Отсюда и в вечность

Глава шестнадцатая

Около часу ночи изрядно подвыпившие Старк и Прю поднимались по плохо освещенным в это позднее время ступенькам отеля «Новый Конгресс». После ярких витрин и уличных реклам лестница показалась им настолько темной, что Старк только на ощупь нашел дверь. Он хотя и чувствовал себя сильно опьяневшим, все же очень уверенно скрутил самокрутку, зажег спичку, прикурил от нее и только тогда взялся за ручку двери. Обнаружив, что она заперта, он сильно стукнул по ней кулаком.

Моментально открылось крохотное оконце, в нем показалось смуглое широкое лицо гавайки.

— Впустите нас, — сказал Старк. — Мы чертовски замерзли. Уж очень холодная ночь.

— Вы пьяные, — раздался сиплый голос женщины, — возвращайтесь домой. Мы не хотим иметь дело с военной полицией. Наше заведение респектабельное.

— Почему ты так неприветлива, Миневра? — Старк широко улыбнулся. — Смотри, я разжалую тебя в рядовые, — пошутил он. — Иди скажи миссис Кайпфер, что пришел ее клиент номер один.

— Хорошо, подождите. — Женщина захлопнула оконце.

Прю разочарованно посмотрел на Старка.

— Видишь, — сказал Старк с огорчением, — она думает, что мы пьяные.

— Боится полиции, старая ведьма, — вторил ему Прю.

Смотровое окошко вдруг распахнулось, и в нем появилось красивое улыбающееся лицо белой женщины, как будто вое это время она стояла за дверью и подслушивала их разговор.

— А, Мэйлоун, — пропела она нежным голоском. — Миневра не сказала мне, что это вы здесь. Здравствуйте. Как себя чувствуете?

— Голодные, как собаки, — сказал Старк. — Впускайте нас скорее.

Посмотрев на эту молоденькую леди, Прю, как и всегда в таких случаях, неожиданно почувствовал желание повернуть домой. «Интересно, — подумал он, — что сейчас делает Виолетта? Вот сейчас, в эту минуту?»

— Боже праведный! — воскликнул Старк. — Неужели вы боитесь, что мы разнесем ваше благородное заведение?

— Ничего подобного, — улыбаясь, ответила Кайпфер, — этого я совершенно не боюсь.

— Уважаемая миссис Кайпфер, — произнес Старк неожиданно серьезным тоном, — я удивлен. Неужели вы можете сказать, что я когда-нибудь приходил сюда в пьяном виде? Скажите честно, неужели я похож сейчас на пьяного?

— О, конечно, конечно, Мэйлоун, этого никогда не было, — угодливо подтвердила миссис Кайпфер. — Вы всегда были совершеннейшим джентльменом.

— Благодарю вас, мадам, — сказал Старк с напускной вежливостью. — Ну так не будете ли вы любезны впустить нас?

— Вы же знаете, Мэйлоун, мы не можем принимать у себя выпивших людей, — продолжала упорствовать миссис Кайпфер. — Всякое приличное заведение должно беспокоиться о своей репутации и о будущем.

— Уважаемая миссис Кайпфер, — продолжал увещевать ее Старк, — я торжественно заверяю вас, мы не причиним вашему будущему ни малейшего ущерба.

— Ну хорошо, — улыбнулась успокоенная миссис Кайпфер, — раз вы обещаете, я верю вам, Мэйлоун.

Послышался скрежет металлического засова, и дверь распахнулась. Прю увидел необыкновенно красивую женщину. Ее холеное лицо, пышная прическа, изящная фигура и чудесное облегающее вечернее платье создавали впечатление, что перед вами аристократическая леди, вышедшая навстречу своим гостям, которые прибыли на званый обед. Она улыбнулась Прю обаятельной, материнской, всепрощающей улыбкой, и он сразу понял, почему все, кто бывали в этом заведении, всегда с таким восторгом говорили о прелестной миссис Кайпфер. Она действительно была прелестной.

Миневра, стоявшая позади Прю, прикрыла огромную дверь и с лязгом заперла ее па засов.

— Мэйлоун, — торжественно произнесла миссис Кайпфер, — мне кажется, я незнакома с вашим другом?

— До сих пор эта дверь была всегда открыта для меня, миссис Кайпфер, — сказал Старк, пропустив ее вопрос мимо ушей. — Можно подумать, что здесь какой-то тайный притон, а не лучший публичный дом в Гонолулу.

— Не грубите, Мэйлоун, — холодно ответила миссис Кайпфер. — Это произошло просто по недоразумению. Мне не хотелось бы просить вас оставить нас в покое, Мэйлоун, но я могу сделать так, если вы будете называть это заведение непристойными словами.

Старк упрямо молчал.

— Вы не находите нужным извиниться за свои слова? — спросила миссис Кайпфер.

— Пожалуй, нахожу, — ответил Старк неохотно. — Извините меня, миссис Кайпфер.

— Я все еще незнакома с вашим другом, — сказала она.

Старк с притворной вежливостью представил их друг другу.

— О, чудесно, — произнесла миссис Кайпфер, подарив Прю очаровательную улыбку. — Я всегда рада видеть здесь нового человека.

— Очень рад познакомиться с вамп, — смущаясь, произнес Прю.

Все эти изысканные манеры пугали Прю, он чувствовал себя неловко.

— Я полагаю, что могу называть вас просто Прю, правда? — улыбаясь, спросила миссис Кайпфер и пригласила их следовать за ней через большой вестибюль в приемную комнату.

— Конечно, — согласился Прю, увидев наконец женщин, не таких, правда, как он представлял себе, но все же женщин. — Меня никто не зовет полным именем.

Всего в комнате было семь женщин. Одна из них стояла и разговаривала с каким-то солдатом, две сидели на диване с двумя моряками. Остальные — четыре, — никем не занятые, сидели в другой части комнаты: три, толстые, как коровы, усердно работали челюстями — мяли жевательную резинку. Они были в коротких прозрачных платьях и выглядели совсем одинаково. Эти женщины почти всегда сидели одни, их разбирали только в дни большого наплыва посетителей, после получки. Но четвертая, сидевшая отдельно от них, выглядела совсем по-другому. Изящная брюнетка, одетая в красивое длинное платье, она сидела в скромной непринужденной позе, сложив руки на коленях, и сразу же привлекла внимание Прю…

— Лорен! — позвала ее миссис Кайпфер. — Подойди сюда, пожалуйста.

«Ей, наверное, года двадцать три — двадцать четыре», — подумал Прю, заметив ее прямую походку, спокойный, безмятежный взгляд широко раскрытых глаз и красивые, естественно ниспадавшие на плечи волосы. Она остановилась около них и улыбнулась обворожительной, совсем еще детской, как показалось Прю, улыбкой. «Прекрасное лицо», — подумал Прю.

Миссис Кайпфер познакомила их и спросила Лорен, не возьмет ли она на себя труд позаботиться о Прю, потому что он новичок здесь, и не покажет ли ему все вокруг.

— О, конечно, конечно, — ответила Лорен очень приятным низким голосом, удивительно гармонировавшим со всем ее обликом. — Давайте присядем, — предложила она Прю, очаровательно улыбаясь.

«Действительно изумительное лицо, — еще раз подумал Прю, когда они сели на диван. — Умное и прекрасное, с отпечатком какой-то грусти и страдания. Вот уж нельзя было ожидать, что встретишь такое лицо в таком месте. Страдание обычно не делает проституток ни красивыми, ни просто привлекательными, — продолжал размышлять Прю, — наоборот, оно делает их безобразными, отталкивающими. Так происходит потому, что они не понимают настоящего страдания. А эта женщина понимает. Такая уравновешенность, безмятежность — безмятежность, которой мне всегда так недоставало и которой я так и не достиг, — отличает только людей мудрых, способных понимать страдания. И меньше всего ожидаешь встретить эту мудрость в публичном доме. Вот почему так поражает это прекрасное печальное лицо. И еще, наверное, потому что я пьян».

— Миссис Кайпфер говорит, что вы новичок в роте Мэйлоуна, — сказала Лорен все тем же приятным низким голосом. — Вы прибыли на острова совсем недавно или переведены сюда из другой части?

— Из другой части, — ответил Прю, пытаясь проглотить застрявший в горле комок смущения и изо всех сил напрягая свой ум, чтобы найти хоть какую-нибудь подходящую мысль, которая не оказалась бы слишком глупой для этой мудрой, по его мнению, женщины. Но в голове все перепуталось, и он не смог сказать больше ни слова.

Лорен испытующе посмотрела на него своими спокойными, широко раскрытыми глазами.

— Я нахожусь на Оаху уже почти два года, — вымолвил наконец Прю.

— А я уже год здесь, — сказала Лорен.

— Неужели? — удивился Прю. — Вам здесь, наверное, не очень нравится, правда?

— О, конечно, не нравится, — ответила она. — Но ничего не поделаешь, приходится. Впрочем, я не собираюсь оставаться здесь на всю жизнь.

— Конечно. Конечно, не надо этого, — радостно отозвался Прю. — Это совсем ни к чему… Я вообще не вижу причин, но которым вы должны быть здесь.

— О, причина есть, конечно. И существенная. Я не надоела вам? — неожиданно спросила Лорен. — Наверное, все проститутки рассказывают одни и те же истории?

— Да, — откровенно признался Прю. — К этому привыкаешь и уже не придаешь серьезного значения этим рассказам.

— Я все обдумала, — продолжала Лорен. — Вот уже год, как я здесь, а к концу второго года я уйду. Я обдумала заранее, еще до того, как пришла сюда.

— Что вы обдумали заранее? — спросил Прю.

— Сколько я здесь пробуду, — ответила Лорен и замолчала, так как увидела, что к ним подходят Старк и Марина — одна из девушек, сидевших до этого с моряками.

— Понимаю, понимаю, — рассеянно сказал Прю. Он надеялся, что Старк пройдет мимо и не помешает их разговору, но он остановился около дивана, на котором они сидели.

— Вот это да, черт возьми! — весело заметил Старк. — Вы посмотрите, кто здесь. Привет, принцесса! — обратился он Лорен.

— Здравствуйте, Мэйлоун, — спокойно ответила Лорен.

— Черт возьми! — воскликнул Старк, осматривая Лорен. — Скажешь, она не принцесса, а?

Марина хрипло рассмеялась, Старк посмотрел на нее и подмигнул.

Взглянув на Лорен, Прю подумал, что она действительно похожа на принцессу — спокойную, гордую, невозмутимую — принцессу, далекую от жизни и людей. «Особенно от мужчин», — подумал Прю. У него опять подкатился к горлу какой-то комок смущения.

— Ну что, чем не принцесса? — продолжал Старк, но тут же быстро сменил тему: — А что, у вас туалет все на том же месте?

— У нас всегда все на том же месте, — ответила Марина сиплым голосом. Она подхватила Прю под руку и потащила его с дивана. — Пойдем, я покажу тебе все здесь.

Лорен продолжала спокойно сидеть на диване и никак но реагировала на то, что Марина увела Прю.

— Нет ли у тебя чего-нибудь выпить? — спросила Марина.

— Нет, — рассеянно ответил Прю, все еще продолжая смотреть на Лорен, — не принес. Я думал, что вино сюда приносить не разрешается.

— Не разрешается, — подтвердила Марина. — Ив других заведениях не разрешается. Но ночью одну бутылочку протащить можно. Наша старуха даже сама заставляет нас пить в таких случаях.

— Ты недолюбливаешь миссис Кайпфер, да? — спросил Прю.

— «Недолюбливаешь»! Ха! Она просто убивает меня своими напыщенными манерами.

— А как ей удалось получить такое заведение? — поинтересовался Прю.

— Обычным путем: начала с самой низкой ступеньки, потом пробилась наверх и стала хозяйкой.

— А у нее чертовски хорошая фигура!

— В этом-то и ее счастье. С такой фигурой можно было бы попытаться стать королевой Англии. Ну что же, хочешь, я расскажу тебе обо всех других девочках? Это Билли, — сказала она, кивнув в сторону маленькой темноволосой евреечки. — А это Сандра, — продолжала она, показывая на длинноволосую брюнетку. — Она гордится своими волосами, — усмехнулась Марина, — кичится, что окончила колледж где-то на Среднем Западе. А сейчас пишет роман о том, как стала проституткой.

— Неужели? — удивился Прю.

— Да, да, пишет, — ответила Марина. — А эти три, — продолжала она, показывая на жующих резинки толстушек, — Моу, Лэрри и Кёрли. После получки собираюсь купить им шахматы, если они пообещают прекратить жевать свои резники.

— Кажется, здесь все недолюбливают Лорен? Почему? — спросил Прю.

— Можешь считать это профессиональной ревностью, — ответила Марина. — Ну что же, милый, хоть мне и не очень хочется, но я должна покинуть тебя. Как бы ни была приятна мне твоя компания, придется заниматься делом. Миневра открывает кому-то дверь, а наша мамаша Кайпфер учит нас, что прежде всего дело.

— Ну, тогда позволь мне не отвлекать тебя от дела, — радостно улыбаясь, сказал Прю, потому что эта девушка нисколько не интересовала его, хотя ему и не хотелось обидеть ее.

Ответив ему понимающей улыбкой, Марина направилась к двери. Когда Прю уже встал, чтобы направиться к сидевшей в одиночестве Лорен, он услышал, как массивную дверь в вестибюле захлопнули и снова заперли на засов. Затем неожиданно раздался громкий голос Анджелло Маггио:

— Ого! Вы только посмотрите! Посмотрите, кто здесь! Мой старый друг, товарищ по оружию, завстоловой сержант Старк. Подумать только! Бьюсь об заклад, что ты совсем не думал встретить меня здесь сегодня… — продолжал он победоносным тоном. — Что, и мой друг Прюитт здесь?

— Где это ты, черт возьми, достал деньги, чтобы прикатить сегодня в город? — раздался удивленный голос Старка.

— Я очень пьян, друзья, и очень счастлив. Мы начали пить коктейли с шампанским еще в половине двенадцатого и только подавно кончили. Но не говорите об этом мамаше Кайпфер, а то она выгонит меня отсюда. И не говорите ей о том, что у меня вот здесь, за поясом, под этой рубашкой, бутылка виски.

— Мне хотелось бы знать, черт возьми, где ты достал деньги, — спросил его Старк.

— Все очень просто, — ответил Анджелло. — Предельно просто. Хотите, чтобы я рассказал?

— Конечно, — сказал Прю. — Давай рассказывай.

— Если хотите, я расскажу. Но это длинная история.

После того как вы уехали в город, я задумался: почему это, думаю, я должен сидеть в казарме? Поразмыслив, решил позвонить этому гомику Хэлу, тому, с которым я познакомился, когда мы проигрались в покер, помните? И уговорил его приехать за мной в Вахиаву. Он не хотел, но я припугнул его. Только разговаривал с ним очень вежливо. Он ведь образованный и очень чувствительный. Я сказал ему, что попал в беду и что если он не поможет друзьям, то вообще не будет иметь никаких друзей… Он понял, чем это пахнет. И свез меня в город и угостил большой порцией бифштекса. Потом поехали пить коктейли с шампанским в таверну Уайкики. Я сказал Хэлу, что занял двадцать долларов у двадцатипроцентника из своей роты и что должен сегодня же отдать их, потому что он угрожал заявить на меня властям, а если он заявит, то я наверняка попаду за решетку.

Маггио достал из кармана пачку долларовых ассигнаций и потряс ими перед Старком и Прю.

— Вот и вся история, друзья, — продолжал он. — Старина Хэл отделался тем, что дал мне взаймы двадцать. Он хотел дать их мне просто так, но я не такой дурак. Я не брал их, пока мы не договорились, что это взаймы. Я знаю, как обращаться с ним. Если бы он понял, что я пытался одурачить его, то потом никогда не дал бы мне ни одного цента. Итак, я теперь должен ему двадцать долларов, — победоносно улыбаясь, сказал Маггио. — Но лучше быть его должником всю жизнь, чем взять их у него просто так, правда?

Старк хихикнул.

— Значит, ты сказал ему, что попадешь за решетку, если не вернешь долг двадцатипроцентнику? Вот это история! А разве этот Хэл не знает, что давать деньги, взаймы под проценты запрещается уставом и что тот, кто дает, действует незаконно?

— А он ничего не знает ни об армии, ни об уставах, — усмехаясь, сообщил Маггио. — Знает только флот. Стоит его спросить что-нибудь о флоте, и он сразу же добреет.

Маггио взглянул на Старка и громко сказал:

— Э, уже около двух часов, ребята. Пора, а то моряки опередят нас.

Глава семнадцатая

Прю был очень пьян и, пожалуй, больше спал, чем бодрствовал, в ту ночь, когда они были втроем в заведении миссис Кайпфер. Но он хорошо помнил, как провел время с Лорен и все, о чем говорил с ней.

Уставшие, но довольные и веселые, Старк, Прю и Маггио позавтракали в богатом ресторане отеля «Александр Янг», находившегося в деловой части Гонолулу. Они с аппетитом съели отлично приготовленную яичницу с беконом и выпили по большой порции кофе. Затем прошли по пустынным утренним улицам в другой конец города, взяли такси, но все же опоздали к побудке. Все это время и даже тогда, когда они ехали тридцать пять мнль в такси, Прю помнил о Лорен.

В голове Прю немного шумело, и он затруднялся провести границу между тем, что ему снилось этой ночью и что было в действительности. Но он очень хорошо помнил, что Лорен поцеловала его в губы, а ведь проститутки никогда не целуют в губы. И хорошо помнил все детали ее рассказа о себе, помнил ее умную речь, великолепное спокойствие и безмятежность. Его тянуло к ней. Он решил, что обязательно пойдет к ней в получку, даже если деньги для этого ему придется украсть. Так редко в этом мире удается встретить человека, дыхание которого слилось бы с твоим и чтобы это делалось без всякого притворства, без всякой игры в такое слияние. Самое трудное— отличить правду от неправды.

Они сошли с такси, не доехав два квартала до казармы на тот случай, если Холмс или Уорден поджидают их возвращения. В роте они появились как раз в тот момент, когда, позавтракав, солдаты поднимались на второй этаж. Прю немного нервничал из-за того, что они опоздали к побудке, Маггио беспокоился еще больше, а Старк, который имел право не присутствовать на утренней поверке, был совершенно спокоен и даже немного подшучивал над их опасениями.

Однако им повезло, тревожились они напрасно. Командир отделения капрал Чоут ждал их на веранде. На утренней поверке, по словам Чоута, не были ни Холмс, ни Уорден, ни Доум. Поверку проводил лейтенант Калпеппер, и Чоут смог доложить, что в его отделении все налицо, а помкомвзвода Гэлович не успел даже рта раскрыть.

Радуясь, что все обошлось, Прю и Маггио поспешили на второй этаж и быстро переоделись в рабочую одежду. Чоут, на лице которого было ясно написано, что он сказал им еще далеко не все, что имел сказать, с невозмутимым спокойствием последовал за ними наверх. Как всегда после попойки у Чоя, глаза Чоута были налиты кровью.

— Форму изменили, — сказал он нудным тоном. — Ремень со штыком и краги.

— Какого же черта ты не сказал нам сразу? — гневно спросил его Маггио, который уже успел полностью одеться.

— А когда же я мог сказать, если вас не было до сих пор, — спокойно ответил Чоут.

— Э, нам надо торопиться, — сказал Маггио и ринулся к своему шкафчику.

Удивленный тем, что лицо командира отделения не выражало ни малейшей озабоченности в связи с приказом об изменении формы одежды, Прю спросил его:

— Это значит, что занятия будут в поле?

— Ты угадал, — все так же спокойно ответил Чоут. — План занятий изменили ранним утром. Похоже на то, что сезон дождей кончился. Давай надевай быстрее краги.

Прю направился к своему шкафчику, а Чоут, закурив сигарету, терпеливо ждал, пока Прюитт и Маггио наденут краги.

— Айк начал разыскивать тебя еще до завтрака, — сказал Чоут, обращаясь к Прю. — Я сказал ему, что ты побежал в лавочку купить сигарет.

— Спасибо, командир, — поблагодарил его Прю.

— На здоровье, — буркнул Чоут.

— Я всегда говорил, что этот парень глуп как пробка, — пошутил Маггио, торопливо зашнуровывая краги.

Чоут флегматично посмотрел на него.

— Смешного здесь ничего нет, мальчик, — сказал он. — Это дело серьезное. Я ведь сказал, что занятия будут в ноле. Или ты не слышал?

— Нет, не слышал, — ответил Анджелло.

— Теперь тебя ничто не спасет, Прю, руки у них будут развязаны, — сказал Чоут, не обращая никакого внимания на Анджелло.

Прю молча надевал краги. Он давно уже знал, что такой момент когда-то наступит, и все же он оказался неожиданным для него. Это как со смертью: человек знает, что когда-то умрет, и все-таки смерть всегда приходит неожиданно.

— И еще этот фокус, опоздание к утренней поверке, — проворчал Чоут. — Тебя нет, а мне пришлось рисковать и изворачиваться. Больше этого не будет.

— А я и не требую этого от тебя. Во всяком случае, в дальнейшем, — сказал Прю.

— Я не могу позволить себе этого, — сказал Чоут. — Может, ты думаешь, что я обязан заступаться за тебя, потому что мы были друзьями?

— Нет, — ответил Прю.

— Я хочу, чтобы ты знал: я не буду тебя вечно покрывать.

— Хорошо. Я тебя понял.

— Я пользуюсь покровительством полковника, — объяснил Чоут, — но не настолько, чтобы злоупотреблять им. Я всегда выручал тебя, пока мог, но больше рисковать не буду. Мне нравится служить в этой роте.

— Мне тоже, — сказал Прю. — Смешно, правда?

— Очень смешно, — сердито ответил Чоут. — Ты восстанавливаешь против себя многих тем, что не хочешь выступать на ринге. В этой роте хозяйничают спортсмены. Недалек час, когда они будут хозяйничать и в полку. Тебя доведут до веса мухи, но заставят драться.

— Скажи мне лучше что-нибудь, чего я не знаю.

— Ну как хочешь, — с обидой в голосе сказал Чоут. — Я думал, тебе нужен хороший совет. Но ты упрямый и не хочешь никого слушать. — Сказав это, он поднялся и намеревался уже уйти.

— Подожди, — остановил его Прю. — Если я действую строго по уставу и не нарушаю закона, что они могут мне сделать?

— Может быть, и ничего, — уклончиво ответил Чоут. — Но они очень хотят завоевать первенство на следующем зимнем чемпионате в дивизии. Дайнэмайт хочет завоевать его во что бы то ни стало.

— Да, но я не вижу, что он может сделать мне, если я не нарушаю устава.

— Брось дурака валять. Не будь мальчишкой, — раздраженно сказал Чоут. — Ты же не новобранец. Что ты, никогда не видел, как собирается эта компания и как они обрабатывают человека?

— Я слышал об этом.

— Как обрабатывают? — поинтересовался Маггио.

— Я не видел ничего, что заставило бы солдата покориться быстрее. А если не покорится — ему крышка, — продолжал Чоут, не обращая внимания на вопрос Маггио. — Я знаю одного такого. Он дезертировал. Его поймали, и он получил двенадцать лет.

— Я ловкий, и меня не так-то легко заездить, командир, — заметил решительным тоном Прю. — Перенесу все, что они придумают, и даже попрошу еще.

— Правильно, — поддакнул Маггио, — я тоже.

— Ты хочешь, чтобы тебе проломили черепок, мальчик? — серьезно спросил его Чоут.

— Нет, — ответил Маггио.

— Тогда заткнись и помалкивай. Это дело серьезное. Если у тебя есть хоть немного ума, то не суй свой большой нос куда не следует. Это дело касается Прю, и твое вмешательство только испортит ему все.

— Это правильно, Анджелло, — подтвердил Прю, с сожалением посмотрев на узкоплечую фигуру маленького итальянца.

— А я не переношу, когда на кого-нибудь так давят, — сказал Маггио.

— Ничего, привыкнешь, — сказал Чоут. — Тебе еще много такого предстоит увидеть, мальчик. Я не понимаю, почему ты отказываешься, — снова обратился он к Прю. — Для себя же делаешь хуже. Это дело твое, и меня оно, конечно, не касается. Мне просто не хочется, чтобы ты попал в беду.

— Но ведь ты когда-то тоже отказался драться в команде Дайнэмайта? — спросил его Прю.

— Правильно. Но со мной совсем другое дело. У меня были покровители в полку, и поэтому я мог сопротивляться. А у тебя их нет.

— Может быть. Поживем — увидим. У меня еще не было таких случаев, чтобы я, находясь на службе, не выполнял приказов или распоряжений. А что касается моего неслужебного времени, то они не имеют права заставить меня делать то, что я не хочу.

— Это все только слова: что правильно и что неправильно, что ты хочешь и что не хочешь. А в жизни все делается по-другому. Существует ли для солдата это самое внеслужебное время — большой вопрос. Право солдата быть обычным человеком — весьма сомнительное правило.

— Да, — согласился Прю. — За последнее время это все больше и больше становится правилом, а не исключением.

— И не только у нас здесь, — вмешался Маггио.

Прю понял, что Маггио вспомнил свою службу у Гимбела в Нью-Йорке.

— Правильно, — подтвердил Чоут. — Ну и что же из этого следует?

— В военное время солдат и должен быть таким, — ответил Маггио. — Во время войны солдат служит круглые сутки и никакого внеслужебного времени у него нет. А в мирное время — дело другое.

— С тех пор как я поступил на военную службу, для меня существует только военное время. А я поступил тринадцать лет назад. Для военнослужащих мирного времени не существует, у них всегда военное время.

— Правильно, — согласился Прю. — Для армии мирного времени не существует. Но из этого вовсе не следует, что полковая боксерская команда или выступление на ринге в матче на первенство имеют жизненно важное значение для боевой готовности армии.

— А ты спроси Дайнэмайта и послушай, что он скажет тебе по этому поводу, — предложил Чоут.

— Нашел у кого спрашивать, — презрительно заметил Маггио. — Дайнэмайта так напичкали пропагандой в Уэст-Пойнте, что она сочится у него даже из ушей.

— Возможно, — сказал Чоут, — но не забывай, что он командир роты.

Со двора донесся сигнал горниста, повелительно призывающий к построению на учение. Чоут поднялся с койки и, бросив испытующий взгляд на Прю, сказал:

— Ну ладно, я пошел. Увидимся…

— За решеткой, — пошутил Прю, посмотрев вслед Чоуту, побежавшему тяжелой рысцой к своей койке, чтобы надеть снаряжение.

— Хороший подарочек к нашему приходу, — сказал Прю, пристегивая к поясному ремню ножны со штыком.

— А ну их всех к черту, — сказал Маггио. — Ничего они не сделают. Что они могут сделать?

— Конечно, — согласился Прю, наблюдая, как здоровенный Чоут надевает на себя снаряжение для полевых занятий: штык выглядел на его огромной фигуре не более как зубочистка, сумка с облегченным походным снаряжением на спине напоминала спичечную коробку, а большая тяжелая винтовка, когда он взял ее своей мощной рукой, была похожа на игрушечную, изготовляемую для детей фирмой Вулворт.

— И этот… туда же… — сказал Анджелло, показывая глазами на Чоута.

— Нот, — возразил Прю, — он хороший парень. Придет время, и ты убедишься в этом. Наш командир очень хороший парень.

— Конечно, — согласился Анджелло. — Пайлейт был такой же.

— Эх ты, малыш! Ничего ты не понял. Лучше уж не суйся в дела, которые не понимаешь.

— Ладно, — сказал Анджелло, укладывая в патронташ пачку сигарет и спички. — Это пригодится нам. Голова болит, как будто меня избили. А Старк, черт возьми, наверное, дрыхнет у себя в комнате как убитый. Ну, пошли строиться, что ли?

Со двора донесся второй сигнал горниста, а на нижнем этаже послышался пронзительный голос сержанта Доума:

— А ну давай выходи на построение! Всем на построение для занятий в поле! Давай, давай, поторапливайся!

— Отделение, становись! — закричал ему в тон Чоут.

Барак ожил как муравейник: солдаты хватали свои винтовки и торопливо спускались вниз, для построения.

— Ну что ж, пойдем и мы, — сказал Прю, хватая свою винтовку.

На веранде второго этажа Прю остановился и посмотрел вниз, во двор. Отсюда был хорошо виден весь ритуал построения, первого построения после окончания сезона дождей. Прю задержался на веранде на несколько секунд, остановился и Анджелло, но никакого интереса к происходившему во дворе он не проявил.

А картина, между прочим, стоила того, чтобы на нее посмотреть. Очень уж все выглядело эффектно. Прю сразу же вспомнил картинку, рекламирующую сигареты «Полл-Молл», которую он вырезал и прикрепил на внутреннюю сторону дверцы своего шкафчика. Четырехугольный двор как-то сразу ожил от массы двигавшихся по нему солдат, одетых в синие штаны и гимнастерки цвета хаки. Несмотря на преобладание синего и хаки, в глаза бросался прежде всего ярко-белый цвет ремней и краг, а также желтовато-серый цвет узкополых холодных шляп. Солдаты непрерывным потоком вытекали из бараков и строились поротно. Особенно Прю понравилось, как строилась его, седьмая рота. Он знал в этой роте каждого человека. В форме они все казались одинаковыми, но Прю знал, что это не так, что в их роте нет двух похожих людей. «Каждый человек, — подумал Прю, — несется по своей особой орбите вокруг солнца, то есть вокруг капитана Холмса. Нет, Холмс — это остывшая звезда. Солнце в нашей роте — скорее всего Уорден. Есть у нас и астероиды, слишком незначительные, чтобы их можно было отнести к планетам, и орбиты своей у них нот. Это Доум, Чэмп Уилсои, Пит Карелсен, Тарп Торнхилл, Джим О’Хойер, Исаак Блюм, Никколо Лева или такие, как новый солдат Мэллокс — будущий боксер в наилегчайшем весе. А к какой категории отнести Айка? К планете? Нет, Айк — это скорее третьеразрядный спутник, вроде «Луны».

«Вот еще один астероид», — подумал Прю, увидев Ридэла Тредуэлла. Риди был настолько малограмотным, что читал по складам, зато мог без устали, как лошадь, таскать за собой тяжелую автоматическую винтовку Браунинга, из которой еще ни разу не выстрелил.

«Все они — составные части системы, — продолжал размышлять Прю, глядя на бегущих солдат, маленькие действующие части этой крошечной солнечной системы — роты, затерявшейся среди галактик из полков, образующих собой вселенную, то есть армию. Армию, в которой ты занял какое-то место, — сказал себе Прю, — но место очень зыбкое».

— Пойдем, Анджелло, — сказал Прю, посмотрев на группу сержантов, собравшихся вокруг лысого Доума, который был еще выше, чем их командир отделения Чоут. — Пора уже становиться в строй.

— Эй, Прю, ты выглядишь больным, — заметил Анджелло, когда они занимали свои места в строившемся на дворе первом взводе.

— Не беспокойся, — ответил Прю, покосившись на него из-под полей опущенной на глаза шляпы.

«Странно. Очень странно, — размышлял он. — Все то, что стоит мне в армии больших усилий, что обходится дорого, все это не имеет никакого отношения к искусству быть солдатом. Почему? Не значит ли это, что одно — нечто иллюзорное, а другое — реальное? Ох, кажется, у меня ум за разум начинает заходить», — попытался он остановить свои мысли, но ему так и не удалось отмахнуться от этого нового чувства, которое настоятельно требовало различать реальное и нереальное.

Сержанты, державшиеся до этого группкой посредине площадки, разошлись: великан Доум направился в голову колонны, а остальные поспешили занять свои места во взводах. Заняв перед фронтом весьма бравую позу, Доум подал властным голосом команду «На плечо!», и все винтовки, как одна, подлетели вверх. Но даже эта команда и ее исполнение не развеяли размышлений Прю, не освободили его от мучительного чувства, требующего видеть, различать правду и неправду, реальное и нереальное, от чувства, которого — он был уверен в этом — другие не испытывали.

Они прошли строевым шагом до северо-западных ворот, вышли на место пересечения автодорог, где щеголевато одетый военный полицейский регулировал интенсивное утреннее движение транспорта. Здесь подали команду идти походным шагом, и в задних рядах, как и всегда при встрече полицейского, пехотинцы завязали привычный разговор.

— Кто выиграл войну? — громко спросил чей-то голос.

— Военная полиция, — послышался насмешливый ответ.

— А как они выиграли ее?

— Очень просто: их матери и сестры продавались за облигации.

Высокий, статный и величественный полицейский густо покраснел от смущения. Когда прошли первый сторожевой пост, кто-то затянул распространенную в полку похабную песенку, все дружно подхватили ее. Но не успели солдаты закончить первый куплет, как послышался властный голос сержанта Доума:

— Прекратите эту похабщину! Эй, вы, хотите, чтобы я скомандовал идти строевым шагом? Вас же могут услышать женщины…

По широкому шоссе, окаймленному ровными рядами высоких стройных вязов, седьмая рота маршем шла на учебный полигон… «Не в этом ли заключается смысл солдатской службы?» — подумал Прю.

Глава восемнадцатая

На утренних занятиях не было ни одного офицера. Никто из них не появился хотя бы даже для того, чтобы взглянуть, как идет учеба. Занятия, но существу, превратились в «показательные для Прюитта» полевые занятия, проводимые поочередно всеми сержантами.

В течение первого часа занятий сержант Доум, этот мастер физической подготовки (ибо он был тренером боксерской команды), заставил Прю вместе с другими проделать упражнение, состоящее из тридцати шести прыжков в сторону. Затем, пока вся рота отдыхала, Прю должен был повторить это упражнение один (обычная практика в отношении неопытного новобранца). Прю, не допустивший ни малейшей ошибки или просчета в упражнении, которое он знал и выполнял раньше, еще когда проходил курс начальной подготовки, выполнил его без запинки и на этот раз. Но сержант Доум приказал ему повторить упражнение еще раз, «без ошибок», и к тому же предостерег (обычная практика в отношении неопытного новобранца), чтобы он «не терял бодрого вида», если не хочет получить наряд вне очереди.

