Отсюда и в вечность

Глава двадцать шестая

В казармах военной полиции в форту Шафтер Анджелло Маггио продержали три дня. Потом под охраной отправили в Скофилд, в гарнизонную тюрьму. До суда с ним обращались как и со всеми другими заключенными. Вместе с другими он работал шестнадцатифунтовой кувалдой в каменоломне на перевале через хребет Вайанае.

Документы на Анджелло Маггио составил старшина роты Милтон Уорден. Служба военной полиции предъявила ему обвинения по целому ряду пунктов. Маггио обвиняли в пьянстве и нарушении общественного порядка, в сопротивлении при задержании, невыполнении прямого приказа старших и в нанесении побоев сержанту при исполнении им служебных обязанностей. В рапорте военной полиции предлагалось предать его специальному военному суду низшей инстанции. Максимальное наказание, которое мог вынести Маггио этот суд, — шесть месяцев заключения и каторжных работ в исправительно-трудовом лагере и лишение денежного содержания на тот же срок.

В полку ходили слухи, якобы заведующий канцелярией Фенис О’Беннон сказал по секрету старшине роты Уордену, что если военная полиция докажет, что Анджелло Маггио нанес кому-нибудь серьезную травму или был в самовольной отлучке, то его могут предать военному суду высшей инстанции. Этому суду обычно поручалось рассмотрение более серьезных преступлений и нарушений. Максимальное наказание, к которому мог приговорить военный суд высшей инстанции, — пожизненное заключение или смертная казнь. Такой приговор выносился сравнительно редко. Помимо этих двух «судов существовал еще один, который мог приговорить обвиняемого к тюремному заключению сроком па один месяц и лишению двух третей денежного содержания на тот же срок. Рекомендаций передать дело рядового Анджелло Маггио в этот суд не было.

По истечении шести недель, которые потребовались для составления многочисленных документов, Анджелло Маггио привезли под охраной в здание штаба полка, где должен был состояться суд. В состав суда входили три офицера. Интересы Маггио в суде представлял специально назначенный защитник. Начальника службы военной полиции на суде не было, а роль обвинителя выполнял майор военной полиции. Для судебного разбирательства привлекли трех свидетелей: сержанта (бывшего капрала) Джона Арчера, рядового первого класса Томаса Джеймса, патрульного из роты военной полиции форта Шафтер, и рядового первого класса Джорджа Стюарта, писаря из роты военной полиции форта Шафтер.

Перед началом судебного процесса Анджелло Маггио сообщили, что в дополнение к правам, которыми он мог бы пользоваться в гражданском суде, здесь, в военном суде, ему предоставляются следующие гарантии:

а) перед началом суда он имеет право дать свидетельские показания, увидеться со свидетелями и подвергнуть их перекрестному допросу;

б) дело будет рассматриваться такой судебной инстанцией, которая имеет наименьшие дисциплинарные права;

в) ему бесплатно предоставляется защитник;

г) он имеет право сделать суду заявление, не связанное клятвой, и не подвергнуться при этом перекрестному допросу;

д) прежние судимости не могут повлиять на определение степени его виновности по данному делу;

е) ему будет дан отпечатанный на машинке протокол судебного заседания;

ж) решение военного суда будет автоматически пересмотрено высшей инстанцией, прежде чем оно вступит в силу;

з) по истечении трех месяцев заключения в штрафных казармах или в гарнизонной тюрьме дело будет пересмотрено высшими инстанциями на предмет смягчения приговора;

и) в любое время пребывания в заключении, при соответствующем поведении, отношении к работе и прилежании, он может быть возвращен на службу в качестве рядового солдата с восстановлением во всех правах.

Председатель суда информировал Анджелло Маггио о его праве дать показания в свою пользу и одновременно заявил, но отсутствие таких показаний никоим образом не будет использовано судом против него. Председатель повторил также, что, если Маггио желает, он может сделать не связанное клятвой заявление; он не будет после этого подвергнут перекрестному допросу.

Анджелло Маггио заявил, что он понимает все свои права и что свидетельские показания в свою защиту давать не будет.

Затем были вызваны свидетели обвинения, и суд начался. Дело слушалось в течение четырнадцати минут. Анджелло Маггио признали виновным по всем пунктам обвинения и приговорили к шести месяцам заключения в гарнизонной тюрьме Скофилдских казарм на Гавайских островах и к лишению денежного содержания на тот же срок.

В своей речи перед оглашением приговора председатель суда заявил, что армия без дисциплины — это толпа, совершенно бесполезная на поле сражения; что поэтому существует военный кодекс, которым и руководствуется правосудие в армии; что этот кодекс разработан на основе положений, записанных в конституции; что содержащиеся в нем правила появились еще раньше, чем сама конституция, и что первый военный кодекс разработан военным комитетом под руководством Джорджа Вашингтона и принят конгрессом в 1775 году; что правила эти время от времени корректировались конгрессом в соответствии с изменявшимися условиями и положениями, содержащимися в своде законов и разработанными гражданскими властями для управления армией. Председатель суда добавил также, что самим военным кодексом предусматривается, чтобы солдатам была обеспечена безусловная возможность ознакомиться с основными правилами поведения; что положения военного кодекса зачитываются и разъясняются солдату не более чем в шестидневный срок после поступления его на военную службу; что повторное ознакомление солдата с этими положениями должно производиться через каждые шесть месяцев; что ответственность за своевременную информацию о них возложена на командира части, в которой солдат служит, и что быть информированным о них — это право каждого солдата.

Анджелло Маггио заявил, что он понимает свои права и что он был информирован о них.

Затем председатель суда объявил приговор, указав, что он вступит в силу только после утверждения вышестоящей инстанцией.

Из зала суда Анджелло Маггио отправили обратно в гарнизонную тюрьму ждать утверждения приговора. Вместе с другими заключенными он работал в каменоломне на перевале через хребет Вайанае. Для утверждения приговора потребовалось восемь дней.

Приговор рассматривал полковник Делберт, командир полка, в котором служил Анджелло Маггио. Делберт не внес в него никаких изменений. Полный протокол судебного заседания, включая заключение прокурора полка и решение самого полковника, был направлен затем генерал-майору Эндрю Смиту, командиру бригады, в которую входил полк Делберта. Здесь документы просмотрели опытные юристы из отделения военной прокуратуры штаба бригады, которые доложили генералу Смиту, что действия всех нижестоящих инстанций вполне законны и решение полковника Делберта можно утвердить. Генерал Смит издал специальное постановление военного суда, которым Анджелло Маггио признавался виновным по всем пунктам предъявленного ему обвинения и приговаривался к шести месяцам заключения в гарнизонной тюрьме Скофилдских казарм на Гавайских островах и лишению денежного содержания на такой же срок. Это постановление военного суда было объявлено во всех частях бригады и вывешено на специальных досках для объявлений в ротных канцеляриях.

Анджелло Маггио были выданы на руки отпечатанные на машинке протокол судебного заседания и копия специального постановления военного суда. С этого дня он начал отбывать срок заключения. Шесть недель ожидания суда и восемь дней ожидания утверждения приговора Анджелло Маггио засчитаны не были.

Глава двадцать седьмая

После бунта, который устроил Анджелло, в Прюитте произошла какая-то перемена. Произошло что-то такое, что нельзя было объяснить только особым обращением с ним в роте, той обработкой, которой его подвергали. Просто ему стало недоставать чего-то, что было всегда глубоко внутри него. Он чувствовал себя так, как будто внутри его организма одна кость скребла другую. Он часто даже ощущал этот звук физически.

Первого апреля, через сутки после того памятного и такого неудачного дня получки, рядовые первого класса Блюм и Мэл-локс вместе с несколькими другими солдатами, успешно выступавшими на ринге, били командированы во вновь скомплектованный класс полковой школы сержантского состава. Эта школа размещалась в палатках на одной из старых бетонированных лагерных площадок, недалеко от стрелкового полигона. Рядовым предстояло пройти восьминедельный курс подготовки.

Наблюдая их сборы и отъезды, Прюитт вспомнил, как было там, в лагерях, куда уезжали эти солдаты. Прюитт находился в этих лагерях в прошлом году с двадцать седьмым полком во время стрелковой подготовки. Он вспомнил палатки на цементных площадках, вспомнил, как приходилось ожидать своей очереди для выхода на линию огни на стрельбище, вспомнил запах жженого пороха, звон в ушах от выстрелов, закрытые дымом мишени. До сих пор он слышал глухой металлический звон тускло поблескивавших неизрасходованных натронов в руке, беспрерывный: стук патронов, досылаемых в патронник, видел воочию покачивающиеся белый и красный флажки, отмечающие промахи и попадания.

Сорок долларов, полученные от Хэла, у Прюитта были все еще целы. Он твердо решил, что использует их для посещения заведения мадам Кайпфер. Долг Тарпу Торнхиллу ему не нужно было отдавать до следующей получки. Что же касается Анджелло, то Прю был убежден, что с его стороны никаких возражений не будет. На сей раз Прю решил все тщательно взвесить и рассчитать.

Ожидая, пока связанный с получкой наплыв в заведение госпожи Кайпфер спадет, Прю предусмотрительно ссудил десять долларов завсегдатаям игры в очко у О’Хейера на условиях получения части их прибыли. По расчетам Прюитта, это должно было принести ему доход около двадцати долларов. Тогда сорок пять долларов из шестидесяти пойдут на оплату трех ночей у Лорен. Остаток уйдет на такси. А после того как он узнает, где Лорен живет, и добьется того, что она примет его дома, деньги будут не нужны. «Только главное — делать все правильно, — рассуждал Прю. — Это будет интересная операция. По крайней мере будешь чем-то занят, пока Анджелло ожидает суда».

Прюитт все тщательно обдумал. Обдумал психическую атаку на Лорен. Он целиком посвятил себя этой операции, с увлечением трудился над ней в течение всех семи недель, которые потребовались прокурорам, чтобы разобраться с делом Маггио. Увлечение этой идеей было столь велико, что даже обработка, которой он по-прежнему подвергался, перестала его волновать.

