные слухи и спекуляции. Его неправильно поняли. Он ничего особенного не говорил. Правда, Джон. Он только что назначен. Зачем ему эти приключения? Как секретарь ЦК по сельскому хозяйству может выступать против колхозного строя? Это же основа сельского хозяйства СССР. Утка это. Сегодня ее опубликуют, а завтра она умрет. Кому это надо? Зачем вам ссориться с новым и перспективным руководством в ЦК? Да, честно говоря, и мне как послу вся эта история была бы весьма некстати. Глупая история, согласись...

— Пожалуй, ты прав, Александр, — ответствовал Паттерсон. — Но я слушал пленку. Он действительно сказал это и еще больше. Как ты понимаешь, я не один слушал. Это сенсация. Отнять у журналистов сенсацию — это очень трудно. Очень.

— А ты постарайся. Надо все же думать не только о сенсациях, но и о будущем. Оно важнее. Во всяком случае, я тебе был бы очень признателен. И он тоже. Я до сих пор ведь ни о чем тебя не просил. Сделай мне одолженье в личном плане.

— Хорошо, — кивнул Паттерсон. — Я постараюсь все уладить. Но у меня для тебя есть тоже маленькое сообщение. Ты откровенен со мной, и я буду с тобой откровенен. Нам будет трудно быть друзьями, если нам будут мешать. Мне так кажется. Поэтому тебя, наверное, через пару недель пригласят в австрийский МИД и попросят, чтобы ваш советник Мышкин уехал домой. Он уже давно сидит в Вене. Ему пора. Мы не будем делать скандала. Пусть он уедет сам. Думаю, что тебе он тоже не очень нравится.

— Ты понимаешь, Джон, что я не могу сказать тебе “да”, — глядя в сторону, промямлил Тыковлев. — Но, в конце концов, это дело австрийских властей, кто им нравится в Вене, а кто — нет. Об одном, однако, попрошу. Дайте мне сначала уехать в отпуск. Пусть австрийцы объясняются с Мукаровым.

— Идет, — ответил Паттерсон. — Уходи в отпуск. А что до Мукарова, то должен сказать, что он нам тоже неприятен. Больно задирист. Коммунистический ортодокс, человек, чуждый новому мышлению. Так у вас, кажется, сейчас критический взгляд на социализм стал называться? Сам молодой Громыко брошюры про новое мышление писать начал. Отрадное явление. Но для нового мышления старые кадры не годятся. Правда?

— С Мукаровым я обещаю разобраться, — улыбнулся Тыковлев. — Он не опасен. Он просто думает, что умнее и опытнее меня. Такое часто наблюдается у советников-посланников, если они не очень сообразительны. Я его выдвину куда-нибудь на ответственный пост в Москву. Это будет нетрудно сделать.

Мукаров встречал на улице перед подъездом к посольству. Открыв дверь и помогая Тыковлеву выбраться из машины, мрачно сказал:

— Через каждые пять минут звонят, ответа требуют. Что делать будем?

— Ничего не будем. Позвонят-позвонят и перестанут. Не волнуйся, — Тыковлев покровительственно похлопал Мукарова по плечу. — Зачем им утки публиковать? Себе дороже.

И, почувствовав немой вопрос во взгляде Мукарова, добавил:

— Думаю, что все улажено.

С этими словами Тыковлев заковылял наверх по гранитной лестнице, оставив стоять у машины опешившего Мукарова.

— Алексей, — наконец пришел в себя Мукаров, — куда это вы ездили?

— В Пратер. Он там на лавочке посидел со своим американцем.

— А-а, — неопределенно протянул Мукаров, но вовремя остановился, решив, что от комментариев лучше воздержаться.


* * *

Мукарова держали долго в приемной министра на седьмом этаже МИДа. Андрей Андреевич был занят. То и дело у старшего помощника Василия Георгие­вича на столе загоралась красная лампочка.

— По первой вертушке говорит, — многозначительно изрекал Василий, по прозвищу Темный, и вздыхал, как бы выражая сожаление то ли по поводу того, что заставляет Мукарова ждать, то ли по причине того, что ходят тут всякие бездельники и от государственных дел отвлекают.

— Так ты, Коля, все же скажи, с чем ты из Вены приехал, — сказал Василий, закуривая.

— С приветами тебе и всему доблестному секретариату, — напряженно улыбнулся Мукаров.