Прю знал Доума, но никогда не проявлял к нему особого интереса. Однажды во время вечерней поверки Доум ударил кулаком молодого солдата за то, что тот разговаривал в строю. Тогда поговаривали, что Доума могли бы даже разжаловать за это, но, как и всегда, для него все обошлось без последствий. В то же время Прю знал, что прошлой осенью, во время традиционного ежегодного тридцатимильного марша, на завершающем десятимильном участке маршрута Доум тащил на себе четыре лишние винтовки и автоматическую винтовку Браунинга, чтобы вывести седьмую роту к финишу в полном составе и завоевать, таким образом, особое место в полку, потому что это была единственная рота, в которой на переходе не отстал ни один человек.

Позднее, после возвращения в казармы, в разговоре с Чоутом Прю утверждал, что когда Доум заставлял его повторять упражнение, то он, Прю, не чувствовал ни обиды на него, ни усталости. Прю был родом из округа Харлан, а ребята, родившиеся в этом округе, раз они уж остались живы вообще, были приучены выдерживать большую нагрузку и переносить боль. Прю гордился своей испытанной выносливостью и был уверен, что смог бы выдержать постоянную двойную физическую нагрузку. Его можно было загонять так, что он свалился бы с ног, но никому и никогда не удалось бы сломить его волю пли отнять у него способность переносить боль. Стойкость и выносливость — это основные качества, которые Прю унаследовал от своего отца. Прю воспринял тогда действия Доума просто как желание испытать его волю и физическую стойкость. В известной мере так оно и было. Но были и другие мотивы, о которых Прю не знал. Он совсем не предполагал, что Доум и другие могут иметь что-то против него. Еще тогда, когда Прю был в Майере, когда он впервые отказался драться на ринге, чтобы перейти в команду горнистов, и когда все истолковали этот его поступок как проявление трусости, еще тогда Прю вынужден был отказаться от надежды на то, что его когда-нибудь поймут. Он впервые тогда почувствовал себя очень одиноким. А потом, когда его исключили из команды горнистов и когда никто из его многочисленных друзей не помог ему и не попытался сделать что-нибудь, чтобы восстановить его в прежнем положении, чувство одиночества усилилось, но одновременно росло чувство своей неуязвимости.

И вот теперь, чувствуя себя неуязвимым, поскольку к нему не могло быть никаких претензий, Прю был совершенно уверен, что ни Доум, ни кто-либо другой не могли замышлять против него ничего дурного. Он забыл, что уже был наказан за излишнюю доверчивость к людям, что о доверчивости и дружбе других нельзя судить по себе. Он знал, что люди, которые его сейчас окружали, это те самые люди, которые не далее как вчера вечером выходили на веранду послушать, как он играет на гитаре, а услышав его игру, радостно восклицали: «Ну, конечно же, я знал, что это играет Прюитт!» Как в людях происходит такая метаморфоза — от доброго к злому, — Прюитт не знал. Это было очень трудно понять. Он все еще верил в добрые намерения людей, и именно в этом заключалась его уязвимость. Потребовалось не так уж много времени, чтобы все это начало доходить до сознания Прю.

В течение второго часа занятий, которые проводил старина Айк, при отработке движения сомкнутым строем Прю получил два замечания. Первое — за то, что сбился с ноги во время поворота на ходу (при этом кроме него в передних рядах роты с ноги сбились еще не меньше двух человек), и второе — за то, что сбился с шага и нарушил равнение после троекратного захождения роты фронтом по команде «Левое плечо вперед марш» (при этом вся рота, за исключением двух первых шеренг, превратилась в беспорядочную толпу натыкавшихся друг на друга людей). В обоих случаях Айк вызывал Прю из строя и, брызгая слюной, возмущенно читал ему нотации. Во втором случае после нотации он послал его к расположенной за шоссе гаревой дорожке длиной около четверти мили, где иод наблюдением одного из сержантов Прю должен был ускоренным маршем сделать семь кругов с винтовкой наперевес (обычная практика в отношении неопытного новобранца).

Когда Прю, тяжело дыша и обливаясь потом, но не говоря ни слова, возвратился к роте, все солдаты-спортсмены посмотрели на него с насмешкой, а остальные старались не смотреть на него вообще. Только Маггио слегка улыбнулся ему.

Гэлович так нудно и долго растолковывал значение сомкнутого строя и демонстрировал такие подробности выполнения различных приемов, что невозможно было удержаться от смеха. Все, что выделывал Айк, было сплошной его фантазией. Не засмеяться было нельзя, и Прю засмеялся. Солдаты редко понимали команды Айка, которые он подавал на ломаном английском языке, и поэтому выполнялись они вяло и неуклюже. Примерно треть солдат то и дело сбивалась с ноги, из-за того что Айк совершенно не выдерживал такта при подсчете. Он подавал команды то невероятно мягко и неуверенно, то с какой-то карикатурной самоуверенностью. Любой солдат, хоть немного знакомый с командным языком, воспринимал команды Айка не иначе как самую идиотскую насмешку над армейскими канонами.

В течение третьего часа занятий рота прошла маршем к большому склону, с которого хороню просматривалась площадка для игры в гольф, и как раз к тому месту па нем, откуда начиналась тропинка для верховой езды. На площадке для гольфа в это время находились несколько групп офицеров и офицерских жен, разыгрывавших свои обычные утренние раунды.

На этом склоне солдатам всегда читали лекцию по маскировке и укрытию от огня противника. Специалистом по этим вопросам был сержант Торнхилл. Его лекцию солдаты слушали лежа под огромными развесистыми дубами. Впрочем, большинство их пропускали слова сержанта мимо ушей, так как были заняты или игрой в ножички или любовались подпрыгивающими задницами офицерских жен и дочерей, когда те проезжали на лошадях мимо роты. Долговязый сержант Тарп Торнхилл, родом из штата Миссисипи, прослуживший в армии семнадцать лет, не принадлежавший ни к фракции спортсменов, ни к их противникам, сделал Прю выговор за невнимательность на занятиях. А чтобы другим неповадно было, он послал его на гаревую дорожку, где под наблюдением одного из сержантов Прю должен был ускоренным шагом сделать семь кругов с винтовкой наперевес.

На этот раз пострадал и Маггио: за попытку показать, Прю чувство сострадания он получил точно такое же наказание.

Особое внимание сержантов к Прюитту не ослабевало ни на минуту. За выговором следовал выговор, за наказанием — наказание. Сначала его выносливость и стойкость испытал один, затем другой, потом третий сержант, словно все они тренировались на нем на инструкторов по обучению новобранцев, зеленых неопытных призывников, которые начинали теперь прибывать в армию пачками.

Даже Чэмп Уилсон, этот гордый и надменный король ринга, всегда молчаливый, ко всему безразличный, снизошел до прочтения Прю нотации во время тренировки в плавном нажатии на спусковой крючок.

Прю оперся на дуло своей винтовки и покорно, не говоря ни слова, выслушивал этого сержанта, так же как он выслушивал всех других, — единственно правильное в таких случаях поведение. Однако на этот раз до сознания Прю доходили лишь отдельные слова Чэмпа, потому что он думал в этот момент совсем о другом. Прю стоял рядом с Чэмпом, по в мыслях был далек от него. Он размышлял. Через его сознание проносились все события дня, одно за другим, словно кадры киноленты, которая быстро раскручивалась с бабины и ниспадала на пол. Первый кадр затерялся где-то в запутавшихся витках той части ленты, которая лежит на полу, а последний все еще остается на крутящейся бабине.

Размышляя над событиями дня, Прю отметил, однако, что из всех сержантов, ожесточенно гонявших его по полю, как футболисты гоняют новый футбольный мяч, только два отказались ударить но мячу: командир отделения Чоут и старина Пит Карелсен, которые — об этом знали все — были его друзьями. Возможность нанести удар предоставлялась им неоднократно. Но они, так же как и солдаты — противники спортивной фракции, предпочитали в таких случаях отводить взгляд куда-нибудь в сторону.

«А что же они, по-твоему, должны были делать? — подумал Прю. — Поднять бунт и защитить тебя? Ты же знаешь, что тебя никто не заставлял оставаться в строевых. Все, что тебе приходится теперь делать, ты делаешь по своей же воле, — сказал он себе. — Да, друг, все это ты выбрал сам.

Своя воля… — продолжал размышлять Прю. — Значит, своя воля существует. Значит, существует. Значит, существует и право любить… И всякие свободы… А какие? Свобода политических взглядов. Нет, такой свободы не существует. Какие же еще? Свобода выпить пива? Ну, конечно же, свободное право на пиво. Итак, свобода воли, свобода любви и свобода выпить пива.

Сейчас речь идет о свободе волн. Все происходящее — это результат твоего свободного выбора, твоего волеизъявления. Они здесь совершенно ни при чем. Они предоставили тебе свободу выбора, право свободного выбора. Тебе сказали: первое — ты можешь выступать на ринге; второе — ты можешь не выступать на ринге, можешь бороться за свои права, но в этом случае ты попадешь за решетку; третье — ты можешь и но выступать на ринге и не бороться за свои права, но тогда тебе придется длительное время выносить, невзгоды и страдания. Но если ты избрал этот третий путь, путь невзгод и страданий, избрал по своей воле, то знай, что тебя ждут наказания за снеуспеваемость» и «неподготовленность», наряды вне очереди, различные ограничения свободы, то есть в конечном итоге та же тюрьма.

Значит, из трех вариантов два последних означают одно и то же — тюрьму, и выбор сводится к одному: или выступать на ринге, пли попасть за решетку. Выбор, хотя и ограниченный, но все же выбор, в котором тебе предоставлено право свободного волеизъявления.

Было бы намного предпочтительнее, — подумал Прю, — если бы они поступали с тобой так, как, например, нацисты поступают с евреями. Или как англичане поступают с индийцами. Или как американцы поступают с неграми. В этом случае ты был бы жертвой существующих представлений о правопорядке, об интересах государства и пр. и пр. А так ты просто ненавидимый служебный номер[2] и больше ничего.

Но ты ведь никогда не считал, что они поступят с тобой так, ведь правда же? Ты не верил в это. Не верил потому, что сам никогда не поступил бы так по отношению к любому из них, потому что всю свою жизнь страдал от чрезмерно развитого чувства справедливости, всегда защищал обиженных и оскорбленных (вероятно, потому, что и сам всегда принадлежал к ним)».

Прю всегда верил в справедливость борьбы обиженных и оскорбленных против тех, кто обижает и оскорбляет. Он стал сторонником такой борьбы не потому, что этому его учили дома, в школе или церкви, а, скорее, благодаря влиянию важнейшего воспитателя социальной совести — кино. Симпатизировать этой борьбе Прю научили многочисленные кинофильмы, которые начали появляться на экранах после прихода в Белый дом Рузвельта.

В то время Прю был мальчишкой. Тогда он еще но бродяжничал. Он воспитывался на выходивших в то время картинах, которые показывали в 1932–1937 годы и которые тогда еще не успели превратиться в жалкие коммерческие поделки. Прю долго находился под влиянием таких картин, как «Тупик», «Уинтерсет», «Гроздья гнева», «Презренный металл — моя судьба», фильмов о жизни бродяг и заключенных с участием Джеймса Кегни, Джорджа Рафта и Генри Фонды.

Прю был тогда совсем зеленым юнцом, но эти фильмы научили его ненавидеть всех и всяких притеснителей. Он считал, что, поскольку коммунистов в Испании притесняют, значит, за них нужно бороться. Нужно бороться за евреев в Германии, но против евреев с Уолл-стрита или из Голливуда, которые сами теснят других. Поскольку в Америке капиталисты притесняли пролетариат, Прю считал, что должен бороться за пролетариат против капиталистов. Он, уроженец Юга, пришел к убеждению, что нужно бороться за негров против белых, потому что негров обижали и притесняли, а сами они никому ничего плохого пока не делали.

«Однако, — подумал Прю, — искушение оказаться в числе притеснителей, в числе власть имущих, по-видимому, велико. Тебе это, конечно, не знакомо, ты никогда им не был. Но нетрудно представить себе, как ты почувствовал бы себя в этом случае. Для этого надо только вообразить, что ты офицер. А вообразить это можно.

И все-таки что это за философия! — думал Прю. — Философия хамелеона, то и дело меняющего свою окраску. Сегодня ты коммунист, а завтра — антикоммунист. Что из этого следует? Такая философия очень нелогична, она слишком эмоциональна. Может, только при такой философии ты идешь в ногу с жизнью в Соединенных Штатах, в ногу с жизнью в этом разъединенном мире?

Хорошо, в таком случае каковы твои политические взгляды?

Я думаю, что этот вопрос можно оставить и без ответа. Это неправильный вопрос, вопрос пристрастный. Это такой вопрос, который вам скорее задаст республиканец, демократ или коммунист. Впрочем, голосовать ты все равно не можешь, какие бы политические взгляды у тебя ни были, потому что ты в армии и ни для кого не представляешь интереса.

Да, я думаю, можно отклонить этот вопрос. Ну а если придется ответить на него — правдиво, под присягой (предположим, что комитет по расследованию антиамериканской деятельности вызвал тебя, потому что ты отказался драться на ринге), то, пожалуй, стоит заявить, что ты своего рода сверх-революционер.

Но лучше этого не говорить никому, если тебя не вынуждают к этому, Прюитт. Иначе тебя могут посадить за решетку. Потому что здесь, в Америке, каждый борется за то, чтобы стать власть имущим и удержаться в этом положении.

Ничто из этого не сулит тебе, Прюитт, ничего хорошего: при существующем положении вещей вероятность того, что ты станешь когда-нибудь власть имущим, ничтожно мала. Следовательно, тебе не нужно опасаться того, что ты разжиреешь и будешь страдать одышкой. А если ты все же опасаешься ожирения и одышки, то не забывай, что все этн потогонные марши ускоренным шагом совершенно исключают такую возможность. Вполне возможно, что, назначая тебе такие марши, сержанты, совсем не сознавая этого, оказывают тебе услугу. Так что тебе лучше помалкивать, Прюитт. Не показывай им виду.

Собственно, ничего особенного ведь не произошло. Ты просто попытался быть самим собой, никого ты не трогал. И вот что из этого получилось. Ты оказался в дерьме по самые уши. Взрослые дяди задались целью решить жгучий вопрос: должен или не должен такой-то человек драться на ринге и участвовать в матче боксеров? Все произошло так глупо и неожиданно; трудно было поверить, что это может иметь серьезные последствия для тебя, Прюитт.

А теперь эти серьезные последствия налицо. Если у тебя другой взгляд на вещи, чем у какой-то группы людей, то будь уверен, эти люди постараются смешать тебя с грязью. Когда люди связывают свою жизнь с какой-нибудь, пусть даже никчемной, идеей, а ты пытаешься внушить им, что для тебя, да, только для тебя лично, эта идея не представляет никакого интереса, то жди серьезных последствий для себя. Так происходит потому, что ты как бы говоришь о таких людях, что не только нх идея, но и сами по себе они не представляют для тебя никакого интереса. А такое отношение должно их взбесить, потому что они хотят, чтобы с ними считались как с людьми, а не как с пустым местом».

Прю почувствовал, что в нем закипает злобное возмущение всем происходящим. Он уже наметил, как проведет день получки, а все эти глупые выходки начальства могли запросто кончиться тем, что в этот день его вне очереди назначат в наряд по кухне.

«Ну, хорошо же! Они устраивают цирк — мы тоже устроим его. Им нравится ненависть — они получат ее. Мы тоже можем сделать больно, можем искалечить, и помучить, и убить. Кое-какая школа у нас была в юности. И будем глубокомысленно называть все это добродетелью и дисциплинированностью, с такой же хитростью и коварством, как это делают и другие. Начнем эту игру.

Это единственный выход. Ненавидеть — и в то же время быть отличным солдатом. Ненавидеть — и в то же время с точностью выполнять любой приказ. Ненавидеть, но никогда не пререкаться. Не нарушать ни одной статьи, ни одного правила. Не допускать ни одной ошибки. Только ненавидеть! И пусть они попробуют тогда к чему-нибудь придраться. Им придется затратить много времени и сил, чтобы уличить меня в каком-нибудь нарушении или проступке».

Прю терпеливо играл эту роль молчаливой ненависти в течение всех занятий в то утро. И это несомненно подействовало на тех, кто издевался над ним. Они были озадачены. Поведение Прю сбивало их с толку. Они былп глубоко уязвлены, потому что чувствовали ненависть к себе и в то же время не могли не согласиться, что Прю — отличный солдат. Некоторые из них откровенно разозлились на него: они считали, что он не имеет права реагировать таким образом па их действия. Прю походил на разъяренного бульдога, который вцепился зубами в человека за то, что тот побил его. Человек этот никак не мог освободиться от пса: его нельзя было ни стряхнуть с себя, ни оттолкнуть, ни ударить. Единственный выход — разрезать мышцы на челюстях пса, но этого делать было нельзя.

Лицо Прю озарилось торжествующей улыбкой. Он понял, что достиг поставленной цели. Теперь он был уверен, что угроза внеочередного наряда в день получки миновала. У него даже промелькнула надежда на то, что такое его отношение к ним может исправить их, и поэтому он продолжал ненавидеть с прежней силой, надеясь на то, что отдохнет от всего на хозяйственных работах во второй половине дня. Но получилось так, что отдохнуть ему не удалось. Вышло так, что во время хозяйственных работ Прю не только потерял то, чего добился на утренних занятиях, но и угодил в еще более затруднительное положение.

И произошло это по его собственной впне. При разводе на хозяйственные работы он попал в распоряжение Айка Гэловича.

Прю давно уже имел привычку слоняться по баракам до самой последней минуты перед построением роты для развода на работы. Он делал это для того, чтобы попасть на самый левый фланг роты и выиграть таким образом в той маленькой игре, которую вел Уорден при распределении людей на хозяйственные работы. Вторая половина, а иногда и последняя треть построившихся людей — в зависимости от заявок на хозяйственные работы, поступавших из штаба полка, — всегда назначалась на работы по уборке ротных помещений, а Айк Гэлович в соответствии с существовавшим приказом Холмса Уордену всегда руководил работой этой группы людей. Если Прю вставал на левый фланг роты, то оказывался вне группы, попадавшей в распоряжение Уордена. Таким образом он никогда не попадал на такие легкие работы, как работа в офицерском клубе или на площадке для игры в гольф, но вместе с тем он по попадал и па работы по вывозке мусора или по разделке мясных туш на скотобойне. Уорден мог, конечно, изменить порядок развода роты на работы и назначать людей начиная с левого фланга или, начиная с правого фланга, оставлять самые тяжелые работы для стоящих на левом фланге и назначать на них только после того, как будут выделены люди на работы в самой роте. Но Прю знал, что Уорден не изменит этого издавна установленного им самим, ставшего традиционным и, по его мнению, справедливого порядка. Всякий раз, когда Прю забывал об этом и попадал при построении на правый фланг роты, Уорден оказывался тут как тут и с нескрываемым удовольствием назначал Прю на самую тяжелую и грязную работу; а когда Прю вставал на левый фланг — он избегал этой работы. Похоже было на то, что Уорден ко всем событиям жизни применял тот принцип, который иногда применяют к спортивным играм, умышленно вводя такие дополнительные правила, которые усложняют игру и делают достижение победы более трудным. Так, например, в регби или баскетболе разрешают блокировать игрока, а спортсменов-рыболовов, занимающихся ловлей рыбы с мощными плавниками, обязывают, например, пользоваться только легкими снастями, что требует от них значительно большего опыта и ловкости. Но если спортсмены играют по таким усложненным правилам в дни отдыха или во время отпусков, чтобы получить то особое удовлетворение, которого им не дает однообразная повседневная жизнь, то Уорден придерживался таких правил во всей своей жизни и не отступал от них ни на шаг. И Прю был уверен, что Уорден строго придерживается этих правил. В некоторых случаях в прошлом, в те дни, когда у Прю было подходящее настроение, он, поразмыслив, шел на риск в этой игре и становился на правый фланг роты, надеясь перехитрить Уордена и получить назначение на легкую работу. Только в одном из таких случаев Уорден не заметил Прю, в результате чего он на целую неделю попал на работы в офицерском клубе. Уорден в этот раз, казалось, наказал себя с таким же удовольствием, с каким он наказывал Прюитта. Все это получалось, конечно, очень смешно и как-то нарушало наскучившую монотонность жизни. Между Прю и Уорденом возникла своеобразная близость, взаимопонимание, молчаливое, никогда не обсуждавшееся, но даже более сильное взаимопонимание, чем то, которое Прю чувствовал по отношению к Маггио. Поэтому в тех случаях, когда у Прю не было соответствующего настроения для игры, он становился на левый фланг роты, и Уорден не замечал его там. Прю не знал, по какой причине, но в этот день он не чувствовал никакого желания вступать в игру с Уорденом.

После того как Уорден распределил группы людей на работы, Айк построил свою группу и, призвав солдат к порядку и соблюдению тишины, начал на ломаном английском языке объяснять им, что надо делать. В это время другие группы ленивым, далеко не строевым шагом замаршировали по двору, направляясь к назначенным им местам и объектам. Полусонные, с обвисшими плечами и набитыми после обеда животами, солдаты едва передвигали ноги.

— Сегодня будем убирать помещения в бараках, — начал Айк, высоко вскинув свою выступавшую вперед, как у обезьяны, нижнюю челюсть. — Надо вымыть и протереть все окна на первом и втором этажах. Вымыть стены и полы в комнате отдыха, в бильярдной и коридор перед канцелярией. Командир роты будет завтра осматривать помещения, поэтому работать надо как следует, а не валять дурака. Вот и все. Вопросы есть?

Все бывали на этой работе много раз, поэтому никаких вопросов ни у кого не возникло.

— На первый-второй рас-счита-айсь! — выкрикнул Айк, гордо приподняв свою грудь и вдохнув воздух в легкие, словно в кузнечные мехи. — Первые номера — на первый и второй этаж, мыть окна. Вторые — мыть стены.

Солдаты рассчитались на первый-второй. Прюитт и Маггио, которые умышленно встали в строй через одного человека, оказались вторыми. Первые номера направились в кладовку за ветошью, ведрами и хозяйственным мылом в желтой обертке с надписью «Бон Ами». Старшим в группе первых номеров назначили сержанта Линдсея, выступавшего в соревнованиях по боксу в легчайшем весе. Вторые номера пошли на кухню за мылом и щетками. В этой группе старшим назначили капрала Миллера, боксера легкого веса, очень близкого приятеля Чэмпа Уилсона.

— Эй вы, — громко позвал Айк, — Прюитт и Маггио! Подите сюда, хитрецы! Как это вы оказались оба во вторых?

— Так вышло по расчету, — ответил Анджелло.

— Уж не думаете ли вы, что можете провести старину Айка? — спросил Гэлович, подозрительно осматривая их. Его маленькие красные глазки зло выглядывали из-под густых бровей. — Не на такого напали. Я пошлю вас в разные группы. Ты, Маггио, иди па второй этаж. Скажи сержанту Линдсею, чтобы он послал сюда вместо тебя Тредуэлла. Мне нужно, чтобы вы работали, а не чесали языки. Старшим назначили меня, и я хочу, чтобы вы работали, а не болтались без дела. Ясно?

— Ну ладно, потом увидимся, — сказал Анджелло Прюитту. Он был зол.

— Есть! — ответил Прю Гэловичу спокойным и невозмутимым тоном, каким положено отвечать дисциплинированному солдату.

— Вот так, — продолжал наставническим тоном Айк. — Исполняйте! Но не на весь день, — добавил он. — Ты, Прюитт, вернешься сюда через некоторое время. И не рассчитывай на то, что сможешь отлынивать, понятно? Я буду все время смотреть за вами, ясно? Не думай, что ты такой умный и можешь всех перехитрить. Найдутся и поумнее тебя.

Айк пригрозил не напрасно. Он выбрал себе наблюдательный пункт в средней части коридора, как раз там, где, расположив две стремянки, вторые номера усердно мыли стены. Здесь же работал и Прю: сначала стоя на подмостках, потом сидя на них, затем стоя на полу и, наконец, опустившись на колени. Он без отдыха полосу за полосой отчищал грязную стену, от самого потолка и до пола.

— Вот так, вот так, — время от времени ехидно приговаривал Айк, выставляя вперед свой обезьяний подбородок. — Это тебе работа, а не прогулочка по бульвару. Я все время смотрю за тобой.

И он-таки действительно не спускал глаз с Прю. Он следил за ним, когда тот спускался вниз, чтобы сполоснуть тряпку, когда тот выходил из коридора, чтобы сменить воду в ведре, когда поворачивался, чтобы намылить щетку… Айк всегда оказывался впереди Прюитта, подозрительно посматривая на него своими маленькими красными глазками…

— Это тебе работа, а не прогулочка по бульвару, — то и дело повторял он.

Но никакие провокации Айка не имели успеха. Разыгрывая роль отлично дисциплинированного солдата, Прю выдержал утром куда более трудное испытание. Провокации Айка были лишь жалкими потугами в сравнении с тем творческим разнообразием, которым отличался, например, Доум, если ему нужно было замучить солдата и вывести его из терпения. Прю упорно пропускал все мимо ушей. Его не волновали ни слова Айка, ни острый запах грязной мыльной воды, ни мертвенная белизна сморщившихся от воды пальцев, ни спертый воздух от промокшей штукатурки на стенах.

Странно, но все это нисколько не волновало и не раздражало Прю только до тех пор, пока в казарму не вошел подпрыгивающей походкой капитан Дайнэмайт Холмс. Когда в коридоре появился этот раскрасневшийся, только что принявший ванну, чисто побритый, нашампуненный, до блеска начищенный и прилизанный человек, терпение Прю неожиданно лопнуло.

— Здравствуйте, сержант Гэлович, — произнес с улыбкой Холмс, задержавшись в дверях.

— Смир-н-а-а! — рявкнул Айк, растягивая последний слог команды и подобострастно отскакивая в сторону.

Солдаты молча продолжали натирать стены.

— Ну как, все в порядке, сержант? — ласково спросил его Холмс. — Наводите порядок перед моим осмотром завтра?

— Так точно, сэр, — выпалил Айк не совсем уверенным тоном, потому что не успел еще твердо встать по стойке «смирно» на своих длинных и неуклюжих ногах. Большие пальцы его вытянутых по швам длинных рук болтались где-то ниже колен. — Отчищаем стены, сэр. Все делается, как приказано, сэр.

— Хорошо, хорошо, сержант, — похвалил его Холмс. Все еще ласково улыбаясь, он подошел к отмытому участку стены и, осмотрев его, удовлетворенно закивал головой. — Очень хорошо, сержант Гэлович, отлично. Продолжайте в том же духе.

— Есть, сэр, — уважительно хрюкнул Айк, все еще покачиваясь от напряжения. Он выпячивал свою узкую обезьянью грудь вперед до тех пор, пока стало похоже, что он вот-вот лопнет. Затем Айк как-то уж очень напряженно и поэтому очень нелепо, как будто хотел выбить себе глаз, взял под козырек.

— Хорошо, хорошо, — снова расплывшись в улыбке, повторил Холмс. — Продолжайте, сержант.

Сказав это, Холмс направился в канцелярию, и Айк снова рявкнул свое «смирн-а-а», а солдаты продолжали мыть и натирать до блеска стены.

Прю вытирал тряпкой только что вымытый участок стены и вдруг, совсем неожиданно для себя, почувствовал, как его охватило глубокое возмущение. Его челюсти плотно сжались.

— Давай, давай, ребята, пошевеливайся, — с гордостью покрикивал Айк, прогуливаясь взад и вперед позади работающих солдат. — Нечего рот разевать. Если по коридору прошел командир роты, то это вовсе не причина для прекращения работы.

Солдаты молча продолжали работать, — как и раньше, не обращая внимания на выкрики Айка. Продолжал работать и Прю, но он неожиданно поперхнулся и закашлялся от окутавшего его едкого запаха мокрой штукатурки.

— Эй, Прюитт! — сердито окликнул его Айк, не находя ничего другого, к чему бы можно было привязаться. — Давай-ка не привередничай. Это тебе работа, а не прогулка по бульвару с девочками. Давай, давай, пошевеливайся!

Если бы Айк не назвал Прю по имени или если бы Прю был уверен, что Холмс не слышит этого разговора, он, возможно, и даже скорее всего, не обратил бы внимания и на эти слова Айка. Но теперь совсем неожиданно слова Айка как бы ударили его по ушам; они били по его слуху так больно, что ему даже захотелось встряхнуть головой.

— Какого черта ты ко мне пристаешь? Или ты думаешь, что я выращу еще пару рук для тебя? — неожиданно и с возмущением в голосе перебил Айка Прю.

Лицо Айка застыло от удивления. Прю скорее почувствовал, чем увидел, что сидевший за своим столом в канцелярии Холмс с любопытством прислушивался к тому, что ответит на это его любимый сержант. Вполне возможно, что Холмсу хотелось знать, как его солдаты относятся к сержанту Гэловичу и что думают о нем.

— Что? — изумленно воскликнул Айк. — Что ты сказал?

— То, что слышал. Если хочешь, чтобы работу сделали хорошо и быстро, то кто тебе мешает взять щетку и поработать самому? Вместо того чтобы слоняться без дела и отдавать приказания, которые все равно никто не слушает!

Солдаты прекратили работу и с любопытством уставились на Прю. Посмотрев сначала на Айка, потом на солдат, Прю почувствовал, как его всего охватывает неудержимая ярость. Он понимал, что все это совершенно бессмысленно и даже опасно, но чувство взяло верх над разумом.

— Послушай-ка, ты, — сказал Айк, соображая с трудом, — прекрати пререкаться, я не потерплю этого. Перестань болтать и продолжай работу.

— А пошел ты… — гневно огрызнулся Прю, продолжая механически протирать стенку тряпкой. — Я работаю, а не разношу дым мешком, как ты.

— Что? — задыхаясь от изумления, спросил Айк. — Что ты сказал?

— В чем дело? — раздался громкий голос появившегося в дверях Холмса. — Что означает весь этот шум, Прюитт?

— Сэр, — промычал Айк, торопливо принимая положение по стойке «смирно». — Этот разгильдяй вступает в пререкание с сержантом.

— Что это с вамп, Прюитт? — строго спросил Холмс. — Вам ведь известно, чем кончаются пререкания солдата с сержантским составом, да еще в таком оскорбительном тоне.

— Да, мне это известно, сэр, — ответил Прю с вызывающей улыбкой, сознавая, что на него смотрят восемь пар широко открытых глаз. — Но я никогда не потерплю, чтобы меня обливали грязью, сэр. Даже если это позволяет себе сержант.

Позади Холмса в дверях показался Уорден. Прищурив глаза, он обвел всех глубокомысленным взглядом постороннего наблюдателя.

На лице Холмса появилось такое выражение, будто кто-то без всякой причины плеснул ему в лицо стакан холодной воды: брови вопросительно подскочили кверху, в расширившихся глазах — испуг, раскрытый рот замер в непостижимом удивлении. Когда он начал говорить, его голос дрожал:

— Рядовой Прюитт, я полагаю, что вы должны извиниться перед сержантом Гэловичем и передо мной.

Наступила пауза. Прю не отвечал. Он с ужасом, подумал о том, что теряет все шансы на увольнение в день получки, и с удивлением спрашивал себя, за каким дьяволом он все это затеял.

— Ну что же? — властно спросил Холмс. Он был удивлен всей этой историей не меньше других, не меньше самого Прюитта и поэтому сказал первое, что пришло ему в голову, но отступать теперь было нельзя. Он должен был потребовать выполнения своего приказа.

— Просите извинения, Прюитт, — предложил он еще раз.

— Я не думаю, что должен извиняться перед кем-ни-будь, — взволнованно ответил Прю. — Если здесь и нужны извинения, то извиниться должны передо мной, — продолжал он необдуманно, почувствовав внезапно желание посмеяться над тем, что происходит. — Но сержанты к такому вежливому обращению ведь не приучены, не правда ли, сэр?

— Что?! — изумленно воскликнул Холмс.

В его голове никак не укладывалась мысль о том, что рядовой солдат может так откровенно не повиноваться. Он так же растерялся в этот момент, как только что растерялся Гэлович. Глаза Холмса, почти уже принявшие обычное выражение и размер, снова широко раскрылись. Он посмотрел на Гэловича, как бы ища поддержки у него, потом повернулся к стоявшему позади Уордену, затем посмотрел отсутствующим взглядом в конец коридора. На веранде, на одном из стоявших там табуретов, сидел капрал Палузо, запасной нападающий полковой футбольной команды. Палузо не упустил возможности поиздеваться над Прю во время утренних полевых занятий и теперь с большим интересом наблюдал всю эту сцену. Его широко раскрытые глаза выражали такое же искреннее удивление, как и глаза всех других, как и глаза самого Холмса.

— Капрал Палузо! — окликнул его Холмс своим громовым, славившимся на весь полк голосом.

— Есть, сэр, — угодливо отозвался Палузо и вскочил как ужаленный.

— Отведите этого солдата наверх и проследите за тем, чтобы он собрал все свое походное снаряжение, полную выкладку; пусть положит запасные ботинки, шлем и все остальное. Потом возьмите велосипед и сопровождайте его до перевала Коулпкоул, туда и обратно. Проследите, чтобы он шел без отдыха. Когда вернетесь назад, приведите его ко мне.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Палузо. — Пойдем, Прюитт.

Не говоря ни слова, Прю медленно спустился с помоста вниз. Уорден резко повернулся кругом и с явным чувством отвращения направился в канцелярию. Палузо и Прю подошли уже к лестнице на второй этаж, а в коридоре все еще стояла могильная тишина.

Закусив губу, Прю достал из шкафчика свое походное снаряжение и скатку, разложил все на полу и начал увязывать. Палузо стоял рядом. Вокруг них собрались любопытные солдаты, которые молча, с интересом наблюдали за Прю, как будто у них на глазах околевала большая лошадь, а они поспорили друг с другом относительно того, сколько ей осталось еще жить.

— Не забудь взять запасные ботинки, — молвил Палузо тихим, примирительно-виноватым голосом, таким, которым говорят в комнате, где лежит покойник.

Прю достал из шкафчика ботинки, развернул скатку и, запихнув их в середину, закатал скатку снова. Потом в не нарушаемой никем тишине собрал свой вещевой мешок.

— Не забудь взять шлем, — все тем же примирительно-виноватым голосом сказал Палузо.

Прю прицепил шлем к карабинчику под сумкой для мясных консервов, затем, положив вещевой мешок на койку, присел на нее, просунул руки под ремни и с трудом взвалил все снаряжение на спину. Потом он подошел к пирамиде и взял свою винтовку. Ему хотелось как можно скорее уйти из этой гнетущей могильной тишины, скрыться от любопытных взглядов окружавших его солдат.