Как-то, еще до суда, Прю купил два блока сигарет и направился с ними в гарнизонную тюрьму, чтобы повидаться с Маггио. Ему пришлось пройти пешком почти две мили, мимо теннисных кортов, площадки для игры в гольф, потом но горной тропе для верховой езды, скрытой под высокими и развесистыми деревьями. На кортах, на площадке для игры в гольф и на горной тропе для верховой езды было много офицеров, их жен и детей. Все они были загорелыми и имели весьма спортивный вид.

Гарнизонная тюрьма располагалась в деревянном здании, выкрашенном в белый цвет, с зеленой крышей. Оно находилось в прохладной дубовой роще, выросшей в средней части большого плоскогорья. Внешне здание тюрьмы напоминало сельскую школу.

Однако это была военная тюрьма, а не сельская школа. Прю не разрешили не только увидеться с Анджелло, но и оставить для него сигареты. Передачи в тюрьму не принимались.

Впрочем, в душе Прю был признателен администрации тюрьмы. Ему запросто могли бы разрешить оставить сигареты для Анджелло, а потом караульные из военной полиции сами выкурили бы их. Позднее эти сигареты очень пригодились Прю. Правда, его все-таки мучила совесть. Можно было бы просто-напросто выбросить их, но за них ведь было заплачено два доллара пятьдесят центов, да и что, собственно, это дало бы? Никому не нужный жест. Итак, он выкурил их сам. Но совесть все же мучила его.

Прю вообще чувствовал себя виноватым перед Анджелло. Может быть, именно поэтому ему так и хотелось увидеть его. Прю чувствовал за собой какую-то вину в том, что произошло в день получки. Анджелло уже давно разыгрывал из себя гомосексуалиста и посещал Хэла довольно часто, и никогда ничего с ним раньше не случалось. Стоило только ему, Прюитту, выйти вместе с ним на сцену, как произошло непоправимое. Анджелло не был испорчен гомосексуалистами. Тем но менее, когда в дело вмешался Прюитт с его вечными поисками истины, бесконечными вопросами и сомнениями, только тогда Анджелло неожиданно почувствовал себя то ли в чем-то виноватым, то ли слишком испорченным и решился на этот бунт. Прю чувствовал, что есть в нем что-то, заставляющее каждого, с кем он соприкасался делать крутые повороты в своей жизни и принимать роковые решения. Не удивительно поэтому, что многие избегали общения с ним. Прю тяжело было сознавать это, потому что он никак не мог понять, в чем туг дело, и еще потому, что ему совсем не хотелось быть таким. Он старался меньше думать об этом, подавлял в себе мрачные мысли. Но иногда отделаться от них ему не удавалось. И тогда жизнь казалась ему очень трудной, просто невозможной, пугала его. Сейчас, когда Анджелло находился в тюрьме и ожидал суда, Прю пребывал в самом мрачном настроении. Он понимал, что должен был удержать этого парня, не отпускать его в город в ту проклятую ночь. И уж, во всяком случае, не оставлять Анджелло одного, обязательно вмешаться в драку. Вдвоем они вполне могли бы справиться с этими полицейскими, несмотря на то, что те были вооружены. Они могли бы скрыться от них и спокойно возвратиться в роту. Прю приходили сейчас в голову тысячи мыслей — что можно и нужно было бы тогда ему сделать и чего он не сделал. Виновником того, что произошло с Анджелло, он считал себя. Ему так хотелось увидеть друга, поговорить с ним. Но он так и не увидел его.

Глава двадцать восьмая

«Лорен… — думал Прю. — Это слишком хорошее имя для проститутки, но оно так подходит к ней. Оно звучит как ласкающий слух аккорд». Прю был очень рад, что ее звали Лорен, а не Агнесса, или Глэдис, или Тельма, или как-нибудь еще.

Прю не потребовалось трех запланированных поездок — по пятнадцати долларов каждая, чтобы узнать, что ее настоящее имя вовсе не Лорен, а Альма. Он был здорово разочарован, хотя и понимал, что это пустяк по сравнению с тем, что произошло с ним в последние три месяца, после того как его исключили из команды горнистов.

По-видимому, новым именем — Лорен — ее окрестила миссис Кайпфер, руководствуясь рекламными объявлениями о парижских духах. Миссис Кайпфер решила, что имя Альма для примы ее заведения звучит недостаточно интеллигентно и недостаточно по-французски. Так или иначе, но в действительности подружку Прюитта звали не Лорен, а Альма Шмидт. А жила она на склонах Мауналани. Если бы Прю попытался заглянуть в телефонный справочник, то вряд ли нашел бы в нем какое-нибудь другое имя, которое подходило бы к проститутке меньше, чем имя Альма. А если бы он попытался угадать, где Лорен живет, то вряд ли ему пришел бы в голову менее подходящий для проститутки район, чем тот, где она жила.

Мауналани — это район, в котором жила верхушка среднего класса гонолулского населения, люди, по своему благосостоянию стоявшие на втором месте после гонолулских богачей, Особняки богачей, таких, как Дорис Дьюк, разместились вдоль побережья, рядом с пляжами Черный мыс, Кахала и Каалавай, в районе между морем и подножием горы Диамонд. Такие богачи, как Дорис Дьюк, владели этими особняками, но не жили в них. Верхушке среднего класса гонолулского населения принадлежали дома на склонах гор Мауналани, в них она и жила. Их строили здесь все выше и выше над седловиной Каимукп. Отсюда через разрушающийся от ветра древний кратер вулкана на горе Диамонд виднелось море.

Каимуки — это седловина между склонами Мауналани и вершиной горы Диамонд. Это тоже густонаселенный район, здесь жили преимущественно состоятельные японцы. В том, что склоны Мауналани расположены выше и господствуют над седловиной Каимуки, заселенной состоятельными японцами, было что-то символическое.

Именно здесь, на склонах Мауналани, жила Альма Шмидт вместе с девушкой из гарнизонной гостиницы. Еще больше Прю удивился, когда увидел дом, в котором они снимают квартиру.

Если говорить более точно, то Альма Шмидт и ее подруга из гарнизонной гостиницы жили не на склонах Мауналани, а на возвышенности Вильгельмнна. Возвышенность Вильгельмина — это крутой гребень горы, тянущийся вверх от седловины Каимуки к склонам Мауналани, до самой верхушки Калепеамоа. Тем не менее Альма, конечно, имела полное право сказать Прю, что она живет в Мауналани, потому что все другие жители с возвышенности Вильгельмина говорили именно так. Впрочем, для Прю это было совершенно безразлично, потому что он не видел в этом никакой разницы.

Дом, в котором жила Лорен, находился на обочине извилистой горной дороги Сьерра, поднимавшейся вверх между множеством домов, расположенных на различной высоте. Это был маленький одноэтажный домик, построенный, по-видимому, из бетонных плит и настолько гладко оштукатуренный, что казался высеченным из одной огромной глыбы. Низко свисавшая на стены крыша придавала ему вид какого-то сказочного домика.

Вообще все, что узнал и увидел Прюитт, во многом напоминало ему сказку, в которую он верил до тех пор, пока читал ее. А когда, прочитав, откладывал книгу в сторону, все исчезало. Прю считал, что место и домик, в котором жила Альма, были сказочно прекрасны. С одной стороны над обрывом высотой не менее ста футов к дому была пристроена открытая терраса, с которой можно было смотреть далеко вниз, на улицы Палоло Вэлли и расположенные к западу здания колледжа. Это была очаровательная маленькая терраска, соединенная с гостиной большой двухстворчатой застекленной дверью.

Именно на этой уютной терраске во время первого визита Прю поздним субботним вечером, когда лучи садившегося в море багряного солнца окрашивали все в золотисто-малиновый цвет, Альма Шмидт сказала Прю, что любит его. Прю совершил в гот момент свою первую ошибку. Необдуманно сравнив свою жизнь с той, которую он видел здесь, в этом маленьком домике, он сказал Альме, что тоже любит ее, и попросил ее выйти за него замуж.

Это была его первая ошибка, потому что такие слова не входили ни в какие планы и расчеты. Возможно, виной тут был солнечный закат; он всегда почему-то одурманивал его. А может быть, это произошло оттого, что она прижалась к нему своим телом и коснулась головой его плеча. Близость женского тела всегда приводила его в какое-то замешательство, он сразу же терял способность мыслить трезво, терял контроль над собой. Близость женского тела одурманивала Прю даже больше, чем солнечный закат. Возможно, однако, и то, что в этот момент на него подействовала ошеломляющая новизна всего окружающего. Какова бы ни была причина, побудившая Прю сделать этот опрометчивый шаг, она никоим образом не оправдывала допущенной глупости.

Судя по выражению ее лица, Альма некоторое время размышляла, как ей отнестись к его словам. И именно эта пауза, в течение которой она размышляла, спасла Прю. Он сделал все, чтобы поправить положение: посмотрел на нее лукаво, громко засмеялся, а потом зажег спичку и прикурил сигарету, руки при этом у него не дрожали. Прикуривание сигареты было выполнено великолепно. Тем не менее Прю понял, что его спасла чистая случайность. Он был похож на человека, парализовавшего себя собственной глупостью и хватающегося теперь за спасительную соломинку.

Она увидела, что его руки не дрожат, и облегченно вздохнула. Она даже засмеялась вместе с ним. Потом Альма провела Прю обратно в гостиную и приготовила для обоих но мартини, перед тем как поставить на плиту разогревать обед. Пока обед разогревался, Альма приготовила еще по одному мартини. Комната наполнилась приятными запахами блюд домашнего приготовления. Оказалось, что Альма любит выпить. Она не пила только там, в заведении у миссис Кайпфер. Порой она не возражала даже, чтобы выпить неразбавленное виски. Стоило ей выпить, и она становилась еще привлекательнее. А может быть, это только казалось Прю. Может быть, вино, выпитое им самим, просто подогревало в нем интерес к Альме. Выпив еще по рюмке, они приступили к обеду. Он оказался нисколько не хуже «мартини». Пообедав, они по-семейному, как будто уже десяток лет прожили вместе, легли в постель.

Но Прю но позволял себе забывать, что совершил глупость. Он никак не мог понять, что заставило его сказать такую глупую вещь. Совершать подобные ошибки, конечно, недопустимо. Ведь у него был совершенно четкий, хорошо продуманный план. Шестьдесят долларов, и все, и никаких гвоздей. Ничего сверх этого. Нельзя допускать такие серьезные ошибки и надеяться, что они пройдут незамеченными.