— С приветами? А где же эти приветы? — деланно удивился Василий. — Альберт, — обращаясь к лысому помощнику, сидевшему за столом напротив, продолжал он, — ты видел эти приветы? Неужели в Вене, во всей Вене только всего и приветов? — Василий отворил тумбочку своего письменного стола и уставился на одиноко поблескивающую там бутылку виски. — Я слышал, Коля, что в Австрии великолепное вино, и пьют его как воду. Ты не замечал?

Василий Георгиевич тонко улыбнулся и пустил под потолок струйку белесого дыма.

— Будет тебе вино, будет, — извиняющимся голосом произнес Мукаров. — Не мог я сегодня все сразу принести. Рук не хватило. Тебе же одну бутылку не принесешь. Ящик нужен. Стоит, ждет тебя. Не волнуйся...

— Саша, пойди посмотри в телевизор, — миролюбиво отреагировал Василий.

Один из молодых работников прильнул глазом к замочной скважине в двери, ведущей в кабинет министра:

— Нету его там. Ушел, наверное, в комнату отдыха.

— Сейчас выйдет, — уверенно спрогнозировал Василий. — Гантелями он уже занимался. Чай пить еще рано. Сейчас выйдет. А ты, Коля, все же сказал бы, что тебе от министра надо. Если подарок передать, то оставь здесь. Я это лучше тебя сделаю. Если на посла пришел жаловаться, то не советую. Чего тебе надо? Назначение уже получил. Мало тебе зам. начальника управления? Больше все равно не получишь.

— Клянусь тебе, Василий Георгиевич, ничего просить не собираюсь. Дело есть. Какое? Могу сказать только министру. Только ему и только наедине. А он пусть решает...

— Саша, глянь еще разок! — крикнул Василий Георгиевич. — Вернулся? Ну, иди! — Василий Георгиевич толкнул Николая в спину. — Смотри, не долго!

Мукаров растворил небольшую лакированную дверь и, пригнув голову, вошел в кабинет. В комнате было полутемно, занавески, как всегда, задернуты. На столе горела большая лампа с зеленым матерчатым абажуром. Громыко сидел у стола и что-то писал своим любимым синим карандашом, выводя на бумаге крупные корявые буквы.

— Разрешите, Андрей Андреевич, — сразу охрипшим голосом сказал Мукаров и, уловив едва заметный кивок головы, двинулся вперед к маленькому приставному столику с двумя тяжелыми креслами, упиравшемуся в массивный письменный стол министра. Продвигаясь вперед по мягкому ковру, он ни на секунду не упускал из виду лица министра, который, несколько выпятив губы вперед, разглядывал только что написанную им фразу. Видать, фраза министра удовлетворила, он кивнул головой и поднял глаза на Мукарова.

— Здравствуйте, товарищ Мукаров, — Громыко сидя протянул Николаю руку и кивнул на одно из двух кресел, что означало приглашение садиться.

— Вас можно поздравить с завершением загранкомандировки и новым назначением. Вы, наверное, были рады вернуться, — слегка улыбнулся Громыко, — и Тыковлев вас отпустил. Как там австрийцы? Будут они соблюдать госдоговор или хитрить будут?

— Хитрить будут, — охотно поддержал министра Мукаров. — Они из породы тихарей. Все потихоньку и ласково делают. Но линию свою гнут. Смотреть за ними надо в оба глаза.

— Ну, а как вы считаете, — неожиданно насупился Громыко, — посольство наше в Вене со своими задачами справляется, или мы там все же недорабатываем? Имейте в виду, мы не имеем права проводить неэффективную политику. Нас в последнее время хвалить стали. Молодцы, мол. А я считаю, что это долг наш. Ни одно государство не может позволить себе проводить плохую, непродуманную внешнюю политику. Тем более такое государство, как Советский Союз. Мы не можем позволить себе потерять ни йоты из того, что было завоевано ценой миллионов жизней советских людей. Стоим в Европе и должны стоять. Непоколебимо! Это нам наши мертвые завещали. И в Австрии должны стоять твердо, не поступаясь нашими интересами ни на минуту. Немцев мы, наконец, обломали. Подписали они Московский договор и ратифицировали. А ведь как кочевряжились! А мы все же эту борозду поперек Европы пропахали. На века пропахали. Австрийцы для себя тоже выводы должны делать. А то, видите ли, они хитрят. На то и кот, чтобы мыши не наглели.

— Андрей Андреевич, — нерешительно начал Мукаров. — Поэтому я и попросился к вам на прием. — Он перевел дух и, глядя в глаза министру, отчеканил: — Тыковлев не наш человек. Он на них работает. Если оставите его там, он большую беду наделает.