— Подожди, пока я возьму велосипед, — сказал Палузо все так же примирительно-виновато, когда они спустились вниз.

Прю застыл в ожидающей позе возле входа в барак. Шестидесятипяти-, семидесятифунтовый вес снаряжения уже давал себя знать: натянувшиеся ремни затрудняли кровообращение в руках. До перевала Коуликоул предстояло пройти около пяти миль. В коридоре и комнатах барака все еще стояла могильная тишина.

— Готов? — спросил подошедший Палузо, теперь уже громким повелительным тоном, потому что знал, что его может услышать Холмс. — Давай, трогайся.

Прю взял винтовку на ремень и зашагал но дороге, ведущей к воротам. Могильная тишина осталась позади. На дорогах за воротами казармы шла обычная, повседневная жизнь, как будто не произошло ничего особенного. Он прошел наружный гарнизонный пост, гарнизонную спортивную площадку, полковой учебный полигон и вышел под палящие лучи солнца на шоссе, ведущее к перевалу. С большим трудом, внляя из стороны в сторону из-за малой скорости, рядом с шагавшим Прю на велосипеде ехал Палузо.

— Хочешь закурить? — предложил он примирительно-виноватым тоном.

Прю отрицательно покачал головой.

— Брось артачиться, закуривай, — предложил Палузо еще раз. — Чего ты на меня-то дуешься? Для меня удовольствия во всем этом нисколько не больше, чем для тебя.

— А я на тебя и не дуюсь.

— Тогда бери сигарету и закуривай.

— Ну давай.

Прю взял у него сигарету.

Почувствовав какое-то облегчение, Палузо отъехал, как бы желая развеселить Прю, вперед и начал выделывать на велосипеде разные фокусы. На лице Прю появилась едва заметная улыбка. Палузо прекратил кривляние и снова поехал рядом с Прю, равномерно виляя из стороны в сторону. Потом ему пришла в голову новая мысль. Увеличив скорость, он отъезжал на сотню метров вперед, делал крутой поворот и ехал обратно, притормаживая около Прюитта. Помахав ему рукой, он проезжал сотню метров назад, разворачивался и снова устремлялся вперед, объезжая Прю с другой стороны. Когда ему надоели и эти выкрутасы, он слез с велосипеда и шел некоторое время пешком.

Они прошли поле для игры в гольф, миновали участок с тропинками для верховой езды офицеров, площадку для тренировки вьючных лошадей, полигон химической подготовки — последнее владение армейской резервации на острове. Прю упорно шагал, сосредоточив все свое внимание на старинном правиле о ритме военного пешего марша, которому его научили бывалые солдаты, служившие в форту Майер; шаг за шагом, шаг за шагом двигаться, напрягая при подъеме ноги только бедренные мышцы, не включая в работу икры, лодыжки и ступни, так, чтобы ноги ступали без напряжения, чтобы их двигала вперед кинетическая энергия тела, в то время как бедренные мышцы сокращаются для последующего шага. «Ничего, мы пройдем и десять миль с двойной выкладкой», — думал Прю. По его спине, по ногам, по бокам из-под мышек и по лицу потекли ручейки пота, но он упорно, ритмично шагал и шагал.

Когда они подошли к последнему крутому подъему, ведущему на вершину перевала, Палузо остановился и слез с велосипеда.

— Мы можем повернуть назад и здесь, — сказал он Прю. — Совсем незачем подниматься наверх. Холмс все равно никогда не узнает об этом.

— А, пошел он ко всем чертям! — угрюмо ответил Прю, продолжая шагать. — Раз он сказал до перевала, я дойду до перевала. — Прю посмотрел на видневшуюся за поворотом каменоломню местной каторжной тюрьмы. «Вот где ты окажешься завтра в это же время», — подумал он с горечью.

— Ты что, с ума спятил, что ли? — окликнул его гневным голосом Палузо.

— Да, да, спятил, — отозвался Прю.

— Я вовсе не собираюсь тащить туда велосипед на себе, — решительно заявил Палузо. — Я подожду тебя здесь.

Прю заметил, что заключенные, работавшие в каменоломне, были одеты в синие комбинезоны. На спине у каждого из них красовалась огромная литера «Р». Увидев Прю и Палузо, они прекратили работу и начали дружно насмехаться над ними, выкрикивая совсем нелестные слова в адрес армии. Они забавлялись этим до тех пор, пока охранники из военной полиции не заставили их замолчать и продолжать прерванную работу.

Палузо, покуривая, ждал внизу, а Прю один упорно поднимался наверх. Пот лил с него в три ручья, пока он наконец не добрался до вершины, где никогда не стихал морской бриз. Посмотрев вниз, Прю увидел извивающуюся змеей дорогу, проходившую между беспорядочно нагроможденными скалами вулканического происхождения. Дорога уходила в сторону Вайанае, к тому месту, куда рота выходила каждый сентябрь для учебных стрельб из пулемета. Прю нравились стрельбы из пулемета. Он с удовольствием вставлял тяжелую пулеметную ленту в затвор, осторожно обхватывал большим и указательным пальцами спусковой крючок, нажимал на него и сразу же чувствовал, как пулемет, словно разговаривая с ним, начинал настойчиво толкать его руку. Судорожно подергиваясь, пулеметная лента тащилась через затвор, а изрыгаемые пулеметом нули со свистом пролетали над пустынной водной поверхностью у западного берега по направлению к медленно движущейся на буксире цели. При стрельбе ночью трассирующие пули образовывали собой причудливый светящийся след, как будто пролетала целая группа метеоритов. Глубоко вдохнув свежий морской воздух, Прю повернулся и направился вниз, туда, где его ожидал Палузо.

Когда они возвратились в казарму, куртка и штаны на Прю насквозь промокли от пота. Остановившись у входа в барак, Палузо буркнул ему: «Подожди здесь» — и направился доложить начальству. Через несколько минут в дверях появился капитан Холмс. Прю четко снял винтовку, по всем правилам отдал честь, приставил винтовку к ноге и замер в стойке «смирно».

— Так-та-ак, — протянул Холмс, добродушно посмотрев на Прюитта. На холеном орлином лице командира роты появилась снисходительная улыбка. — Надеюсь, вы больше не собираетесь давать рекомендации сержантам по поводу того, как им руководить хозяйственными работами? — спросил он не без юмора.

Прю молчал. Он не ожидал от Холмса юмора, пусть даже снисходительного. В коридоре барака солдаты все еще мыли и скребли стены, точно так же, как и два часа назад, и все они выглядели очень мирно, выполняя эту скучную, монотонную работу.

— Ну, если вы молчите, — продолжал Холмс все с той же ноткой снисходительного юмора, — то я буду считать, что вы готовы принести извинения сержанту Гэловичу и мне. Правильно, Прюитт?

— Нет, сэр, я не буду извиняться, — тихо ответил Прюитт.

Почему он так ответил? Почему ему было бы не согласиться? Почему он настоял на своем? Разве он не понимал, к чему все это приведет и как далеко он зашел?

Палузо, стоявший все это время позади Прюитта, даже воскликнул от удивления. После этого снова наступила жуткая тишина. Глаза Холмса лишь немного расширились. На этот раз он не растерялся, видимо, потому, что поведение Прю не явилось для него неожиданным. Снисходительная улыбка незаметно соскользнула с его лица: на нем уже не было ни тени юмора.

Холмс резко кивнул головой в сторону перевала:

— Проводите-ка его туда еще раз, Палузо. Одного раза ему, видно, недостаточно.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Палузо, держа левой рукой руль велосипеда, а правой отдавая честь.

— Посмотрим, что он ответит после второй прогулки, — сказал Холмс, стиснув зубы. Его лицо снова начало краснеть. — Мне торопиться некуда, я могу и подождать. Я свободен сегодня весь вечер.

— Слушаюсь, сэр, — повторил Палузо. — Пойдем, Прюитт.

Прю повернулся кругом, взял винтовку на плечо и снова зашагал сзади Палузо по направлению к воротам. Теперь он шел намного медленнее, едва передвигая ноги.

— Чтоб тебя черти побрали! — гневно сплюнув, проворчал Палузо, как только они вышли за ворота. — Ты просто сумасшедший дурак! Идиот! Ты что, не понимаешь, что сам себе режешь глотку? Если тебе наплевать на себя, так подумал бы хоть обо мне. Я и так уже едва переставляю ноги, — закончил он, виновато улыбаясь.

На лицо Прю не появилось даже и подобия улыбки. Он понял, что тот момент, когда он мог бы воспользоваться благодушным настроением и снисходительным юмором Холмса, ушел безвозвратно. Никаких шансов на благополучный исход теперь не оставалось. «Теперь исход, видно, один — тюрьма», — думал Прю. Сознание этой неизбежности как будто добавило еще семьдесят фунтов веса к невыносимо давившему на плечи походному снаряжению.

Отправив Прюитта и Палузо на повторную «прогулку», Холмс вернулся в канцелярию роты. Лицо его было красным как кирпич. Гнев, который ему удавалось кое-как скрывать перед Прюиттом, теперь прорвался наружу, словно река, размывшая плотину.

— Вот вам результат ваших новых идей воспитания подчиненных! — гневно обратился Холмс к Уордену. — Результаты вашего либеральничания!

Уорден все еще стоял у окна. Он видел, как все это произошло. Теперь ему ничего так не хотелось, как открыть шкафчик и выпить пару глотков виски…

— Сержант Уорден, — громко позвал его Холмс, — подготовьте документы для предания Прюитта военному суду. За неповиновение старшим и отказ выполнить приказание офицера. Сделайте это сейчас же.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Уорден.

— Я хочу направить их в штаб полка сегодня же, — добавил Холмс.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Уорден.

Он подошел к шкафчику, в котором находились чистые бланки и формы различных документов, а также желанная бутылка виски. Достав нужные для такого случая бланки и формы, Уорден задвинул ящик на место и направился к машинке.

— Такие люди не понимают хорошего обращения, — продолжал со злобой Холмс. — Этот Прюитт начал нарушать порядок сразу же, как только прибыл в нашу роту. Пора его проучить. Армия должна укрощать непокорных.

— Вы хотите направить его в дисциплинарный или в специальный суд, сэр? — спросил безразличным тоном Уорден.

— В специальный, — ответил Холмс, покраснев еще больше. — Я хотел бы направить его в военный суд высшей инстанции и направил бы, если бы мог… И все это ваш либерализм, Уорден…

— Я здесь совершенно ни при чем, — пожал плечами Уорден и начал печатать на машинке. — Я только хочу сказать, что за последние шесть недель у нас было уже три судебных дела. Это не делает большой чести ни роте, ни вам, сэр.

— К чертям собачьим всякую репутацию! — храбро воскликнул Холмс.

Уорден знал, что это момент наивысшего возбуждения Холмса. Дальше должен был начаться спад. Холмс сел в свое вращающееся кресло, устало откинулся на спинку и уставился на дверь в коридор.

— Ну что ж, как хотите, сэр!.. Мне все равно, — пробормотал Уорден, продолжая печатать на машинке.

Холмс, казалось, не слышал его.

Медленно ударяя по клавишам машинки, Уорден не переставал наблюдать за Холмсом, тщательно взвешивая, действительно ли наступил поворотный момент и начинается ли спад.

— Очень досадно, что вы потеряете такого боксера в среднем весе, сэр, — осторожно, все тем же безразличным тоном заметил Уорден, после того как Холмс в течение некоторого времени неподвижно и молча смотрел на дверь. Уорден вынул из машинки первую страницу документа и начал закладывать копирку для заполнения второй страницы.

— Что? — встрепенулся Холмс. — Что вы сказали, сержант?

— Если мы отдадим Прюитта под суд, он ведь будет все еще в тюрьме, когда начнутся ротные соревнования, так ведь, сэр? — индифферентным тоном спросил Уорден.

— К чертям собачьим ротные соревнования! — начал было Холмс, но осекся и добавил: — Ну хорошо, пишите тогда в дисциплинарный суд.

— Но я уже напечатал, сэр, — возразил Уорден.

— Ну и что же? Перепечатайте, — раздраженно сказал Холмс. — Вам что же, совершенно безразлично, если из-за вашего нежелания напечатать две странички солдату дадут пять месяцев тюрьмы?

— Боже сохрани, — с чувством ответил Уорден и, разорвав заполненные бланки, направился к шкафчику, чтобы взять чистые. — Эти выходцы из Кентукки могут причинить нам столько хлопот, сколько не причинит целый полк негров. Можно было бы оставить и специальный, чтоб другим неповадно было.

— Да, его надо проучить, — сказал Холмс.

— Конечно надо, — горячо поддержал его Уорден. — Беда только в том, что такие, как Прюитт, не усваивают этих уроков. Я знаю слишком много таких парней. Попав в тюремную мастерскую, они работают как черти. Не проходит и двух недель, как они возвращаются. Они скорее дадут убить себя, чем признаются, что в чем-нибудь неправы. Разума у них не больше, чем у грудного ребенка. Как раз к тому времени, когда вы подготовите его к декабрьским полковым соревнованиям, он возьмет да и выкинет опять какой-нибудь номер нарочно, чтобы опять попасть в тюрьму, и сведет таким образом с вами счеты. Я знаю слишком много таких ребят. Они — опасные элементы…

— Мне наплевать на то, какой он есть! — воскликнул Холмс, откидываясь от спинки кресла. — Черт с ними, полковыми соревнованиями и всякими чемпионатами! Я не могу оставлять без наказания такие оскорбительные выходки. Я офицер! — На лице Холмса снова выступили красные пятна. Он бросил свирепый взгляд на Уордена.

Уорден подождал ровно столько, сколько потребовалось, чтобы красные пятна исчезли с лица Холмса. Затем он настойчиво начал внушать Холмсу.

— Это совсем не похоже на вас, капитан, — сказал он мягко, притворяясь испуганным. — Вы просто очень расстроены. Вы ни за что не сказали бы всего этого, если бы не были расстроены. Никак нельзя поверить тому, что вы готовы потерять первое место в зимнем чемпионате только потому, что вы сейчас расстроены.

— Расстроен? — воскликнул Холмс. — Расстроен? Расстроен, вы говорите? — Он нервно провел руками по лицу и покачал головой, как бы стряхивая с себя усталость. — Ладно. Я думаю, вы правы, Уорден, — продолжал он. — Незачем выходить из себя, терять рассудок и причинять вред самому же себе. Может быть, Прюитт вовсе и не думал не повиноваться? — со вздохом проговорил Холмс. — Вы уже начали заполнять эти новые бланки, сержант?

— Нет, еще не начинал, сэр, — ответил Уорден.

— Ну, тогда положите их на место, — сказал Холмс. — Не заполняйте их.

— Тогда по крайней мере наложите на него строжайшее взыскание своей властью, — предложил Уорден.

— Да, — энергично сказал Холмс. — Если бы я не был тренером боксерской команды нашей роты, я врезал бы ему на полную катушку, — продолжал Холмс. — Прюитт отделывается очень легко. Хорошо, сержант, внесите его фамилию в ротный журнал взысканий: три недели без увольнения в город. А я пойду сейчас домой… Домой, — повторил он тихо, как бы разговаривая с собой. — Завтра вызовите его ко мне, я поговорю с ним и завизирую приказ.

— Слушаюсь, сэр, — отозвался Уорден. — Если вы считаете, что можно обойтись только таким взысканием…

Он достал из своего стола заключенный в кожаный переплет ротный журнал взысканий, раскрыл его и взял ручку. Холмс слабо улыбнулся и вышел из канцелярия, а Уорден захлопнул журнал, отложил его в сторону и подошел к окну. Он видел, как Холмс пересек двор и направился к своему дому. Уордену стало даже немножко жаль своего командира, но потом он подумал, что так Холмсу и надо.

На следующий день, когда Холмс спросил журнал, Уорден достал его и открыл. На вопрос Холмса, почему не сделана запись, Уорден, смущаясь, ответил, что был занят другими делами и совсем забыл об этом. Холмс торопился в клуб, ему было страшно некогда, поэтому он приказал Уордену подготовить эту запись к следующему дню.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Уорден. — Я внесу запись сейчас же. — И уже взялся за ручку, чтобы записать.

Холмс вышел из канцелярии. Уорден отложил перо в сторону.

А на следующий день Холмс совсем забыл об этом. У него и без того было слишком много забот.

И дело вовсе не в том, как полагал Уорден, получит этот юнец Прюитт три недели неувольнеия или не получит. Фактически три недели неувольнения, может быть, даже пошли бы Прюитту на пользу. Особенно если учесть, что Прю, по словам Старка, влюбился в одну из проституток в заведении миссис Кайпфер. Трех недель без увольнения было бы вполне достаточно, чтобы Прюитт забыл о ней. Уорден даже сожалел, что освободил Прюитта от наказания, которое тот заслужил. Он не питал к нему никакого чувства жалости. Прю получил по заслугам. Оп даже не только заслужил все то, что получил, он просто-напросто сам напрашивался на это. С досады Уорден даже плюнул.

Возвратившись со второй «прогулки» и узнав, что Холмса в казарме пет, Прюитт почувствовал облегчение. Палузо обрадовался не меньше. Прю с большим трудом поднялся на второй этаж, разобрал вещевой мешок, разложил все но местам, помылся под душем, сменил белье и вытянулся на койке, ожидая, когда за ним придет дежурный по части или сержант из караула. Но до ужина никто не появился, и Прю понял, что никто уже не придет.

Прю понял, что в его судьбу что-то вмешалось. Или кто-то вмешался. Единственным вероятным «кто-то», по мнению Прю, мог быть Уорден. «Только он, — рассерженно думал Прю, — мог приложить свою руку к этому делу. Но что ему нужно? Зачем ему потребовалось вмешиваться? Почему он везде и всюду сует свой длинный нос?»

После ужина Прю снова растянулся на койке, высоко подняв свои уставшие ноги. К нему подошел Маггио.

— Я горжусь тобой, Прю, — сказал Анджелло. — Жалко только, что я не был там в это время. Если бы не этот выродок Гэлович, я работал бы вместе с тобой. Но все равно, я горжусь тобой, Прю, все равно горжусь.

— Спасибо, Анджелло, — рассеянно пробормотал Прю. Он все еще старался разгадать, почему его оставили в покое. Он ведь предоставил им блестящую возможность не только лишить его увольнения в день получки, что, впрочем, еще вовсе не исключалось, но и запрятать его в тюрьму. И все это, несмотря на твердую решимость быть отличным солдатом и выполнять всякую работу. И произошло это не месяц, не неделю и даже не два дня спустя, после того как он принял такое решение, а во второй половине самого первого дня. Прю понимал, что так просто все это не обойдется. Очевидно, за всем этим скрывались какие-то тонкие хитросплетения. Видимо, все эго делалось намного искуснее, чем он предполагал. К тому же он или явно недооценил их способности, или, что еще хуже, слишком переоценил свои собственные силы в борьбе с противниками. Все их расчеты, очевидно, строились на том, чтобы бить на самое сильное чувство в нем — его гордость. А не окажется ли, что это чувство в нем одновременно и самое слабое, самое уязвимое место?

От этих мыслей росла неуверенность в себе, появлялись опасения за свою готовность и способность к борьбе.

На следующий день, становясь на свое место в строю, Прю выглядел намного печальнее, чем вчера. Но он был теперь и умнее, чем вчера. Он решительно отказался от мысли научить чему-нибудь или проучить как-нибудь из своих противников. Он уже больше не надеялся на скорую победу. Оп начал в этот день с того, чем кончил вчера: снова начал играть роль отлично дисциплинированного и исполнительного солдата. Но теперь он вел лишь сдерживающий, а не наступательный бой. Единственной его защитой было молчание; единственным чувством — ненависть; единственным утешением — мысль о Лорен и дне получки. Мысль о Лорен согревала его, как глоток хорошего крепкого вина, как огонек, у которого можно погреться, потому что ненависть, которой они окружили его, медленно замораживала Прюитта.

Глава девятнадцатая

Занятия в день получки прекращались в десять часов. Солдаты мылись под душем, брились, чистили еще раз зубы, надевали выходную форму и подолгу возились с галстуком, чтобы завязать его правильным узлом. Затем они старательно чистили ногти и только после этого выходили во двор, где ожидали выдачи денег. Но и здесь, ожидая, они нет-нет да и поправляли еще раз галстук или подчищали ногти, потому что все офицеры в роте, выдававшие солдатам деньги, имели привычку устраивать в этот день осмотры внешнего вида, хотя день получки вовсе не всегда совпадал с днем осмотра. Одни из них осматривали главным образом обувь; другие привязывались к брюкам — плохо отутюжены; третьи обращали главное внимание на то, как подстрижены волосы. Капитан Холмс имел привычку проверять правильность узла на галстуке и чистоту рук и ногтей. Правда, даже если Холмса не удовлетворял чей-нибудь галстук или ногти, он не исключал солдата из списка на выплату денежного содержания, просто читал строгие нотации и отсылал виновника на левый фланг роты.

Выйдя во двор, солдаты собирались в небольшие группки и оживленно разговаривали, предвкушая получение денег и интересно проведенный остаток дня. У всех было приподнятое настроение. Группы эти возникали, распадались и тут же образовывались новые. Исключение составляли лишь двадцатипроцентники, которые, как хищники, уже поджидали свои жертвы у дверей на кухню, мимо которых никто не проходил. Но вот наконец наступал тот долгожданный момент, когда дежурный горнист поднимался на площадку с мегафоном и, озаряемый сверкающим утренним солнцем (которое всегда светило в этот день гораздо ярче, чем в другие), подавал радостный сигнал: «Получка! Получка! Получка!»

Возбуждение нарастало, гул голосов и движение в группках усиливались. В дверях канцелярии роты появлялся Уорден с солдатским одеялом в руках. Медленным, даже торжественным шагом он направлялся в столовую. За ним следовал Маззиоли с раздаточной ведомостью, воображая себя не иначе как лордом — хранителем печати, а позади него начищенный, прилизанный, сверкающий с головы до ног, улыбающийся отец благодетель Дайнэмайт, в руках у него черная сумка с деньгами.

Проходило еще некоторое время, пока готовились к выдаче денег: сдвигали столы, стелили на них одеяло, подсчитывали серебро, раскладывали по пачкам банкноты, доставали список должников в гарнизонную лавочку, чтобы Уорден мог собрать эти деньги. В это время около двери в столовую вырастала очередь. Первыми становились сержанты, за ними — рядовые первого класса, потом рядовые. Очередь формировалась без шума и толкотни, каждый знал свое место заранее, потому что люди располагались в каждой из этих групп по алфавиту.

Но вот начиналась выплата денег. Стоящие впереди продвигаются очень медленно, но вот наконец и вы у двери, ведущей в довольно темную в это солнечное утро столовую. Пока одни получает деньги, называют фамилию следующего. По этому сигналу вы подходите к столу и называете себя и свой личный номер. После этого вы подходите строевым шагом к Дайнэмайту и, отдав ему честь, замираете в стойке «смирно». Он начинает осматривать вас с головы до ног. Если он удовлетворен вашим внешним видом, то выдает вам деньги, отпуская обычно шуточки, вроде «Не трать всю сразу, оставь на следующее увольнение» или «Но пропивай сразу все в одном месте».

Затем, держа в руках деньги (за вычетом стоимости стирки в прачечной, взноса на социальное страхование, отчислений семье, если она есть, одного доллара в фонд роты), которые вы зарабатывали весь месяц и на расходование которых начальство предоставляет вам весь остаток дня получки, держа эти деньги, вы идете вдоль накрытых одеялом столов и подходите к Уордену, и он удержит с тех, кто задолжал в гарнизонную лавочку за прошедший месяц. (Вы, конечно, не хотели делать этих долгов, вы даже обещали себе в прошлую получку, что ничего не будете брать в долг, но вышло как-то так, что вы не сдержали обещание и снова взяли в долг.) После оплаты чеков из лавочки вы проходите через кухню на веранду, где вас ожидают такие финансовые воротилы — двадцатипроцентники, как Джим О’Хейер и Тарп Торнхилл, а также меньшие по масштабам своей финансовой деятельности фигуры, как Чэмп Уилсон, которые продолжают уменьшать находящуюся в ваших руках сумму.

День получки. Даже извечная вражда между солдатами-спортсменами и неспортсменами в этот день, в день получки, ослабевает. Но вот уже все получили деньги, роздали долги. Солдаты направляются в мрачноватое, из-за низких потолков, помещение роты, шумно переодеваются в гражданское платье, выходят на залитый солнцем двор, а потом разбредаются кто куда. Обедать в столовой в этот день будут очень немногие, практически только те, кто проиграл в карты все до единого цента.

У Прю после уплаты всех долгов из полученных тридцати долларов осталось двенадцать долларов и двадцать центов. Этих денег не хватило бы, чтобы заплатить у миссис Кайпфер за право провести с Лорен всю ночь, поэтому Прю решил пойти в карточный притон О’Хейера.

На другой стороне улицы, как раз напротив ротной комнаты отдыха, на истощенной, почти голой полоске земли, рядом с гарнизонной узкоколейной железной дорогой приютились наспех построенные сарайчики — игорные притоны. Здесь, как в потревоженном муравейнике, уже царит оживление. Перед каждым сарайчиком, словно перед входом в цирк на ярмарке, торчит зазывала (им платят по одному доллару в час), который непрерывно выкрикивает: «Заходите к нам, ребята! Покер, очко, кости, железка, все, что душе угодно. Заходите, попытайте счастья, ребята».

В притоне О’ Хейера пять столиков овальной формы для игры в очко были уже заняты. На фоне общего гула слышались низкие монотонные голоса сдающих карты. Вокруг обоих столов для игры в кости толпились люди. У трех столов для игры в покер свободных мест не было.

Стоя в дверях, Прю думал о том, что к середине месяца все эти деньги попадут в руки нескольких счастливчиков, которые окажутся вон за тем столом, за которым сейчас играет О’Хейер. Выигравшие соберутся сюда отовсюду: и из Хиккема, и из форта Камехамеха, и из Шафтера, и из форта Рагер. Это будет самая крупная игра во всем гарнизоне, если не на всем острове. Мысль о том, что он может, если ему посчастливится, оказаться одним из таких выигравших, бросила его в дрожь. Однажды, еще во время службы в Майере, Прю оказался таким счастливчиком. Желание выиграть хотя бы на поездку в город сменилось твердой решимостью выиграть много, и эту решимость подогревали воспоминания о Лорен.

В течение двух часов Прю методично, осторожно, не поддаваясь азарту, играл по маленькой в очко. В результате вместо двенадцати долларов, с которыми он пришел, у него теперь было двадцать, то есть столько, сколько необходимо, чтобы сесть за стол для игры в покер. Прю направился к одному из них, к тому, за которым играл О’Хейер, и стал терпеливо додать, когда освободится место. В день получки места освобождались быстро, потому что большинство игроков были такой же мелкой сошкой, как и Прю, мечтавший превратить свои двадцать долларов в большой капитал. Эти игроки неизменно проигрывали и выходили из игры. Дожидаясь места, Прю дал себе слово, что, если ему посчастливится выиграть два кона, он сразу же выйдет из-за стола, потому что два выигрыша в такой игре составили бы сумму, вполне достаточную и на сегодняшний день и на ближайшую субботу и, может быть, на все воскресенье, если Лорен согласится провести этот день с ним на пляже. Только два выигрыша, и не больше. Прю все обдумал и рассчитал заранее.

На круглом, покрытом зеленым сукном столе с выемкой для сдающего карты возвышалось множество столбиков долларовых и полудолларовых монет и красных пластмассовых фишек, заменявших двадцатипятицентовые монеты.

Среди сидящих за столом были Уорден и Сгарк. В одном из кресел, развалясь, сидел О’Хейер. У него на лбу торчал дорогой щегольский зеленый козырек, прикрывавший холодный взгляд жестоких, расчетливых глаз. В руках были две полудолларовые монеты, он перекладывал их одну па другую, так что они издавали громкий, играющий на нервах щелчок.

Первым, кто освободил место, оказался Старк. Низко надвинув шляпу на глаза, он резко отодвинулся от стола, встал со стула и сказал:

— Место свободно.

— Ты что, совсем уходишь? — спросил его тихо О’Хейер.

— Нет, ненадолго, — ответил Старк, как бы размышляя. — Мне просто надо занять немного денег.

— Ну хорошо, тогда увидимся, — улыбнулся ему О’Хейер. — Желаю успеха.

— Спасибо, Джим, — поблагодарил его Старк.

Кто-то из стоявших вокруг стола проговорил шепотом, что в течение прошедшего часа Старк спустил все шестьсот долларов, которые он выиграл здесь, сев за стол в десять часов утра. Услышав это, Старк грозно посмотрел на шептавшего, и тот сразу же замолчал, а Старк медленно, все еще размышляя над чем-то, отошел от стола.

Когда Прю занимал освободившееся шестисотдолларовое место, в его голове пронеслась мысль: дурное это предзнаменование для него или хорошее? Стараясь сохранить спокойствие, он двинул свои банкноты к сдающему. Ставки для игры в покер в день получки невысокие, поэтому вы свободно можете вступить в игру. Тем не менее, когда вы ставите свои двадцать долларов, игроки, у которых денег много, смотрят на вас с презрением. Прю получил назад кучку из пятнадцатидолларовых монет, шести полудолларовых и восьми пластмассовых фишек. Подвигая их к себе, он уже не обращал внимания на презрение игроков, потому что его охватило старое знакомое чувство — азарт, самое верное лекарство против любого презрения. Вместе с другими он толкнул от себя красную фишку. Сердце Прю забилось быстрее, громче, настойчивее, так что пульсация отдавалась даже в ушах, лицо покраснело.

Здесь, только здесь, думал Прю, в этих маленьких атласных картах, которые сдающий бросает на стол картинкой вниз и которые распределяются между игроками по каким-то непостоянным, одному богу ведомым законам, только в них заключен секрет жизни и смерти, за которым охотятся ученые; он здесь, этот секрет, под твоей рукой, если только ты сможешь проникнуть в тайну этих законов. Ты можешь очень быстро выиграть тысячу долларов, а еще быстрее проиграть все до цента. Человек, который сумел бы докопаться до причин всего происходящего, мог бы пожать руку самому господу богу. Они играли но правилу «деньги на бочку», поэтому перед выигрывающими на столе лежали высокие пачки банкнот, придавленных тяжелыми серебряными монетами. Вид этих хрустящих зеленых бумажек, игравших столь важную роль в этой жизни, наполнял Прю жадностью, желанием схватить эти приятно пахнущие кусочки бумаги, и даже не потому, что на них можно было что-то купить, а просто так, ради самих бумажек. И все это зависело от медленно, размеренно, неумолимо падающих па стол карт. Прю воспринимал звук их падения так же, как обреченный на смерть человек воспринимает размеренное, но неумолимое тиканье часов.

Сдающий сделал два круга, раздав по десять карт в каждом. Один круг — картинкой вниз, другой — картинкой вверх. Прю слышал, как рядом с ним у кого-то тикают часы. Знакомые лица почему-то выглядели совсем по-другому, как будто он никогда и не видел этих людей. Резкие от яркого освещения тени под бровями и носами делали каждого человека каким-то безглазым существом с заячьей губой. Прю не видел за столом ни Уордена, ни О’Хейера. Он видел только пары рук, без туловища, подкладывающие верхние карты под нижние, для того чтобы потом медленно, скрытно от других отодвинуть уголок и взглянуть, какая пришла карта. По спине Прю прошла какая-то беспричинная дрожь, и все горькое, что произошло в его жизни за последние два месяца, отошло куда-то в сторону, начисто выпало из памяти.

Первый кон оказался довольно большим. Прю надеялся, что он будет меньше. При такой игре его двадцать долларов долго не протянут. Но карты выпадали крупные, поэтому и ставки были большие.

Прю попались неплохие карты, и после третьего круга он мог бы уже и рискнуть на более высокую ставку, если бы у него были деньги в кармане. Но у него их не было. Кон, который он мог бы выиграть, отодвинули в сторону, а в центре стола игроки продолжали повышать ставку. Прю оставалось только ждать и надеяться на благоприятный исход. В четвертом круге О’Хейеру достался туз, который наверняка подходил к его картам. Все догадывались об этом, потому что О’Хейер никогда не повышал ставки, если не надеялся выиграть. Он увеличил ставку на пятнадцать. Прю затаил дыхание и с разочарованием посмотрел на свои карты. Но в последнем круге к нему пришел еще один валет, и теперь у него была выигрывающая пара.

Прю взял с кона почти сто пятьдесят долларов. Второй, меньший выигрыш достался О’Хейеру. Уорден посмотрел сначала на О’Хейера, потом на Прю и злобно фыркнул. Придвигая деньги, Прю широко улыбнулся и напомнил себе, что, если ему удастся взять еще один кон, он должен прекратить играть, и пусть тогда Уорден возмущается как хочет.

Прю вовсе не нуждался во втором выигрыше. Ему вполне хватило бы того, что он выиграл на первом коне. Но он пообещал себе сыграть два кона и поэтому не прекратил играть. Однако во втором коне счастье обошло его: кон выиграл Уорден. Прю потерял при этом сорок долларов, и теперь у него осталось что-то около сотни. Он решил, что должен обязательно выиграть еще раз, прежде чем поднимется из-за стола. Но ни третий, пи четвертый, ни пятый кон он не выигрывал. К тому кону, когда ему повезло еще раз, у него оставалось всего пятьдесят долларов.

Придвигая к себе второй выигрыш, Прю облегченно вздохнул и сразу же освободился от того напряжения, которое нарастало в нем но мере того, как таял его капитал. Он уже совсем было потерял всякую надежду на второй выигрыш, и вот теперь у него столько денег — более двухсот долларов. Он начал играть очень осторожно, взвешивая каждую ставку, безмерно наслаждаясь игрой, отдаваясь ей полностью, стараясь проникнуть в мысли противников. Это был настоящий покер, очень однообразный, незахватывающий. Прю действительно нравилась такая игра, он играл равномерно, проигрывал мало, часто пасовал, иногда понемногу выигрывал, играл на время, дожидаясь того момента, когда ому повезет, когда он снимет большой куш и освободит место у стола.

Прю понимал, конечно, что так спокойно игра будет протекать не бесконечно. Двести долларов — это вовсе не такая уж большая сумма, чтобы ее можно было противопоставить капиталу всех сидящих за столом игроков. Но единственное, что хотел в этот момент Прю, — это еще один большой выигрыш, такой же, как два предыдущих, нет, даже больший, потому что теперь денег у него больше; такой выигрыш, после которого он наверняка прекратит играть и освободит место. Если бы Прю выиграл первые два кона подряд, то прекратил бы игру еще тогда. Но он выиграл, по существу, лишь один раз, и теперь ему хотелось получить еще одни, последний выигрыш, а после него действительно прекратить играть.