После этого случая Прю стал осторожен. И все же много раз бывало так, что он оказывался в положении, чреватом ошибкой. Однажды они втроем, вместе с подругой Альмы по комнате, ехали на «крайслере» с откидным верхом — машина принадлежала подруге. Они направлялись на пляж в Канеохе-Вэлли купаться. У Альмы не было собственной машины, потому что она копила деньги. Дорога в форме подковы проходила по крутым восточным склонам горной цепи Кулау, расположенной над пляжем. Это был один из случаев, когда Прю мог бы повторить свою ошибку. Но теперь он стал очень осторожным и благоразумным. Они мило провели время на пляже, Прю снова почувствовал уверенность в себе, и все шло гладко и так же хорошо, как хорош был импортный ром, которым их щедро угощала подруга Альмы.

Поскольку у Прю не было ни цента, Альма давала ему деньги для оплаты такси при поездках из Скофилда. Она дала ему ключ от квартиры, и он начал приезжать к ней регулярно, в конце каждой недели. Если Прю не назначали в наряд, он уезжал в субботу утром, сразу же после осмотра, не дожидаясь обеда.

Прю с удовольствием открывал дверь своим ключом и, как только входил в дом, сразу же чувствовал какое-то облегчение и обо всем забывал.

Если Альма работала — а по субботам почти всегда так и было, — Прю шел на кухню, доставал из холодильника лед и готовил себе крепкий коктейль, пользуясь бутылками, стоявшими в комбинированном баре-радиоприемннке в столовой. Иногда это был джин и имбирный лимонад, иногда шотландское виски, иногда обычное виски с содовой. Он выбирал то, что ему нравилось. После этого Прю снимал с себя одежду, надевал шорты, брал какую-нибудь книгу из книжного шкафа и выходил на террасу. Ему очень нравилось лежать в шезлонге и потягивать коктейль. Чтением книг Прю себя особенно не утруждал. Чаще он просто любовался открывающейся с террасы панорамой и с удовольствием ощущал, как медленно пьянеет. Выпив порцию коктейля, Прю вставал и, шлепая босыми ногами по раскинутой на террасе мягкой японской циновке, снова шел в столовую, к бару, готовил себе вторую порцию коктейля и опять шел с ним на террасу. Все неприятное, что Прю испытывал в течение недели в роте, вылетало из головы, и, когда Альма около двух часов ночи возвращалась с работы, он чувствовал себя превосходно.

Изредка по субботам Альма была дома и ждала, когда он приедет. Но ему больше правилось приезжать, когда ее не было дома, когда он сам, своим ключом, открывал дверь и ходил по квартире в полнейшей тишине. Ничто не могло заменить ему этого приятного чувства: открывая квартиру своим ключом, он входил как будто в свой дом. До этого он никогда не имел ключа от квартиры.

В этом районе солдат обычно не было видно. А в центре города по субботам и воскресеньям они бродили целыми толпами. И потому, что их не было, Прю еще больше нравилось бывать здесь.

Он не переставал удивляться, как вообще Альма попала в этот район. Разумеется, никто из соседей не знал, где она работает. Альма, Жоржетта и Прю (Жоржетта, если она даже и имела любовников, никогда не приводила их к себе на квартиру) часто сиживали втроем, болтали и смеялись. Их забавляло, что они находятся, живут именно здесь, в этом районе, в этом домике.

Девушки платили за квартиру, должно быть, не мало. Альма никогда не говорила Прю, сколько именно, но он вполне представлял себе, что плата должна быть высокой. Альма подтвердила как-то, что квартира действительно дорогая, но заметила при этом, что это единственная роскошь, на которую она не жалеет своих сбережений. Ну что ж, если она может позволить себе эту роскошь — пусть платит. Альма устроилась в этом домике благодаря миссис Кайпфер. У миссис Кайпфер много друзей и различных связей и Гонолулу. А Альма, то бишь Лорен, была ее любимицей. Альма запросто могла в любое время попросить миссис Кайпфер отпустить ее на денек-другой, и та отпускала, потому что не хотела, чтобы ее прима выглядела на работе измученной и истощенной. Когда Альма получала такой отпуск и собиралась ночевать дома, она вызывала Прю по телефону, и он приезжал к ней на такси. Если у него не было при себе денег, он входил в дом как обычный семейный человек, брал деньги у Альмы и расплачивался с водителем. Утром Альма будила его рано, чтобы он успел попасть в роту к подъему, и обязательно готовила ему завтрак. Ей очень нравилось вставать раньше его и готовить ему завтрак, чтобы накормить его перед уходом. Иногда вместе с ними вставала и Жоржетта, и они завтракали втроем. Жоржетта ворчала при этом, что ее слишком рано разбудили, но делалось это без скандала, по-семейному. Прю рассказывал нм о боксерской команде, и о Дайнэмайте, и о том, как его подвергают обработке. Прю нравилось, что Альма волновалась и следила за тем, чтобы он не опоздал. Она, как жена, не давала ему увлекаться разговором за завтраком, чтобы он успел на автобус.

Тем не менее Прю больше нравились субботы, когда он приходил в домик один, пользовался своим ключом и чувствовал себя как дома. Когда Альма возвращалась по субботам домой, Прю обычно уже спал на большой двухспальной кровати в ее комнате. Она тормошила его до тех пор, пока он не просыпался, тащила в столовую, готовила коктейль, и только после этого они ложились в постель вдвоем. Впрочем, иногда она, не поднимая его с постели, ложилась рядом, ласкала его, говорила ему о своей любви, о том, как он ей дорог, как она не может жить без него, как он ей безумно нужен… а он ничего этого не знает.

Да, но ведь и Альма нужна была ему безумно. И она этого не знала.

Но ему она нужна была, пожалуй, менее безумно. Для него было бы нетрудно и отказаться от нее. В действительности он не так уж остро нуждался в ней, не как она в нем, после работы у миссис Кайпфер.

Да, но дело в том, что Альма считала, что он нуждается в ней больше, чем она в нем. Если бы у него не было этого убежища, думала она, обработка, которой его подвергают в роте, давно сломила бы его.

Они редко выясняли отношения. Прюитту было ясно одно: ему следовало быть очень осторожным и не допускать ошибок. Почти каждый день, который он проводил с Альмой, бывала не одна возможность допустить ошибку. Однако он не допускал их. Не допускал до тех пор, пока они не совершили совместной прогулки в город и не появились вместе в обществе.

Это была не его идея. Ему вовсе не хотелось никуда выходить. Он вел себя как настоящий домосед. Пойти куда-нибудь вместе захотелось ей. Она сказала, что хочет «показать его». Перед тем как выйти из дому, она сунула ему две двадцатидолларовые ассигнации, и они направились к «Ло-Йе-чею». Прю никогда не был в этом ресторане. Они потратили там все сорок долларов. И, надо сказать, не напрасно. Было очень весело и мило. Альма очень хорошо танцевала. Даже слишком хорошо для Прю. Она сказала, что подучит его дома.

Только на обратном пути, когда они, потратив сорок долларов, ехали домой в такси, Прю вдруг подумал о том, что ведь он теперь стопроцентный сутенер. Мысль об этом настолько ошеломила его, что он почувствовал боль в животе. Поразмыслив, Прю решил, что сам он не изменился, он остался таким же, каким был раньше. Значит, это положение, положение сутенера, для него естественно? Ему стало стыдно. Он действительно не чувствовал в себе никакой перемены, а ведь он должен был бы ее почувствовать.

Когда они возвратились домой, то, не снимая с себя вечерних костюмов (Альма как-то обмерила Прю и купила ему выходной костюм), вышли на террасу подышать свежим ночным воздухом. Стоя па террасе, они смотрели вниз, на мерцавшие цепочки белых огней на улицах города, на красные, синие, зеленые и желтые неоновые рекламы в районе «Уайкики», откуда они только что приехали. И тут, на террасе, после небольшой паузы и молчаливого размышления, Прю во второй раз попросил Альму выйти за него замуж. Возможно, он думал в этот момент, что положение мужа позволит ему быть менее похожим на сутенера.

И ведь произошло это опять на той же террасе. Вероятно, терраса и вид с нее каким-то образом действовали на Прю. Когда он просил Альму выйти за него замуж, он понимал, что идет на риск, и тем не менее решил не считаться с этим. Какой-то слабый голос в глубине сознания подсказывал ему, что если говорить об этом не часто, то можно кое-что и выиграть, ничем при этом не рискуя.

На этот раз Прю рассказал ей все о тех, кто жил в гарнизоне постоянно, о жизни женатых сержантов. Он сказал ей о том, что придется подождать год, прежде чем ему удастся перевестись в Штаты. Они могли бы хорошо прожить на часть ее сбережений, пока он заслужит первые три звания, на что — если он действительно постарается — потребуется не так уж много времени. Прю заявил, что не придает никакого значения тому, что она поддерживает его материально, и тому, что зарабатывает деньги проституцией. Он говорил об этом, и ему даже нравилось, что у него такие широкие взгляды.

Альма выслушала его внимательно, но ни разу не посмотрела ему в глаза. Некоторое время она сидела молча, как бы взвешивая все сказанное Прюиттом.

— Ты говоришь, что любишь меня, — резюмировал Прю, подготавливаясь к обороне. — Все время говоришь, что я очень дорог тебе. О’кей. Я верю. Я тоже люблю тебя, и ты тоже мне очень дорога. В таком случае жениться — это самый правильный шаг для нас, так ведь? — закончил он.

— Ты просто чувствуешь себя одиноким, потому что тебя прорабатывают в роте… — сказала Альма. — Пойдем в комнату, выпьем коктейль, — предложила она.

— Нет. Сначала ответь на мой вопрос.

— Сейчас я тебе нужна, — сказала Альма. — А буду ли я нужна тебе через год, после того как тебе удастся выпутаться из этого трудного положения и когда ты вернешься в Штаты?

— Конечно. Я же люблю тебя.

— Человек любит другого человека только тогда, когда очень нуждается в нем. Если бы я сейчас не нуждалась в тебе, я не любила бы тебя.

— Я буду любить тебя всегда, — сказал Прю. Он сказал это не подумав, просто потому, что такие слова являлись логическим подтверждением всего сказанного ранее.

