Отсюда и в вечность

Глава сорок четвертая

Прюитт почувствовал сильную боль в ране только на следующее утро, хотя это уже не была та острая боль, которая бывает от только что полученной раны.

Боль он переносил без труда. Для него она была не больше, чем старый знакомый, которого он давно не видел. Он знал, что с болью можно бороться, если только будешь спокойно лежать, попытаешься забыть о ней.

Прюитт очнулся от беспамятства около половины шестого. Во сне ему привиделось, что его посадили в тюрьму за убийство Фэтсо, на этот раз не на какие-нибудь несколько месяцев, а пожизненно. Он даже во сне пытался прогнать эти мысли, но сделать этого так и не сумел, пока не проснулся.

С дивана, где он лежал, Прюитт увидел Жоржетту, сидевшую в кресле и не отрывая глаз смотревшую на него, а неподалеку и Альму, дремавшую в шезлонге.

Прюитт не знал, но понял, что, пока он спал, девушки раздели его, обмыли рану и наложили на нее компресс, а затем туго забинтовали.

— Сколько времени? — спросил он.

— Около половины шестого, — ответила Жоржетта и встала.

Альма тоже сразу проснулась и вслед за Жоржеттой подошла к дивану, где лежал Прюитт.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась Жоржетта.

— Болит рана. Повязка, наверное, очень тугая.

— Мы нарочно затянули повязку потуже, — сказала Альма, — ты потерял много крови. Завтра мы снимем повязку и не будем больше затягивать так туго.

— А как рана?

— Ничего страшного, — сказала Жоржетта. — Могло быть и хуже. Мышца не перерезана. В общем, тебе повезло.

— У тебя будет приличный шрам, — заметила Альма. — Но все заживет через месяц-два.

— Вы настоящие медицинские сестры.

— Нам это по профессии нужно знать, — улыбаясь, сказала Жоржетта. — Каждая настоящая проститутка должна уметь перевязать рану.

Прюитт заметил в выражении лиц девушек что-то новое, такое, чего он раньше никогда не замечал.

— А что с другим парнем? — спросила Альма.

— Убит, — ответил Прюитт. — Я убил его.

Улыбки на лицах девушек исчезли, и с минуту они молчали.

— А кто он? — поинтересовалась Жоржетта.

— Сволочь, — сказал Прюитт, а затем неохотно добавил: — Он был начальником караула в гарнизонной тюрьме.

— Пойду приготовлю тебе чашечку бульона, — сказала Жоржетта. — Подкрепиться нужно.

Альма посмотрела ей вслед, а когда она скрылась на кухне, спросила:

— Ты умышленно это сделал?

— Да, — признался Прюитт.

— Я так и думала. Поэтому-то ты сюда и пришел. Не так ли?

— Я собирался вернуться в гарнизон, чтобы меня никто ни в чем не заподозрил. А сюда бы я пришел потом, когда все улеглось бы.

— Давно тебя выпустили из тюрьмы?

— Девять дней назад.

— Больше недели прошло, а ты даже не позвонил мне.

— Мне хотелось все сделать чисто, да и ни к чему ставить тебя под угрозу. Я совсем упустил из виду, что могу быть ранен и не сумею вернуться в казарму.

Альму, видимо, это объяснение не очень удовлетворило.

— Разве Уорден с тобой не разговаривал? — продолжал Прюитт. — Ведь я его просил.

— Он со мной виделся в городе, от него я и узнала, что ты в тюрьме. Разве ты не мог написать мне письмо?

— Мне нельзя было писать писем.

— Ну, если нельзя было, тогда…

— А Уорден?.. — прервал Альму Прюитт, но не договорил.

Она взглянула на Прюитта, ожидая вопроса, но он молчал, и Альма сказала:

— Уорден вел себя как настоящий джентльмен, если ты это имеешь в виду.

Прюитт попытался себе представить Уордена джентльменом.

— Он джентльмен просто на редкость, больше чем кто-нибудь другой, — добавила Альма.

— Уорден неплохой парень.

— Очень неплохой.

Прюитт хотел было что-то возразить, но потом передумал и сказал:

— Ты не знаешь, как там было, в тюрьме. Тебе даже представить трудно. Все четыре месяца я только и знал, что дожидался, как бы поскорее заснуть, чтобы забыться.

Тень жалости к Прюитту скользнула по лицу Альмы, она нежно улыбнулась и сочувственно прошептала:

— Тебе, конечно, пришлось нелегко. Извини меня, если я чем-нибудь тебя сейчас обидела. Это вышло как-то помимо моей воли. Ведь я тебя очень люблю.

Прюитт взглянул на Альму и подумал, что она, наверное, действительно сильно любит его. Такие, как Альма, редко признаются мужчинам в своих чувствах и еще реже бывают искренними. А сейчас Альма произнесла слова любви так нежно, что никаких сомнений в ее искренности и быть не могло.

— Поцелуй меня, — осторожно попросил Прюитт. — Я здесь уже давно, а ты ни разу не поцеловала меня.

— Ты ошибаешься, — сказала Альма. — Ты спал и ничего не почувствовал.

Альма придвинулась к Прюитту и поцеловала его в лоб.

— Да, тебе пришлось нелегко, — сказала она.

— Но другим было еще труднее, — ответил Прюитт, вспомнив о Бэрри и Анджелло Маггио. — Видно, мне больше не суждено служить в армии. Даже поправившись, я не смогу вернуться в гарнизон. Сегодня им все будет ясно, и они станут искать меня.

— Что же ты намерен делать?

— Не знаю.

— Здесь ты будешь в безопасности. Нас никто не знает, и ты можешь оставаться здесь, сколько пожелаешь, — сказала Альма и бросила вопросительный взгляд на Жоржетту, выходившую из кухни с чашкой бульона в руках.

— Я не против. Пусть остается, — улыбаясь, сказала Жоржетта. — Ты об этом хотела меня спросить, Альма?

— Спасибо, ты настоящий друг, Жоржетта, — обрадованно ответила Альма.

— Меня будут искать как убийцу, — задумчиво произнес Прюитт, а Жоржетта, как будто не расслышав, что он сказал, спросила:

— Ты сможешь сесть, чтобы выпить бульон?

— Конечно, — ответил Прюитт и, резким движением откинув одеяло, спустил ноги с дивана на пол. На лбу его сразу же выступили капельки пота.

— Вот глупец! — зло крикнула Альма. — Ты хочешь, чтобы снова началось кровотечение? Ложись, я тебя покормлю.

— Теперь уж я посижу. Поможешь мне потом лечь.

— Сегодня будешь весь день нить только бульон, — тихо сказала Жоржетта. — Даже если он тебе опротивеет.

— Пока он мне очень нравится.

— А завтра приготовим тебе хороший бифштекс.

— С луком, — добавила Жоржетта.

И обе улыбнулись.

— Вы тут меня, девушки, совсем закормите, — шутливо произнес Прюитт. — Теперь бы еще сигарету выкурить.

Альма взяла из пачки сигарету, закурила и протянула ее Прюитту. Это доставило ему огромное удовольствие, даже большее, чем тогда, в переулке. Он глубоко затянулся, но тотчас же сморщился от острой боли в боку.

Боль остро ощущалась и тогда, когда подруги укладывали его снова в постель. Прошло немало времени, прежде чем боль немного успокоилась и Прюитт смог перевести дух.

— Теперь, кажется, лучше, — тихо сказал он. — А вы бы ложились спать.

— Просидели почти всю ночь, до утра осталось совсем недолго, — ответила Альма.

— Ложитесь, ложитесь. Делать пока ведь нечего, — настаивал Прюитт.

— Лучше не болтай и спи сам, — приказала Альма.

— А разве вам не интересно послушать, как мы дрались? — не отставал Прюитт.

— Завтра все узнаем из газет, — заметила Жоржетта.

— О’кей. Я буду спать и вам советую.

— Дать тебе снотворное? — предложила Жоржетта.

— Не потребуется, — ответил Прюитт, укладываясь поудобнее. Альма подошла к выключателю, потушила свет в комнате и направилась к креслу. Жоржетта заняла ее место в шезлонге.

При тусклом свете ночной лампы Прюитт разглядел небольшой приемник на столике у противоположной стены комнаты и проигрыватель у двери на террасу. Он хорошо слышал мерное дыхание спавших девушек, и ему самому захотелось поскорее забыться и уснуть, чтобы не чувствовать ноющей боли в боку.

На следующее утро боль не утихла, а наоборот, усилилась. Альма и Жоржетта встали раньше его, уже успели сбегать в магазин за бифштексом и купить утреннюю газету. Там никаких сообщений об убийстве Фэтсо не было. Прюитту совсем не хотелось есть, но подруги заставили его плотно позавтракать. Альма разрезала бифштекс на мелкие кусочки и кормила Прюитта с вилки. Чуть ли не каждый час Прюитт выпивал по стакану бульона, и скоро при виде его, как и предсказывала Жоржетта, Прюитта начало тошнить.

Альма по телефону позвонила мадам Кайпфер и получила от нее отпуск на три дня. Конечно, мадам Кайпфер не поверила, что Альма больна, но любимчики всегда пользовались льготами у хозяйки.

Подруги все свое время проводили у постели Прюитта. Он оставался на диване до вечера, а потом его перенесли на кровать Альмы. Повязка на ране беспокоила Прюитта, но Альма и Жоржетта наотрез отказались делать перевязку, считая, что ране нужно дать покой.

На второй день в газетах появилось сообщение об убийстве Фэтсо. Подруги прочитали это сообщение, еще до того как Прюитт проснулся. Снова накормив его бифштексом, они показали ему газетное сообщение, но Прюитт отнесся к нему без интереса.

Он предполагал, что убийству будет посвящена чуть ли не вся первая полоса газеты и что на ней он увидит свое имя как разыскиваемого убийцы. Однако заметка была помещена лишь на четвертой полосе и в ней ничего не говорилось о нем, Гоберте Прюитте. Какой-то репортер писал, что утром был найден труп сержанта Джадсона с ножевой раной в животе. Высказывалось предположение, что бывший начальник караула тюрьмы убит из мести бывшим заключенным, вероятнее всего недавно бежавшим из тюрьмы рядовым Джоном Мэллоем, задержания которого командование армии ожидает в ближайшее время. В заметке указывалось, что убитый не имел при себе оружия и, вероятно, не ожидал нападения. Никаких свидетелей не нашлось. Служащие бара «Лонг Кэбин» опознали в убитом своего постоянного клиента, но не могли сказать, когда и с кем он ушел из бара в тот вечер.

Боль в боку мешала Прюитту сосредоточиться и полностью осознать вое, что было сказано в газете об убийстве Джадсона. Однако он все же усвоил, что ни моряки, вышедшие вместе с Джадсоном из бара, пи служащие бара не хотели связываться с делом и предпочли молчать. Кроме того, видимо, кто-то нашел убитого раньше полиции и забрал нож Фэтсо. И еще, конечно, Прюитт понял, что бежавший заключенный Джон Мэллой, о котором упоминалось в заметке, есть не кто иной, как Джек Мэллой. Именно его предлагалось читателям считать убийцей.

Внезапно Прюитту пришла мысль о том, что ведь это только газетное сообщение, а в действительности власти могут располагать другой информацией, которая до поры до времени сохраняется в тайне от рядовых читателей прессы. Прюитт знал, что газеты иногда публикуют неверные сведения только для того, чтобы ослабить бдительность преступника, чтобы, как в случае с ним, Прюиттом, он мог подумать, что вся его вина заключается в отсутствии на службе без разрешения начальства. В этом могла быть ловушка, расставленная для него.

— Дела не так уж плохи, — сказала Жоржетта.

— Ничего. Только зря они рассчитывают, что смогут усыпить мою бдительность и выманить меня из этой берлоги.

— А тебе и не нужно из нее вылезать, — заметила Жоржетта.

— А кто-нибудь тебя видел у бара? — спросила Альма.

— Он вышел оттуда с двумя моряками. Я знаю, что они видели меня, но не уверен, сумеют ли они точно описать мою внешность. Было ведь уже темно.

— Так или иначе, пока они молчат, — с надеждой произнесла Альма. — Похоже, что они не хотят связываться с этим делом.

— Конечно, это так, если верить газете. Но полиция, может быть, их уже задержала…

— Будем надеяться, что все обойдется, — успокаивала его Жоржетта.

— Если бы, поправившись, я вернулся в часть, то все равно меня бы арестовали и посадили в тюрьму не меньше чем на полгода. Но этого не будет, я не хочу больше в тюрьму ни на один день.

— Да, конечно. После того, что ты рассказал о тюрьме… — согласилась с ним Жоржетта.

— Давай-ка лучше уйдем, Жоржетта, и дадим ему отдохнуть, — перебила подругу Альма. — Как ты себя чувствуешь, Прю?

— Ничего, только побаливает рана. — Прюитт попытался улыбнуться, но улыбка не получилась.

— Дать тебе снотворного? — спросила Альма.

— Не люблю я этих лекарств, — почти шепотом сказал Прюитт.

— Они ведь безвредны.

— Сейчас я все равно не усну. Лучше приму снотворное вечером.

— Мне, кажется, он прав, Альма, — поддержала Жоржетта Прюитта.

— А мне больно смотреть на его мучения, — настаивала Альма.

— Не надо спорить, — успокоил подруг Прюитт. — Сейчас мне явно лучше. Давайте-ка я расскажу вам что-нибудь.

Подруги переглянулись и быстро вышли из комнаты. Они видели, что Прюитт устал и не может скрыть сильной боли. То и дело его лоб покрывался испариной, Прю морщился при каждом движении.

Он посмотрел вслед девушкам и закрыл глаза.

Вечером Альма дала Прюитту сразу три таблетки снотворного. Утром следующего дня он уже почувствовал, что кризис прошел и началось выздоровление. Этот вывод он мог сделать потому, что впервые за три дня ему захотелось встать с постели. Для того чтобы подняться на ноги, ему пришлось собрать в кулак всю свою волю и перетерпеть боль в боку. Прюитт считал, что сейчас важно не то, что боль по-прежнему беспокоит его, а то, что ему очень хочется встать с постели.

Пошатываясь, Прюитт вошел в гостиную. Тут он увидел, что Альма перебралась на диван, видимо для того, чтобы сразу же услышать, если бы ему что-нибудь потребовалось ночью.

Прюитт почему-то считал, что Альма спит в другой комнате, вместе с Жоржеттой, и поэтому, увидев ее в гостиной, удивился и был растроган. На глазах у него выступили слезы, он вдруг почувствовал, что очень любит Альму. Он подошел к дивану, присел рядом с Альмой, нагнулся и поцеловал ее.

Альма сразу же проснулась и стала ругать его за то, что он встал. Она не только требовала, чтобы он вернулся в постель, но и обязательно хотела помочь ему добраться до места.

— Полежи здесь со мной, — улыбнулся Прюитт, садясь на кровать.

— Ни в коем случае, — резко ответила Альма.

Пока она готовила завтрак, он лежал в кровати, полностью отдавшись мыслям о скором своем выздоровлении.

После обеда в тот день ему наконец сменили повязку на ране и, наложив новую, затянули ее не так туго. Компресс, присохший к рапе, они не тронули. И сняли его только два дня спустя. Тогда уже стало заметно, что рана потихоньку затягивается, на ее месте образуется светло-розовый шрам. Перевязки были довольно болезненны, но больше Прюитта мучила все еще не проходившая общая слабость.

Они продержали его в постели целую неделю. Даже меняя постельное белье, Альма и Жоржетта не разрешали ему вставать. С их лиц не сходила нежная, материнская улыбка, та самая улыбка, которая так поразила Прюитта в первый день его пребывания в доме. Они ухаживали за ним, как за малым ребенком, и это новое занятие захватило их целиком. Нашли себе предмет материнских забот, думал о них Прюитт. Сначала ему нравилась их забота о нем, но теперь он стал противиться их хлопотам, боясь, как бы они не сочлн его инвалидом на всю жизнь.

Конечно, как только Альма и Жоржетта уходили из дому, Прюитт тотчас же поднимался с постели, натягивал на себя брюки и рубашку и начинал расхаживать туда-сюда по квартире. Он считал, что такая тренировка позволит ему быстрее набраться сил. Он вовсе не хотел превратиться в инвалида, только ради того чтобы Альма и Жоржетта могли наслаждаться новыми, приятными им обязанностями сестер милосердия.

Прюитту нравилось оставаться дома одному. Сначала ему стоило немало трудов одеться, по каждый день он заставлял себя проделывать эту процедуру и стал замечать, что постепенно ему становится все легче и легче. К началу второй недели, когда девушки разрешили наконец ему встать — очень удивленные его быстротой и ловкостью — и помогли надеть купленный в подарок халат, он уже мог оденься и раздеться так быстро, как будто у него и не было никакой раны.

Встав с постели в отсутствие Альмы и Жоржетты, он обычно выпивал хорошую дозу коньяка (подруги не давали ему спиртного), выходил на балкон (они не хотели выпускать его на улицу, опасаясь простуды), садился на стул и читал (у Жоржетты была неплохая библиотека, которую она собирала к тому дню, когда бросит свою профессию и займется домоводством). Ко времени возвращения подруг домой Прюитт всегда укладывался в постель и дремал, так что девушки ни о чем не догадывались. Секрет Прюитта был раскрыт только в конце второй недели, когда Альма вернулась домой раньше обычного. Она наклонилась к нему, чтобы его поцеловать, но тут же почувствовала вкус спиртного у него на губах и долго ругала его за непослушание.

Так или иначе, секрет был раскрыт, и Прюитт решил продемонстрировать подругам, как ловко он передвигается по квартире, как легко может одеться без посторонней помощи. Девушек это обрадовало, они восприняли все это как вполне естественный результат выздоровления. И все-таки они наблюдали за тем, как одевался и раздевался Прюитт, с болью в сердце; с такой болью мать смотрит на сына, вернувшегося домой пьяным, так что ей ничего другого не остается, как признать, что он стал взрослым. Теперь все ограничения с Прюитта были сняты, и жизнь вошла в нормальное для всех обитателей квартиры русло.

И все же Прюитту больше нравилось оставаться в квартире одному. Оп расхаживал по комнатам, испытывая удовольствие от мыслей, что не нужно торопиться, как раньше, в казарму, что не наступит завтра новый будничный день, похожий на прошедшие.

Прюитт подходил к проигрывателю, прослушивал одну за другой несколько пластинок, потом брался за книги, а вечером сам с удовольствием готовил себе ужин.

Большую радость приносили ему и минуты, проведенные у буфета с баром. Здесь он священнодействовал, приготовляя различные коктейли, наслаждаясь своим искусством бармена.

Глава сорок пятая

Прюитт отсутствовал в части уже два дня, когда Уорден возвратился из отпуска.

В армии давно считалось, что отпускники возвращаются в свою часть, чтобы отдохнуть от отдыха. И Милт Уорден не был исключением. Он появился в канцелярии роты после двух дней беспробудного пьянства. Его дорогой светло-синий костюм был измят и выпачкан грязью. Исполнявший обязанности старшины роты Болди Доум встретил его в канцелярии шутливым заявлением о том, что Уорден опоздал на четыре часа и уже числится в самовольной отлучке.

У Уордена не оказалось сил даже отреагировать на эту шутку. Целых два дня он пил, но и теперь все еще не мог отделаться от желания напиться до потери сознания. Беспробудное пьянство в течение двух суток означало признание в том, что десятидневная идиллия с будущей женой в действительности вылилась в настоящий скандал. Не очень приятно было Уордену сознавать и то, что за время его отсутствия хозяйством роты ведал такой болван, как Болди Доум.

Не успел еще Уорден усесться в свое вращающееся кресло, а Болди уже заговорил об особенностях характера нового командира роты и его указаниях. Видно, Болди не хотелось оставаться в должности старшины и он стремился поскорее переложить все дела на Уордена.

Уорден слушал Болди с явным раздражением. Дайнэмайт устроил отпуск для Уордена за день до своего перевода в штаб бригады, и поэтому Уордену не удалось встретиться с первым лейтенантом Россом. Он даже не знал тогда, кто будет командиром роты. Не знал ни звания, ни фамилии, ни того, что новый командир роты — еврей. Впрочем, Уорден сразу понял, что это типичное для него невезение — не успел он избавиться от одного еврея, доставлявшего столько хлопот, но сообразившего покончить жизнь самоубийством, как появился другой. И па этот раз офицер, командир роты.

Едва Уорден переварил эту новость, как Болди сообщил ему еще одну, не менее потрясающую: Прюитт в течение двух суток отсутствует в части.

— Но ведь этот сукин сын был еще в тюрьме, когда я уезжал?

— Ну и что же. Его выпустили через три дня после твоего отъезда в отпуск. Он вел себя как ягненок. А всего он провел здесь только девять дней.

Уорден почувствовал, что надвигается более сложная проблема, чем взаимоотношения с евреем Россом. У него было сейчас такое чувство, будто черная туча внезапно закрыла солнце на фоне голубого неба.

— Черт тебя побери, Болди! Ну и дела у тебя тут! Неужели я не имею права даже в отпуск спокойно съездить? — проворчал Уорден.

— Я в этом не виноват, — тихо ответил Болди.

— Конечно, — зло сказал Уорден. — А кто же, по-твоему, должен был присмотреть за Прюиттом после его возвращения из тюрьмы? Ну, теперь уж поздно об этом говорить. Ты хоть снял его с довольствия и внес в список отсутствующих?

— Пока нет, — признался Болди. — Видишь ли…

— Что? — вскрикнул Уорден. — Что значит «пока»? Сколько же времени тебе нужно на это? Ведь Прюитт отсутствует уже двое суток!

— Подожди. Я хочу все объяснить, — оправдывался Болди. — Росс никого не знает в роте, кроме нескольких сержантов.

— Какое отношение это имеет к Прюитту?

— Видишь ли, Чоут отметил, что Прюитт присутствовал на утренней поверке в первый день. Поэтому я узнал о его отлучке только вчера.

— Ну и что же? Здесь пехотная рота, Доум, — раздраженно сказал Уорден, — а не какое-нибудь офицерское училище.

— Ты должен был сегодня вернуться, и я решил, что еще один день ничего не будет значить, — виновато опустив голову, сказал Болди. — Я даже надеялся, что Прюитт вернется раньше тебя.

— Неужели?

— Точно.

— Скажи пожалуйста, Болди, зачем ты все это затеял? С каких пор Прюитт стал таким хорошим другом тебе?

— Он мне вовсе не друг.

— А зачем же ты покрываешь его?

— Я просто думал, что он вернется к твоему приезду.

— А его все нет?

— Пока нет. — Болди повел плечами и виновато взглянул на Уордена. — Мне казалось, что ты обрадуешься, узнав, что я подождал твоего возвращения с решением этого дела.

— Обрадуюсь? Как же мне теперь оформить все задним числом, как отметить отсутствие Прюитта в рапортичке за вчерашний и позавчерашний день?

— Я хотел тебе только добра, Уорден.

— Ничего хорошего не получилось. А как же тебе удалось все скрыть от остальных?

— От кого? — спросил Болди.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что никто не заметил отсутствия Прюитта?

— Я как-то об этом не думал, — ответил Болди. — Но мне кажется, ребята знают все. Что касается Росса, то он никого не знает и ему никто ничего не рассказывает. Калпепперу же, как тебе известно, никакого дела до солдат нет.

— А как же Чоуту удалось провести Гэловича? Неужели и он в сговоре с тобой?

— Нет. Но я забыл тебе сказать, что Гэлович уже не командует вторым взводом. Его сняли.

— Сняли? Кто же это сделал?

— Росс.

— За что?

— За служебное несоответствие.

— Что же Гэлович такого натворил?

— Ничего.

— Ты хочешь сказать, что Росс снял его с должности просто за служебное несоответствие, ничего не объяснив?

— Да.

— Нет, Болди, — уверенно сказал Уорден. — Так не могло быть.

— Я видел, как Росс однажды следил за занятиями по строевой подготовке во взводе Гэловича, — вспомнил вдруг Болди.

— Вот в этом-то, наверное, и дело, — воскликнул Уорден. — Кто же назначен вместо Гэловича?

— Чоут.

— Еще одно чудо, — улыбнулся Уорден.

— Теперь ты понял, что я ничего не мог сделать. Кто бы мог подумать, что Чоут решит помочь Прюитту! — снова начал оправдываться Болди. — Ты же знаешь Чоута. Он всегда ко всему равнодушен. Так что я не виноват.

— Ладно. Какие еще новости?

— Кажется, все, — ответил Болди, вставая. Ему уже явно надоел весь разговор, и он спешил поскорее освободиться. — Не возражаешь, если я сейчас уйду из казармы?

— Почему? Что ты такого сделал, чтобы получить отпуск? — зло спросил Уорден.

— Скоро полдень. Пока я переоденусь и доберусь до строевого плаца, пора будет возвращаться. — Болди остановился около двери и взглянул на Уордена. — Еще одно дело. Ты читал сегодня газету?

— Я газет вообще не читаю, Доум.

— Так вот. Фэтсо Джадсон, начальник караула в тюрьме, сегодня ночью убит у бара «Лонг Кэбин». Кто-то зарезал его.

— Какое мне дело до этого?

— Мне казалось, что ты с ним знаком.

— Конечно, я слышал о нем, но лично его не знаю.

— Значит, я ошибался. О Гэловиче я тебе уже говорил?

— Да.

— Тогда, значит, все. Так разреши мне уйти сейчас, — попросил Болди. — Мне нужно сделать кое-какие личные дела.

— Послушай, Доум, — официальным тоном произнес Уорден. — Я не знаю, чем забита твоя глупая башка, но мне кажется, ты должен это понять: нельзя считать присутствующим в части солдата, если в действительности его нет. Даже в авиации и то такого не допускают. За свою жизнь я немало повидал канцелярцй, хороших и плохих. Но я никогда не видел такой, в какую ты превратил канцелярию этой роты. Возможно, ты и не плохой строевой солдат, а вот обязанностей старшины роты не знаешь, в этом деле ты не только сержантом, но и рядовым первого класса быть не достоин. Мне потребуется не меньше двух месяцев, чтобы выправить все, что ты натворил за время моего двухнедельного отпуска.

Уорден умолк, тяжело вздохнул и окинул Болди, стоявшего у двери, таким презрительным взглядом, что тот даже съежился. Уордену очень хотелось посильнее задеть Болди, но он не знал, как это сделать.

— Я хочу, чтобы ты знал: мне никогда не приходилось видеть такой запущенной канцелярии, как у тебя.

Доум промолчал.

— Ну ладно. Можешь на сегодня быть свободным. Все равно от тебя никакого толку не будет.

— Спасибо, старшина.

— Иди к черту! — сердито сказал Уорден, глядя вслед выходившему из канцелярии Болди.

Болди Доум, огромного роста и мощного телосложения сержант, был женат на тучной филиппинке, являлся отцом многочисленных смуглолицых ребятишек. В полку он был известен как тренер самой плохой в истории полка команды боксеров. Он служил в армии уже восемнадцать лет и из-за женитьбы на филиппинке был обречен пожизненно на службу вне территории Соединенных Штатов. При Дайнэмайте он пользовался большими привилегиями, всегда свысока смотрел на тех, кто не хотел заниматься боксом. Ему была поручена обработка непокорного Прюитта. И вот теперь этот человек взял на себя инициативу прикрыть проступок Прюитта.

Глядя вслед удалявшемуся Доуму, Уорден подумал, что его поведение в отношении Прюитта, видимо, объяснялось просто порывом сентиментального настроения, желанием помочь одному из тех старослужащих, которых в роте с каждым днем становилось вое меньше.

С уходом Доума в канцелярии воцарилась тишина, нарушаемая только легким поскрипыванием пера рядового Розенберри, усердно трудившегося над какими-то бумагами.

— Розенберри! — крикнул Уорден.

— Слушаю вас, сэр, — спокойно сказал Розенберри. Он продолжал сидеть и раскладывать документы по папкам.

Спокойный этот парень Розенберри. Именно руководствуясь этим качеством, Уорден взял его к себе в канцелярию после ухода Маззиоли.

— Розенберри, сходи в канцелярию полка и принеси сегодняшнюю почту. А я пока попытаюсь навести здесь порядок. Возвращайся поскорее и подшей все документы, которые накопились за эти дни.

— Я все уже сделал, сэр, — ответил Розенберри.

— Тоща сходи в отделение кадров и принеси личное дело Айка Гэловича. В общем, иди куда хочешь, только не торчи здесь. Надоела мне твоя морда.

— Слушаюсь, сэр.

— В отделении кадров захвати личные дела всех, у кого произошли изменения в служебном положении за время моего отсутствия.

— А личное дело Прюитта? — спросил Розенберри.

— Выполняй то, что приказано! — закричал Уорден. — Если бы мне было нужно личное дело Прюитта, я бы так и сказал. И но лезь не в свое дело, ты ведь солдат, а не какая-нибудь гражданская канцелярская крыса.

— Слушаюсь, сэр.

— Ну иди и не называй меня «сэр». Так обращаются только к офицерам. Делом Прюитта я займусь позже, когда появится настроение.

— Слушаюсь.

— Мне нужно разобраться во всей этой путанице, прежде чем заниматься Прюиттом, — пояснил Уорден.

Уорден посмотрел вслед уходившему Розенберри и подумал, что не ошибся в выборе писаря. Он оказался действительно очень спокойным парнем и уважительно относился к своему непосредственному начальнику.

Такое поведение Розенберри было вполне оправданно. Видимо, он уже слышал, что Уорден подал рапорт о зачислении на офицерские курсы и скоро станет офицером. Об этом ведь было известно всей роте. Только Розенберри в отличие от остальных солдат и сержантов не подсмеивался над Уорденом, а, наоборот, был подчеркнуто вежлив с ним. «Возможно, он даже проникся уважением ко мне, за то что я скоро стану офицером, — размышлял Уорден, откинувшись в кресле и закуривая смятую сигарету. — Интересно, что сказал бы Прюитт, узнав, что я подал рапорт о зачислении на офицерские курсы?»

Очнувшись от этих размышлений, Уорден взглянул на приготовленный Доумом журнал утренних рапортичек, и снова злость вспыхнула в нем. По опыту Уорден знал, что сумеет скрыть отсутствие Прюитта в течение десяти — пятнадцати дней, если, конечно, не случится что-нибудь необычное, если не начнутся в этот период учения. Кроме того, Уорден рассчитывал, что Прюитт обязательно вернется за это время. Ведь Прюитт завербовался в армию на тридцать лет, а такие не дезертируют — для этого просто нет причин.

Уорден считал маловероятным, что в связи с убийством Джадсона в часть пришлют следователя из военной полиции. Ведь таких, как Джадсон, в любой части много, и никто всерьез не станет заниматься этим делом. Конечно, начальник тюрьмы мог бы возбудить расследование, но тут Уорден сразу успокоил себя. Майор Томпсон был не из тех людей, которые стали бы это делать. Он быстро найдет замену Фэтсо, тем более что кандидатов на должность начальника караула в тюрьме, с точки зрения Уордена, было предостаточно. Взять хотя бы Гендерсона или Уилсона. Их только немного подучить, и они с успехом заменят Фэтсо.

Но даже на тот случай, если бы расследование началось, Уорден считал себя в безопасности. День, в который они начнут расследование, будет днем, когда он, Уорден, узнает, что Прюитта нет. А если они даже и установят факты, он все равно может прикрыться тем, что был в отпуске. Чоут и Доум начали все это, пусть они и отвечают. Судя по тому, что рассказал Доум, никто в роте не собирался выдавать отсутствие Прюитта. Это мог сделать только Айк Гэлович, но кто бы стал слушать его сейчас, когда Гэловича самого только что сняли с должности за служебное несоответствие. Да и вряд ли Гэлович осмелится доносить начальству, зная, что все в роте настроены против него.

Удовлетворившись этими выводами, Уорден погасил сигарету, встал из-за стола и подошел к шкафчику, где у него всегда хранилась бутылка виски. Еще перед отпуском Уорден сделал отметку на бутылке, и сейчас внешне никаких изменений в количестве жидкости не было заметно. Испытывая острое желание опохмелиться после сильной попойки, Уорден налил себе солидную порцию и выпил залпом.

На вкус виски показалось ему слабым. «Неужели это Розенберри разбавил виски водой? — подумал Уорден. — Нет, скорее, Доум».

Уорден налил еще порцию, выпил и снова уселся в свое кресло. «Конечно, — подумал он, — здесь никому доверять нельзя. Подсовывают мне заведомо ложную рапортичку, разбавляют мое виски. Нет, никому верить нельзя. Даже самому себе».

Гостиница, в которой остановился Уорден во время отпуска, находилась в долине Канеохэ, у подножия одной из многочисленных окружавших ее возвышенностей. Уорден выбрал это место по двум причинам: во-первых, местность здесь была довольно красивой, во-вторых, здесь он и Карен могли себя чувствовать в безопасности. Они приехали сюда на машине из Кауайпа, куда Карен с согласия Холмса отправилась навестить сестру.

Еще из машины Уорден показал Карен гостиницу у подножия утопавшей в зелени возвышенности. Это была туристская гостиница, но по комфорту она могла сравниться с лучшими столичными отелями, так что о ней было известно только самым богатым туристам. Уорден узнал о ней давно, когда ему случилось как-то быть в этом районе в командировке. На этот раз он заранее заказал номер из двух комнат на третьем этаже в торце здания. Из номера открывался прекрасный вид на долину с одной стороны и на возвышенности — с другой. Ему хотелось, чтобы все было на высшем уровне, чтобы были обеспечены полное уединение и комфорт.

Комнаты их номера оказались отличными. Они служили прекрасным, комфортабельным приютом для влюбленных, предоставляли полную возможность наслаждаться уединением, к которому Уорден так стремился, выбирая место для своего отпуска. Даже когда Уорден и Карен спускались в ресторан, отказываясь от того, чтобы их обслуживали прямо в номере, их все равно не покидало приятное ощущение интимности, столь характерное для обстановки в этой гостинице.

Часто Уорден и Карен совершали прогулки в горы или отправлялись на пляж, но в их памяти оставались уютные комнаты номера. Восемь роскошных стен отделяли их от всего мира, отделяли наглухо.

Уорден давно стремился к такой изоляции и сделал все, чтобы ее добиться. Изоляция действительно оказалась полной, прямо как в могиле. Когда истекли десять дней, для Уордена уже не было ничего более ненавистного, чем избранная им гостиница и их номер в ней.

Уорден истратил меньше половины своих шестисот долларов, хотя и на это потребовалось много труда, поистине каторжных усилий. Карей каждый день устраивала скандалы по поводу его расточительности, словом, вела себя как настоящая жена.

Возможно, все было бы не так, проведи они больше времени вместе. Хотя, впрочем, дело было не во времени. Если они и чувствовали в чем-то излишек, так именно во времени. Прошло всего два дня, а у каждого из них было уже на языке предложение вернуться домой. Уордену стоило большого труда, чтобы не упаковать вещи и не возвратиться из отпуска раньше времени. Отпуск превратился в сплошной семейный скандал.

Они все время заставляли друг друга за что-то расплачиваться. Ты ранишь мою гордость — я раню твою. Ты злишь меня — я злю тебя.

Она добивалась от него расплаты за то, что он заставил ее потерять голову от любви, бросить дом и ребенка.

Он добивался от нее расплаты за то, что она навязала ему любовь к ней, заставила его бросить роту, оставить ее в руках этого болвана Доума.

Она добивалась от него расплаты за то, что из-за него иногда чувствовала себя проституткой.

Он добивался от нее расплаты за то, что она захотела сделать его офицером.

Восемь роскошных стен в двухкомнатном номере оставались восемью роскошными стенами, но будь они и еще более роскошными, ничто не изменилось бы в отношениях Уордена и Карен.

Им обоим это было известно. Только ни тот ни другой не хотел в этом признаваться, хотя каждый чувствовал себя виноватым в том, что добивался расплаты от другого. В их отношениях не было никаких других критериев, никакого другого эталона, кроме одного — любви. Они знали, что их главная и конечная цель — любовь, но не умели найти настоящего пути к этой цели.

За все десять суток, проведенных вместе, они единственный раз почувствовали подлинную свободу друг от друга. Это было в тот вечер, когда они отправились в город, в местный кабачок.

Уорден снова вынул бутылку виски из шкафчика и сделал большой глоток. Тут ему вдруг пришла в голову интересная мысль — он подошел к столу и поставил бутылку на угол, решив больше не убирать ее в шкаф.

Затем он тяжело опустился в кресло, закинул руки за голову и положил ноги на стол. Так, удобно устроившись и хитро поглядывая на стоящую на углу стола бутылку, он стал ждать прихода Росса. «Может быть, это он подливал воду в мое виски? — думал Уорден. — что он может сделать, увидев меня в таком виде? Перевести в другую роту? Снять с должности, как он это сделал с Айком Гэловичем?»

Глава сорок шестая

Старший лейтенант Росс, войдя в канцелярию, как будто и не заметил бутылки на столе Уордена. Он подошел к Уордену, протянул ему руку и представился, не обратив внимания на гражданский костюм старшины роты и на весь неопрятный вид Уордена.

«Он знает, что без меня ему не справиться с ротой», — г- с удовольствием отметил про себя Уорден.

— У меня для тебя новости, старшина, — фамильярным тоном произнес Росс, вынимая из кармана какой-то листок бумаги. — Тебе не потребуется проходить обучение на офицерских курсах. Ты можешь просто сдать экзамен. Начальство учло твой опыт и долголетнюю службу. Полковник Делберт написал рапорт и просил за тебя.

Уорден промолчал. «Интересно, — подумал он. — Неужели они рассчитывают, что я обрадуюсь этому?»

— Вот вопросник к экзаменам, которые состоятся в следующий понедельник, — продолжал Росс и протянул Уордену листок.

— Спасибо, — лениво сказал Уорден. — Мне это по потребуется. Не хотите ли выпить, лейтенант?

— Не возражаю, — ответил обрадованно Росс. — Полковник Делберт угадал, когда сказал мне, что ты именно так и поступишь. Он сказал, что ты наверняка откажешься взять вопросник, но все равно велел отдать его тебе, чтобы ты знал: мы все поддержим тебя.

Уорден со злостью наблюдал за тем, как Росс взял бутылку и откупорил пробку.

— Что-то виски слабое, — заметил Росс.

— Какая-то сволочь развела его водой, пока я был в отпуску, — сказал Уорден, уставившись строгим взглядом на Росса.

— Жаль.

— Знаете, — улыбнулся Уорден, — я удивляюсь старине Делберту. Мне казалось, что он готов сделать все что угодно, чтобы выгнать меня из части. Вместо этого он помогает мне. Особенно странно это выглядит, поскольку в последние три или четыре месяца отношения между ним и Холмсом были очень натянутые.

— Насколько я могу понять, — сказал Росс, — полковник высоко ценит тебя как солдата. Настолько высоко, что даже личные соображения не могли удержать его от того, чтобы не содействовать тебе в получении офицерского звания.

— Но ведь это и в его интересах?

— Конечно. И в моих тоже.

Уорден молчал. Сказать ему было нечего. Он презрительно взглянул на Росса, но и это ничего не изменило. Очевидно, подумал Уорден, все пойдет точно так же, как было с сержантом Уэлманом из первой роты, который подал рапорт о зачислении на офицерские курсы в январе. Тогда все офицеры батальона помогали сержанту выполнять задания, а сам Уэлман так и не научился различать колонну от цепи. Сейчас он был уже вторым лейтенантом и служил в девятнадцатом полку.

— Жаль, что так получилось с твоим виски, — сказал Росс, взглянув на часы. — Мне, пожалуй, пора на завтрак в офицерский клуб. Увидимся после обеда. Если у тебя возникнут какие-нибудь вопросы при подготовке к экзаменам, рад буду помочь.

После того как Росс ушел, Уорден взялся за изучение вопросника. «Понятно, почему в офицерах ходят всякие болваны, — размышлял Уорден, — раз на экзаменах им задают такие детские, наивные вопросы». Уорден мог дать исчерпывающий ответ на любой из вопросов, которые значились в вопроснике. «Если у тебя возникнут какие-нибудь вопросы…» Этот Росс, наверное, дрянь», — продолжал размышлять Уорден. Он сунул листок в карман, взглянул в окно и увидел, как Росс идет по двору казармы. «Даже форму-то носить не умеет как следует. Тоже мне офицер, — злился Уорден. — Старается показать себя джентльменом, манерами своими красуется».

Уорден встал, взял со стола бутылку и спрятал ее снова в шкафчик. «Пошли вы ко всем чертям с вашими экзаменами!» — проворчал он.

Но вечером, когда Пит куда-то ушел по своим делам, Уорден снова стал внимательно изучать вопросник. В понедельник утром в штабе полка состоялись экзамены. Уорден взял контрольный листок и аккуратно ответил на все вопросы. Ему потребовалось на это менее половины отведенного двухчасового времени. Сдав контрольную работу второму лейтенанту, в задачу которого входила регистрация затраченного на экзамены времени, Уорден отправился обратно в канцелярию роты.

Не успел он прийти, как Розенберри вручил ему текст директивы военного министерства о том, что осенние учения должны начаться двадцатого числа, то есть через два дня.

До самого дня отбытия на учения Уорден не указывал в рапортичках, что Прюитт отсутствует в части. Но в последний день он отметил, что Прюитт находится в самовольной отлучке. Таким образом, у Прюитта, по расчетам Уордена, было бы всегда алиби на неделю, если бы кто-нибудь вздумал заняться расследованием убийства Фэтсо Джадсона. Уорден считал, что он сделал все, что мог.