Однако Прю проиграл все, не дождавшись такого выигрыша.

Ему выпали неплохие карты — две десятки. В четвертом круге ему пришла еще одна десятка. Но и Уорден получил в этом круге второго короля. Он повысил ставку до десяти. Прю насторожился: никто не пытался мошенничать в этой игре, но прн такой сумме на кону можно было ожидать всего. У Уордена, возможно, было три короля, а Прю не настолько зелен, чтобы его можно было провести. Когда подошла его очередь делать ставку, он добавил совсем незначительную сумму, очень немного, просто для того, чтобы продолжать торговлю, он поставил столько, сколько мог себе позволить потерять. После него ставки прекратили повышать сразу три человека. Только О’Хейер и Уорден продолжали набавлять. У О’Хейера, по-видимому, было два туза, и он намеревался торговаться до третьего. О’Хейер был одним из тех, кто давал в долг под двадцать процентов. А Уорден, видно, только что собирался остановиться, потому что, перед тем как набавить, он дважды посмотрел на свои карты. У него трех королей наверняка не было.

На последней карте туз к О’Хейеру не попал, и он остановился с безразличным видом. Уорден с его королями все еще торговался с Прю, и Прю почувствовал некоторое облегчение, так как было ясно, что у Уордена только два короля, а не три. У Уордена было две нары, и он надеялся, что к нему придут короли, поскольку у О’Хейера было два туза. Ну что же, если он хочет увидеть их — пусть платит за это, как и всякий другой, и Прю поставил двадцать пять, рассчитывая выжать из него последнюю каплю, рассчитывая, что Уорден проиграет, имея только двух королей. Это была правильная и разумная ставка. Уорден уже останавливался, два раза пасовал, но на этот раз поднял ставку на шестьдесят долларов.

Увидев злую успешку на лице Уордена, Прю понял, что попался на удочку, что его обвели вокруг пальца. У Уордена было три короля. Его перехитрили. Впервые удалось так просто провести его, как глупого, зеленого мальчишку. Не веря глазам и ушам своим, Прю уже хотел было спасовать, но сразу же понял, что этого не сделает, что будет продолжать игру. Оп уже поставил слишком много своих денег, и кон был слишком велик, чтобы блефовать. А Уорден, видимо, знал, сколько нужно поставить, чтобы не отпугнуть игрока, чтобы он продолжал торговлю.

Прю потерял в этот кон ровно двести долларов. У него осталось около сорока. Он резко отодвинулся от стола и встал.

— Я выхожу из игры, — сказал он.

Брови Уордена затрепетали и сострадательно изогнулись.

— Я очень сожалею, что так получилось, дружище. Очень сожалею. Если бы я не нуждался так здорово в этих деньгах, я, ей-богу, вернул бы их тебе.

Все сидевшие за столом и стоявшие около него засмеялись.

— Нет, нет. Оставь их себе, — ответил Прю. — Ты выиграл их, старшина, и они твои. Рассчитай меня, — обратился он к сдающему, упрекая себя за то, что не прекратил играть раньше, как обещал себе с самого начала.

— Что случилось, дружище? — спросил его Уорден. — Ты выглядишь очень неважно.

— Просто есть хочу, — ответил Прю. — Не обедал сегодня.

— Обедать теперь уже поздно, — сказал Уорден, подмигивая только что возвратившемуся и подошедшему к столу Старку. — Не лучше ли тебе остаться? Может, что-нибудь отыграешь? Сорок — пятьдесят долларов в кармане — этого маловато.

— Хватит, — ответил Прю.

«Почему он не оставляет меня в покое? — раздраженно подумал он. — Что ему еще нужно? Чего добивается этот сукин сын?»

— Но ведь ты не откажешься выпить бутылочку, не правда ли? — продолжал Уорден. — Мы же здесь все друзья и играем просто для того, чтобы провести время. Правда ведь, Джим? — обратился он к О’Хейеру.

Прищурив глаза так, что вокруг них появилось множество мелких морщинок, О’Хейер посмотрел на Уордена и медленно ответил с безразличным видом:

— Конечно, пока у тебя есть деньги, чтобы быть другом. Сдавайте карты.

Уорден беззвучно засмеялся.

— Видишь? — обратился он к Прю. — Здесь же не бандиты и не каменные люди: есть у тебя двадцать долларов — садись играй.

— Нет, — ответил Прю, — мне это не по карману.

Когда Прю отодвинулся от стола, Старк дружески похлопал его по спине, подмигнул и сел на освободившееся место.

— Вот, пятьдесят, — сказал он сдающему.

После душного, пропитанного потом и табачным дымом помещения свежий воздух на улице обдал Прю как холодной водой. Он глубоко вдохнул его, потом энергично выдохнул, ему хотелось отделаться от беспокойного желания вернуться к столу для игры в покер. Он никак не мог избавиться от мысли, что всего несколько минут назад потерял выигранные с таким трудом двести долларов, проиграв их этому сукину сыну Уордену. «Давай, давай, дружок, выбрось это из головы, — уговаривал себя Прю. — Ты не потерял ни одного цента, наоборот, выиграл двадцать долларов, и тебе на сегодня вполне достаточно, поэтому сматывайся отсюда подобру-поздорову».

Свежий воздух как будто отрезвил Прю. Он внушал себе, что всех обыграть нельзя, что скорее они обыграют его. Он обошел вокруг приземистых сарайчиков и зашагал по тротуару. Потом перешел на другую сторону улицы. Подошел уже к двери комнаты отдыха, взялся за ручку и наполовину открыл дверь… Но именно в этот момент Прю решил, что не будет больше обманывать себя. Он резко захлопнул дверь, повернулся кругом и решительно направился обратно к О’Хейеру.

— Ого! Посмотрите-ка, он вернулся! — широко улыбаясь, воскликнул Уорден, когда увидел вошедшего Прю. — Я так и думал, что ты вернешься. Эй, ребята, есть там свободное место? Выйдите кто-нибудь из-за стола и уступите место этому старому картежнику.

— Ну что же, могу и сесть, — возбужденно сказал Прю и занял стул, который освободил ему еще один, до цента очистивший свои карманы игрок. — Ну, за чем же дело стало? — нетерпеливо продолжал он. — Давайте начнем. Сдавайте.

— Ого! — удивился Уорден. — Ты торопишься, как будто уверен, что сорвешь большой куш.

— Да, уверен. Обо мне не беспокойся. Позаботься лучше о себе. Я готов.

На самом деле Прю, конечно, не был так уверен; он был просто сильно возбужден. Прошло всего-навсего пятнадцать минут, в которые было сыграно три кона и в которые он потерял все свои сорок долларов. Оп так и думал, что проиграет их. Если до этого он играл наслаждаясь, не торопясь, смакуя это удовольствие, то теперь раздражался, торопился, проявлял нетерпение даже оттого, что сдающий раздавал карты слишком медленно. Прю понимал, что в таком состоянии в покер играть не годится, потому что он наверняка проиграет. Проиграв деньги, Прю встал из-за стола с каким-то облегчением, потому что теперь уж был настоящий конец всему, играть было больше не на что.

— Теперь я могу спокойно пойти домой и завалиться спать, — сказал он.

— Что? — удивился Уорден. — Спать в три часа дня?

— Конечно, — ответил Прю. — «Неужели еще только три часа? — подумал он. — А мне казалось, что скоро уже отбой». А почему бы и нет? — продолжал он вслух.

Уорден презрительно фыркнул.

— Молодежь никогда не слушает меня. Я же говорил тебе, что надо выходить из игры, когда выиграешь. Но разве ты послушаешь? Черта с два…

— Забыл, — сказал Прю, — совсем забыл об этом. Дай мне сотню взаймы, я всегда буду помнить твои советы.

Послышался громкий смех сидящих за столом.

— Сожалею, дружище, — сказал Уорден. — Ты же знаешь, у меня самого не густо.

— Вот дьявол. А я думал, что ты выигрываешь, — с сожалением сказал Прю.

Эти слова вызвали новый взрыв смеха, и Прю почувствовал некоторое облегчение, но мысль о том, что в кармане пусто, продолжала угнетать его. Он протиснулся сквозь толпу наблюдавших за игрой и направился к выходу.

— Почему ты всегда разыгрываешь этого парня, старшина? — услышал Прю голос Старка.

— Разыгрываю его? — возмущенно переспросил Уорден. — Откуда ты взял, что я разыгрываю его?

— Он вовсе не нуждается в твоих советах, — вмешался лучший футболист из одиннадцатой роты, лысый жирняга с ввалившимися глазами пьяницы. — Я слышал…

— Правильно, — перебил его Старк. — Прю сам знает, что и как ему делать.

— Он не боится никаких разыгрываний, — еще раз фыркнув, сказал Уорден. — Прю крепкий парень. Он привык к ударам.

— Я бы па его месте давно перевелся отсюда к чертовой матери, — сказал футболист из одиннадцатой роты.

— Ты бы перевелся… — проворчал Уорден, — а вот он не может. Дайнэмайт не отпустит его.

— Ну, давайте, давайте, — вмешался гнусавым голосом О’Хейер. — Мы что, на курсах кройки и шитья или играем в карты?

— Ставлю пять, — сказал Уорден. — Знаешь, за что ты мне нравишься, Джим? За твое исключительное чувство сострадания к другим, — продолжал он насмешливо.

Прю представил себе прищуренные, почти закрывшиеся, излучающие зловещие искры глаза Уордена.

Прислушиваясь к разговору позади себя, Прю задержался на несколько секунд в проеме открытой двери, но потом решительно захлопнул ее, и голоса позади сразу же стихли. К Уордену Прю испытывал какое-то двойственное чувство: он хотел бы ненавидеть его, но зла для настоящей ненависти почему-то не хватало. Неожиданно Прю вспомнил, что не воспользовался даже бутербродом и кофе, которые О’Хейер великодушно предлагал бесплатно всем играющим в его притончике. Но возвращаться в сарайчик только для этого Прю не хотелось.

Почти так же неожиданно Прю вспомнил и о многих других вещах, которые он намеревался было купить. Он вспомнил, что ему нужен мыльный крем для бритья, новый ежик для чистки оружия. Прю собирался также купить несколько блоков сигарет. Хорошо еще, что у него был припрятан один блок «Дьюка».

«Раз ты все проиграл, Прюитт, — сказал он себе, — раз твои карманы пусты, ты можешь теперь ни о чем не думать и не мечтать до следующего месяца. И Лорен в этом месяце ты теперь не увидишь. А в следующем месяце она, возможно, уже уйдет от миссис Кайпфер и возвратится в Штаты».

Сжимая от досады руки в кулаки, он обнаружил в своих карманах мелочь, небольшую кучку десяти- и пятицентовых монет. Достав их из карманов, Прю с любопытством подсчитал, на что могло бы хватить этой суммы. Мелочи оказалось достаточно, чтобы сыграть по маленькой в уборной, но, вспомнив в ту же секунду о невозможности вернуть на эту мелочь те двести шестьдесят долларов, которые он только что имел, Прю размахнулся и с досадой бросил монеты па железнодорожное полотно. Он с удовлетворением посмотрел, как они, стукнувшись о рельсы, со звоном разлетелись в разные стороны. Прю повернулся к казармам. «Увидишь ты Лорен или не увидишь, будешь играть в покер или не будешь, но одно должно быть решено твердо: ни под каким предлогом не занимать деньги под двадцать процентов», — сказал Прю самому себе.

Тарп Торнхилл находился в своем сарайчике, расположенном рядом с сарайчиком О’Хейера. Оп и не играл и но сдавал карты. Он просто ходил от стола для игры в кости к столу, за которым играли в очко, потом к столу для игры в покер и снова к столу, где играли в кости. Тарп нервничал и, как обычно, внимательно наблюдал за сдающими: не обманывают ли они его.

Этот высокий, горбоносый, лишенный подбородка дятел из штата Миссисипи был наделен массой самых отвратительных качеств и лишь несколькими положительными, никоим образом не покрывавшими его недостатки. Несмотря на все это, несмотря даже на ничем не обоснованную подозрительность ко всем и ко всему, на его невероятную жадность и скупость, Торнхилл давал деньги взаймы. Он прослужил в одной и той же роте семнадцать лет и на протяжении этого времени усердно подхалимничал перед начальниками. В результате он скопил денег и теперь содержал небольшой игорный притончик. Торнхилл получил теперь возможность отыграться, отомстить за пережитое унижение, поиздеваться над любым, оказавшимся, по его расчетам, в трудном или зависимом положении.

— Хэй! — издевательски пробормотал Тарп, когда Прю отозвал его в сторонку и попросил двадцать долларов. — Хэй! — повторил он, выпрямив свой длинный худой корпус. Надменным, ироническим, нарочито громким голосом, чтобы слышали все окружающие, Тарп продолжал: — Итак, непоколебимый Прюитт наконец сдался, да? Гордыня повержена, и теперь он хочет получить немного денег, да? Он решил все же прийти к старине Тарпу, с которым никогда не разговаривает, за исключением дней получки, да и то лишь тогда, когда надо занять деньги… Ну, ничего, ничего, бывает… Бывает, бывает…

Тарп достал из кармана бумажник, но все еще не открывал его.

— А куда ты собираешься пойти, Прюитт? — спросил он. — В солдатский клуб? В «Ритцу»? В «Тихий океан»? В «Новый Сенатор»? В «Новый Конгресс» к миссис Кайпфер? Я везде побывал и знаю их всех. Слушай-ка, Прюитт, я дам тебе маленький совет: в «Ритце» есть новенькая. Что скажешь, Прюитт? Как насчет этой девочки, а?

Большинство игравших с интересом прислушивались к тому, что говорил Тарп, и весело хихикали. Тарп подмигивал им и самодовольно улыбался, радуясь тому, что завоевал внимание аудитории.

Прю по-прежнему молчал. Его лицо краснело против воли, он чувствовал это и в душе проклинал себя на чем свет стоит.

Тарп снова рассмеялся и еще раз подмигнул играющим, обещая им взглядом веселую сценку. Его длинный с горбинкой нос приближался к лицу Прюитта с каждой новой волной смеха. С каждой новой улыбкой длинные уголки его рта приподнимались, и все лицо становилось похожим на какой-то замысловатый знак вопроса. Прищуренные темные глаза внезапно загорались, начинали искриться, наполнялись бесстыдным любопытством и оскорбительным смехом. Тарп кривлялся перед присутствующими как заправский комедиант.

— Хэй! — еще раз насмешливо воскликнул Тарп, оскалив зубы. — Если ты придешься девочке по вкусу, то тебе вовсе не надо занимать деньги. Можешь даже заработать на этом, она создаст тебе рекламу. Но хочешь?

В сарайчике раздался дружный смех. Старина Тарп развеселил их. Даже игроки в кости перестали греметь костяшками.

— Я слышал, что эта девочка любит таких, как ты, — продолжал насмешливо Тарп. — Ну как, хочешь попробовать, а? Может, ты не испытывал такого за всю свою жизнь. Я слышал, что некоторые ребята наживают себе на этом целые состояния. Может, тебе это поправится, кто знает! Эй, ребята, посмотрите на него, как он краснеет… Посмотрите, красный, как невинная девочка. Ты в самом деле хочешь занять у меня денег, Прюитт? Или ты просто морочишь мне голову? А может, теперь деньги тебе ужо не нужны?

Прю стоял молча, сдерживаясь с большим трудом. Он должен был молчать, если хотел получить деньги. Деньги у Тарпа были. Он содержал свой притончик, еще когда О’Хейер только начинал свой бизнес. Но О’Хейер так повел дело, что быстро подмял всех под себя и оказался наверху. Поэтому Тарп ненавидел и боялся этого афериста. Они были непримиримыми врагами. И, несмотря на это, Тарп, получив те небольшие суммы, которые он собирал в качестве процентов с должников, и те большие, которые попадали в его карман в результате содержания игорного притона, шел с ними в середине месяца в сарайчик О’Хейера и проигрывал их там за покерным столом. После наплыва игроков в день получки наставало затишье, сарайчик Тарпа пустел, а сам он вместе с другими выигравшими сидел у О’Хейера и с азартом играл на большие ставки, возбужденно ругаясь и неизменно проигрывая. И ненавистный О’Хейер, этот расчетливый и хладнокровный математик, загребал в свои карманы всю прибыль, которую Тарп получал от содержания своего сарайчика.

Наконец Тарп дал Прю двадцать долларов. Он дал их после долгой паузы, заполненной юмором на южный, ку-клукс-клановский, лад; паузы, в течение которой вокруг искривленного в насмешке рта Тарпа не раз появлялись белые линии подозрительности и недоверия, потому что Тарп обдумал за это время целую тысячу возможностей, которые, по его мнению, мог использовать этот вроде бы на первый взгляд честный и правдивый парень, для того чтобы провести и надуть его, Тарпа. Прю, конечно, производил впечатление честного человека, но… никогда нельзя ни на кого надеяться, и Тарп Торнхилл убеждался в этом но однажды… Тарп Торнхилл считал, что честных людей вообще не было, нет и никогда не будет. После оскорблений и насмешек в адрес Прю, откровенных подозрений притворного сожаления о том, что он, кажется, не может дать такую сумму, Тарп великодушно вручил Прю целых двадцать долларов, то есть ровно столько, сколько Прю просил, разумеется, под двадцать процентов и с предупреждением, чтобы Прю не вздумал выкинуть какой-нибудь хитроумный трюк, когда настанет время отдать долг.

Переодеваясь для увольнения в город и кладя двадцать долларов в карман, Прю все еще чувствовал на себе вонючее дыхание Тарпа, которое не смоешь никаким душем… Прю размышлял, что хуже — когда тебе в лицо ударяет струя вонючего дыхания Тарпа или когда на тебя брызгает слюной Айк Гэлович. Прю начал смутно сознавать, что он попал в прехорошенькую часть…

Одеваясь, Прю подумал также об унижении, которое мужчина готов терпеть только ради женщины; об унижении, на которое он не пошел бы ни в каком другом случае…

Глава двадцатая

Милт Уорден тоже собирался прекратить игру. Играя, он думал о том же, о чем и Прю, — о женщине, но о другой.

Сегодня вечером ему предстояло встретиться с Карен Холмс. Встреча была назначена в «Моане», в деловой части города. Всякий раз, когда Уорден отрывал глаза от карг и поднимал их вверх, его взгляд останавливался на помятом лице Мэйлоуна Старка. На лице Уордена при этом появлялось такое выражение, какое бывает у человека, когда он видит свою оторванную взрывом снаряда и лежащую неподалеку руку. Вид Старка возмущал Уордена и, что еще хуже, мешал ему сосредоточиться на игре, потому что заставить себя не смотреть на него он не мог. Два из трех последних проигранных конов Уорден наверняка выиграл бы, если бы не смотрел то и дело на эту отвратительную рожу. Эти глаза и губы, думал Уорден, тоже ласкали нежное тело Карен, которое он, Милт Уорден, хорошо сейчас представлял себе и которое Старк несомненно представлял себе не хуже. А в том, что эти проклятые ручищи Старка обнимали тело Карен, Уорден нисколько не сомневался, как бы ему ни хотелось думать иначе. Уорден не сомневался в этом, потому что Старк после того раза не обмолвился о Карен ни одним словом; Старк, к сожалению, не принадлежал к числу артистических натур, которые выдумывают разные истории и выдают их за действительность. Совершенно очевидно, что Старк не рассказывал этой истории никому, кроме Уордена, иначе теперь все говорили бы только об этом. А это значит, что Старк не был хвастуном.

— Рассчитай меня, — сказал он сдающему. — Вот девяносто семь долларов серебром, я уже подсчитал, — добавил он.

— Ты не возражаешь, если я подсчитаю еще раз сам, Милт? — спросил сдающий, широко улыбаясь.

— Какого черта мне возражать! Пожалуйста, подсчитывай. Я просто хотел, чтобы ты знал, что я уже подсчитал.

Сдающий громко засмеялся.

— Возьми и мои деньги, — сказал Джим О’Хейер, широко зевая. — Я сделаю небольшой перерывчик и посмотрю, как у меня идут дела. Просто стряхни их в ящик, я возьму оттуда потом.

— О’кей, босс, — с готовностью ответил сдающий сержант. Деньги Уордена он придвинул к себе, а деньги О’Хейера ссыпал в ящик, который уже был заполнен красными фишками и серебряными монетами.

— Все будет здесь в полной сохранности, когда ты вернешься, Джим, — заверил сдающий с гордой почтительностью. Уорден видел, как, продолжая сдавать карты при помощи большого пальца левой руки и одновременно передвигая стопку денег О’Хейера правой рукой, сдающий проворно засунул под ладонь десятидолларовую бумажку. Смахнув деньги в ящик, его правая рука с «прилипшей» к ладони сложенной десятидолларовой бумажкой скользнула по поверхности стола к колоде карт в левой руке, а затем, после того как всем было сдано но одной карте, правая рука потянулась к нагрудному карману гимнастерки «за сигаретой».

О’Хейер в этот момент вешал свой дорогой козырек от солнца на гвоздь в стене позади себя. Широко улыбаясь, Уорден закурил сигарету и поднес горящую спичку сдающему сержанту. Прикуривая, тот не ответил на улыбку, но многозначительно посмотрел Уордену в глаза.

Уорден от души рассмеялся, отбросил горящую спичку в сторону и направился вслед за О’Хейером к выходу. Выйдя из сарайчика и глубоко вдохнув свежий воздух, они остановились и с наслаждением затянулись ароматным дымом сигарет. Молча, со свойственной ему сосредоточенностью математика, как бы подсчитывая что-то в уме, О’Хейер смотрел невидящим взглядом на тонкий слой ржавчины, выступившей па рельсах железной дороги.

Уорден, прежде чем отправиться в казарму, решил постоять и покурить здесь. Наблюдая за О’Хейером, он подумал, что вот, пожалуй, подходящий момент, чтобы поговорить с этим толстокожим человеком. Однако Уорден не торопился начать разговор первым, дожидаясь, когда этот счетчик-автомат начнет разговор сам.

— На кухне, после того как ушел Прим, теперь будет порядок, — сказал наконец О’Хейер.

Он произнес это самым безразличным тоном, так что было понятно, что, будь перед ним не старшина роты, а кто-нибудь другой, О’Хейер не стал бы затруднять себя разговором.

— Да, что верно, то верно, — согласился Уорден, довольный тем, что заставил О’Хейера заговорить первым. — Я хотел, чтобы весь сержантский состав роты работал так же хорошо, как работает Старк.

— Да? — удивился О’Хейер. — А что, Маззиоли доставил тебе какое-нибудь беспокойство?

— Еще бы! — ответил Уорден. — А у тебя как дела? Как идет замена штыков?

— А-а, вот ты о чем, — произнес нараспев О’Хейер. — Здесь все в порядке, старшина. Я дал указания Леве. Насколько мне известно, около половины хромированных штыков он уже обменял на вороненые, а излишки хромированных отправлены в оружейный склад. Сейчас это только вопрос времени.

— Вот именно, времени. А сколько еще потребуется этого времени? — укоризненно спросил Уорден.

— Время есть время, — с легкостью парировал О’Хейер. — У Левы много дел, сам знаешь. Или ты хочешь сказать, что мы слишком долго с этим копаемся?

— Да нет, — ответил Уорден. — Но во всех остальных ротах батальона обмен уже закончен и все хромированные штыки отправлены на склад почти две недели назад. А ты едва-едва укладываешься в график.

— Знаешь, старшина, — наставническим тоном сказал О’Хейер, — ты слишком волнуешься из-за мелочей.

— А ты вообще не волнуешься, Джим. — укоризненно заметил Уорден. Как и всегда в разговоре с О’Хейером, он почувствовал необъяснимое желание неожиданно ударить его так, чтобы он отлетел шагов на десять… И не потому, что он был ему неприятен, а просто так, чтобы посмотреть, обладают ли подобные люди какими-нибудь чувствами. «Когда-нибудь я все-таки сделаю это, — сказал себе Уорден. — Когда-нибудь я перестану думать об этом, а просто-напросто сделаю, раз мне так хочется это сделать. И пусть меня разжалуют в рядовые. Я с удовольствием стану рядовым. Тогда можно будет ни о чем не заботиться и не беспокоиться, болтаться без дела, напиваться и ничего не знать, кроме своей винтовки. Когда-нибудь я обязательно сделаю это».

— Волноваться очень вредно, — продолжал О’Хейер. — Начинаешь забывать о некоторых вещах, старшина… О важных вещах. Волнение к добру не приводит.

— Ты хочешь сказать о связи между командованием полка и тем, что происходит в этих сарайчиках? Или о некоторых суждениях капитана Холмса?

— Видишь ли, я имел в виду не это, — сказал О’Хейер, улыбаясь. — Но раз уж ты заговорил об этом, я думаю, что твои примеры действительно подтверждают мою мысль.

— Если ты пытаешься запугать меня, знай, что из этого ничего не выйдет. Это просто смешно; — сказал Уорден. — Я каждый вечер молю бога о том, чтобы в следующую получку получать тридцать долларов.

— Конечно, — сочувственно согласился О’Хейер, — на всех нас, сержантах, лежит тяжелая ответственность. Мне вот тоже нелегко приходится. — И он махнул рукой в сторону сарайчика позади себя.

«От этого разговора не будет никакой пользы, — подумал про себя Уорден. — С ним вообще нельзя разговаривать, да и незачем. Всякий разговор с ним кончается том, что выходишь из себя. Лучше прекратить этот обмен комплиментами».

— Послушай, Джим, — сказал Уорден вслух. — В ближайшее время начнут поступать новые винтовки, а в Беншшге уже испытываются новые шлемы. Мы готовимся вступить в войну, и поэтому теперь будет введено много изменений не только в вооружении, но и в управлении. Я собираюсь вплотную заняться приведением в порядок дел и документов в канцелярии, поэтому заниматься снабженческими делами времени у меня не будет.

— Снабженческими делами занимаемся мы с Левой, — ответил О’Хейер с прежней невозмутимостью. — По-моему, мы вполне справляемся, на нас пока еще никто не жаловался. За исключением тебя, конечно, Не так ли, старшина?

Уорден решил высказаться еще более откровенно:

— А что ты будешь делать, если Лева переведется из этой роты?

О’Хейер откровенно рассмеялся.

— Теперь ты хочешь напугать меня, старшина? Ты же знаешь, что Дайнэмайт ни за что по согласится перевести Лева. Мне просто стыдно, что ты прибегаешь к такой непродуманной уловке.

— А что, если распоряжение о переводе Левы поступит из штаба полка, от полковника Делберта? — спросил Уорден, хитро улыбаясь.

— Ну и что же! Дайнэмайт возьмет этот приказ, возвратит его полковнику и объяснит ему, в чем дело, вот и все. И ты знаешь, старшина, что он поступит именно так.

— Нет, я в этом совсем не уверен, — сказал Уорден по-прежнему с лукавой улыбкой. — И ты, по-видимому, плохо знаешь Дайнэмайта, раз считаешь, что он будет уменьшать свои шансы получить майора, вступая в противоречия с Папашей.

О’Хейер бросил холодный взгляд па Уордена.

— Лева уже говорил об этом в тринадцатой роте, Джим, — самодовольно продолжал Уорден. — Командир роты хотел бы взять его к себе в качестве сержанта по снабжению. Все, что ему остается сделать, чтобы получить сержантские лычки, — это перевестись в тринадцатую роту. Командир тринадцатой роты настолько заинтересован в переводе Левы, что обсуждал этот вопрос с командиром третьего батальона. А командир третьего батальона, как тебе известно, не капитан, а подполковник; подполковник, который обсуждал этот вопрос с Делбертом, Джим.

— Благодарю за намек, — сказал О’Хейер. — Я постараюсь принять меры.

— Это совсем не намек, — усмехнулся Уорден. — Если бы дело не зашло так далеко, что ни ты, ни Дайнэмайт уже не в состоянии воспрепятствовать переводу Лева, я никогда не сказал бы тебе об этом, Джим.

О’Хейер промолчал.

— Итак, это не намек, — продолжал Уорден после короткой паузы. — Я просто прошу тебя сделать мне одолжение. Это моя личная просьба. Попроси Дайнэмайта освободить тебя от обязанностей сержанта по снабжению. Ты можешь сказать ему, что тебе надоело заниматься этим делом, и попросить о переводе па сверхштатную строевую должность, а Лева назначить на должность сержанта по снабжению. Сделаешь это для меня, Джим? Ты ничего при этом не потеряешь, а я выиграю на том, что не потеряю Лева. Он останется в нашей роте.

О’Хейер смотрел на него молча, глубокомысленно размышляя над чем-то, подсчитывая что-то в уме.

— Я хочу остаться на той должности, на которой нахожусь, — сказал он наконец. — Если я перейду в строевые, может кончиться тем, что Дайнэмайт захочет, чтобы я участвовал и строевых занятиях роты. А мне нравится быть сержантом по снабжению.

— Но ты не будешь им, когда Лева переведется, Джим.

— А может быть, он и не переведется.

— Нет, переведется.

— А может быть, и нет, — повторил О’Хейер. В его тоне звучала скрытая угроза, как будто он знал что-то такое, о чем не договаривал.

— Ну хорошо, — сказал Уорден.

Он швырнул недокуренную сигарету па рельсы, резко повернулся и, пряча радостную улыбку, пошел по направлению к казармам. Перед тем как завернуть за угол сарайчика, он бросил через плечо О’Хейеру, все еще стоявшему неподвижно:

— Знаешь, Джим, я всегда считал, что ты относишься к тем редким экземплярам людей, которые не имеют человеческих чувств. Они ко всему бесчувственны, на любой риск идут хладнокровно и даже то, что имеют, теряют хладнокровно. Романтично, да?

Когда Уорден завернул за угол, О’Хейер все еще смотрел ему вслед, все еще стоял неподвижно, что-то подсчитывая, над чем-то размышляя.

Итак, что же произойдет, если этот разговор не подействует на О’Хейера? Ведь как снабженец он один, без Левы, ничего не стоит. Как поступит с ним Дайнэмайт? Ведь Джим значит для Дайнэмайта многое. Может быть, Дайнэмайт действительно оставит его в роте на сверхштатной строевой должности? Кто его знает, как он поступит? Вряд ли он разжалует его в рядовые.

Но Дайнэмайт может и перевести О’Хейера в штабную роту, где ему придется работать, а не бездельничать. Или, может, Дайнэмайт просто нажмет на него и заставит его выполнять обязанности снабженца в своей роте, хотя, бог его знает, что он тут сможет делать… Вполне возможно, что он пошлет его в интендантскую школу. Все эго Дайнэмайт может сделать, если О’Хейер попросит освободить его от обязанностей снабженца, на что ты, Милт, собственно, и надеешься. Может быть, О’Хейер все обдумал и уже решил поступить именно таким образом. А может, он совсем и не испугался.

Однако вполне возможно, что Дайнэмайт будет содержать его сверх штата, снова напомнил себе Уорден. Вполне возможно. И ты, Милт, надеешься, что Дайнэмайт поступит именно так, что О’Хейер ничего еще не решил, а просто напуган перспективой потерять свое теплое местечко, так же как был бы напуган и любой другой смертный. Может быть, Дайнэмайт и не захочет содержать его сверх штата, по будем надеяться, что захочет.

Настроение Уордена поднялось. Он пришел в казарму, собираясь встать под душ, переодеться, а потом отправиться в город, чтобы выпить где-нибудь или, может быть, Просто погулять по деловой части города, где много баров, тиров для стрельбы по мишеням, публичных домов и других увеселительных мест. Уорден улыбнулся и гордо распрямил грудь: он, Милт Уорден, встречается сегодня в городе с Карен Холмс. Однако это приятное состояние неожиданно сменилось чувством негодования, потому что в тот же момент воображение Уордена нарисовало ему огромное помятое лицо Мэйлоуна Старка. Уорден выпрямился, ноздри его задрожали от гнева. Сжав кулак, он со всего размаха ударил нм по стене, чтобы стряхнуть с себя наваждение. Опустив онемевшую от боли руку, Уорден продолжал свой путь по лестнице, чтобы помыться под душем, переодеться и поехать в город на встречу с Карен Холмс у «Моана».

Сосед Уордена по комнате, Пит Карелсен, сидел на койке и сосредоточенно рассматривал лежащие у него на ладони правой руки зубные протезы. Когда вошел Уорден, он быстро, словно испугавшись чего-то, положил их на стол.

— Что случилось с твоей рукой? — спросил он с нескрываемым любопытством. — Ты опять дрался с кем-нибудь?

— А что случилось с твоими проклятыми зубами? — презрительно спросил Уорден. — Ты опять был в столовой?

— Ну, ну, успокойся, — обиженным тоном сказал Пит. — Не лезь в бутылку, я ведь просто поинтересовался, что у тебя с рукой.

— А я просто поинтересовался, что с твоими проклятыми зубами.

Подойдя к зеркалу, Уорден посмотрел на свое отображение в нем и, расстегнув пуговицы на рубашке, начал раздраженно выдергивать ее из-под брюк.

— Все время ты ругаешься, всегда кого-нибудь высмеиваешь, — спокойно заметил Пит. — Ведь я спросил тебя просто так, по-дружески. Какого дьявола ты так распетушился?

Уорден продолжал молча смотреть в зеркало. Расстегнув рубашку, он снял ее и бросил на койку. Отстегнув пряжку ремня, он рывком выдернул его из брюк и швырнул туда же.

— Ты что, собираешься в город? — спросил Пит, желая продолжить разговор.

— Нет. Собираюсь пойти к Чою, поэтому и переодеваюсь в гражданское, — ответил Уорден с раздражением.

— Я тоже думал пойти туда, — сказал Пит. — В город я сегодня не собираюсь. Знаешь, — продолжал он, взглянув украдкой на лежащие на столе зубы, — в сущности, там всегда одно и то же. Мне уже надоело это. Лучше уж пойти к Чою.

— Ну что ж, — сказал Уорден, резко отойдя от зеркала. Он взял с койки рубашку, снова надел ее и застегнул. — Пойдем!

— К Чою? В самом деле? — удивился Пит.

— Да, да. А почему бы и нет? Ты сам сказал: за каким дьяволом ехать в город?