Альма посмотрела на него и лукаво улыбнулась. Прю совсем не подумал о том, как смешно прозвучали его заверения в вечной любви, и о том, насколько они были неправдой. Оп сказал эти слова только потому, что их потребовала нить разговора.

— Ты поймала меня, — сказал он с улыбкой.

— Ты сам себя поймал, — возразила Альма. — Видишь ли, Прю, — продолжала она, — сейчас я тоже люблю тебя. А почему? Потому что ты занимаешь сейчас определенное место из моей жизни. Мне очень хорошо, когда я прихожу оттуда домой, а ты ждешь меня. Но из этого вовсе не следует, что через год, когда моя жизнь переменится, я буду по-прежнему любить тебя. Как можно обещать это и тем более сдержать свое слово?

— Можно, если захочешь.

— Конечно. Ну а что произойдет тогда, когда нужда друг в друге минует и ни я, ни ты не захотим быть вместе?

Прю ничего не ответил.

— Понимаешь? — продолжала Альма. — Конечно, я все время могла бы обманывать себя, так же как обманываешь себя ты, когда говоришь, что для тебя не имеет никакого значения, была в прошлом твоя жена проституткой или нет. Ты обманываешь себя и тогда, когда ты говоришь себе, что абсолютно не сомневаешься в верности своей жены, ни чуточки не опасаешься ее измены, если она, скажем, длительное время живет вдали от тебя; или когда ты внушаешь себе, будто тебе но будет стыдно, если твои друзья узнают, что твоя жена была в прошлом проституткой; пли когда…

— О’кей, о’кей, о’кей, — остановил ее Прю.

Похоже было на то, что Альма собиралась назвать бесконечное множество других «или».

Альма замолчала, и наступила длительная пауза.

— Но настоящая причина не в этом, — сказал Прю, чувствуя, что он должен сказать что-то. — В чем же подлинная причина, по которой ты не хочешь выйти за меня замуж?

— Может быть, в том, что я просто но хочу быть женой сержанта американской армии, — ответила Альма.

— А ведь это самое большее, чего я мог бы достичь.

— Ты хочешь знать настоящую причину? — спросила Альма, лукаво улыбнувшись. — Я скажу тебе настоящую причину, которая мешает мне выйти за тебя замуж. Заработок не имеет к этому никакого отношения. Я не могу выйти за тебя просто потому, что ты недостаточно представительный… А теперь пойдем и выпьем, — добавила она решительно.

Альма убедила Прю. Он понял, что никогда больше говорить об этом не будет. Они своеобразно отпраздновали это событие: напились, долго плакали и обнимали друг друга, сожалея, что не могут стать мужем и женой. Когда пришла с работы Жоржетта и пожелала узнать, в чем дело, они рассказали ей все. Жоржетта тоже напилась и стала сострадать им.

— Альма должна выйти замуж за человека, очень положительною, — объяснила Жоржетта, знавшая планы Альмы. — Этот человек должен занимать такое положение и пользоваться таким авторитетом, чтобы нельзя было даже подумать о том, что его жена была проституткой. Вот почему она не может выйти за солдата. Правда ведь, это очень досадно? — Жоржетта заплакала и налила себе еще стакан вина.

Это было хорошее празднество, и длилось оно почти всю ночь. Прю рассказал подругам все о Харлане в штате Кентукки. Альма рассказала им все о своем маленьком городке в штате Орегон. Жоржетта, которая родилась и выросла в Спрингфилде, в штате Иллинойс, рассказала им о резиденции губернатора штата и о мавзолее Линкольна, о котором некоторые все еще говорят, что находившиеся в нем славные останки президента таинственно исчезли.

Эго празднество было замечательно также тем, что после него Прю довольно долго не видел ни одну из этих девушек, хотя в ту ночь никто из них не предполагал этого.

Когда Прю вернулся в роту к побудке, он увидел на доске объявлений боевой приказ. В приказе говорилось о переводе частей на боевую готовность на срок две недели в связи с возможностью новых диверсий. Их посылали на аэродром Хиккем охранять капониры для самолетов. В полку ходили слухи, что диверсия готовится, но никто не знает, когда она совершится. Прю, собственно, ничего не имел против выезда на две педели в поле. Жизнь в полевых условиях нравилась ему больше, чем жизнь в гарнизонных казармах. Две недели в поле — это неплохо, если, конечно, оттуда можно было бы съездить в город на склоны Мауналани.

Прю воспользовался суматохой, сопровождавшей сборы к выезду, и сбегал к телефону-автомату в баре у Чоя. Альмы дома не оказалось, но Жоржетта выслушала его сообщение и сказала, что передаст все подруге. Прю попросил передать Альме, что две недели — это не так уж много и что они скоро увидятся. Тогда он не знал, конечно, что разлука протянется больше двух недель, и намного больше. Если бы Прю знал это, он, вероятно, попросил бы сказать Альме совсем другое. Но в тот момент он ничего не знал. Прю думал, что сможет теперь выдержать любую «обработку», потому что у него есть пристанище в городе, есть отдушина. И он действительно смог бы ее выдержать. Но случилось так, что к последовавшим событиям «обработка» не имела никакого отношения.

Грохоча и фыркая отработанными газами и пневматическими тормозами, на казарменный двор въехала длинная колонна грузовых машин. Развернувшись, машины остановились напротив казарм второго батальона. Настали последние минуты предотъездных сборов и суматохи. Каждый вспоминал, что он забыл сунуть в вещевой мешок или набор для чистки винтовки, или зубную щетку и пасту, или еще какую-нибудь мелочь. Упакованные вещевые мешки приходилось снова раскрывать, пихать в них забытые вещи и снова упаковывать. Слышалось дружное хлопанье двери, стенных шкафчиков, потому что все доставали из них полевую форму одежды: защитного, оливково-серого цвета, шерстяные рубашки с открытым воротом, заправляемые в краги широкие, спортивного покроя штаны и маленькие шапочки с пехотной малиново-желто-синей окантовкой, которые можно сунуть в карман, если на голову потребуется надеть стальную каску. Наконец солдаты гурьбой спустились вниз, их построили, пересчитали и распределили по машинам. Потом все погрузились, подняли и защелкнули задние откидные борта у машин, моторы заревели, зафыркали, и колонна двинулась к воротам. Прюитту такая жизнь была по душе.

Глава двадцать девятая

За время пребывания на аэродроме Хиккем они сочинили песенку, назвав ее «Блюз сверхсрочника».

Им давно хотелось сочинить такую песенку. Хотелось, чтобы эта песенка была оригинальной, чтобы в ней отразилась действительность их армейской жизни. Они давно собирались ее сочинить, но до приезда на аэродром Хиккем им это не удавалось сделать. Возможно, что, находясь там, в казармах, они никогда и не написали бы ее. Но после того как Блюм ушел в сержантскую школу, Маггио попал в гарнизонную тюрьму, а Прю лишился возможности ездить к Альме, он оказался вместе с Андерсоном и Кларком, а делать им, собственно, было нечего. Это, пожалуй, и явилось основной причиной рождения «Блюза сверхсрочника».

Рота прибыла на аэродром и расположилась биваком у насыпи старой, заброшенной железнодорожной ветки, проложенной сквозь густой низкорослый кустарник в двухстах ярдах от внутренней стороны опоясывающего аэродром забора. Со стороны шоссе, связывающего аэродром с Пирл-Харбором, лагерь скрывала низкая рощица и беспорядочно растущий кустарник. Кроме того, вокруг протянули триста ярдов проволочного заграждения и выставили ряд сторожевых постов— от главных ворот аэродрома до его северной кромки. В целом, если не считать надоедливых москитов, место было прекрасное. Полевая жизнь и служба потекли по размеренному расписанию: два часа на посту, и четыре часа отдыха, и так круглые сутки.

Караульную службу на случай возможных диверсий несли здесь только две трети роты, охранявшие самолеты, а треть роты находилась в пяти милях к востоку, у шоссе к форту Камехамеха, и охраняла от диверсий электрическую подстанцию, которую опоясали спиральным проволочным заграждением. Боксерская команда роты осталась в Скофилде готовиться к ротным соревнованиям.

Капитан Холмс расположил свой командный пункт у электростанции, потому что москитов там было намного меньше, чем на аэродроме. Походную кухню Старк организовал на аэродроме, чтобы большая часть роты была рядом. Старк пошел бы на то, чтобы выделить капитану Холмсу двух поваров и одну полевую кухню, если бы тот назначал своих рабочих по кухне, но большего он сделать не мог. Для части роты, охранявшей аэродром, питание было организовано отлично. Солдат не огорчало даже то, что здесь больше москитов. Старк организовал ночное дежурство на кухне, так что там имелись для солдат горячий кофе и сандвичи. Андерсон, который, как горнист роты, должен был находиться на командном пункте, каждый вечер на попутной машине приезжал на аэродром с гитарой. Пока лейтенант, на машине которого приезжал Анди, проверял караулы, а проверку он обычно начинал с кухни, Андерсон наедался до отвала. Повара никогда не отказывали ему, если он приезжал с лейтенантом. Старк вообще кормил любого и в любое время. А потом, пока лейтенант вместе с Гэловичем и дежурным капралом проверяли посты, они втроем, то есть Андерсон, Прю и Кларк, или вдвоем, если Прю пли Кларк были на посту, захватив с собой гитары, забирались на железнодорожную насыпь посидеть и отдохнуть часок-другой.

Перед заступлением на пост, который находился у верхней части железнодорожной насыпи, в двухстах ярдах от главного въезд;} «на аэродром, Прюитт обычно спал три-четыре часа, закутавшись в шерстяное одеяло и укрывшись под сеткой от москитов. Потом Гэлович или командир отделения долго будили его, теребя через москитную сетку за ногу.

— Вставай. Проснись же ты, Прюитт, черт возьми. Да ну, проснись же, тебе скоро заступать.

— О’кей, о’кей, я проснулся, — отвечал сонным охрипшим голосом Прю. — Оставь мою ногу в покое, я проснулся.

— А ты не заснешь опять? — спрашивали его, продолжая теребить за ногу. — Давай, давай, поднимайся.

— Оставь мою ногу в покое. Я же говорю, что проснулся.