Вечером, перед выступлением полка на учения, Уорден отправился в кафе «Голубой шанкр», находившееся неподалеку от заведения мадам Кайпфер. Здесь всегда бывали солдаты из местного гарнизона, но в этот вечер в кафе было пусто — все готовились к выступлению на учения.

Уорден пробыл в кафе около четырех часов, разговаривая с официанткой Розой.

Прюитт не появлялся. Роза рассказала, что она не помнит, чтобы он приходил сюда в последние дни, но про себя Уорден подумал, что даже если бы Прюитт и был тут, то Роза все равно ничего не сказала бы об этом ему, Уордену. И она и бармен хорошо знали дела каждого солдата, чуть ли но лучше, чем офицеры части.

И все-таки Уорден надеялся, что Прюитт появится в кафе. Конечно, он мог больше не вернуться в часть, но вряд ли он удержится, чтобы не попытаться узнать о новостях в роте.

Утром полк выступил на учения, и Уорден сразу снял Прюитта с довольствия, как находящегося в самовольной отлучке. Росс, сильно нервничавший по поводу подготовки к первым за время его службы учениям, сначала очень разозлился, узнав о проступке Прюитта. Он готов был тут же отдать его под суд. Уордену пришлось объяснить Россу, что Прюитт, видимо, просто напился и наверняка возвратится через день-два. Только тогда Росс согласился обойтись в отношении Прюитта наказанием в рамках своих дисциплинарных прав как командира роты. «Да, Россу придется попотеть, чтобы усвоить законы армейской жизни, — думал Уорден. — Я мог бы многому его научить за эти два месяца, пока мне не присвоят офицерского звания».

Уорден рассчитывал, что Прюитт, узнав о начавшихся учениях, поспешит вернуться. В том, что он узнает об учениях, Уорден не сомневался, об этом на Гавайских островах знали все. Колонны военных грузовиков двигались через город, создавая пробки на улицах, а во всех важнейших зданиях были установлены пулеметные посты. Такой бывалый солдат, как Прюитт, не мог этого не заметить.

Уорден занялся оборудованием командного пункта на берегу залива Ганаума и ждал появления Прюитта, сам удивляясь тому, что судьба этого парня так его волнует. Откуда такие сентиментальности? Почему ему так хотелось спасти от наказания человека, которого он с первого дня появления в роте считал круглым болваном?

Когда прошло несколько дней и Прюитт не появился, Росс пришел в ярость. Уорден переносил случившееся так, будто речь шла не о Прюитте, а о нем лично.

Он решил, что Прюитт не возвращается потому, что все еще опасается ареста за убийство Фэтсо. В этом он видел главную причину отсутствия Прюитта. «Как же сообщить ему, что с делом Фэтсо все кончилось?» — раздумывал он. Но, чтобы сделать это, нужно было прежде всего знать, где находится Прюитт. Конечно, если бы не учения, то это не составило бы большого труда, но…

Учения начались точно так же, как в минувшем году и как начинались много лет подряд. Ничего нового в них не было. Войска на автомобилях выдвигались к побережью, оборудовали оборонительные позиции согласно заранее намеченному плану и ждали приказа начать «боевые действия». Седьмой роте предписывалось оборонять участок побережья, между островом Сэнд в бухте Гонолулу до мыса Макапуу. Это был один из самых лучших участков на острове. Здесь находилось множество богатых поместий, день и ночь работали бары и кафе, где солдаты легко и просто заводили знакомства с прислугой. Но поскольку всем было известно, что сразу после начала «боевых действий» рота должна будет покинуть этот район, никто из солдат дальних планов не строил.

В этом году задача учений сводилась к тому, чтобы отразить нападение десанта «противника» на северной оконечности острова. В составе сил «противника» действовали два пехотных полка и один артиллерийский дивизион. «Обороняющиеся» были представлены двумя пехотными полками, а также подразделениями полевой и береговой артиллерии. «Противник» высадил десант на третий день учений.

Два дня ушло на то, чтобы совершить тридцатипятикилометровый марш через Вахиаву и Вапялуа, где рота соединилась с другими подразделениями полка и заняла оборону. Весь первый день после прибытия в новый район солдаты рыли траншеи, а потом их посадили в автомашины и отвезли на другой конец острова, в резерв.

На совершенно открытой местности, где нельзя было ни на минуту укрыться от солнца и пыли, солдаты роты снова рыли траншеи и готовились к инспекторскому смотру. Наконец этот смотр состоялся, но и после него, в течение двух недель, рота оставалась в том же районе и ни в каких действиях не участвовала. Целыми группами солдаты слонялись без дела, играли в карты, рассказывали друг другу о своих наметившихся знакомствах с девочками в прибрежном районе и ждали, когда их снова туда отправят. Так продолжалось, пока не пришло известие, что «боевые действия» закончились, нападение «противника» отражено. Рота снова погрузилась на автомашины, чтобы отправиться обратно в свой гарнизон, где хоть и не было прибрежных красоток, но был долгожданный душ. Словом, все шло так, как всегда было на учениях.

И вдруг картина переменилась. Вместо того чтобы направиться в Скофилд, автомашины доставили роту обратно на прибрежные позиции. Одновременно из Скофилда прибыли грузовики с шанцевым инструментом и мешками цемента. На одном из грузовиков оказалось даже тридцать отбойных молотков.

Никто не мог понять, зачем все это делается.

И тут пришел приказ строить долговременные огневые точки. Вместо полевых палаток, привезенных с учений, начали устанавливать пирамидальные палатки стационарного типа с противомоскитными сетками. Все это тоже было доставлено из Скофилда.

Уорден во второй раз отправился к заливу Ганаума, где оборудовался командный пункт, а Прюитт все еще не возвращался в часть.

Даже такой старожил, как Пит Карелсен, не помнил ничего подобного. Раньше рота всегда выезжала к побережью, оборудовала тем небольшой палаточный лагерь и несколько дней спустя возвращалась обратно в казармы. Так было всегда, и предполагалось, что так будет и на этот раз. Все хорошо понимали, что если противник появится в этом районе с моря, то ему не составит труда уничтожить роту и другие подразделения, располагавшиеся без всяких укрытий, но никто не придавал значения такой опасности. Люди считали, что никакой враг не нападет на этот остров.

Большое удовольствие доставляла солдатам возможность приводить в лагерь женщин, якобы для знакомства с военной техникой. Женщины, приходившие в лагерь, не без любопытства посматривали на пулеметы, слушали хвастливые пояснения солдат о смертоносности их огня, иногда даже получали разрешение взяться за рукоятки пулемета и покрутить их, изображая стрельбу по цепи врага. Устоять перед таким соблазном не могла ни одна женщина из окрестных поселений, ни американка, ни филиппинка.

По слухам, доходившим до солдат роты, остальные пехотные подразделения занимались такой же работой — строили долговременные огневые точки. Ио только у солдат седьмой роты имелись все условия, чтобы как следует поразвлечься.

Если кто в роте и смотрел на все происходящее с недоумением, так это Милт Уорден. Он одни не пользовался предоставившейся возможностью поразвлечься. Он один задавал себе тревожный вопрос: по означают ли все эти приготовления начала войны? Ему всегда хотелось узнать, как начинаются войны, но ни в одной книге почему-то об этом не писалось. Авторы, все как один, избегали этого вопроса. Ие решался его поднять и Уорден. Он опасался представить себя в глупом виде. Кроме того, он считал бессовестным портить веселье, которым пользовались все, кроме него.

Работа продолжалась целый месяц. Это было прекрасное время, хотя был отдан приказ, запрещавший выдавать увольнительные. Но кому нужна была увольнительная в этих условиях? Саперные роты доставляли необходимые строительные материалы, готовые броневые колпаки для дотов. Строительно-монтажные работы вели солдаты саперной роты. По ночам солдаты были полностью предоставлены самим себе. Офицеры редко приходили на строительную площадку днем, а ночью этого вообще никогда не случалось. Солдаты старались не очень утомлять себя работой днем, чтобы сохранить силы на ночные развлечения. После ночных попоек они чувствовали себя настолько разбитыми и уставшими, что при всем желании не могли бы работать усердно. Поэтому-то работа и затянулась на целый месяц.

Иначе было на строительстве позиции номер двадцать восемь у мыса Макапуу. Здесь было совсем не так хорошо. Тридцать отбойных молотков предназначались именно для этого участка. А поскольку для работ здесь назначили целый взвод, то с солдатами неотлучно находился офицер. Женщин можно было встретить только в десяти — пятнадцати километрах отсюда. Ни баров, ни других увеселительных заведений поблизости не имелось.

Мыс Макапуу являлся самым уязвимым участком в районе обороны. Если бы противник высадился у Канеохе, то он смог бы двигаться к Гонолулу только по двум дорогам — дороге Пали и шоссе Каланианаоле, у мыса Макапуу. Позиция у мыса оборонялась взводом оружия под командованием Пита Карелсена и пехотным взводом. Солдаты обоих взводов трудились, как рабочий батальон.

Постепенно, но мере того как заканчивалась работа на других участках, а у Макапуу дела не двигались с места, сюда перебрасывалось все больше и больше людей. Наконец здесь собралась вся рота и работать начали в три смены, круглые сутки. Работали с энтузиазмом. Особенно высокой производительности добилась ночная смена, которой руководил Уорден. Повара добровольно оставались работать на ночь, чтобы готовить людям бутерброды и кофе. Маззиоли, приехав сюда из Скофилда на два дня, надел свой рабочий комбинезон, которым никогда раньше не пользовался, и удивил всех своими способностями землекопа. Люди обвертывали стертые до крови руки носовыми платками и продолжали трудиться, не жалея сил.

За месяц все было сделано, и рота отправилась обратно в казармы. У многих болели плечи, распухли кисти рук, ныли суставы.

Так было двадцать восьмого ноября тысяча девятьсот сорок первого года.

Глава сорок седьмая

В те шесть недель, с шестнадцатого октября по двадцать восьмое ноября, когда рота находилась на учениях и солдатам приходилось много трудиться, Роберт Прюитт все еще наслаждался свободой, правда приобретенной довольно дорогой ценой.

Ко времени начала учений он чувствовал себя еще неважно, рана побаливала, особенно но ночам. Не раз он вынужден был вставать ночью и ходить по комнате или курить, сидя в кресле, чтобы как-то отвлечься.

Когда в учениях наступили самые горячие дни, когда «обороняющиеся» отражали высадку десанта «противника», Прюитт в это время почувствовал себя лучше. Но он понял, что пятьдесят процентов удовольствия, получаемого от свободы, которой он пользовался, теряется из-за того, что перед ним все время стоит перспектива возвращения в часть.

Прюитт, конечно, знал о начавшихся учениях. О них ему рассказали подруги еще за два дня до начала учений. Кроме того, об учениях писали газеты, и Прюитт каждый день внимательно знакомился со всеми новостями.

Обычно он не очень доверял газетным сообщениям и раньше газет практически не читал, а здесь, в доме Альмы, чтение газет стало для него необходимым занятием. Ради чтения газет Прюитт отказывался от слушания пластинок, приготовления коктейлей и прогулок на балконе.

Подруги еще крепко спали, когда Прюитт вставал, готовил себе завтрак, а затем усаживался в кресло и погружался в чтение газет. Как правило, на это у него уходило все утро, особенно если в газете оказывался интересный кроссворд. К этому времени девушки вставали, и Прюитт завтракал вместе с ними второй раз. По воскресным дням газет хватало Прюитту до трех-четырех часов дня, и он был невероятно рад этому.

В газетах, конечно, ничего не говорилось о строительстве оборонительных сооружений во время учений, и Прюитт ничего не знал о тех трудностях, которые выпали на долю роты, пока наконец он не отважился побывать в кафе «Голубой якорь» и поговорить с Розой.

Чтение книг по-прежнему оставалось главным времяпрепровождением Прюитта. Увлечение книгами не было для него чем-то новым. У Прю уже был такой период, когда он читал запоем, — во время пребывания в госпитале в форту Майер. Там имелась небольшая, но хорошая библиотека, и Прюитт прочитал чуть ли не все книги, тем более что других занятий не находилось. Он набрасывался на книгу, как голодный на еду. Как, попробовав небольшую порцию какого-то вкусного блюда, человек загорается желанием наесться до отвала, так и с книгой, — прочтя страницу, человек не может успокоиться, пока не дочитает всю книгу до конца.

Прюитт прочитал от корки до корки все книги, которые имелись в библиотеке Жоржетты, даже самые плохие из них, далекие от реальной жизни, — эти книги тоже нужны были Прюитту: он читал их, чтобы убить время.

Прюитт проводил за чтением чуть ли не круглые сутки. Если девушки просыпались в полдень или возвращались домой поздно ночью, они всегда находили его за чтением книг или газет. Он обычно сидел в кресле, а рядом на столике стояла бутылка. Прюитт даже установил, что если выпить три-четыре рюмки, то книги приобретают больший интерес, их содержание кажется более реалистичным. Чтение настолько захватывало его, что даже на вопросы подруг он отвечал односложно, как будто недовольный тем, что его отрывают от важного дела.

Альме все это было не по душе. Она пыталась вступить с ним в разговор, но он никак не реагировал на ее попытки, продолжал сидеть, уткнувшись в книгу. Тогда Альма обиженно уходила в другую комнату и включала проигрыватель на полную громкость. А вообще Альма очень редко включала проигрыватель.

За три дня второй недели своего пребывания в доме подруг Прюитт прочел все, что было в коллекции Жоржетты, и стал теперь каждый день напиваться до бесчувствия. Обычно ему удавалось прочитать две-три книги в день, и он как-то не задумывался над тем, что запас книг истощается. А теперь, оказавшись без дела, он впал в глубокий запой. Пьяному, ему вдруг начинало казаться, что Жоржетта очень похожа па героинь тех книг, которые она так старательно собирала.

Когда Альма вернулась с работы и нашла его лежащим у дивана в совершенно бесчувственном состоянии, она подняла страшный скандал, излила на него всю злость, накипевшую у нее с тех пор, как он увлекся чтением. Скандал закончился примирением. Прюитт обещал бросить пить, если она будет приносить ему книги из библиотеки. Ни у Альмы, ни у Жоржетты не было карточки в библиотеке, но Альма как-то сумела ее добыть и стала регулярно приносить ему книги. В основном это были различные детективы. Оказавшись в положении убийцы, Прюитт заинтересовался всем, что связано со свершением и раскрытием преступлений. Он прочитал огромное множество детективов, но ни в одном из них так и не сумел найти что-нибудь похожее на свои собственные переживания. Скоро все уголовные романы и повести ему надоели.

Прюитт вспомнил вдруг, как много и часто Мэллой рассказывал о Джеке Лондоне. К удивлению Альмы, он попросил ее взять в библиотеке книги этого писателя и по-настоящему увлекся ими.

Хотя при чтении книг Лондона Прюитту пришлось прибегнуть к помощи словаря, он все же читал их быстрее, чем другие книги. Ему казалось, что автор пишет об очень простых и близких ему вещах. Теперь он понял, почему Мэллой так высоко ценил Лондона.

Читая роман «Мартин Иден», Прюитт сделал для себя вывод, что совсем неплохо вести список книг, которые следовало бы прочитать, как это делал Мартин. Среди произведений Лондона оказалось очень много таких книг, которые Прюитт взял себе на заметку, о которых он раньше никогда не слыхал. Свои записи Прюитт вел в маленьком блокнотике, который Альма купила по его просьбе. Заглядывая в блокнот, Прюитт, как ребенок, радовался все увеличивавшемуся списку. Он дал себе клятву прочитать эти книги во что бы то ни стало и с гордостью думал, что при следующей встрече с Мэллоем ему уже не нужно будет лишь слушать его раскрыв рот — он сможет возражать ему, спорить с ним.

Альма принесла книжку Томаса Вульфа, и из нее Прюитт снова выписал в свой блокнот целый список книг, которые нужно прочитать. Скоро в его блокноте оказалось записано столько книг, что, даже по самым строгим подсчетам, ему потребовалось бы больше года, чтобы прочитать их.

Однажды Прюитт вдруг остро почувствовал, что не сможет прочитать всю намеченную литературу, и сразу же потерял вкус к чтению. Другой причиной, положившей конец его увлечению книгами, явилась бурная сцена, которую ему устроила Альма.

Однажды утром она встала раньше обычного и, пока Жоржетта спала, взяла Прюитта в оборот. В то утро он, сидя в кухне, читал еще одну книгу Томаса Вульфа, ту самую, где рассказывалось о молодом пареньке, приехавшем в Нью-Йорк из провинции, чтобы стать писателем. Этой книги Прюитт так и не кончил, не узнал, как сложилась судьба паренька. Войдя в кухню, Альма тут же ринулась в бой.

— Я хочу знать, что ты намереваешься делать? — спросила она, снимая с конфорки кофейник, в котором Прю варил себе кофе.

— Когда? — спросил он.

— Сейчас, завтра, в любое время. — Альма строго взглянула на увлекшегося чтением Прюитта и сказала: — Закрой книгу и выслушай меня. Что ты намерен делать?

— О чем ты говоришь?

— О наших делах, — продолжала Альма. — И хватит тебе читать. Мне надоело все время разговаривать с книжной обложкой.

— А что плохого в наших делах?

— А что хорошего? — ответила Альма. — Мы с тобой почти не разговариваем. Ты смотришь на меня как во сне, как будто даже не знаешь меня. Меня зовут Альма, помнишь? Или совсем забыл? Ты не приходил сюда почти полгода, а потом явился раненый…

— Может быть, это хорошо, что меня ранили. Именно тогда я и вспомнил о тебе, — попробовал отшутиться Прюитт, но шутка получилась невеселой.

— Не можешь же ты рассчитывать жить вот так у нас всегда, — зло сказала Альма. — Мне кажется, настало для тебя время что-то решить. Вернешься ли ты в часть, останешься ли жить и работать здесь, попытаешься ли вернуться в Штаты? Вот я и спрашиваю, что ты намерен делать?

Прюитт оторвал кусочек газеты и сделал из него закладку в книге, там, где кончил читать.

— Честно говоря, я еще ни о чем не думал. А разве это так срочно?

— Ух, какой у тебя невкусный кофе, — произнесла Альма. Прюитт уловил в ее голосе явное раздражение и понял, что она, конечно, недовольна не кофе, а им самим. — Надо было как следует вымыть кофейник. — Альма вылила кофе из своей чашки в раковину, потом вымыла кофейник и, сделав новую заправку, поставила его на нлнту.

Прюитт внимательно следил за ее ловкими движениями. Волосы Альмы все еще были не причесаны после сна, на полотняном халатике виднелись следы пудры. Прюитту захотелось снова взяться за чтение, но он взглянул на строгое лицо Альмы и отодвинул от себя книгу подальше. Альма села напротив него за стол и повторила свой вопрос:

— Ну, так что же ты собираешься делать?

— Ничего. И зачем мне пока беспокоиться? У меня все в порядке.

— Конечно в порядке. Но меньше чем через год я уеду отсюда в Штаты, и ты за это время должен что-то решить.

— Хорошо. Я подумаю. Время еще есть. А пока почему бы тебе не оставить меня в покое?

— Ты, конечно, не поедешь со мной в Орегон, — холодно, даже слишком холодно сказала Альма, — если ты имеешь в виду это.

Прюитт действительно об этом думал, но не сейчас, а давно.

— Разве я просил тебя взять меня с собой?

— Нет, но я не удивлюсь, если увижу, что ты уже собрал вещи, чтобы отправиться в путь.

— Почему бы тебе не подождать, пока я не попрошу тебя об этой милости? Вот тогда бы ты и могла отказать мне.

— Потому что мне вовсе не хочется, проснувшись в каюте лайнера, увидеть тебя рядом.

— Хорошо. Этого не случится. Поверь мне. А теперь успокойся и перестань мучить себя раздумьями о том, что будет со мной. Я уже сказал: у меня все в порядке.

— Конечно. За последние три недели ты только и занимался тем, что сидел дома и почитывал книжечки, напивался и волочился за Жоржеттой. У тебя действительно все в порядке.

— Это тебя и беспокоит?

— Может быть, ты собираешься остаться здесь, после того как я уеду, и переключиться на Жоржетту?

Прюитт уже думал об этом раньше, но его страшно разозлило, когда об этом заговорила Альма.

— Неплохая идея, — ответил он.

— Да, неплохая, но только на первый взгляд. Жоржетта может оказаться не в состоянии жить в этой квартире и содержать тебя так, как ты привык. Ведь и сейчас ты обходишься нам недешево. Я, например, уже выхожу за рамки своего бюджета.

— Мы как-нибудь устроимся, — поддразнивал Альму Прюитт.

— Если у тебя такие планы, — продолжала Альма, — то убирайся сейчас отсюда ко всем чертям и не возвращайся сюда, пока я не уеду! Я не хочу так больше жить! И уж если дело дошло до этого, то мне кажется, Жоржетта все-таки предпочтет остаться со мной, а не с тобой.

— Может быть. Вы ведь старые друзья.

— Я лично не сомневаюсь в этом. Тем более что в плате за квартиру есть и моя доля…

— О’кей, — Прюитт с трудом выкарабкался из-за стола и встал. — Ты хочешь, чтобы я ушел сейчас же?

Глаза Альмы расширились, она тяжело вздохнула, но промолчала.

Прюитт взглянул на нее и победоносно улыбнулся.

— А куда ты пойдешь? — спросила Альма.

— Какая разница!

— Будь благоразумен, — зло сказала Альма.

Прюитт снова улыбнулся, сознавая, что преимущество переходит постепенно к нему. Теперь уже их беседа стала напоминать игру в теннис — один сет за мной, один — за тобой.

— Я могу пойти куда угодно, — сказал он, твердо решив не уступать полученного преимущества. — Могу, например, пойти на пляж. Могу найти себе какую-нибудь девчонку и жить у нее. Могу даже вернуться в часть, ведь там никто не знает наверняка, что Фэтсо убил я.

— Ты же сам накинешь на себя петлю, — зло сказала Альма. — И хорошо это знаешь. Я не хочу, чтобы ты уходил отсюда раньше, чем найдешь подходящее место. За кого ты меня принимаешь? Ты же знаешь меня… И ты можешь вовсе не уходить отсюда, если не хочешь. Я бы хотела, чтобы ты остался.

— Это видно по тому, как ты сейчас со мной разговариваешь.

— Мне просто больно видеть, как ты заигрываешь с Жоржеттой, знать, что ты вынашиваешь планы перебраться к ней, как только я уеду. Или ты думаешь, что мне это безразлично?

— А какого черта ты от меня хочешь? Хочешь, чтобы я оставался тебе верным, пока ты считаешь возможным терпеть меня, а потом проводил тебя в Штаты и благословил на выгодное замужество? Интересно, как, по-твоему, я должен себя чувствовать при этом? Плакать? Ты хочешь от меня слишком многого.

— Мне кажется, совсем немного просить тебя оставаться верным, — взволнованно сказала Альма, — пока я здесь. Разве эта моя просьба такая уж невыполнимая?

— Очень трудно оставаться верным женщине, если она наотрез отказывается от ласк.

— Еще труднее ласкать мужчину, который не верен тебе и не ценит тебя как женщину, — парировала Альма. — Если он все время смотрит на тебя каким-то туманным взглядом, как будто откуда-то издалека.

— Ну так как? Ты хочешь, чтобы я ушел, или не хочешь?

Преимущество снова стало переходить на ее сторону, и он спешил восстановить положение, будучи твердо уверен в своих силах. Но и Альма знала, что Прюитт просто упрямится, чувствовала, что может добиться своего, если проявит твердость.

— Еще раз говорю тебе: будь благоразумен, — решительно произнесла Альма. — Я не хочу, чтобы ты уходил, я сказала тебе об этом. Но Жоржетта — моя подруга, и если ей придется выбирать между мной и тобой, то мне кажется, она останется верна нашей дружбе. Имей это в виду.

Прюитт снова сел за стол.

— Но она никогда с тобой больше не встретится, после того как ты уедешь, — сказал он, только чтобы показать Альме, что не желает уступать своих позиций.

— Когда я уеду, можешь делать что хочешь.

— Черт знает что! Лучше я вернусь в часть и буду служить, как служил. В армии все-таки легче, чем с тобой.

Альма встала из-за стола, сняла кофейник с конфорки и потушила плиту. Затем она вернулась к столу и молча смотрела, как бурлит в кофейнике кофе.

— О, Прю, — сказала она, резко повернувшись к Прюитту, — зачем тебе нужно было это? Зачем ты убил его? Нам было так хорошо до этого. Зачем ты все испортил?

Прюитт сидел, опершись локтями о стол, и спокойно смотрел на Альму.

— У меня всегда так, — просто, без всяких эмоций произнес он. — Я всегда портил все, к чему прикасался. Не знаю, почему так происходит, по факт остается фактом.

— Мне иногда кажется, что я совсем не знаю тебя. Бывает, что ты для меня становишься совсем чужим. Когда Уорден приходил ко мне, то он сказал, что ты и в тюрьму попал просто из-за упрямства. Он уверял, что если бы ты захотел, то все обошлось бы.

Прюитт вздрогнул от неожиданности и резко спросил:

— Он что, приходил к тебе снова?

— Нет, он был здесь всего один раз, когда тебя посадили в тюрьму. А почему ты так… испугался?

— Сам не знаю, — ответил Прюитт.

— А разве он мог бы тебя выдать? — спросила Альма. — Неужели он способен на это?

— Не знаю, — тихо произнес Прюитт, разглядывая ногти на руках. — Честно говоря, не знаю. Не могу понять, что за человек этот Уорден… Знаешь, — продолжал Прюитт, — иногда я жалею, что уже не в тюрьме. Там было все очень просто. Там я знал, кого ненавидеть. Знал, на кого опереться. Я мог ненавидеть своих врагов и не мучить себя мыслями о том, как отомстить им. Ведь отомстить все равно не было никакой возможности.

— После того как тебя выпустили, ты даже не позвонил мне. Девять дней сидел в казарме и не пришел ко мне, — сказала Альма, возвращаясь к прежней теме разговора.

— Да я же просто оберегал тебя.

Альма встала из-за стола, подошла к нему и прижала рукой его голову к себе. Впервые за все время пребывания Прюитта в ее доме она почувствовала такой прилив нежности к нему.

— О, Прю, Прю, — ласково прошептала она, — милый.

И на этот раз все было так, как всегда, когда между ними возникала ссора и когда они, вдоволь изругав друг друга, мирились. Нужно было сильно разозлиться, чтобы под конец понять. что они нужны друг другу. Это был довольно неприятный путь к взаимной близости…

Они услышали, как Жоржетта встала с постели. Они сидели за столом и пили кофе и чувствовали себя почему-то двумя стариками, и это давало нм ощущение такой близости, какой они не испытывали даже в самые интимные моменты.

Жоржетта, легко неся свое грузное тело, буквально ввалилась в кухню. Прюитту она сразу опять напомнила героинь книг из ее библиотеки.

Альма ревниво взглянула на Прюитта, а он старался не смотреть на Жоржетту. Даже разговаривая с ней, он смотрел либо на Альму, либо куда-то в сторону.

Спустя полчаса Жоржетта встала из-за стола и, надув губы, ушла к себе в комнату одеваться. В этот день она раньше обычного отправилась на работу, сказав, что ей нужно еще зайти в магазин.

Альма тоже ушла рано. Оставшись один, Прюитт попытался было взяться за чтение, но утренний разговор с Альмой, видимо, прикончил увлечение книгами, которое и так уже начинало исчезать. Прюитт только перелистал книжку — и все. Даже несколько рюмок виски не вывели его из того подавленного состояния, в котором он находился с утра.

«Что же делать?» — подумал он.

У Альмы был подаренный полицейским пистолет, который вместе с пачкой патронов она хранила в столе. Прюитт решил, что оружие ему не помешает.

Как бы там ни было, он никогда не вернется в тюрьму. Вернуться в старую тюрьму, быть там вместе с Анджелло, Мэллоем, Бэрри и остальными — это было бы еще туда-сюда, но попасть в новую тюрьму, где не будет прежних друзей и где наверняка окажется новый Фэтсо — этого он ни за что не хотел.

Прюитт извлек из пистолета патроны, видимо находившиеся там уже несколько лет, и перезарядил его новыми, положив себе в карман еще несколько штук. Затем он взял деньги, которые Альма хранила здесь же, в столе, вышел из дому и направился в город, решив нанести визит Розе, в «Голубой якорь».

Он испытывал огромное удовольствие от пребывания на улице, на свежем воздухе, и хотя рана еще чуть-чуть побаливала, это не мешало ему идти. Прюитту пришлось надеть куртку, чтобы скрыть висевший у пояса пистолет, но это была легкая куртка, и Прюитт даже на солнце не чувствовал жары.

Проехав на автобусе несколько остановок, он вышел неподалеку от бара «Лонг Кэбин». Здесь все выглядело точно так же, как несколько недель назад.

Когда Прюитт вошел в «Голубой якорь», там было пусто. Только несколько моряков сидели за стойкой, пили пиво и болтали с Розой. Никого знакомых Прюитт не видел.

Он уселся за столик и заказал виски с содовой, стараясь не привлекать к себе внимания. Рядом с ним уселся и бармен. От него Прюитт узнал, что вся рота находится у мыса Макапуу и занята строительством дотов. Поэтому здесь никого из роты не было, с того дня как начались учения.

Спустя некоторое время к пому подошла Рола и, улыбаясь, спросила, как он чувствует себя в штатской одежде. Сначала это его испугало и удивило, но он сразу взял себя в руки и принял ее вопрос в шутку, громко рассмеявшись. Никто не спрашивал его о Фэтсо, и это окончательно успокоило Прю. Еще около получаса он разговаривал с Розой, и все время разговор вертелся вокруг того, как хорошо быть свободным, штатским человеком.

Прюитт и сам не мог точно сказать, зачем он пришел в «Голубой якорь». Может быть, он рассчитывал встретить здесь кого-нибудь из своей роты, но он не знал, что рота выехала на учения к мысу Макапуу. Он знал, что это большой риск — явиться сюда, но считал, что никто из солдат-сослуживцев не выдал бы его, разно только Айк Гэлонич, но тот никогда не приходил и «Голубой шанкр».

От Розы Прюитт узнал, что Айка сняли с должности примерно па следующий день, после того как Прюитт ушел из части. Роза рассказала ему и о том, что Уорден представлен к присвоению офицерского звания, но пока его не получил. Новый командир роты, как сказала Роза, оказался не таким уж плохим парнем, как этого ожидали.

Чем больше они разговаривали, тем сильнее становилось у Прюитта желание снова увидеться с товарищами по службе. Он был убежден, что им сейчас приходится нелегко на строительных работах, но, вместо того чтобы радоваться своему отсутствию там, у мыса Макапуу, он всей душой жалел об этом.

Прюитт пробыл в «Голубом якоре» примерно до десяти часов, съел хорошую порцию котлет, примерно па одну треть приготовленных из каши, но остался едой очень доволен, сказав, что за последние три недели ничего вкуснее не ел.

За столиками становилось все больше и больше народу, но в основном это были матросы — солдаты в последнее время здесь почти не появлялись.

Незадолго до того, как Прюитт собрался уходить, Роза снова подошла к нему и сказала, что еще до начала учений сюда приходил Уорден и интересовался, не появлялся ли он, Прюитт. Роза спросила, что ей сказать Уордену, если он снова сюда придет.

— Скажи ему, что я был здесь, что соскучился по нему, — ответил Прюитт. — Скажи, что я хочу увидеться с ним.

Ответ Прюитта не удивил Розу. Она хорошо знала солдат и понимала пх чувства.

Прюитт вернулся домой около двенадцати. Он снопа ехал и автобусе, а не и такси. Может быть, он отказался от такси потому, что чувствовал себя в автобусе свободнее, находясь среди людей, спокойно следовавших по своим делам, не вздрагивая каждый раз, когда автобус на перекрестке проезжал мимо полицейского.

Дома Прюитт положил пистолет обратно в ящик. Он уже спал, когда Альма и Жоржетта вернулись домой около половины третьего.

Глава сорок восьмая

Именно после того как Роза рассказала ему об Уордене, Прюитт решил еще раз побывать в «Голубом шанкре». Он знал, что это рискованно, что искушает судьбу, и все-таки принял такое решение.

Четыре раза он приходил в кафе, но только на пятый ему удалось встретить Уордена. Каждый раз он брал с собой пистолет и каждый раз, возвращаясь к Альме, клал его обратно, в ящик стола. Жоржетта и Альма даже не догадывались, что он выходил из дому. Они заметили, что у него поднялось настроение, но не могли понять причины.

Три раза Прюитт никого из знакомых в кафе не встретил. Рота все еще находилась на строительстве дотов у мыса Макапуу.

Четвертый раз Прюитт отправился в кафе двадцать восьмого ноября, в тот день, когда рота вернулась с учений. Он сразу встретил массу знакомых. Все они были загорелые, чисто выбритые, имели бравый, довольный вид. Среди них были Чоут, Анди и Кларк, сержант Линдсей, капрал Миллер, Пит Карелсен, сержант Мэлло и несколько новичков. Прюитту показалось удивительным, что новички, прибывшие в роту за время его отсутствия, так быстро вошли в ритм солдатской жизни и сразу же облюбовали «Голубой шанкр», сделав его пристанищем на свободное время.

Старые знакомые очень обрадовались Прюитту. Они дружески похлопывали его по спине, разговаривали с ним так, будто он только что выиграл крупнейшие соревнования, стал чемпионом, известным всему полку. Среди сослуживцев Прюитт не увидел только Старка, а его Прюитту почему-то хотелось видеть обязательно. Не появлялся здесь и Уорден, но Прюитт не стал ничего о нем спрашивать.

На следующий вечер Прюитт решил рискнуть и снова отправился в кафе. Он считал, что никто из видевших его старых знакомых не станет болтать лишнего. Вместе с тем Прюитт надеялся, что Уорден узнает о его появлении в кафе и придет туда.

Сидя за столиком и потягивая пиво, Прюитт все время следил за дверью. Солдаты входили и выходили из кафе, но Уорден не появлялся, а Прюитт не решался спросить о нем.

Наконец Прюитт увидел Уордена через стеклянную дверь, но тот не вошел в кафе, а скрылся где-то за углом здания, даже не заглянув внутрь кафе. Очевидно, никто из присутствующих, кроме Прюитта, не видел его. Прюитт выждал несколько минут, допил пиво и вышел из кафе.

Уорден стоял на углу переулка и курил.

— Смотрите-ка, кто появился, — сказал он. — Я думал, что ты уже в Штатах.

— А ты Розу видел?

— Сегодня днем. И подумал, что ты должен прийти.

— Послушай, как мои дела?

— Пойдем в бар напротив, — предложил Уорден. — Здесь не место для разговоров, особенно для тебя.

— У меня есть увольнительная.

— Все увольнительные были отменены в день начала учений. А сейчас даже бланки сменили. Кроме того, мне не хотелось бы, чтобы новички видели меня с тобой. Ведь они знают, что ты в самовольной отлучке.

Уорден повел Прюитта в бар на противоположной стороне переулка. Здесь было много солдат, но никто из седьмой роты сюда не ходил. Они заказали виски, и Уорден заплатил за выпивку.

— Почему ты не вернулся после того, как начались учения? — строго спросил Уорден. — Я бы тогда все устроил.

— Не мог. Мне нужно было залечить рану. А что известно по делу Фэтсо? Меня по этому делу не разыскивают?

— Кто такой Фэтсо?

— Фэтсо Джадсон, — сказал Прюитт. — Ты знаешь, о ком я говорю. Фэтсо Джадсон. Не притворяйся.

— Никогда о ием не слыхал.

— Слыхал! — настаивал Прюитт. — Не хочешь ли ты сказать, что и начальство ничего о нем не знает? Что ты притворяешься? Не разыгрывай из себя тайного агента. Я тебя спрашиваю серьезно.

Они разговаривали почти шепотом, сидя за столиком в окружении каких-то подвыпивших артиллеристов. Уорден оглянулся вокруг и тихо сказал:

— Я все расскажу тебе, как есть. Ты можешь поступать как знаешь. Но прежде всего спрячь подальше пистолет. Рукоятку видно из-под куртки.

Прюитт вздрогнул от неожиданности, осмотрелся и тихонько протолкнул пистолет дальше к спине.

— Ну ладно, вернемся к делу, — серьезно сказал Прюитт.

— Хочешь еще пива? — спросил Уорден.

— Хватит тебе дурака валять, давай рассказывай.

— Ты решил вернуться? — задал ему вопрос Уорден.

— В тюрьму я не пойду. Это я точно знаю.

Уорден подозвал официантку и заказал еще две порции виски.

— Никто о Фэтсо ничего у нас не знает. По крайней мере твое отсутствие с этим не связывают, — сказал Уорден.

— Откуда тебе это известно?

— Конечно, точно я этого не знаю, — признался Уорден. — Но никто из военной полиции о тебе не спрашивал. Если бы твое отсутствие в части связывалось с убийством Фэтсо, то полицейские наверняка побывали бы у нас.

— Значит, я могу вернуться, — сказал Прюитт. — Если бы ты знал, друг, как мне надоело скрываться.

— Я должен тебя предупредить, — заметил Уорден. — Если бы ты вернулся через два-три дня после начала учений, то я бы все уладил, и ты мог бы отделаться несколькими нарядами вне очереди. Но ты же отсутствовал полтора месяца. Даже такому болвану, как Росс, я никак не смогу объяснить это. Тебе придется предстать перед дисциплинарным судом.

— В тюрьму я больше не пойду, — заявил Прюитт. — Даже если мне придется скрываться всю жизнь.

— Скажу тебе все напрямик. Я бы мог обещать тебе, что ты отделаешься арестом на гауптвахте, но не стану этого делать. Тебе посчастливится, если тебя отдадут под дисциплинарный суд. Но и в дисциплинарном суде ты наверняка получишь максимум.

— Месяц тюремного заключения?

— Да. И штраф в две трети жалования. Ну а если попадешь под суд военного трибунала, то получишь два месяца тюремного заключения и такой же штраф.

— Но ведь мне могут дать и шесть месяцев тюрьмы?

— Нет, — ответил Уорден. — Я могу тебе обещать, что больше двух месяцев ты не получишь. И потом, я надеюсь, что все обойдется дисциплинарным судом.

— В таком случае, мне незачем возвращаться.

— Не знаю, чего ты хочешь. Пойми, ведь ты был в самовольной отлучке полтора месяца.

— Я и сам не знаю, на что рассчитываю. Знаю только одно: в тюрьму я но пойду, даже на месяц.

Уорден выпрямился на стуле.

— Ну что ж. Поступай как знаешь. Ничего другого я сделать не могу. Росс зол на тебя — он думает, что ты сбежал из-за учений.

Эти слова Уордена ошеломили Прю.

— Но ведь я ушел еще до того, как начались учения. На неделю раньше.

— Об этом Росс не знает.

— Почему?

— Болди Доум, — ответил Уорден, — отмечал, что ты присутствовал это время. Я был в отпуску, а он оставался вместо меня. Когда я вернулся, Болди все еще не отметил тебя в числе отсутствующих. И мне пришлось сделать вид, что я ничего но заметил.

— Но ты же вернулся из отпуска через три дня после того, как я ушел из части?

— Не обольщайся, — раздраженно ответил Уорден. — Я сделал это не для тебя. Будь я на месте, я сразу же сообщил бы о твоем отсутствии. Я всегда считал тебя болваном и сейчас считаю. Не знаю, зачем я только трачу время на тебя?..

— А может, тебе просто совестно, что ты становишься офицером? — улыбаясь заметил Прюитт.

— Я никогда ничего не делаю такого, чтобы потом могло быть совестно, — проворчал Уорден.

Прюитт промолчал. Он больше не пытался узнать, почему Уорден в течение четырех суток скрывал его отсутствие в части.

— Ты считаешь меня неблагодарным? — тихо спросил он.

— Все люди неблагодарны, — зло бросил Уорден. — Я тоже неблагодарен сам себе за все, что делаю для себя.

— Но ведь человек имеет право сам решать, как ему поступить, — спокойно продолжал Прюитт.

— Конечно, каждый сам за себя все решает. И в большинстве случаев решает неправильно, — убежденно сказал Уорден.

— Ты не был в той тюрьме, а я видел, как там убили человека. Его били, пока он не умер.

— Он, наверно, сам виноват.

— Дело не в этом. Никто не имеет права так обращаться с людьми.

— Возможно, ты прав, но это ничего не меняет, — сказал Уорден. — Ничего.

— Тот парень, конечно, сам виноват, но они все равно но имели права убивать его. Парень был моим другом, а убил его Фэтсо Джадсон.

— Ты мне, пожалуйста, о своих горестях не рассказывай, — оборвал Прюитта Уорден. — У меня своих забот хватает. Я тебе сказал все. Больше я ничего сделать для тебя не могу.

— Но ты можешь понять, почему я не хочу снова попасть в тюрьму?

— Нет, не могу! Ну а ты можешь сказать, почему я должен стать офицером?

— Конечно, — сразу ответил Прюитт. — Конечно могу. Я и сам был бы не против стать офицером. Из меня бы вышел неплохой офицер.

— Значит, ты все понимаешь лучше меня, — зло ответил Уорден. — Пошли-ка отсюда, здесь делать больше нечего.

Они встали из-за стола, с трудом протолкались к двери и остановились у выхода, чтобы закурить. На противоположной стороне переулка ярко горели неоновые огни кафе «Голубой якорь». На тротуаре толпились солдаты из Скофилда.