— Я думал, что ты разыгрываешь меня, — сказал Пит, широко улыбаясь беззубым ртом. Он поднялся с койки: — Черт с тобой, Милт. Пойдем.

Они прошли через опустевшую казарму. Уорден на ходу расстегнул пояс брюк, заправил иод него рубашку, снова застегнул, завязал галстук. Шагавший за ним Пит с воодушевлением рассуждал:

— Возьмем целую коробку пива в банках. Может, посидим сегодня па кухне? Я не люблю в день получки сидеть вместе со всеми этими молокососами, Милт. А может, нам лучше взять четыре или пять кувшинов с пивом и выйти с ними на свежий воздух? Может, так будет лучше? Подожди минутку, — вдруг вспомнил он. — Я же должен взять эти проклятые зубы!

Не говоря ни слова, Уорден остановился, закурил сигарету, оперся спиной па перила веранды, скрестил ноги, заложил руки под мышки и неожиданно замер неподвижно, как гранитная статуя.

Когда вернулся Пит, он стоял все так же неподвижно. Единственным признаком того, что это живой человек, была ярко-красная точка горящей сигареты.

— Беда твоя в том, Пит… — казалось, что этот злой голос исходит не от человека, а от горящей сигареты, — что ты ничего не видишь дальше своего сопливого носа. Чтобы не думать о серьезных вещах, ты занимаешь себя разными мелочами и решаешь такие пустяковые проблемы, как, например, взять или не взять с собой эти проклятые зубы, на тот случай если ты собираешься пойти к какой-нибудь кошечке. Ты поступаешь точно так же, как эти проклятые домохозяйки в церковном приходе моего брата, которые мажутся, красятся и прихорашиваются, перед тем как пойти на исповедь. В то время когда весь этот проклятый мир чуть ли не взлетает к чертовой матери, ты возвращаешься для того, чтобы взять свои поганые челюсти. Почему бы тебе не пойти в нашу церковь и не простереть руки к небесам и вместе с полковым священником не помолиться за мир? Возраст у тебя для этого вполне подходящий, да и недуги тебя снедают.

Занятый прилаживанием своих зубов, Пит так был ошеломлен этой тирадой, что замер на место — с открытым ртом, с засунутыми в него протезами и прилаживавшими их большими пальцами рук, с расширившимися от изумления зрачками.

— Это из-за тебя в Германии фашисты, — поучал его все тот же, как будто исходящий от сигареты голос. — Это из-за тебя фашизм скоро придет и в нашу страну. Придет, после того как мы вступим в войну, потаскаем каштаны из огня для остального мира и выиграем войну для Англии. А ты посиживаешь с Маззиоли и всякими другими выслуживающимися писарями и занимаешься разными рассуждениями. На любую тему, лишь бы поболтать. Удивляюсь, черт возьми, почему ты не посещаешь по вторникам литературный клуб, как ирландские леди в церковном приходе моего брата. Ух вы, интеллигенция!

Неподвижный силуэт неожиданно оторвался от перил, метнулся в сторону и устремился к лестнице. Щелканье ног по ступенькам напоминало дробный стук ног боксера, тренирующегося со скакалкой.

— Пошли, болван! — крикнул Уорден. — Какого черта ты ждешь еще?!

Пит закончил прилаживать зубные протезы, пошевелил челюстями, чтобы протезы встали на место, и, недоуменно покачав головой, последовал за Уорденом.

— А что делаешь ты, черт тебя возьми, — возмущенно спросил он Уордена, догнав его во дворе. Всего несколько минут назад Пит предвкушал, как хорошо они с Уорденом проведут этот вечер, по-приятельски побеседуют о том о сем, а теперь его почти душили слезы обиды. — Ты но занимаешься мелочами и не решаешь пустяковых проблем?

— Конечно не занимаюсь, — ответил Уорден. — То есть тоже занимаюсь. Только, пожалуйста, не кричи, я не глухой.

— Тогда чего же ты читаешь мне проповедь? И я вовсе не кричу. И потом, что ты имеешь в виду, когда говоришь о вступлении в эту войну и о победе? Мы все готовы к войне, за исключением разве того, что не можем послать войска.

— Конечно, — согласился Уорден. — В этом-то все и дело.

— А может быть, русские и немцы подерутся друг с другом, поубивают друг друга, а нам и делать будет нечего. Во всяком случае, похоже, что так оно и будет!

— Отлично! — подхватил Уорден. — Превосходно! Чем больше убитых в мире, тем лучше для меня. Тем больше пива достанется на мою долю. О чем ты, собственно, споришь?

— Чего ты несешь какую-то несуразицу? Я не спорю. Эго ты споришь, ты начал весь этот разговор.

— Неужели я? Тогда я сейчас же прекращаю его.

Миновав ряд ящиков с мусором и высокие пирамиды пустых коробок из-под пива и продовольственных товаров, Уорден резко распахнул обитую сеткой дверь, ведущую в кухонное помещение ресторанчика Чоя. Позади Уордена плелся насупившийся от обиды Пит. Оба они принадлежали к небольшой группе сержантов в полку, пользовавшихся у Чоя привилегией сидеть в кухне его небольшого ресторанчика. Сев за столик, каждый из них привычным жестом расслабил узел па галстуке, расстегнул ворот рубашки, закатал на два оборота рукава. Бесцеремонно опершись ногами о свежевычшценный и вымытый деревянный чурбан для разделки мяса, они окликнули сидевшего на высоком табурете старого Чоя и попросили его принести нива.

— Эй, косоглазый! Когда же наконец ты плинисес нам пиво? — закричал Уорден, коверкая слова. — Плиниси два цитыли сэсть пива. Бистло, бистло!

Сидевший до этого неподвижно, восьмидесятилетний старик зашевелился и, едва переставляя ноги, зашаркал в другой угол кухни, где стоял большой холодильник. Его сморщенное лицо с редкими седыми усами и бородкой расплылось в широкой улыбке. Старый Чой всегда улыбался Уордену. Молодой Чой считал, что цветастый халат и черная шелковая ермолка, которые носил его отец, портят бизнес. Поэтому, приняв от отца дело, он отказался от почитания каких бы то ни было отцовских традиций и решил принести их в жертву американской деловой этике. Старику Чою было запрещено появляться в своем халате там, где сидели посетители. Даже в дни получки, когда в ресторанчике, как правило, не пустовал ни один столик, всеми делами здесь безраздельно управлял молодой Чой. А старому Чою приходилось просиживать целыми днями на кухне. Он улыбался Уордену, ему нравилось, что тот, особенно когда на него нападала хандра, любил посидеть и выпить пива на кухне, а иногда и весело посмеяться над ним, стариком.

— Хаба-хаба, — продолжал покрикивать Уорден, подмигивая Питу. — Вики-вики, бистло-бистло. Что у тебя, ноги прилипают к полу, что ли, старый козел? Я осень толоплюсь, давай-ка пошевеливайся, пошевеливайся!

Набрав в руки кучу банок с пивом, старый Чой дрожащей походкой едва доковылял до столика, за которым сидели Уорден и Карелсен.

— Ты козел, Чой. Старый козел. Понятно? — продолжал смеяться над ним Уорден. — Твоя мама родила козла. Козла, понимаешь? Ну, козел, бя-я-а. — Уорден поднес пальцы к своему подбородку и изобразил козла.

Старый Чой поставил банки с пивом на деревянный чурбан и, поняв наконец, что его называют старым козлом, радостно захихикал. Его миндалевидные глазки стали похожими на две узенькие щели.

— Моя нет козел, ты сам козел, Уолден, — произнес он сквозь смех.

Уорден резким движением схватил с чурбана пустую пивную банку, глаза его засверкали, на широком лице появилось выражение неудержимой энергии.

— Смотри, старый козел! — крикнул он рассвирепевшим голосом и, нажав на дно банки большими пальцами, одним движением сплющил ее в бесформенный комок. — А ты можешь? Ты сможешь смять так банку? И ты называешь меня козлом? Да я вот возьму и согну тебя так же, как эту банку. Понял? Вот так, вот так… — приговаривал он, хватая новые банки, яростно сплющивая их и бросая через плечо в мусорный ящик. — Я не советую тебе шутить со мной, старый козел.

Старческое морщинистое лицо китайца расплылось в добродушной улыбке; его тело и голова сотрясались от веселого смеха.

— Моя плинесла пиво, — сказал он, протягивая руку к Уордену, — твоя типель платить.

— Ха-ха! — засмеялся Уорден. — Моя ни мозэт платить. Моя нет деньги.

— Твоя платить, твоя платить, Уолден, — настойчиво, не переставая смеяться, повторял старый Чой.

Уорден достал бумажник, вытянул из него банкноту и отдал ее старому Чою.

— Ты, старый козел, хитрый, как лиса. Уж больно много вы денег загребаете. Твой сын скоро станет миллионером.

Довольный и деньгами, и тем, что о нем говорят, старый китаец похлопал мощное плечо Уордена своей тощей, почти прозрачной лапкой и зашаркал с банкнотой к двери в зал для посетителей. Открыв ее, он подозвал приглушенным голосом сына и отдал ему банкноту. Вернувшись со сдачей, все еще улыбаясь, он занял свой пост наблюдателя на высоком табурете. Его сверкающие глазки непрестанно бегали из стороны в сторону.

— Уф! — вздохнул Пит, вытирая тыльной стороной руки пену с губ. Потом большим и указательным пальцами он снял пену, оставшуюся на кончике его носа, и ожесточенно смахнул ее на цементный пол. — Уф! — еще раз вздохнул он. — А ты помнишь, Милт, старый театр Биджоу на Коконат Гроув? — спросил он печальным голосом с высоты своих двадцати двух лет службы в армии. — Интересно, там ли он все еще или нет?

— Конечно помню, — ответил Уорден, качаясь на своем стуле. — Театр «Красная Собака» на улице Бальбоа. Его, наверное, уже закрыли, потому что этот район стал теперь респектабельным. А если не закрыли, то скоро закроют.

— Да, да, — печально согласился Пит. — Наврлэнс никогда уж не был таким. Они даже снесли старый рынок и построили на его месте новый, отвечающий требованиям санитарии. Ты знаешь об этом, Милт?

— Конечно, — безразлично ответил Уорден. Пересказ старых, сто раз рассказанных историй уже начинал надоедать ему. Он взял с чурбана еще одну банку пива.

— Да, было время! — нараспев сказал Пит, мечтательно посматривая на потолок. — Колон. Бальбоа. Панама-Сити. Коконат Гроув. Старый театр Биджоу, и в нем боевик, хроника, карикатуры, аттракционы. У меня есть коллекция самых интересных фотографий, которые я раздобыл и Гроуве. Теперь таких не найдешь, Милт.

— Если ты когда-нибудь попадешься со своей коллекцией фотографий, — заметил Уорден насмешливо, — то можешь тоже попрощаться с ребятами… За порнографические фотографии дают пять лет и увольняют со службы по дисциплинарным мотивам, Пит. Тебе это было бы очень обидно, — продолжал он, — еще семь лет службы, и ты будешь получать денежки по старости.

— Однажды я повел девочку в Биджоу, — мечтательно вспомнил Пит. — Представляешь себе? Но тогда я был совсем молодой еще, заводился с полуоборота…

— Сколько ты выпил пива, Пит?

— Четыре пока. А что?

— Ну, ну, — нетерпеливо сказал Уорден, — давай рассказывай дальше.

— А я уже рассказал все.

— А последний раз ты рассказывал об этом совсем по-другому, — усмехнулся Уорден.

— Да? — удивился Пит. — Значит, тогда я был в другом настроении.

— Ах вот в чем дело! — сказал Уорден. — Эй! Старый Чой! — позвал он громко. — Папа-сан, плинеси исё пива солдатам, бистло, бистло, если не хоцис остаться без болоды.

Старый Чой слез с табурета и, улыбаясь, зашаркал к холодильнику.

— Что ты все время пристаешь к этой старой развалине? — спросил Пит. — Почему ты не даешь ему спокойно умереть?

— Я вовсе не пристаю к нему. У нас с ним полное взаимопонимание. Верно ведь, Чой?

— Твоя платить типель, — сказал Чой, широко улыбаясь и ставя банки на чурбан. — Твоя платить, Уолден.

Уорден достал из бумажника еще одну банкноту и протянул старику.

— Он хозяин ресторана, а управляет им фактически его старший сын, получает деньги от посетителей, выдает немного отцу на расходы и говорит ему, что нужно делать. А я старшина роты, и мне каждый говорит, как нужно управлять ротой. Они говорят мне, кого надо выдвинуть и назначить, кого уволить или разжаловать и как это сделать. Мы с Чоем прекрасно понимаем друг друга.

— Да, все командуют тобой, — согласился Пит.

— Конечно. Даже Маззиоли указывает мне, какой порядок должен быть в канцелярии роты, — с горечью в голосе сказал Уорден. — Ну ладно, пора идти отсюда. Сколько сейчас времени?

— Восемь часов. А куда ты торопишься?

— Ну вот еще! Если мы посидим здесь подольше, то ты, пожалуй, начнешь плакать с этого чертова пива.

— Ты меня не понял, — заметил Пит, снова впадая и мечтательное настроение. — Все, что я видел, все, что я когда-то делал… Все это кануло в прошлое. Ничего уже не будет…

— Конечно, конечно, — рассеянно согласился с ним Уорден. — Ты верно говоришь. Ну, пойдем. Ради бога, пойдем. Надоело мне все это, и твои жалобы тоже надоели.

— Да брось ты, Милт! Куда мы пойдем? — спросил Пит.

— Пойдем в общий зал, — ответил Уорден. — Он вышел из кухни первым и направился к фасаду ресторанчика окружным путем, так, чтобы никто но видел, что они вышли из кухни, потому что находиться на кухне посетителям не полагалось.

За столиком в уголке общего дымного зала сидел один Чоут. Уорден и Пит подсели к нему, заказав себе пива. Вскоре к ним присоединился старшина одиннадцатой роты, который только что кончил играть в покер в притончике О’Хейера. Теперь за этим столиком собрались четверо старых служак. За остальными столиками сидели молодые солдаты. В отличие от шумно спорящей и развязно горланящей непристойные песенки молодежи, четверо старослужащих сидели степенно, с чувством собственного достоинства, вспоминая свою службу в армии в старое доброе время.

— А что, если нам взять несколько кувшинов пива и выйти на воздух? Этот галдеж здесь что-то действует мне на нервы, — сказал Уорден.

Все вопросительно посмотрели на Чоута, поскольку столик в углу был его и он редко садился где-нибудь еще.

— Я согласен, — сказал Чоут. — В дни получки я тоже не люблю сидеть здесь.

Они поставили кувшины с пивом на редкую траву и уселись вокруг них, скрестив ноги по-турецки. Во дворе то там, то здесь виднелись группки распивающих пиво, но их разговор не был таким громким, как галдеж там, в помещении, скорее, он походил на легкое жужжание насекомых. Время от времени на фоне этого жужжания раздавался взрыв смеха, и тогда казалось, что мерцающие на небе звезды подмигивают людям. В этих группках о чем-то спорили, но голоса людей на открытом воздухе не причиняли такого беспокойства, как в ресторанчике. Над горизонтом только что появилась огромная теплая полутропическая луна. Звезды сразу стали казаться менее яркими, а чистый воздух еще более прозрачным.

Пит и Чоут завязали спор о том, где лучше служить — в управлении общественной информации или Панамском военном округе. Они перечисляли преимущества и недостатки того и другого места службы.

— А я служил и там и тут, — флегматично заявил Чоут. — Поэтому кому-кому, а мне-то известно, где лучше.

Пит оказался в явном затруднении, потому что служить в управлении общественной информации ему не приходилось.

— Китай, — послышался голос старшины одиннадцатой роты. — Китай — это самый лучший район для службы. Правда ведь, Милт? Деньги, которые ты получаешь, там дороже в десять— двадцать раз. Такой уж там обменный курс. В Китае рядовой живет как генерал. Как только кончится срок моей службы в этой гнусной ананасной армии, я тут же переведусь в Китай. Правильно, Милт? Ты ведь служил в Китае, скажи им.

Уорден полулежал, опершись на локоть, и смотрел на восходящую луну и на подсвеченные изнутри прямоугольники окон и веранд на фасадах казарменных бараков. Сегодня, в день получки, в них лишь изредка можно было увидеть тень человека. Услышав обращенный к нему вопрос, Уорден приподнялся с локтя.

— Э, какая разница? Все районы одинаковы. — Оп сел и обхватил руками колени. — Мне надоело слушать вас, лентяи. Вечно хотите куда-то перевестись. Вечно остаетесь на сверхсрочную с условием перевестись туда, где вы еще не были, вечно меняете шило на мыло, а через год жалеете, что поменяли. Во всяком случае, — продолжал он после короткой паузы, — в будущем году, когда истечет ваш срок, вам не предложат никакого Китая.

Уорден лег на спину и подложил обе руки под голову.

— Между прочим, в Шанхае мне довелось знать одну девушку из русских белоэмигранток. В этом, пожалуй, единственная прелесть Китая. Там много русских белоэмигранток. Эта была какая-то герцогиня или княжна. Нет, кажется, графиня. Ух и красивая же была, ребята! Самая красивая женщина из всех, каких мне довелось видеть. Мне, конечно, надо было бы жениться на ней…

— Ну и загнул, — сказал нараспев Пит, подмигивая своим соседям. — Прямо как в сказке.

Резко поднявшись со спины, Уорден снова сел, сомкнув руки вокруг колен.

— Ну и черт с тобой! Мне совершенно безразлично: веришь ты мне или не веришь. Ее отец русский; его убили в Сибири. Он дрался там против красных, вместе с солдатами нашего двадцать седьмого… Двадцать седьмой американский пехотный полк в России. Слышал ты когда-нибудь о них, болван? Это же твои соседи! Если ты но веришь мне, я стащу тебя к ним, и сержант Физель докажет тебе. Он знал ее отца.

— Знаю, знаю, — иронически улыбаясь, заметил Пит. — Выпей еще пивка и расскажи нам о ней все сначала.

— А пошел ты к черту, идиот!..

— А вон уже и горнист, — сказал Чоут, увидев человека с горном.

Все сразу же повернули голову в тот угол казарменного двора, где дежурный горнист готовился дать сигнал «вечерняя заря». Сначала послышались высокие повелительные нотки сигнала «выключить огни». Четверо сержантов слушали игру горниста молча, до тех пор, пока он не протрубил весь сигнал и не закончил его повторением первых сложных нот. Затем горнист два раза проиграл тот же сигнал, повернув мегафон сначала на юг, потом на север, в сторону казарм третьего батальона. Огни в окнах и на верандах казарменных бараков потухли, и на дворе стало темнее.

— Ну, — вяло произнес старшина одиннадцатой роты, — этому парню до Прюитта, конечно, далеко. Вы слышали как «вечернюю зарю» играл недавно Прюитт? Клянусь всеми святыми, мне хотелось в этот момент кричать благим матом. Жалко, конечно, что Прюитт не играет больше на горне.

— Да, я слышал его игру, — заметил Чоут. — К нему относятся несправедливо. Ему все время не везет.

— А сейчас к нему стали относиться еще хуже, — заметил Пит. — Сейчас ему достается больше, чем раньше.

Все они посмотрели, как дежурный горнист отошел от мегафона и направился в свою казарму. Они наблюдали за ним молча, воспринимая его как олицетворение той фатальной неизбежности, против которой все они были бессильны.

— Ну что же, ребята, — сказал старшина одиннадцатой роты, поднимаясь на ноги. — Я, пожалуй, успею съездить к тетушке Сю и вернуться назад. Завтра у меня дел по горло.

— Я поеду с тобой, — предложил Пит. — Дай мне взаймы пятерку, Милт, — обратился он к Уордену.

— Пожалуйста, — ответил Уорден, — под двадцать процентов!

Все засмеялись. Уорден поднял нераспитый кувшин пива.

— Бог с ними, с твоими процентами! Хорошо, что деньги у меня есть. Это я так…

— А ты едешь, начальник? — обратился Пит к Чоуту.

— Пожалуй, поеду, — ответил Чоут. — Поехали, Милт, — пригласил он Уордена.

— Нет.

Ухватив кувшин с пивом обеими руками, Уорден высоко подбросил его кверху как раз над чугунной крышкой водопроводного люка. Все, кроме Уордена, отбежали в сторону. Уорден остался неподвижным. Он смотрел, как кувшин летит отвесно вниз, словно свинцовый груз. Мелкие брызги пива падали ему на поднятое кверху лицо, на одежду.

— Полундра! — громко закричал Уорден, когда кувшин с грохотом шлепнулся на чугунную крышку люка и на Уордена полетел целый каскад пивных брызг.

— Ты с ума сошел! — закричал старшина одиннадцатой роты. — Поехали лучше с нами! В такси!

Уорден провел мокрыми ладонями по забрызганному пивом лицу.

— Оставьте меня в покое, — сказал он приглушенно сквозь двигающиеся ладони рук. — Почему вы не идете ко всем чертям?! Оставьте меня в покое!

Он резко повернулся и зашагал прочь от них, по направлению к своей казарме, чтобы принять душ, переодеться и поехать в город для встречи с Карен Холмс в «Моане».

Глава двадцать первая

На Уордене был сравнительно новый светло-коричневый двубортный костюм, который обошелся ему в сто двадцать долларов и который он приберегал для особых случаев. Всю дорогу от казарм в город Уорден страшно злился на себя за то, что отправился на встречу с Карен. У него болела рука, она даже распухла немного, и в этом Уорден также винил Карен. Он считал, что зря не остался с Питом и ребятами, забыв, что еще совсем недавно ему было не по себе в их компании. Сейчас ему очень хотелось забыть Карен и всех других женщин ее круга, потому что они все равно но могли понять его. Настроение у Уордена настолько испортилось, что он даже подумал. «Вот самое время умереть и уйти от всех забот». Все эти думы, Уорден знал, означали только одно — он влюбился.

Такси остановилось у бара «Черная кошка», и Уорден решил зайти туда, чтобы прихватить с собой бутылочку виски и выпить для бодрости пару рюмок. Из бара он направился прямо к автобусной остановке, чтобы на автобусе добраться до Уайкики. Теперь у него уже не оставалось сомнений, что он влюбился, и он мог со спокойной совестью признаться в этом самому себе.

К тому времени, когда Уорден сошел с автобуса, выпитые пиво и виски наконец дали о себе знать, тяжелым грузом сдавив ему живот. Уорден был не только влюблен, но и здорово навеселе, а в таких случаях он всегда искал повода с кем-нибудь подраться. Но подходящего случая не нашлось. Никто вокруг не хотел вступать с ним в драку.

Закипая от охватившей его злости, Уорден вразвалку прошел последний городской квартал и направился к тому месту, где пляж вплотную примыкал к парку Кухио. Вокруг были расставлены зеленые скамейки, и на одной из них у него была назначена встреча с Карен. Парк заполнили солдаты в гражданской одежде и моряки, прогуливавшиеся взад-вперед по аллеям. Уордену почему-то захотелось, чтобы Карен не пришла на свидание.

Но она пришла. Карен сидела на скамейке, скрестив ноги и закинув руки за голову, внимательно вглядываясь в темнеющие морские волны. Уордену показалось, что ее плечи вздрагивают от рыданий или тяжелых вздохов. Он направился прямо к ней.

— А, привет, — спокойно сказала она. — Я думала, что ты не придешь.

— Почему же? Я ведь не опоздал. — Уорден почувствовал себя неловко, и это снова разозлило его. Он вспомнил о своих похождениях с другими, подобными Карен, женщинами и сразу понял, что на этот раз с ним творится что-то необычное. Видимо, главная причина состояла в том, что он полюбил Карен.

— Мне просто казалось, что у тебя пет причин приходить, — прервала его размышления Карен. — Ведь это я назначила тебе свидание. Не так ли?

— Нет, не так, — солгал Уорден.

— Нет, так. Я хорошо все помню.

— Но я не пришел бы сюда, если бы не хотел этого.

— Конечно, — тихо сказала Карен. — Но видишь ли, я уже полчаса сижу здесь. Я пришла раньше назначенного времени, и это значит, что я очень ждала встречи. Ты же пришел вовремя.

— Ну и что же? По-моему, не стоит переживать по этому поводу.

— Я и не переживаю. Между прочим, у меня здесь было порядочно шансов оказаться в компании какого-нибудь другого мужчины.

— Это тебя злит? Но ведь нельзя же солдатам приказать не ходить там, где ты сидишь?

— Я только хотела сказать, что место для свидания ты выбрал не очень удачно. Обо мне могли подумать бог знает что.

— Я выбрал это место только потому, что здесь мало шансов встретить кого-нибудь из знакомых. Почему ты не предложила какое-нибудь другое?

— Конечно, ты прав. Но пойми меня. Мне ведь не так часто приходилось бывать на свиданиях. И потом, очень неприятно скрываться от людей.

— У тебя есть какие-нибудь предложения?

— Нет. — Карен взглянула в сторону моря, на бьющиеся о берег волны и закусила губу. — Знаешь, Милт, если я тебе надоела, если ты устал от меня, то лучше скажи прямо. Я не обижусь. С мужчинами так бывает. — Карен притворно улыбнулась, видимо ожидая от Уордена решительного возражения.

— А почему ты вдруг решила, что ты мне надоела?

— Потому что для тебя я не больше чем рядовая шлюха, — строго сказала Карен.

Уорден видел, что она ждет от него энергичного протеста, и действительно хотел ей возразить, но перед ним снова всплыл образ Старка, который, он знал, не мог как мужчина не понравиться Карен.

— Откуда ты взяла это?

Карен рассмеялась. Ее смех больно ранил душу Уордена.

— Дорогой мой Милт, — улыбнулась она. — Разве, по-твоему, у меня это на лице не написано? Ведь к порядочной женщине не стали бы подходить, как ко мне вот здесь. Даже клерк в «Моане», где я зарегистрировала нас под фамилией Мартин, и тот хитро улыбнулся, когда взглянул на меня.

— Ну, этот клерк пройдоха. К ним в отель часто приходят именно по таким делам. Одного я не пойму, какое дело этому клерку до остановившихся в отеле людей? Женщины-туристы, живущие в «Моане», всегда приводят туда своих любовников, но ведь отель от этого только прибыль получает.

— Интересно, чем занимаются мужья этих женщин, пока они развлекаются со своими хахалями?

— Откуда я знаю. Наверное, бродят по городу, ведут деловые переговоры.

— А мне кажется, мужья тоже не теряют времени зря. В этом городе есть достаточно мест, чтобы мужчины могли поразвлечься. Взять хотя бы офицерский клуб. Мой муж, например, всегда там. — Карен встала со скамейки и, ласково взглянув на Уордена, сказала: — Ну ладно. Не пора ли мне возвращаться домой? Как ты думаешь, Милт?

Уорден стоял опустив голову, видимо раздумывая, как сейчас следует поступить. Наконец он понял, что в его интересах поступиться своей гордостью, и тихо сказал:

— Послушай. Зачем все эти разговоры и кто их только начал? Если я, то поверь, мне вовсе этого не хотелось.

Карен поглядела на Уордена и снова опустилась на скамейку. Затем она взяла его за левую руку и потянула к себе.

— Со мной не так уж весело в компании, — мягко сказала она. — Мне лично непонятно, за что ты любишь меня. Ты же никогда не видел меня веселой и счастливой. Но для тебя я постараюсь быть веселой.

— Вот, возьми, — задумчиво произнес Уорден, подавая Карен бутылку. — Это тебе подарок.

— Бутылка? Прекрасно. Только давай договоримся, я всю ее сама выпью, ладно?

— Подожди-ка. Я тоже хочу немного выпить, — улыбаясь, сказал Уорден. Он видел, что Карен искренне рада подарку, и это тронуло его.

— Нет, это мой подарок. — Карен сунула бутылку под мышку, встала со скамейки и, взяв Уордена под руку, потянула за собой.

— Хорошо, пусть бутылка полностью будет твоей. Пусть так. Я не выпью ни глотка, — сказал Уорден.

— Неужели ты сделаешь это ради меня? Неужели?

— Да, да.

— Тогда пошли, — возбужденно произнесла Карен. — Пошли домой, Милт. — Размахивая бутылкой и держа другой рукой Уордена за локоть, Карен двинулась вперед, прямо через пляж к отелю.

Уорден улыбнулся, но, когда понял, что Карен не скоро в этот вечер собирается с ним расстаться, почувствовал раздражение.

— Нам лучше пройтись по пляжу, — тихо проговорила Карен. — В это время здесь почти никого не бывает. — С этими словами она сняла одну за другой туфли и быстро зашагала босиком по песку.

Уорден почувствовал, как раздражение постепенно исчезает.

Они прошли вдоль узкой полоски пляжа и очень быстро оказались у небольшого дома, где находился отель.

— Ну вот мы и пришли, сержант Мартин.

— Прекрасно, госпожа Мартин.

— Я заказала угловую комнату. Окна выходят прямо па море. Она немного дороже других, но ведь мы можем разрешить себе такое удовольствие, не правда ли?

— Нам сейчас доступно все что угодно.

— Подожди. Скоро сам увидишь, какая это светлая и просторная комната. А завтра утром нам принесут завтрак прямо в номер. Комната действительно прекрасная, сержант Мартин.

— Прекрасное место для медового месяца. Не так ли, госпожа Мартин?

— Именно для медового месяца.

Взявшись за руки, они тихо прошли через вестибюль и поднялись па второй этаж. Первой в комнату вошла Карен. Она зажгла свет и, повернувшись к Уордену, сказала:

— Вот видишь. Они даже шторы закрыли для сержанта Мартина и его супруги. Видимо, они нас знают.

Взглянув на Карен, Уорден увидел перед собой лицо жены капитана Холмса, лицо, которое он столько раз издали видел в гарнизоне. Но сейчас все было совсем иначе, и Уордену стало абсолютно безразлично, что говорили о Карен в гарнизоне, какая связь у нее была со Старком, Уилсоном и О’Хейером. Уорден подошел к Карен, нежно обнял ее и горячо поцеловал. От двери к стоявшей в углу постели пролегли красноречивые следы — детали мужской и женской одежды.

— Никто не любил меня так, как ты, — тихо прошептала Карен, прижимаясь к Уордену всем телом.

— Никто?

Карен засмеялась. Ее смех показался Уордену медовой капелью, звучащей на насеке под жаркими лучами солнца.

— Никто.

— Неужели даже одного не припомнишь? — шутливо спросил Уорден.

— Если ты настаиваешь, попробую вспомнить и сосчитать, — в тон ему ответила Карен. — У тебя карандаш есть? А сколько же мужчин, по-твоему, любили меня?

— Откуда мне знать. А ты что, сама сосчитать не можешь?

— Без арифмометра не обойтись, — ответила Карей чуть менее шутливо. — Ты, конечно, арифмометра не прихватил?

— Совсем забыл.

— Тогда мне трудно будет ответить на твой вопрос, — серьезно сказала Карен.

— А может, я и так знаю все?

Карен села в постели и вопросительно взглянула на Уордена. Такого строгого взгляда Уорден никогда еще у нее не видел.

— В чем дело, Милт? — Ее вопрос прозвучал резко.

— Да пи в чем, — попытался улыбнуться Уорден.

— Нет, ты все же скажи. На что ты намекаешь?

— Намекаю? Да я просто решил подразнить тебя.

— Не лги. Я же вижу, что ты что-то скрываешь.

— Вовсе нет.

— У тебя такой вид, будто ты чем-то обижен.

— Совсем я по обижен.

— А почему ты вдруг помрачнел? Плохо себя чувствуешь?

— О моем здоровье не беспокойся, детка.

— Тогда скажи мне, в чем дело?

— Ну хорошо. Ты когда-нибудь слышала о человеке, по имени Мейлоун Старк?

— Конечно, — четко ответила Карен. — Я знаю его. Он заведует столовой.

— Правильно. Но раньше он был поваром во взводе Холмса в Блиссе. Может быть, и тогда ты его знала?

— Да.

— Знала близко?

— Достаточно.

— А сейчас знаешь еще ближе?

— Пет. Теперь я его совсем не знаю. Мы с ним не встречались лет восемь. Что же он рассказал тебе такого?

Уорден взглянул на Карен, потом на свою раненую руку, потом снова на Карен.

— Он сказал, что спал с тобой.

Слова прозвучали как взрыв. Уорден видел, какой удар нанесли они Карен, но она сумела быстро оправиться от потрясения, сумела сделать это так быстро, что Уордену даже показалось, что она была давно готова к такому удару.

«Зачем ты это сделал? — спросил он себя. — Зачем нужно было это говорить? Какая разница для тебя, было что-то между ней и Старком или не было? Никакой!» Но Уорден знал, зачем он все это затеял. Он знал, что рано или поздно разговор об этом все равно зашел бы.

— Ты не должен был этого говорить, — тихо произнесла Карен.

— Нот, должен был. Старк упомянул еще и Уилсона, О’Хепера и Гендерсона.

— Так, значит, я ротная проститутка? Ну что же, я заслужила это. Видимо, уже тогда, когда первый раз встретилась с тобой.

Карен встала с постели и начала собирать свою одежду, разбросанную по полу.

— Уходишь? — спросил Уорден.

— А что ты предлагаешь? Ведь все кончено, и возврата нет, не так ли?

— Не знаю. — Уорден тоже поднялся с постели, подошел к шкафу и взял бутылку с виски. — Я, пожалуй, выпью. А ты не хочешь?

— Спасибо. Меня и так уже тошнит.

— Конечно, правда всегда горька. Но зато недаром говорят: нет дыма без огня, — зло сказал Уорден.

— А ты слышал побасенку о том, сколько раз в жизни женщина умирает? Первый раз, когда ее лишают девственности, второй раз — когда лишают свободы (ото называют браком), третий раз — когда лишают мужа. Это ты слышал?

— Нет, никогда.

— Побасенка пришла мне в голову только сейчас. Четвертый раз женщина умирает, когда ее лишают любовника.

— Мне казалось, что мужчины тебе нравятся не больше, чем мне женщины, — сказал Уорден насмешливо.

— А за что я должна любить мужчин? Особенно если они такие, как ты или как твои грязные друзья? Ты же знаешь, что с твоей стороны было совсем не так уж любезно говорить мне все то, что ты сказал. Тем более что большей частью это неправда, ложь.

— Хорошо. Ну а насчет Старка — правда?

Карен повернулась к нему. Глаза ее горели.

— А ты разве пришел ко мне девственником?