— Прю садился, чтобы доказать, что он действительно проснулся, и несколько раз слегка ударял головой о натянутую наклонную стенку двухместной палатки, как бы пытаясь стряхнуть с себя парализовавшую все мышцы сонливость. Затем, захватив с собой завернутые в штаны ботинки, которые служили ему подушкой, Прю неуклюже вылезал из-под одеяла и москитной сетки и, стараясь не разбудить Кларка, выползал на четвереньках из палатки. Однако Прю никогда не удавалось вылезти так, чтобы не разбудить Кларка, но и тот, в свою очередь, никогда не уходил на пост так, чтобы не разбудить Прю. Затем, стоя босиком, на очищенной от кустарника пыльной земле и представляя собой прекрасную добычу для роя москитов, Прю торопливо надевал штаны, носки и ботинки, стараясь как можно меньше подставлять свое тело под укусы этих кровожадных насекомых. Обычно Прю приходилось снова вползать в палатку за шерстяной рубашкой защитного цвета, чтобы, надев ее поверх легкой, не менявшейся целыми неделями нижней рубашки, спастись от пронизывающей ночной прохлады. Защитив себя таким образом от москитов и холода, Прю мог теперь не спеша разобраться в запутавшихся в темноте шнурках и крючках на крагах. Затем извлекал из-под одеяла и москитной сетки винтовку, которую приходилось там хранить, чтобы хоть немного уберечь ее от пыли и влаги. Наконец Прю брал брошенную около палатки и поэтому влажную от росы стальную каску н, цепляясь на каждом шагу за оставшиеся корни вырубленного кустарника, тяжелой поступью, в полусонном состоянии, нехотя плелся к слабо мерцающему в темноте огоньку кухонной палатки.

В просторной кухонной палатке солдаты очередной караульной смены молча рассаживались вокруг походной бензиновой плиты, в которой по приказанию Старка для них всегда поддерживался огонек. Обжигая губы, они пили душистый, сваренный на сгущенном молоке кофе, закусывая бутербродами, которые по специальному указанию Старка приготавливались из поджаренного хлеба с горячими, поджаренными мясными консервами или сыром, и эти бутерброды были настолько же вкуснее обычных, неподжаренных, насколько горячий кофе вкуснее холодного.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, — ласково, совсем не начальническим тоном подгонял их командир отделения. — Солдаты на постах ждут не дождутся, когда их сменят. А через два часа и вы будете ждать смены и икру метать, если она опоздает хоть на минуту. Давайте заканчивайте. Надо двигаться.

Вполне возможно, что рождению «Блюза сверхсрочника» способствовало все это.

Сменив часового, Прю наблюдал, как по проходящему за забором шоссе бегут яркие огоньки фар, как у главного въезда на аэродром они поворачивают на север, как медленно приближаются к зоне, охраняемой караулом военно-воздушных сил, и как удаляются затем в направлении аэродрома Хиккем, расположенного на расстоянии одной мили к западу. Наблюдая за ними, Прю чувствовал, как сонливость покидает его, стекает словно вода, как она уступает место размышлению, похожему на размышление стоящего на краю обрыва когуара, или лани, или медведя, с любопытством наблюдающего за бегущими внизу ярко освещенными поездами, в которых едут охотники к открытию охотничьего сезона. Они наблюдают за поездами, не сознавая приближающейся опасности. Прю тоже наблюдал за огоньками, не испытывая никакой тревоги, относился к ним чисто созерцательно. Он сам становился в такие моменты неделимой частью природы, частью самой ночи. Прю представлял себе, что поезда с охотниками, возможно, даже нравятся когуару, или лани, или медведю, потому что они не знают, что в них едут их убийцы.

Вполне возможно, что в рождении «Блюза сверхсрочника» сыграли роль и эти размышления.

Прю услышал свою смену прежде, чем увидел ее. Он услышал шаги человека, спускавшегося с насыпи. Затем из темноты появился Ридэл Тредуэлл, ожесточенно шлепающий на себе москитов.

— Кларк просил передать тебе, что он будет у южного проволочного заграждения, — сказал Тредуэлл.

— А какого черта ему туда понадобилось? — спросил Прю.

— А я откуда знаю. Я просто передаю тебе то, что он просил передать.

— О’кей, — улыбнулся Прю. — Я, должно быть, разбудил его, когда уходил па пост.

— Да? Это плохо. А этот чертов лейтенант был уже здесь?

— Нет, еще не был.

— Тогда он наверняка появится здесь в мою смену, — с сожалением сказал Тредуэлл. — Эта сволочь никогда не приходит сюда после одиннадцати. Опять сегодня Не придется Поспать.

— Да? Очень плохо, — улыбнулся Прю. — Но ты всегда можешь спуститься вниз, поговорить с соседними часовыми и стащить сигаретку.

— Плевал я на это, — сердито сказал Тредуэлл. — Мне главное поспать, а не поговорить. А поспать мне никогда не удается. Скажи командиру отделения, чтобы послал кого-нибудь сюда, когда увидит машину! — крикнул Тредуэлл вслед удалявшемуся Прю. — Если он хочет, чтобы меня не застали спящим на посту!

Чоут безмятежно лежал в своей палатке под москитной сеткой на куче беспорядочно разбросанных одеял. Он читал какую-то приключенческую книжонку при свете поставленной на каску свечи. Его огромное тело, казалось, упиралось в стенки палатки и раздавало их вширь. Командир отделения размещался здесь один, потому что в обычной двухместной палатке ему и одному едва хватало места. После того как ему однажды пришлось жить в палатке вместе со снабженцем Лева, он при выезде в поле начал брать с собой две палатки вместо одной.

— Риди просил передать тебе, чтобы ты послал кого-нибудь к нему, когда приедет лейтенант, — сказал Прю, подойдя к палатке Чоута.

— Это не моя смена, — запротестовал командир отделения. — Я сегодня не в наряде.

— Я говорю тебе только то, что меня просили передать.

— Ух, этот лентяй, — проворчал Чоут недовольно, хотя и без всякого гнева. Положив книгу на грудь, он лениво потянулся. — Ему все принеси на тарелочке, разжуй да в рот положи… О’кей, сделаем, — все же согласился он и снова углубился в чтение.

Прю еле разыскал Кларка. Ему пришлось спуститься для этого в темноте вниз на целых сто пятьдесят ярдов вдоль изгиба в проволочном заграждении. Кларк разговаривал через заграждение с часовым из военно-воздушных сил. В этой низине, где проволочное заграждение круто поворачивало от замощенной гравием дороги к заболоченному водоему с солоноватой водой, москитов было куда больше, чем там, где был разбит палаточный лагерь.

— Какого черта ты там делаешь, внизу? — спросил Прю, приближаясь к Кларку и непрерывно шлепая по лицу, ушам и шее, чтобы отогнать вонзающихся, как иголки, насекомых.

— Мы с этим парнем обсуждаем, где лучше служить, — ответил Кларк, улыбаясь.

— Ну и что же, вам обязательно нужно стоять для этого в этом проклятом болоте? Дьявол бы побрал этих москитов!

— А он не может подойти к другому месту, его пост вон там, — ответил Кларк, кивая в сторону дороги. — Он говорит, что в воздушных силах служить хуже всего, а я говорю, что хуже всего в пехоте. А ты как думаешь?

— Ни там, ни тут нет ничего хорошего, — ответил Прю, отгоняя с лица москитов.

— Это мой друг, Прюитт, — пояснил Кларк часовому, — о котором я рассказывал тебе. Ты не обращай внимания на то, что он говорит. — Кларк усмехнулся. — Он завербовался в пехоту на тридцать лет. Он ее любит. И может рассказать тебе о ней все.

— Здорово! — радостно заметил часовой. Он подошел ближе и протянул руку через проволочное заграждение. — Рад познакомиться с тобой, Прюитт. Меня звать Слейд.

— А что тебя интересует? — спросил Прю, протягивая ему руку.

— Он хочет перевестись в пехоту, — заметил Кларк.

— В пехоту?

— Да. В нашу роту.

— Только не в нашу! За каким чертом в нашу? — удивился Прю.

— За каким чертом?! — возбужденно повторил часовой. — Да за таким, что я поступил на военную службу, чтобы быть солдатом, а не заниматься разной ерундой.

Прю пристально посмотрел на него.

— Большинство ребят, которых я знаю, пытаются попасть в воздушные силы.

— Ну они наверняка пожалеют об этом, — сказал Слейд, отмахиваясь от налетевших на него москитов.

— А я считал, что каждого принятого в воздушные силы посылают в специальную школу, — удивился Прю.

— Ха-ха, — засмеялся Слейд. — Конечно. Поступай в воздушные силы и получишь профессию. Так думал мой отец.

— Твой отец? — спросил Прю.

— Да, когда он заставил меня завербоваться в воздушные силы.

— Ого, — промычал Прю.

— Если бы я был поумнее, я, конечно, поступил бы в пехоту, то есть пошел бы туда, куда мне в то время хотелось.

— Я сказал ему, что ты знаешь, как это сделать, — произнес Кларк, обращаясь к Прю.

— Как сделать что?

— Как перевестись в нашу роту.

— А, конечно, — сказал Прю. — Для этого тебе надо поехать в Скофилд и повидаться с командиром нашей роты, после того как мы вернемся в гарнизон и…

— В гарнизон, — произнес Слейд с подъемом. — Хорошее слово — «гарнизон». Звучит по-военному.

— Да? Ты думаешь? — спросил Прю. — Ну что ж, поговори с командиром роты и получи у него разрешение на перевод в его часть, а потом поговори со старшиной своей роты и отдай ему письмо от нашего командира. Вот и все.

— Неужели все так просто? — удивился Слейд. — А я думал, что это намного сложнее.

— И я думал, что сложнее, — заметил Кларк.

— Вот черт, — выругался Слейд. — Если бы я знал, что это так просто, я бы давно уже перевелся.

— А что, начальство затягивает тебе присвоение звания? — поинтересовался Прю.

— Ха, — ответил Слейд с презрением. — У нас не начальство, а какое-то сборище чертовых штафирок, напяливших на себя военную форму. Когда я прошел подготовку новобранцев и со мной беседовали для распределения по специальностям, я…

— Для распределения куда? — перебил его Прю.