— Красиво, — сказал Прюитт. — Мне всегда нравились неоновые рекламы. Я люблю стоять на углу улицы и смотреть вдоль нее на огни реклам.

Уорден промолчал.

— Хотелось бы мне вернуться в роту, — проговорил Прюитт. — Очень хотелось бы, только не такой ценой, как ты говоришь.

— Тебе не придется сидеть в тюрьме положенный срок только в том случае, если японцы — или кто-нибудь еще — начнут войну. Тогда всех заключенных выпустят.

— Спасибо на добром слове, — ответил Прюитт.

— Ты бы лучше не ходил в «Голубой якорь» и вообще в эту часть города, — сказал Уорден. — После окончания учений в городе все время проверяют увольнительные.

— О’кей. Спасибо. До свидания.

— До свидания.

Уорден перешел улицу и направился к «Голубому якорю», а Прюитт свернул за угол и пошел к центру города. Никто из них даже не оглянулся.

Прюитт хорошо запомнил все, что сказал Уорден о шансах на благополучный исход дела. «Ничего себе… — подумал он. — Если только начнется война…»

На одном из перекрестков Прюитт столкнулся с Родесом и Нэйром. Обнявшись и пьяно покачиваясь, они подошли к нему и предложили выпить по рюмке виски.

— Мы только что из «Ритца», — счастливо улыбаясь, сказал Нэйр, когда они подошли к бару. — Там не так роскошно, как у мадам Кайпфер, но это мне и нравится.

— Я ходил в «Ритц» раньше, до того как перевелся в седьмую роту, — ответил Прюитт. — Там действительно хорошо.

— А когда ты собираешься вернуться? — спросил Нэйр, выходя из бара.

— Не знаю, — ответил Прюитт. — Мне еще пока не надоела вольная жизнь.

— Жаль, что у меня не хватает смелости сбежать в самоволку, — мечтательно произнес Родес. — Да и денег нет.

— А здорово сегодня было в «Рптце»? — пьяно улыбаясь, сказал Нэйр.

Родес рассмеялся.

— Пошли-ка лучше еще выпьем, — предложил он и, когда Прюитт наотрез отказался, взял Нэйра под руку и потянул за собой.

— До свидания, Прю. — Нэйр дружески хлопнул Прюитта по плечу. — Увидимся, когда вернешься. Жаль, что ты не хочешь идти с нами.

Прюитт посмотрел вслед удалявшимся друзьям. Неожиданно острый приступ злости охватил его. Ему захотелось избить первого же попавшегося под руку человека.

Когда Нэйр и Родес исчезли из виду, Прюитт свернул в переулок и, вместо того чтобы пойти к остановке автобуса, направился к «Ритцу».

Публичный дом был переполнен, и Прюитту пришлось довольно долго ждать, пока он увидел Жоржетту. Руки у него стали влажными от пота, лицо покраснело, в горле будто застрял комок. «Наплевать на все, наплевать», — думал он.

Жоржетта стояла в центре огромного зала и с кем-то разговаривала. когда Прюитт подошел к ней и взял за руку. Узнав его, она сразу увела его в свободную комнату, чтобы расспросить, что случилось и почему он пришел сюда. Сначала она смутилась, потом смущение прошло…

Когда он протянул ей деньги, Жоржетта засмеялась и отказалась взять их. Он не уступал, и тогда она, изменившись в лице, взяла деньги.

Вернувшись домой на такси, Прюитт улегся в кухне, поставил перед собой бутылку виски и тянул одну рюмку за другой, дожидаясь возвращения Альмы и Жоржетты. Он решил, что лучше за все дать ответ сейчас, разделаться со всем сразу. Но, так и не дождавшись подруг, заснул.

Когда он утром встал и вышел в кухню, чтобы умыться с похмелья, Альма уже сидела за столом и пила кофе. По ее холодному взгляду он понял, что Жоржетта уже обо всем ей рассказала вчера или сегодня утром. А ему так хотелось сделать это самому, но уж слишком много вчера он выпил.

Альма ничего ему не сказала, ни сразу, ни потом. Она не устроила ему скандала, наоборот, была вежлива и даже нежна с ним. Она улыбалась, спокойно разговаривала, и у Прюитта не хватило духу самому начать разговор.

Альма так и не заводила разговоров о его посещении «Ритца». Она была нежна с ним, как никогда раньше.

Жоржетта относилась к нему по-прежнему. Она не стала оставаться дома чаще, но и не уходила, как бывало раньше, когда чувствовала себя обиженной. Каждое утро они собирались за столом в кухне, завтракали и дружески болтали. Одним словом, это была одна, дружная семья.

Именно в эту неделю Прюитт переписал по памяти первые куплеты своей песни и продолжал работать над ней дальше.

Однажды вечером, роясь в столе в поисках бумаги, он заметил, что Альма взяла оттуда все свои деньги, но пистолет остался.

Прюитта не обидело то, что его лишили денег. Ведь все равно идти ему было некуда. Зато доступ к бару был открыт, и он часто напивался. Альма ни разу не упрекнула его за это, ни разу не потребовала от него уйти, как это случалось раньше.

Так прошла неделя.

Неизвестно почему — либо потому, что Альма была молчалива и вежлива с ним, либо но каким-то другим причинам — Прю пришла в голову мысль, что Альма, наверное, была бы не прочь выйти за него замуж, пока не произошел тот случай в «Ритце». И сейчас он чувствовал себя, как жених, которому невеста вернула обручальное кольцо.

Один или два раза они вступали в горячий спор но пустякам. И хотя начиналось дело с мелочей, потом вспоминались все обиды. Прюитт ни разу не уступил. Чаще всего успех ему приносила угроза немедленно уйти из дому. Она действовала неотразимо, хотя осуществить ее у него не хватило бы духу.

Глава сорок девятая

В тот знаменательный день Уордену не пришлось вставать рано. Он просто не ложился спать совсем.

После того как в половине десятого Карен ушла домой, он отправился в «Голубой шанкр», рассчитывая, что там встретит Прюитта. Карен расспрашивала его о Прюитте, и они долго говорили о нем. Прюитта Уорден в «Голубом якоре» так и не встретил, зато увидел там Пита и Чоута, отмечавших отъезд Чоута в штаб гарнизона. Они уже успели побывать в нескольких публичных домах и даже у мадам Кайпфер. После закрытия «Голубого якоря» все трое и бармен сидели в служебной комнате и играли в покер. Ставка была небольшой, и игра шла скучно.

Бармен время от времени приносил им виски, сам же почти ничего не пил. Уорден и его друзья нарочно иногда поддавались ему в игре, и все были довольны.

Когда они выпили столько, что уже с трудом держались на ногах, было уже поздно, и маршрутные такси прекратили работу. Им пришлось нанять городское такси, чтобы вернуться в казармы, потому что в половине седьмого утра в воскресенье в городе деваться было некуда.

Кроме того, Старк всегда готовил вкусные завтраки по воскресеньям, и было не лишним хорошо позавтракать с похмелья, а потом завалиться спать.

Они пришли слишком поздно, чтобы успеть позавтракать в кухне, а в столовой уже стояла длинная очередь. Пришлось протолкаться, минуя очередь и не обращая внимания на ворчание рядовых солдат, в передний зал, где собрались чуть ли не все сержанты роты.

Среди них был и Старк, уже успевший отдать необходимые распоряжения поварам, и Мэлло, и Болди Доум.

Такое сборище не было частым явлением, по случаю воскресенья все были солидно выпивши. Никто из офицеров в столовую не пришел, видимо, потому, что накануне вечером в офицерском клубе состоялась вечеринка и теперь все отсыпались.

Разговор шел в основном о заведении мадам Кайпфер. Там побывали вчера вечером Пит и Чоут, да и многие другие. Мадам только что получила солидное пополнение красоток, которые должны были помочь заведению справиться с обслуживанием прибывавших на остров новобранцев. Одна из девушек, небольшого роста брюнетка, видимо, впервые оказалась в публичном доме; скорее всего, именно ей предстояло быть наследницей славы Лорен после отъезда той в Штаты. Звали ее Жанеттой, и она была главной темой разговора за столом.

Один офицер всегда присутствовал в солдатской столовой во время завтрака, обеда и ужина. Он же снимал пробу. Это был или Росс, или Калпеппер, или один из трех офицеров, недавно назначенных в роту из запаса. Они сами распределяли время дежурства между собой, но всегда дежурный усаживался за один стол с сержантами. На этот раз завтрак протекал в семейной обстановке, никого из офицеров не было.

Выяснилось, что только трое — Старк, Уорден и Болди — не побывали накануне вечером в заведении мадам Кайпфер. Старк завел себе любовницу среди персонала военно-морской радиостанции. Кое-кто из сержантов роты видел эту девушку, довольно развязную и ярко накрашенную красотку. Сам Старк ничего о ней не рассказывал. И сейчас он только слушал, а сам ничего не говорил. После памятного инцидента с Уорденом он разговаривал с ним только по делам, а за столом они обычно не обращали внимания друг на друга.

Это был типичный воскресный завтрак, типичный для первого уикэнда после получки. Примерно треть роты отсутствовала в казарме, треть все еще не просыпалась, зато остальные веселились в столовой как могли, шумно разговаривали, смеялись под непрерывный стук ножей и бутылок из-под молока.

Уорден только начал с аппетитом уплетать завтрак, когда раздался сильный взрыв, до основания потрясший все здание столовой. Зазвенели на столах чашки, попадала на пол посуда, сметаемая ударной волной, которая, подобно шквалу, пронеслась по залу. В столовой вдруг стало тихо, все перестали есть и глядели друг на друга в изумлении.

— Наверное, ведут какие-то взрывные работы на аэродроме Уиллер, — сказал кто-то.

— Я слышал, что строят новую взлетно-посадочную полосу для истребителей, — поддержал его другой.

Люди спокойно продолжали завтрак. Снова зазвучал смех, снова оживилась очередь на раздаче.

В этот момент раздался второй взрыв. Взрывная волна смела со столов всю посуду. Уорден оцепенел от неожиданности. В этот момент раздался новый взрыв.

— Началось, — тихо сказал кто-то.

Уорден поймал на себе взгляд Старка, увидел у него на лице безмятежную пьяную улыбку. Оп схватил бутылку с молоком и выскочил на крыльцо. Главный выход из казармы был забит солдатами, и пройти там во двор было невозможно. Поэтому Уорден вернулся в столовую, пробежал по коридору, соединявщему столовую с канцелярией, и выскочил во двор через другую дверь. Оглянувшись, он увидел, что его примеру последовали Пит Карелсен, Чоут и Старк.

Где-то неподалеку от казармы в воздух взметнулся черный столб дыма. Из казармы к ограде территории подбегали все новые и новые группы солдат. Чуть ли не каждый захватил с собой бутылку молока.

С того места, где стоял Уорден, ничего не было видно, кроме столба черного дыма, поднимавшегося где-то у аэродрома Уиллер. Он снял крышку с бутылки и отхлебнул немного молока.

— Дай-ка мне глоток, — тихо попросил стоявший сзади него Старк. — Я ничего не успел поесть.

Уорден молча повернулся к Старку и протянул ему бутылку. Потом он увидел, как по улице, мимо собравшихся за изгородью солдат, бежит рыжий паренек.

— Слушай, что случилось? — окликнул ого Уорден. — Подожди! Скажи, что происходит?

Парень, не останавливаясь, на бегу прокричал:

— Японцы бомбят аэродром Уиллер! Я видел красные круги на крыльях самолетов!

Вдруг в небе раздался рокот моторов, он все нарастал, приближался, затем откуда-то из-за деревьев вынырнул самолет.

Уорден видел, как самолет приблизился к казарме и как у него под крылом блеснули какие-то красные вспышки. В тот же момент асфальт на улице вспучился, в воздух поднялись клубы пыли, трава на газонах оказалась прибитой к земле.

Люди толпой бросились к дверям казармы. А потом самолет улетел, и все снова высыпали во двор.

Над верхушками деревьев Уорден увидел еще группу самолетов, круживших над тем местом, где в воздух поднимались клубы дыма. Самолеты в лучах солнца поблескивали серебром.

— Немедленно обратно в казарму! — крикнул Уорден. — Вас перестреляют здесь, как куропаток!

Выглянув из-за ограды на улицу, Уорден заметил лежащего на асфальте рыжего паренька.

— Видите? — снова крикнул Уорден. — Это не игра! Стреляют настоящими патронами!

Толпа солдат неохотно двинулась к дверям казармы. Один парень подбежал к стене здания, вытащил из кармана перочинный нож и с его помощью извлек из стены пулю. Другой выскочил за изгородь на улицу и что-то подобрал с тротуара — оказалось, что стреляные гнльзы от патронов.

— Неплохой сувенир, — сказал солдат, изъявший пулю из стены казармы. — Пуля, выпущенная с японского самолета в первый день войны!

— Помоги мне загнать этих дураков обратно в казарму! — крикнул Уорден стоявшему рядом Старку.

— А мне что делать? — спросил подошедший Чоут.

— И ты давай загоняй их! — снова крикнул Уорден.

В это время из-за деревьев появился самолет с красными кругами на крыльях и, приблизившись, открыл пулеметный огонь. Двое солдат — любителей сувениров, вылезших на улицу в поисках стреляных гильз, так и остались лежать на мостовой. Толпа снова кинулась к дверям казармы. Самолет прошел над территорией казармы и исчез в облаках.

Уорден, Старк, Пит и Чоут вбежали в казарму уже тогда, когда солдаты собрались опять выйти во двор, но сержантам удалось их задержать. Старк встал в дверях, рядом с ним оказались Пит и Чоут. Уорден протиснулся через толпу к столику для игры в пинг-понг и взобрался на него.

— Тихо, тихо! — крикнул он. — Чего расшумелись? Это всего-навсего война. Разве вы никогда не видели войны?

Слово «война» возымело свое действие. Шум сразу прекратился.

— Отправляйтесь по своим местам в казармы! — продолжал Уорден. — Каждый обязан доложить командиру отделения о своем присутствии. Одним словом, никуда не расходиться, ждать приказа!

На аэродроме Уиллер снова прозвучали взрывы, но теперь они уже не вызывали особой тревоги и интереса у солдат.

— Сейчас я отдам распоряжение о выдаче винтовок. Напоминаю: все должны быть на своих местах в казарме, на улицу не выходить. Это не учения, здесь сразу же можно попасть под пулю. Так или иначе, на улице делать нечего. Если кто хочет стать героем, пожалуйста: у него еще будет не раз возможность отличиться, только не сейчас. Командиры отделений отвечают головой за соблюдение дисциплины. Если потребуется, образумить нарушителей прикладом! Действуйте!

Волна протеста прокатилась по толпе собравшихся.

— Вы слышали мой приказ! — продолжал Уорден. — Если я поймаю на улице какого-нибудь любителя сувениров, пусть сам на себя пеняет. Немедленно под трибунал!

В толпе снова недовольно зашумели.

— А что, если они начнут бомбить нас? — выкрикнул кто-то из солдат.

— Если услышите свист падающей бомбы, то, конечно, можете выбегать из казармы, чтобы укрыться, — ответил Уорден. — Но, повторяю, выходить на улицу разрешаю только в случае бомбежки. Я думаю, этого не случится. Если бы они хотели бомбить казармы, то уже сделали бы это. По-видимому, сейчас все внимание они сосредоточили на аэродромах и базе в Пирл-Харборе.

— А что, если ты ошибаешься? — раздался чей-то недовольный выкрик.

Тогда считайте, что вам не повезло, — спокойно сказал Уорден. — Если все-таки будут бомбить, всем немедленно покинуть казарму. И держитесь подальше от больших здании.

— А если бомба раньше упадет на крышу казармы? — крикнул кто-то.

— Ну, хватит болтать! — строго произнес Уорден. — Мы теряем время. Командиры отделений, соберите своих людей! Автоматчики, командиры взводов и сержанты, подойдите ко мне!

Толпа стала медленно расходиться. На улице снова послышался рокот приближающегося самолета, затем еще одного и еще. Командиры взводов и автоматчики собрались вокруг стола для пинг-понга.

— Что мне делать, старшина? — спросил Старк спрыгнувшего со стола Уордена. — Что будет с нарядом на кухне?

— Иди к себе на кухню. Вместе с нарядом начинай готовить все имущество к походу, — приказал Уорден. — Мы, наверное, отправимся на береговые позиции, как только все немного успокоится. Так что будь готов к отправке. Да, кстати, прежде чем начать складывать свое имущество, приготовь в какой-нибудь большой кастрюле кофе.

— Слушаюсь, — ответил Старк и быстро пошел к двери.

— Постой! — окликнул его Уорден. — Пожалуй, приготовь две кастрюли кофе. Самые большие, какие найдешь. Кофе нам пригодится.

— Слушаюсь, — ответил Старк и вышел.

— Ну а теперь займемся с вами, — сказал Уорден. Он взглянул на лица собравшихся и содрогнулся. Перед ним стояли не бравые сержанты, а какие-то пропойцы с оплывшими лицами, в потрепанной и измятой форменной одежде. — Автоматчики должны немедленно отправиться на склад, получить оружие и боеприпасы, а затем установить на крыше казармы зенитные посты. Если заметите японский самолет, открывайте огонь. Патронов не жалеть. Можете идти. А остальные… — продолжал Уорден, как только автоматчики ушли. — Остальным я хочу сказать вот что. Командиры взводов отвечают передо мной лично за то, чтобы их подчиненные не выходили из казармы, конечно за исключением автоматчиков. Стрелять из обычных винтовок по самолетам бесполезно. Нам потребуются люди там, на береговых позициях. Я не хочу, чтобы мы здесь понесли ненужные потери только из-за того, что какому-то идиоту захотелось показать себя героем или достать редкий сувенир. Люди должны оставаться в казарме. Понятно?

В ответ послышались недружные одобрительные возгласы. Люди стояли, наклонив головы, прислушиваясь к рокоту проносившихся в небе самолетов. Уордену показалось смешным выражение лиц этих никогда раньше не видевших войны людей.

— Автоматчики будут дежурить на крыше, — сказал он. — Пусть они и стреляют по самолетам. Остальные будут только мешать.

— А мои пулеметы? — спросил Пит, и это потрясло Уордена. Пит показался ему единственным человеком, способным здраво рассуждать в этой обстановке. И не важно, был он при этом трезв или пьян. Уорден сразу вспомнил, что Пит провел два года во Франции в первую мировую войну.

— А что ты сам предлагаешь, Пит? — тихо спросил Уорден.

— Пока, пожалуй, можно использовать один пулемет. Вряд ли ребята сумеют снаряжать больше лент, чем требуется для одного пулемета. Я займусь этим сам и возьму еще Майковнча и Гринеллн, — ответил Карелсен.

— А как же ты думаешь стрелять из станкового пулемета по самолетам?

— Мы поставим пулемет на трубу.

— О’кей. Поступай, как сочтешь нужным, — быстро проговорил Уорден, довольный тем, что нашелся человек, которому хоть что-то можно доверить.

— Пошли, — распорядился Пит, обращаясь к командирам отделений своего взвода.

— Помните, — сказал Уорден, обращаясь к остальным, когда Карелсен ушел со своими пулеметчиками, — люди должны оставаться в казарме. Я буду с автоматчиками на крыше. Если кого-нибудь из вас одолеет любопытство, приходите туда. Только знайте, что ваши люди должны оставаться в казарме. Иначе я с вас шкуру спущу.

— Вряд ли тебе придется кого-нибудь упрашивать не появляться на крыше, — заметил Лиддел Гендерсон. — Я, например, останусь со своими людьми.

— Хорошо. Тогда я назначаю тебя старшим команды по снабжению боеприпасами. Возьми человек десять — двенадцать солдат и отправляйся на склад. Пусть снаряжают магазины для автоматов и пулеметные ленты. Нам потребуется немало патронов. Кто еще не хочет идти на крышу?

— Я останусь с Лидделом, — ответил Чэмп Уилсон.

— Будешь заместителем Гендерсона, — приказал Уорден. — Ну а теперь за дело! У кого завалялась бутылочка, захватите с собой. Я лично свою возьму.

Выйдя на веранду, они увидели перед складом толпу солдат, о чем. — то горячо споривших с сержантом Мэлло.

— Мне наплевать на все! — кричал Мэлло. — У меня приказ не выдавать боеприпасов без письменного распоряжения офицера.

— Но ведь офицеров сейчас здесь нет, — возразил кто-то.

— Значит, не будет и боеприпасов, — заявил Мэлло.

— Офицеры, может быть, не придут и до полудня.

— Очень жаль, — упрямился Мэлло. — Но у меня приказ. Сам лейтенант Росс так распорядился. Нет письменного приказа — нет и боеприпасов.

— В чем дело? — спросил подошедший Уорден.

— Он не дает нам боеприпасов, — ответил кто-то из солдат.

— Он запер склад и спрятал ключи в карман, — подсказал другой.

— Дай ключи, — строго приказал Уорден.

— Не могу, — ответил Мэлло, покачав головой. — Мне нужно письменное распоряжение офицера, чтобы выдать боеприпасы.

Пит Карелсен вышел из кухни и направился к складу, на ходу вытирая рот тыльной стороной ладони.

— В чем тут дело? — спросил он, обращаясь к пулеметчикам.

— Он не дает нам патронов, — зло ответил Гринелли.

— Неужели? — удивленно спросил Карелсен у Мэлло.

— Таков приказ, сержант, — упрямо твердил заведующий складом.

Из-за дальнего угла здания казармы появился самолет и открыл огонь. Пули просвистели прямо иад верандой и ударили по стене. Группа солдат поспешила укрыться в казарме.

— Плевал я на приказы! — крикнул Уорден, схватив Мэлло за воротник куртки. — Дай сюда ключи!

Мэлло сунул руку в карман и, видимо, решил не сдаваться.

— Я не могу этого сделать, сержант. Сам лейтенант Росс отдал такое распоряжение, — сказал он.

— Ах так! — обрадованно воскликнул Уорден. — Чоут, ломай дверь! А ты убирайся отсюда и не мешай.

Чоут, Майкович и Гринелли отошли на несколько шагов назад, чтобы с разбегу вышибить дверь, но на их пути встал Мэлло.

— Это тебе не пройдет даром, сержант, — сказал Мэлло, обращаясь к Уордену.

— Ломайте, ломайте дверь! — Уорден одобрительно взглянул на Чоута.

Чоут и двое пулеметчиков бросились на дверь. Мэлло отошел в сторону. Дверь мгновенно была сорвана с петель.

— Отвечать будешь ты, сержант. Я сделал все, что мог, — сухо заметил Мэлло.

— Отлично. Постараюсь, чтобы тебя наградили за прилежание, — съязвил Уорден.

— Помни, я тебя предупреждал, — не отставал Мэлло.

— Убирайся к черту, — проворчал Уорден и шагнул в дверной проем. За ним в помещение склада вошли оба пулеметчика. Майкович сразу стал искать коробки с пулеметными лентами, а Гринелли с радостью взял с эстакады свой пулемет.

Уорден протянул одни автомат вместе с комплектом боеприпасов первому подошедшему автоматчику. Затем выдал еще два автомата, потом понял, что раздача оружия надолго задержит его в складе, вдруг все бросил, взял автомат для себя и подошел к Гринелли.

— Кончайте. Раздачей оружия займутся другие, а нам нужно поскорее забраться на крышу.

С автоматом в руках он протолкался к выходу, думая все время о том, как бы отплатить этому идиоту Мэлло. У выхода Уорден остановился, увидев Гендерсона. Пит, Гринелли и Майкович опередили его и уже поднимались по лестнице на чердак, чтобы оттуда выбраться на крышу здания.

— Иди туда и организуй выдачу оружия, — приказал Уорден Гендерсону. — Начинайте снаряжать магазины для автоматов и пулеметные ленты. Пошли Уилсона за людьми. По мере готовности лент и магазинов направляй их ко мне, на крышу.

— Слушаюсь, сэр, — нервно ответил Гендерсон.

Уорден бросился вверх по лестнице. По пути он зашел к себе в комнату и взял бутылку виски, которую всегда хранил как «энзэ».

В общей спальне солдаты с мрачным видом сидели на койках, надев на головы каски и держа в руках винтовки, к которым пока не было боеприпасов. Увидев проходившего мимо Уордена, они обрадовались и позвали его к себе.

«Ну что, сержант?», «Какие будут указания?», «Нам тоже па крышу лезть?», «А где же патроны?», «Что же это такое — винтовки без патронов!», «Что мы, не солдаты?» — слышалось со всех сторон.

Те, кто умудрились проспать завтрак и сейчас только вставали, перестали одеваться и застыли на койках в ожидании, что скажет Уорден.

— Надевайте полевую форму, — сказал Уорден. Надо было хоть что-то пояснить солдатам. — Приготовьтесь к походу. Выступаем минут через пятнадцать. Все снаряжение должно быть готово.

— А почему у тебя автомат? — спросил кто-то.

— Надеть полевую форму, — повторил Уорден и двинулся к выходу. — Командиры отделений, проследите за выполнением приказа.

У дверей второго этажа Уорден остановился. В углу под старым топчаном, на который были уложены три матраца, прямо па цементном полу в одном белье лежал сержант Тарп Торнхилл. Каска висела па штыке стоявшей рядом винтовки.

— Простудишься, Тарп, — зло бросил Уорден.

— Не выходи наружу, старшина, — произнес Тарп. — Убьют. Не выходи.

— Надень лучше штаны, — строго сказал Уорден.

Комната Уордена на втором этаже была усыпана осколками стекла, шкафчик весь изрешечен пулями. Под шкафчиком Пита виднелась темная лужица, от которой шел сильный запах виски. Выругавшись, Уорден отпер свой шкафчик и резким движением открыл дверцу. Пуля разбила пластмассовую коробку с безопасной бритвой, а саму бритву согнуло пополам. На дне шкафчика валялись две пули. А рядом, к радости Уордена, стояла бутылка виски — она была совершенно цела.

Он положил пули в карман, взял из шкафа бутылку и прикрыл дверцу. В этот момент над зданием казармы пронесся самолет, пули застучали по крыше. Уорден упал ничком прямо на усыпанный осколками стекла пол, бережно прижав к груди бутылку виски.

Спустившись вниз, в общий зал казармы, Уорден увидел, что солдаты готовятся к походу, укладывают снаряжение. Только Торнхилл по-прежнему лежал под топчаном, а Айк Гэлович, спрятав голову под подушку, развалился на своей койке. Рядом с ним лежала винтовка.

На лестнице, которая вела к выходу на крышу, Уорден догнал Ридэла Тредуэлла, тоже спешившего с автоматом в руках на крышу.

Тредуэлл скрылся в люке, служившем выходом на крышу, и Уорден последовал за ним. Укрывшись за трубами, автоматчики седьмой роты поджидали появления японских самолетов. Тредуэлл, раньше Уордена оказавшийся на крыше, сразу же занял место рядом с Чоутом, который потягивал виски из бутылки. На крыше в основном собрались сержанты и рядовые первого класса. Они были вооружены автоматами, винтовками и пистолетами. Установили и пулемет. Из рядовых здесь оказались только Тредуэлл и еще два автоматчика.

— Порожние магазины сбрасывать вниз, во двор, — приказал Уорден. — Передайте дальше по цепи: порожние магазины сбрасывать вниз… для перезарядки.

С юго-востока появилась тройка японских самолетов и открыла ураганный огонь по казармам. Их появление вызвало такой бурный восторг среди собравшихся на крыше, будто это показался не враг, а тамада торжественного обеда, пригласивший всех к столу, заставленному яствами.

С приближением самолетов гомон на крыше умолк, люди напряженно вглядывались в небо, стремясь занять удобную для стрельбы и безопасную позицию где-нибудь за трубой.

Уорден, широко расставив ноги, непрерывно стрелял из своего автомата. Огромный автомат больно ударял его в плечо. Справа не менее отчаянно стрелял из автомата Пит Карелсен, который при появлении самолета сразу укрылся за трубой. Рядом с ним, с трудом удерживая на трубе ствол станкового пулемета, разместились Майкович и Гринелли.

Самолеты прошли над казармой, сделали разворот и появились опять, описав в воздухе своеобразную восьмерку, а затем быстро исчезли. На крыше снова наступило оживление.

— Святая Мария! — пробасил Чоут. — В жизни не получал такого удовольствия.

— Черт побери, — выругался Пит, — наверно, мы неправильно выбрали угол прицела. Ушел японец.

Уорден опустил автомат. Он Пыл готов кричать от радости. Ведь ото его рота, его ребята. Он поднял бутылку и сделал большой глоток. Виски обожгло горло, но этот ожог показался ему приятным.

— Эй, Милт, — позвал его Пит, — иди сюда!

— Сейчас! — громко крикнул Уорден. Он прислушался, и до его слуха донеслись звуки горна. Уорден сделал шаг вперед к парапету и посмотрел вниз, во двор. В углу двора он увидел горниста, трубившего сбор.

— Кто приказал? — крикнул Уорден.

Горнист кончил играть, поглядел наверх и сказал:

— Приказ полковника. — И снова начал трубить во всю мощь.

— Опять летят! — раздался возглас Гринелли. — Вот один, совсем близко.

Самолет действительно приближался к казармам с северо-западной стороны. На крыше раздались недружные выстрелы, по треск был все-таки сильный. Находившиеся во дворе солдаты сразу же разбежались, горнист поспешил укрыться под верандой пятой роты. Уорден завернул крышку бутылки и, пригнувшись, подбежал к тому месту, где стоял Пит. Затем, вскинув автомат, стал безостановочно стрелять по самолету, по неудачно. Видимо, нужно было взять большее упреждение. Самолет исчез так же внезапно, как и появился.

— Ну что ты скажешь! — с сожалением в голосе произнес Пит. — Ведь, кажется, стрелял прямо в хвост ему. Майк, подвинься немного. Дай место старшине. Пусть он попробует стрелять с упора.

— Хочешь выпить? — приветливо спросил Уорден.

— Не возражаю. — Пит вытер рукавом рот, улыбнулся.

Во дворе снова раздался звук горна.

— Слышал, что сказал этот идиот? Приказ полковника!

— Я не думал, что полковник встанет так рано, — заметил Пит.

— Старина Джейк, должно быть, служил когда-то в кавалерии, — ответил Уорден.

— Слушай, Пит, дай пострелять из твоего автомата, — попросил Гринелли.

— Дам. Подожди немного, — пообещал Карелсен.

— Бросайте порожние магазины вниз, во двор! — скомандовал Уорден. — Бросайте!

По всей крыше солдаты повторили друг другу команду Уордена, но по-прежнему ни один из них не думал выполнять ее.

— Черт вас побери! — выругался Уорден и пошел вдоль крыши. — Фрэнк, я же сказал: бросать порожние магазины вниз. И ты, Тедди, тоже не наваливай их тут около себя.

Уорден стоял сзади Чоута и Тредуэлла, когда появились один за другим еще два самолета. Прямо перед собой на крыше штабного здания Уорден увидел двоих солдат. В одном из них он узнал Джона Детерлинга, тренера по футболу. У него в руках был ручной пулемет.

Поблескивая на солнце носовыми пулеметами, самолеты приблизились и открыли огонь. Уорден не мог стрелять по ним, потому что буквально трясся от смеха, видя, как, отброшенный отдачей пулемета назад, Детерлинг чуть не свалился с крыши, а стоявший рядом с ним другой солдат ударился головой о трубу, когда при первых же выстрелах с самолета бросился искать безопасное место.

Еще три самолета появились с юго-востока. Уорден повернулся и снова подбежал к трубе, где стоял Пит. Опершись на край трубы, Уорден методично стрелял, внимательно следя за полетом трассирующих пуль, разрывы которых словно туманом окутали сначала носовую часть головного самолета, а затем перекинулись в хвост машины. Машина вздрогнула, подобно человеку, неожиданно попавшему под холодный душ. Было видно, как взмахнул руками летчик и затих, откинувшись в кресле. Вопль восхищения пронесся по крыше. В сотне метров от двора казармы самолет резко накренился, а потом стремительно полетел вниз и упал на футбольном поле, неподалеку от казармы. Со двора раздались радостные крики солдат, в воздух полетели десятки касок.

В этот момент с северо-запада показались три самолета, и солдаты, подбирая на бегу каски, бросились врассыпную со двора.

— Это ты сбил его. Пит? — спросил Гринелли, обращаясь к Карелсену. — Скажи, это ты?

— Отстань! Разве тут разберешь кто! — ответил Пит, снова приготовившись открыть огонь. Все вокруг замерли в ожидании нового боя. В этой тишине вдруг раздался громкий голос Чоута:

— Милт, тебя кто-то зовет внизу.

Уорден стремглав бросился к парапету. Взглянув вниз, он увидел лейтенанта Росса, сердито поглядывавшего вверх.

Под глазами у него были огромные мешки. Одет он был небрежно, шнурки ботинок не завязаны, ремень не застегнут.

— Какого черта вы там делаете, сержант? — крикнул Росс. — Почему вы не здесь, не следите за тем, что творится в роте? Мы выступаем на береговые позиции через час! Японцы, возможно, уже высадились!

— А я обо всем позаботился, — доложил Уорден. — Люди готовятся к походу.

— Нужно приготовить к отправке кухню и склад снабжения, — ворчал Росс.

— Кухня готовится, — ответил Уорден. — Я уже приказал Старку… Все должно быть в порядке через пятнадцать минут.

— Но склад… — начал было Росс.

Уорден перебил его:

— Персонал склада снаряжает пулеметные ленты и магазины для автоматов. Им остается только погрузить в машины пулеметы для береговых позиций, ремонтное оборудование и кое-какое другое имущество. Много времени это не потребует. На кухне готовят кофе и бутерброды. Я обо всем позаботился. Почему бы вам не взять автомат и не забраться сюда, к нам?

— Автоматов больше нет! — зло крикнул Росс.

— Тогда спрячьтесь куда-нибудь! — посоветовал Уорден, взглянув куда-то вверх, на небо. — Японцы опять приближаются!

Росс едва успел скрыться под верандой, как с юго-востока появился еще один самолет. С крыши по нему открыли сильный автоматный и пулеметный огонь. Казалось, самолет не может прорваться через завесу огня, но все-таки ему это удалось.

Вслед за этим самолетом показался еще одни, но он летел прямо на север. Поэтому пулеметы с крыш снова открыли частый огонь. Бензобак самолета загорелся, пламя охватило всю машину, и она, накренившись вправо, стала быстро терять высоту. Когда она снизилась достаточно, чтобы можно было разглядеть опознавательные знаки на фюзеляже и крыльях, все сразу увидели голубой круг с белой звездой. Несколько мгновений спустя сбитый самолет скрылся за деревьями, и тут же послышался сильный взрыв неподалеку от офицерского городка.

— Это же был наш самолет! — взволнованно крикнул Тредуэлл. — Наш, американский!

— А, черт с ним! — сказал Уорден, не прекращая стрелять в два только что появившихся самолета. — Этому дураку незачем было сюда соваться!

Японские самолеты прошли над казармой и беспрепятственно удалились. Уорден устало опустил руки, осмотрелся, и краска стыда залила его лицо.

— Осторожнее, ребята, — тихо сказал он. — Тут и наши самолеты. Будьте внимательнее. Возможно, что наши с аэродрома Уиллер снова здесь появятся. Постарайтесь сначала опознать самолет, а потом уж стрелять.

Уорден обвел автоматчиков строгим взглядом и отвернулся, стараясь не выдать своего смущения тем, что произошло.

— Сержант Уорден! — послышался громкий голос Росса. — Куда вы пропали? Сержант Уорден!

Уорден подбежал к парапету.

— Спускайтесь сюда! — приказал Росс. Он уже успел привести себя в порядок. — Помогите мне собрать документы в канцелярии. На крыше вам делать нечего. Спускайтесь сюда!

— Я занят! — крикнул Уорден. — Пусть Розенберри вам поможет! Ведь война же идет, лейтенант!

— Я только что был у полковника Делберта, — настаивал Росс. — Он приказал выступать сразу после окончания воздушного налета.

— Рота готова, — упрямился Уорден. — А я сейчас занят. Прикажите Гендерсону, чтобы поручил кому-нибудь принести нам патроны.

Росс сбегал куда-то под веранду и вернулся назад, теперь на голове у него уже красовалась каска.

— Я передал Гендерсону вашу просьбу! — крикнул он.

— Скажите еще Старку, чтобы принесли кофе.

— Пошел ты к дьяволу! — всерьез разозлился Росс. — Что у вас там, пикник? Спускайся сюда, сержант! Это приказ! Спускайся немедленно! Слышишь? Полковник Делберт приказал, чтобы все роты были готовы выступить через час.

— Что, что? — крикнул Уорден. — Я вас не слышу!

— Я сказал, что выступаем через час.

— Что? Осторожнее, японцы снова показались.

Росс скрылся под верандой. На крыше из люка показались головы двух подносчиков боеприпасов.

Уорден снова занял свое место рядом с Карелсеном, положил ствол автомата на край трубы и дал длинную очередь по летевшим мимо самолетам.

— Давайте сюда патроны! — крикнул он подносчикам.

— Милт! Милт Уорден! — послышался голос Чоута. — Тебя снова снизу зовут!

— Скажи, что ты меня не нашел, что я куда-то ушел, — ответил Уорден.

Чоут понимающе кивнул и крикнул вниз:

— Я не могу найти его, лейтенант! Он куда-то ушел!

Чоут выслушал, что ему передали снизу, и повернулся к Уордену:

— Лейтенант Росс говорит, чтобы я передал тебе: мы выступаем через час.

— Японцы снова! — крикнул Гринелли.

Через час они не выступили. Воздушный налет кончился только часа через два, а полк выступил три с половиной часа спустя. Седьмая рота была готова раньше других — она оказалась единственным подразделением в полку, готовым к маршу.

Уорден то под одним предлогом, то под другим оставался на крыше до конца воздушного налета. Как после выяснилось, лейтенант Росс большую часть времени провел в помещении склада, помогая снаряжать ленты и магазины. Стрелково-пулеметным огнем солдат полка были сбиты два японских самолета и еще два повреждены. Старк в сопровождении двух дежурных по кухне принес автоматчикам кофе и бутерброды прямо на крышу. В благодарность за это Пит Карелсен даже разрешил ему немного пострелять из пулемета.

Когда все кончилось и воцарилась ничем не нарушаемая тишина, автоматчики выкурили по последней сигарете на крыше, а затем усталые, но счастливые спустились в общий зал казармы и начали готовиться к походу.

Уорден, спустившись с крыши, отправился сразу в канцелярию. Все три с половиной часа, до того момента, когда полк в конце концов выступил в поход, Уорден провел в канцелярии, упаковывая документы. Лейтенант Росс, рота которого оказалась единственной приготовившейся к походу, забыл о том, что Уорден не выполнил его распоряжения, и молча помогал ему упаковывать бумаги. У Уордена было вполне достаточно времени, чтобы собраться, но свое личное имущество он так и не собрал и даже не переоделся в полевую форму. Он просто забыл это сделать.

В результате ему пришлось в новом лагере в течение пяти дней спать на соломе, без одеяла. Только на шестой день он побывал в Скофилде и забрал свои вещи, не переставая удивляться, как он мог тогда их забыть.

Один за другим перед казармами выстраивались выделенные ротам грузовые автомобили. Они ждали появления солдат. Солдаты повзводно выходили из казарм и усаживались на скатки и вещевые мешки прямо у колонн ожидавших их автомобилей. Полк должен был выступить в поход в полном составе.

Ротам были назначены различные районы обороны, и там, на новых позициях, каждая должна была действовать самостоятельно. Но до тех пор пока все роты не были готовы выступить на береговые позиции, полк оставался в Скофилде.

Повсюду автомобили. Повсюду солдаты, сидящие на своих скатках и вещевых мешках. Двор оказался настолько забит, что даже автомашина командира полка не смогла пробиться. Адъютанты и посыльные командира полка с трудом разыскивали нужных людей, кругом стоял гомон, слышалась грубая брань. Полк должен был выступить в полном составе.

А в канцелярии седьмой роты Уорден, непрерывно что-то бормоча себе под нос, собирал документы.

В какой-то момент, когда Росс вышел зачем-то в помещение склада, в дверь канцелярии просунулась голова Старка.

— Погрузка кухни закончена, кухня готова к походу, — доложил Старк.

— Хорошо, — ответил Уорден, даже не повернувшись к нему.

— Знаешь, по-моему, ты поработал блестяще, — сонливо сказал Старк. — Пройдет еще не меньше двух часов, прежде чем кухни других рот будут готовы к маршу, а некоторые из них вообще не успеют приготовиться.

— Ты и сам поработал неплохо, — ответил Уорден, по-прежнему не глядя на Старка.

— При чем тут я, — возразил Старк. — Тут только твоя заслуга.

— Ну хорошо, хорошо. — Уорден продолжал работать, но поднимая головы. — Спасибо.

К береговым позициям Уорден отправился вместе с Россом в одной машине, вел ее Рассел. Они двигались во главе ротной колонны грузовиков. Впереди, насколько мог видеть глаз, вся дорога была забита грузовыми автомобилями и такси. Грузовики везли солдат к береговым позициям, а такси спешили в Скофилд, доставляя задержавшихся в городе солдат и офицеров в часть. Джипы сновали вдоль колонн, а трехтонкам приходилось продвигаться медленно, шаг за шагом; они двигались только тогда, когда трогалась шедшая впереди машина.

С кузовов грузовиков брезент был снят, и на каждой кабине виднелся пулемет или автомат. Солдаты в касках походили на какие-то чучела, настороженно поглядывавшие вверх, в небо.