— Вы имеете доказательства? — пожевав губами, спросил Громыко.

— Имею наблюдения. Кроме того, один из моих хороших “контактов” мне прямо сказал перед отъездом, что посол давно уже не об интересах Советского Союза заботится. Он их, он не наш человек.

— Вы были бы готовы изложить ваши наблюдения и подозрения в отношении Тыковлева с полным сознанием той политической и моральной ответственности, которую на себя берете?

— Конечно, Андрей Андреевич. В ином случае я бы не пошел к вам. Разумеется, я могу ошибаться. Пусть проверят. Но лично я уверен почти на сто процентов: Тыковлев — враг.

Громыко снял трубку белого телефона и попросил соединить его с Андро­повым.

— Здравствуй, Юрий Владимирович. Мы с тобой сегодня еще не общались. Дело есть. Приехал наш советник-посланник из Вены. Да, да, товарищ Мукаров. Тыковлев просил его заменить. У него есть некоторые наблюдения. Прими его и послушай. Потом посоветуемся. Ну, привет тебе и добрые пожелания. Завтра на политбюро увидимся.

Громыко нажал на кнопку звонка. В кабинет влетел с блокнотом в руках Василий Георгиевич.

— Макаров, — нарастяжку заговорил министр. — Свяжитесь с помощником Юрия Владимировича и отправьте к ним товарища Мукарова. Его ждут.

Министр опять наклонился над своей бумагой и зашевелил губами. Василий дернул Мукарова за рукав и прошептал:

— Пошли!

Николай поднялся, слегка поклонился, сказал: “Спасибо, Андрей Андреевич. До свиданья” — и начал пятиться к выходу.

Громыко поднял глаза на него и молча кивнул. Николаю показалось, что он хотел что-то ему сказать вдогонку. Но не сказал. На губах у министра промелькнула легкая безадресная улыбка. И в этот момент вдруг Николай ясно осознал, что по-иному министр вести себя и не мог. Он, который прошел Сталина, Вышинского, Берию, Хрущева и Брежнева. Не его это дело, в конце концов, ловить шпионов и разоблачать предателей. Не его кадр Тыковлев. Достаточно он натерпелся со своим предателем — рыжим Шевченко. Этого ему из ЦК прислали. Решат его теперь отозвать, туда ему и дорога. Доказывать же свои подозрения он предоставляет Мукарову. Докажет — молодец, не докажет — пусть на себя пеняет.

“C’est la viе, — подумал Николай. — Век живи, век учись. Интересно, a будет ли Андропов выводить Тыковлева на чистую воду? Он ведь сейчас дисциплину наводит... Щелокова прогнал... Так-то оно так. Да кто же его, в конце концов, знает...”

* * *

Доклад Андрея прервал резкий пронзительный звонок. Андрей остановился на полуслове и посмотрел на Громыко, как бы спрашивая: “Мне, может быть, выйти?” Когда звонил этот телефон, называвшийся прямым, полагалось привстать и обозначить свою готовность удалиться, чтобы не мешать министру разгова­ривать с высшим руководством и не слышать чего неположенного.

Но уходить не хотелось. Не так часто удается прорваться к министру и поговорить о всех делах. Он все время занят. Андрей еще не успел получить от него ответы на вопросы, которые надо решать. А послезавтра лететь опять на переговоры, что-то говорить американцам в условиях, когда все уже сказано, все аргументы исчерпаны, когда того и гляди произойдет скандал. Выйдешь сейчас, а потом назад уже не войдешь. Очень даже может так получиться. Что-то другое закрутится. Внимание министра переключится на какой-нибудь срочный сюжет. Полезут вперед другие заведующими отделами или, хуже того, заместители министра, которым надо уступать дорогу. Ты, мол, уже там был, целых полчаса сидел. Не сумел доложить и получить указаний, значит, сам дурак. Что, министру только и дела, что с тобой заниматься?

Громыко снял трубку белого телефона и устремил ничего не говорящий взгляд на Андрея. Тот слегка приподнялся в кресле, ожидая, что Андрей Андреевич кивнет головой, как бы одобряя тактичность и сообразительность подчиненного. Но кивка не последовало, и Андрей застыл в нерешительности.

Трубка издала какие-то неразборчивые звуки. Неразборчивые для Андрея, но, видимо, вполне определенные для министра, потому что он изобразил приветливость на лице и бодро произнес:

— Приветствую тебя, Юрий Владимирович! — и начал сосредоточенно слушать. Не прошло и двух секунд, как он слегка махнул рукой Андрею, показывая, что можно остаться.