— Для распределения по специальностям, — повторил Слейд. — Так вот, я записался тогда в школу оружия, чтобы стать стрелком. И что, ты думаешь, они сделали? Они послали меня в школу писарей на аэродроме Уиллер. А после школы меня сразу же посадили в эту проклятую канцелярию. Письменные столы, разные шкафы и ящики с делами и папками и все такое… — Слейд говорил с возмущением.

— А-а, понимаю, — протяжно произнес Прю. — И тебе не давали там никакого звания, да?

— Да звание-то черт с ним! — гневно продолжал Слейд. — Не долго я там сидел, чтобы получить какое-нибудь звание. Я ушел оттуда и попал в часть охраны. Работать в канцелярии я мог и дома, не уезжая из Иллинойса. Мне незачем было тогда вербоваться в армию и приезжать сюда, на остров Оаху.

— Но почему ты выбрал пехоту? — спросил Прю. — Насколько я знаю, большинство ребят из воздушных сил неважного мнения о пехоте.

— Мне всегда нравилась пехота, — сказал Слейд оживленно. — В пехоте настоящие солдаты, а не эти чертовы штафирки в военной форме. В пехоте хочешь не хочешь, а надо быть солдатом.

— Да, в пехоте хорошо, — согласился с ним Прю, — если любишь ее, конечно.

— Вот о чем я и говорю! — продолжал Слейд воодушевленно. — Пехота — главная сила армии. А авиация, артиллерия и инженеры — эго все существует для поддержки пехоты. Потому что в конечном итоге именно пехота будет захватывать вражеские территории и удерживать их.

— Это правильно, — согласился Прю.

— В пехоте ребята должны быть солдатами, — повторил Слейд. — Пехотинцы заняты настоящим делом весь день, а потом увольняются, пьют и развлекаются с девочками целую ночь.

— Это верно, — произнес довольным тоном Кларк.

— А где ты все это узнал? — спросил Прю, энергично тряхнув головой: москиты залезли ему в уши.

— Не знаю, — ответил Слейд. — Наверное, где-нибудь прочитал. Я много читал, когда учился в школе. Но. что толку читать? — гневно спросил он. — Надо жить, действовать, дело делать, а не читать. Так можно всю жизнь книжки читать, а какая польза от этого?

— Не знаю, — ответил Прю.

— Никакой, — решительно сказал Слейд. — Ровным счетом никакой. Я завидую вам, ребята. Я все время наблюдал за вами, с тех пор как вы появились здесь и начали ставить это проволочное заграждение. Вы — мастера в этом деле. — Он ухватился за одну из длинных секций заграждения и энергично потряс ее. Потом ткнул ногой в короткую секцию. — Я хотел бы уметь обращаться с колючей проволокой так же, как вы.

— О, этому надо еще научиться, — сказал Прю.

— Конечно, — согласился Слейд. — Я смотрел, как вы ставили заграждение. Мне бы тоже хотелось уметь так.

— Это дается практикой, — заметил Прю.

— Я понимаю. Знаете, мне все время хотелось прийти и поговорить с вамп, с того самого момента, как вы приехали сюда. У вас шикарный лагерь там, вы живете очень весело. Все время смеетесь, поете песни. Вы и работаете здорово и отдыхаете как следует. В общем, настоящие солдаты. А я не знал, что это вы с ним играете на гитарах, потом он мне сказал. — Слейд кивнул на Кларка. — Я с удовольствием слушаю вас по вечерам, оттуда, с дороги. А вы всегда берете с собой гитары, когда выезжаете в лагерь?

— Берем, когда можно, — ответил Прю.

— А здесь, на Хиккеме, никогда не услышишь ничего такого, — сказал Слейд.

— Мы и сегодня собираемся играть, — сказал Прю. — Вот приедет наш друг с командного пункта… Хочешь, приходи, послушаешь.

— Правда? — обрадовался Слейд. — А я и не думал, что это можно. Хорошо, что мне удалось поговорить с вами.

— Мы будем рады, если ты придешь, — сказал Прю.

— Но сейчас я на посту. Мне стоять еще около получаса.

— Ну что ж, может быть, мы даже подождем тебя, — сказал Прю, — если ты действительно хочешь прийти.

— Вот было бы здорово! — обрадовался Слейд. — Неужели подождете?

— Конечно, а почему бы и нет, — ответил Прю. — Если тебе действительно нравится наша игра.

— Хороший вы народ! — сказал Слейд.

— Эй, Слейд, — прервал его Кларк, — вон смотри, по твоей дороге идет машина!

Слейд торопливо обернулся.

— Это, наверное, сержант Фолетти, — сказал он. — Он уже в третий раз проверяет посты, с тех пор как я заступил.

— А может, это наша машина? — предположил Прю.

— Нот, наша уже прошла, — сказал Кларк.

— Нет, нет, это Фолетти, — уверенно повторил Слейд. — Он уже два месяца пытается поймать меня на чем-нибудь и выгнать из караула на перевозку сена.

— Он что, зуб на тебя имеет? — спросил Прю.

— Ага. Он невзлюбил меня, после того как я сказал ему, что он дурак помпезный, и ему пришлось смотреть в словаре, что такое «помпезный».

— Тогда лучше иди на свой пост, — посоветовал Прю.

— Иду-иду. Ну ладно, увидимся через полчаса, да?

— Ага.

— А вы не забудете подождать?

— Нет, нет.

— Давай, давай, иди скорее на пост, — сказал Кларк, с беспокойством посматривая на приближающиеся огоньки фа]).

Слейд повернулся и зашагал к дороге по направлению к приближающейся машине. Пройдя несколько шагов, он обернулся, остановился и громко сказал:

— Вы не представляете, ребята, что значит для меня поговорить с вами. Не часто удается поговорить с такими ребятами, как вы, которые понимают других. У нас, в авиации, нет такой дружбы, как у вас, в пехоте. У вас все за одного — один за всех. А нас нельзя назвать настоящими товарищами по оружию… Так вы не обманете, действительно будете здесь через полчаса? — спросил он с беспокойством.

— Конечно будем, — заверил его Прю. — Раз сказали, значит, будем. Ты иди давай скорее на пост.

— Спасибо, ребята. Спасибо тебе, Прюитт. — Он повернулся и побежал к дороге, придерживая хлопавшую по ноге кобуру и подпрыгивавший приклад винтовки.

Прю ухватился руками за ржавую колючую проволоку и проследил, как фигура Слейда постепенно скрылась в темноте. Несколько минут они с Кларком стояли молча, напряженно прислушиваясь к звукам на дороге. Потом до них донесся оттуда чей-то гневный окрик; в лучах фар остановившейся машины стало видно Слейда.

— Надо же! — заметил Кларк. — Парень на самом деле собирается перевестись в пехоту.

Прю отпустил колючую проволоку и, посмотрев на следы ржавчины на руках, вытер их о штаны.

— А хороший он парень. Любит пехоту, — продолжал Кларк.

— А что? Пехота действительно лучше.

— Конечно, — согласился Кларк. — Пехотинцы заняты настоящим делом весь день, а потом пьют и развлекаются с девочками целую ночь, — повторил он слова Слейда. — Я доволен, что служу в пехоте, а не в этой проклятой авиации. — Он шлепнул по лицу, раздавив присосавшегося москита.

— Пошли, — предложил Прю. — Пошли отсюда, а то эти проклятые москиты съедят нас живьем.

— А разве мы не подождем его?

— Пойдем на кухню, подождем гам, а потом придем за ним сюда. Я не собираюсь торчать здесь целых полчаса.

— О’кей, — согласился Кларк.

В бензиновой плите на кухне все еще горел огонек, но в палатке, кроме дремавших повара и капрала, сменившего командира отделения, никого не было. Повар дремал, положив голову па стол, а капрал — сидя на складном стуле. Когда Прю и Кларк вошли в палатку, капрал встрепенулся.

— В чем дело? — спросил он. — Что, лейтенант?.. А-а, это вы, ребяга. Что это вам не спится? А-а, понятно, — пробормотал он, увидев гитару. И снова склонил голову, закрыл глаза и погрузился в дремоту.

Разбуженный разговором, повар сердито выпрямился.

— Чего вам здесь надо? Эго вам не ночной ресторан. Вы можете закусывать здесь только тогда, когда заступаете на ноет пли сменяетесь. Понятно?

— А мы и не хотим есть, — успокоил его Прю.

— А зачем же разбудили меня?

— Но мы не откажемся выпить по чашке кофе, — добавил Прю.

— Вот черти! — раздраженно заворчал повар. — Когда же, по-вашему, мне спать, если вы прете сюда в любое время? Это вам можно бездельничать, когда вы не на посту, а мне каково?

— Оттого что мы выпьем по чашке кофе, от тебя не убудет, — настаивал Прю.

— Как это не убудет? — сердито продолжал повар. — Вы же разбудили меня!

Капрал снова поднял голову и открыл глаза. Он зло посмотрел на повара.

— Да заткнись ты! Замолчи ради бога. Чего ты поднял шум? Пусть тихо-спокойно пьют кофе.

— Черти проклятые! Никакой жизни нет! — поворчал повар и снова улегся на стол.

— Пейте кофе, только не шумите, — сказал капрал и тут же снова опустил голову и закрыл глаза.

Кофе был еще горячий. Они медленно пили, стоя у теплой плиты.

— Нам лучше пойти туда пораньше, — прошептал Кларк с беспокойством. — Он придет, а нас там нет. Подумает, что мы надули его.

— О’кей, — согласился Прю. — Скоро пойдем.

Несколько минут они пили кофе в абсолютной тишине.

— Давай пойдем пораньше, — все с тем же беспокойством прошептал Кларк.

Прю поставил свою чашку.

— Черт бы его взял. Ну пойдем, что ли, — прошептал он.

— Знаешь, Прю, — радостно затараторил Кларк, когда они вышли из палатки, — давай покажем ему высокий класс… Приедет Анди, и устроим такой концерт! Пусть знает, что такое пехота!

— Ага, — отозвался Прю, спотыкаясь в темноте о корни вырубленного кустарника.

Слейд уже ждал их около проволочного заграждения.

— А я думал, что вы не вернетесь. Я уж собрался было уходить.