Из джипа, метавшегося по обочине вперед и назад вдоль ротной колонны, Уорден наблюдал за солдатами. Их лица здорово изменились — стали заметно суровее. Гражданская одежда, рабочая обувь, коллекции различных нашивок, альбомы с фотографиями, личные документы — все это стало им больше не нужно. Началась война. С собой у солдат было только полевое снаряжение. Лишь Пит Карелсен уложил в свой вещевой мешок такие вещи, которые могли создать ему некоторый комфорт в полевых условиях. Но ведь недаром же Пнт находился во Франции в первую мировую войну.

Медленно, метр за метром, автомашины двигались к Гонолулу, навстречу неизвестности. До сих пор такие выезды всегда были удовольствием, своего рода пикником.

Когда машины проезжали мимо Пирл-Харбора, всех потрясли увиденные здесь разрушения. На аэродроме Уиллер тоже имелись разрушения, но картина, увиденная здесь, внушала ужас. Аэродром Уиллер находился в стороне от дороги, а Пирл-Харбор своими окраинами выходил на шоссе. До сих пор солдаты смотрели на начавшуюся войну, как на какую-то игру. Они постреляли немного с крыши казармы, японские самолеты постреляли в них, повара приносили кофе и бутерброды, а снабженцы готовили боеприпасы. Удалось сбить два или три самолета, и при этом никто из солдат особенно не пострадал. Когда японцы напали на них, многие находились в полупьяном состоянии, — теперь действие виски начало проходить. Солдат охватило раздумье.

Когда колонна машин проезжала мимо только что выстроенного дома для семейных сержантов, навстречу ей высыпали женщины, молоденькие девушки и дети, громко приветствуя солдат. Глядя на девушек, солдаты вспоминали, как совсем недавно этим девушкам не разрешали разговаривать с ними на улице, не говоря уж о том, чтобы заходить с солдатами в бар.

Около Уайкики от ротной колонны стали отделяться одна за другой машины, доставлявшие группы солдат во главе с унтер-офицерами на указанные им позиции. К тому времени, когда колонна достигла поворота к командному пункту у залива Хануама, в ее составе осталось только четыре машины. Две из них направлялись к позиции двадцать восемь у мыса Макапуу, в одной находился личный состав командного пункта позиции двадцать семь, а еще на одной — персонал кухни с оборудованием. Первые две машины свернули на обочину и остановились, а остальные двинулись к Макапуу. Гражданскому населению этого местечка, знавшему многих солдат с давних пор, пришлось в этот день испытать радость и горечь новой встречи.

Когда солдаты в грузовиках проезжали мимо Росса и Уордена, вылезших из джипа на обочине и наблюдавших за движением колонны, несколько рук взметнулось вверх в знак приветствия.

Лейтенант Росс, стоя около джипа, угрюмо глядел на приветствовавших его солдат, отправлявшихся навстречу опасностям и смерти.

Старшина Уорден, стоявший рядом с командиром роты и следивший за выражением его лица, испытывал острое желание дать ему хорошего пинка в зад.

Патриотическое настроение у солдат продержалось около трех дней. А потом начали ставить проволочные заграждения, и у солдат началась новая, незнакомая болезнь — боль в суставах от огромного физического напряжения, связанного со строительством заграждений. Из-за этой боли люди лишились сна, она мучила солдат больше, чем сознание, что теперь неизвестно, когда они снова смогут принять душ, побриться и отдохнуть в уютной казарме.

Прошло пять дней, пока подразделения роты как следует оборудовали позиции и получили разрешение отправить по нескольку человек в Скофилд за палатками и некоторыми нужными в полевых условиях личными вещами.

Уорден опросил всех солдат в роте, чтобы выяснить, кому что нужно, — просьб набралось на целый толстый блокнот — и выехал в Скофилд во главе команды, разместившейся в трех грузовиках. Его помощником был Пит Карелсен — единственный человек в роте, который последние пять дней жил более или менее по-человечески. Когда они прибыли в расположение роты, то увидели, что казарма уже занята другим подразделением, а из шкафчиков все личные вещи солдат исчезли. Блокнот Уордена оказался ни к чему. Пит Карелсен и тут отличился — он оказался единственным человеком, который запер свой шкафчик и то памятное воскресное утро. И все-таки его тоже наказали: от запасного зубного протеза, который он оставил тогда на столе, и следа не осталось.

Само собой разумеется, что никто из новых жильцов казармы, с кем они пытались заговорить, и знать ничего не знал об этом.

Уорден не досчитался проигрывателя вместе с пластинками, роскошного костюма, вязаной куртки в «елочку» и совершенно не ношенного белого смокинга с брюками. Уплыло и все его обмундирование. Пропала также абсолютно новая дорогая электрическая гитара вместе с усилителем и всеми другими принадлежностями, гитара, которую Анди и Кларк приобрели, когда Прюитт был в гарнизонной тюрьме, и за которую они не выплатили еще и половины стоимости.

Если бы не старший сержант Дедрик из первой роты, который не забыл запереть свой стенной шкафчик, Уорден так бы и остался без обмундирования. На счастье, Дедрик оказался примерно одного роста с Уорденом, и тот сумел для пего наскрести два полных комплекта полевого обмундирования. Пожалуй, нетронутыми остались лишь палатки, которые в свернутом виде лежали в каптерке.

К исходу седьмого дня, когда палатки были доставлены в роту и установлены на позициях, весь личный состав роты находился на месте в полной боевой готовности, в том числе и двое солдат, отбывавших наказание в гарнизонной тюрьме и теперь освобожденных вместе с другими заключенными. Единственное исключение составлял Прюитт.

Глава пятидесятая

Прюитт в то памятное утро проспал и о нападении японцев долго ничего не знал. Накануне вечером, когда девушки были на работе, он напился больше обычного, потому что субботний вечер — это уже начало воскресного отдыха. О том, что произошло какое-то нападение, он узнал только тогда, когда настойчивый и энергичный голос, без конца что-то твердивший в репродукторе, пробил наконец брешь в его сознании, обволоченном плотной пеленой похмелья, и первое, что он тогда почувствовал, — сухость во рту и нестерпимую жажду.

Одетый в шорты — ас тех пор как Прюитт перебрался спать на диван, он из приличия всегда спал в шортах, — он поднялся и увидел, что подруги стоят в халатах и с испуганным видом слушают радио.

— А я уж собралась будить тебя! — проговорила Альма.

— Будить меня? Зачем?

«…Разрушения, причиненные Пирл-Харбору, оказались самыми серьезными, — сообщало радио. — Пострадали почти все здания города. Один из стоявших в гавани линкоров потоплен. Он затонул в мелководье, и надстройка корабля возвышается над водой, на поверхности которой до сих пор горит мазут. По Пирл-Харбору, а также по аэродрому Хиккем наносили удары главные силы бомбардировочной авиации. Как сообщают, по размерам понесенного ущерба Хиккем уступает только Пирл-Харбору».

— Это Вэбл Эдвардс, — сказала Жоржетта.

— Он ведет передачу на Штаты, — пояснила Альма.

«Крупная бомба, а может быть и торпеда, попала прямо в столовую новой казармы на аэродроме Хиккем, где за завтраком сидели четыреста человек летного состава, ничего не подозревавших о грозящей им опасности».

Теперь Прюитт уже знал, в чем дело, но все это с трудом доходило до него — страшно болела с похмелья голова. Почему-то он никак не мог отделаться от мысли, что это дело рук немцев. Даже когда он узнал, что напали японцы, он не мог отделаться от мысли, что это все-таки работа немцев. Должно быть, они разработали какой-то совершенно новый тип бомбардировщика, который способен покрыть громадное расстояние без посадки, хотя вполне возможно, что у них есть авиабаза где-то на восточном побережье Азии. Но ведь не могла же их оперативная группа авианосцев проскочить в Тихий океан под носом у английского военно-морского флота. Черт! И в такой-то момент приходится сидеть и корчиться от головной боли с перепоя! Единственное, что может здесь помочь, — это пара рюмок чего-нибудь покрепче.

— Где мои брюки? — спросил Прюитт, вставая с дивана.

Он вдруг ощутил прилив крови к голове, неожиданно сильный и резкий, как при сотрясении, но пересилил себя и пошел по комнате, где стояла комбинированная радиола, верхний шкафчик которой использовался под бар.

— Да вот же они, на стуле, — ответила Альма. — Ты что, не видишь?

— Не эти. Форменные брюки, — сказал Прюитт, открывая бар и наливая одного виски в рюмку на длинной ножке, какие употребляются специально для коктейлей. — Где-то здесь должна быть моя форма. Не найду где.

Он разом опрокинул рюмку. Его передернуло, но было похоже, что это поможет.

— Сейчас чуть выпью, чтобы мозги прочистить, и потопаю в гарнизон. Как вы считаете? — сказал Прюитт и осушил вторую рюмку.

«Следует признать, что наш флот потерпел крупное поражение, — неслось из репродуктора, — возможно, крупнейшее поражение за всю свою историю. И было бы…»

— Но тебе ж нельзя! — истерично выкрикнула Альма. — Тебе нельзя возвращаться!

— Это еще почему?

«…Однако над всем этим, над мраком горечи позорного поражения, яркими лучами сияет свет, который навсегда останется в памяти американцев…»

— Да потому что тебя разыскивают! — с надрывом проговорила Альма. — На тебе же висит убийство! Уж не думаешь ли ты, что с тебя снимут обвинение в убийстве? Да тут хоть две войны разразись — не поможет.

Он наполнил еще одну рюмку. В голове у него постепенно прояснялось, оцепенение похмелья медленно проходило. Для верности Прюитт осушил и эту рюмку.

— Я об этом забыл, — медленно проговорил Прюитт.

«…Храбрость и героизм наших солдат, — продолжал голос по радио, — которые перед лицом смерти, застигнутые врасплох внезапным нападением и не располагая достаточным количеством военной техники и боеприпасов, не отходили от орудий и отражали нападение врага отважно, проявляя огромную силу духа…»

— Забыл? Как же можно забыть об этом? — сказала более спокойно Альма. — Если ты вздумаешь сейчас вернуться л часть, тебя снова бросят в тюрьму и будут судить за убийство. Не важно, война или нет. И толку от тебя в этой войне не будет никакого.

Прю сел на скамеечку для ног перед радиолой, и вид у него был такой, словно его только что нокаутировали на ринге.

— Я совсем об этом позабыл, — мрачно произнес он. — Начисто все позабыл. Спал и даже не проснулся от выстрелов.

— Мы тоже не проснулись. И ничего не знали об этом. Я просто так, случайно, включила радио, — призналась Жоржетта.

— А я спал. Спал, как ни в чем не бывало, — убивался Прюитт.

Он снова наполнил рюмку и залпом выпил. Теперь голова его стала совершенно ясной.

— Проклятые немцы, гады! — медленно и угрожающе произнес Прюитт.

— Какие еще немцы? — спросила Жоржетта недоумевающе.

— Эти, — сказал он, указывая рюмкой на радиолу.

А радио продолжало:

«Я был в палатах нового военного госпиталя «Триплер Дженерал» и видел, как вносили раненых: некоторые были в форме, некоторые в нижнем белье, а на некоторых вообще ничего не было, и все они страдали от страшных ран, от ожогов».

— А что со Скофилдом? — резким тоном спросил Прюитт. — Что он говорил о Скофилде?

— Ничего, — ответила Жоржетта. — Даже не упоминал о нем. Бомбили аэродром Уиллер, военно-морскую базу Канеохо и базу морской пехоты в Еве. А больше всего досталось Хиккему и Пирл-Харбору.

— Ну а Скофилд? Что со Скофилдом, черт побери?

— О нем ничего не упоминалось, Прю, — мягко сказала Альма, стараясь успокоить Прюитта.

— Вообще ничего?

— Вообще ничего.

— Ну, значит, они не бомбили его, — сказал он с облегчением. — Иначе о нем упомянули бы. Наверное, они прошлись по нему из пулеметов на бреющем, и все. Самое главное для них — это аэродромы, вот что. Зачем им бомбить Скофилд?

Л радио все говорило и говорило.

«Госпиталь «Триплер Дженерал» — большое лечебное учреждение, оборудованное но последнему слову медицинской науки. А теперь, после происшедшей катастрофы, помещения хватает лишь на небольшую часть пострадавших, которых сюда доставляют непрерывно. Некоторых привозят уже мертвыми, другие умирают на носилках тут же в коридорах и вестибюлях, потому что на такое количество раненых не хватает ни помещения, ни квалифицированного медицинского персонала».

— Сволочь! Проклятая немецкая сволочь! Гнусные убийцы! — Прюитт плакал.

— Это же японцы, — сказала Жоржетта. — Они подкрались к нам тайком, как трусы, и напали на нас, пока их люди, посланные для отвода глаз в Вашингтон, все еще разглагольствовали там о мире.

«Трудно передать словами то мужество, с которым наши парни переносят все страдания. Мне бы хотелось, чтобы каждый гражданин Америки мог побывать вместе со мной в палатах госпиталя «Триплер Дженерал» и видеть то, что довелось увидеть мне».

— Это не Вэбл Эдвардс? — спросил Прюитт.

— Мне кажется, он, — ответила Альма.

— Похоже, что он, — сказала Жоржетта. — Голос явно его.

— Он молодец. Правильный малый, — проговорил Прюитт и снова наполнил рюмку.

— Может, ты сделаешь передышку? — сказала Альма, в ее голосе звучала нотка беспокойства. — Поставь бутылку. День еще только начался, успеешь напиться.

— Успею? У, проклятье!.. А какая, в конце концов, разница? — выпалил Прюитт. — Какая разница, напьюсь я или нет? Ведь мне нельзя возвращаться… Давайте все напьемся!.. У! Будь они прокляты! — вновь застонал он. — Будь они прокляты!

«Полный объем причиненного ущерба установить в настоящее время не представляется возможным, — продолжало радио. — Учитывая сложившуюся обстановку и исходя из необходимости обеспечить координацию деятельности всех заинтересованных учреждений, генерал Шорт ввел военное положение на всей территории Гавайских островов».

— Я вам вот что скажу, — сквозь слезы проговорил Прюитт. — Против меня никакого обвинения в убийстве никто не возбуждал.

— Не возбуждал? — спросила Альма.

— Нот. Ни против меня, ни против кого другого. Мне это сказал Уорден, а он врать не будет.

— Тогда ты можешь возвращаться, — сказала Альма. — Но не могут ли они посадить тебя в тюрьму за самовольную отлучку?

— Так в этом-то все дело! Теперь я все равно не могу возвратиться. Потому что в тюрьму я не хочу.

— Если бы ты только мог вернуться и не попасть в тюрьму! — сказала Альма. Она положила руку ему на плечо. — Прю, поставь на место бутылку. Ну пожалуйста. Дай мне ее.

— Пошла прочь! — рывком он сбросил ее руку с плеча. — Пошла прочь! Убирайся! Оставь меня в покое! — Он налил себе еще целую рюмку виски и посмотрел на Альму с ненавистью.

Больше девушки не пытались его останавливать. В его покрасневших от алкоголя глазах было выражение такой свирепости, что, казалось, он мог бы убить в этот момент человека.

— И пока мне грозит эта вонючая тюрьма, я никогда по вернусь, — сказал Прюитт, еще больше свирепея.

Девушки промолчали. Вот так втроем и сидели они молча, слушая сообщения по радио, пока голод не прогнал девушек на кухню, где стоял нетронутый, остывший завтрак, а Прюитта даже голод не мог оторвать от радио. Они принесли ему поесть — он отказался. И все сидел перед радиолой, но вставая со скамеечки, только пил виски рюмку за рюмкой и все время плакал, и ничто не могло заставить его подняться с места.

«За урок, который американский народ получил сегодня, наши воины заплатили дорогой ценой», — продолжало радио.

— А я спал, — мрачно сказал Прюитт. — И даже не проснулся.

Девушки все время надеялись, что он напьется в конце концов до потери сознания и тогда они уложат его в постель. Он был в таком исступлении, что им было не по себе, и они просто боялись находиться с ним в одной комнате. Но сколько он ни пил, опьянение не приходило. Вероятно, это был одни из тех случаев, когда человек, достигнув определенной степени опьянения, может пить уже без конца, больше не пьянея, а только все больше впадая в исступление. Прюитт все время так и сидел на низенькой скамеечке перед радиолой — сначала плакал, а потом перестал и лишь недвижно глядел злым и мрачным взглядом.

В полдень по радио передали обращение доктора Пинкертона, в котором он призывал население сдавать кровь, причем донорам-добровольцам предлагалось немедленно прибыть в больницу «Куинз Хоспитал». Движимые, скорее всего, желанием выбраться из дома, где царила нестерпимо гнетущая атмосфера, Жоржетта и Альма решили идти сдавать кровь.

— Я тоже иду, — выпалил Прюитт и попытался подняться со скамейки.

— Ты не пойдешь, Прю, — заявила Альма. — Будь благоразумен. Ты сейчас так пьян, что не держишься на ногах. А потом, от каждого потребуют какой-то документ, удостоверяющий личность. А ты знаешь, чем это для тебя может кончиться.

— Нельзя отдать даже свою кровь! — сказал Прю мрачно и плюхнулся обратно на скамейку.

— Сиди и слушай радио, — стараясь быть как можно добрее, сказала Альма. — Мы скоро вернемся, и ты расскажешь нам все, что услышишь.

Прюитт ничего не ответил. Он даже не посмотрел в их сторону, когда они пошли одеваться.

— Хочется побыстрее уйти отсюда, — сказала Альма, Жоржетте. — Я здесь задыхаюсь.

— А с ним ничего не случится? — шепотом спросила Жоржетта.

— Конечно ничего, — твердо ответила Альма. — Он просто чувствует себя виноватым, поэтому расстроился, да к тому же еще и выпил. К утру все пройдет.

— Может быть, ему все-таки лучше вернуться? — неуверенно проговорила Жоржетта.

— Если он вернется, его снова посадят в тюрьму. Как ты этого не понимаешь?

— Да-да, конечно.

Когда они, одевшись, вошли в комнату и направились к выходу, Прюитт все еще сидел там, где они его оставили. Голос по радио чеканил слова сообщений. Что-то об аэродроме Уиллер. Прюитт не поднял головы и не сказал ни слова. Альма знаком дала понять Жоржетте, чтобы та не заговаривала с ним, и они молча вышли, оставив его одного.

Когда два часа спустя подруги вернулись домой, Прюитт по-прежнему сидел на скамеечке, и казалось, что за время их отсутствия он не сделал ни единого движения, только бутылка в его левой руке была почти опорожнена. Радио говорило не переставая.

Тяжелое, почти физически ощутимое напряжение в воздухе дома, какое бывает перед грозой, когда нависшие облака, задевая друг друга, наполняют все вокруг потрескиванием электрических разрядов, казалось подругам сейчас, после возбуждения, испытанного в поездке по залитым воскресным солнцем улицам, еще более гнетущим, чем раньше.

— Ну и поездочка у нас была! — весело проговорила Альма. Ее слова растаяли в зловещей тишине.

!

— С приключениями, — добавила Жоржетта.

— Если бы не машина Жоржетты, мы ни за что не добрались бы до больницы, — продолжала Альма. — А уж о возвращении домой и говорить нечего. Весь город сошел с ума. Сплошная карусель. Все пришло в движение. Дороги забиты транспортом.

— У больницы нам встретился один парень. Собирается написать книгу об этой войне, — сказала Жоржетта.

— Да, — подхватила Альма, — он преподает английский язык в каком-то университете.

— А разве он не журналист? — удивилась Жоржетта.

— Нет, преподаватель. Помогал эвакуировать женщин и детей из разрушенных бомбами районов. А сейчас занимается с донорами в этой больнице.

— Он собирается поговорить с каждым, кто имел хоть какое-нибудь отношение ко всей этой истории, — пояснила Жоржетта. — А потом опишет все это в своей книге.

— Говорит, что назовет эту книгу «Хвали Всевышнего, а сам не зевай, готовь снаряды», — продолжила Альма. — Это один священник в Пирл-Харборе так выразился.

— Он такой воспитанный, интеллигентный, — восхнщенно сказала Жоржетта. — Так вежливо с нами разговаривал. Говорит, что всю жизнь хотел стать свидетелем исторических событий и теперь, его желание исполнилось.

— На улице Кухио разбомбило дом, — сообщила Альма, но ее тут же снова перебила Жоржетта:

— А аптекарский магазин на углу Макколи и Кинг разнесен в щепки. Хозяин аптеки, его жена и двое детей убиты.

— Ну, — сказала Альма, — надо бы приготовить что-нибудь поесть. Я проголодалась.

— Я тоже, — произнесла Жоржетта.

— Ты что-нибудь поешь? — обратилась Альма к Прюитту.

— Нет.

— Тебе непременно нужно поесть, — не выдержала Жоржетта. — После всего, что ты выпил, и не поесть?

Прюитт протянул руку, выключил радио и зло посмотрел на подруг.

— Послушайте: оставьте меня в покое. Хотите есть — ешьте сами. А меня оставьте в покое.

— Ничего нового по радио не передавали? — спросила Альма.

— Нет, — едва сдерживая ярость, бросил Прюитт. — Бубнят все время одно и то же.

Оп встал, держа в руках бутылку и рюмку, вышел на веранду и закрыл за собой стеклянные створки двери.

— Что нам с ним делать? — первой заговорила Жоржетта. — Он меня с ума сводит.

— Да брось ты это. Все с ним будет в порядке. Через пару дней отойдет. Не надо обращать на него внимания. — Альма вышла в кухню. За ней поспешила Жоржетта.

— Пожалуй, ты права, — заговорила Жоржетта, с беспокойством поглядывая через стеклянную дверь на черный силуэт, маячивший на фоне краснеющего закатного солнца. — И все-таки, когда я его вижу, — у меня мурашки по спине ползут.

— Я тебе говорю, все будет хорошо, — повысила голос Альма. — Не обращай на него внимания. Иди сюда, помоги мне с ужином. И надо занавесить окна.

Они приготовили сэндвичи с копченым мясом и маринадом— лакомство Альмы — и рубленый салат с приправой. Такой салат в расфасованном виде в целлофановых пакетиках только-только начал появляться в продаже. Девушки налили себе по стакану молока, поставили на плитку кофеварку, а рядом — песочные часы, чтобы не переварить кофе, и пошли задергивать светомаскировочные шторы, которые Альма еще в то время, когда у них были учебные тревоги, повесила в виде черных портьер, раздвигавшихся в дневное время.

— Тебе лучше войти в комнату, — решительным тоном сказала Альма Прюитту, подойдя к стеклянной двери, выходящей на веранду. — Мы хотим замаскироваться.

Но проронив ни слова, он вышел с веранды, прошел через комнату и сел на диван.

— Неужели ты не хочешь есть? — спросила его Альма. — Я приготовила сэндвичи.

— Не хочу.

— Ну, может быть, потом захочешь. Я заверну их, чтобы не зачерствели.

Прюитт налил себе еще виски и ничего не ответил, и Альма, задернув и закрепив светомаскировочные шторы на стеклянной двери, снова ушла в кухню.

Когда, поев, девушки, держа в руках чашки с кофе, вошли в комнату, он по-прежнему сидел на диване, успев открыть новую бутылку виски из запасов Жоржетты.

Подруги немного посидели, послушали радио — но теперь передавали уже старые сообщения, — и неловкость от соседства с упрямым молчальником в конце концов погнала их спать. Они ушли, оставив его одного, и трудно было сказать, пьян он или трезв, счастлив или несчастен, в сознании или в забытьи.

В таком состоянии Прюитт пребывал восемь дней, причем все это время он не был по-настоящему пьян, хотя и до трезвости ему было далеко. Он все время сидел на диване с бутылкой виски в одной руке и рюмкой в другой. Сам он ни с кем не заговаривал, а на прямо к нему обращенные вопросы отвечал односложно: «да» или «нет», большей частью «нет». В присутствии подруг он ни разу не ел. Они как бы жили в одном доме с покойником.

В понедельник утром, когда они встали, Прюитт спал на диване в одежде. Рядом с ним на полу стояли бутылка и рюмка. Два сэндвича, которые Альма накануне завернула в целлофан и оставила на кухне, были съедены. В этот день ни Альма, ни Жоржетта на работу не пошли.

Гонолулу быстро оправился от суматохи первых военных дней. Но прошло и недели, как по радио возобновили передачу музыкальных и рекламных программ, и если не считать солдат, устанавливавших проволочные заграждения вдоль побережья в районе Уайкики Бич, часовых в касках, выставленных у важнейших объектов, таких, как радиостанции и резиденция губернатора, и нескольких разрушенных зданий, вроде дома на улице Кухио и аптекарского магазина на углу улиц Макколи и Кинг, внешне жизнь города, подвергшегося столь суровому испытанию, мало чем изменилась.

Было похоже, что мир бизнеса но обескуражен случившимся, и канцелярия военной полиции, как обычно, держала деловых людей в курсе событий. Вот и мадам Кайпфер на третий день после нападения японцев позвонила Альме домой и велела на завтра явиться на работу, но не к трем часам дня, как было заведено, а к десяти утра. Подобное распоряжение позже получила по телефону и Жоржетта от хозяйки «Ритца». Поскольку приказом о военном положении был установлен комендантский час, который начинался с наступлением темноты и после которого никому не разрешалось покидать дом без специального пропуска, деловая жизнь города ограничивалась только часами дневного времени.

Как в заведении мадам Кайпфер, так и в «Ритце» клиентура резко сократилась. Личному составу армии и флота краткосрочные отпуска в город были запрещены, и дело дошло до того, что большую часть своего рабочего времени девицы проводили, играя в карты. Некоторые уже решили ехать домой и хлопотали, чтобы достать билеты на пароходы, на которых эвакуировали в Штаты жен и детей военнослужащих.

Правда, до мадам Кайпфер дошли слухи, что в самое ближайшее время и армейцев и моряков снова будут увольнять в город — в порядке строгой очередности, разумеется. Однако пока что некоторое оживление в отеле «Новый Конгресс» наступало только тогда, когда забегали офицеры — изредка, небольшими группами, и днем, а не ночью, как раньше.

Было и еще одно обстоятельство, которое беспокоило мадам Кайпфер. Из надежного источника ей стало известно, что как в Штатах, так и па Гавайских островах па вооруженные силы оказывали давление, чтобы прикрыть публичные дома. Как сказали мадам Кайпфер, нажим исходил из Вашингтона, где женщины, сыновья которых находились на военной службе, устроили во время предвыборной кампании целый тарарам и грозили провалить своих представителей в конгрессе, если они не предпримут никаких мер.

Но, несмотря на все эти помехи, мадам Кайпфер, обуреваемая внезапным приливом патриотизма и самозабвенной преданности долгу, поклялась — а клялась она весьма редко, — что будет стоять на своем посту столько, сколько она с божьей помощью сможет, и будет вносить свою скромную лепту в дело достижения победы над врагом до тех пор, пока под ее командой останется хоть одна девица.

После того как Прюитт ночью съел оставленные Альмой сэндвичи, она взяла за правило готовить и оставлять ему еду перед уходом на работу и перед тем, как лечь спать. Он съедал все, что она ему оставляла. Но когда она забывала оставить ему что-нибудь — а так случалось несколько раз, — продукты в холодильнике и буфете оставались нетронутыми. Да и вообще он стал похож на человека не от мира сего. Оп не брился, не мылся, не снимал одежды на ночь, а так, во всем, не раздеваясь, просто заваливался на свой диван. От него шел такой запах, что его присутствие можно было определить, будучи в другом конце комнаты. Казалось, на всей его внешности лежал отпечаток кары господней. Он ходил с всклокоченной головой, и Альма не помнила, когда последний раз его волос касался гребешок. Лицо его стало одутловатым, под глазами нависли мешки, а сам он, и раньше не отличавшийся полнотой, худел все больше и больше. Он бесцельно слонялся — с бутылкой в одной руке и рюмкой в другой — из кухни в гостиную, из гостиной в спальни и на веранду; немного посидев с отсутствующим взглядом в одной комнате, он поднимался и шел в другую. То, что поначалу привлекло Альму в нем — сдержанная сила в выражении лица, трагическая глубина в его глазах, — бесследно исчезло.

И самое главное, было не похоже, что ему становилось лучше. Наоборот, все говорило о том, что в этом состоянии он будет пребывать очень и очень долго — до тех пор, пока или истощит себя до такой степени, что превратится в скелет и умрет, или окончательно свихнется и бросится на кого-нибудь с ножом.

Альма невольно вспоминала, что он убил начальника караула в гарнизонной тюрьме. А что до Жоржетты, то та честно и прямо признавалась, что боится его.

И все-таки, несмотря на все, что об этом думала Жоржетта, Альма не хотела верить, что надежды уже нет, не хотела отказываться от него.

— Идти ему некуда. И жить он может только здесь, — объясняла Альма Жоржетте. — Ведь если он рискнет вернуться в армию, его тут же бросят обратно в тюрьму, а может, и расстреляют. Весь остров кишит людьми, которые проверяют документы и осматривают вещи. Единственное место, где он в безопасности, — это у нас. Отправить его в Штаты на пароходе сейчас невозможно — все пароходы забиты эвакуирующимися Гражданскими, а распоряжаются судами военные, им поручено обеспечивать охрану судов во время плавания. А самое главное — я просто не могу махнуть на него рукой.

— Другими словами, ты не хочешь бросать его? — резюмировала Жоржетта.

— Конечно не хочу!

— А что с ним будет, когда мы уедем в Штаты?

— Как сказать… Может, я и не поеду в Штаты.

— Так ты ведь уже билет заказала, — возразила Жоржетта. — Так же, как и я.

— Ну и что? Я всегда могу отказаться от билета, — сердито сказала Альма.

Этот разговор происходил вечером, на пятый день поело начала войны, в спальне Жоржетты, куда Альма вошла из ванной, соединявшей ее комнату с комнатой подруги.

Прюитт об этом ничего не знал. Вообще он ничего ни о чем не знал. Он сидел на диване в гостиной, а неподалеку от него — так, чтобы можно было дотянуться, — стояла бутылка с рюмкой. Он приходил в исступление, если они вдруг оказывались не там.

Единственное, к чему он проявлял какой-то интерес, было вино. Для него в вине было что-то сверхъестественное, таинственное — в том, как оно вместе с кровью теплом разливается по венам и озаряет все ярким светом. В вине, он верил, есть что-то удивительное, что-то священное. Если знать, как нм пользоваться.

Ты пьянеешь, поднимаешься до определенной точки, затем некоторое время ровно плывешь в этом блаженном угаре, а когда чувствуешь, что угар ослабевает и что ты начинаешь катиться под откос, добавляешь глоток-другой. Если этого не сделать, будет худо.

С вином надо все рассчитывать точно. Если переберешь, то сразу потеряешь сознание или дело кончится рвотой. И в том, и в другом случае отрезвление, когда оно наступает, сопровождается крайне неприятным ощущением. А если позволишь угару слишком ослабнуть, то разум начнет оттаивать, как оттаивает замерзшая грязь под лучами солнца.

В свое время он достаточно повидал замерзшей грязи: там, в форту Майер; и во время зимних маневров па территории форта Беннинг в штате Джорджия; в штатах Монтана и Северная и Южная Дакота он видел грязь, замерзшую до такой степени, что она, подобно потоку лавы, отдирала подошвы от ботинок. Но грязь, когда по ней ударяет солнце и она начинает оттаивать, — такая грязь страшнее всего. Она может затянуть, как трясина. Боже упаси попасть в такую грязь.

Когда имеешь дело с вином, надо все рассчитывать очень точно. Как при решении задачи в математике. Нужна большая собранность и чертовски огромная сила, чтобы балансировать на туго натянутой наклонной проволоке и не упасть. Потому что, хотя и высоко ты забрался, а тебе все время хочется быть еще выше — ведь так удивительно хорошо на высоте. Вот здесь-то и требуется сила воли — чтобы не полезть выше. Да, чтобы быть настоящим алкоголиком, профессионалом, нужны собранность и умение, энергия и сила волн и очень много мысли. Жалким пьянчужкой может быть всякий. Но стать настоящим алкоголиком…

Все теперь толкуют об алкоголиках и бесхарактерности, слабости, во всех книгах об этом пишут, всячески поносят зеленого змия, но все это полнейшая чепуха. Почему все, кто пишут об алкоголиках, обязательно проводят знак равенства между словами «алкоголик» и «бесхарактерность», «слабость»? Потому что они не знают того, о чем пишут, — вот и все. Жалкие невежды. Берутся доказать миру, что алкоголизм — дело никчемное и что каждый дурак может стать алкоголиком.

Нет, это не так. Не каждый дурак может стать, алкоголиком. Настоящим, крупным алкоголиком. Потому что дурак не способен ни на что настоящее, ничего он не может сделать как следует. Чтобы быть настоящим алкоголиком, нужны большая собранность, энергия, сила волн…

Труднее всего бывает первые двадцать — тридцать минут, когда просыпаешься утром. Пока первый глоток не заберет тебя как следует. Тут надо идти на хитрость: вместо того чтобы спать восемь часов подряд — спать два раза в сутки по четыре часа. В общем спишь столько же, зато пары дополнительных рюмок перед тем, как заваливаешься спать, вполне хватает на эти четыре часа, пока не проснешься. В каждом деле свой секрет. И все-таки самое трудное но это. Самое трудное — это когда ты забрался высоко-высоко. Чудодейственная жидкость разливается теплом по всему твоему телу, туман вдруг рассеивается, уступая место чудесной погоде, солнце начинает светить ярче и ярче, и все выглядит светлым, чистым, четко очерченным, как это бывает после небольшого, освежающего дождя; вот здесь-то и начинается самое трудное — обуздать свое желание, удержать себя и не добавлять, как бы тебе этого ни хотелось. Вот где сказывается различие между специалистом своего дела и любителем. Вот где можно отличить настоящего мужчину от юнца.

Преисполненный гордостью за самого себя, счастливый от сознания собственного совершенства, будучи в самом благодушном настроении духа, Прюитт потянулся за бутылкой. Было самое время принять очередную дозу лекарства.

Какое же сегодня число? Ха-ха! Какая разница! У тебя все еще впереди. Целые годы.

Вдруг его обуял прилив неукротимого оптимизма. Ему вдруг пришла в голову мысль попытаться побить мировой рекорд — рекорд, который существовал в Америке с незабываемых дней разгула девяностых годов, со времен знаменитого гуляки Джима Брейди. Бронзовые таблички с именем Прюитта будут укреплены на всех винокуренных заводах Луизвиля, фабричная марка «Прюитт» приобретет всемирную известность. В ПАМЯТЬ О РОБЕРТЕ ПРЮИТТЕ, ОБЛАДАТЕЛЕ МИРОВОГО РЕКОРДА… Ведь этот рекорд на протяжении жизни последних пяти или шести поколений неизменно находится в руках американцев. Как и многие другие рекорды. Да, что и говорить! Америка — великая страна. Самые большие апельсины и грейпфруты — в Америке. Самые… Самые…

Прюитт быстро встал и с рассеянным взглядом прошел через комнату к веранде, но светомаскировочные шторы на дверях были уже спущены. Он повернул обратно, вошел в кухню и сел.

В спальне Жоржетты, запертой на ключ — Жоржетта теперь запиралась на ночь — был слышен ее голос:

— Знаешь, говори, что хочешь, а я уверена: рано или поздно беды не миновать. Я превратилась в комок нервов. Так дальше продолжаться не может.

И та, и другая это понимали, но ни та, ни другая не знали, что делать. Все, что они могли придумать, они уже сделали. Но в конце концов ход событий ускорил сам Прюитт.

На восьмой день войны, в полдень, просматривая очередную газету, он остановил свой взгляд на одной заметке. Теперь он снова регулярно читал газеты, а вернее сказать, пробегал глазами по страницам рассыпанных па них черных знаков, но в этой заметке, когда он на нее наткнулся, были не знаки, а слова. Заметка была маленькая, находилась на одной из последних страниц, и в ней говорилось о том, что утром седьмого декабря охранники тюрьмы в Скофилде распахнули ворота и выпустили заключенных, чтобы они разошлись по своим подразделениям.

В свое время Уорден говорил ему, что он может избежать кары только в одном случае — если японцы или еще кто-то нападет на остров, и тогда всех заключенных выпустят и пошлют воевать. Тогда Прюитту такое предположение Уордена казалось вещью маловероятной, но именно так и случилось.

Все вдруг стало на свое место и обрело для него смысл. Он почувствовал, как его разум медленно выбирается из замерзшей грязи. Все, оказывается, очень просто: ему нужно только добраться до своей роты, не попав в лапы военной полиции. Отыскав обмундирование, он вынул из письменного стола крупнокалиберный револьвер, каким обычно вооружают полицейских, проверил, все ли патроны в барабане на месте, и положил еще несколько штук в карман.

В последнем абзаце газетной заметки говорилось, что за недельный срок, прошедший с момента освобождения заключенных, в тюрьму было доставлено рекордно малое число новых преступников. Очень хорошо. Но ему бы очень не хотелось быть одним из этих немногих. Только бы добраться до роты!

Заткнув револьвер за пояс, Прюитт обвел взглядом комнату, проверяя, не забыл лн чего: ведь вот-вот он должен будет покинуть этот дом, и покинуть, по-видимому, навсегда. Увидев листок с полным текстом «Блюза сверхсрочника», Прюитт взял его, тщательно свернул, заложил в записную книжку с названиями любимых книг, затем положил в нагрудный карман и застегнул пуговицу. Потом сел и стал ждать, когда появятся девушки.

Альма и Жоржетта, вернувшись вечером с работы, увидели его, сидящего в гостиной с газетой в руке. У него был вполне ясный взгляд. Он побрился, вымылся, переоделся и даже расчесал волосы, которые к этому времени уже изрядно отросли.

Обе были так поражены, что не сразу сообразили, что он переоделся в военную форму.

— Если бы у меня было хоть вот столечко ума, — сказал он, сгорая от нетерпения, сияя от счастья и протягивая им газету, — я вернулся бы еще в воскресенье утром, как меня и подмывало сделать. Черт бы меня побрал, ведь если бы я сразу пошел на береговые позиции роты, я, может быть, был бы там даже раньше всех.

Альма взяла газету, прочитала и передала Жоржетте.

— Если бы я ушел еще тогда, — продолжал Прюитт, — я без опаски добрался бы до своих. Кругом творилась такая каша и возвращалось столько ребят, что никто меня и не заметил бы. Сейчас это сделать труднее. Эх, только бы добраться до роты и доложить о прибытии!

— Я вижу, у тебя мой револьвер, — сказала Альма.

Прочитав статью, Жоржетта положила газету на стул; ничего но говоря, встала и пошла опускать светомаскировочные шторы на окнах, за которыми догорала вечерняя заря.

— Думаю, что он мне не понадобится, — сказал Прюитт. — Это так просто, предосторожность. Как только получу первое увольнение, тут же приеду и верну его. Ну что ж, до свиданья. Только погасите свет, когда я буду выходить.

— Ты что, до утра не подождешь? — спросила Альма. — Ведь уже темно.

— Подождать? Ну что ты! Я и так столько времени прождал тебя… хотел сказать, что ухожу, чтобы ты не беспокоилась…

— Ну что ж, спасибо, что хоть вспомнил обо мне, — проронила Альма.

— Я перед тобой и долгу в какой-то мере.

— Да. В какой-то мере в долгу.

Держась уже за дверную ручку, он обернулся.

— У тебя такой тон, будто ты провожаешь меня навсегда. Я же приеду. Наверное, получу от командира роты взыскание, и пару недель придется посидеть без увольнения, но, как только мне дадут первый краткосрочный отпуск, я тут же приеду.

— Нет, не приедешь, — возразила Альма, — потому что меня здесь не будет. И Жоржетты тоже.

— Это почему?

— Потому что мы возвращаемся в Штаты, вот почему! — вдруг исступленно выкрикнула Альма.

— Когда?

— Мы заказали билеты на пароход на шестое января.

— Вот как! — Он отпустил дверную ручку, за которую держался все это время. — Что это вдруг?

— Нас эвакуируют, — выпалила Альма.

— Ну что ж, — медленно сказал Прюитт. — Тогда я попробую приехать до вашего отъезда.

— «Попробую приехать до вашего отъезда!» Это все, что ты можешь сказать? Да ты же хорошо знаешь, что не сможешь приехать до нашего отъезда!

— Может быть, и смогу. А чего ты от меня хочешь? Чтобы я ждал, пока ты соберешься уезжать? Я и так уже больше недели лишнего пересидел. Если я еще здесь немного задержусь, то вообще не смогу добраться до части.

— По крайней мере, можно подождать до утра. Ночью кругом патрули, — уже надтреснутым голосом сказала Альма. — С заходом солнца действует комендантский час.

— Патрули кругом и днем. А уж если так, то ночью даже легче проскочить.

Неожиданно Альма разрыдалась.

— Если бы ты остался до утра, то, может быть, еще и передумал бы, — проговорила она сквозь рыдания. — Я же не прошу у тебя невозможного.

— Передумал бы? Передумал бы возвращаться в часть? А что я буду делать, когда вы уедете в Штаты? Ты подумала об этом?

— А может, я и не поехала бы, — все еще сквозь слезы проговорила Альма.

— Но ведь ты же должна ехать! Я так понимаю. — В голосе Прю ясно прозвучали нотки досады и нетерпения.