— Так, значит, это правда, — упрямо твердил Уорден. — Как же это у вас было? Хорошо? Он лучше меня?

— Какое тебе дело?

— Я полагал, что, может быть, сумею придумать что-нибудь пооригинальнее и тогда понравлюсь тебе.

— Ты просто нахал. Но чтобы облегчить тебе жизнь, скажу: со Старком мне было плохо, просто отвратительно.

— А как я могу знать, что это правда?

— Кто ты такой, чтобы сомневаться в моих словах? Честное слово, сейчас ты разговариваешь со мной, будто ты мой муж. Впрочем, если хочешь, я все расскажу тебе.

Лицо Карен исказилось в гримасе. Она громко, навзрыд, заплакала.

— Я все расскажу. Можешь потом поделиться со своими дружками в казарме. Посмеетесь вволю.

Карен бросила в сторону собранное белье и, усевшись нагишом на постель, показала на глубокий шрам на животе. Уорден не раз видел этот шрам, но никогда не позволял себе интересоваться историей его появления.

— Видишь этот шрам? — зло начала Карен. — Знаешь, откуда он взялся? Да что я спрашиваю, тебе ведь до этого нет дела. Этот шрам после операции, во время которой женщина лишается всего, что позволяет ей стать матерью. Она даже женщиной перестает быть и только с помощью лекарств сохраняет свою женственность внешне. Так случилось и со мной.

Я никому об этом никогда не рассказывала, но тебе расскажу. Почему потребовалась операция? Причиной было заболевание гонореей, которую я получила, как и многие жены наших офицеров, от мужа. К тому времени мы прожили уже три года вместе. У меня родился сын, наследник, гордый продолжатель рода.

Уже через два месяца после женитьбы я поняла, что муж изменяет мне. Но в этом ничего необычного не было, и я особенно не переживала. Такова уж судьба американских офицерских жен.

Потом, после того как родился ребенок, Холмс почти совсем перестал жить со мной как с супругой. Я не понимала, в чем дело. Но в конце концов и к этому привыкла.

Еще немного спустя муж перестал даже прикасаться ко мне. Я решила, что тут, видимо, дело в том, что у него другая женщина, и все. Разве я могла подозревать, что он тогда лечился от гонореи? Не знала я этого и тогда, когда он однажды ввалился ко мне в спальню совершенно пьяный.

Последствия этого визита дали о себе знать довольно быстро. Возможно, он был пьян и не знал, что делает, но мне пришлось отвечать за его поступок полной мерой. Дайна отвел меня к врачу. Ну и тот сказал, что нужно лечиться.

— Послушай, хватит, — попытался прервать ее Уорден. — Это все ужасно.

— Нет. Сейчас кончаю. Хочу рассказать тебе о Старке. С ним я встретилась уже после возвращения из поездки. Ведь мне нужно было уехать. У женщин гонорея протекает острее, чем у мужчин, и почти всегда требует оперативного вмешательства. Так что я отсутствовала дома довольно долго. Старк прибыл в Блисс во время моего отсутствия. Тогда он был молодым новобранцем. Мне кажется, он очень испугался, когда я ответила на его заигрывания. Ведь я же была женой офицера. Но тогда связь с ним мне казалась необходимой. Я чувствовала себя грязной, и мне хотелось очиститься от этой грязи. Старк стал для меня средством очищения. У нас с ним это было лишь один раз, я испытала острую боль и навсегда возненавидела свой поступок. Но после этого грязь сошла с меня. Понимаешь?

— Понимаю, — почти шепотом проговорил Уорден. — Но но хватит Ли…

— Я кончила. — Карен улыбнулась. — Это все, и теперь я могу уйти.

Она взглянула на Уордена, и улыбка постепенно стала исчезать с ее лица. Карен повалилась на кровать и долго лежала так без движения.

Уорден взял бутылку и подошел к кровати.

— Послушай. Послушай меня, — настойчиво произнес он.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? Хочешь поскорее отделаться от этой грязи? — Карен взяла себя в руки. — Хорошо. Я сейчас уйду, только отдохну одну минуту.

Уорден кивнул.

Карен взглянула на него и взяла бутылку из рук.

— Пожалуй, я выпью на дорогу, Милт, — сказала она. — Постой, постой. Ты плачешь?

— Нет, это я так.

— Выпей, — Карен протянула ему бутылку, и Уорден послушно взял ее.

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — дрожащим голосом проговорил он. — Я прошу тебя остаться.

— Я тоже не хочу уходить. Мне очень хочется быть с тобой, Милт.

— Ну и правильно. Послушай. Какая же он сволочь, какая сволочь!

— Мне можно не возвращаться до завтрашнего вечера, — произнесла Карен. — Сегодня вечером он будет на вечеринке у полковника Делберта, понимаешь?

— Я люблю тебя, — прошептал Уорден. — Но этот сукин сын, как бы я его сейчас…

Глава двадцать вторая

Капитан Холмс был не настолько глуп, чтобы не понимать, что у его жены есть любовники. Они прожили двенадцать лет, и за это время он достаточно изучил ее, чтобы безошибочно чувствовать и понимать некоторые вещи. Сегодня жена отказалась приготовить для него обед. Раньше такого не было. Случалось, она не готовила завтрак или второй завтрак, но обед был всегда к его услугам. Домашние обеды являлись одним из условий их соглашения с Карен. «Соглашения! — подумал Холмс. — Нет, пожалуй, лучше сказать — договора о вооруженном перемирии». Это был не типичный брак. А может быть, и типичный?

Вместо того чтобы обедать дома, капитан Холмс перекусил, и, надо сказать, неплохо, в столовой для офицеров-холостяков. Он пообедал там вместе с другими офицерами, жены которых не готовили для них. Испытывая приятное чувство сытости, он сидел теперь со скучающим видом в баре офицерского клуба, как всегда в день получки пустом, и ждал появления полковника Делберта. От нечего делать он наблюдал за тем, как бармен старательно вытирал стаканы.

С тех пор как было проиграно первенство по боксу, отношение полковника к Холмсу стало хуже. Когда Холмс подумал об этом, ему пришла в голову мысль, что за последнее время и многие другие стали относиться к нему значительно хуже. Во-первых, полковник; во-вторых, жена; в-третьих, старшина роты. Кажется, сержант — заведующий столовой — тоже недолюбливает его. Половина солдат в его роте ненавидит его, да и остальные — те, для кого он столько сделал, кажется, не ценят этого. Холмс не знал, в чем тут дело. Очевидно, он все-таки не нашел правильного подхода к людям. Если рассуждать логически, то все должны бы относиться к нему хорошо, потому что самому ему хотелось быть в хороших отношениях со всеми.

«Что же произошло?» — спрашивал он себя, чувствуя, что у него под ногами развертывается какая-то бездонная, пугающая его пропасть. Ведь были мечты об идеальном командире — руководителе солдат, мечты, с которыми он кончал военное училище в Уэст-Пойнте. Где же веселая, благополучная жизнь, счастливая женитьба, добросовестная работа с подчиненными — все то, о чем он когда-то мечтал? И где тот лихой, несущийся во весь опор молодой кавалерист, каким он когда-то был? Холмс не мог припомнить, как и когда все это было утрачено. Куда все это провалилось?

«Ей нужно было выйти за штатского, — размышлял Холмс. — Она слишком умна, чтобы быть женой офицера, слишком воспитанна, чтобы выйти за рядового или сержанта. Ей нужен был бы штатский, богатый штатский человек».

Что касается его самого, то ему не так уж плохо. Он может не возвращаться сегодня домой. Да и не только сегодня, а в любой день, когда ему захочется. Он освобожден от необходимости появляться везде с женой. «Это хорошо, когда жена существует только для видимости. «Номинальная жена», — кажется, так называлась книга, которую я читал когда-то, — вспомнил Холмс. — Я еще прятал ее от матери на сеновале. Как же ее звали? Клей. Берта Клей… Ну что ж, ведь ничего плохого тут нет, если у твоей жены такие же половые инстинкты, как и у всех других людей». А ведь ему с ней когда-то было неплохо. Пожалуй, ему с ней и сейчас неплохо. Да, да, логически он должен был бы чувствовать себя прекрасно.

Чтобы начисто освободиться от пугающего ощущения бездонной пропасти под ногами, капитан Холмс попросил себе еще одну порцию виски с содовой. Он даже позволил себе грубовато спросить бармена, куда провалился этот проклятый Делберт.

Полковник Делберт прибыл с небольшим запозданием и привел с собой в качестве гостя генерала, заместителя командира бригады. Усы полковника Делберта распушились и стояли чуть ли не торчком, когда он представлял Холмса бригадному генералу.

Упомянув, что остальные части (два майора из подчиненного Делберту полка) запоздают, полковник Делберт предложил выйти из клуба и легкой рысцой повел их по внутреннему дворику вдоль каменной ограды, окружавшей ярко освещенный гарнизонный госпиталь. Пройдя через пустовавший в это время павильон, в котором устраивали званые обеды с участием дам, а также давали дамам уроки местного гавайского танца «хали-хали», полковник Делберт подвел их к лестнице на веранде для отдыха, где дамы обычно играли в бридж. Наверх дамы поднимались очень редко. Но сегодня был день получки, и поэтому дамы вообще отсутствовали.

— А ведь ловко это я придумал — выбрал для такого дела день получки, — весело сказал полковник Делберт, обращаясь к бригадному генералу.

— О, несомненно, полковник, — неуверенно ответил генерал, который был значительно моложе Делберта.

Бригадный генерал сразу же понравился капитану Холмсу. Холмс, конечно, встречал его и раньше. Но встречи эти носили официальный характер. Встретиться с генералом па вечеринке — это совсем другое дело. Генерал занимал в гарнизоне высокий пост. Он только что прибыл из Штатов, и о нем отзывались как о замечательном умелом организаторе и руководителе. Поговаривали, что он быстро продвинется и займет место командира бригады, которой командовал сейчас старый и капризный генерал-майор.

— Нас будет пятеро, — сказал полковник Делберт, с трудом переводя дыхание, после того как они поднялись по лестнице. — Шесть женщин. Так будет еще интереснее, правда?

— Полковник Делберт предпочитает веселиться с местными женщинами, — пояснил капитан Холмс.

Бригадный генерал засмеялся и лукаво посмотрел на Холмса. Тот ответил ему счастливой улыбкой.

— Да, — отдуваясь, подтвердил полковник, — не всю же жизнь я буду служить на Гавайских островах. Во всяком случае, надеюсь, что не всю жизнь.

Полковник Делберт, как обычно, снял почти весь клуб и открыл все двери, так что получилась целая анфилада комнат. Первоначально эти помещения предназначались для прибывающих или находящихся в командировке офицеров, но их никогда не использовали для этих целей. Поэтому начальнику офицерского клуба пришла в голову идея сдавать их под вечеринки, чтобы оправдать, насколько это возможно, расходы на содержание клуба. Осуществление этой идеи привело к тому, что клуб стал не только оправдывать себя, но и давать прибыль.

— Ну вот, сэр, — гордо заявил полковник Делберт. — Как вам здесь нравится?

На столе стояло несколько бутылок вина и бутылки с прохладительными напитками, все — с нетронутыми печатями, а также три подноса с сифонами и высокими толстодонными стаканами для виски с содовой и льдом.

— Гм, — довольно промычал бригадный генерал. Он сладко потянулся и глубоко вдохнул свежего воздуха, который полился из только что открытых окон. — Напоминает мне тайные вечеринки давно минувших лет в Уэст-Пойнте.

На лице полковника Делберта появилась угодливая улыбка.

— Я уже заказал бифштексы. О них позаботится мой ординарец Джефф. Оп принесет их из дома. Джефф сейчас внизу, на кухне, подыскивает повара, а потом принесет сюда лед.

Бригадный генерал разглядывал этикетку на бутылке с вином и ничего не ответил.

Полковник Делберт театральным жестом протянул руки вперед и шутливо произнес:

— Генерал Слейтер! Мы, представители…надцатого полка, приветствуем вас в этом пристанище обиженных мужчин!

Капитан Холмс со счастливой улыбкой наблюдал за выходкой взволнованного полковника.

— Сэм Слейтер, — поправил его бригадный генерал, опуская свое стройное тело на слишком мягкий, покрытый ситцевым чехлом стул. — Сэм Слейтер из Шнбойгена. Не нужно этой официальности, Джейк. Вряд ли кто-нибудь уважает ранги и привилегии больше, чем я; это мой хлеб насущный. Но всему есть место и время. Понимаете? А сейчас и не то место, и не то время.

— О’кей, Сэм, — не без труда произнес Делберт. — Учтем поправку… — Он улыбнулся.

— И вы, — Слейтер метнул взгляд на Холмса, — тоже можете называть меня просто Сэмом. Но имейте в виду, если вы позволите себе эту вольность где-нибудь в другом месте, на службе, я разжалую вас в младшие лейтенанты, понятно?

— О’кей, — улыбнулся Холмс. Генерал нравился ему все больше. — Как не понять!

Слейтер посмотрел на него и рассмеялся.

— А знаете, Джейк, — сказал он, — мне нравится ваш протеже.

— Да, он хороший парень, — сказал Джейк с ноткой недоумения. — Но что касается моего протеже, вы, пожалуй, но совсем точны…

— Откровенно говоря, — перебил его Слейтер, улыбнувшись Холмсу, — когда старина Джейк сказал мне, что в пашей компании будет молодой капитан, я подумал: «За каким чертом это нужно?» — Сэм перевел взгляд на Джейка. — Но потом я подумал, что Джейк знает, что делает, и пригласит кого нужно. И я не ошибся.

Это была ложь. И полковнику Делберту было совершенно ясно, что генерал лжет.

— Конечно, конечно. Я был уверен, что он вам понравится, — решительно солгал и Джейк. Завитки его усов при этом нервно задергались, как крылышки только что оперившегося, не умеющего еще летать птенца.

— Полковник, наверное, дал мне полную аттестацию, — полувопросительно заметил Холмс.

— О да, конечно, — сказал Слейтер. — Он рассказал мне о вас все подробности. И очень сожалел, что вы потеряли первенство в чемпионате, которое по нраву должно было бы принадлежать вам.

— Я всегда стараюсь говорить только правду, — заметил Джейк.

— Не всякому младшему офицеру я разрешил бы называть себя просто Сэмом, — заметил Слейтер. — Даже здесь, в этой обстановке. Большинство из них не поняло бы этого, правда ведь, Джейк?

— Конечно, Сэм. Убежден, что не поняли бы, — несколько неуверенно ответил Делберт, покосившись на Холмса.

Капитан Холмс, никогда ранее не державший себя так просто в присутствии полковника Делберта, чувствовал сейчас неуловимое взаимопонимание с бригадным генералом, и это придавало ему смелости. Ему захотелось воспользоваться этим. Ведь не часто приходилось ему видеть полковника Делберта у кого-то на крючке.

Делберт облегченно вздохнул, когда в комнату вошел сержант Джефферсон, доставивший с кухни лед. Он приказал ему приготовить первый коктейль и неотступно наблюдал за его действиями, потом приказал немедленно отправиться в Вахиаву за дамами.

Бригадный генерал все это время стоял у окна и даже ни разу не обернулся.

— Вы знаете, что меня сразу поразило в вас, — напыщенно заговорил Слейтер, обращаясь к Холмсу, — так это то, что в вас нет этого страха. Большинство младших офицеров сейчас как рядовые — почему-то очень робеют перед старшими. Они боятся сказать слово или что-то сделать из-за постоянного страха, что это не понравится старшим. В сущности, и среди старших офицеров большинство страдает этим же недостатком. Очень редко встретишь среди них человека, с которым можно спокойно и интересно поговорить обо всем. Таким, как мне, среди них очень трудно, понимаете?

— Но ведь так было испокон веков, генерал, — непринужденно заметил Холмс.

— Э, не говорите. Вы неправы. Так было вовсе не всегда. У меня на этот счет особая теория.

— Ну что же, расскажите о ней, генерал, — с воодушевлением попросил его Дайнэмайт. — Я — весь внимание. Должен признаться, что и мне нечасто встречаются люди, с которыми можно было бы интересно поговорить, — продолжал он, радостно улыбаясь полковнику Делберту.

Полковник не ответил на его улыбку. Он уже слышал эту теорию раньше и был не в восторге от нее. Она даже как-то пугала его, и он никак не мог согласиться с тем, что в жизни все обстоит именно так. К тому же он считал, что, обсуждая такой вопрос с капитаном, являющимся всего-навсего командиром роты, бригадный генерал подрывает и свой и его, полковника Делберта, авторитет. Поэтому Делберт молча потягивал свой коктейль и не переставал удивляться тому, что такой замечательный человек, как Слейтер, которого он всегда даже побаивался, позволяет себе так просто разговаривать с капитаном.

— В прошлом этот страх перед старшими представлял собой не что иное, как оборотную сторону медали, на которой было вычеканено: «Честь. Долг. Патриотизм».

Слейтер тщательно выбирал слова, очевидно опасаясь, что его но поймут. По мере того как он развивал свою мысль, он воодушевлялся и становился от этого еще более привлекательным. Однако говорил он не горячась, без особого возбуждения. Наоборот, часто откидывался на спину стула и замедлял свою речь, становился внешне спокойнее и холоднее. И именно это-то и нравилось Холмсу.

— Но наступивший век материализма и машин все это изменил, понимаете? — продолжал Слейтер. — Изменилось и значение этих высоких понятий — «честь», «долг», «патриотизм». И не просто изменилось, оно полностью утратилось. Власть машин зачеркнула их, сделала человека своим придатком.

Холмс кивнул в знак согласия. Слейтер высказывал, по его мнению, оригинальную идею.

— От прежнего морального кодекса осталась его негативная сторона — страх перед старшими, перед облеченными властью. Но раньше страх был лишь побочным элементом, потому что имело силу позитивное содержание кодекса, а теперь он стал основой основ, потому что от кодекса, кроме страха, ничего не осталось.

В век машинизации вам трудно заставить человека поверить, что это «почетно», что это дело его «чести» — становиться придатком машины. А заставить нужно. Для этого у вас есть различные возможности. Вы можете заставить его бояться осуждения со стороны друзей. Вы можете пристыдить его тем, что он социальный трутень. Вы можете пригрозить ему голодной смертью или заключением в тюрьму, если он не будет работать на своей машине. В крайнем случае, вы можете пригрозить ему смертной казнью. Короче говоря, увещевание о том, что это почетно, теперь уже не действует. Вы должны держать человека под страхом.

— Боже мой! — воскликнул Холмс, стукнув кулаком правой руки по ладони левой.

Слейтер снисходительно улыбнулся.

— Вот почему у наших младших, да и у старших, офицеров не осталось ничего, кроме страха. Во времена Гражданской войны они еще могли верить, что сражаются за «честь». Теперь— нет. В Гражданской войне машина одержала свою первую неизбежную победу над личностью. Понятие «честь» исчезло. Отмерло.

Чести нет. Остался лишь страх. И тех, кто сегодня управляет людьми, опираясь на такие понятия, как «честь», можно сравнить с ослами. Такие попытки приводят только к развалу или бездействию. А в наше время четкое управление совершенно необходимо, потому что большинство людей должно стать придатками машины, олицетворяемой обществом.

Конечно, на словах ради соблюдения приличия и видимости мы все еще признаем «честь» и отдаем ей должное на вербовочных плакатах и в передовых статьях, и большая часть людей переваривает эту чепуху, потому что боится. Но скажите, разве живая сила нашей армии поступает к нам только с вербовочных пунктов? Не абсурдно ли утверждать это? Нет, господа, у нас сейчас идет призыв на военную службу, первый призыв мирного времени за всю нашу историю. В противном случае у нас не было бы солдат. А солдаты нам нужны. Нам нужны солдаты, подготовленные к войне. Или у нас должны быть солдаты, или мы потерпим поражение. Современные армии, как и любые другие организации современного общества, должны управляться только посредством страха. Значительная часть людей в наше время живет, как я сказал, в постоянном страхе. И это — неизбежность, которая не исчезнет в течение нескольких предстоящих столетий. Если вы не верите мне, если вы не согласны, загляните в наши дома для сумасшедших и убедитесь, как быстро увеличивается число их обитателей. А потом загляните в них еще раз, после того как кончится эта война.

— Я верю вам, — сказал Холмс, — но одну минуточку. А вы сами испытываете этот страх?

На лице Слейтера появилась едва заметная улыбка. «Довольно печальная», — подумал Холмс.

— Нет, — уверенно ответил Слейтер. — Я понимаю все. Я управляю. Я и подобные мне вынуждены принять на себя бремя управления. Чтобы организованное общество и цивилизация в том виде, в каком мы их знаем, сохранились, необходима не только консолидация силы. Необходимо иметь полное неоспоримое право управлять ею и направлять ее. — Слейтер выпил свой коктейль и поставил пустой стакан на стол. — Или мы поймем это и, поняв, выиграем войну, или нас уничтожат. Но если мы поймем это, то в сочетании с нашими производственными способностями и промышленной техникой мы будем непобедимы.

Капитан Холмс почувствовал, как по его спипе пробежали мурашки. Он завороженно смотрел на Слейтера и проникался к нему все большим уважением.

— Лично я верю и считаю, что нам самой судьбой предначертано понять это, — решительно заявил Слейтер. — Но когда придет этот день, мы уже должны будем иметь полнейший контроль над всем. До сих пор контроль осуществляется такими большими корпорациями, как «Форд», «Дженерал моторе», «Юнайтед стейтс стил» и «Юнайтед стейтс стандарт ойл». И заметьте, они преуспевают в этом. Они достигли феноменальной степени контроля за сравнительно короткое время. Но современный лозунг — это консолидация, а корпорации не в состоянии осуществить ее, если они даже захотели бы. К тому же они и не хотят этого. Объединить все под единым централизованным контролем способны только военные.

Капитан Холмс вообразил себе картину страны с шестиколейными бетонированными автомобильными дорогами.

— Начнется война, и все станет именно так, как вы говорите, — сказал он.

— Я убежден в том, — согласился с ним Слейтер. — Социальный страх, — продолжал он, — это самый огромный из существующих источников мощи. Теперь, после того как машинизация уничтожила позитивные элементы прежнего морального кодекса, это, по существу, единственный источник мощи. Жаль, что часто эта мощь расходуется понапрасну. У пас есть люди, чья абсурдная фальшивая мораль ведет к огромным несуразностям, наносит нам крупный ущерб. Когда они пытаются направить своп усилия на решение действительно важных проблем, проблем, требующих немедленного решения, таких, например, как вступать пли не вступать в войну, нх усилия настолько распыляются противоречивыми сантиментами, выражающими «общественное мнение» (патриотизм, с одной стороны, и стремление к «миру» — с другой), что не приносят никаких результатов. В конечном итоге оказывается, что мы со всей своей индустриальной мощью сидим у моря и ждем погоды, проявляем нерешительность (хотя для всех очевидно, что война неизбежна), и так будет тянуться до тех пор, пока тот или иной противник не нападет на нас и не заставит вступить в войну, При этом противник, разумеется, окажется в куда более выгодном положении, чем мы.

— Это же нелепость, — сказал Холмс возбужденно. — Это… это… — он не мог подобрать подходящее слово.

Слейтер пожал плечами.

— …У меня просто кровь закипает от этого, — продолжал Холмс.

— Господа! — вмешался Джейк Делберт. — Джефф еще не приехал…

Ни Слейтер, ни Холмс не откликнулись на его предложение.

— Это же вечерника, господа, а не съезд какой-нибудь, — попробовал пошутит]. Делберт. — Не согласитесь ли вы, что нам следует… Нам надо бы… Может быть, э-э…

Выражение их лиц и глаз было совершенно безучастным, и он постепенно замолк, как плохо заведенный патефон.

— Я… Я хочу пить, — отчаянно произнес Делберт после длинной паузы.

— Конечно, конечно, Джейк, — успокоил его Слейтер. — Давайте выпьем.

— Коктейли готовы, господа! — сказал Делберт.

— Спасибо, Джейк, — поблагодарил его Слейтер.

— Скажите мне, Дайнэмайт, как у вас дела с этим новым солдатом? — Делберт, как видно, решил сменить тему разговора. — Прюитт, кажется, его фамилия. Убедили вы его в том, что он должен выступать на ринге?

— Кого? — спросил Холмс, бросив удивленный взгляд на Делберта, возвратившего его своим вопросом из чистого абстрактного мира в мутный мир конкретности, в котором всегда нужно было что-то делать. — Ах, Прюитт. Нет, еще не убедил. Но мои ребята работают над ним.

— Проводят с ним курс «лечения»? — вмешался Слейтер.

— Да, — ответил Холмс неохотно.

— Вы поступили благоразумно, если возложили эту функцию на своих сержантов, вместо того чтобы заниматься этим самому. Моя теория предполагает, чтобы сержанты в армии боялись своих офицеров, трепетали перед ними и были готовы ради них на все. Секрет состоит в том, — поучительно продолжал Слейтер, — чтобы заставить каждого бояться старших и презирать подчиненных. Сержанты должны хорошо видеть тот водораздел, который существует между рядовым и офицерским составом.

— Но пока это не дает ведь никаких результатов? — настойчиво спросил Делберт, пытаясь перевести разговор к конкретным вопросам и избавиться от этой проклятой теории Слейтера. — Соревнования в этом году начнутся в июне вместо августа. У вас не будет столько времени на подготовку, сколько было в прошлом году, а он еще не сдался, так ведь?

— Не сдался, — раздраженно ответил Холмс, неожиданно снова осознав, что он всего-навсего капитан. — Но я принял все в расчет. Я хорошо знаю, что делаю, сэр, уверяю вас.

— Я уверен, что знаете, дорогой капитан, — ласково сказал Делберт. Наконец-то он почувствовал, что приходит в норму. — Но не забывайте, сынок, что этот солдат, по-видимому, красный, самый настоящий красный. Это в корне меняет дело, понимаете? Я вполне уверен в том, что ваши люди исполнительны и старательны, но когда им приходится иметь дело с красными, то их надо обязательно подталкивать. Бросьте либеральничать. Иначе подорвете свой авторитет у подчиненных, и они не замедлят воспользоваться этим.

— Это правильно, — вмешался Сэм Слейтер. — Если вы открыто поставили себе какую-то цель, нужно настойчиво добиваться ее. Не столько из-за важности самой цели, сколько из-за того влияния, которое все это оказывает на подчиненных.

— Я еще не ставил себе этой цели открыто, — сказал Холмс и сразу же почувствовал, что проговорился. — Мои люди действуют практически по своей инициативе, без моего вмешательства. — Он еще больше почувствовал, что попался в собственную ловушку.

— Да? — На лице Делберта появилась радостная улыбка.

Теперь он решил отыграться. «Эти молодые болтуны никогда не упускают случая выслужиться перед старшими, — подумал он. — Легко рассуждать о высоких материях, но судить будем по делам, а не по словам».

— В таком случае не придется лн вашими людьми заняться мне самому, — продолжал Делберт, — поскольку вы, видимо, избегаете ответственности?

— Нет, — ответил Холмс, сознавая, что действительно попал впросак. — Совсем нет. Я просто стремился достичь этой цели при помощи своих сержантов, не вмешиваясь в дело сам, открыто, как об этом говорил генерал. — Холмс кивнул в сторону Слейтера.

— А я не стал бы полагаться только на сержантов, — сказал Джейк. — Если Прюитт не передумает в ближайшее время, у него не останется времени на подготовку к соревнованиям и вам от него не будет никакого прока, так ведь?

— Да, конечно, — согласился Холмс. — Я намереваюсь подготовить его к гарнизонным соревнованиям на будущую зиму, а не к ближайшим ротным. — На лице Холмса даже появилась снисходительная улыбка, потому что он почувствовал, что из этого раунда вышел победителем.

— Да, — настойчиво продолжал Делберт, — но, если Прюитт но будет участвовать в ротных соревнованиях, он все равно посадит вас в лужу. Ваш авторитет будет подорван. А ведь хорошего в этом мало, правильно? — спросил он, обратившись уже к Слейтеру.

Прежде чем ответить, Слейтер откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на обоих. Ему было ясно, что оба они добиваются его одобрения, и это насторожило его. С точки зрения старшинства и звания поддержать нужно было бы, несомненно, Делберта, но Делберт был труслив и являлся сторонником старой патерналистской школы, с которой ему, Слейтеру, и его поколению рано или поздно придется бороться. А молодой Холмс пришелся ему но душе.

— Да, — сказал он наконец, — это правильно. Важно, — он повернулся к Холмсу, — чтобы вы как офицер не допустили даже намека на то, что рядовой припер вас к стенке. Бокс сам по себе не имеет такого важного значения, — добавил он, переведя взгляд на Делберта.

Делберт предпочел не реагировать на это замечание. Он одержал временную победу и переменил тему разговора. Пока этого было достаточно. Однако то, что ему, полковнику, пришлось вести борьбу с капитаном Холмсом, было само по себе возмутительно.

— Если Прюитт не передумает в ближайшее время, — сказал он Холмсу, — вы любым способом должны сломить его упрямство. Другого выхода нет. Примените свои дисциплинарные права к нему на всю катушку, чтобы по крайней мере к зиме, к гарнизонным соревнованиям, он был готов заниматься делом.

— Слушаюсь, сэр, — сказал с оттенком сомнения Холмс. Он чувствовал поддержку бригадного генерала, но сомневался, достаточна ли она для того, чтобы предпринять фронтальную атаку, и все-таки он решился рискнуть: — Но я сомневаюсь, что это приведет к желаемым результатам. Мне кажется, что этого солдата сломить невозможно.

— Ну, ну, — успокоительно произнес Делберт, посмотрев на генерала, — кто-кто, а вы-то уж сломите его.

— Вы должны сломить любого солдата, — сказал Слейтер холодно. — Вы же офицер.

— Правильно, — обрадованно подхватил Делберт. — Я вспоминаю свою службу в чине капитана здесь, в Скофилдских казармах. У нас был такой рядовой Джон Днллпнджер. Помните? Более набожного, независимого и упрямого человека и представить себе нельзя. Но и его все же сломили. Его сломили здесь, в гарнизонной тюрьме. Большую часть своей срочной службы он провел в гарнизонной тюрьме.

— Но это вовсе не значит, что его удалось сломить, — заметил Холмс, почувствовав, что не может отступить. — Если иметь в виду то, что произошло с ним потом, после того как он ушел отсюда, я бы не сказал, что его удалось сломить.

— Пет, нет, его-таки сломили, — убежденно сказал Джейк. — Этого типа сломили Гувер и его работники. Они не только сломили его, по просто разломали на две части. Точно так же, как они сделали это с Флойдом и со всеми остальными.

— Они убили его, а не сломили, — сказал Холмс.

— А это то же самое. Разве есть какая-нибудь разница? — возмущенно спросил Делберт.

— Не знаю, — ответил Холмс, решив больше не возражать. — Может быть, и нет. — Однако в душе он был не согласен с этим, и это несогласие слышалось в его голосе.

— Нет, — возразил Слейтер, — вы, Делберт, неправы. Несомненно, существует огромная разница. Диллинджер, конечно, не был сломлен. Вам тоже следует быть честным и отдать ему должное.

Джейк Делберт густо покраснел.

— Вы не можете понять этого, — сказал Сэм Слейтер неторопливо. — А вот я могу его понять. Думаю, что и Дайнэмайт может.

Делберт как-то весь сжался па своем стуле, откинулся на спинку, взял в руки стакан с коктейлем и начал тянуть напиток через соломинку. Слейтер продолжал упорно смотреть на него.

— Важно, что они все-таки убили его, — сказал он. — Диллинджер был индивидуалистом, в этом все дело. Но именно поэтому они и должны были убить его, понимаете?

Сначала Холмс почувствовал значительное облегчение. Но потом, но мере того как Слейтер развивал свою мысль, он неожиданно живо представил себе, как пустяковое расхождение во мнениях, например рядового солдата и сержанта, может неотвратимо привести этого солдата в тюрьму, а когда он выйдет из тюрьмы, если его не сломят и он не изменит своего мнения, — под пулю. Оп будет жить и знать, что в любой момент из темноты могут раздаться направленные в него выстрелы. И все. это в мирной стране, в стране, которая не ведет ни с кем никакой войны. Холмс даже задрожал от жуткой, сверхъестественной мысли о том, что и сам он мог бы оказаться в таком положении. Его охватило какое-то странное чувство нереальности всего окружающего.

— Капитан, — гневно обратился к нему Делберт, — я категорически приказываю вам применить в отношении этого упрямого Прюитта все ваши дисциплинарные права, если он не одумается до того момента, когда уже будет слишком поздно, чтобы подготовиться к ротным соревнованиям.

— Я уже давно собирался это сделать, сэр, — сказал Холмс, — но думал, что, может, обойдется без этого.

— Уверяю вас, без этого не обойдется, — настойчиво сказал Делберт. — Считайте, что это категорический приказ, капитан, — добавил он, откидываясь на спинку стула.

Однако повышенный тон Делберта не произвел на Холмса должного впечатления. Его чин и положение в полку были ничто по сравнению с реальной перспективой для Холмса работать в штабе бригады. Но даже если с переходом в штаб бригады дело не выгорит, Делберт ничего не сможет ему сделать, потому что он, Холмс, теперь на примете у Слейтера.

— Очень важно, — сказал Слейтер, вмешиваясь в разговор, как инструктор по фехтованию, который дает наставления своим ученикам, пользуясь паузой в нх схватке, — всегда очень важно помнить логику. Вы не можете позволить одному упрямому ослу преградить путь целому поезду, доставляющему снабжение в гарнизон, правда ведь? Если вам не удается заставить осла сойти с пути, то вы наверняка дадите ему хорошего пинка, не так ли?

— Несомненно, — согласился Холмс.

— Вот к этому все и сводится.

— Совершенно верно, — заметил Холмс, нервничая. — Надо помнить о большинство и о конечных результатах. В интересах дела, возможно, придется даже быть безжалостным и жестоким. Так я вас понимаю?

— Именно это я имею в виду, — удовлетворенно подтвердил Сэм Слейтер. — Тот, кто управляет, должен быть жестоким.

— Да, да, конечно, — согласился Холмс.

— Вы усваиваете все очень быстро, — похвалил его Слейтер.

Делберт больше уже не пытался сменить тему разговора.