— Слушай, Слейд, — гордо заявил Прю, — если мы обещаем кому-нибудь что-нибудь сделать, то всегда держим свое слово, а тот, кому мы обещаем, может быть спокоен: мы никогда никого не обманываем и не подводим.

Слейд включил свой карманный фонарик и посветил им под ноги.

— Конечно, — улыбнулся Слейд, — я знаю. Это просто потому, что я слишком долго находился среди этих трепачей в авиации… Поэтому я и подумал так.

— А фонарь ты лучше выключи, — посоветовал ему Кларк. — Пусть будет темно.

— Да? — испуганно спросил Слейд. — Ну, пожалуйста. — Он выключил фонарь. — А как же мне перейти через заграждение?

— Тебе придется пойти назад, подняться и пройти через проход, который мы оставили для наших машин.

— Ладно, — с готовностью сказал Слейд. — Я поднимусь на дорогу, пройду и спущусь к вам. Вам незачем подниматься туда за мной, я найду дорогу сам.

— Кухонная палатка находится вон там, наверху, — начал объяснять Прю, когда они, спотыкаясь о корни, стали подниматься вдоль проволочного заграждения наверх, по направлению к лагерю: он с Кларком с одной стороны, Слейд — с другой.

— Черт бы побрал этих москитов! — сказал Кларк, отгоняя их руками.

— А мне они не мешают, — заявил Слейд.

— Как же они могут не мешать? — удивился Кларк.

— Не то чтобы не мешают… А просто… — Слейд смутился. — Когда они летают вокруг, то мне представляется, что я настоящий солдат. Стоишь здесь и думаешь: вот это и есть солдатская служба. Конечно, москиты — это пустяки по сравнению с тем, с чем приходится иметь дело вам, пехотинцам.

— Так, может, ты добровольно выбрал себе этот пост? — спросил Кларк и добавил: — В этом гиблом месте?

— Да нет, что я, сумасшедший, что ли? — пробормотал Слейд. — Конечно, я попал на этот пост не добровольно. Я стоял на посту у главных ворот, но Фолетти снял меня оттуда и поставил сюда.

— Хуже, чем здесь, я еще ничего не видел за все время, пока в пехоте, — сказал Кларк, шлепнув москитов на лице.

— Ну нет, я не согласен, — возразил Прю, тоже шлепая москитов. — Мне приходилось стоять на постах намного хуже, чем тут. Возьми, например, зимние учения в форту Майер. Слушай-ка, Слейд, — неожиданно переменил он тему разговора, — а хочешь выпить чашку кофе, перед тем как пойдем туда, на насыпь?

— Ух, черт! — сказал Слейд с завистью. — Вы пьете кофе по ночам? Даже в лагере? А у нас ночью нет никакого кофе, хотя мы живем в караульном помещении, а не в палатках.

— Никакого кофе? — удивился Кларк. — Как же так? Это ужасно. Кто стоит в карауле ночью, должен пить кофе.

— Конечно должен, — согласился Слейд. — У нас есть кофеварка в комнате отдыха, и мы могли бы варить его сами. Но по ночам нам почти никогда не разрешают пользоваться ею. Такие уж порядки в авиации.

— А мы можем предложить тебе не только кофе, но и бутерброд, — похвалился Прю.

— Бутерброд? Неужели вы можете получить и бутерброд в любое время? — спросил Слейд, еще больше удивляясь. — Вот это жизнь!

— А ты думаешь как! Кофе без горячего бутерброда — это не то.

— Горячего бутерброда? Вам дают горячие бутерброды? — переспросил Слейд.

— Слушай, Прю… — что-то хотел сказать Кларк.

— Конечно, — гордо ответил Прю. — У нас заведующий столовой очень толковый парень.

— Вот это правильно. Так и должно быть, — согласился Слейд.

— Он знает, что должен заботиться о солдатах, — продолжал Прю, — когда они стоят в ночном карауле. Тебе не страшно никакое ненастье, если знаешь, что есть человек, который позаботится о тебе.

— Но… Прю, слушай-ка, Прю… — опять попытался что-то сказать Кларк.

— Да брось ты, — перебил его Прю.

Слейд прошел через разрыв в проволочном заграждении, и все вместе они, следя за Прю, направились прямо к кухонной палатке. Там по-прежнему находились лишь повар и капрал. Как только солдаты вошли, повар проснулся и встал.

— Ну а теперь что? — закричал он. — Что еще вам нужно? Вы что тут, на курорте, что ли? А это что еще за тип? — добавил он, увидев Слейда.

— Это наш друг. Он из воздушных сил, — разъяснил Прю, подходя к столу. — Он хотел бы выпить чашку кофе.

Войдя в палатку последним, Кларк остановился у входа и, опершись на туго натянутый борт, старался как можно меньше привлекать к себе внимание.

— Чашку кофе? — насмешливо переспросил повар. — Уж не думает ли он, что это палатка Красного Креста?

— Да и бутерброд не помешает, — продолжал Прю настойчиво.

— Бутерброд! — еще более насмешливо воскликнул повар. — Значит, кофе и бутерброд?

— Да, да, — еще более настойчиво подтвердил Прю. — Кофе и бутерброд.

— Боже мой! — воскликнул повар. — Бутерброд!

— Вот у тебя приготовлено мясо и все остальное, — сказал Прю, показывая на кухонный стол. — Мы сделаем все сами, можешь не беспокоиться.

— Ну нет! — зарычал повар. — Никак нет, сэр. Катитесь-ка вы ко всем чертям! Это у меня приготовлено для третьей смены.

— А Кларк как раз в третьей смене, — настаивал Прю.

Капрал распрямился на своей раскладушке и гневно посмотрел на всех.

— Что здесь происходит? Шум, крик! Вы что, на вокзале? Видно, так и не удастся поспать. Пойду-ка проверю посты, — решил он и, потеснив у входа Кларка, вышел из палатки.

— Вы что же, думаете, что это столовая для всего Хиккемского аэродрома, что ли? — начал издеваться над ними повар.

— Но у тебя же полно всего, — настаивал Прю.

— Хорошенькое дельце! — продолжал кричать повар. — Значит, я должен поить и кормить каждого сукина сына? Всю ночь не спать, а только кормить?

— Завтра у тебя будет свободный день, — настаивал Прю. — Можешь спать сколько тебе влезет. Хоть весь день. А мы будем в карауле.

— Завтра я еду в город, — возразил повар.

— Послушай-ка, что это с тобой вдруг произошло, приятель? — опросил Прю. — Раньше ты таким не был.

— Не был! Ха-ха! — выкрикнул повар.

— Конечно не был. Подумай, какое впечатление ты произведешь на ребят из авиации. Ни с того ни с сего так лаешься! А я-то расхваливал этому парию нашу кухню и поваров.

— К чертям собачьим! — снова выругался повар. — Я сказал: никаких бутербродов, и все! И никакого кофе! Вы только что пили.

— Какая муха тебя укусила? — спросил Прю озадаченно. — Ты никогда раньше не отказывал нам.

Кларк тихонько кашлянул.

— Ну и что из этого? — не унимался повар. — Сегодня вы ничего не получите.

— Если они хотят бутерброды, — послышался низкий голос у самого входа в палатку, — дай им бутерброды.

Все сразу же повернулись туда, откуда раздался голос.

У входа стоял Мэйлоун Старк. Ои очень напоминал героя мелодрамы, который появляется на сцене в самый критический момент. От долгого сна у него опухли глаза да и все лицо. Голос спросонья был низкий и хриплый; Форма помята. В правой руке у него медленно покачивалась придерживаемая за горлышко бутылка.

— Хэлло, Мэйлоун! — улыбнулся ему явно напуганный повар. — Почему ты не спишь в такой поздний час?

— Пока я заведую этой столовой, — пробасил Старк, — для караула в любое время ночи должны быть кофе и бутерброды.

— Я полностью согласен с тобой, Мэйлоун, — отважно заявил повар. — Но эти оболтусы и не заступают на пост, и не сменились с него. Они просто болтаются без дела, вместо того чтобы спать. А один из них и вовсе не из нашей роты, он с Хиккемского аэродрома. Когда же я буду спать, если буду кормить весь Хиккемский аэродром?

— А тебе и не положено спать, — заявил Старк. Он с важным видом обвел палатку взглядом, затем степенно прошел к свободному раскладному стулу и тяжело опустился на него, уставив свой взгляд в пространство. По палатке распространился запах неразбавленного виски. — Тебе не положено спать, и нечего тебе спать. Завтра спи хоть целый день, а ночью ты должен работать. Если хочешь работать завтра, иди и спи сейчас.

Старк мрачно уставился на повара. Тот молчал.

— Ну? — спросил Старк. — Хочешь спать? Иди. Сдай мне кухню. Я побуду здесь до утра.

— Я не о том говорю, Мэйлоун, — попытался объяснить повар. — Я сказал только, что…

— Заткнись, — приказал Старк.

— Я о том…

— Я сказал: заткнись. — Старк повернулся и невидящими глазами посмотрел на Прю. Казалось, что он смотрит сквозь него на стену. — Вы хотите бутербродов?.. Вы их получите. Солдаты должны хорошо питаться, — продолжал он. — Они воюют, убивают и сами гибнут, но те, кто остаются в живых, должны как следует питаться. Пока остается в живых хоть один солдат, надо, чтобы он мог хорошо поесть.

На эту философскую тираду Старка никто ничего не ответил.

— Сделай этим солдатам бутерброды, — сказал Старк куда-то в пространство.

— О’кей, Мэйлоун, — с готовностью ответил повар, — будет сделано.

— Ну так шевелись.

— Мы можем сами сделать их, — смиренно сказал Прю. — Он может и не делать, раз не хочет.

— Эта жирная свинья, — пробасил Старк, по-прежнему глядя в пространство, — получает деньги за то, чтобы делать бутерброды.

— Хорошо, я их сделаю, — повторил повар.

— Заткнись, — приказал Старк.

— Может, я сам сделаю? — предложил Прю, чувствуя какую-то неловкость. — Мы выпьем по чашке кофе и возьмем с собой бутерброды. А он пусть спит здесь.

— Он у меня так поспит, что и не встанет, — угрожающе пробасил Старк. — Это столовая палатка, а не спальня. Если вы хотите есть в палатке — ешьте здесь. А если этот сукин сын скажет еще хоть слово, я пошлю его к прабабушке… Мне все равно нужны новые повара.