— Нет, не должна! — резко выкрикнула Альма. — Но если ты сейчас уйдешь, то, клянусь, я уеду. Зачем ты хочешь вернуться в армию? Что для тебя сделала армия? С тобой там обращались, как с подонком, бросили, как преступника, в тюрьму. Зачем тебе возвращаться?

— Зачем мне возвращаться? — задумчиво произнес Прюитт. — Я солдат.

— Солдат! — быстро, почти невнятно произнесла Альма это слово. — Солдат! — Слезы на ее щеках высохли так же быстро, как и появились, и она в каком-то припадке исступления начала над ним смеяться. — Солдат! Кадровый солдат! Тридцатилетний.

— Точно, — подтвердил Прюитт, как-то неопределенно улыбаясь, как улыбаются люди, не понявшие шутки, — вернее, солдат на тридцать лет. — Затем искренне, по-настоящему улыбнулся: — Но мне осталось тянуть лямку всего только двадцать четыре года.

— Боже! — проговорила Альма. — Боже! Боже у ой!

— Выключи, пожалуйста, свет, когда я буду выходить.

— Хорошо, я выключу, — со ступенек, ведущих в кухню, ответила ему Жоржетта, ответила твердо, но с нескрываемой радостью.

Она спустилась по ступенькам и подошла к выключателю у задрапированной двери. Он щелкнул замком, вышел и затворил за собой дверь.

Глава пятьдесят первая

Снаружи дом казался совершенно темным, как будто в нем не было ни одной живой души. Прю постоял с минуту — счастливый и довольный — и снова посмотрел на дом, все еще чувствуя, что хмель в голове не прошел, хотя примерно с трех часов он в рот не брал ни капли спиртного.

Прюитт был уверен, что через пару дней Альма успокоится. А потом он получит увольнительную и приедет к ней. Ее слова об отъезде в Штаты казались ему теперь несерьезными.

Служба в армии имеет и свои плюсы. Она обеспечивает тебе разлуку с любовницей ровно на столько, на сколько это нужно, чтобы ты ей не надоел.

Пройдя квартал, Прюитт остановился, вынул револьвер из-за пояса и переложил его в карман брюк. Затем двинулся дальше. Револьвер и патроны тяжелым грузом висели на бедрах, затрудняя ходьбу. Но зато так оружие под рукой. Правда, Прюитт надеялся, что оно не потребуется. Как бы то ни было, этим вонючим полицейским, будь их хоть целый наряд, не удастся взять его и помешать ему добраться до своей роты. Так он решил.

Лучше всего идти по улице Сьерра и затем свернуть в Каймуки. Через улицу Вильгельмины идти ближе, но на Сьерра большинство домов стоят близко к проезжей части, и примыкающие к домам гаражи тоже, а все дворы обнесены кирпичными или каменными стенами. Здесь гораздо больше темных закоулков и укромных местечек. А уж Каймуки минует — там и беспокоиться нечего. Выйдя с Каймуки, он пересечет авеню Ваяли, а там — Ваяльский пустырь.

Ваяльский пустырь представляет собой участок монотонно однообразной, бесплодной — без единого дерева — земли, несколько возвышающийся над окружающей местностью, как бы сжатый с двух сторон взморьем и шоссейной дорогой. Покрытый только мелким кустарником и песчаными холмами, этот земельный участок нашел себе только одно применение — в качестве площадки для игры в гольф. Там, где авеню Ваяли, пересекающее Каймуки, встречается с авеню Кеалаолу, оно меняет свое название и становится шоссе Каланианаоле, которое ведет к мысу Макапуу, а образующийся таким образом треугольник между двумя авеню и взморьем и называется Ваяльским пустырем. Прюитт знал этот пустырь как свои пять пальцев. Если пойти через пустырь, то придется пересекать шоссе дважды, поскольку на своем восточном участке шоссе подходит почти к самому берегу. Но зато он хорошо знал это место, тут-то он наверняка проскочит — поэтому стоило рискнуть дважды пересечь шоссе.

После этого единственным опасным местом будет только гать через топь по эту сторону мыса Коко. Гать здесь метров примерно восемьсот в длину, и спасти его здесь может только быстрый бег. А после этого считай, что дело в шляпе.

В этом месте все позиции вдоль побережья принадлежат седьмой роте, и он мог бы свернуть на любую. Но Прюитт не хотел сворачивать в сторону береговых позиций. Он хотел попасть только на командный пункт, расположенный у залива Ханаума.

Путь через пустырь напомнил Прюитту долгий, полный диких кошмаров путь к дому Альмы, после того как он убил Фэтсо. Кругом ни звука — он слышал лишь свое дыхание и легкое шуршание песка под башмаками. Он был совершенно один — в каком-то звуконепроницаемом и темном до черноты мире, похожем на глубокую угольную шахту. Нигде ни огонька. Ни светящихся окон. Ни уличного освещения. Ни неоновых огней на ночных кабаках. Ни даже автомобильных фар. Гавайи вступили в войну. И Прюитт был рад, что возвращается в строй.

Только раз он заметил вдали на шоссе патрульную машину с затемненными фарами, которая медленно катила на запад в противоположном направлении. Это сразу повергло его в состояние какого-то необъяснимого волнения. Па минуту Прюитт остановился и стал наблюдать за машиной. Он был предельно осторожен, когда пересекал Ваяли в первый раз, очень долго выжидал, пока не удостоверился, что на шоссе ничего подозрительного нет.

Оп проявил подобную же осторожность, когда подошел почти к самому концу пустыря, где нужно было второй раз пересечь шоссе. Пустырь доминировал над окружающей местностью, и Прюитт мог видеть далеко в обе стороны. Если бы где-нибудь на расстоянии одного-двух километров и появилась патрульная машина с включенными фарами, то он легко заметил бы ее.

С включенными фарами… А с выключенными — он вряд ли заметил бы. Но он не предполагал, что у патрульных машин фары могут быть выключены, и в этом был его просчет.

Машина стояла примерно в тридцати метрах слева от него прямо посредине шоссе.

Когда он с обочины шоссе шагнул на асфальт, на машине включили освещение: две затемненные фары и точечный прожектор, светивший тоже затемненным светом. Только тогда Прюитт увидел машину. Его поймали прямо в центр луча. Если бы он пересекал шоссе хотя бы метров на сто ближе или метров на пятьдесят дальше, его, может быть, и не услышали бы, хотя он и не очень старался идти бесшумно.

Его первой инстинктивной мыслью было бежать, но он подавил в себе это желание. Ничего хорошего это не принесло бы. Он был почти посредине шоссе, по обе стороны которого лежала ровная открытая местность. Кроме того, у него оставалась надежда, что он сможет как-то отговориться, а уж если нет, тогда попытается убежать.

— Стой! — услышал он чей-то дрожащий от волнения голос.

Но он и так уже стоял не двигаясь. Он вдруг вспомнил ту ночь, когда его вот таким же окриком остановил Уорден, целясь в него из бутылки, — это было на аэродроме Хиккем, и ему захотелось дико расхохотаться. Ай да ребята, ай да молодцы! Ну и ловкачи! Притаились и сидят с выключенными фарами. Ну что ж, приходится признаться: перехитрили по всем статьям.

Медленно и осторожно патрульная машина — это был «виллис» — подъехала и остановилась метрах в десяти от Прюитта. В ней сидели четверо перетрусивших военных полицейских. Он видел испуг на их лицах. Все четверо были в шлемах и с нарукавными повязками. Тот, что сидел рядом с водителем, не спускал глаз с Прюитта, держа над ветровым стеклом автомат.

— Кто идет?

— Свой.

Двое, сидевшие на заднем сиденье, начали неохотно, медленно вылезать из машины, все время держа пистолеты наготове: на стандартный вопрос был дан явно стандартный ответ.

— Подойди ближе, — писклявым голосом сказал тот, кто был ростом повыше. Подождав чуточку, он откашлялся.

И вот он, то есть Прюитт, задержанный своими же для выяснения его личности, медленно подходил к ним и думал о том, что сейчас, за какую-то короткую минуту его долгого и трудного пути, из-за хитрости с их стороны и глупости с его, все вдруг повернулось так, что они держат его судьбу в своих руках. Вот чем кончилось то, что началось почти год тому назад. Тогда он был старшим горнистом Хаустона. Потом последовала целая цепочка событий, которая привела его в гарнизонную тюрьму. И вот теперь он в руках четырех незнакомых ему людей, которые ничего не знают ни о нем, ни о его злоключениях.

— Стой! — снова скомандовал большой полицейский, внимательно разглядывая Прюитта. Его напарник, не опуская автомата, тоже уставился на Прюитта.

— Порядок, Гарри, — сказал старший наряда стоявшему рядом с ним капралу. — Это свой, солдат. Выключи прожектор.

Рослый полицейский и его напарник подошли к Прюитту.

— Какого черта ты здесь шатаешься, парень? — негодующе произнес старший наряда, сержант по званию. — Мы тут из-за тебя струхнули. Нам позвонили с шестнадцатой позиции и сказали, что кто-то ходит по пустырю. Мы думали, целый батальон парашютистов спустился сюда.

Теперь Прю понял. Кто-то видел его силуэт на фоне приглушенного света от фар патрульного «виллиса», за которым он следил, стоя на пустыре.

— Возвращаюсь на свои позиции, — ответил он.

— Та-ак. Какая позиция?

— Номер восемнадцать. Вниз по дороге.

— Восемнадцать, говоришь? Это какое хозяйство?

— Седьмая рота.

— А разве у вас не знают, что введен комендантский час?

— Знают.

— Так какого же ты дьявола болтаешься неизвестно где?

— Как раз иду к себе — навещал тут одну. Она живет прямо вон там. — Кивком головы Прюитт показал куда-то за пустырь.

— Увольнительная есть?

— Нет.

— Нет увольнительной? — сказал капрал таким тоном, что, мол, тогда и говорить больше не о чем. — Давай, берем его, и дело с концом. — Он был явно несговорчив. Сначала он перетрусил, теперь несколько отошел, даже убрал пистолет в кобуру, но был несговорчив.

— Не горячись, капрал Оливер, — сказал сержант.

— Мне, конечно, все равно, — ответил капрал.

— Скажи, приятель, а кто старший на восемнадцатой позиции? — спросил сержант.

— Старший сержант Чоут.

Полицейские переглянулись.

— Гарри, ты, случайно, не помнишь, кто старший на восемнадцатой позиции? — громким голосом спросил сержант, обращаясь к одному из тех, кто сидел в «виллисе».

Было слышно, что в «виллисе» шло совещание.

— Нет, — ответил наконец Гарри. — Но можем мигом выяснить. Это проще простого.

— Ну что ж, ладно, — сказал сержант. — Давайте прокатимся туда.

— Мне, конечно, все равно, — вставил капрал. — Но послушай меня: давай отправим его в участок. Что-то он мне кажется подозрительным, Фред. Посмотри на его обмундирование. Ведь он же в выходной форме, да еще накрахмаленной — прямо хрустит. Почему он вдруг в выходной форме? Да и форма-то не была в ротной каптерке с тех пор, как ее последний раз отдавали в стирку.

— А что случится, если мы прокатимся до расположения его роты? — спросил сержант.

— Мне все равно, — твердил свое капрал. — Но может всякое случиться. Вдруг он, например, нападет на нас?

— Ты что, спятил, что ли? Как же он может напасть на нас четверых?

— А что, если он, к примеру, стащил где-то это чистое обмундирование? — не унимался капрал. — Вдруг он диверсант? А его дружки залегли где-нибудь у дороги и поджидают, чтобы нас прирезать? Мне, конечно, все равно, но откуда нам знать, что он не шпион?

— Что ты на это скажешь, приятель? — спросил сержант Прюитта. — У тебя есть дружки, которые залегли у дороги и поджидают, чтобы нас прирезать?

— Никакой я не шпион, ну честное слово. Неужели я похож на шпиона?

Этого он никак не предвидел. Очутиться в полицейском участке по подозрению в шпионаже! Только этого ему и не хватало.

— А откуда нам знать, что ты не шпион? — снова вставил капрал.

— Вот-вот, — теперь сержант поддерживал капрала. — Может быть, ты сам генерал Того — нам-то откуда знать?

— Может, он готовит взрыв резиденции губернатора или еще что-нибудь в этом духе? — подливал масла в огонь капрал. — Мне, конечно, все равно. Но точно тебе говорю: давай возьмем его в участок. Там разберутся.

— А, да ну тебя! Ну какой он шпион! — с возмущением сказал сержант. — У тебя есть хоть какой-нибудь документ, вояка? — обратился он к Прюитту. — Чтобы нам знать, кто ты такой.

— Нет.

— Совсем никакого?

— Никакого.

— Боюсь, приятель, что тогда нам придется тебя задержать, — резюмировал сержант. — Должен же у тебя быть хоть какой-нибудь документ. Хоть мне и не хочется, но ты сам пойми: не можем же мы позволить, чтобы каждый шатался ночью, где хотел, да еще без документов. Понимаешь?

Ну что ж, он рассчитывал, что так может получиться. В конце концов, это была задача со многими неизвестными. А сержант — малый ничего, в какое-то мгновение он почти поверил. И Прю сделал еще попытку.

— Подождите, ребята, послушайте. Вы же знаете, что никакой я не шпион. Я этой армии шесть лет отдал. И собираюсь служить еще двадцать четыре. Но вы понимаете, что со мной сделает ваше начальство, если вы меня задержите? Меня засадят в тюрьму — как дважды два. Идет эта сучья война, и каждый лишний человек армии нужен дозарезу. Какая будет польза, если меня посадят в тюрьму? Отпустите меня, ребята, а?

— Надо было об этом раньше думать, понял? — отрезал капрал.

— Ну если б я действительно чем-то был похож на шпиона, тогда другое дело! Но вы же знаете, что я не шпион.

— А ты приказ знал? Знал? — Не унимался капрал. — Что комендантский час введен, знал? И все-таки не удержался, пошел проведать свою красотку. Ты разве не знал, что за это полагается, если попадешься? А потом: откуда нам знать, кто ты? Ведь ты же можешь набрехать, что хочешь. Кому не известно, что седьмая рота вон там расположена!

— Ладно, Оливер, помолчи, — прервал его сержант. — Кто старший патруля — ты или я? Вот ты говорил насчет тюрьмы, — продолжал он, обращаясь к Прюитту. — Правильно говорил, точно. Что толку бросать солдата за решетку, когда идет война, да еще за такой пустяк! Глупо.

— Конечно глупо!

— И все-таки ты пойми — я должен знать наверняка. Ну неужели у тебя нет никакого, даже захудалого документа? Ну хоть какой-нибудь есть, где было бы видно, кто ты?

— Нет, никакого, — соврал Прюитт, нащупав пальцами левой руки в кармане среди патронов старый, потершийся зеленого цвета гарнизонный пропуск. Служил когда-то паспортом. Был когда-то визой. Туда, в страну обетованную, раньше почему-то казавшуюся дикой пустыней, из которой хотелось побыстрее выбраться. Да, все, кто не ходил в дезертирах, обменяли свои пропуска еще месяц назад, так что показывать такой документ не только бесполезно, но даже опасно. Придется показать им кое-что другое…

— Тогда нам придется тебя задержать, — сказал сержант.

Прюитт решил сделать еще одну попытку.

— Вы могли бы отвезти меня в расположение роты, и там меня опознают.

— А что, пожалуй, можно, — сказал сержант.

— Там меня знают, — продолжал Прюитт, и в его голосе снова зазвучала надежда. Это его устроило бы. Раньше он не хотел, чтобы его увидели в роте. А теперь он согласился бы с радостью. Он не гордый. Какая, собственно, разница — отправит ли его на командный пункт Чоут, после того как он, Прю, отбрешется от полицейских, или же он явится туда сам, по собственной инициативе. Не все ли равно?

— Ты не имеешь права рисковать, Фред — снова вмешался капрал. — Мне, конечно, все равно, но с этим парнем…

— Да, это верно, — сказал Фред. — Такая наша работа — не рисковать. Раз документа у тебя при себе нет, нам придется доставить тебя в участок.

— Да решайте вы там что-нибудь поскорее! — донесся из «виллиса» голос Гарри. — Теряем время!

— Помолчи! — повысил голос сержант Фред. — Я здесь старший. И я за все отвечаю, а не ты. Боюсь, друг, придется доставить тебя в участок, — с сожалением сказал Фред. Он приподнял пистолет, который по-прежнему висел в его опущенной руке, и нерешительным движением как бы пригласил Прюитта к «виллису».

— Но ты-то веришь, что я не шпион?

— Верю. Факт. Но…

— Вынь ты руки-то из карманов! — возмущенно сказал капрал. — Интересно, сколько же ты был в армии, если до сих пор не знаешь, что нельзя держать руки в карманах?

— Пошли, — снова пригласил Прюитта сержант.

Ну что ж, значит, так тому и быть. Ладно. Пусть так и будет. Их всего четверо — не так уж много. Можно попробовать рвануться и ускользнуть в темноту через шоссе. На другой стороне шоссе они искать его не будут. А оттуда пробираться на восток. Вот так обстоят дела. Но они его не задержат. Им его не задержать.

— Ну пошли, — по-прежнему нерешительно проговорил сержант, легким движением пистолета указав Прюитту в сторону «виллиса». — Давай пошли.

Прюитт отпустил пружину, которая удерживала открытой дверцу в его душу, пружину веры в людей и надежды на справедливость. Теперь дверца захлопнулась, и душа опять превратилась в нечто жесткое, холодное, трезвое, что всегда было фирменной маркой уроженцев Кентукки, а отчасти — собственным и единственным приобретением Прюитта за всю жизнь.

— Я сказал, вынь руки из карманов! — снова возмущенно проговорил капрал.

Резким движением Прюитт выдернул руки из карманов, держа револьвер в правой руке. В следующее мгновение он левой рукой выхватил пистолет из рук сержанта и запустил его через дорогу, а правой с силой опустил ствол револьвера на челюсть одетого в каску капрала.

И тут же Прюитт ринулся в ночную тьму Ваяльского пустыря и затерялся среди его кустарников и песчаных холмов.

Он бежал изо всех сил. На бегу он бросил быстрый взгляд через плечо и увидел тех двоих в свете фар. Он тут же отметил в уме, что это глупо с их стороны, — первым делом они должны были укрыться в темноте. Ведь он же легко мог их обоих подстрелить. Но они не знали, что у него есть оружие. Значит, вряд ли можно их обвинять в том, что они допустили грубую ошибку. И все-таки хороший солдат никогда не должен делать таких ошибок.

Он услышал, как кричал, отдавая приказания, сержант Фред:

— Назад по дороге до поворота! Там есть полевой телефон!

Капрал, все еще придерживая левой рукой челюсть, поднялся с земли и наобум дал серию выстрелов из пистолета.

Прюитт не стал больше бежать по прямой. Перестав оглядываться, он делал теперь зигзаги, как во время перебежки на поле боя. Где же, черт возьми, этот песчаный ров?

— Весь наличный состав!.. — все еще кричал сержант Фред. — И предупреди все береговые позиции! Этот малый никакой не солдат! — Двигатель «виллиса» взревел. — Да нет же, не так, балда! — орал сержант Фред. — Сначала свет! Прожектор! Прожектор включи!

Слева от себя, совсем неподалеку, Прюитт увидел песчаный ров.

И в то же мгновение темноту ночи прорезал луч прожектора. Прюитт остановился и повернулся лицом туда, откуда бил свет. Почти одновременно с водительского сиденья «виллиса» замигал автомат — замигал поддельной веселостью одноглазого с налитым кровью глазом забулдыги, каких нередко можно встретить в кабаках.

Прюитт, который был почти на кромке песчаного рва, стоял лицом к своим преследователям.

Может быть, его остановило то, что сержант Фред крикнул о необходимости предупредить береговые позиции. Как и всякий пехотинец, он содрогался от мысли, что может попасть под огонь своего же подразделения. Или, может быть, то, что Фред приказал поднять по тревоге весь наличный состав. Впереди еще оставалась гать через топь, и Прюитт сразу представил, как на гать съезжаются, поджидая его, «виллисы» с затемненными фарами — их так много, что все это становится похожим на новогоднюю иллюминацию перед фасадом дома богача, а он бежит уже так долго и еле-еле переводит дыхание. А возможно, это произошло оттого, что он вдруг почувствовал к этим париям дружеское расположение — ведь они так хорошо проявляли себя в деле, было сразу видно, что это знающие люди. А может, причина в тех последних словах, которые он услышал: «Этот малый никакой не солдат!»

Скорее всего, его поступок можно было объяснить обычным рефлексом на прорезавший вдруг темноту луч прожектора.

Как бы там ни было, Прю знал, когда оборачивался, что автомат Гарри замигал, разыскивая именно его.

Стоя там, в эту пару секунд, он мог бы дважды выстрелить из своего револьвера и уложить их обоих — Фреда и капрала: оставаясь в луче прожектора, они представляли собой отличные мишени. Но он не выстрелил. Он и не хотел стрелять. Ведь они олицетворяли его армию. А как можно убивать солдата за то, что он со знанием дела выполняет свои обязанности?

Вдруг что-то острое тремя разрывающими нутро импульсами пронзило его грудь, и он повалился на спину через край песчаного рва. И тут же оборвалась короткая автоматная очередь, которая, казалось, длилась так долго.

«Ну что ж, Фред, ты молодец…» Ров был глубокий, с крутым скатом. Прюитт летел, беспорядочно кувыркаясь, вниз по наклонной, пока не уткнулся лицом в песок на дне рва. Грудь его тупо пыла, но особых страданий от боли он не испытывал. Он слышал, как они приближались, а ему не хотелось, чтобы они увидели, как он лежит вниз лицом. Ноги не подчинялись ему, но, подтягиваясь полегоньку на локтях, он сумел, сползая со ската, перевернуться на спину и подтянуться на песок, где было ровно. И тут же силы покинули его. «Ну что ж, Фред, ты молодец, ей-богу…»

Так будет лучше, на спине. Так он может увидеть их.

Они были совсем рядом. Было слышно, как Гарри, пораженный случившимся, говорил:

— Он взял и остановился. Я особенно и не целился. Стрелял и стрелял. Потом зажегся свет. Он взял и остановился.

Прюитт был рад, что смог перевернуться на спину и лечь ровно на песке. «Так вот оно какое, то самое. Тебе всегда хотелось знать, как оно придет. Тебе всегда представлялось почему-то, что произойдет это как-то по-особенному. А это так просто. Как будто ты оправляешься. Или снимаешь носки. Или делаешь закрутку. Что-то обычное, повседневное…» Прюитт обрадовался, когда увидел, что над кромкой рва появились головы его преследователей.

— Матерь божия, — сказал капрал, покачав головой. — Это не автомат, а мясорубка.

— Поймите, я не собирался убивать его, — говорил Гарри. — Он взял и остановился. Как-то неважно получилось.

— Готов, что ли? — спросил капрал.

— Нет еще, — ответил Фред.

— Посмотрите-ка, — удивился капрал, — у него было оружие. Вон валяется, в песке. А он не стрелял.

— Он взял и остановился, — твердил свое Гарри.

— Осмотреть? — спросил капрал.

— Подожди, — ответил Фред.

«Ты, Фред, хороший малый. Ты все понимаешь…» Прюитт хотел сделать что-то, сказать что-то — что-то хорошее, может, даже пошутить. Но оказалось, что он не может произнести ни слова, не может даже пошевельнуться, а может только лежать и смотреть на окружавших его людей. «Ну что ж, ждать осталось недолго. Всего чуть-чуть…»

Труднее всего было представить себе, что без него все пойдет своим чередом. Альма и Уорден. И где-то Маггио. Все пойдет своим чередом. Это ужасно. Ему не хотелось, чтобы все шло своим чередом.

«Как хотелось бы дочитать те книги, которые наметил. Я почему-то всегда верил, что из книг можно извлечь пользу.

Странно, что это так долго тянется. Ведь все тело изорвано в клочья, а это все тянется…»

Он чувствовал, что его прошибает пот. Чувствовал, что потеет все сильнее.

«Страшно…

Если бы можно было хоть что-нибудь сказать. Хотя бы од-но-единственное слово. Если бы можно было хоть чуточку пошевелиться, а не просто лежать и смотреть. И ждать. Боже, какое одинокое место, этот мир!

А вдруг это вообще никогда но кончится? Что, если конца вообще не будет? Это еще страшнее…»

— Мама дорогая! Это же не автомат, а настоящая мясорубка! — услышал вдруг Прюитт голос капрала Оливера. — И он все еще жив?

— Не могу понять, зачем он остановился? — как бы оправдываясь, говорил Гарри. — И почему он не стрелял? Из-за этого каким-то мерзавцем себя чувствуешь. И какого черта ему в голову взбрело? Я просто стрелял, и все. Честно говорю, я даже и не думал. Слышишь, Фред? — Гарри начал нервно рыдать.

— Заткнись, — оборвал его сержант Фред.

— Честно, Фред! Ты слышишь?

— Заткнешься ты, наконец, или нет? — повысил голос сержант и ударил Гарри по лицу.

— Я, пожалуй, осмотрю его, — сказал капрал.

— Пойди туда, Гарри, и посиди немножко, — сказал Фред. — Оливер, что ты там нашел?

— Пока ничего, — ответил капрал. — Эй! Погоди-погоди. А ну-ка посмотрим. Это же гарнизонный пропуск старого образца. Я же тебе говорил, что форма у него не того… Он дезертир, понял?

— Да, — проговорил Фред. — Что там сказано, какая часть?

— Рядовой Роберт Прюитт, седьмая рота, — ответил капрал. — Н-да, а он все-таки солдат.

— Пытался добраться до своей части, — сказал Фред. — Ну что ж, надо с ними связаться и сказать, чтоб кто-нибудь оттуда приехал и опознал его труп. Поехали, Гарри. Оливер, ты останешься здесь. Мы только до полевой телефонной станции и сразу обратно.

Уорден был в палатке, отведенной под ротную канцелярию, когда но полевому телефону поступило сообщение о Прюитте. Он послал Розенберри за Вири Расселом и вышел следом сам. Лейтенант Росс не возвращался еще из Скофилда, куда он вместе с Питом Карелсеном уехал на целый день, чтобы повидаться с полковником и попытаться убедить его отменить приказ об увольнении Пита. Уорден был даже рад, что командир роты еще не вернулся.

— До нашего возвращения ты остаешься старшим, — сказал он Розенберри. — Записывай все донесения, которые будут поступать по телефону. Срочные сразу же передавай дальше в батальон.

— Слушаюсь, сэр, — спокойным тоном сказал Розенберри.

— Поехали, Вири. Машина готова?

— Значит, старина Прюитт приказал долго жить?.. — сказал Вири, когда они уже ехали по дороге. — А может быть, это вовсе и но Прюитт?

— Не знаю. Скоро узнаем, ждать недолго. Это где-то здесь, на этом конце пустыря.

Больше он не проронил ни слова, пока они не приехали на место.

— Вон туда, — сказал он.

Вдоль дороги было видно большое скопление затемненных фар и карманных фонарей. Проехать мимо было невозможно. Место происшествия находилось на пустыре, метрах в сорока от обочины дороги.

— Подъезжай прямо туда, к тем машинам, — сказал Уорден.

— Ясно, — ответил Вири.

Там уже были патрульный «виллис» и еще две машины. Когда Уорден подошел к стоявшим у песчаного рва, он увидел двух капитанов, майора и подполковника.

— Вы командир седьмой роты? — спросил его подполковник.

— Никак нет, сэр. Я старшина роты.

— Старшина?! — удивленно воскликнул подполковник, метнув взгляд на его знаки различия. — А где ваш командир?

— Уехал по служебным делам, сэр.

— Та-ак… А где другие офицеры?

— Все на выполнении заданий, сэр.

— Невероятно! — воскликнул подполковник. — Не может быть, чтобы все были на выполнении заданий.

— Позвольте доложить, сэр, за ротой закреплены береговые позиции протяженностью до двадцати километров, и все их нужно обойти и проверить.

— Я понимаю, — сказал подполковник. — Но дело очень серьезное, и нам нужен именно офицер.

— Позвольте доложить, сэр, в отсутствие офицеров роты я уполномочен представлять роту во всех непредвиденных обстоятельствах.

— У вас есть на этот счет какой-нибудь документ?

— Так точно, сэр, но не при себе.

— Ну хорошо, — сказал подполковник. — Вы знали этого человека лично, сержант?

— Так точно, сэр.

Вири Рассел спустился уже в песчаный ров и, присев на корточки, разговаривал с двумя военными полицейскими из патруля.

— Хорошо, — сказал подполковник. — Тогда идите и опознайте его.

Уорден спрыгнул в песчаный ров и посмотрел на лежавшее перед ним тело. Один из патрульных включил карманный фонарь, засветившийся голубым светом.

— Это Прюитт, сэр. Он находился в самовольной отлучке с двадцатого октября.

— Так вы опознаете его? — спросил подполковник. — Официально?

— Так точно, сэр, — ответил Уорден и выкарабкался из рва.

— Лучше, если бы от вас был офицер, — опять начал подполковник. — Уж очень серьезное дело. Ну ладно, — сказал он и, держа в руке какую-то бумагу, двинулся к свету, исходившему из фар одного из «виллисов». Теперь Уорден рассмотрел его лучше: подполковник был высокого роста и худощав.

— Распишитесь здесь, сержант. Благодарю вас. Теперь так. Вот здесь вещи убитого. Я распорядился, чтобы их переписали. Придется вам расписаться и за них.

— Это все, сэр? — спросил Уорден.

— Вы, конечно, понимаете, — говорил подполковник, — что мои люди ни в коей мере не виновны в том, что случилось. Они лишь исполняли свои служебные обязанности. Обо всем этом будет сказано на следствии.

— Понятно, сэр. — ответил Уорден.

— Ваш солдат, безусловно, дезертир, — сказал подполковник. — Когда мои люди хотели доставить его в участок, он сделал попытку убежать. Патруль открыл огонь, а он остановился, обернулся и оказался прямо на линии их огня. Все-таки лучше, если бы сюда приехал офицер. Скажите своему командиру, чтобы он завтра заехал ко мне в управление начальника военной полиции. К подполковнику Хоббсу. Ну, все. Распишитесь здесь, сержант. За личные вещи вашего солдата. Я не знаю еще, конечно, какое решение вынесет следственная комиссия. Вам об этом сообщат.

— Ради родственников убитого, сэр, — сказал Уорден, — нельзя ли, чтобы в решении было просто сказано: убит при исполнении служебных обязанностей? Имена ваших людей можно вообще не упоминать, и тогда все это будет меньше похоже на чрезвычайное происшествие.

Подполковник посмотрел на него не без любопытства.

— Отличная мысль. Между прочим, я сам собирался предложить то же самое.

— Ясно, сэр, — сказал Уорден.

— Но вы, конечно, понимаете, — проявляя осторожность, сказал подполковник, — что я высказываю лишь свое личное мнение и не предвосхищаю решения следственной комиссии.

— Так точно, сэр.

— Ну, пожалуй, и все, сержант. Тело мы, конечно, отправим в морг.

— В какой морг, сэр?

— Да в наш, обычный. Я забыл, как он называется. Это тот, что до войны обслуживал воинские части.

— Ясно, сэр.

— Погребен он будет, конечно, здесь. Очевидно, на кладбище Рэд Хил. Все это будет сделано.

— Сэр, — подчеркнуто официально сказал Уорден, — позвольте высказать официальную просьбу, чтобы тело нашего солдата было погребено на постоянном кладбище в Скофилде.

Подполковник снова посмотрел на Уордена.

— Вам кто-то поручил сказать об этом, сержант?

— Никто мне этого не поручал, сэр, — ответил Уорден. — Но я уверен, что таково же мнение и моего командира. Там похоронены и другие военнослужащие нашей роты.

— Постоянное кладбище в Скофилде, говорите? — сказал подполковник. — А мне показалось, вы сказали, что у убитого есть родственники. Со времени нападения на Пирл-Харбор для всех временных погребений отведено новое кладбище Рэд Хил.

— Так точно, сэр, но прах похороненных начнут вывозить на родину еще не скоро. Может быть, только по окончании войны. А убитый был солдатом регулярной армии. И прослужил он не меньше восьми лет, — солгал Уорден.

— Ах вот что! Ну хорошо, — тоном окончательно принятого решения сказал подполковник. — Думаю, что могу вам в этом помочь.

— Благодарю вас, сэр.

Подполковник сделал в своей записной книжке пометку.

— Так. А теперь распишитесь в получении этих вещей. Здесь только вот этот бумажник, небольшой перочинный нож, устаревший гарнизонный пропуск и ключ на цепочке.

— Это все, сэр?

— Если не считать пистолета, который я должен, разумеется, конфисковать. И патроны тоже. — Он протянул Уордену свою ручку. — Распишитесь вот здесь.

— Это точно, что здесь все?

— Ну конечно, — подполковник нахмурился, поглядел вокруг. — Прошу вас…

— Прошу прощения, сэр. — К ним подошел и отдал честь сержант Фред Диксон, старший наряда военной полиции.

— Да, сержант, — с нотками нетерпения в голосе сказал подполковник. — В чем дело?

— Сэр, мне кажется, была еще одна вещь, которая не попала в опись.

— В самом деле? А почему мне об этом ничего не доложили раньше? — строго спросил подполковник.

— Полагаю, что в суматохе забыли, сэр.

— Что это была за вещь, сержант?

— Маленькая черная записная книжка, сэр. В последний раз я ее видел на сиденье нашего «виллиса».

— В таком случае я вынужден перед вамп извиниться, сержант, — сказал подполковник, обращаясь к Уордену.

— Сущий пустяк, сэр, — поспешил ответить Уорден.

— Сейчас я вам ее принесу, сержант, — сказал Диксон.

— Я пойду с вами.

Подойдя к «виллису», они зажгли карманный фонарь и начали искать книжку. Она упала с сиденья и завалилась в углубление в полу под сиденьем водителя.

— Вот она, сержант, — сказал Диксон. Когда он подбирал книжку, из нее выпал свернутый лист бумаги.

— Одну секунду, сержант, — сказал Уорден, взял у Диксона фонарь и поднял листок с пола «виллиса».

— А я и не заметил, — извиняющимся тоном сказал Диксон.

— Ничего, ничего. — Уорден развернул листок и направил на него луч карманного фонаря.

На листке были написаны столбиком короткие строчки — похоже, что это было стихотворение. Наверху печатными буквами было написано заглавие: «Блюз сверхсрочника».

Уорден не стал читать стихотворение. Он свернул листок, положил его в карман рубашки и застегнул пуговицу. Теперь он решил рассмотреть записную книжку. В ней был только длинный список книг, над которым печатными буквами было написано: прочитать. Уорден был несколько удивлен тем, что в вещах Прюитта он обнаружил список книг, и именно этих книг. Сам он читал почти все из них. Но он никак не ожидал, что их захочет прочитать Прюитт.

— Я хочу вам сказать, — обратился к Уордену Диксон, когда тот убирал записную книжку в другой карман рубашки, — что как-то все паршиво получилось. — Он посмотрел вокруг себя и, понизив голос, продолжал: — Гарри Тэмпл, рядовой, который стрелял, из-за этого почти совсем свихнулся. Это ведь не японца какого-нибудь убить.

— Так что же этот Прюитт все-таки сделал? — спросил Уорден.

— Да ничего. Он побежал. Капрал Оливер, мои помощник, выстрелил пару раз. Он не остановился. Тогда начал стрелять из автомата Гарри Тэмпл. Так просто, особенно и не целясь. А потом мы включили прожектор. И ваш парень взял и остановился, а потом обернулся и сразу попал под огонь. В руке у него был полицейский револьвер, но мне кажется, он и но пытался стрелять. Мы потом уж нашли его в песке. Вы знаете эти автоматы — они молотят все вокруг со страшной силой. Он был на самой кромке песчаного рва. И свободно мог спрыгнуть в ров. Вы не думайте, я не вру.

— Я и не думаю.

— А он ваш друг?

— Нет, — сказал Уорден, — другом не был.

— У нас у всех жуткое настроение. Я просто хочу, чтобы вы знали. Жалко, что так получилось.

— Мы всегда сожалеем о том, что случается, — сказал Уорден. — но только потом.

— Точно, — подтвердил сержант. — Он пытался добраться до роты. Я мог его отпустить. И не отпустил. Я не был уверен…

— Ладно, — сказал Уорден. Он положил руку на плечо Диксона. — Спасибо, сержант.

Уорден вернулся к стоявшему у рва «виллису», где Вири все еще горячо обсуждал случившееся с двумя полицейскими из дежурного наряда. Здесь Уорден расписался в получении вещей в описи, по-прежнему лежавшей на капоте автомашины, затем отыскал глазами подполковника и спросил:

— Какие будут еще распоряжения, сэр?

— Расписались за вещи?

— Так точно, сэр.

— Тогда, пожалуй, все. Вы нашли записную книжку?

— Так точно, сэр.

— Я должен снова извиниться за недоразумение, сержант, — официальным тоном сказал подполковник.

— Сущий пустяк, сэр, — не менее официальным тоном ответил Уорден.

— Не люблю таких вещей… — сказал подполковник. — Ну что ж, можете быть свободны, сержант.

— Благодарю вас, сэр. — Он отдал честь и подошел ко рву. — Вири, поехали.

Когда они выбрались на шоссе и Вири перешел на третью скорость, Уорден обернулся на сиденье и посмотрел на удаляющиеся вдали огни автомобильных фар.

— Даже подумать страшно, — нарушил молчание Вири. — И почему только он не прыгнул в ров?

Уорден сидел теперь, откинувшись на сиденье, и смотрел на набегавшее шоссе. По крайней мере, он сумел сделать для Прюитта хоть эти две маленькие вещи — насчет формулировки в личном деле и погребения на постоянном кладбище в Скофилде. Кстати, о погребении: ведь у Прюитта никаких родственников нет, и похоронить его, конечно, нужно в Скофилде.

— Помнишь, тогда в Хиккеме?.. — сказал Вири. — Вы с ним надрызгались до чертиков и, мертвецки пьяные, разлеглись посреди дороги, а я чуть было вас не переехал?..

Уорден не ответил. Была еще одна вещь, о которой он теперь, не переставая, думал. Он знал, что должен повидать Лорен. И передать ей этот ключ на цепочке. Конечно, можно его снять с цепочки и послать ей в конверте.

— Эх, и нахлестались вы тогда, — продолжал вспоминать Вири.

— Да-а, — согласился Уорден.

Ехать к Лорен для него было просто пыткой. Но он знал, что поедет.

— Как ты думаешь, что ему вдруг взбрело в голову?..

Уорден ничего не ответил. В этот момент он думал, почему получается так, что беда никогда не приходит одна.

Глава пятьдесят вторая

В то утро Милт Уорден получил подтверждение о производстве его в офицеры и присвоении ему временного звания второго лейтенанта.

В той же пачке документов было и еще одно письмо — из штаба полка, — в котором командира седьмой роты ставили в известность о предстоящем увольнении сержанта Питера Карелсена.

Но о Пите Карелсене они узнали потом — сначала лейтенант Росс вскрыл пакет с документом о производстве Уордена.

Это было официальное письмо из военного министерства на имя командира седьмой роты — с таким количеством виз, что сразу и не пересчитаешь. Можно было смело предположить, что эта бумага пошла по инстанциям еще до событий в Пирл-Харборе. Когда лейтенант Росс — с напускным безразличием — бросил письмо на стол Уордена, последний почувствовал себя не в своей тарелке. Его первой, инстинктивной реакцией было тут же, пока никто еще не видел этой бумажки, разорвать ее и выбросить в корзину. Но он подумал о Карен Холмс и удержался. А кроме того, лейтенант Росс все равно уже вскрыл пакет и прочитал письмо.

В первые пять дней после начала войны командный пункт роты был развернут у залива Ханаума в фургоне торговца жареными кукурузными зернами, под сенью развесистых деревьев. Вскоре из Скофилда привезли палатки, но командный пункт по-прежнему размещался в фургоне — якобы для лучшей маскировки, а на самом деле потому, что там был хороший деревянный пол, к тому же еще несколько приподнятый над землей.

Помещение было и так не очень велико, а в то утро, когда из пункта сбора и отправки донесений в роту прибыла почта, там оказались сразу четыре человека: Уорден, Розенберри, Росс и Калпеппер. После Пирл-Харбора Калпеппер был назначен помощником командира роты и получил звание первого лейтенанта.

Подняв голову, Уорден увидел, что вся троица, глядя на него, понимающе ухмыляется. Что за дурацкая ухмылка!

— Надо еще оформить кое-какие бумаги, — весело скаля зубы, сказал лейтенант Росс, когда Уорден отдал ему письмо. — Припять присягу, и все такое. Но и общем можно считать, что вы офицер армии Соединенных Штатов, сержант. Примите мои поздравления.

— Интересно, что вы сейчас чувствуете, сержант? — тоже скалясь, спросил Калпеппер.

— А что я, черт возьми, должен чувствовать?

— Перемену в себе, — продолжал скалиться Калпеппер. — Вы же прошли через таинство посвящения. Как монахиня.

— А золотые крылышки у меня не отрастут? Вместе с прямоугольниками на погонах?

Они все, будто сговорившись, начали пожимать руку Уордену. Даже Розенберри. И недавно прибывший в полк второй лейтенант Криббидж, который только что вошел в фургончик, вернувшись с позиций у Макануу, тоже пожелал пожать Уордену руку.

— Когда же вы будете угощать нас сигарами? — полюбопытствовал Криббидж.

— Сержант Уорден и не подумает никого угощать сигарами, — ухмыльнулся Калпеппер, — по такому пустяковому поводу, как присвоение офицерского звания. Вы не знаете своих людей, Криббидж.