Слейтер снова увлекся разъяснением различных аспектов своей теории, причем говорил он теперь даже несколько торопливо. Оп все еще продолжал обсуждать ее с Холмсом даже и тогда, когда появились два майора из полка Делберта, которые были немало удивлены тем, что увидели здесь генерала, и поэтому поспешили налить себе для смелости бодрящего напитка. Заметив, что па них не обращают внимания, они быстренько опустошили свои стаканы.

Слейтер и Холмс продолжали оживленно разговаривать и тогда, когда возвратился сержант Джефферсон, привезший из города дам. Холмс слушал Слейтера очень внимательно, потому что хорошо сознавал то положение, в котором оказался из-за этого Прюитта. Он уже не мог теперь оставаться в стороне от этого дела и должен был идти или вперед, или назад. Слейтер рассказал ему со всеми подробностями об аналогичном случае из своей службы, при этом в глазах его засветились слабые огоньки.

Две самые крупные женщины, из тех, что доставил сюда Джефферсон, уселись к Слейтеру и Холмсу на колени, пили вино и растерянно прислушивались к их разговору. Делберт и два майора уже удалились со своими избранницами в задние комнаты.

Холмс даже как-то позабыл о женщинах. Из разговора с Сэмом Слейтером он узнавал о таких вещах, о которых раньше не имел никакого представления. Перед ним открывались все новые и новые горизонты, надвигалась облачная гряда, один горизонт исчезал, и сразу же открывался другой. Холмсу стоило немалого напряжения ума следить за развитием мыслей Слейтера.

— Разум, — сказал Слейтер, — это величайшее достижение природы. Тем не менее им-то как раз больше всего пренебрегают и его-то меньше всего используют. Не удивительно поэтому, что именно разумные, восприимчивые люди постоянно испытывают горечь и разочарование.

— Я тоже… — возбужденно сказал Холмс. — Всю свою жизнь.

— Все в этом мире основывается па восприятии, на страхе, — улыбаясь, продолжал Сэм Слейтер. — Страх — это ключ ко всему. В потенции он есть в каждом человеке, надо только пробудить его, активизировать. Чем больше у людей страха, тем легче ими управлять.

— Послушайте, вы, — сказала китаянка, — в чем дело, что с вами происходит?

— Абсолютно ничего, — ответил Слейтер.

— Может быть, мы не нравимся вам? — спросила японка, сидевшая на подлокотнике кресла рядом со Слейтером.

— Нет, нет, почему же, — успокоил их Слейтер.

— Пошли, Айрис, — предложила ей японка. — Ну их к черту.

— Понимаете, — улыбаясь, спросил Слейтер, после того как девушки ушли от них, — не разум, а восприятие — вот что главное.

Холмс засмеялся.

— Вы знаете, капитан, — продолжал Слейтер, — я сто раз пытался объяснить свою теорию Джейку. Я объясняю ему это с тех нор, как прибыл сюда. Джейк мог бы сделать многое, если бы только усвоил эту теорию.

— Он уже не молод, — осторожно заметил Холмс.

— Слишком стар, — подхватил Слейтер. — Если вы хотите увидеть растерявшегося человека, идущего в темноте ощупью, то взгляните на старого Джейка Делберта. А ведь он один из тех, кто имеет большой опыт и солидную подготовку, то есть все необходимое для того, чтобы не отставать от времени. Тем не менее он отстает…

Вы знаете, Дайнэмайт, вы, пожалуй, переросли капитана, а для майора пока еще, пожалуй, молоды. Даже я в вашем возрасте был еще только майором, понимаете? Если бы умный и находчивый человек не наткнулся на меня и не составил бы мне протекцию, я до сих пор был бы всего-навсего майором и не превзошел бы Джейка Делберта.

— Но по-видимому, дело не только в этом, — угодливо заметил Холмс. — Дело еще и в том, что у вас была голова на плечах.

— Совершенно правильно, капитан. И вы знаете, мы в армии очень нуждаемся сейчас в способных людях, которым можно было бы оказать необходимое покровительство. А впоследствии нужда в них станет еще острее. Перед такими людьми открываются неограниченные возможности продвижения.

— Для меня дело совсем не в звании, — сказал Холмс. Он говорил так и раньше. Но на этот раз произнес это искренне; он действительно чувствовал, что звание не имеет для него никакого значения. — Для меня важно, — продолжал он, — найти твердую почву, основание, на которое мог бы опереться мыслящий человек, трезвую логику, которая не подвела бы меня. Главное — это, и черт с ним, со званием.

— Вот, вот, точно так же рассуждаю и я. Вы знаете, Холмс, мне нужен такой человек, как вы. В моем штабе сколько хотите болванов и ни одного умного человека. Мне нужен хотя бы одни хороший офицер. Как вы смотрите на то, чтобы перейти в штаб бригады и работать со мной?

— Если вы считаете, что я действительно подойду для такой работы… — сдержанно сказал Холмс. Он сразу же подумал: «А что скажет на это Карен? Если она будет по-прежнему строить из себя недотрогу, то ему никогда не продвинуться вверх…» И еще Холмс живо представил себе лицо Джейка Делберта.

— Давайте сделаем это, черт возьми! — сказал Слейтер. — Послушайте, Холмс, если вы хотите, все будет сделано самым лучшим образом, понимаете? Я завтра же позабочусь об этом… Видите ли, — продолжал он, — фактически это дело с Прюиттом имеет значение лишь постольку, поскольку оно касается вас лично. Дело не в боксерской команде и даже не в вашем престиже. В действительности это — трамплин для испытания и закалки вашего характера.

— Раньше я об этом не думал, — заметил Холмс.

— Полагаю, что вам не следует переходить в штаб бригады, пока вы не решите эту проблему… Это очень важно для вас же, понимаете? А потом, когда вы решите ее и переведетесь в штаб бригады, можете вообще наплевать на эту боксерскую команду. Мы найдем более разумное применение вашим знаниям и энергии.

— Да, да, можно и так, — сказал Холмс, задавая себе в душе вопрос: действительно ли он хочет прекратить тренерскую деятельность?

— Ну вот и хорошо, — улыбаясь, сказал Слейтер и встал из-за стола. — Я не прочь выпить еще стаканчик, да и поговорили мы уже вполне достаточно, правда ведь?

Слейтер подошел к подносу с сифонами и палил себе воды. Философ как-то сразу, совершенно неожиданно превратился в простого человека, как будто кто-то отключил часть его разума.

Капитан Холмс был потрясен всем услышанным. Ему рассказали о новой силе, которая основывается на принципах неотразимой логики, а не па каких-то там ничего не стоящих сентиментальных принципах моралистов. Он знает теперь о силе, имеющей огромные потенциальные возможности поднять человечество на более высокую ступень развития, хотя массы и не поймут этого, может быть, никогда. Эти размышления вызвали у Холмса спазматическое сокращение мышц на животе и непреодолимое мальчишечье желание завопить благим матом. И как это Слейтер смог так просто отключиться от всего этого?

Холмс неожиданно почувствовал, что сомневается в том, что услышал и усвоил здесь, и испугался этого еще больше.

«Для Слейтера это все уже привычное дело, — подумал Холмс, — поэтому он с такой легкостью может отключаться. А для тебя это ново. Кроме того, ты имеешь дурную привычку во всем сомневаться, вот и все. А интересно, Слейтер сомневался хоть сколько-нибудь, когда узнал все это впервые? Конечно же сомневался, — уверял себя Холмс. — А кто его знает? Может, у Слейтера это не вызвало ни малейшего сомнения? Что тогда?» Холмс подумал было спросить Слейтера, не сомневался ли тот в этой теории, но почувствовал, что боится: такой вопрос, несомненно, выдал бы его неверие и сомнения.

И тут Холмс неожиданно понял, что сомневается не в этой теории, а в самом себе. Он сомневается в своей способности в чем-то не сомневаться. Вот в чем дело. А может быть, Слейтер просто ошибся в нем?

Но если Слейтер ошибся в нем, то, следовательно, есть ошибки и в его теории, в его логике. Холмс почувствовал, что под его ногами разверзается все та же бездонная пропасть, а твердая почва снова уходит куда-то в сторону.

А что, если бы его жена не отказалась приготовить для него обед и не побежала па какое-то свидание?

А что, если бы Джейк Делберт предупредил его заранее, что сегодня здесь будет генерал? Тогда Холмс мог бы как-то подготовиться к этой встрече и воспринял бы все иначе.

А что, если Слейтер на самом доле хорошо относится к Делберту и все это была только шутка?

Капитан Холмс совершенно ясно представил себе, что все произошло бы иначе. Когда Слейтер подал ему стакан с освежающим напитком, рука Холмса сильно дрожала.

— Пошли, — сказал, улыбаясь, Слейтер. — Они все там, в задней комнате.

— Да, да, — рассеянно произнес Холмс и последовал за ним, надеясь, что тот не заметил дрожания его руки.

Холмса интересовало, вспомнит ли Слейтер обо всем этом завтра. И почему он сделал его как бы своим доверенным лицом? И почему все-таки земля у него под ногами такая неспокойная, почему невозможно крепко опереться на нее?

«Нет, Холмс. Ты был на неизвестно куда ведущей дороге. Эта дорога привела тебя сюда. Дело в том, что надо верить. Ты должен верить. У тебя должна быть вера. Вот в чем заключается ответ. Единственный ответ».

Он посмотрел на Слейтера и поверил. Он посмотрел на веселящегося Слейтера из Шибойгена испуганно и в то же время с надеждой, как женщина смотрит на мужчину, лежащего рядом с собой, которому она позволила соблазнить себя, которому отдалась, но который отвернулся от нее и захрапел. Холмс понимал, что где-то во всем этом должна быть логика. Не могло же все это произойти чисто случайно.

Завтра он обязательно купит в гарнизонной лавочке новый миксер и поставит его на кухне к приходу жены. Когда она выйдет, то первое, что увидит, будет миксер. Это ей понравится.

Он встал и, слегка покачиваясь, пошел в соседнюю комнату.

Глава двадцать третья

Побывав в заведении миссис Кайпфер, Прю убедился, что провести ночь с Лорен ему не удастся. Он опоздал. В связи с получкой к ней уже сформировалась солидная очередь посетителей.

«Тебе необходимо было помнить об этом, — с горечью подумал Прю. — Винить здесь некого. Это система. Чего же еще можно было ожидать в день получки? Она просто-напросто занята своим делом, вот и все. Должна же она зарабатывать себе на жизнь? Это система, и никто здесь не виноват… Единственное, что тебе остается, — это напиться до чертиков, чтобы забыться и не думать ни о какой Лорен…»

«Да, — продолжал размышлять Прю, — пойду-ка я в ресторанчик «Ву-Фэт», он здесь рядом, за уголком… Спущусь в бар в подвальчике, напьюсь в свое удовольствие и посмотрю, что из этого выйдет. Хуже от этого не будет. А потом сяду на автобус и рвану в «Уайкики». Маггио сказал, что он будет там».

Прюитту не пришлось ехать в «Уайкики» и разыскивать там Маггио. Когда Прю вошел в переполненный бар «Ву-Фэт», первым, кого он увидел там, был сидящий у стойки Маггио, а первое, что он услышал на фоне общего гула голосов, был звонкий голос друга, возбужденно спорившего с барменом на итальянском языке.

— Привет! — крикнул Анджелло, заметив вошедшего Прюитта. — Я здесь, Прю! Иди сюда.

С трудом протиснувшись через толпу, широко улыбаясь, Прю подошел к Маггио.

— Что, никак не доберешься? — радостно встретил его Анджелло. — Давай, давай, иди сюда. Забирайся на мой стул, отсюда все видно. И дышать здесь легче.

— А я думал, что ты отправился в «Уайкики» сегодня, — заметил Прю.

— Я поеду туда. А это небольшая подготовка. А ты не хочешь подготовиться, дружище?

— Ну что ж, можно и подготовиться, — ответил Прю, все еще проталкиваясь к стойке.

— Эй, шеф! — крикнул Анджелло, обращаясь к бармену. — Дай-ка вот этому пижону что-нибудь покрепче. Это мой лучший друг. Ему нужна хорошая подготовочка.

Бармен радостно кивнул головой и, слащаво улыбнувшись, взялся за бутылки.

— Он старый служака, — сообщил Анджелло, кивнув в сторону бармена. — Сражался вместе с Гарибальди. Я рассказывал ему о замечательном памятнике Гарибальди, воздвигнутом американцами на площади Вашингтона.

— А откуда у тебя взялись деньги, Анджелло? — спросил Прю. — Насколько мне помнится, сегодня утром у тебя не было, ни цента, ведь вся твоя получка ушла на покрытие долгов?

— Правильно. Честное слово, не было ни цента. Но я случайно встретил парня из пятой роты, который проиграл мне пять долларов. Правда, отдал он мне только половину. Прежде чем ехать в «Уайкики», я могу позволить себе маленькую подготовочку.

— А ты но привираешь?

— Ты что, но веришь? Посмотри мне в глаза. Хоть немного похоже, что я вру? Эй, шеф, подойди-ка сюда, — обратился он к бармену. И, обращаясь к Прюитту, сказал: — Вот, спроси у него. Он скажет тебе правду, мы с ним вместе воевали в отряде Гарибальди.

— Какой еще Гарибальди? Что ты плетешь? Когда жил Гарибальди, вас еще и в помине не было. Я вижу, ты уже порядочно «подготовился». — Прю улыбнулся.

— Ну и что же? — удивился Анджелло, — Это не имеет никакого значения. Тс-с, он подходит к нам, — продолжал Анджелло шепотом, кивая на бармена. — Послушай-ка, дружище, — обратился он к нему, — ты знаешь, какой это замечательный памятник? Просто грандиозный.

— Да, да, — согласно закивал бармен. — Хотелось бы посмотреть па него хоть одним глазом.

— Как бы мне получше описать тебе его, — продолжал Маггио. — Когда я работал в подвале у Гимбела, то, бывало, после каждой получки в субботу клал у его подножия венок из цветов. До чего хорош памятник!

— Гарибальди был хороший человек, — сказал, улыбаясь, бармен. — Мой дедушка воевал в его легионах.

— Ну что, видишь, — торжествующе обратился Анджелло к Прю. — И вот этот пижон тоже высоко ценит Гарибальди, — сказал он бармену, показывая на Прю.

— Послушай-ка, Анджелло. А ты голубиный помет счищал с памятника, когда клал венок?

— Нет, — гордо ответил Анджелло. — Эту работу выполнял мой помощник.

— Гарибальди боролся за свободу, — заметил бармен.

— Правильно. — А как только бармен отошел в сторону, зашипел на Прю: — Не суй свой нос куда не следует. Ты что, хочешь все испортить мне? Я стараюсь заговорить хозяина, чтобы выпить за его счет, а ты, черт возьми, мешаешь мне.

А, пошли ты его ко всем чертям. У меня есть тринадцать с полтиной, и мы можем все это истратить на подготовку.

— Э-э! — радостно воскликнул Анджелло. — Это другое дело! Что же ты не скапал об этом раньше?

— Мне надо оставить только центов пятьдесят на такси. Если я не вернусь к побудке еще раз — мне несдобровать.

— Ох уж эта армия, — сокрушенно пожаловался Анджелло. — Ты знаешь, меня просто тошнит от этой казармы. Пот Гарибальди — это да! Или возьми Джорджа Вашингтона, или Абрахэма Линкольна, или Франклина Рузвельта, Грэя Купера… Сравни это все с пашей армией…

— А генерал Макартур, это тебе не армия? — спросил его Прю. — А его сын, генерал Макартур…

— Правильно, правильно, — поддержал его с иронией Анджелло. — Скажи мне еще о Декларации независимости, о конституции, о правах человека и всякой другой чепухе… Нет, ни слова об этой проклятой армии…

— Ну тогда давай еще по маленькой, — предложил Прю.

— Правильно. Надо как следует подготовиться. Послушай-ка, Прю, а почему бы и тебе не поехать со мной в «Уайкики»? Эти тринадцать с полтиной не бог весть какие деньги, и ты быстро их промотаешь.

— Может быть, и поеду, — уклончиво ответил Прю. — Давай только выпьем еще. Не люблю я этих твоих друзей. Так и хочется им морду набить.

— А, брось ты. Ничего страшного в них нет. Просто они немного странные, вот и все. Зато пить дают, сколько хочешь.

— Ты надеешься, что и для меня найдешь одного? — спросил Прю с отвращением.

— Конечно. Старина Хэл найдет тебе какого-нибудь. В самом деле, почему бы тебе не поехать?

— Да поеду, — раздраженно проговорил Прю, осматриваясь вокруг. — Я уже давно решил, что поеду. Я хотел выпить здесь, а потом поехать в «Уайкики» к тебе. А что он наливает нам? — спросил он, кивая на стаканы.

— Джин с имбирем.

— Так это ж дамский напиток! А почему бы нам не выпить виски? Что у нас, денег нот, что ли?

— Ты хочешь виски, ну и пей виски. Я пью эту дрянь. В «Уайкики» я буду пить шампанское. Там я пью только шампанское, дружище.

Они вышли из бара в половине одиннадцатого. У Прю еще оставалось два с половиной доллара. Они решили поехать на такси.

— Эти дьяволы здорово нас обдирают, — заметил Маггио пьяным голосом. — Они берут по пятьдесят центов с человека за три мили до «Уайкики», ровно столько же, сколько мы платим за тридцать пять миль до Скофилда. Но все равно, в такси ехать лучше, чем в этом проклятом автобусе. Особенно в день получки.

Усевшись в такси и глубоко вздохнув, Анджелло продолжал:

— Ну, теперь я могу дать тебе небольшой инструктаж. Хорошо, что ты не в форме, — добавил он, посмотрев на одежду Прюитта.

— Да? А что плохого, если я был бы в форме? Я люблю форму.

— А они ее не любят, — улыбнулся Анджелло. — Они не любят, чтобы их видели с солдатами.

— Не знаю, как тебе, а мне они не правятся, — медленно проговорил Прю. — Нельзя сказать, что я ненавижу их, а просто они не нравятся мне. Я в их обществе чувствую себя как-то неудобно. Мне стыдно…

— Я знаю, — с готовностью поддержал его Анджелло. — Мне тоже стыдно. Я много раздумывал над этим. Они все говорят, что с рождения такие… что будто бы даже не помнят, когда начали заниматься этим делом.

В разговор вступил молчавший до этого водитель такси.

— Все это чепуха, — сказал он. — Послушайте меня, ребята. Я сам бывший солдат. Держитесь-ка вы лучше подальше от этих ненормальных. Чем больше вы с ними якшаетесь, тем скорее станете такими сами. Они только этого и добиваются. Они любят таких молодых ребят, как вы. Ненавижу этих сволочей, убивал бы их на месте.

— О’кей, — сказал Прю. — Ненавидишь, ну и продолжай ненавидеть. Знай свое дело и не вмешивайся в наше.

Оставшуюся часть пути ехали молча. Каждый думал о своем. По предложению Анджелло из такси они вышли на некотором расстоянии от таверны, чтобы не попасться на глаза кому-нибудь из своих.

Как и другие заведения в городе, таверна «Уайкики» сегодня, в день получки, была переполнена.

— Я подожду тебя у входа, пока ты не убедишься, что они здесь, — предложил Прю.

— Какого черта! — удивился Анджелло. — Ты же бывал здесь раньше? Пойдем вместе, тебе совсем незачем ждать здесь.

— Ну и что же, что я был здесь. Сейчас с пустыми карманами я туда не пойду.

— Но у тебя ведь осталось сколько-то?

— Мало. Не хватит даже на то, чтобы выпить. А просто войти туда, походить по залу и выйти обратно, если ты их не найдешь там… Нет уж, можешь сделать это без меня. Я подожду здесь.

— Ну как хочешь. Пусть будет по-твоему.

Анджелло нырнул в переполненный вестибюль таверны, а Прю остался ждать его у входа, с интересом наблюдая за проходившей но напели публикой. Через несколько минут Анджелло возвратился и радостно сообщил:

— Он здесь, Прю. Уже подобрал и для тебя одного.

Следуя за Анджелло, Прю вошел в таверну. Хрусталь, зеркала, огромные пирамиды бутылок — вся эта непривычная роскошь всегда давила на психику Прю. За стойками приторно улыбались вежливые и услужливые бармены — они здорово умеют дать вам почувствовать, что вы принадлежите к низшему классу. Пройдя через бар, Анджелло и Прю вышли на веранду.

В кабине па четыре человека с прекрасным видом па темнеющее вдали море сидели двое мужчин. Одни из них — высокий, очень худой, с небольшими седыми усиками, коротко стриженными седыми волосами и поблескивающими глазами. Другой — очень полный, с двойным подбородком и необыкновенно широкими плечами.

— Это Прюитт, — представил его Анджелло, — тот самый, о котором я вам говорил. Мой друг. А это Хэл, — продолжал он, махнув рукой в сторону высокого и худого мужчины, — о котором я говорил тебе, Прю. А это Томми, — показал он на второго.

— Здравствуй, — сказал Хэл дребезжащим голосом с иностранным акцентом.

— Здравствуй, Прю, — проговорил басом Томми. — Ты не возражаешь, если мы будем называть тебя Прю?

— Нет, нет, пожалуйста, — ответил Прю, смутившись. Он в замешательстве сунул руки в карманы, но тут же вынул их обратно. Потом прислонился было спиной к стенке кабины, но сразу же оттолкнулся и снова встал прямо, не зная, куда себя деть и что делать.

— Проходите сюда, садитесь, пожалуйста, — вежливо пригласил их к столу Хэл. — Что вы будете пить?

— Коктейль с шампанским, — ответил Маггио.

Хэл рассмеялся.

— Дорогой Тони, как всегда, коктейль с шампанским. Мне пришлось специально для него покупать шампанское и научиться делать коктейли. У пего вкус художника. Святой Антоний Маггио.

— Что ты будешь пить, Прю? — спросил Томми.

— Коктейль с шампанским, — ответил за него Маггио.

— Конечно, — подтвердил Прю.

— Я знаю о тебе по рассказам Тонн. У тебя пытливый ум, которому нужно лишь дать соответствующее направление.

— Я не нуждаюсь ни в чьем направлении, — возмутился Прю. — У меня есть собственное мнение. Обо всем. Включая и гомосексуалистов.

Сидевший напротив Маггио угрожающе покачал головой и сердито взглянул на Прю. Томми смотрел в этот момент в сторону.

Хэл тяжело вздохнул.

— Ты высказываешься довольно резко, Прю, — сказал он. — Впрочем, мы привыкли к этому. Да и ты, поскольку встречаешься с нами впервые, воспринимаешь это слишком болезненно.

— Правильно, — сказал Прю, посмотрев на безразличное лицо подошедшего официанта. — Я воспринимаю это болезненно. Но я хочу, чтобы вы знали мое мнение об этом. Я не люблю, когда мне кто-нибудь рекомендует, как поступать и что делать.

— О’кей, — сказал Томми. — Видишь, Хэл, он вовсе не принадлежит к тем интеллигентам, которые тебя интересуют. Правда ведь, Прю?

— По-видимому, нет, — ответил Прю. — А что касается моей интеллигентности, то, да будет вам известно, я даже седьмой класс не окончил.

— Хэл — преподаватель французского языка, — вступил в разговор Маггио. — Он преподает в какой-то частной школе, в которой учатся дети богачей. А Томми работает где-то в деловой части города. Но он никогда не говорит о своей работе. Где ты работаешь, Томми? Может быть, ты все же скажешь нам? — спросил Маггио, снова бросив на Прю угрожающий взгляд.

— Я писатель, — ответил Томми.

— Но ведь ты работаешь где-то, правда? — продолжал Маггио.

— В настоящее время, — нехотя ответил Томми, — я работаю. Но это только для того, чтобы накопить денег и целиком посвятить себя писательской деятельности. А что касается моей работы, то я предпочел бы не рассказывать о ней. Она мне но нравится.

— Даже я и то не знаю, где он живет и работает, — заметил Хэл. — Он ничего не говорит мне об этом. Мне, например, совершенно безразлично, знают обо мне или нет. Пусть знают. Я действительно преподаю французский язык. Между прочим, я даю частные уроки и ни в какой школе не работаю, — продолжал он, улыбнувшись. — Но поскольку я строго придерживаюсь принципа не путать дело с удовольствием, а удовольствие с делом, эти ужасные отпрыски миссионеров нисколько меня не волнуют. Поэтому для их родителей нет никаких причин опасаться меня.

— Давайте выпьем еще, — предложил Маггио. — Мы много прошли пешком и очень устали.

— А почему ты не позвонил мне? — спросил Хэл. — Я встретил бы вас на машине.

— Мы решили пройтись пешком, — солгал Маггио, — чтобы развить аппетит.

Хэл подозвал официанта.

— Гарсон, повторите, пожалуйста, — приказал он.

— Что мне нравится в тебе, — заметил Хэл, повернувшись к Маггио, — так это твоя простота и непосредственность. Ты чист и прозрачен как стеклышко. Давайте-ка пойдем ко мне домой. У меня там целый ящик свежего французского шампанского, оно разогреет вам кровь. Ты пил когда-нибудь французское шампанское?

— А разве здесь нам дают не французское? — удивился Маггио.

— Нет, — ответил Хэл. — Это вино местного производства.

— Вот черт! — Маггио был разочарован. — А я думал, что пью французское шампанское. Хэл долго жил во Франции, — пояснил он Прю.

— Это правда? — спросил Прю.

— Да, — ответил Хэл. — Ну давайте пойдем. Я купил это шампанское специально для тебя, Тони. Ты знаешь, из-за этой войны покупать его становится все труднее и труднее. Пошли, пошли. Дома у меня будет намного лучше, чем здесь. Очень уж сегодня жарко, а дома можно и раздеться.

— Ну что ж, — согласился Анджелло, — я не возражаю. А как ты, Прю?

— Кто? Я? Пошли, мне совершенно безразлично.

— Ну вот и прекрасно, — обрадовался Хэл. — Я боялся, что если Прю не пойдет, то и ты откажешься, — пояснил он Анджелло.

— Конечно, отказался бы, — весело ответил Анджелло, подмигнув Прю. — Не могу же я бросить своего друга на произвол судьбы.

— Очень трогательные отношения, — проворчал Томми.

Хэл подозвал официанта и расплатился с ним.

У выхода Хэла проводил подобострастным поклоном здоровенный и неуклюжий швейцар-вышибала.

Глава двадцать четвертая

Вчетвером они вышли па улицу, перешли на другую сторону и прошли мимо ряда магазинов для туристов. В витринах виднелись разные спортивные и рыболовные принадлежности, резиновые ласты и очки для подводного плавания. В одном магазине продавали специально только пляжную одежду, купальные костюмы, трусики. Ткани были разрисованы на местные, гавайские, мотивы. Еще один магазин был предназначен исключительно для женщин; в нем продавали легкую верхнюю одежду, тоже с отпечатком гавайских мод, красок и вкусов. Был здесь и ювелирный магазин, в витринах которого было выставлено множество небольших фигурок, вырезанных из китайского гагата. Позади непрерывной цепи магазинов находился известный на весь мир театр «Уайкики», внутри которого росли пальмы, но сейчас он был накрыт. Время приближалось к полуночи, поэтому почти все закрывалось, и даже улицы понемногу начали принимать свой ночной полупустынный вид. Воздух стал прохладнее, дул легкий ветерок с моря, по небосводу, где-то высоко-высоко в восточном направлении, медленно плыли облачка, закрывавшие собой ткань из ярких звезд. Мягко шуршали покачиваемые ветерком огромные листья тянувшихся вдоль тротуаров пальм.

Пройдя огромный белый корпус театра «Уайкики», Хэл повернул в сторону от пляжа — в одну из узких боковых улиц, заросшую невидимой в темноте, шуршащей тропической растительностью.

— Очаровательное место, но правда ли? — сказал Хэл. — Очень уютное.

— О, да, — согласился с ним Томми, — просто прелестное.

Хэл и Маггио шли впереди. Рослому Хэлу приходилось нагибаться чуть ли не до пояса, когда он говорил что-нибудь коротышке Анджелло.

— Я рад, что ты идешь с нами, — прошептал Томми Прюитту.

— Анджелло много рассказывал мне о домике Хэла, я хочу посмотреть его.

— А-а, — разочарованно произнес Томми.

Прю прислушался к негромкому говору впереди идущих.

— Где ты так долго пропадал, маленький звереныш? — спросил Хэл у Анджелло. — Ты не представляешь, как мне хотелось видеть тебя. Я никогда не знаю, в какое время ты появишься, мне остается только надеяться и ждать. А вызвать тебя опасно, да я и не знаю, в какой части ты служишь. Иногда мне кажется, что ты приходишь ко мне только тогда, когда тебе нужны деньги.

— Я весь месяц был во внеочередных нарядах, — солгал Маггио. — Никак не мог вырваться в город, можешь спросить у Прюитта.

— Правду он говорит, Прю? — спросил Хэл громко.

— Правда, правда, — ответил Прю. — Он в черном списке.

— Вы вруны оба, — шаловливо заметил Хэл. — Один врет, а другой вежливо поддерживает его.

— Э, брось, — сказал Маггио. — Хорошо еще, что в эту получку у меня нет денег, а то я напился бы и опять получил бы наряд вне очереди.

— Получается, что в дни, близкие к получке, ты всегда находишься в наряде?

— Да, — решительно сказал Маггио, — получается, что я всегда напиваюсь в получку, а потом получаю внеочередные наряды па две-три недели. Я всегда даю себе слово не пить, но каждую получку напиваюсь. Только вот сегодня у меня не оказалось денег. Я не приезжаю в дни получки не потому, что у меня есть деньги, а потому, что, получив их, всегда напиваюсь. А за этим обычно следует наряд вне очереди. Понимаешь?

Хэл рассмеялся.

— Это звучит довольно убедительно, — весело произнес он.

«Интересно, — подумал Прю, — всегда Анджелло так запутывает его?»

— Боже мой! — неожиданно сказал Томми. — Я бы не вынес этого, быть солдатом. Я бы покончил с собой. Честное слово, покончил бы.

— И я тоже, — согласился с ним Хэл. — Это потому, что мы более интеллигентны, более восприимчивы.

— Да, наверное, дело в этом, — согласился Томми.

— Вот мы и пришли, — объявил Хэл.

Он провел их вокруг молоденькой индийской смоковницы. В темноте Прю споткнулся, зацепившись за торчащие над поверхностью земли толстые корни этого дерева.

— Осторожнее, не упадите, — произнес Хэл.

Они оказались с боковой стороны двухэтажного каркасного домика, выкрашенного в белый цвет. На первый этаж дома вела небольшая, в несколько ступенек, открытая лестница, опиравшаяся на белые столбики.

— Будьте как дома, друзья, — сказал Хэл, открыв входную дверь и проведя их в небольшую прихожую. — Я пойду разденусь. Вы, если хотите, можете тоже раздеться.

— Правда неплохой домик? — спросил Маггио, обращаясь к Прю. — Ты бы не против иметь такой домик здесь, а? Как, Прю? Ты вообрази себе, что живешь в таком домике, а? Неплохо, черт возьми!

Оба они стояли у входа в прихожую и с интересом осматривали все вокруг себя. В доме, по-видимому, поддерживалась идеальная чистота и порядок.

— Нет, не могу, — задумчиво сказал Прю. — Не могу вообразить себе этого.

— Знаешь, почему я хожу сюда, Прю, — сказал Маггио. — Отчасти потому, что в этих проклятых бетонных казармах можно совсем забыть, что в мире существуют такие хорошие и уютные уголки.

Томми провел их в гостиную и уселся в одно из больших светло-желтых, обитых кожей кресел.

— Я сейчас вернусь, только сбегаю в туалет, и мы выпьем, — бросил Маггио.

Прю видел, как Анджелло юркнул в ту же дверь, за которой исчез Хэл. За дверью была небольшая комната, налево от нее ванная, а в конце — вход в спальню. Прю осматривал гостиную.

Недалеко от входа, с левой стороны, располагалась несколько возвышенная площадка, огороженная металлическими хромированными поручнями. На площадке стоял небольшой обеденный столик. Дверь с другой стороны площадки вела в кухню. В противоположной стороне комнаты была большая, застекленная от пола до потолка полукруглая ниша. Шторы на окнах были наполовину приподняты. В середине ниши, у стены, стояла радиола с двумя шкафчиками по бокам для храпения пластинок. У стены справа — большой книжный шкаф с тесными рядами книг на полках. Рядом с ним — хороший письменный стол. Прю обошел вокруг всей комнаты, всматриваясь в каждый предмет и усиленно пытаясь придумать, о чем бы заговорить с Томми.

— У вас есть что-нибудь опубликованное? — спросил он наконец.

— Конечно, — чопорно ответил Томми. — Несколько недель назад опубликован мой рассказ в «Коллиерсе».

— А что это за рассказ? — поинтересовался Прю, рассматривая пластинки. Он заметил, что здесь были главным образом записи классической музыки.

— Любовная история, — ответил Томми.

Прю посмотрел на пего. Томми хихикнул.

— Это история о талантливой юной актрисе и богатом молодом режиссере с Бродвея. Он женился на ней и сделал ее звездой.

— Я не люблю такие рассказы, — сказал Прю, продолжая рассматривать пластинки.

— Я тоже не люблю, — снова хихикнул Томми.

— Тогда зачем же писать их? — спросил Прю.

— Потому что народ любит читать их и платит за них деньги.

— Но ведь эти рассказы не имеют ничего общего с действительностью, — сказал Прю. — В жизни такого не бывает.

— Конечно, не бывает, — согласился Томми. — Но именно поэтому народ и любит их. Народу надо давать то, что он хочет.

— А я не очень верю, что народ хочет читать такие истории.

— А кто ты такой, чтобы судить об этом? — рассмеялся Томми. — Ты что, социолог?

— Нет. Я такой же, как большинство людей. Я, конечно, плохо знаю литературу, но читать такие истории не люблю.

— Их любят но мужчины, а женщины, — сказал Томми.

— Не знаю, — сказал Прю. — Я не уверен в этом.

— Ох уж эти высоконравственные женщины с их взглядами па мораль, — сказал Томми. — Если они не изменят своих привычек, то в один прекрасный день окажутся вовсе без мужчин.

— А-а, понимаю, — нараспев произнес Прю. — Ты хочешь сказать, что своим поведением они добьются того, что все мужчины станут гомосексуалистами.

Прю подошел к письменному столу.

— О чем разговор? — спросил появившийся в комнате Маггио.

Он подошел к Прю, все еще стоявшему у письменного стола. Вслед за Маггио в комнату вошел Хэл.