Андрей с облегчением опустился назад в кресло. Видимо, тема разговора была не очень важной или не требовала особых комментариев со стороны Громыко. Это значило, что разговор будет коротким, а министр для себя вычислил, что ему предстоит больше слушать и меньше отвечать. Так что пусть Андрей посидит. Надо все же с ним закончить, наставить на путь истинный, пока не нахомутал там, в Женеве. Все равно многого не услышит.

Тут министр ошибся. Связь по прямому телефону работала довольно громко, так что понять, что говорил человек на другом конце провода, зачастую бывало не так уж и сложно. Подчиненные Громыко знали это и предпочитали демонстри­ровать в подобных случаях полное отсутствие интереса к тому, что обсуждало между собой высокое начальство. Говорит себе министр по прямому телефону с кем-то, а мы в этот момент начинаем шепотом говорить о своем друг с другом, чтобы, значит, мешать друг другу подслушивать и не пялиться молча на министра, раздражая его своим неуместным присутствием. Если он по завершении разговора соизволит какими-либо новостями поделиться, то будем весьма признательны. Если нет, то мы ничего и не слышали и не слушали.

Но Андрей был в кабинете министра один. Шептаться было не с кем. Волей-неволей приходилось слушать.

— Я насчет Тыковлева, — доносилось из белой трубки. — Был у меня твой парень. Рассказывал. Знаешь, это уже не первый раз с ним.

— Да, да, — буркнул Громыко и покосился на Андрея, видимо, уже сожалея, что оставил его в кабинете. — Странно себя ведет. Как-то странно. Казалось бы, опытный товарищ, — нерешительно заохал он.

— В общем, пора его менять, — продолжал Андропов. — Он уже давно там сидит. Замена естественная. Только вот куда его тут девать? В ЦК он больше работать не должен. В ЦК таким людям не место. Надо подальше от ЦК.

— Согласен, Юрий Владимирович, — закивал Громыко. — Но и в МИДе я его, как понимаешь, не хотел бы видеть. Нет у меня для него сейчас подходящей должности.

— Нет, я не про МИД, — коротко рассмеялся Андропов. — Не волнуйся. Давай его на ИМЭМО поставим. Там директор новый нужен. А он, кажется, успел, пока в ЦК сидел, доктором стать. Вот пусть и поруководит наукой. Институт большой, серьезный... Как думаешь?

— Я всецело за! — забасил с облегченьем Громыко. — Только, думаю, ему непросто будет. Там в ИМЭМО этих докторов пруд пруди. Он для них не авторитет. Не академик и даже не членкор. В общем, не Николай Иноземцев. Они его сожрать постараются.

— Сразу не сожрут, — возразил Андропов. — ЦК его назначит, а там пусть сам думает. Будет получаться, так академиком станет. Не будет, так другую работу подыщем. В общем, давай, на этом остановимся, а там посмотрим.

— Согласен, — повторил Громыко. — Мы записку в ЦК подготовим. Начинаем его отзывать из Вены. Договорились.

Громыко положил трубку и внимательно поглядел на Андрея, как бы молчаливо вопрошая, что тот слышал, что понял. Потом, вздохнув, сказал:

— Товарища Тыковлева пора отзывать. В ИМЭМО сложное положение, давно уже нет директора, а институт важный, ответственный.

Андрей благодарно кивнул, подумав, что министр все же, по сути своей, вежливый человек. Мог бы ведь и ничего не говорить вообще. Мог ли? Нет, не мог. Понимает Андрей Андреевич, что что-то он все же слышал, и объясняет ему: “Слышал ты ровно то, что я тебе сейчас сказал. И ни слова больше”.

Пожевав по своему обыкновению губами, министр сказал, как бы закрывая тему:

— Ну, так что вы все же думаете? Если бы мы согласились убрать из Европы все наши ядерные ракеты средней дальности, отказались бы американцы от планов развертывания своих новых ракет в Европе? Я этот вопрос вам чисто теоретически ставлю, — заосторожничал Громыко, — вы знаете, что такой позиции у нас нет. И все же чисто гипотетически...

— Думаю, что нет, — ответил Андрей.

— И я думаю, что нет, — помрачнел Громыко. — Хотят они нас разорить гонкой вооружений, заставить довооружаться до смерти. Иным образом у них не получается, вот и выдумывают все новые пакости. Одним словом, идите и думайте. И я думать буду.


Загрузка...