— А что, если, — настаивал Криббидж, — я хочу заработать на этом деле сигару?

— Вы, сержант, понимаете, конечно, — сказал с ухмылкой лейтенант Росс, — что речь идет о временном звании офицера. Так что не вздумайте возомнить о себе. Вы по-прежнему остаетесь у меня старшиной, пока вас не пошлют в Штаты для прохождения действительной службы… Боже мой! — вдруг воскликнул лейтенант. Он только что вскрыл другое письмо.

— В чем дело, Росс? — спросил Калпеппер.

— Полюбуйся ка, Калпеппер. — Росс протянул ему письмо.

Наблюдая за ними, Уорден подумал, как все это похоже на некий клуб, клуб золотой молодежи, где действуют свои, удобные для каждого законы, создающие обстановку теплоты и какой-то семейственности. Письмо пошло по кругу в порядке старшинства: от Росса к Калпепперу, затем к Криббиджу. На иерархической лестнице Уорден оказался четвертым. Последним был Розенберрн.

Когда письмо дошло до Уордена и он понял, о чем в нем речь, у него даже под ложечкой заныло. В конверте было циркулярное письмо военного министерства о том, что все срочнослужащие сержантского и рядового состава, достигшие определенного возраста, имеющие звание ниже старшины и состоящие на должностях, связанных с обеспечением боевых действий войск, подлежат немедленному увольнению. Поименный список таких военнослужащих должен быть представлен в вышестоящий штаб для включения в команды эвакуируемых с островов. Одновременно должна быть подана заявка на пополнение для замещения образующихся вакансий. А это означает, что с Питом все покончено.

Как бы для того, чтобы подчеркнуть, что решение это окончательное, к циркулярному письму была подколота отпечатанная стеклографическим способом выписка из распоряжения по полку, в котором перечислялись имена человек сорока, подлежащих увольнению, а два имени:

старший сержант Питер Карелсен, 7-я рота;

рядовой Айк Гэлович, 7-я рота,—

были подчеркнуты красным карандашом.

— Прямо хоть караул кричи, — сказал Криббидж. — Если я потеряю сержанта Карелсена, у меня, можно сказать, от взвода вообще ничего не останется.

— Да, дело твое дрянь, — согласился Калпеппер.

О Гэловиче ни тот, ни другой не сказали ни слова.

— Я думаю махнуть на передовую и посмотреть, как дела в районе шестнадцатой позиции, — неожиданно сказал Калпеппер. — И кстати, вечером туда можно будет уж не заглядывать.

— Я тоже, наверное, могу возвращаться в Макапуу, — сказал лейтенант Криббидж. — Все равно, мне почты нет.

— А что, если я подам рапорт? — сказал Росс, когда те ушли.

Теперь приказ читал Розенберрн.

— Думаю, что здесь рапорт не поможет, — ответил Уорден.

— Боюсь, вы правы, — уныло согласился Росс. — Черт бы их подрал, сержант! — взорвался он вдруг. — И что только они со мной делают! Я не могу позволить себе остаться без сержанта Карелсена! Не могу, и все тут!

И лейтенант Росс ни словом не обмолвился о Гэловиче. Росс не раз пытался найти способ перевести Гэловича куда-нибудь в другое подразделение. Уорден тоже пытался сделать что-то в этом роде. Но их усилия оказались тщетными, поскольку во всем гарнизоне не нашлось ни одного командира, который согласился бы взять к себе Гэловича. За любое вознаграждение.

— Будь они прокляты! — распалился лейтенант Росс. — Сидят там, в Вашингтоне, штаны протирают и приказы свои строчат, исходя из общей арифметики. А что они знают о фактическом положении вещей? Что им за дело до того, в каком положении окажется моя рота? Не они же, стервецы, отвечают за нее!.. А ну, сержант, придумайте что-нибудь.

Уорден и сам пытался придумать что-нибудь. Он думал об улице Пенсионеров, приютившейся на мысе Бриллиантовый в конце авеню Кахала. Именно там оказался Снаффи Картрайт, когда его уволили из седьмой роты, чтобы освободить место для Уордена. Уорден вдруг ощутил, что находится во власти смешанного чувства страха за Питера и нежелания мириться с тем, что ожидает его самого, и это было похоже на приступ невероятно острой и резкой боли.

— Пит в этой роте целых шесть лет, — произнес Уорден. — Может быть, на этом можно сыграть?

— Пожалуй, — утвердительно кивнув головой, сказал Росс. — А в общем-то это для него будет страшный удар.

Молча, даже и не пытаясь высказать своего суждения, Розенберри положил приказ обратно на стол.

— Розенберри! — раздраженно крикнул Росс. — Вы неважно выглядите. Изможденный какой-то вид у вас. Пожалуй, вам нужен свежий воздух. Идите где-нибудь погуляйте.

— Слушаюсь, сэр, — спокойно сказал Розенберри.

— Этот парень действует мне на нервы, — вздохнул лейтенант Росс, когда Розенберри вышел. — Он не в меру спокоен. Ну так что, что делать-то будем?

Говорят, старые солдаты никогда не умирают. Это верно. Они поселяются на улице Пенсионеров в конце авеню Кахала, на мысе Бриллиантовый. Покупают себе удочки и ловят рыбу. Или изредка охотятся, вооружившись старой армейской винтовкой. По крайней мере, так делают те, у кого есть деньги. Вот, к примеру, Снаффи Картрайт. Пит не сумел заработать на картежной игре столько, сколько удалось Снаффи Картрайту, во всяком случае, не сумел сберечь. А Снаффи сумел, вернее, его деньги сберегла ему жена. У Пита не было жены. У него не было денег, чтобы содержать даже не первой молодости экономку, которая грела бы ему постель, а о молодой жене уж и говорить нечего. И снова Уорден ощутил поразительно острый приступ страха за Питера. Одинокий, не способный к брачной жизни из-за перенесенного сифилиса, без всяких сбережений и средств к существованию. Ни жены ни детей. И надеяться не на что. Никому не нужный, старый, отставной солдат. И Уорден понял — сам еще точно не зная, откуда пришло это решение, — что он не должен допустить, чтобы такое случилось с Питом.

— Вам придется поехать вместе с Питом в Скофилд и лично переговорить с полковником Делбертом, — сказал он Россу.

Лейтенант Росс все это время сидел, подавшись вперед, к Уордену, как бы ожидая от него спасительного совета. Теперь он откинулся назад.

— Нет уж, помилуйте. Этого мне бы делать не хотелось.

— Вы же хотите его сохранить, так ведь? Его могут отправить в Штаты и назначить где-нибудь обучать новобранцев тому, как обращаться с пулеметом, — на годик, может быть, на два, а то и до конца войны. Для пожилого человека это будет отличная работа — тихая и легкая. Солдаты будут бесплатно поить пивом такого видавшего виды старослужащего. Он сможет напиваться хоть каждый вечер. И будет знать, что и он по-своему кует победу.

— Положим, что так, по почему бы не поехать вам, сержант? — сказал наконец лейтенант Росс. — Вы служите в полку намного дольше, чем я.

— Как эго так? Я не могу ехать, лейтенант. Вы же командир роты.

— Я, — безрадостно подтвердил Росс. — Мне бы не хотелось делать бестолковых вещей. Вы уверены, что в том, что вы предлагаете, есть толк?

— Это единственный выход.

— Вы в самом деле считаете, что из этой затеи может что-нибудь выйти?

— Должно выйти.

— А если все-таки не выйдет, то в полку на карандаш возьмут меня, — не сдавался Росс. — Меня, а не вас.

— Так что же вы, в конце концов, хотите — командовать ротой или выслуживать себе капитанское звание?

— Ишь ты! — сердясь, воскликнул Росс. — Вам легко говорить. А! Начхать я хотел на все! — вдруг с горячностью выпалил он. Потом подошел к двери и рявкнул: — Розенберри! Какого черта вы там болтаетесь? Идите найдите сержанта Карелсена и скажите ему, что он мне нужен. Да пошевеливайтесь!

— Он сейчас в Макапуу, сэр, — спокойно сказал Розенберри, стоявший все это время за дверью, дожидаясь распоряжений.

— Тогда берите машину и поезжайте, черт вас побери, за ним! — кричал лейтенант Росс.

— Слушаюсь, сэр, — спокойным голосом ответил Розенберри.

— Дьявол бы побрал этого малого! — Росс вошел обратно, продолжая костить Розенберри. Он сел за свой стол и почесал в затылке. — Наверное, я сам сяду за баранку, а Рассела оставлю здесь. Мы будем в машине вдвоем с Карелсеном, и я по дороге осторожно сообщу ему об этой неприятности. Как вы считаете, так будет правильно?

— Да.

Лейтенант Росс вынул записную книжку и начал делать заметки, что он скажет полковнику. Написав несколько строчек, он пробормотал какое-то ругательство и начал перечеркивать написанное.

— А ведь это все вы со своими блестящими идеями! — зло проговорил Росс. — Не понимаю, какого черта я вас слушаю! Иногда я начинаю задумываться, кто же все-таки командует ротой — вы или я.

Росс с выражением огромной сосредоточенности на лице все еще делал какие-то заметки в записной книжке, когда Розенберри доставил из Макапуу Пита.

— Заходите, сержант, — не предвещающим ничего хорошего тоном сказал Росс, убирая записную книжку. — Нам с вами нужно по делам поехать в Скофилд.

— Слушаюсь, сэр, — отчеканил Пит и отдал честь. Он слишком много повидал на своем веку, чтобы не суметь заранее подготовиться к любой опасности. Даже вставные зубы у пего сегодня были на месте — впервые со времени нападения на Пирл-Харбор, если не считать, конечно, моментов, когда он ходил в столовую.

Нацепив на себя противогазы, патронные ленты и шлемы и захватив карабины, оба они, не проронив ни слова, вышли — Росс мрачный, как туча, Пит подчеркнуто сдержанный — само воплощение официальности в отношениях начальника и подчиненного. После их ухода Уорден занялся своими делами, решив терпеливо ждать, пока они вернутся. Он так и не дождался их возвращения, потому что поступило сообщение о Прюитте.

Когда они с Вири, съездив на место происшествия, были снова в расположении роты, второго «виллиса» па стоянке не было, а это означало, что Росс и Пит еще не возвращались.

Вири довез Уордена до штабного фургона и поспешил в автопарк, чтобы побыстрее освободиться: его гак и подмывало поделиться с кем-нибудь тем, что он только что видел. Когда Уорден вошел в фургон, Розенберри сидел у телефонного коммутатора в тумане густого табачного дыма и решал новый кроссворд.

— Звонки были?

— Нет, сэр.

— Когда же ты, Розенберри, безмозглая твоя башка, перестанешь наконец обращаться ко мне, как к офицеру? — убийственно спокойным тоном проговорил Уорден. — Я всего-навсего задрипанный старшина срочной службы.

— Так точно, сэр, — выпучив глаза, проговорил Розенберри. — То есть, я хочу сказать, понял, старшина! Извини, старшина!

— Если хоть раз еще скажешь мне «сэр», Розенберри, я тебя, подлец, выпотрошу собственными руками, — уже дрожащим голосом сказал Уорден. Это прозвучало так, будто он и впрямь собирался его потрошить.

— Ладно, старшина, — примирительно сказал Розенберри. — Извини меня. Я же ничего не хотел… Это у меня просто так, привычка. Скажи, старшина, правда, это был Прюитт?

— Правда. Пришлепнули его, как муху. В песчаном рве нашли. А внутренности разбросаны вокруг. Из автомата его. Ну а теперь катись ко всем чертям отсюда!

Когда Розенберри вышел, Уорден разложил вещи Прюитта на своем столе. Да, подумать только, до чего же много осталось от человека!..

Он достал дешевую записную книжку и свернутый листок бумаги из другого кармана и положил их тоже на стол.

Затем взял свернутый листок, развернул его, разложил на столе и разгладил. Он прочитал вверху листка название: «Блюз сверхсрочника», а потом и само стихотворение. Затем еще раз разгладил листок и прочитал стихотворение снова.

Прошел еще целый час — было уже почти одиннадцать, — пока наконец Росс и Карелсен вернулись из Скофилда. Услышав шум мотора подъезжающего «виллиса», Уорден осторожно сложил листок по старым сгибам и вместе с записной книжкой запер его в своем маленьком железном ящике.

Когда они вошли, по выражению их лиц Уорден понял, что поездка к полковнику Делберту в Скофилд успехом не увенчалась.

— Вот так, — сказал лейтенант Росс, со злостью бросая каску на стоявшую в углу незастеленную койку. — Могу только сказать, что это не война, а сплошной кавардак. — Лейтенант осторожно поставил карабин, прислонив его к столу. Затем сел и потер грязной рукой пыльное с дороги лицо. — На дорогах сумасшедшее движение, даже в этот поздний час. Не меньше четырех часов добирались обратно.

Пит Карелсен, держа карабин на ремне за плечом, сделал шаг вперед, встал по стойке «смирно», напоминая всеми своими движениями заводного солдатика, и по всем правилам старого служаки отдал честь.

— Сэр, сержант Карелсен благодарит командира роты за все, что он сделал.

— Ничего я не сделал, — сказал Росс. — А если и сделал, то только то, что попал старику на карандаш.

— Сэр, командир роты старался, а это самое главное.

— Нет, не это самое главное! — воскликнул Росс. — Главное в этом мире результат, а я ничего не добился, решительно ничего.

— Сэр, командир роты сделал все, что мог, — сказал Пит.

— Ради бога, сержант Карелсен, перестаньте говорить со мной в третьем лице, как будто я — это не я, а кто-то другой. Вольно. Отдыхайте. Не будьте таким церемонным. Со мной этого не нужно.

Пит принял уставную стойку «вольно».

— Сэр, я хочу, чтобы командир роты знал, как я ценю все, что он сделал, — сказал Пит монотонным голосом, и, когда он говорил это, у него было каменное лицо, как у солдата, стоящего по стойке «смирно». — Я никогда этого не забуду, сэр.

Лейтенант Росс быстро взглянул на Карелсена и опять рукой потер лицо.

— Эти дни вы могли бы спать прямо здесь, сержант Карелсен. До тех пор, пока вас не вызовут. Располагайтесь, как дома. Скажите сержанту Мэлло, что я велел выдать вам койку. Поставьте ее в штабной палатке. Пусть взвод оружия привыкает обходиться без вас.

— Слушаюсь, сэр, — сказал Пит. — Благодарю вас, сэр. — Он медленно, с каким-то изяществом, чуточку подавшись корпусом вперед, снова перешел в положение «смирно» и опять так же молодцевато отдал честь. Молодцевато и красиво.

— Идите, сержант, — сказал Росс.

Пит повернулся кругом и направился к двери строевым шагом.

— Что это за чепуха? — спросил Росс, показывая на маленькую кучку предметов па столе Уордена.

— Постой, Пит, — сказал Уорден вслед удалявшемуся Питу. — Тебе это тоже будет интересно. — И он рассказал им о Прюитте.

— Так, — сказал лейтенант Росс. — Великолепно! Замечательно! Вот это подарочек!

— Когда это случилось, Мнлт? — спросил от двери Пит, и в его голосе в первый раз прозвучали настоящие человеческие нотки. Прозвучала среди них и нотка какой-то безысходности. Уордену стало не по себе.

— Около восьми часов, — ответил он тем не менее бесстрастно.

Он пересказал нм все, что узнал от сержанта из военной полиции. Затем, чтобы ввести лейтенанта Росса в курс дела, рассказал всю историю Прюитта, начиная с того дня, когда тот ушел из команды горнистов.

Конечно, кое о чем он умолчал. Например, о сержанте Фэтсо Джадсоне. Или о том, что с благословения Болди Доума он примерно в течение недели покрывал самовольную отлучку Прюитта. Не упомянул он и имени Лорен из отеля «Новый Конгресс»!

— Ну что ж, — сказал лейтенант Росс, когда Уорден закончил свой рассказ. — Этот парень был прямо-таки рекордсмен. Он, кажется, умудрился нарушить почти все статьи дисциплинарного устава. Ему почти удалось запятнать доброе имя вверенного мне подразделения. А я его даже и в глаза не видел.

— Сэр, — от двери обратился к Россу Пит, — с позволения командира роты я хотел бы теперь уйти.

— Да, конечно. Можете быть свободны, сержант. Идите поспите. И вам, и мне сейчас нужен сон.

— Слушаюсь, сэр. Благодарю вас, сэр. — Он опять принял стойку «смирно», опять красиво отдал честь и великолепно выполнил поворот кругом.

Выходя из фургона, Карелсен шепотом бросил Уордену:

— Я сегодня в Скофилде прихватил пару бутылок, Милт. Высшего класса. Приходи потом в палатку.

— Что такое с ним творится? — сказал Росс, когда Карелсен ушел. — Почему он держится со мной так официально? Видит бог, я сделал для пего все, что мог.

— Дело, по-видимому, в том, что он старается быть солдатом. Вернее, оставаться им. Хочет доказать, что он по-прежнему солдат. Дело туг не в вас, лейтенант.

— Иногда я начинаю сомневаться, смогу ли я хоть когда-нибудь понять вашего брата, — сказал Росс, — или армию вообще.

— Вы пытаетесь форсировать события. Не стоит этого делать. У вас впереди еще очень много времени.

Уорден откинулся назад, сел поглубже па стуле и начал наставлять Росса, как вести себя с подполковником Хоббсом из военной полиции. Уорден сказал, что он абсолютно все уладил и что Россу лучше всего отмалчиваться и быть поприветливее.

— Мне казалось, у Прюитта нет родственников, — сказал Росс.

— Родственников нет, это верно. Но так для всех будет лучше. А кроме того, лейтенант, — многозначительно сказал Уорден, — в ротной документации не будет даже упоминания о каком-то убитом дезертире.

— Я понимаю, — согласился Росс. — Можете на меня положиться. — Он опять потер рукой лицо. — Но тут двумя строчками полковнику Делберту не отпишешься. Особенно после сегодняшней поездки. Вы были высокого мнения об этом Прюитте, а, сержант?

— Я считал его хорошим солдатом.

— О да! По всему видно, что он был отменный солдат, — с горечью сказал лейтенант Росс.

— Мне кажется, он был слегка чокнутый. Он любил армию. Из такого, как он, вышел бы отличный боец десантно-диверсионных войск, если бы, правда, он был ростом побольше. А армию он любил так, как некоторые мужчины любят своих жен. Это встречается не так уж часто.

— Верно, — согласился лейтенант Росс.

— Во время войны каждый хороший солдат нужен своей стране дозарезу.

— Одним солдатом больше, одним меньше — какое это имеет значение, — устало сказал Росс.

— Вы так думаете?

— Войну выигрывает тот, у кого лучше поставлено производство.

— Вот поэтому-то всякий, кто любит армию, чокнутый, — сказал Уорден.

— Думаю, вы правы, — согласился Росс. Он опять потер грязной рукой лицо, на котором теперь уже былн разводы грязи, затем встал и взял карабин и шлем. — Мне нужно еще пойти посмотреть, как там, у Макапуу. Не представляю, что Криббидж будет делать без сержанта Карелсена. Думаю, поначалу ему придется нелегко. В случае чего — вы знаете, где меня искать.

— Вы не пришлете оттуда Андерсона или Кларка, чтобы подменить меня у коммутатора?

— Кого первого?

— Мне все равно. Пусть сами решают. Только я хочу, чтобы Розенберрн был в последней смене: он торчал здесь все время, пока я уезжал.

— Ладно, — сказал Росс и вышел.

Через несколько минут вошел ротный горнист Андерсон, с заспанными глазами и взъерошенными волосами. У него был мрачный вид, какой бывает у человека, взявшего прикуп с картами не той масти.

— Проиграл, а? — спросил Уорден.

— Кларк не снял колоду, — сказал Анди в ответ. — Его никогда не обыграешь.

— Сейчас полночь. Осталось всего восемь часов. Подежурь сам часа три, и Кларк пусть подежурит столько же, а последние два часа — Розенберрн, — распорядился Уорден. — Он торчал здесь весь вечер, пока вы, друзья, болтались без дела. — Уорден взял стоявшую в углу винтовку.

— Ладно, — сказал Анди. Нельзя сказать, чтобы он уж очень обрадовался полученному заданию, но ведь препираться с Уорденом — все равно что спорить с самим господом богом, особенно, когда старшина, как и сейчас, не в духе.

— Послушай, старшина!

— Ну?

— Это правда насчет Прюитта?

— Правда.

— Подумать только! Вот не повезло парню в жизни! — сказал Анди, вынимая из заднего кармана брюк сборник юмористических рассказов и устраиваясь поудобнее у коммутатора. — Надо же так!..

— Да уж хуже некуда… — ответил Уорден.

Выйдя из фургона, он сразу же почувствовал аромат свежего морского воздуха. Поздняя луна только-только поднималась над горами за мысом Коко, и оттого, что все вокруг было залито излучавшимся ею серебристым светом, рощица густых, разлапистых деревьев, где был разбит командный пункт, казалась большой темной пещерой. Начиная от фургона, местность круто спускалась в темноту, царившую иод сенью деревьев рощи, и резко переходила в ярко освещенную луной ровную площадку на вершине скалы. На этой площадке, которая использовалась теперь как стоянка для автомашин, они с Карен останавливались однажды и наблюдали оттуда, как школьники веселились на пикнике.

Чувствуя себя очень одиноким и ощущая тяжесть висевшей на плече винтовки, Уорден наугад выбрал одну из новых тропок, проложенных в песчаном грунте. Эти тропинки становились с каждым днем все более ровными и утрамбованными и образовывали разветвленную паутину дорожек, пересекавших рощицу во всех направлениях и соединявших вновь поставленные палатки, старый фургон и две ранее построенные здесь уборные. Уорден с удовольствием вдыхал морской воздух, а легкий ветерок приятно освежал его голову.

Он шел по затемненной — с прогалинами лунного света — роще и чувствовал, что на душе у него становится гадко. Он шел теперь по другой тропинке, ведущей к палаткам ротного бивака.

В штабной палатке было темно: Кларк и Розенберрн лежали на своих конках и спали. Тогда Уорден направился к палатке, отведенной под вещевой склад.

Там он застал Пита и Мэйлоуна Старка, сидевших при свете затемненного одеялом фонаря за привезенными Питом из Скофилда бутылками. На придвинутом к задней стене импровизированном столике, сделанном из козел для пилки дров и широких досок, стоял портативный радиоприемник — собственность Пита, — из которого лилась танцевальная музыка. В злополучный день седьмого декабря Пит тщательно упаковал этот приемник и привез с собой на позиции.

— От нашей роты почти ничего не осталось, — мрачно произнес Старк.

— А! Милт! Входи, входи, — обрадовавшись приходу Уордена, сказал с койки Пит и встал ему навстречу. — А мы как раз говорим, что рота здорово изменилась за последнюю пару месяцев.

— Чепуха! — пренебрежительно усмехнувшись, сказал Уорден. — Если она и меняется, то ничуть не быстрее, чем раньше. — Он снял с плеча винтовку, сел рядом с Питом и взял протянутую ему чарку — крышку фляги, до половины наполненную виски. Уорден быстро выпил чарку и попросил наполнить снова. — А где Рассел? Я думал, что он здесь.

— Был, — угрюмо отозвался Старк.

— Он сейчас в кухонной палатке, через дорогу, поварам рассказывает, — сказал Опт.

— Интересно, что он будет делать, когда станет уже некому рассказывать? — поинтересовался Старк.

— Наверно, запьет, — сделал предположение Пит.

Слышавшаяся из глубины палатки танцевальная музыка оборвалась, и послышался голос диктора.

«Сигареты «Лаки Страйк» в бывшей зеленой упаковке теперь тоже на войне», — говорил диктор.

— В жизни еще не видел, чтобы в воинской части личный состав менялся, как у нас: люди приходят и исчезают прямо на глазах, — мрачно изрек Старк.

— Э, я думал, вы тут веселитесь, а у вас похоронное настроение. Прямо как на поминках, — съязвил Уорден.

— А почему бы и нет? — воинственно сказал Старк.

— Немного смеха не помешает, я думаю. Даже на поминках. Надо покрутить приемник и найти настоящий джаз, такой, чтобы внутри все заходило. А то передают какую-то дрянь.

— Не надо, пусть, — запротестовал Пит. — Это передача «Лучшие пластинки за неделю».

— Как, в понедельник? — удивился Уорден.

— Между прочим, Прюитт был мой близкий друг, — плохо скрывая раздражение, сказал Старк.

— Это повторение передачи из Штатов в записи, специально для военнослужащих, — объяснил Пит.

— Правда? — ухмыльнулся Уорден. — Повторение в записи? Для военнослужащих? Скажи пожалуйста, они нас прямо на руках носят. Если так пойдет дальше, то скоро они нам зады будут подтирать, а?

— Может, тебе он близким другом и не был, — продолжал Старк, — а мне был.

— И хорошо, что не был, черт бы его побрал! — зло сказал Уорден. — У меня из-за него были один неприятности.

— У тебя, сукина сына, сердца нет, понял? — все больше задираясь, сказал Старк.

— Не стоит так говорить о солдате твоей же роты, Милт, — сказал Пит, — после того как его убили. Даже если он и дезертир. И даже в шутку не стоит.

— В шутку? — сказал Уорден. — Какие тут шутки!

— Я просто не могу, все время только об этом и думаю, — заговорил опять Старк. Он начал перечислять знакомые имена. — Лева переведен в тринадцатую роту на должность каптенармуса, Блюм покончил жизнь самоубийством, Маггио уволен из армии, Холмс и О’Хейер ушли в штаб бригады. Потом начали прибывать все эти молодцы из корпуса подготовки офицеров резерва. А теперь вот Прюитт…

— Чепуха, — с издевкой продолжал Уорден. — Иногда мы за месяц теряем не меньше людей — когда увольняем выслуживших срок службы.

— По-твоему, никакой разницы нет: умер человек или уехал домой, отслужив свой срок, — наседал Старк.

— Ну, как хотите, а для роты действительно никакой разницы нет, — заключил Уорден. — А ну, Пит, налей еще по одной.

— А вот теперь через пару дней уезжает старина Пит, — с унылым видом проговорил Старк.

— Не забудь и старину Айка, — ухмыльнулся Уорден.

— Если хотите знать, лично я буду до смерти рад выбраться отсюда, — сказал Пит. — Думаете, мне нравится ползать на брюхе, как ящерица, по каменным щелям у Макапуу?

— А главное, теперь наша рота уже не та, — продолжал твердить свое Старк.

— Вы прямо как маленькие дети! — фыркнул Уорден. — Возьмите любое подразделение: люди там приходят и уходят. А вы что хотите? Чтобы мы все до старости вместе служили, в один день уволились и жили потом где-нибудь всем кагалом?

Музыка по радио прекратилась, и опять послышался голос диктора.

«Не пытайтесь искать на прилавках табачных ларьков свои любимые сигареты «Лаки Страйк» в знакомой вам зеленой упаковке, — говорил диктор. — Ваши любимцы оделись теперь в другой цвет».

— Помяните мое слово, — с уверенностью человека, знающего, что он говорит, сказал Пит. — Золотые денечки на этом утесе кончились. А если и начнут снова давать нашему брату увольнительные, у каждого бара и у каждого публичного дома будет очередь на несколько кварталов. И пропускать там будут по поточному методу.

— Я и сам бы рад отсюда выбраться, — сказал Старк, — только податься некуда.

— Зато у старого Пита будет роскошная жизнь. Когда он вернется в Штаты, — сам о себе в третьем лице заговорил Пит.

— Даже если бы у меня и было куда поехать, — говорил Старк, — мне все равно сейчас не удалось бы получить перевод.

— И буду я думать о вас, друзья, как сидите вы посиживаете на камушках у Макапуу, — говорил Пит.

— Если бы и можно было перевестись, — продолжал свою мысль Старк, — все равно везде одно и то же: те же новобранцы, те же парни из корпуса подготовки офицеров резерва.

— Чудаки вы какие-то! — не выдержал Уорден. — Сравнили мир и войну! Везде сейчас одно и то же. И там, в Штатах, так же строго с разными отпусками и увольнениями, как и здесь.

— Нот уж, извини, — возразил Пит.

— Значит, если я даже и переведусь отсюда, никакого толку в этом не будет? — спросил Старк.

— Нет уж, извини, — опять сказал Пит. — Там полно женщин. Никто никого ни в чем не ограничивает.

Уорден посмотрел на него пристально.

— Да заткнетесь вы, наконец, или нет? — сказал он тоном человека, которому изрядно надоело слушать бестолковые и бессмысленные речи.

— Я завидую тебе, — уныло сказал Старк Питу.

— И правильно делаешь, — одобрил Пит. — Меня поставят обучать новобранцев. Легкая, тихая работа. Как у конторского служащего: восемь часов отработал — и будь здоров. Ну сам посуди: за каким дьяволом мне оставаться в этой проклятой дыре?

— Я завидую тебе, — печально сказал Старк. — Боже мой, как я тебе завидую!

— А ну заткнись! — сказал ему Уорден.

— Бары! Кабаре! Шикарные рестораны и гостиницы! — продолжал между тем Пит.

— Ты вовремя уезжаешь. Скоро от нашей старой роты останутся лишь обломки, — мрачно произнес Старк.

— Я сказал, заткнись! — опять повторил Уорден.

— А вы будете спать на камнях, — входя в раж, говорил Пит. — Есть холодную похлебку из котелка! Надрывать пупок, ставя колючую проволоку! — От возбуждения он вскочил с койки, на которой сидел. — А жить прямо на берегу, на песке! Будете стоять в очереди, чтобы выпить рюмашку или погладить девчонку! Будете первым пехотным подразделением под ружьем! Вас первых пошлют дальше на юг, когда мы начнем занимать эти грязные острова!

С каждой сказанной фразой он неуклюже наклонялся вперед, как бы выстреливая свой словесный заряд. Лицо у него было красное. По щекам катились скупые слезы.

— Жить на дьявольской пороховой бочке! — продолжал Пит срывающимся голосом. — Которая вот-вот взорвется!

Уорден вскочил с койки и обеими руками обхватил Пита, который раскачивался теперь так сильно, что приходилось только удивляться, почему он не рухнет.

— Хорошо, хорошо, Пит, хорошо. Садись. Выпей еще. Давай послушаем музыку.

— Все в порядке, — несколько задыхаясь, сказал Пит. — Я просто немножко распалился. Отпусти меня.

Уорден отпустил его, и он снова сел.

— Где мой стакан?

— Вот он, — ответил Уорден, протягивая ему наполненную крышку от фляги.

— Догадайся, кого я встретил сегодня в Скофилде, Милт? — спросил Пит.

— Не знаю. Кого? — сказал Уорден, протягивая опорожненную чарку.

— Подожди, открою другую бутылку, — сказал, поднимаясь, Пит. — Эта уже готова. — Он пошел к столу.

Передача музыки опять прекратилась, и снова послышался голос диктора.

«Сигареты «Лаки Страйк» в бывшей зеленой упаковке теперь тоже на войне», — говорил диктор.

— Так кого же ты встретил в Скофилде, Пит? — спросил Уорден, возвращаясь к прерванной теме.

«Ваши любимцы надели форму цвета хаки и пошли на военную службу», — продолжал диктор.

— Жену капитана Холмса, — сказал Пит. Он налил виски Уордену. — Ты можешь себе представить? Сто лет ее не видел. Я встретил ее в отделе эвакуации штаба полка, когда забежал туда, чтобы взять выписку из приказа. Она возвращается в Штаты на том же пароходе, что и я.

— Ха-ха-ха! — пьяно загоготал Старк.

— Кого? — переспросил Уорден.

— Жену капитана Холмса, — повторил Пит. — Ну что ты, неужто не помнишь жену капитана, то есть майора Холмса?

— Как же, как же, — ответил Уорден, — конечно помню.

— Ха-ха-ха! — оглушительно смеялся пьяный Старк.

— Живут они, кажется, на старом месте, и за проездными документами на себя и сынишку она пришла в штаб полка, а не бригады. Сколько ж их там, сердечных, было: и жена майора Томпсона, и жена полковника Делберта, и еще много разных. А жену Холмса определили на тот же пароход, на котором отправляют и меня. Отплывает шестого января.

— Ха-ха-ха! — опять закатился Старк.

— Что с тобой? — спросил его Пит.

— Ничего, — оскалился Старк. — Просто так, я подумал об одной вещи.

— Конечно, — продолжал Пит, — она поедет в первом классе, а меня загонят куда-нибудь в трюм, пониже, но все-таки мы едем на одном пароходе. До чего же тесен мир, честное слово!

— Ха-ха-ха! — заливался Старк. — Что и говорить, тесен.

— Старк, хочешь еще выпить?

— Не, пока не хочу, — осклабился Старк.

— А как она выглядела? Что-нибудь говорила? — с напускным безразличием спросил Уорден.

— Ха-ха-ха! — снова пьяно загоготал Старк.

— Спрашивала про роту, — сказал Пит. — Интересовалась, как у нас идут дела. Как ведет свое хозяйство новый заведующий складом. Спрашивала, как у тебя отношения с новым командиром роты.

— У меня? — переспросил Уорден.

— Ха-ха-ха! — продолжал гоготать Старк.

— У тебя, — подтвердил Пит. — Слушан, что с тобой? — спросил он Старка.

— Ничего, — со счастливым выражением лица проговорил Старк сквозь душивший его смех.

— Ты понимаешь, — сказал Пит, обращаясь к Уордену, — я никогда не думал, что она так много всего знает о нашей роте.

— Еще бы ей не знать! — вставил Старк.

— Она спросила меня даже, не вернулся ли Прюитт.

— И про него не забыла? — оскалился Старк. — Ох и любит же она эту роту. Всю, как есть. Скажи, Милт, а?

— Любит, любит. Это точно, — согласился Пит. — Я даже удивился. Так здорово все знать! Она мне очень понравилась.

— Неужели? — опять осклабился Старк. — Ну, тогда не теряй зря времени, когда окажешься с ней на одном пароходе. Как ты на это смотришь, Милт?

— Сказал тоже, — возразил Пит, — она будет наверху, где офицерские каюты, а я где-нибудь на самом дне. Я и увидеть-то ее не смогу.

— Ничего, не беспокойся, — сказал с нескрываемым удовольствием Старк. — Просто отыщи ее и скажи, чтобы она пригласила тебя к себе в каюту. Она это сделает. Точно, Милт, а? Ведь не откажет? Уж очень она любит нашу роту.

Пнт вообще не очень быстро соображал, но, по мере того как до него доходило то, что говорил Старк, на его лице появлялось выражение, которое показывало, что Пит потрясен и даже возмущен.

— Заткнись сейчас же, сукин сын, — цыкнул на Старка Уорден.

— Ты думаешь, я вру, Пит? — говорил, гогоча, Старк. — А вот и нет. Спроси Уордена. И меня спроси, если хочешь. Только предупреждаю: будь осторожен, — продолжал Старк, теперь уже доверительным тоном. — Прими потом кое-какие меры, а то схлопочешь себе порядочный триппер.

Наблюдая за Старком, Уорден ясно видел, что за маской непристойного смеха скрывается что-то другое, существенное, важное, и понял, что сейчас нужна какая-то пауза. Уорден знал, что через минуту он будет унижать, уничтожать, и поэтому был готов чуточку подождать. Он преисполнился чувством почти полного удовлетворения. Вот чего искал он весь день и никак не мог найти.

— Ну, у тебя все, подлец? — начал Уорден, когда пауза истекла. Он говорил медленно, чеканя каждое слово. — Теперь послушай, что я тебе скажу. Тебе хочется знать, как она подцепила триппер в Блиссе? Скажу. Ее наградил ненаглядный муженек, капитан Дайнэ Холмс, понял?

Мэйлоун Старк побледнел как полотно. Его румянец, вызванный спиртным, как рукой сняло. Уорден наблюдал за ним с совершенно неописуемым, предельно полным чувством удовлетворения.

— Не верю, — проговорил Старк.

— Это правда, — подтвердил Уорден, ощущая на своем лице необыкновенно счастливую улыбку.

Пит смотрел то на одного, то на другого, и было видно, что он сбит с толку, но через замешательство и смущение, которые были написаны на его лице, уже начинали пробиваться первые проблески понимания того, что происходило вокруг него.

Музыка, передававшаяся по радио, оборвалась, и послышался голос диктора.

«Сигареты «Лаки Странк» в зеленой упаковке теперь тоже на войне».

— Я убью его, — медленно проговорил Старк, как бы выдавливая из себя застревавшие в горле слова.

— Никого ты не убьешь, — сочувственно и мягко сказал Уорден. — Так же, как и я никого не убил.

— Я собирался жениться на этой женщине, — говорил Старк. — Она была на восемь лет старше меня, но все равно я собирался на ней жениться. Для этого я хотел уйти из армии. И я бы на ней женился.

— Ну и что бы ты с ней делал потом? — спокойно урезонивал его Уорден. — Она же привыкла к богатству.

Старк по-прежнему был бледен как полотно.

— Ведь она была влюблена в меня. Я точно знаю. Наш брат никогда в таких вещах не ошибается. В Блиссе мы тайком гуляли целых полгода. И я собирался на ней жениться.

— Но не женился, — сказал Уорден, и в его голосе слышались добрые нотки. — Больше того, ты бросил ее.

— Пришлось, — проговорил Старк.

— Не дав ей даже возможности оправдаться перед тобой, — мягко бранил его Уорден, зная, что за ними все время наблюдает Пит. Ну что ж, может быть, это отвлечет его от собственных забот. Не каждый день приходится слышать такие пикантные истории, да еще со всеми интимными подробностями.

— Она мне ничего не сказала, — выдавил из себя Старк, и в его голосе звучало отчаяние.

— Так ты же ее не спросил, — так же мягко продолжал Уорден, решив не оставлять Старку никаких лазеек для оправдания.

— Хватит! — взмолился Старк. — Заткнись!

— Вы, южане, — продолжая по-доброму наставлять Старка, говорил Уорден, — вы все на один манер. Пьяницы и развратники, как на подбор. — И больших моралистов я никогда не видывал.

Старк встал и запустил стакан с виски в Уордена, на лице которого по-прежнему было сочувственное выражение, — запустил, совсем не думая, импульсивно, как выпускает когти и ощетинивается кошка, когда ей наступают па хвост.

— Ты думаешь, мне его не убить? — орал он, глядя на Уордена. — Я его убью! Убью!

Уорден, внимательно следивший за Старком, увернулся от летевшего в него стакана. А Пит, будучи старше, пьянее, а главное — более поглощенным своими собственными мыслями, не сумел, и чарка угодила ему в грудь, залив рубашку.

Через откидной клапан палатки Старк выбежал наружу.

Уорден плюхнулся на койку, чувствуя себя опустошенным и расслабленным. Если бы не одна вещь, одна маленькая ложка дегтя в бочке меда, все было бы великолепно. Он все время подозревал, что Карен и Старк были вместе дольше, чем она уверяла его, и все время он надеялся, что это не так.

— Мама дорогая, — заговорил первым Пит, — от меня несет, как из пивной бочки. — Он пощупал промокшую рубашку. — Ты бы лучше пошел за ним, Милт. Он здорово пьян. Еще случится с ним что.

— О’кей, — согласился Уорден. Он взял из угла свою винтовку.

Выходя из палатки, он услышал, что передача музыки по радио прекратилась и снова зазвучал голос диктора.

«Сигареты «Лаки Страйк» в зеленой упаковке теперь тоже на войне», — говорил диктор.

Луна поднялась уже довольно высоко, и рощица, площадка для стоянки автомашин, земля — все представляло собой картину, рисуя которую, художник пользовался только белым и черным цветом. Уорден пошел по тропинке, ведущей к кухонной палатке.

Значит, Старк и Карен встречались в Блиссе целых полгода. Почти столько же, сколько он сам с ней встречался. Интересно, как это было у них? А ведь она тогда была намного моложе. Интересно, как она выглядела, когда была моложе? Что они вместе делали? Куда ходили? Над чем смеялись? Ему вдруг подумалось, как было бы хорошо, если бы он, будучи не видимым для их глаз, мог быть всюду вместе с ними… В нем говорила не зависть и не ревность, а какая-то неукротимая потребность делить с ней все, что у нее было. Бедный малый, этот Старк…

В кухонной палатке он нашел несколько испуганных поваров, сбившихся в кучку, как овцы.

— Куда он пошел?

— Не знаю толком, — ответил за всех один. — Да у меня и охоты не было спрашивать его. Знаю только, что он, бранясь и крича что-то, ввалился сюда, схватил кухонный нож и был таков.

Уорден направился к вещевому складу. Он остановился посреди тропинки и посмотрел вверх, туда, где опа поднималась по холму и, изгибаясь, подходила к шоссе, но в лунном свете никого не было видно. «Не настолько уж Старк пьян, чтобы пойти пешком до Скофилда и там пустить в ход свой нож против майора Холмса», — подумал Уорден.

Когда он уже подходил к палатке, отведенной под вещевой склад, из темноты вынырнула фигура.

— Старшина! — услышал Уорден сиплый, испуганный голос ротного горниста Андерсона. — Это ты, старшина?

— Какого черта ты здесь делаешь? Почему бросил фургон и коммутатор?

— Старшина, там Старк! У него здоровенный нож, и он орудует им вовсю! Громит все подряд! Останутся одни щепки!

— Пошли, — приказал Уорден. Он снял с ремня винтовку и пошел вверх по тропинке.