— Мы говорим о том, почему мужчины становятся гомосексуалистами, — сказал Прю.

— Да? — произнес Хэл со слащавой улыбкой. — А вы знаете, некоторые люди рождаются такими.

Прю покачал головой.

— Слишком много уродливого и ненормального в жизни мне пришлось видеть, начиная от Таймс-сквер в Нью-Йорке и кончая Сан-Франциско, чтобы поверить в то, что это врожденное.

— Уж больно ты стараешься показать, что прошел через огонь и воду, — сказал Хэл раздраженно. — Ты не понимаешь, что быть человеком третьего пола, вот как мы, — это, может быть, трагедия. И эта трагедия достойна уважения.

— Какая же это трагедия и какое может быть уважение, когда у вас отношения основаны па обмане и надувательстве?!

Хэл приподнял брови и уставился на Прю.

— Знаешь, — обратился он к Анджелло, — твой друг просто раздражает меня.

На лице Прю появилась напряженная улыбка. Оп всегда так улыбался, когда слышал от кого-нибудь резкие слова.

— Как я понимаю, — сказал он, — ты стремишься видеть все таким, как тебе хочется, а не таким, как оно есть в действительности. Совсем как в рассказе у Томми о молодом режиссере с Бродвея.

— Знаешь, у тебя, я вижу, пет никакого воображения, — заметил Хэл. — Ты, оказывается, скучнейший тупица.

— Полагаю, что так оно и есть, — согласился Прю, улыбаясь. — В период между бродяжничеством и службой в армии из меня выбили всякую способность воображать.

— А где же шампанское, Хэл? — спросил Анджелло. — Где же оно? Давай-ка, давай открывай. До смерти хочется выпить.

— Минутку, мой мальчик, сейчас будет, — ласково обратился Хэл к Анджелло. — Когда-нибудь, — продолжал он, обращаясь к Прю, — ты убедишься, что воображение — вещь необходимая. Без воображения не проживешь.

— Не обращай на него внимания, Хэл, — попытался успокоить его Маггио. — Прю просто не в настроении. Дай ему выпить, и все будет в порядке.

— Правильно он говорит? — спросил Хэл у Прю.

— Что ж, можно и выпить, — ответил Прю безразличным тоном.

— Идем со мной, Томми! — Хэл направился на кухню. — Помогите мне.

Томми пошел вслед за ним.

— Поди сюда, Прю, — прошептал Маггио, как только они скрылись. Он отозвал его к радиоле в застекленной нише. — Ради бога, не принимай ты все это близко к сердцу, ладно? Ты что, хочешь испортить мне все дело? Прекрати эти споры.

— Ну хорошо, хорошо, Анджелло. Извини меня. Я не знаю, с чего это я так разошелся. Я не хочу расстраивать твои планы, Анджелло. Очень уж эти типы мне не нравятся и раздражают меня.

— Пусть они болтают что хотят, а ты слушай, так же как и я. Ты думаешь, я спорю с ними? Черта с два, буду я спорить с ними. Я просто слушаю их и иногда поддакиваю. Пусть себе болтают. Они болтают, а я прошу принести мне еще выпить, вот и все.

— Я так не могу, — признался Прю. — Ну ладно, ладно, я постараюсь но испортить тебе дело.

— Ух и напьюсь же я сейчас, — сказал Маггио. Он посмотрел на часы. — В шесть утра побудка, — пробормотал он. — Черт с ней, с побудкой, напьюсь в стельку.

Из кухни вышел Хэл, неся в руке два хрустальных бокала с шампанским. Позади него шел Томми, держа в руках еще два бокала.

— Извините, что нет подносов, — улыбнулся Хэл, — зато с бокалами все в порядке. Нельзя же нить шампанское из обыкновенных стаканов.

Они расселись в кружок, подставив свое тело прохладному ветерку, дувшему через закрытую сеткой входную дверь.

— А когда ты был во Франции? — спросил Прю Хэла.

— Я прожил во Франции пятнадцать лет, — ответил Хэл, улыбаясь. — Когда я преподавал в Нью-Йорке, то все время копил деньги на длительное путешествие. Потом я поехал во Францию и оставался там, пока были деньги. Это было до войны, конечно. Сюда я приехал после того, как началась война. Я решил, что на Гавайских островах война наименее вероятна. А как ты думаешь?

— Может быть, — неуверенно согласился Прю. — Но если мы вступим в войну, то в любой части Америки, по-моему, будет одинаково.

— Я слишком стар, чтобы меня могли призвать, — сказал Хэл.

— Да, но я имею в виду ограничения военного времени и всякое такое.

Хэл пожал плечами.

Под действием выпитого вина Прю снова охватили грустные размышления.

Солнце уже клонилось к закату, жара спадала, тени становились длиннее. Прю взглянул на Анджелло: тот размяк и бормотал что-то себе под нос.

— Ты что, уже набрался, Анджелло? — спросил его Прю.

«Если бы дело кончилось только тем, что мы посидим и выпьем, — подумал Прю, — а потом они оставили бы нас в покое и не прикасались бы к нам!»

— Франция — страна свободы, и это действительно так, — произнес Хэл.

— Я не думаю, что слово «свобода» теперь имеет какое-нибудь значение, — возразил Прю.

— А мне кажется, что лично я свободен, — возразил Хэл.

Прю засмеялся.

— А как насчет того, чтобы выпить еще? — спросил он.

— Пожалуйста, — ответил Хэл и, взяв у Прю бокал, отправился с ним на кухню. — Ты не согласен с тем, что я свободен? — спросил он на ходу.

— Принеси и мне бокальчик, — попросил Анджелло. Он неуверенно поднялся на ноги и понес свой бокал на кухню.

— Ты боишься чего-нибудь? — громко спросил Прю, обращаясь к Хэлу.

— Нет, — ответил Хэл, выходя из кухни с двумя бокалами шампанского. — Я ничего не боюсь.

— Тогда ты, конечно, свободен, — сказал Прю. Оп посмотрел, как Анджелло сел на свое место и в один присест осушил свой бокал.

— Я-а свободен! — громко закричал Анджелло. Оп откинулся на спинку кресла и начал болтать ногами, как разбаловавшийся ребенок. — Я совсем как вольная птичка! А ты не свободен! — продолжал он выкрикивать, указывая пальцем на Прю. — Ты завербовался на тридцать лет в армию! Ты раб на тридцать лет! А я — нет. Я свободен. До шести часов утра!

— Тише! — резко оборвал его Хэл. — Разбудишь хозяйку внизу.

— Пошел к черту! Пусть проснется!

— По-моему, тебе пора в постель, Тонн, — сказал Хэл с досадой. — Ты совсем пьян. Пойдем! Я помогу тебе подняться.

Он подошел к сидящему Маггио и, обняв рукой его узкие костлявые плечи, хотел помочь ему подняться на ноги. Но Маг-гио отстранил его.

— Нет уж. Не настолько я пьян. Я, черт возьми, могу подняться и сам. Прюитт, если бы ты не был проклятым, завербовавшимся на тридцать лет солдатом, я бы действительно полюбил тебя.

— Но ты же сам говорил, Анджелло, что служба в армии мало чем отличается от службы в подвале у Гимбела, — заметил Прю с улыбкой.

— Правильно, — заплетающимся языком проговорил Анджелло. — Это мои слова. Я это говорил. Слушай-ка, Прю. Прежде чем кончится срок моей службы, все мы попадем в эту проклятую войну. Это тебе известно? Я ненавижу службу в армии. И ты ненавидишь ее, Прюитт. Ты просто не говоришь об этом. Я ненавижу эту чертову армию. О боже, как я ненавижу ее!

Маггио снова откинулся на спинку кресла. Руки его повисли как плети, голова склонилась на грудь. Он продолжал бормотать себе под нос отборные ругательства в адрес армии.

— Ты публикуешься под своим именем? — спросил Прю у Томми.

Хэл стоял у кресла, в котором полулежал Маггио, и с беспокойством теребил его за руки.

— Конечно, не под своим, — ответил Томми, усмехнувшись. — Неужели ты думаешь, я буду ставить свое имя под этой дурацкой стряпней?

— Ты, наверное, поступаешь правильно, — заметил Прю. — Значит, ты стыдишься своего же рассказа?

— Конечно, — ответил Томми со вздохом. — Неужели я могу гордиться им?

— Я ненавижу все, — бормотал Маггио. — Все ненавижу… Все, все…

— А я вот не играл бы на трубе, если бы не гордился тем, как играю, — сказал Прю. — Я любил играть на трубе, понимаешь? Если я снова начну играть, то так, как раньше, у меня не получится. Мне никогда не придется больше играть.

— О, — сказал Томми с улыбкой. — Трубач! Среди нас, оказывается, есть музыкант, Хэл.

— Нет, — сказал Прю. — Всего-навсего горнист. Но и горнистом мне быть не придется. А ты никогда не напишешь ничего настоящего. Ты только болтаешь об этом.

Прю поднялся на ноги, чувствуя, как вино ударило ему в голову и ноги. Ему хотелось сделать так, чтобы время приостановилось и чтобы завтра в шесть часов не было никакой побудки, хотелось что-нибудь схватить и разбить вдребезги.

— Послушай-ка, — обратился он к Томми. — Вот ты — гомосексуалист. Как ты стал им? Что тебя заставило?

— Я всегда был таким, — ответил Томми, пристально глядя на Прю. — У меня это врожденное.

— Чепуха! — сказал Прю. — Никто таким не рождается.

— Ну и что, ты ненавидишь меня?

— Нет, — ответил Прю презрительно. — Почему же я должен ненавидеть тебя?

— Ты презираешь меня, да? Считаешь меня жалким ничтожеством?

— Нет. Ты сам считаешь, что ты презренное ничтожество. По-моему, ты сам думаешь так, а но я. По-моему, тебе нравится делать все то, что ты считаешь дурным, и, чем дурнее, тем для тебя лучше, тем больше тебе хочется это делать.

— Я знаю, что я дурной… дурной, — пробормотал Томми.

— Замолчи, — резко одернул его Хэл.

Прю повернулся к Хэлу:

— Если нам нравится это грязное дело, друзья, то почему вы не обделываете его друг с другом? Если вы считаете, что такое занятие равноценно настоящей любви, то почему же вы допускаете, чтобы ваши чувства оскорбляли? Ведь каждый, с кем вы имеете дело, оскорбляет ваши чувства. Почему вы всегда тащите к себе тех, кто не разделяет ваших взглядов? Потому что если вы будете делать это друг с другом, то не почувствуете, насколько это дурно. Вот почему вы ищете других.

— Стоп! — воскликнул Хэл. — Томми может говорить что ему угодно, считать себя каким угодно дурным. Я к таким себя не отношу. Я восстаю против общества. Я ненавижу фальшь, на которой держится это общество, ненавижу мораль и протестую против нее. Чтобы отстаивать свои взгляды, приходится быть мужественным.

— Я тоже не очень-то люблю это общество, — усмехнулся Прю. Он чувствовал, как вино ударяет в голову все больше и больше и как все сильнее и сильнее хочется ему что-нибудь разбить или кого-нибудь ударить. — Мне это общество не сделало ничего хорошего. Что я от него получил? Ровным счетом ничего! Оно не дало мне даже того, что имеешь ты. У тебя есть хоть что-то. — Прю обвел рукой вокруг комнаты. — А у меня — ничего. Но я ненавижу общество не так, как ты. Я ненавижу его совсем по-другому. Ты ненавидишь общество, а чем ты лучше его? Ты должен ненавидеть и себя самого тоже. Против чего ты восстаешь, ты и сам не знаешь. Хотя, конечно, мужество для любого протеста нужно, и, может быть, оно и есть у вас, друзья.

— Ха, ха! — неожиданно воскликнул Анджелло. — У меня есть мужество! Все мужество этого проклятого мира — у меня. Я — свободный и мужественный человек. Я сделаю все, что захочу. На полтора доллара в любом винном магазине.

Он с большим трудом поднялся с кресла и, качаясь, едва держась на ногах, направился к двери.

— Куда ты идешь, Тони? — с беспокойством спросил его Хэл. — Вернись, пожалуйста. Слышишь? Я прошу тебя, вернись. Тебе нельзя появляться на улице в таком состоянии, Тони.

— Я пошел гулять! — закричал Анджелло. — Мне нужно подышать свежим воздухом.

Он вышел на веранду и захлопнул за собой дверь. Шлепая босыми ногами, спустился по лестнице, а мгновение спустя грохнулся на землю, и все услышали его неистовую брань в адрес индийской смоковницы. Затем наступила тишина.

— О боже мой! — воскликнул Хэл. — Его кто-нибудь должен остановить. Надо что-то предпринять. В таком виде его обязательно заберет патруль.

— Ты и должен это сделать, — заявил ему Прю.

— Нет, пойди ты за ним, Прю, — сказал Хэл. — Ну, пожалуйста, Прю. Ведь ты не хочешь, чтобы его забрал патруль? Он ведь и твой друг, правда?

— Иди за ним сам! — сказал Прю, усмехнувшись. Он тяжело плюхнулся на кушетку и несколько раз подскочил на се пружинах, как это делают маленькие дети.

— Но я не могу! — воскликнул Хэл. — Честное слово, не могу! Если бы я мог, я, конечно, пошел бы. Послушай, Прю, он настолько пьян, что может привести военный патруль или полицию сюда.

— Ну и пусть приведет, — сказал Прю, рассмеявшись. Он был здорово пьян и неожиданно почувствовал, как ему стало очень весело.

— Но так же нельзя, Прю! — взмолился Хэл. — Полиции уже доносили на нас. Она только и ждет случая, чтобы возбудить против нас дело.

— Но ведь вы же мужественные люди, — с явным удовольствием проговорил Прю. — Неужели вы чего-то боитесь?

Томми поднялся со своего кресла и начал одеваться.

— Ты куда собираешься? — спросил его Хэл.

— Домой.

— Послушай, Прю, — сказал Хэл. — Я пошел бы за ним. Честное слово, пошел бы. Но если меня заберут вместе с ним — мне конец. А ведь полиция, как только увидит меня с ним, сейчас же меня заберет, потому что я у нее на подозрении. Тогда меня выгонят и с работы и отсюда, — он обвел рукой вокруг, — из этого дома.

— Но ты же говоришь, что они и так знают о тебе все, — сказал Прю.

— Да. Но одно дело знают, а другое — попасться им на глаза, можно сказать, с поличным. Ну, пожалуйста, Прю, пойди за ним, — умолял его Хэл. — Он ведь твой друг.

Прю начал натягивать на ноги носки и ботинки. Он никак не мог распутать один шнурок, и Хэл попытался помочь ему. Прю оттолкнул его руку и наконец справился со шнурком сам.

— Ты ведь не очень пьян, Прю? — с тревогой спросил Хэл.

— Нет, не очень, — ответил Прю. — Я никогда не бываю пьяным настолько, чтобы не соображать, что к чему.

— Ты найдешь его, Прю? И если вас заберет полиция, ты не приведешь ее сюда? Ну скажи, Прю.

— По-моему, такие вопросы задавать излишне. Я не из таких, — ответил Прю. — В этом ты уж можешь быть уверен. — Он встал и надел рубашку.

— Всего хорошего. Я прекрасно провел время, — послышался голос Томми. — Увидимся, Хэл. Надеюсь, что и тебя, Прю, я когда-нибудь увижу. — Он вышел на улицу и захлопнул за собой дверь.

Прю снова присел на кушетку и рассмеялся.

— Вежливый парень, а? — спросил он Хэла.

— Пожалуйста, иди, Прю, — умолял его Хэл. — Ради бога, не теряй времени, иди. Тони слишком пьян и может выкинуть что угодно. Найди его, свези домой и уложи спать.

— Но его же одежда здесь, — возразил Прю.

— Возьми ее с собой, — попросил Хэл и забегал по комнате, собирая разбросанную одежду Маггио. — Если ты приведешь его сюда, может кончиться очень плохо. Уж очень он пьян.

— О’кей, — сказал Прю. — Но у меня нет ни цента на такси.

Хэл побежал в спальню за своим бумажником.

— Вот, — сказал он, возвращаясь. — Вот тебе пять долларов. Этого хватит, чтобы доехать на такси до казармы?

— Не знаю. Сейчас слишком поздно, и автобусы уже не ходят. Такси идут от центра, а в центр придется ехать тоже на такси.

— Тогда вот десять долларов.

— Видишь ли, — медленно произнес Прю, покачав головой. — Такси в Скофилдские казармы идут, кажется, только от двух ночи. А сейчас почти уже два.

— В день получки? — удивленно спросил Хэл.

— Конечно, — ответил Прю. — Они всегда ездят только до двух.

— Хорошо, — сказал Хэл. — Ну вот тебе тогда двадцать долларов. Но пожалуйста, поторопись, Прю.

Прю покачал головой.

— Возни с этим Анджелло! — сказал он. — Всякий раз, когда он напивается пьяным, ему обязательно подавай девчонку. Если он не побывает у девчонок, то становится как сумасшедший. В таких случаях он всегда попадает в полицию.

— Ну хорошо, — сказал Хэл, — вот тридцать.

— Послушай, — усмехнулся Прю. — Мне вовсе не хочется брать твои деньги. Убери их. Я довезу его домой как-нибудь.

— Проклятье! — воскликнул Хэл. — Вот сорок. Четыре десятки. Это все, что у меня есть в наличии. Но только поторопись, Прю! Пожалуйста!

— Ну что ж, этого, пожалуй, хватит доехать до дома, — сказал Прю. Он взял деньги и медленно направился к двери.

— Ты не очень пьян, Прю? — спросил с беспокойством Хэл.

— Я же сказал, что никогда не бываю пьяным настолько, чтобы не разбираться, что к чему, — раздраженно ответил Прю. — Думаешь, я хочу, чтобы его схватили? Только я не хочу этого по другой причине, чем ты.

У двери Хэл пожал Прю руку.

— Заходи ко мне, — сказал он. — Заходи когда-нибудь. Можешь прийти и один, без Тони.

— Спасибо, Хэл, — ответил Прю. — Возможно, я приду. Мне всегда нравились мужественные люди, понимаешь?

Дойдя до угла дома, Прю оглянулся. Дверь была уже закрыта и свет выключен. На лице Прюитта появилась довольная ухмылка: в кармане он нащупал четыре хрустящие десятки.

Глава двадцать пятая

Теперь улица была уже совсем по-ночному пустынной, дома стояли затемненные, молчаливые.

Никаких признаков Анджелло пли Томми. К черту Томми! Нот Анджелло — это да! Ничто вокруг но указывало, в каком направлении скрылся этот пьяный чертенок. Он мог пойти назад, по направлению к Калакауа. Но с таким же успехом он мог решить пойти совсем в обратном направлении, чтобы искупаться в канале Ала-Вай.

Прю зажал под мышкой бумажный пакет с одеждой и ботинками Анджелло, в ночной тишине бумага шуршала необычайно громко, и попытался найти в своих карманах монетку, но, кроме четырех десяток Хэла, ничего не было. На лице его снова появилась довольная улыбка. Прю зажег спичку и поискал в канавке небольшой кусочек плоской гальки.

Торопиться теперь было незачем: все зависело от удачи. Прю испытывал блаженное, полное безразличие ко всему. Конечно, по городу в поисках таких, как Анджелло, где-нибудь бродят пары патрульных из военной полиции, но может пройти добрых два часа, прежде чем они наткнутся на него.

Прю тщательно очистил от пыли кусочек гальки и намочил одну из ее плоских сторон слюной. Потом он не спеша подбросил гальку вверх, как это делают с монетой. В детстве, за отсутствием монет, ему приходилось так делать.

«А ведь этот чертенок может даже вернуться к Хэлу, — подумал Прю об Анджелло. — И Хэл, конечно, примет его. Тогда я буду искать его, а он будет спокойно дрыхнуть у Хэла».

Мокрая сторона гальки — это Калакауа. Сухая — канал Ала-Вай. Прю снова чиркнул спичкой и разыскал подброшенную гальку. Она лежала мокрой стороной кверху.

— О’кей, — сказал он сам себе.

Прю повернул влево, на главную улицу, и пошел по направлению к таверне «Уайкики», чувствуя себя как идущий по следу охотник. На всей улице не было видно ни одного живого существа. Асфальтированная автомобильная дорога терялась где-то вдалеке. Она освещалась лишь частью уличных фонарей, половину из них выключили. Ни машин, ни автобусов, ни людей. Жизнь как будто прекратилась. Сообразив, что он слишком громко стучит по асфальту ботинками, Прю сошел в сторону и дальше пошел по траве.

Потом Прю остановился и прислушался, но тут же вспомнил, что Анджелло был босиком и к тому же в одних трусах.

Ребята из военной полиции, обслуживавшие этот район, были доки. Здесь патрулировали полицейские из форта Шафтер и из штаба. Все они были здоровенные и ходили по улицам парами, тяжело ступая по асфальту солдатскими ботинками, прикрытыми белыми крагами. В Скофилдских казармах в роте военной полиции, обслуживающей гарнизон и Вахиаву, а также дорогу, идущую вдоль водохранилища, тоже здоровые ребята и тоже доки, но Прю был знаком с некоторыми из них. Поэтому встреча с ними грозила бы для него меньшими последствиями.

В поисках Анджелло Прю тщательно осматривал все уголки улицы. Он заглядывал в затемненные дворы, просматривал все скамейки, стоявшие по обочинам дороги, и даже заглядывал под них. Ему казалось, что он ищет Анджелло уже целую вечность. В любую минуту его могли схватить военные полицейские.

Прю прошел по улице Люверс, осмотрел все дворы по обеим сторонам. Потом, проходя по улице Ройял Хавайен, он увидел впереди себя молчаливо движущуюся тень. Прю перешел через Калакауа, нырнул в Ройял-парк и пошел крадучись по его кромке. Когда он дошел до улицы Снсайд, до того места, где с Калакауа дорога поворачивает к отелю «Ройял Хавайен», на другой стороне от Ройял-парка он увидел человека в трусах, мирно сидящего на придорожной скамейке.

— Эй, Маггио! — крикнул Прю.

Человек оставался неподвижным.

Не спуская глаз со скамейки и с сидящего на ней человека, Прю пробрался сквозь заросли парка поближе. В нескольких шагах позади скамейки горел уличный фонарь, и Прю убедился теперь, что это был Анджелло.

— Ух, черт тебя возьми, Анджелло, — сказал Прю и сам не узнал своего голоса.

Маггио по-прежнему не шевелился. Его распростертые руки лежали на спинке скамейки, голова с густой черной шевелюрой запрокинулась назад.

— Анджелло, это ты? Проснись же, черт тебя подери.

Маггио не двигался. Прю остановился напротив него и невольно улыбнулся. Он был рад, что их все еще окружала ночь и тишина.

— Эй, Анджелло! Проснись же ты, наконец! Давай, давай просыпайся да поедем в центр, зайдем к девочкам…

— Извините меня, сэр, — пробормотал Анджелло, не двигаясь и не открывая глаз. — Я больше не буду. Но не сажайте меня в тюрьму, сэр. Пожалуйста, не оставляйте меня на сверхсрочную. Честное слово, я не буду…

Прю склонился над ним и потряс его за обнаженное костлявое плечо.

— Да ну же проснись, Анджелло!

— Я не сплю, — ответил Анджелло. — Просто я не могу пошевелить даже пальцем. Мне никуда но хочется идти.

— Но мы должны идти.

— Я знаю. Но может быть, мы посидим здесь?

— Господи боже! — фыркнул Прю. — Ну надо же так набраться? Давай, давай просыпайся. Я принес теб-е одежду и ботинки.

— Я не хочу одеваться, — пробормотал Анджелло.

— Но я же принес тебе все.

— Ну и что же! Ты, кажется, сказал что-то о девочках? — Анджелло открыл глаза и рассеянно посмотрел на Прю.

— Конечно. Я выманил у твоего приятеля сорок долларов. Он очень боялся, что тебя заберет полиция и ты приведешь ее к нему домой. Он просил разыскать тебя и отвезти домой, в казармы.

— У-у-ф! — встряхнувшись, сказал Анджелло. Он выпрямился и энергично потер лицо руками. — Я не пьян, дружище. — Потом, помолчав секунду, добавил: — А ты, оказывается, можешь действовать и без моих указаний. Самое большее, что мне удавалось от него получить, — это двадцать два с половиной доллара. И это еще при условии, что я за них расплачусь. Хотя я так и не расплатился.

Прю весело рассмеялся.

— Я не получил бы их, если бы он не испугался так, что наложил себе в штаны.

— Ну? В самом деле наложил?

— Нет, шучу.

— Видишь, Прю, я не пьян. Я просто обманул вас всех. — Маггио попытался было встать на ногн, но его сразу же потянуло в сторону, к стоявшему рядом фонарному столбу. Обхватив его руками, чтобы не свалиться на землю, он продолжал: — Я не пьяи…

— Ну конечно, ты совсем не пьян, — успокоил его Прю.

— Да, не пьян. Просто споткнулся о какой-то бугорок… — Осторожно, едва удерживая равновесие, он оттолкнулся от столба. — У-у-х! — закричал он, запрокинув голову назад. — Черт с ними со всеми, я останусь на сверхсрочную!

— Заткнись ты, сумасшедший, — остановил его Прю. Подскочив к Анджелло, он схватил его рукой за пояс трусов, потому что тот, потеряв равновесие, начал падать па спину. — Ты что, хочешь, чтобы сюда пришел патруль?

— Патруль! Патруль! Патруль! — завопил еще громче Маггио. — Иди сюда, возьми нас! Мы здесь! Па-а-т-р-руль!

— Вот дурак! — Прю перестал держать Анджелло, и тот плашмя плюхнулся па землю.

— Посмотри на меня, Прю. Меня пристрелили… Я покойник. Пошлите, ребята, мою медаль домой, матери… Она, может быть, заложит ее…

— Вставай! — прикрикнул на него Прю. — Вставай же, черт тебя возьми! Надо сматываться отсюда.

— О’кей, — пробормотал Анджелло. Держась за скамейку, он с трудом поднялся на ноги. — Сколько времени пройдет еще, до того как мы начнем воевать, Прю, как ты думаешь? — неожиданно спросил он.

— А может быть, мы вовсе и не будем воевать, — ответил Прю.

— Э, нет. Воевать мы будем.

— Я знаю, что будем, — вяло согласился Прю.

— Пойдем, — предложил Маггио, рассмеявшись. — Пойдем в город.

— Надо найти такси. Но сначала тебе надо надеть все это, — сказал Прю.

— О’кей, Прю. — Анджелло снова упал на землю. — Кто меня ударил? — закричал он. — Кто?

— Тьфу, дьявол! — сплюнул Прю от досады. Подхватив Анджелло под мышки, он оттащил его с освещенного места у скамейки в тень за кустами.

— Ой, Прю, потише, — запротестовал Анджелло. — Ой, ой!

— Тише! Послушай-ка!.. Послушай!..

Они оба затаили дыхание и прислушались. Анджелло сразу протрезвел. С конца улицы доносился ясно различимый стук тяжелых солдатских башмаков об асфальт. Люди разговаривали, голоса их становились все громче и громче. Потом послышался глухой удар полицейской резиновой дубинки по фонарному столбу.

— Чего ты лупишь? — возмутился один голос. — Потише нельзя?

— Я знаю, тебе уж очень хочется забрать кого-нибудь, — ответил другой голос. — Все хочешь сменить капральские лычки, да?

— Заткнись.

— Вот видишь, — тихо сказал Прю. — Это они на твой крик пришли сюда. Пойдем. Вот сюда, здесь потемнее. Давай сматываться.

— Извини меня, Прю, — пробормотал Анджелло протрезвевшим голосом.

Он послушно последовал за Прю, понимая, что накликал беду. Они прошли через Ройял-парк, мимо гостиницы «Уиллард» и, стараясь не шуметь, пробирались через кустарник до тех пор, пока не вышли к дороге около пляжа, ведущей в Калиа. Послышалось спокойное дыхание ночного прибоя.

— Ну вот, — сказал Прю, остановившись. — Теперь одевайся.

— О’кей, Прю. Давай пакет. А что мне делать с трусами?

— Ну-ка, дай-ка их мне. Слушай, Анджелло, ты правда уже трезвый? Эти ребята наверняка будут искать час там, на Калакауа. Один из них может попытаться пройти на Люверс, чтобы заставить нас выйти к дороге на Калиа. Нам лучше всего пройти по Калиа до форта Де-Русси, а оттуда — домой, не заходя на территорию гарнизона. Слушай же меня, черт тебя возьми!

Маггио повернулся лицом к Прю. По его щекам бежали слезы.

— Будь они прокляты! — гневно сказал Анджелло. — Скрываться, как будто мы какие-нибудь воры или преступники. Надоело мне все это! Надоело бояться, что эти молодчики услышат нас. Надоело! Не хочу, понятно тебе? Не хочу!

— Ну хорошо, хорошо. Успокойся, Анджелло. Успокойся. Ведь ты не хочешь, чтобы тебя забрали? Ты все еще пьян.

— Конечно пьян. Ну и что же? Нельзя солдату и выпить, что ли? Нельзя солдату идти по улице, засунув руки в карманы, да? Пусть забирают. Лучше уж оказаться в тюрьме, чем все время бояться, что попадешь туда. Пусть забирают. Я не какой-нибудь бродяга или подонок. Чего мне бояться?

— О’кей, о’кей, о’кей. Успокойся.

— А чего мне успокаиваться? Это тебе должно быть спокойно, потому что ты завербовался па тридцать лет. Я не завербовывался. У-у-х, у меня что-то переворачивает весь живот…

— Дыши глубже, Анджелло. Дыши глубже, тебе будет легче. Я сейчас же вернусь, сию же минуту. Только выброшу эти чертовы трусы.

Прю спустился вниз, где слышался шум набегающих и откатывающихся волн. Он бросил трусы в воду и пошел назад, туда, где остался Маггио. Но его там уже не было.

— Эй, Анджелло, — позвал Прю придавленным голосом. — Где ты? Анджелло!

Не получив ответа, Прю повернулся и побежал по улице Люверс, по направлению к освещенному месту. Он бежал быстро, но старался не стучать башмаками, ступать на носки.

Не добежав до освещенной части улицы, Прю остановился и быстро свернул в сторону, в затемненную боковую аллею. На углу, как раз на границе между светлым пятном от уличного фонаря и затемненной частью улицы, маленький Маггио ожесточенно дрался с двумя здоровенными патрульными полицейскими из форта Шафтер.

Один из них лежал на земле животом вниз, а Маггио сидел у него на спине, как краб, и ожесточенно колошматил кулаками по голове. В тот момент, когда Прю увидел эту картину, другой полицейский со всего размаха ударил Маггио по голове резиновой дубинкой и стащил его со спины своего товарища. Потом он нанес ему по голове еще несколько ударов дубинкой. Маггио прикрыл голову руками. Удары обрушились на пальцы рук, и Маггио стал постепенно приседать. А полицейский продолжал наносить удар за ударом.

— Давай, давай! — кричал Маггио. — Ударь еще раз, стервец! Ударь, ударь!

Второй полицейский поднялся на ноги и тоже стал бить Маггио дубинкой.

— Ну, ну, давайте, бейте оба! Давайте бейте, еще, еще… Бейте сильнее! — Он попытался подняться, но его сразу же сбили с ног.

Прю выскочил на тротуар и побежал к месту драки, стараясь не топать ногами, чтобы напасть неожиданно.

— Назад! — закричал Маггио, увидев подбегавшего Прю. — Я обойдусь без тебя. Это тебя не касается. Мне не нужно никакой помощи.

Один из полицейских осмотрелся вокруг и, увидев Прюитта, ринулся было ему навстречу, но Маггио успел ухватить его за ногу, и тот упал. Маггио сразу же взобрался ему на спину и, не переводя дыхания, начал наносить удар за ударом.

— Конечно… вас двое таких верзил, да еще с дубинками… Что же вы, не можете справиться? Не можете? Уходи отсюда! — крикнул он Прюитту. — Слышишь? Уходи отсюда!

Упавший полицейский начал медленно подниматься, но Маггио продолжал сидеть на нем и колотить по голове. Полицейский пытался сбросить его, как сбрасывает седока необъезженная лошадь.

— Уходи! — еще раз крикнул Маггио Прюитту, снова падая на руки и на колени и снова вставая. — Иди отсюда, тебе здесь делать нечего!

Приближаясь к Прюитту, второй полицейский начал вытягивать из кобуры пистолет. Прю повернулся и скрылся за кустарником в неосвещенной части улицы. Оглянувшись, Прю увидел, как первый полицейский, вынув пистолет, прицеливается ему в спину. За кустами Прю повалился на землю и продолжал отступать, как солдат на поле боя, по-пластунски.

— Убери свой пистолет! — закричал на него второй полицейский. — Ты что, с ума сошел?

— Иди сюда, помоги мне справиться с этим! — крикнул первый полицейский.

— А мой убежит тогда.

— Иди помоги мне удержать этого!

— Не позвать ли вам на помощь еще один патруль, а? Или вы считаете, что справитесь со мной вдвоем? — рычал Маггио.

Прюитт лежал в кустах, тяжело дыша. Он слышал каждое слово.

— Давайте, давайте, — продолжал Маггио, — идите сюда! Что же вы, не можете свалить меня? Сукины дети! Это все, на что вы способны? Ну, подходите!

Прю прислушался. Слышны были глухие удары резиновых дубинок.

— Возвращайся в казармы, — услышал Прю приглушенный голос Маггио. — Я знаю, что делаю. А ты возвращайся, слышишь?

Через несколько секунд Маггио умолк, но глухие удары дубинками все еще продолжались. Прю лежал и слушал. Его кулаки невольно сжались. Наконец удары прекратились.

— Ну что, мне идти искать второго, Джек? — услышал Прю.

— Зачем? Он давно убежал. Давай доставим в участок этого.

— Теперь ты получишь сержантские нашивки. Интересно, что это за идиот? Прямо сумасшедший!

— Не знаю, — ответил полицейский, которого звали Джеком. — Пойдем, надо позвонить по телефону.

— А все-таки неважное у нас занятие, а?

— Я не напрашивался на него. Ну, пойдем вызывать машину.

Прю поднялся и пошел по направлению к пляжу, к дорого на Калиа, которая вела к форту Де-Русси. Он шел, выбирая наименее освещенные тропинки между кустов. Дойдя до пляжа, он сел на песок и прислушался к шуму волн. Вскоре он почувствовал, что по его щекам бегут слезы. Прю плакал.