— Понимаешь, он влетел — кричит, ругается, говорит: «Убью его!» — рассказывал Анди на ходу, еле переводя дыхание. — И все кричит: «Убью его!», «Убью его, стервеца!» Я подумал, что это он насчет тебя. Вдруг он говорит: «Капитана Холмса!», «Убью капитана Холмса!». Капитан Холмс и не был здесь, уж не помню, сколько месяцев. Да и теперь он майор. Похоже, старшой, Старк спятил.

— Успокойся, отдышись, — посоветовал ему Уорден.

Когда они пришли, Старка в фургоне уже не было. Но зрелище им представилось ужасное. Оба длинных узких самодельных стола, которые Уорден и Росс приспособили для штабной работы, были изрублены до основания и превращены в груду щепы, годной разве только для тонки печей. Ни один из четырех стульев не остался целым. Полевой складной стол Уордена лежал на полу, а в его верхней части был виден глубокий след от ножа. На железном ящике, который Уорден использовал для хранения личных вещей, была длинная вмятина. В тонких фанерных стенках фургона зияли длинные прорези. Повсюду были разбросаны клочки изрезанных бумаг. По счастливой случайности уцелевшим остался лишь один коммутатор.

А посреди этого погрома на полу лежало письмо военного министерства о производстве Уордена в офицеры и присвоении ему звания лейтенанта. На письме не было никаких следов пронесшейся бури — ни пятнышка, ни помятинки, — чем-то оно напоминало чудом уцелевшее дитя, беспечно играющее среди обломков только что рухнувшего дома.

На мгновение Уорден задержался в дверном проеме фургона, оценивая причиненный его хозяйству ущерб. Затем он в сердцах бросил в угол свою винтовку — с такой силой, что маленький фургон заходил на своих колесах под аккомпанемент треска от переломившегося у приклада ложа * винтовки.

Анди, воспитанный на традициях регулярной армии, где уронить винтовку на землю во время строевых занятий считается великим грехом, за который виновнику полагается по меньшей мере десяток нарядов вне очереди, открыл рот от изумления и посмотрел на Уордена с ужасом.

— Займись этим, — зло сказал Уорден, показывая на коммутатор. — Начинай снизу и вызывай каждую позицию. Проверь, проходят ли вызовы к нам. После этого проверь связь с батальоном и пунктом сбора и отправки донесений. Проверь каждый штеккер.

— Ясно, старшина, — ответил Анди и принялся за дело.

С выражением раскаяния на лице Уорден подобрал переломившуюся па две части винтовку: приклад беспомощно покачивался на ремне. С этой винтовкой он не расставался целых четыре года. Оп прошел с пей службу в первой роте и с ней пришел в седьмую. Стреляя из этой винтовки, он выбивал больше всех в полку очков, больше даже старшего сержанта О’Беннона. Он любовно проверил работу механизма. Оказалось, все в порядке. Приклад можно поставить и новый, а ударного механизма новым не заменишь. Почувствовав некоторое облегчение, Уорден нежно положил винтовку на пол. Затем поднял вызывающе чистое, без единого следа повреждения письмо военного министерства и разорвал его пополам, сложил вдвое и опять разорвал пополам и снова пополам, а кусочки бумаги разбросал по полу, уже усеянному обломками только что покореженных вещей.

— Порядок, старшина, все работает нормально, — из-за коммутатора сказал Анди.

— Ладно. Тебе остается отдежурить еще два с половиной часа. Я пошел спать.

— А как с канцелярией? Как быть с фургоном? Ты но собираешься навести здесь хоть небольшой порядок?

— Пусть этим займется лейтенант Росс, — ответил Уорден, поднял с пола свою винтовку и вышел.

Снаружи все было абсолютно тихо. После всех переживаний этого длинного дня только и остается, что идти спать. Когда так много ходишь, столько делаешь и так устаешь, наступает наконец момент, в который ты понимаешь, что для тебя на этом свете осталось только одно занятие — спать.

Уорден положил обломки винтовки в ногах у своей койки и быстро лег в постель.

Утром Старка нашли на берегу: он мирно спал на песке, в руке у него был кухонный нож.

Уорден, хорошо выспавшийся, обсудил с лейтенантом Россом случившееся еще до того, как Старка нашли. Росс был взбешен.

— Разжаловать его нельзя, лейтенант. Оп единственный, кто у нас может руководить пищеблоком, да еще в условиях, когда люди разбросаны черт знает на каком расстоянии друг от друга, — говорил Уорден.

— Еще чего — нельзя разжаловать! — бушевал Росс. — Я его как миленького разжалую, даже если всей роте придется подохнуть с голоду.

— А кто тогда будет заправлять пищеблоком?

— А мне наплевать, кто там будет заправлять! — не унимался лейтенант. — Посмотрите, что он натворил здесь. Как хотите, сержант, а я не могу спускать подобных вещей своим подчиненным. Так мы дисциплину никогда не наладим. А нам нужна дисциплина.

— Это верно, но нам нужна и еда.

— Он может выполнять обязанности заведующего пищеблоком, будучи рядовым.

— Он не станет этого делать.

— Тогда я отдам его под суд! — в бешенстве прогремел Росс.

— Я думаю, вы на такое грязное дело не пойдете. И потом, ведь нельзя засудить человека за то, что он, не имея воинского звания, отказывается заведовать пищеблоком.

— Я не могу оставить это безнаказанным! — громыхал Росс.

— Надо его понять, лейтенант. Он странный малый. С ним иногда случаются припадки такого буйства. Он учинил такой же дебош на аэродроме Хиккем — это было еще до того, как вы пришли в роту. Но это с ним случается крайне редко. Вреда от него никому никакого. Между прочим, все повара и заведующие пищеблоками — очень нервная публика. Я не видел ни одного, который бы не был психом. А вы видели?

— Ну ладно, ладно! — все еще гневно говорил Росс.

— Без него мы пропадем, лейтенант.

— Ладно, слышал! — все в том же тоне сказал Росс.

— Я просто трезво смотрю на вещи, лейтенант. Если бы у нас нашелся хоть кто-нибудь, кому можно было бы доверить это хозяйство, я первый был бы за то, чтобы разжаловать Старка. Но нет у нас такого человека.

— Я сказал, хватит! — не успокаивался Росс.

— Это же все для благополучия роты, лейтенант.

— Да, конечно, для благополучия роты.

— Ведь главное — интересы роты в целом…

— Ладно, хватит! — оборвал его Росс. — Я знаю, что главное.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Уорден.

Уладив это дело, Уорден поставил Росса в известность о своем решении не принимать офицерского звания.

— Что?! — взорвался снова Росс. — Вы с ума сошли?

— Я твердо решил, — подтвердил Уорден.

— Вот уж когда пожалеешь, что не оказался в войсках береговой охраны! — гневно проговорил Росс. — Никогда я не пойму этой вшивой армии.

Глава пятьдесят третья

До ее отъезда они встретились еще раз. Это была удивительная встреча.

Начать хотя бы с того, что большого труда стоило ее организовать. Время изменилось. До войны — надевай штатскую одежду и иди, куда хочешь, ни у кого не спрашиваясь. Теперь можно было отлучаться только по служебному делу, причем требовалось представлять письменное обоснование необходимости поездки. Солдатам вообще не разрешалось ходить в штатской одежде. Даже за ее хранение грозил суд военного трибунала. А всякого солдата в форме, болтающегося в дневное время по городу, немедленно бы задержали.

Действовал запрет на продажу спиртных напитков, и поэтому все бары были закрыты. Кинотеатры не работали. В крупных гостиницах ввели большие строгости по линии регистрации. Туристы частично разъехались, а частично сидели в своих номерах, дожидаясь очереди на эвакуацию. Новых туристов не прибывало. Даже в дневное время едущий по шоссе автомобиль останавливали и осматривали, у пассажиров проверяли документы.

Встретиться Уордену и Карен было решительно негде, деваться было абсолютно некуда. Даже днем.

А вечером действовал комендантский час. С заходом солнца население Гонолулу быстро расползалось по своим щелям, и жизнь в городе замирала до утра. По улицам двигались только патрульные машины с затемненными фарами.

Она находилась в Скофилде. Из Скофилда ей нужно было доехать до места встречи, а ехать она могла только днем. И возвращаться тоже только днем. А для него возможность отлучиться с командного пункта не замеченным в дневное время совершенно исключалась. Хотя бы даже на час. А что такое час?

Он мог бы улизнуть ночью, после смены дежурных у коммутатора. Ходил же Старк каждую ночь на свидание со своей знакомой, на радиостанцию в Уайлупе, неподалеку от их позиций. Но Карен не могла добираться до места ночью без неизбежной проверки документов.

Решение могло быть только одно: найти такое место, куда Карен могла бы приехать днем, незамеченной ждать его прихода, провести с ним всю ночь и на следующий день вернуться домой. Гостиницы в Уайкики были закрыты, да и добираться туда ему было далеко — километров пятнадцать, а на гавайских шоссе никаких мотелей или кэмпингов для автомобилистов не было.

Никого, к кому ее можно было бы пригласить, он в этом районе не знал. Все его знакомые жили или в Уайкики пли же и центре Гонолулу. А потом, он не был уверен, что она согласится ехать так далеко.

Больше недели Уорден ломал себе голову и не находил выхода из положения. Но он твердо себе обещал, что найдет, найдет любой ценой.

И в конце концов он пошел к Старку.

Знакомая Старка была красивая молодая женщина, в ее жилах текла смешанная — китайская и гавайская — кровь, звали ее Диана. Жила она со своим мужем, филиппинцем японского происхождения, в маленьком домике в Кулиоуоу Вэли. в каких-нибудь двух-трех километрах от залива Ханаума. Ее муж, начавший службу в качестве вестового в офицерской кают-компании, был теперь оператором на радиостанции в Уайлупе. Для филиппинца, проходящего службу в военно-морском флоте, — продвижение весьма солидное.

Чувствуя неловкость, Уорден спросил Старка, не может ли он договориться с этими людьми и устроить Карен в отдельной комнате на одну ночь, чтобы он смог с ней повидаться перед ее отъездом.

— О чем разговор, — сразу и без всяких колебаний ответил Старк. — Они с удовольствием это сделают.

— А может, тебе с ними все-таки сначала поговорить?

— Незачем. Они для меня что хочешь сделают. Я помогаю им выплачивать ссуду, которую они получили на при усадебное хозяйство.

— Ну, тогда договорились.

— Ты только скажи мне, когда она туда приедет, и я пойду к ним и предупрежу. Тебя я туда сам провожу, а то еще заблудишься.

— Ладно.

Уорден не мог, конечно, звонить Карен по полевому телефону, хотя через батальонный пункт сбора и отправки донесений имел выход в городскую сеть. Оп отыскал предлог, чтобы посетить семнадцатую позицию, и позвонил из дома пожилой четы: па небольшом участке, где стоял пх дом, были возведены доты, и хозяева фактически усыновили всех, кто располагался на этой позиции.

Его быстро соединили. Карей сразу и без малейшего колебания заявила, что приедет.

Это была удивительная встреча, удивительная во всех отношениях.

Когда в абсолютной тишине Старк привел его в конец боковой улочки, берущей свое начало у шоссе и ведущей в сторону от моря, он остановился и показал Уордену на дом.

— Вон там. Одноэтажный домик местного типа с угловыми окнами.

Взглянув в указанном направлении, Уорден сразу же за метил стоявший у дома хорошо знакомый старый «бьюик».

— Обратно дорогу найдешь? — спросил Старк.

— Конечно.

— Тогда я оставлю тебя здесь, а сам потопаю обратно.

— А разве ты не пойдешь к ним?

— Нет, — ответил Старк. — Я был вчера и, наверное, завтра опять пойду.

— Может, ей захочется поблагодарить тебя?

— Ей не за что меня благодарить.

— Выходит дело, мы тебя выживаем из собственного дома.

— Мне кажется, что, увидев меня, она может смутиться, — объяснил Старк. — В общем, мне не хочется с ней встречаться. Последний раз мы виделись месяца за два до того, как Холмса перевели из роты. Столько не встречались… Зачем теперь это нужно?

— Ладно, понял, — сказал Уорден.

— Может быть, ты… — начал было Старк и остановился.

— Что я?

— А! Так, ничего, — не решился Старк. — Будь здоров, — сказал он на прощание и зашагал в непроглядную темноту. Уорден подождал чуточку, пока не замерли вдали мягкие шаги сразу растворившегося в ночи Старка, а затем подошел к двери.

Да, это была удивительная встреча.

Прекрасная молодая женщина — это была хозяйка дома, Диана — с сияющими глазами открыла ему дверь. И тут же взор ее погас.

— А что Мэйлоун, не придет?

— У него дела. Он просил меня передать вам, что придет завтра.

— Ай-я-яй, — с укоризной сказала она, смотря на него затуманенными глазами. Потом улыбнулась. — Входите, сержант.

Она закрыла за ним дверь и повернулась к свету. Ее муж, одетый в белоснежную рубашку и светло-синие форменные брюки, оттенявшие его темное, с красноватым оттенком, восточное лицо, сидел в нише и читал газету на японском языке.

— Ваша подруга уже здесь, — с каким-то оттенком грусти сказала прекрасная Диана и показала глазами на прикрытую дверь на другой стороне комнаты. — Она очень красивая.

— Спасибо, — сказал Уорден. — Я хочу поблагодарить вас за все, что вы для нас сделали.

— Пустяки, сержант, не стоит об этом и говорить.

— Джон, — мягким голосом обратилась к мужу прекрасная Диана, — поди сюда, познакомься со старшиной роты Мэйлоуна, господином Уорденом.

Ее муж отложил в сторону газету, улыбаясь, подошел к Уордену и крепко пожал ему руку.

— Вам, конечно, хочется побыстрее увидеть свою подругу, — печально сказала прекрасная Диана, — а не стоять здесь и разговаривать с нами. Я вас провожу.

Все было так необыкновенно на этот раз.

Когда Диана мягко закрыла за ним дверь, Уорден увидел, что Карен сидит в большом кресле у кровати, читая при свете торшера книгу. Лицо ее было безмятежно.

— Здравствуй, дорогой, — с улыбкой сказала Карен.

— Здравствуй, — ответил ей Уорден. — Здравствуй, — повторил он и пошел к ней, а она, положив книгу на подлокотник, поднялась навстречу ему с той странной и непонятной сдержанностью, которую он наблюдал в ней и раньше, но о существовании которой уже почти позабыл.

Он обнял ее и сразу ощутил такое чувство, будто дотрагивается не до кого-то, а до самого себя, до собственного тела, и это так же естественно, как, например, сцепить руки, чтобы погреть их на морозе, — человек делает это, не задумываясь, ни у кого не спрашивая разрешения, потому что это его руки.

Он поцеловал ее. Она ответила поцелуем. Потом она отпрянула от него, и он, видя в ней все ту же странную и непонятную сдержанность, выпустил ее из своих объятий, наблюдая, как на ее лице расцветает знакомая ему огромная улыбка.

— Давай посидим и поговорим, — сказала Карен.

Она села в низкое кресло, плотно подтянула к себе ноги, обхватив их руками, и улыбнулась ему.

Уорден присел на краешек кровати.

— А ты все такой же, ни капли не изменился, — сказала Карен.

— Это только внешне, — ответил Уорден.

— Так мило с их стороны, что они пустили нас к себе.

Она сказала это искренне, но в ее словах прозвучала не признательность, а удивление, что вот так, совершенно свободно, они смогли расположиться в доме абсолютно не знакомых им людей. И все улыбалась — той улыбкой, какой он никогда не видел у других женщин: в ней столько теплоты и любви и одновременно что-то далекое, недоступное.

— Это все Старк организовал.

— Я знаю, — сказала Карен. — Диана мне сказала. Как она хороша.

— Да, — согласился Уорден.

— Она очень любит Старка.

— Да.

— А он ее любит?

— Не знаю. Думаю, что да. Немного. И, конечно, по-другому, не так, как она его любит.

— Я знаю, — быстро проговорила Карен, — я причинила ему много боли.

— Нет. Он сам виноват.

Он не стал говорить ей о тех полгода в Блиссе. Он думал о них, но постарался отогнать от себя эту мысль, чтобы не высказать ее вслух.

— Он хороший человек. Я хотела бы поблагодарить его за это свидание, пока он не ушел.

— А он и не приходил. У него деда, ему пришлось вернуться.

— Это неправда.

— И потом, он боялся, что его приход тебя смутит. Мне нужно сказать тебе.!. — сказал он.

— Я слушаю.

— Относительно… Я отказался от офицерского звания.

— А я уже знаю, — улыбнулась Карен. — В Скофилде последнее время только и говорят об этом.

— Значит, ты уже знаешь?

— Да.

— И все-таки приехала?

— Да.

— Даже когда Холмс запретил тебе?

— Да.

— Почему?

— Потому что я хотела приехать. Потому что ты хотел, чтобы я приехала.

— Я этого не стою, — сказал Уорден. — Я этого не стою. Я этого совершенно не стою.

Неожиданно и резко, так, что Уорден даже вздрогнул, она встала с кресла, наклонилась к нему и закрыла ему пальцами рот.

— Не говори так. Молчи.

Уорден резко и решительно, даже с какой-то свирепостью отдернул ее руку.

— Не мог я иначе. Не мог я иначе поступить. Пытался, но не мог.

— Я знаю, что не мог, — пытаясь утешить его, сказала Карен.

Ее глаза вдруг повлажнели. Однажды он видел у нее такие глаза — тогда, когда она узнала о Прюитте. Но слез у нее не было.

— Он хороший человек, — сказала она. — Очень хороший.

— Да, — сказал Уорден. — А как тебе удалось уехать?

— Уехала, и все.

— И Холмс ничего тебе не сказал?

— Он запретил мне ехать, — просто ответила она.

— И ты все-таки приехала?

— Ну конечно, дорогой, — улыбнулась она. — Я же люблю тебя.

На мгновение Уордену показалось, что он не выдержит и что-то сейчас случится.

— И ты все знала, — каким-то бесцветным, ничего не выражающим голосом проговорил он, — даже когда я тебе звонил?

— Я узнала об этом намного раньше. Мне кажется, я давным-давно все знала, только не признавалась себе в этом. Мне кажется, что, может быть, поэтому-то я и люблю тебя, люблю, потому что всегда знала, что ты такой.

— Наверное, мы любим только то, что нам недоступно. Может, в этом и заключается любовь. Может, так это и должно быть.

— Я ненавидела тебя. Временами я тебя страшно ненавидела. Без ненависти нет любви. Потому что привязываешься к тому, кого любишь, это лишает тебя настоящей свободы, и невольно в тебе закипает возмущение. А возмущаясь потерей собственной свободы, пытаешься заставить другого отдать тебе последние крупицы его собственной свободы. Любовь порождает ненависть.

Говоря это, Карен все время сидела, наклонившись вперед, к Уордену, опершись локтями на свои чудесные колени. Глаза ее блестели.

— Я пытался… — снова сказал Уорден, все еще держа в своей руке руку, которой Карен прикрывала ему рот. — Одному богу известно, как я пытался…

— Я-то знаю.

— Не знаешь. Я посмотрел на них, на всех этих россов, калпепперов и криббиджей, и понял, что не могу на это пойти.

— Ну конечно, не можешь. Если бы ты смог, ты не был бы самим собой — Милтом Уорденом. И я тебя не любила бы.

— Но наши планы! И остальное! И все остальное! Все это я перечеркнул.

— Это несущественно.

— Нет, существенно. Почему мир устроен именно так, а не по-другому? — сказал Уорден, давая волю своим чувствам. — Никак не могу понять, почему он так устроен.

— Я тоже не могу понять, — сказала Карен. — Раньше я от этого очень страдала. А теперь поняла, что так и должно быть. По-другому и быть не может. От одной опасности избавишься, а тебя уже подстерегает другая, более серьезная. По-другому никак не получается.

— Я все время только и делал, что брал от тебя, — со страдальческим выражением лица сказал Уорден. — Ты давала мне все. А я никогда ничего тебе не давал. Только брал.

— Нет, это неверно. Ты дал мне свободу. Дайнэ даже дотронуться до меня больше не может. И обидеть не может. С тобой я поняла, что я привлекательна, что меня можно любить.

— Старк дал тебе не меньше, в Блиссе.

— Все, что дал мне Старк, он в конечном счете взял обратно. Он постарался перечеркнуть все хорошее, что у нас было, еще до того как между нами было все кончено.

— Как и я сейчас.

— Нет, неверно. По правде говоря, я, наверное, и не хотела бы, чтобы у нас было как-то по-другому. Если бы я вышла за тебя замуж, думаю, мы оба медленно душили бы нашу любовь. Мы постепенно теряли бы ее. Ведь так?

— Да, — отозвался Уорден, — ты права.

— А так, как сейчас, мы ее никогда не потеряем. Любовь или чахнет, пока не превращается в тень былого, или же умирает молодой и навсегда остается мечтой. Чтобы сохранить нашу любовь, нам не нужно иметь друг друга. Если бы мы могли в наших отношениях держать себя в строгих рамках — всегда жаждать и никогда не иметь, — любовь можно было бы сберечь. Но мы на это не способны. Если бы мы поженились, это было бы похоже на добивание — из милосердия — умирающего от голода человека. Но этому не дала случиться война. Видишь, и войны, оказывается, имеют хорошие стороны.

— Карен, скажи, откуда ты все это знаешь? — спросил Уорден.

— Я немало прожила и кое-что видела.

Она откинулась на спинку кресла. Ее глаза по-прежнему сияли тем великолепным блеском, который появлялся в них только тогда, когда она рассуждала о любви. Ее тонкие, хрупкие руки расслабленно лежали на кресле, прижимаясь к бедрам.

И вдруг он, Милт Уорден, старшина Милт Уорден, оказался на коленях. Возле кресла, в котором сидела Карен.

— Я не хочу тебя терять, — шептал он. — Ты мне нужна.

Он уткнулся лицом в ее упругие бедра, которые объемно ощущались под зеленой юбкой.

— Нам было так чудесно, Милт. Не надо этого портить, ну, пожалуйста.

— Я не испорчу. Не испорчу ради тебя. Обещаю. Но неужели ты не чувствуешь, что я люблю тебя? — говорил Уорден.

Это была удивительная встреча, удивительная решительно во всех отношениях.

Постепенно и неохотно она покорялась его ласкам, как под воздействием ласки мало-помалу смелеет подозрительный и настороженный ручной зверек. Наконец ее руки стали гладить его волосы, шею, плечи, поползли вниз по спине, а он приподнялся к подлокотнику, сев наполовину рядом с ней, наполовину на подлокотник, чтобы можно было ее целовать, и оба они оказались во власти исступленного любовного порыва.

Наконец она, в избытке чувств, прошептала:

— Дай я отверну покрывало. — И в ее голосе звучали нежность и призыв. — Сегодня все по-другому. И ничего это не испортит. Я же знаю, что ты хочешь…

Но он отказался. По всей вероятности, в нем были неизведанные глубины чего-то такого, о чем он и сам не имел представления.

— Если хочешь, пожалуйста, — улыбалась Карен, — я согласна и хочу, чтобы ты понял, что я не возражаю.

— Пожалуй, не надо, — сказал Уорден, и на этот раз он был уже почти наполовину искренен.

— О, мой дорогой, — почти крикнула Карен, обвивая его своими руками. — Мой дорогой, ненаглядный!

Она откинулась на спинку кресла, не переставая гладить его волосы, он не отрывал лица от ее груди. Так они продолжали предаваться опьяняющей любви, гладя друг друга руками, говоря что-то и не слыша сказанного другим, стараясь излить в этих словах переполнившие их чувства.

Это была физическая близость таких острых ощущений, каких он никогда не испытывал, и такого необыкновенного накала, в возможность которого он никогда бы не поверил.

В момент высшего напряжения, будто инстинктивно почувствовав, что не выдерживает, Уорден встал, отошел от Карен, лег на постель и закурил сигарету, а она, переполненная чувствами, продолжала улыбаться ему, сидя в кресле. У него не было чувства неудовлетворенности, какое бывает у человека, физическое влечение которого не находит своего выхода. Он лежал на кровати с сигаретой во рту, спокойный, умиротворенный, в глубине души гордясь собой и торжествуя, как будто он что-то завоевал.

— Теперь ты знаешь, какой может быть любовь, — сидя в кресле, сказала ему Карен.

Остаток ночи они провели, лежа рядышком в постели, но не спали, а все говорили и говорили. Они были очень счастливы. Они переговорили обо всем на свете. Он рассказал ей последнюю главу и конец истории Прюитта. Ее это тронуло до слез. Они разговаривали до тех пор, пока в половине пятого не зазвонил маленький будильник, который она всегда носила в сумочке. Уорден тут же встал и оделся.

— Мы не будем говорить друг другу «прощай», — сказала, лежа в постели, Карен.

— Конечно.

— Два человека, так много значивших друг для друга, не могут бесследно исчезнуть из жизни друг друга, — продолжала Карен.

— Конечно.

— Сейчас все выглядит мрачно, — говорила Карен. — Время будет тянуться медленно. Нужно еще пережить войну. Но мы все равно увидимся.

— Обязательно увидимся. Я знаю, что увидимся.

— Люди, которые испытали такое чувство друг к другу, как мы, такую близость, обязательно встречаются вновь, — продолжала Карен. — У тебя есть мой адрес в Мэриленде?

— Есть, — ответил Уорден. — А ты в любое время можешь написать мне. Куда бы нас ни перевели, номер полевой почты останется прежним.

Поцеловав ее, он направился к выходу. В дверях обернулся и помахал ей рукой.

Улыбнувшись, она тоже помахала ему рукой.

Когда закрылась дверь, Карен откинулась на подушку, как бы разжала кулак и выпустила те нити, с помощью которых она управляла собой во время их встречи. И тут же все как-то стало распадаться на части, и мысли ее куда-то поплыли. Она прислушалась, чтобы не пропустить звука захлопывающейся за ним двери, — последнего знака, что в доме его уже нет, и, когда наконец звук этот раздался, она перевернулась и в изнеможении замерла, лежа на животе и уткнувшись щекой в подушку. Это свидание отняло у нее все силы. Но она радовалась тому, что смогла облегчить ему боль разлуки, смягчить ему переживания. Он выглядел совершенно растерянным. Может быть, и в самом деле они встретятся. Оттого, что он будет верить в это, хуже не будет. И с этой мыслью она заснула.

Идя по шоссе в расположение роты, Уорден подумал, что она, пожалуй, не разгадала его лжи. Зачем говорить человеку неприятности, когда ему и так тяжело? А потом, как знать, может быть, они и в самом деле когда-нибудь встретятся? Оттого, что он помог ей поверить в это, хуже не будет. Он был уверен, что она ни о чем не догадалась.

Вдруг до его сознания дошло — и у него на мгновение перехватило дыхание, — почему она приняла все за чистую монету. Слишком поглощена была она своей ролью, слишком боялась допустить какую-нибудь оплошность со своей стороны, чтобы можно было заметить наигранность в нем.

Ему очень хотелось, чтобы у нее не было неприятностей с Холмсом.

Глава пятьдесят четвертая

На следующее утро майор Холмс был дома и дожидался возвращения жены.

Карен поднялась с постели почти в одиннадцать часов. Прекрасная Диана заботливо сохраняла в доме полнейшую тишину, и Карен проспала до девяти часов. Когда она заставила себя все-таки встать, Диана приготовила завтрак — вареные яйца, консервированную ветчину и кофе — и они вдвоем просидели за столом еще целый час, мило болтая, обсуждая друг с другом характеры своих любовников, как самые близкие, доброжелательные подруги. Солнце, воздух — все вокруг создавало ощущение какого-то летнего праздника. Карен давно уж ничего такого не испытывала, и домой идти ей не хотелось, хотя она знала, что Холмс ее ждет. Это праздничное настроение не покидало ее и на всем пути домой.

Холмс упорно, упрямо сидел за кухонным столом и пил приготовленный по собственному рецепту кофе.

Оттого что капитан Холмс стал майором, он не очень-то изменился. Вместо бриджей и сапог ему выдали брюки навыпуск и штиблеты. А сейчас, как и все штабные офицеры в бригаде, он носил установленную для военного времени форму: защитного цвета шерстяную тужурку, длинные брюки, заправленные в краги, и полевые башмаки. А по существу изменился он мало. Правда, и времени-то прошло немного — всего несколько месяцев.

— Я хочу знать, где ты была, — спросил Холмс, как только Карен вошла в дом.

— Привет, — беспечно сказала она. — Что это ты вдруг не на службе?

— Я позвонил и отпросился.

— А где Белла?

— Я отпустил ее на весь день.

Карен налила себе чашку приготовленного им кофе и села с ним за стол.

— Представляю себе, как она обрадовалась, — весело сказала Карен.

— Я сказал, что хочу знать, где ты была, — повторил свой вопрос Холмс — И с кем.

— Так я же тебе все сказала еще вчера, — с той же веселостью ответила Карен. — Я ездила провожать одного очень хорошего моего друга.

— Вчера ты мне ничего не говорила. — Глаза Холмса были похожи на два сверкающих безумным блеском бриллианта, сидящих в высохшей, потрескавшейся штукатурке, каким было его лицо. — Где ты с ним была и кто он такой?

— Я тебе не говорила, что это мужчина, — возразила Карен.

— Это ясно и так. Ты думаешь, что я ничего не понимаю? Я давно уже все понял. Просто старался не замечать этого. Пока мог. Пока ты не стала делать это так откровенно и беззастенчиво. Так вот, я хочу знать, где вы с ним встречались и кто он такой.

— Полагаю, что это тебя не касается, — сказала Карен.

— Я твой муж. Поэтому меня это касается.

— Нет. Это касается только меня. И никого больше.

— Тебе, наверное, нужен теперь развод?

— По правде говоря, я об этом не думала. Мне, пожалуй, все равно.

— Ну так вот, развода я тебе не дам.

Карен отхлебнула кофе. Она не помнила, чтобы с, тех пор, как вышла замуж, чувствовала себя такой веселой и бодрой, чтобы у нее было такое великолепное душевное состояние.

— Ты слышишь меня? Развода я тебе не дам.

— Хорошо, — согласно кивнула головой Карен.

Холмс посмотрел на нее. Безумные бриллианты глаз на его гипсовом лице метали в ее сторону искры отчаяния. Он прекрасно видел, что она не притворяется, а говорит искренне.

— А может быть, я, наоборот, начну добиваться развода, — сказал он, пытаясь сломить ее лобовой атакой.

— Хорошо, — так же согласно сказала Карен.

— Надо бы сейчас все и решить, — проговорил Холмс. — Я хочу, чтобы мы договорились раз и навсегда.

— Насколько я понимаю, все уже решено: ты собираешься добиваться развода.

— Ага! Ты бы очень этого хотела? Нет, я тебе развода не даю. А если ты даже будешь пытаться добиться его, я обобью пороги всех судов, но не допущу его.

— Хорошо, — весело сказала Карен. — Тогда, значит, решено — никакого развода.

— И что же, тебе нравится перспектива жить с таким чудовищем, как я, до конца своих дней? — со страдальческим выражением лица сказал Холмс.

— Не очень, конечно, — беспечно сказала Карен, — хотя я могу себя утешать тем, что и тебе придется до конца своих дней жить со мной.

— Боже мой! — простонал Холмс. — Какая ты жестокая! Как ты можешь сидеть и улыбаться? После всего, что ты наделала. Неужели для тебя ничего не значит долг? Неужели для тебя ничего не значат годы замужества? Неужели для тебя ничего не значит наш сын? Неужели тебе ничуть не стыдно?

— Кажется, нет, — сказала Карен, — ни капли. Странно, правда?

— Очень жаль.

— Да. Но вот не стыдно, и все тут. Ужасно, правда?

— Ужасно?! — в бешенстве воскликнул Холмс. — Женщина такого круга, такого воспитания, женщина, удачно вышедшая замуж и имеющая восьмилетнего сына, сидит тут и рассуждает! И о чем! И называет это «ужасным»! И только!

— И сама не могу этого понять, — весело сказала Карен.

Все его праведные слова разбивались о непробиваемую броню ее невозмутимости и жизнерадостности.

— Неужели ты не видишь, что ты со мной сделала?

— Что же я с тобой сделала?

— Ты погубила мою семейную жизнь — вот что. Ты выбила почву у меня из-под ног. Ты была моей женой. Я верил тебе.

— Ну что ж, я сожалею об этом, — сказала Карен. — Я действительно по-настоящему сожалею об этом. О том, что я с тобой сделала. Но боюсь, помочь здесь ничему уже нельзя.

— Как ты думаешь, зачем я добивался всего, что у меня есть? Всего вот этого? — сказал Холмс, разводя руки в стороны.

— Чего этого?

— Как чего? В ноте лица я трудился, работая с этой проклятой боксерской командой, которую я ненавижу, как но знаю что. Заискивал перед полковником Делбертом и генералом Слейтером. Унижался.

— А зачем ты все это делал?

— Как зачем? Для тебя — вот зачем. Потому что ты — моя жена, и я люблю тебя. Для тебя, для нашего сына, для нашего дома — вот зачем я все это делал.

— У меня всегда было такое впечатление, что ты это делал потому, что стремился к продвижению, — сказала Карен.

— А зачем, по-твоему, человеку нужно продвижение? Ты думаешь, чтобы иметь деньги? И власть?

— Я полагала, что да.

— А что толку в деньгах и власти? Если человек одинок? Человек старается продвинуться по службе ради своей семьи, ради жены, детей. Чтобы дать нм то, чего сам никогда не имел. Чтобы они были счастливы.

— Наверное, я просто неблагодарная.

— Неблагодарная! — в отчаянии воскликнул Холмс. — Побойся бога, Карен!

— Пожалуй, даже безнравственная, — весело произнесла Карен. — В общем, преступница.

Мало-помалу Холмс, израсходовав последнюю стрелу, которая, как и все другие, сломалась, ударившись о непробиваемую броню, оказался, сам того не ведая, в положении обороняющегося. Он теперь просил и умолял.

— Во что превратилась бы наша страна, если бы так рассуждали все жены?

— Понятия не имею. Честно говоря, я никогда не думала об этом.

— Часто приходится слышать о похождениях чужих жен, — сказал Холмс, — но чтобы твоя собственная жена…

— Ты, конечно, и не предполагал, что такое может случиться в твоем доме?

— Но предполагал! Да если бы кто-нибудь сказал мне, что такое может случиться в моем доме, я бы дух из него выпустил! Я старался не верить этому. Говорил себе, что это неправда. До самого последнего времени.

— Однако это случилось и в твоем доме. Ведь так?

Холмс беззвучно кивнул головой.

— Я пытался убедить себя, что это мне просто кажется. Ты не представляешь себе, что в таком случае переживает мужчина.

— Действительно не представляю.

— Это страшное дело, будто внутри какая-то струна лопается. И мужчина вообще превращается неизвестно во что. Женщины в таких случаях переживают это иначе.

— Почему ты думаешь, что женщины переживают подобные вещи иначе?

— Не знаю почему, — голосом убитого несчастьем человека сказал Холмс, — но знаю, что это так.

— Знаешь что… — все так же весело сказала Карен, — сегодня чудесная погода. Пойду немного прогуляюсь, а потом зайду в клуб и там пообедаю. А ты пока решай.

— Что решать?

— Что ты собираешься делать.

— Лучше бы ты пока никуда не уходила, — попросил Холмс. — Мне бы хотелось сначала все уладить.

— Мне казалось, что все уже улажено.

— Да нет же. Ты почти ничего не сказала.

— А что мне еще говорить?

— Я готов простить тебя, — сказал Холмс. — Скажи, где ты была и с кем. Признайся во всем чистосердечно, и я тебя прощу.

— Извини меня, но боюсь, что этого ты никогда не узнаешь.

— Когда-нибудь тебе все равно придется рассказать.

— Это почему же?

— В конце концов, муж я тебе или нет? Но можешь же ты вечно что-то скрывать от меня.

— Я ничего не собираюсь от тебя скрывать. Я просто не собираюсь тебе этого рассказывать.

— Я тебя тоже обманывал. Это было один раз. Я могу тебе все рассказать об этом. Мне кажется, пора пересмотреть наше с тобой соглашение.

— Ну вот что я тебе скажу, — почти с материнской нежностью произнесла Карен. — Сиди-ка ты здесь спокойно, не заводись и решай, что делать. Если хочешь со мной разводиться, хорошо. Но только учти, через несколько минут из школы придет сын, и не нужно, чтобы он видел, что у нас скандал. Согласен?

— Я есть хочу, — угрюмо сказал Холмс.

— В холодильнике полно жареного мяса и всякой всячины. А я вернусь к ужину.

— А как с едой для парня?

— В холодильнике на тарелке. Он сам все знает.

— А ты не против, если и я пойду с тобой в клуб? — робко спросил Холмс.

— Я предпочла бы идти одна. Такой прекрасный день сегодня выдался, и мне не хочется портить прогулку разговорами на серьезные темы. Да, послушай, — сказала она уже в дверях. — Ты кофе перевариваешь, и он получается слишком горький. Как только он начнет закипать, сразу снимай с огня.

— Ладно.

— Ну, тогда все, — заботливо сказала Карен. — До свидания.

Выйдя из кухни через черный ход, Карен прошла под старыми, развесистыми деревьями и очутилась на улице, залитой по-летнему ярким солнечным светом. День и в самом деле был на редкость хорош, и все в душе у нее запело под действием этого спокойного очарования летней природы. Слов нет, Скофилд — великолепный гарнизон. На площадках для игры в бейсбол были установлены зенитные орудия, защищенные со всех сторон мешками с песком, а рядом возвышались кучи свежего грунта, вынутого из отрываемых бомбоубежищ. Но все это нисколько не нарушало очарования. Карен казалось, что если к вещам подходить с должным чувством меры, с пониманием того, что отныне всему должно быть свое место и время, если до конца смаковать каждый маленький кусочек своей жизни, не позволяя, однако, зародиться в себе чувству жадности, то можно поддерживать в себе это ощущение очарования почти всегда.

Вчера, когда пришел Милт, она читала Стендаля, пыталась понять его философию счастья. Эта философия слишком рационалистична. Основное ее зерно состоит в том, чтобы рассчитать и заранее рационально спланировать, как сделать так, чтобы жизнь была интересной и счастливой. Стендалю не откажешь в одном: он понимал, какую важную роль играют страдания и невзгоды в достижении счастья. Об этом она никогда не думала, так же как никогда не думала, что может быть целая философия о том, как сделать жизнь счастливой.

Она чувствовала, что больше никого полюбить не сможет. Но если любви и пришел конец, жизнь на этом не оканчивается. И она разрыдалась. Шла по улице и рыдала.

После ухода Карен майор Холмс долго сидел за кухонным столом, погруженный в мрачное раздумье. Потом тяжело встал, подошел к холодильнику, вынул холодное мясо и сделал себе два сэндвича с горчицей. Вместо кофе выпил молока.

Затем собрал посуду, убрал съестное в холодильник, вы тер стол, вымыл тарелки и убрал их в шкаф. Опорожнил переполненную пепельницу и ополоснул ее. Покончив с уборкой, он сел за стол и закурил.

Сигарета показалась ему такой же невкусной, как и сэндвичи и холодное молоко. Майор Холмс питал отвращение к холодному молоку, а готовить он ничего не умел. Он пожалел, что отпустил экономку на весь день. Как только Карен и сын уедут домой, он начнет питаться в столовой для офицеров-холостяков. Это будет через пару недель — они уедут шестого января.

Холмс раздавил и на половину не докуренную сигарету в чистой пепельнице, резко встал из-за стола и поспешно выскочил через дверь черного хода — прочь из дому. Задолго до того, как сын пришел на обед домой, Холмс был уже в укромной недосягаемости своего кабинета.

Глава пятьдесят пятая

Шестого января Милт Уорден был в увольнении в городе. Вместе с Мэйлоуном Старком.

В этот день впервые после субботнего вечера накануне нападения на Пирл-Харбор войскам, дислоцированным на Гавайских островах, было разрешено увольнение. В десять часов утра ревущие толпы уже солидно подвыпивших солдат со всего переднего края круговой обороны — целых полтораста километров в окружности — хлынули в Гонолулу, устремившись к центру города, как спицы колеса сбегаются к оси, и начали выстраиваться в очереди у питейных заведений и публичных домов. Очереди выросли в такие хвосты, что в конце концов все перемешалось, и те, например, кто жаждал попасть в заведение мадам Кайпфер, неожиданно для самих себя очутились в ресторане «Ву Фэт» на четыре дома ближе. И так длилось весь день до самого комендантского часа. Этот и два последующих дня превратились в шумный праздник. Ни один буфетчик в городе не забудет этих дней. Да и не только буфетчик.

В приказе об увольнении было сказано, что за пределами части может одновременно находиться не более одной трети личного состава каждого подразделения. В седьмой роте, находившейся на самом переднем крае, выбор кандидатов на увольнение вырос в настоящую проблему. У седьмой роты было четырнадцать береговых позиций. Лейтенант Росс распорядился, чтобы командир каждой позиции — чаще всего не офицер, а сержант — представил список одной трети своих людей на увольнение. Уордену было поручено определить увольняющихся среди личного состава командного пункта, а Старку — пищеблока.

Существовал неписаный закон, что командир мог пойти в увольнение только последним — после всех своих подчиненных. Поскольку сами сержанты-командиры идти в увольнение не могли, они вознаграждали себя мелкими взятками (в отличие от офицеров они не гнушались панибратскими отношениями со срочнослужащими); дароприношения подкреплялись крепкими рукопожатиями. Немало бутылок виски в тот день, накануне шестого января, поменяло своих хозяев.

Честь не позволила Уордену и Старку включить себя в списки увольняемых, но Уорден позаботился о том, чтобы оба они все-таки получили увольнительные. Он просто заполнил две лишние формы на выдачу увольнительных — сверх установленной нормы — и дал подписать их лейтенанту Россу. Никто в роте даже и не подумал поднимать шум по поводу нарушения Уорденом установленного порядка, и меньше всего это собирался делать Росс. С того дня, когда Уорден отказался от производства в офицеры, он вертел ротой, как хотел, больше, чем когда бы то ни было.

У Старка была поллитровая бутылка виски, которую он выудил у одного из алчущих и жаждущих в обмен на увольнительную. Они допили, ее по пути в город. Первую остановку сделали у бара «Голубой шанкр». Здесь не было такого наплыва посетителей, как в более фешенебельных барах. Но у буфетной стойки около каждого сидевшего на высоком табурете счастливчика стояли два-три человека, дожидаясь своей очереди. Уордену и Старку пришлось выпить по шесть порций виски, стоя в толпе, прежде чем удалось захватить табуреты у стойки и начать пить всерьез.

— Ох-ох-ох! — вздохнул Старк, взгромоздясь на табурет. — Бедные мои ноженьки. Ведь надо же столько выстоять! Даже в Хуаресе, когда выдавали денежное содержание, и то вечером такого не бывало.

— Пливет, Уолден! Пливет, Сталк! — приветствовал их, расплывшись в улыбке, хозяин бара Чарли Чан. — Давненько не были. А денек-то, а?

— Да, — согласился Уорден, — денек что надо.

— Денек такой, — безмятежно сказал Старк, — что хочется напиться в дымину и измордовать кого-нибудь до неузнаваемости.

— Старк, ты техасец, — сказал Уорден. — А каждый техасец любит только своих земляков, штат Техас и свою маму. А ненавидит негров, евреев, чужестранцев и распутных женщин — кроме тех, конечно, с которыми он сам гуляет.

— А мы, наверное, рано пришли сюда, — сказал Старк. — Или, может, седьмая рота решила никаких дел с «Голубым шанкром» больше не иметь?

— Эй, Роза! — позвал Уорден.

Они и в самом деле пришли рано, выйдя с командного пункта пять минут десятого, а не ровно в десять — вместе со всеми. Вокруг не было ни единого знакомого лица, кроме ухажера Розы, старшего сержанта — артиллериста, который, как обычно, сидел — правда, на этот раз не один, а с тремя приятелями — в кабине у задней стены, как будто он никогда и не уходил отсюда.

— Пейте, длузья, — с сияющим лицом говорил Чарли. — Все пейте. Такой день! Это вам от меня. — Он кивнул Уордену и Старку и двинулся вдоль стойки, пытаясь один обслужить всех теснившихся у буфета посетителей.

— Молодец малый, — сказал Старк.

— Да, отличный парень, — согласился Уорден.

— Как ты думаешь, по карману ему подносить каждому посетителю по рюмочке от себя, бесплатно?

— Сомневаюсь.

— И никто ему не помогает за стойкой.

— Эта чертовка Роза прилипла к своему сержанту. Не отходит от него.

— Эй, Роза! Ты что, не слышишь? — прогремел Уорден.

Она сидела в кабине с артиллеристами, но к нему все-таки подошла. На ее смуглом маленьком личике, по которому в ней легко было угадать португалку, если бы не слегка раскосые глаза, выдававшие в ней метиску, мелькнула тень легкого раздражения.

— Что ты хочешь, Уорден?

— Как звать твоего ухажера?

Она кинула на него сердитый взгляд.

— Тебя это совершенно не касается.

Уорден, не стесняясь, в упор рассматривал ее всю. Роза проследила за его взглядом и, резко подняв глаза, которые теперь сверкали гневом, вызывающе посмотрела в его светло-голубые глаза.

— Из какой он части? — как ни в чем не бывало спросил Уорден.

— Что тебе за дело! Я думала, тебе что надо. Ужо пьян, да? Вас Чарли обслужит. Я у стойки не обслуживаю. — Она резко повернулась и направилась в кабину к артиллеристам.

Уорден и Старк, как по команде, повернулись на табуретах, провожая ее взглядом. Они, как зачарованные, смотрели на ее стройные голые ноги, скользившие одна о другую под кружащейся на ходу юбкой, на твердые округлые бедра.

— Боже мой! — преисполненный благоговения, проговорил Старк. — Какая девочка!

— Аминь, — спокойно произнес Уорден. Он поджал губы и, как это нередко делают во хмелю, облизал усы. Он чувствовал, как в его груди просыпается давным-давно знакомое, но несколько притупившееся ощущение задора, которое у него всегда приходило с опьянением, как волна этого ощущения поднимается в голову, вызывая какое-то чудесное облегчение, как после глубокого вдоха камфары.

— А недурно у них здесь, а? — сказал Старк.

— Очень даже недурно.

— Да, вот она, жизнь, — прочувственно произнес Старк. — Просто так, ни за что ни про что, я бы с этой жизнью не расстался. А ты?

— Я тоже, — ответил Уорден. — Знаешь, Старк, в чем твоя беда? Ты — техасец, а у техасцев нет ни капли чувства юмора.

— Чувство юмора? У меня оно есть.

— Ну да, есть. У каждого есть. Только у тебя оно притупленное. Чувство юмора у тебя заслоняется гордостью. А гордец без чувства юмора — пропащий человек. А вот у меня настоящее чувство юмора. Поэтому мне ничего не стоит заставить, скажем, тебя сделать все, что я захочу.

— Меня? — переспросил Старк. — Нет уж, меня ты не заставишь.

— А вот и заставлю, — явно подзадоривая Старка, сказал Уорден. — Давай поспорим.

— Давай.

Уорден, хитро улыбаясь, отвернулся от Старка и поднял свой бокал. Затем выпрямился.

— Эй, Роза!

Нахмурившись, Роза опять подошла к стойке.

— Ну, что тебе опять нужно, Уорден?

— Еще виски со льдом, моя кошечка. И больше ничего. Налей мне в этот бокал.

— Тебе нальет Чарли.

— Да ну его к черту! Я хочу, чтобы ты налила.

— Ну давай, ладно. И пива еще подать?

Уорден посмотрел на бутылку.

— Ага. Эту убери. И принеси похолоднее.

— Пристаешь ты ко мне, а все без толку.

— Неужели без толку? Не может быть! А как звать твоего ухажера?

— Отстань!

— Из какой он части?

— Отстань, я сказала.

— Знаешь, почему я люблю, чтобы ты меня обслуживала? Потому что я люблю смотреть тебе вслед, когда ты потом отходишь. У тебя потрясающая фигура сзади.

— Я замужем, — с достоинством произнесла Роза, имея в виду, что она уже ангажирована. Но все равно слова Уордена ей льстили.

— Как звать твоего ухажера?

— Тьфу, чтоб тебе сдохнуть! — взорвалась Роза. — Заткнешься ты наконец или нет?

— Меня зовут Айра Бёрни, — сказал сержант-артиллерист, выйдя к ним из кабины. Он был примерно такого же роста, как и Уорден. — Старший сержант Айра Бёрни из восьмого полка полевой артиллерии. Еще какие-нибудь вопросы, сержант?

— Как вам сказать… — как бы соображая, что ему теперь спросить, проговорил Уорден. — Сколько вам лет?

— В июне будет двадцать четыре, — ответил старший сержант. — Что еще?

— Такой молодой, а какой красоткой обзавелся.

— Она моей и останется, — сказал старший сержант. — Что еще?

— Не выпьете ли рюмочку со мной и моим приятелем?

— Почему бы и нет?

— Роза, деточка, налей ему, — распорядился Уорден.

— Виски, — попросил старший сержант.

Роза налила порцию виски. Уорден тут же расплатился. Старший сержант залпом выпнл налитое.

— Ну ладно, будь здоров, — сказал Уорден, всем своим видом показывая, что разговор окончен, и повернулся к Старку. — Счастливо погулять, — добавил он, сидя уже спиной к старшему сержанту и Розе, и начал разговаривать со Старком.

Какое-то мгновение старший сержант и Роза, растерявшись от неожиданности, постояли на месте. Затем оба пошли обратно в кабину. В кабине они начали о чем-то горячо говорить, а трое приятелей старшего сержанта только слушали, не перебивая их. — Ты что, обалдел? — спросил его Старк. — Хочешь драку затеять?

— Я драк никогда не затеваю.

— Тогда зачем ты его задираешь?

— Кого?

— Да этого старшего сержанта.

— О чем это ты? — спросил Уорден. — Ах да! Я ведь совсем забыл. Ты же техасец. Послушай, техасец. Я слышал, что ты очень метко стреляешь. Это точно?

— Винтовку в руках держать умею — ствол от приклада отличу.

— А не хочешь пострелять на пари? Поставим по сотне долларов.

— В любое время, — сказал Старк. Он сунул руку в карман, вынул из пачки денег одну десятидолларовую и три однодолларовые купюры и бросил остальные на стойку. — Сто долларов. В любое время.

Пачка сложенных пополам денег, состоявшая главным образом из бумажек достоинством в один и пять долларов, небрежно распластавшись на буфетной стойке, выглядела довольно внушительно.

Уорден пригнулся, чтобы лучше рассмотреть деньги.

— Ай да техасец! Скажи, техасец, как, хорошо быть богатым?

— Есть тир прямо здесь же, на этой улице, — будто не замечая насмешек Уордена, сказал Старк. — Или можно пойти в тир к Мому. Туда ходу пять минут.

— Ну да, конечно, там тебе легче обштопать меня, чем на стрельбище.

— Так держим пари или нет? — потребовал прямого ответа Старк. — Или ставь, или пошел ко всем чертям!

— Простофиля ты, техасец. Разве я не говорил тебе, что могу заставить тебя сделать все, что захочу? Если захочу, сейчас пойдешь и начнешь драку со всей компанией артиллеристов. Неужели ты не знаешь, что я выиграю у тебя это пари с закрытыми глазами? Убери деньги и будь паинькой. Неужели ты не знаешь, что здесь, на островах, не найдется и пары человек, кто мог бы посоревноваться со мной в стрельбе?

— Ты меня не заставишь делать того, что я сам не захочу, — не сдавался Старк.

Уорден постучал указательным пальцем себе по виску.

— Мозги, техасец. Мозги и чувство юмора. Хочешь, с моей помощью за три месяца будешь офицером?

— На кой черт мне быть офицером?! — негодующе воскликнул Старк. — Перестань оскорблять меня. Я сам могу о себе позаботиться. Обойдусь без всякой помощи.

— Вот здесь-то ты как раз и не прав, техасец. Это как раз то, чему я пытаюсь тебя научить. Нельзя быть таким гордецом. Ну а как насчет пари?

— В любое время.

— Тогда так, — хитро ухмыляясь, сказал Уорден, — пойдем в тир к Мому. Стрелять будем в игральную карту, по десять выстрелов каждый. Ставим поровну — по сотне. Заклад отдаем Мому. На вот, — презрительно сказал Уорден, бросив ему под нос пачку денег. — Сунь обратно в карман, а то не успеешь оглянуться, как они уплывут.

Старк вложил обратно в пачку десятидолларовую и три однодолларовые бумажки и стал засовывать деньги в брючный карман.

В это время мимо угла стойки, где сидели Уорден и Старк, проходила Роза с заказом очередного посетителя, покачивая соблазнительными бедрами.

Когда она проходила мимо Уордена, он вдруг резко развернулся на табурете и, протянув руку, легко ущипнул ее за пухлую щечку. Роза остановилась оторопело, но тут же овладела собой и, повернувшись, размахнулась, чтобы ударить его по лицу. Уорден легко — даже не пошевелившись — левой рукой поймал ее за кисть. Роза попыталась ударить его в лицо правой рукой. Улыбаясь, как ни в чем не бывало, Уорден с такой же легкостью поймал ее правой рукой и теперь уже держал ее обеими, перекрещенными перед собой, руками, продолжая вызывающе улыбаться.

В бешенстве оттого, что не может вырваться из рук Уордена, Роза попыталась ударить его, сидящего на табурете, в пах. Уорден с легкостью, пожалуй, даже с каким-то изяществом защитился правой ногой, поймав голень ее ноги себе на колено. Теряя равновесие, девушка продолжала бороться, понося Уордена последними словами в бессильной злобе. Уорден держал ее, казалось, без всякого труда, забавляясь тем, как она, будучи совершенно беспомощной, все же ухитрялась бороться.

— Спокойно, детка, — довольно ухмылялся Уорден. — Ничего плохого я тебе не сделаю. Понимаешь? Ничего плохого.

Поджав от боли и бессилия губы, Роза издавала какой-то рычащий звук. Затем она плюнула в него. Уорден увернулся, как боксер, влево, и, если не считать мельчайших брызг слюны, весь плевок, пролетев мимо Уордена, угодил прямо в грудь Старку.

Все произошло настолько быстро, что Старк, сосредоточенно убирая в карман пачку денег, только теперь по-настоящему понял, в чем дело.

— Сволочь проклятая! — остервенело шипела Роза. Розин ухажер и его дружки встали из-за стола.

— Эй, так с дамами не обращаются, — сказал Розин ухажер.

— Отпусти ее, — добавил один из его дружков.

Уорден посмотрел на них широко раскрытыми от наигранного удивления глазами.

— Что? Отпустить? Да вы знаете, что она со мной тогда сделает? Я же пропаду. — И тут же начал утихомиривать Розу: — Полегче, детка, полегче.

А она продолжала вырываться.

Одновременно, как начинают движение стоящие в ряд у светофора машины, все четверо артиллеристов пошли на Уордена.

Уорден предупреждающе покачал головой.

— Ну-ну.

— Сукин сын, подонок! — запальчиво шипела Роза.

Уорден легко толкнул Розу в сторону от себя, и она ударилась о заднюю стену. Он сделал это с таким безразличием, с каким бросают уже ненужную вещь, а сам двинулся навстречу четырем наступавшим артиллеристам. На лице у него вдруг появилось такое кровожадное выражение, что противник дрогнул. В воздухе зловеще взметнулся огромный кулачище Уордена и тут же опустился на нос старшего сержанта. Айра, с разбитым в кровь носом, отлетел, как-то скрючившись, в сторону кабины. Выставив грудь вперед в воинственном порыве, Уорден встретил трех дружков кровожадным мычанием.

Отскочив от стены, как боксер отлетает от пружинящего каната ринга, Роза, впившись ногтями в шею Уордена, пыталась вскарабкаться ему на спину и впиться в ухо маленькими острыми зубками.

Старший сержант поднялся с пола, потряс несколько раз головой и снова пошел в бой.

Старк, который изумленно наблюдал за всем происходящим, встретил его точно рассчитанным мгновенным ударом. Айра, быстро перебирая ногами, отлетел назад. Он ударился крестцом об угол стола в кабине, перекатился через стол и, упершись головой в стену, замер.

Сидя верхом на Уордене и не найдя уха, Роза решила выместить злобу на его спине и вонзила зубы ему в плечо прямо через тужурку, майку и все, что на нем было. К этому времени все пятеро — три дружка старшего сержанта, Уорден и Роза — были на полу, сплетясь в клубок, в котором можно было различить лишь руки и ноги. Уорден подернул плечами, как бы стряхивая со спины досаждавший ему предмет, и Роза, несмотря на то что вцепилась в Уордена руками и зубами, отлетела, ударившись о стену.

Она тут же вскочила на ноги и, крича что-то нечленораздельное высоким пронзительным фальцетом, прыгнула, оторвав от пола обе ноги, в сторону Уордена. На пути ее встретил вырвавшийся из корчащейся массы кулак, принадлежащий одному из приятелей старшего сержанта. Удар пришелся Розе прямо в лоб. Она снова отлетела к стене, плюхнулась на пол и уже больше не поднялась.

Чарли Чан, лопоча что-то по-китайски, потащил безвольное обмякшее тело Розы за буфетную стойку. Ломая себе руки и продолжая лопотать, он стоял, полусогнувшись, за стойкой, готовый в любой момент увернуться от шального предмета, пущенного кем-либо из дерущихся. Большая толпа людей, так радовавшая Чана всего еще несколько минут назад, теперь растаяла. Большинство посетителей стояли на тротуаре, у проема отодвинутой передней стенки, наслаждаясь представлением.

А представление и в ~ямом деле было великолепное.

Старк бросался в гущу сражения, хватал первую попавшуюся ему ногу, тянул ее, пока не показывалась спина, и тогда с остервенением начинал колотить человека по пояснице.

Из груды четырех барахтающихся тел раздался жалобный приглушенный голос.

— Эй, Айра, где ты? Помоги!

В ответ раздалось злорадное и довольное мычание Уордена, только почему-то глуховатое.

— Четырех вас будет маловато, приятель.

Старший сержант Айра, недвижимо распластавшийся на столе, услышал призыв, потряс головой и, прикрывая рукой все еще кровоточащий нос, сполз со стола. На секундочку он задержался, пробормотав себе под нос: «Дело — дрянь», а затем бросился на помощь своим.

Вдруг копошащаяся на полу масса людей распалась, и из нее поднялся, как колосс, Уорден, беззвучно ухмыляясь кровожадной ухмылкой. Он облизал губы и не без рисовки выплюнул два выбитых зуба. Обмундирование его представляло жалкое зрелище: шерстяная тужурка и галстук были залиты сочившейся изо рта кровью, оба рукава от тужурки в плечах оторваны, одна штанина брюк почти полностью превращена в клочья, из-под которых виднелась стройная волосатая нога. Между его ногами лежал один из приятелей старшего сержанта — обмякший и недвижимый. Над ним, беззвучно улыбаясь довольной улыбкой, монументально возвышался Уорден и непринужденно награждал ударом каждую физиономию и каждый живот, которые были в пределах досягаемости его кулака.

Сраженные его ударами, двое волчком завертелись, отлетая к стене, как летят камешки, выброшенные из-под крутящегося колеса.

Старк схватил третьего, которым оказался сам старший сержант Айра, и, резко развернув его лицом к себе, с хирургической точностью нанес ему сокрушительный удар в кадык. Шатаясь, Айра обалдело попятился назад, тяжело плюхнулся на стул в одной из кабин, задыхаясь от нестерпимой боли, и сдался.

Один из тех двоих артиллеристов, кого удары Уордена отбросили с поля боя, с отсутствующим видом сидел в кабине рядом с Айрой. Другой поднялся, опираясь на стойку, схватил пивную бутылку, отбил у нее дно, ударив о перила, и, размахивая разбитой бутылкой, как кинжалом, бросился мимо Старка на Уордена. На это зрители отреагировали гулом неодобрения, но ни один человек даже не пошевельнулся, чтобы остановить нарушителя правил честной драки.

Уорден, по-прежнему кровожадно щерясь, уже изготовился, выставив, как это делают борцы, вперед руки.

Но когда артиллерист пробегал мимо стоявшего у стойки Старка, тот очень ловко и незаметно подставил ему подножку. Споткнувшись, громила с ходу рухнул на пол, пытаясь, однако, даже на лету нанести Уордену удар бутылкой.

Уорден отступил на шаг и, когда тот распластался на полу, подался вперед и со спокойной расчетливостью ударил его ногой по голове.

Все это длилось не больше пяти минут. Но с улицы уже доносились властные свистки, свидетельствовавшие о приближении недремлющей и вездесущей военной полиции.

Чарли Чан, продолжая ломать себе руки, заплакал, и по его лицу ручьем потекли слезы.

— Вот тепель плидет полиция. Такой был день. Тепель все плахом пойдет. Меня заклоют.

— Они уже близко, техасец, — как-то глухо смеясь, сказал Уорден. — Пора смываться. Я знаю место.

Уорден отодрал державшуюся на честном слове штанину, и они начали проталкиваться к выходу через растущую толпу. Они пробежали — Старк молча, Уорден — продолжая неудержно и громко смеяться — целый квартал в сторону Ривер-стрит, подальше от приближавшихся настойчивых свистков.

— А ведь эта Роза… ха-ха-ха!.. — вдруг, еле переводя дыхание, расхохотался Старк. — На тебя клюнула, ей-богу.

— Ты думаешь? — продолжая смеяться, произнес Уорден. — Давай сюда.

Оп свернул в переулок, где стоял и разговаривал с Прюиттом в тот вечер, когда видел его в последний раз.

— Здесь-то они наверняка и будут нас искать, — сказал Старк.

— Ничего, не бойся. Я знаю, куда нам нужно.

Когда они пробежали половину переулка, Уорден крикнул: «Сюда!» — и снова свернул влево, направляясь к тому месту, откуда они прибежали, только с обратной стороны. Когда они миновали черный ход в «Голубой шанкр», Уорден взял еще левее, перепрыгивая через кучи рассыпанной золы, подбежал к пожарной лестнице на тыльной стороне соседнего здания и начал подниматься вверх. За ним последовал Старк, пригибаясь от страха, который на него нагоняли слышавшиеся среди отдаленного шума голосов настойчивые свистки полиции. Только когда позади остались три-четыре крыши, Уорден остановился.

— Так, — сказал Уорден, — кажется, вот здесь. Да, точно, здесь. — Он резко постучал в окно соседнего дома. Всем своим видом выказывая нетерпение, он немного подождал и постучал еще раз.

Отсюда, с высоты трехэтажного дома, им были видны крыши всего города, до самой гавани. В лучах яркого солнца, рассекая синее зеркало воды, там, вдали, за стройным, устремленным ввысь телом башни Алоа, пересекая пролив Песчаного острова, выходил в открытое море огромный корабль. Они стояли и смотрели, как он красиво и уверенно скользил по водной глади. Нос лайнера был уже не виден — его заслоняли высокие здания банка. Уорден и Старк стояли и смотрели до тех пор, пока постепенно весь корабль не скрылся за громадой домов.

— Ну что, идем мы куда-нибудь или нет? — резко сказал Старк.

Будто очнувшись, Уорден обернулся к Старку, глядя на него во все глаза. Казалось, он забыл о том, где находится, и Старк свалился на него откуда-то как снег на голову. С выражением недовольства и удивления Уорден посмотрел на Старка, затем, не проронив ни слова, повернулся к окну и снова постучал.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Впусти нас, Герта, — засмеявшись, ответил Уорден. — За нами гонится военная полиция.

Женщина открыла окно.

— Да кто же это все-таки?

— Это я, Милт. Надо окна мыть почаще. Отойди в сторону.

Он перемахнул с карниза дома на подоконник и исчез в оконном проеме. Старк взглянул еще раз на опустевшую гладь синеющего залива и последовал за Уорденом.

Они оказались в длинном пустом коридоре, в конце которого виднелась большая металлическая дверь на засове. Хозяйка была высокая женщина с узким лицом лет сорока пяти — пятидесяти. На ней был роскошный халат.

— Мадам Кайпфер! — не веря своим глазам, выдавил из себя Старк. — Разрази меня гром, если это не вы!

— Боже мой! Мэйлоун Старк! — удивившись не менее Старка, сказала мадам Кайпфер. — Этот хоть непутевый, — нахмурившись, она посмотрела в сторону Уордена, — но, признаться, никогда не думала, что и вы можете лазить через черный ход.

Уорден громко захохотал.

— Представьте себе, сегодня сержант Старк оказался героем и моим спасителем. Если бы не сержант Старк и его находчивость, вашего покорного слугу могли бы постичь серьезные неприятности. Как знать, может быть, лежал бы он мертвый в одном из вонючих переулков Гонолулу, пробираясь по которым, мы так ловко ускользнули от карающей руки Закона, а сейчас вот просим убежища в вашем Храме Всех Святых.

— Ну ладно, пошли, — сказала она. — В таком виде вам нельзя показываться на людях. Сейчас вымоетесь и переоденетесь. У меня случайно оказалось несколько комплектов обмундирования.

И она повела их по коридору.

Глава пятьдесят шестая

Стоя у борта на прогулочной палубе увозившего ее лайнера и глядя на удаляющийся берег, Карен Холмс подумала, что покидает это чудесное место не без сожаления.

Она стояла там, на палубе, когда бросали конфетти, оркестр военных моряков играл прощальный марш, вместе с трапом убирали приветственные транспаранты и флажки и сгрудившиеся у перил пассажиры наперебой выкрикивали прощальные слова, махая провожающим рукой пли платком. И вот теперь, когда корабль проплывал мимо форта Армстронг, проходя через пролив Песчаного острова, а возбужденные проводами пассажиры начали расходиться по своим каютам, она все еще оставалась на палубе.

Ей говорили, что есть старая гавайская легенда о том, что если, проплывая мимо мыса Бриллиантового, человек бросит за борт гирлянду цветов, то он может узнать, суждено ему когда-нибудь сюда вернуться или нет. У Карен не было оснований надеяться, что она вернется сюда снова, но все же она решила бросить в положенном месте гирлянду и посмотреть, что из этого выйдет.

Всего на ней было семь гирлянд. Самая нижняя была бумажная красно-черная гирлянда, какие преподносили всем отъезжавшим от полка, над ней располагались все более и более дорогие гирлянды: из красных гвоздик — от офицерского клуба, еще одна — от жены майора Томпсона, потом от жены бывшего командира батальона, в котором служил Холмс, гирлянда из имбиря — от жены полковника Делберта, такая же от генерала Слейтера и поверх всех — гирлянда из белоснежных гардений, которую купил ей Холмс при проводах. Из этих семи гирлянд составилось нечто вроде цветочного воротника — такого высокого, что он закрывал ей даже уши.

Дайнэ-младший, избавленный наконец от необходимости стоять у перил и махать рукой отцу на прощание, был уже на палубе в кормовой части корабля, весело играя с двумя новыми товарищами. Там, под надзором палубного служителя, он был в безопасности.

По мере того как лайнер, выходя из пролива, разворачивался на восток вдоль рифовой гряды, из-за кормы выползал, описывая круг, город, напоминающий по внешнему виду муравейник, что, впрочем, можно сказать о любом городе. За городом, ютясь на выступах гор, примостились богатые разноцветные дома пригорода, и даже отсюда было хорошо видно, как от их оконных стекол нет-нет да и отразится шаловливый солнечный луч. А над всем этим — застывшие в своем величии горы под пышным зеленым покровом, который, казалось, потеками сползал вниз и грозил накрыть собой улицы и дома. И между горами, кораблем и берегом от самой поверхности воды до самого неба — ничего, кроме воздуха, воздуха, который здесь, на море, и в горах обладает неповторимым качеством: через него можно видеть удивительно далеко. Только отсюда получаешь истинное представление о том, как выглядит Гонолулу.

Прямо перед собой на побережье Карен различила маленькую бухту, используемую для причала рыболовных судов. После нее будет парк Моана, потом — гавань для стоянки яхт. Вскоре должен будет показаться форт де Раси, а затем и Уайкики.

— Очень красиво, не правда ли? — произнес рядом с ней мужской голос.

Она обернулась и увидела молодого подполковника авиации — того самого, который в толпе сгрудившихся у борта пассажиров стоял рядом с ней, когда корабль отваливал от пирса. Он стоял тогда в нескольких шагах от нее, облокотившись на перила, и грустно улыбался. Когда пирс скрылся из виду и пассажиры начали расходиться, он двинулся вдоль борта и затем куда-то исчез, может быть, пошел пройтись по палубе — во всяком случае, она о нем позабыла.

— Да, — улыбнулась она, — очень красиво.

— Мне кажется, красивее места я в жизни не видел, — сказал молодой подполковник. — И уж конечно, это самое красивое место из всех, где мне приходилось жить. — Он бросил сигарету за борт и скрестил ноги.

— И у меня точно такое же чувство, — улыбнулась Карен. Она не переставала удивляться тому, как молод он был для подполковника, хотя, конечно, в авиации это не редкость.

— А вот теперь меня посылают домой, в Вашингтон, — сказал он.

— А почему это вдруг летчика отправляют на пароходе? — улыбнувшись, спросила Карен. — Мне кажется, вы должны были бы лететь на самолете.

Он с пренебрежением дотронулся до левой стороны груди, где рядом с орденскими ленточками «крыльев» не было.

— Я не летчик, — виновато сказал он. — Я тыловик.

Карен поняла, что допустила бестактность, но виду не подала.

— И все же, мне кажется, они могли бы вас отправить самолетом.

— Очередность, милостивая государыня, очередность. Все дело в ней. В общем, направляюсь я теперь в Вашингтон, где совершенно нпкого не знаю. Ковать нашу победу. После того как пробыл на острове два с половиной года и знаю здесь всех и вся.

— Я довольно многих знаю в Вашингтоне, — с готовностью сказала Карен. — Если хотите, могу дать вам несколько адресов.

— Буду вам очень признателен.

— Пожалуйста. Правда, среди них нет сенаторов или банкиров.

— Ничего. И на том спасибо.

Они оба рассмеялись.

— Зато могу гарантировать, что все они чудесные люди, — с улыбкой сказала Карен. — Я живу в Балтиморе. Еду туда с сыном.

— С сыном?

— Вон он там. Самый большой.

— Да, парень здоровый.

— Уже бредит военным училищем.

Молодой подполковник взглянул на Карен, и она подумала, не прозвучали ли в ее словах горькие нотки.

— Я ведь и сам начал службу рано, получив звание офицера резерва еще в колледже.

Он снова внимательно посмотрел на нее по-мальчишески живыми глазами и затем выпрямился, оттолкнувшись от борта.

— Ну, до свидания. Не забудьте об адресах. И не просмотрите глаза, глядя на берег.

Он отошел, и Карен почувствовала облегчение. Теперь у перпл была лишь невысокого роста хрупкая девушка, одетая во все черное.

Глядя по-прежнему вперед, в направлении носа корабля, Карен следила за тем, как медленно приближался мыс Бриллиантовый.

Если гирлянда поплывет к берегу, ей суждено вернуться, а если она поплывет в сторону моря, то нот. Она бросит за борт все семь гирлянд. Это лучше, чем оставлять их у себя и видеть, как они сохнут и вянут. Тут же она внесла в свое решение поправку: она оставит красно-черную бумажную гирлянду от полка. Сохранит ее как сувенир. Надо полагать, каждый рядовой или сержант срочной службы, кто когда-нибудь служил в полку и по окончании срока службы вернулся в Штаты, хранит в своем сундучке такую гирлянду.

— Как прекрасно, правда? — сказала девушка в черном, стоя у перил на некотором отдалении от Карен.

— Да, просто необыкновенно, — с улыбкой ответила Карен.

Девушка из вежливости придвинулась к Карен на пару шагов вдоль перил и остановилась. Гирлянд на ней не было.

— Так не хочется отсюда уезжать, — мягким голосом сказала она.

— Это правда, — улыбнулась Карен, хотя девушка, того не ведая, нарушила ход ее мыслей. Карен заметила девушку еще раньше. Сейчас, взглянув на нее, она подумала, что по осанке и манере держаться ее можно, пожалуй, принять за киноактрису, застигнутую здесь войной и возвращающуюся теперь домой таким медленным, но единственно доступным способом. А как одета! Весь наряд черный — простой, строгий и в то же время чрезвычайно дорогой.

— Отсюда даже не скажешь, что идет война, — сказала девушка.

— Все вокруг выглядит очень мирным, — улыбаясь, подтвердила Карен. Уголками глаз она посмотрела на драгоценности незнакомки — кольцо на правой руке и ожерелье на шее, которые хотя и были из чистого жемчуга, не били в глаза показной роскошью, а несли на себе печать изысканности и простоты. А между прочим, такая безупречная простота сама по себе не приходит. Карен знала это по себе, по своему опыту. Для этого нужно или держать пару служанок, или следить за собой самой, тратя па это очень много времени. Сейчас, не без зависти глядя на это воплощение изысканности, Карей почувствовала себя почти убогой.

— Мне кажется, отсюда я вижу место своей работы, — сказала девушка.

— Какое же это место? — с улыбкой спросила Карен, вызывая собеседницу на продолжение разговора.

— Я работала в американской посреднической фирме, личным секретарем. — Она повернулась к Карен, и на ее очаровательном, по-детски открытом, бледном лице, едва тронутом лучами солнца и обрамленном черными как смоль, длинными, до плеч, волосами, расчесанными на прямой пробор, появилась улыбка.

«Да ведь у нее лицо мадонны, — подумала про себя Карен. — Глядя на нее, невольно начинаешь думать, что находишься в картинной галерее».

— По-моему, за такую работу стоило обеими руками держаться, — сказала Карен.

— Да… — начала было девушка и остановилась, и по ее лицу мадонны пробежало облако. — Так оно и есть, — просто сказала она, — но я не могла здесь больше оставаться.

— Извините меня, я совсем не хотела быть назойливой.

— Не в этом дело, — улыбнулась ей прелестная девушка. — Понимаете, седьмого декабря убили моего жениха.

— О, извините меня, пожалуйста, — потрясенная, сказала Карен.

Девушка улыбнулась Карен.

— Поэтому-то я и не могла здесь больше оставаться. Мы собирались пожениться в следующем месяце. — Она отвернулась и посмотрела — с задумчивым и печальным выражением на своем лице мадонны, — посмотрела туда, в сторону удаляющегося берега. — Мне очень нравилось на островах, но, понимаете, оставаться здесь я не могла.

— Да, конечно, — согласилась Карен, не зная, что ей еще сказать.

— Его перевели сюда год назад, — продолжала девушка. — Потом приехала и я, чтобы быть поближе к нему. Нашла себе работу. Мы начали копить деньги. Собирались купить небольшой участок в пригороде, за Каймуки. Нам хотелось его купить еще до женитьбы. Он собирался служить еще один срок, может быть даже несколько сроков. Теперь вы понимаете, почему мне не хотелось оставаться здесь дольше…

— Милая вы моя, милая, — беспомощно проговорила Карен.

— Простите меня, — лучезарно улыбнулась девушка. — Мне не хотелось портить вам настроение.

— Если вам хочется говорить, говорите, — улыбнулась Карен. «В конечном счете, именно они, молодые, такие вот, как эта пара, их самоотверженность и самообладание — никем еще не воспетые, никем еще не прославленные — и составляют величие нашей страны, позволяют не сомневаться в победоносном окончании войны». Перед лицом подобного мужества Карен почувствовала себя человеком никчемным. — Говорите, пожалуйста, не стесняйтесь.

Девушка одарила ее улыбкой в знак признательности и посмотрела на все удаляющийся берег. Они прошли уже мыс Бриллиантовый, и теперь вдали маячил мыс Коко.

— Он был летчик, летал на бомбардировщике. Стояли они на аэродроме Хиккем, — рассказывала девушка. — Во время налета он оказался в самолете на рулежной дорожке. Он пытался зарулить самолет в укрытие, но не успел: так в самолете и погиб. Да вы, возможно, читали об этом в газете?

— Нет, не читала, — пораженная рассказом, слабым голосом сказала Карен.

— Его наградили орденом «Серебряная звезда», — продолжала девушка, глядя вдаль поверх зеркала воды. — Орден отослали его матери. А она написала мне, что хочет, чтобы он был у меня.

— Как хорошо, что она так поступила, — сказала Карен.

— Они вообще очень хорошие люди, — дрожащим голосом сказала девушка. — Он сам родом из Виргинии, из старинной семьи. Его прадед был генералом и в гражданской войне сражался на стороне южан под командованием генерала Ли. Собственно, в честь генерала он и получил свое имя — Роберт Ли Прюитт.

— Как вы сказали? — оторопело переспросила Карен.

— Роберт Ли Прюитт, — дрожащим голосом повторила девушка, еле сдерживая душившие ее слезы. — Какое старомодное имя, правда?

— Да нет, имя очень красивое.

— Ах, Боб, — дрожащими губами проговорила она, по-прежнему глядя вдаль поверх воды. — Боб, Боб!

— Ну не надо так, — попыталась успокоить ее Карен, чувствуя, что вся печаль, которую в ней вызвал услышанный рассказ, перерастает в дикое желание расхохотаться. Она обняла девушку. — Не давайте волю чувствам, крепитесь.

— Ничего, все прошло, — всхлипывая, сказала девушка. — Правда, мне уже хорошо. — Она приложила носовой платок к глазам.

— Давайте я провожу вас в каюту, — с готовностью предложила свои услуги Карен.

— Нет, нет, спасибо, мне уже совсем хорошо. Я должна просить у вас прощения. И большое вам спасибо.

Она ушла, ушла со своей удивительно прекрасной осанкой и утонченной манерой держаться, одетая в изысканный черный наряд, унося с собой кольцо и ожерелье из чистого жемчуга.

Карен смотрела ей вслед и думала, что судьба все-таки свела ее с этой Лорен из «Нового Когресса», что впервые в жизни ей пришлось встретиться и разговаривать с профессиональной проституткой.

— Кто она, ваша приятельница? — спросил молодой подполковник авиации, появляясь по другую сторону от Карен. — Ничего не скажешь — красавица. Кто она, звезда экрана?

— Нет, но полагаю, что она связана с театральным миром. Ее жених погиб седьмого декабря. Он был летчик в Хиккеме.

— Ан-я-яй, — вполголоса сказал молодой подполковник, — как скверно.

— Она очень сильно это переживает, — сказала Карен.

— Седьмого я был в Хиккеме, — сказал подполковник тем же мрачным тоном. — Как его фамилия? Может быть, я знал его?

— Прюитт, Роберт Ли Прюитт. Она сказала, что он из Виргинии, из старинной семьи.

— Нет, кажется, я такого не знал, — задумчиво проговорил молодой подполковник. — В Хиккеме было очень много летчиков, — как бы извиняясь, добавил он, — и очень много вот так же погибло.

— Его наградили «Серебряной звездой». — Какая-то внутренняя ожесточенность заставила ее сказать это помимо ее воли.

— Тогда я должен его знать, — мрачно сказал молодой подполковник. — Но, между нами говоря, так, по-честному, в Хиккеме раздали тогда столько «Серебряных звезд» — и посмертно, и так, — что это тоже мало о чем говорит.

— Да, пожалуй.

— У меня тоже есть, между прочим.

Карен взглянула на его тужурку и увидела орденскую ленточку «Серебряной звезды» рядом с ленточкой медали «Пурпурное сердце».

— Нет, нет, ничего особенного я не совершил, — поспешно сказал он, — если не считать того, что получил контузию в результате взрыва бомбы, избежать чего я по собственной инициативе никак не мог. Но все-таки «Звезду» принял, хотя полагаю, что зря. — Он посмотрел на нее по-мальчишески живым, испытующим взглядом.

— Почему зря?

— Понимаете, столько ребят не получили ничего, хотя они и заслужили награду.

— Оттого, что вы бы отказались, им бы легче не стало.

— Да, это верно. Именно этим я себя и утешаю. — Он облокотился о перила борта и скрестил ноги. — Так вы, значит, из Балтиморы? — сказал он довольным тоном.

«Ну, — подумала она, — сейчас спросит, нельзя ли ему навестить меня когда-нибудь, когда он заскучает в Вашингтоне».

Но он не спросил.

— Какой номер вашего столика в ресторане? — задал он неожиданный вопрос.

— Одиннадцать. А вашего?

— Тоже одиннадцать, — сказал молодой подполковник, и его лицо расплылось в улыбке. — Какое совпадение, а? — Он выпрямился. — До свидания, увидимся за обедом.

— До свидания, — улыбнувшись, сказала Карен. — Мне тоже надо идти распаковывать вещи.

Она посмотрела ему вслед. Пройдя несколько шагов, он повернулся и снова подошел к ней.

— Я вовсе не за одиннадцатым столиком. А за девятым. Так что я вам сказал неправду. Но к обеду я обязательно буду за одиннадцатым. Пойду сейчас этим займусь. Вы не против?

— А почему я должна быть против? — улыбнулась Карен. — Между прочим, я отдаю вам должное за то, что вы мне об этом сказали.

— Понимаете, я подумал и решил, что должен вам сказать. — Он внимательно посмотрел на нее и улыбнулся. — Ну так за обедом увидимся.

— Хорошо, — улыбнулась Карен и посмотрела в ту сторону, где играл с другими ребятишками ее сын. Теперь их было уже пятеро.

Мыс Бриллиантовый они уже давно прошли и сейчас шли мимо мыса Коко. К востоку от громадного горба мыса Коко, который всегда напоминал Карен голову кита, местность несколько понижалась и образовывала ровную впадину — стоянку для автомашин на вершине скалы над заливом Ханаума. Не зная этого места так, как знала его Карен, рассмотреть его отсюда было уже невозможно.

Стайка резвившихся за ее спиной ребят уже выросла до семи, и теперь мальчишки забавлялись, стреляя друг в друга из воображаемых пистолетов, оглушительно выкрикивая: «Бах! Бах!»

Карен сняла через голову шесть гирлянд из живых цветов и бросила их за борт. Она бросила гирлянды здесь у мыса Коко, а не у Бриллиантового. В конце концов, какая разница? Чем это место хуже? Шесть гирлянд вместе полетели вниз, но порыв ветра прибил их на лету к борту, и Карен не видела, как они упали на воду.

— Мама! — услышала она из-за спины голос сына. — А когда будут кормить на этой старой посудине?

— Теперь уже скоро.

— Мама, а я успею закончить училище, чтобы попасть па эту войну? Джерри говорит, что нет.

— Думаю, что столько война не продлится.

— А мне хочется попасть на войну.

— Не унывай, — сказала Карен сыну. — Если на эту войну не успеешь, то к следующей уж наверняка подрастешь.

— Это правда? — спросил ее сын, и в его голосе звучали тревога и надежда.