— Мы на самом деле хотим взять бутерброды с собой, Мэйлоун, — сказал Прю.

— Ладно, — согласился Старк. — Собираетесь играть на гитаре? — спросил он одеревеневшим голосом.

— Ага, — подтвердил Прю, подходя к плите и раскладывая на нее мясо.

— Это хорошо, — вяло пробасил Старк. — А ты ложись спать, никчемный выродок, — рявкнул он на повара.

— Я не хочу спать, Мэйлоун. — Голос у повара дрожал.

— Я сказал: ложись спать! — повторил Старк громовым голосом.

— Ну ладно, — покорно ответил повар.

Он примостился на стуле, стараясь быть незамеченным. Старк не удостоил его даже взглядом. Он вообще ни на кого не смотрел. Он приподнял бутылку, отвинтил пробку, поднес бутылку к губам, отпил несколько больших глотков и, завинтив пробку, опустил руки. Они повисли, как плети. В правой руке по-прежнему болталась бутылка. Больше Старк не произнес ни слова.

Когда мясо поджарилось, Прю вручил бутерброды Кларку и Слейду. В палатке воцарилась гнетущая тишина. Стараясь не сделать ни одного лишнего движения, не издать ни одного звука, Прю налил кофе, и все трое, испытывая огромное облегчение, на цыпочках направились к выходу из палатки. Они чувствовали себя так, как будто покидали дом, который был заминирован и мог в любой момент взорваться. У выхода Прю повернулся, чтобы поблагодарить Старка. Тот по-прежнему сидел не шевелясь, устремив взгляд в пространство.

— Солдаты должны хорошо питаться, — хрипло пробормотал он. Это походило на то, как неверующий, молясь в церкви, пытается убедить себя в существовании бога.

В ночном небе над аэродромом Хиккем стояло ясно видимое с вершины железнодорожной насыпи световое зарево. Летный состав ежедневно тренировался в ночных полетах. Поэтому все ангары светились, как пустые театры. Высоко над головой, в небе, то там, то здесь мелькали красные, синие и зеленые огоньки летающих самолетов. Особенно много их было над командно-диспетчерской вышкой. Время от времени нижнюю кромку облаков над аэродромом освещали яркие лучи поисковых прожекторов.

В ста ярдах от дороги на земле длинными рядами стояли самолеты В-18. Они походили на сидящих в гнездах нахохлившихся птиц, недовольных тем, что их используют как приманку. Еще далее, слева, на дороге едва виднелся часовой, сменивший Слейда.

— Ну как тебе понравился наш сержант — заведующий столовой? — спросил Прю у Слейда, уплетавшего горячий бутерброд. — Я говорил тебе: толковый парень.

— Да, но я думал, что он другой, — осторожно заметил Слейд.

— Он ведет себя на этой кухне как диктатор, — сказал Прю.

— Да, оно и видно, — согласился Слейд.

— Конечно, он сегодня заложил немного, — объяснил Прю.

— Видно, он чем-то недоволен, — сдержанно произнес Слейд.

— Недоволен? — удивился Прю. — Да он самый счастливый человек из всех, кого я знаю.

— Давайте сыграем «Тысячемильный блюз», — предложил Кларк, настраивая свою гитару.

— Вот здорово! — обрадовался Слейд. — Я очень люблю блюзы.

По дороге двигалась машина. У поворота она выключила фары. Было слышно, как водитель, проезжая через проход в заграждении, переключил мотор на первую скорость и машина направилась к кухонной палатке. Когда она остановилась, около нее вспыхнули лучи карманных фонариков.

— А я думал, что у вас затемнение, — сказал Слейд.

— Это лейтенант… — заметил Прю, как бы оправдывая нарушение.

— А-а, — протянул Слейд.

Лучи одного фонарика медленно поползли по тропинке, ведущей к железнодорожной ветке. Это оказался Анди, он принес с собой еще одну гитару, а кроме того, расстегнув рубашку, вытянул из-за пазухи бутылку.

— Ого! — удивился Кларк. — Где ты достал ее?

— С неба свалилась, — пошутил Анди.

— В самом деле, где ты ее достал? — спросил Прю.

— Это не я, а Уорден где-то достал, — улыбнулся Анди. — Я только купил у него. Этот пройдоха способен найти виски даже на необитаемом острове. Оп приехал сюда на машине. Пьяный, как сапожник.

— А лейтенант ничего не сказал ему? — поинтересовался Прю.

— Ха! Ты же знаешь, лейтенант никогда не осмелится сказать что-нибудь Уордену.

— А кто такой Уорден? — заинтересовался Слейд.

— Наш старшина роты, — ответил Прю. Он тут же познакомил Слейда с Анди.

— Это они, — сказал Анди, показывая на огоньки фонариков, двигавшиеся по периметру караульных постов. — Только три фонаря. Значит, Уорден не пошел с ними.

— Ну что ж, ребята, в нашем распоряжении еще почти целый час, — сказал Прю.

— Дай мне тон для настройки, — обратился Анди к Кларку.

— А ты дай мне бутылку, — попросил Прю у Анди. — На, Слейд, выпей, — предложил он гостю.

— Вот здорово! — восхищенно произнес Слейд. — Ну и житуха у вас, ребята.

— Да, — гордо ответил Прю. — Не так уж плохо. Интересно, — добавил он, — зачем сюда приехал Уорден?

Глава тридцатая

Милт Уорден и сам толком не знал, для чего он приехал сюда. Он уехал с командного пункта на первой отходящей машине просто по велению своего пьяного рассудка, ему все не нравилось там, до смерти надоела физиономия капитана Холмса. Таким образом, он оказался вместе с молодым лейтенантом Калпеппером в этой проклятой, кишащей москитами дыре. Глядя на лейтенанта Калпеппера, Уорден долго не мог решить: какое же из этих двух лиц — Холмса или Калпеппера — противнее?

До отъезда сюда с командного пункта Уорден некоторое время не мог избавиться от навязчивого чувства, что капитан Холмс втайне подсмеивается над ним, как будто ему, Холмсу, известна какая-то ужасно забавная интимная история, приключившаяся с Уорденом. Милт Уорден вовсе не хотел влюбляться и жену капитана Холмса. Единственное, чего он добивался, — это оказаться на одном уровне с этим проклятым офицером. Все остальное свалилось ему на голову совершенно неожиданно и вопреки его желанию. А совсем недавно он почувствовал, что вину за все происходящее с ним ему хочется возложить на самого Холмса. Если бы этот сукин сын заботился о своей жене и относился к ней так, как полагается порядочному человеку, то ничего подобного не произошло бы. И тогда Милт Уорден, вместо того чтобы влюбиться по уши, был бы по-прежнему свободен и продолжал бы наслаждаться жизнью, как истинно свободный человек.

После дня получки Милт Уорден встречался с Карен Холмс дважды. Во время первой встречи они снова провели ночь в гостинице «Моана». Обе эти встречи заканчивались крупным разговором о том, что им делать дальше. Оба согласились с тем, что дальше так продолжаться не может, оба не могут перестать любить друг друга. Карен под конец предложила Уордену, чтобы он поступил на курсы, созданные теперь в связи с призывом мирного времени и, окончив их, стал бы офицером.

Если он станет офицером, сказала она, то его автоматически переведут в Штаты и назначат в новую часть и на новую должность, где его никто не знает. А она, Карен, последует за ним туда же. Если Уорден будет офицером, то она сможет развестись с Холмсом и выйти за Уордена замуж, оставив сына с отцом. А до тех пор пока он остается сержантом, к тому же еще в роте, которой командует ее муж, это невозможно. Милт мог бы стать, по мнению Карен, отличным офицером.

Уорден был не только крайне шокирован этим рассуждением Карен, но и чувствовал себя чрезвычайно униженным. Ему казалось, что Карен хочет слишком многого. Поэтому вот уже в седьмой раз он твердо решил не встречаться с ней больше. Эго и послужило одной из причин, которые заставили его напиться.

— Пошли перекусим, — сказал лейтенант Калпеппер, как только рядовой Рассел заглушил мотор машины. Он включил свой карманный фонарик, это послужило сигналом и для других включить своп фонарики.

— Хуже этого проклятого места для проверки постов ничего не придумаешь, — недовольно проворчал лейтенант Калпеппер и поспешил к кухонной палатке.

Калпеппер не имел никакого представления о том, за каким дьяволом приехал сюда старшина роты. Он не любил находиться рядом со старшиной Уорденом, чувствовал себя очень неуверенно в таких случаях. Иногда Калпеппера охватывало страшное подозрение: ему казалось, что Милтон Энтони Уорден — чокнутый, он может сделать все, что ему взбредет в голову.

Как только лейтенант Калпеппер и Андерсон скрылись в палатке, Уорден схватил Рассела за руку, толкнул его назад к машине и, склонившись к его лицу, злобно процедил сквозь зубы:

— Слушай. Если я не вернусь к моменту отъезда с этими выродками, то ты должен приехать сюда за мной в два часа. Понял?

— О, ради бога, сжалься, старшина, — запротестовал Вири Рассел, представив себе, как он всю ночь не будет спать, — придется смотреть то и дело на часы.

— Заткнись! — резко оборвал его Уорден. — Слышал, что я сказал?

— Не знаю, что здесь можно делать до двух часов? Здесь нет ни женщин, ни вообще чего-нибудь интересного, — недоумевал Рассел.

Уорден ничего не ответил, только с насмешкой посмотрел на него.

— Ну ладно, по крайней мере дай мне выпить тогда, — примирительно сказал Рассел.

Уорден подошел к машине и достал из-под сиденья спрятанную им бутылку.

— Возможно, я буду здесь к моменту вашего отъезда, — сказал он, пока Рассел пил из бутылки. — А говорю это только на тот случай, если к отъезду не вернусь сюда, понял? Но если я не вернусь и ты не приедешь за мной, смотри пеняй потом на себя. — Чтобы Рассел лучше понял его, Уорден при каждом слове ударял его по плечу.

— Ладно, старшина. Я заеду, — согласился Рассел. — На тебе твою бутылку.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно проворчал Уорден. — Да смотри не забудь!

Рассел пошел к кухонной палатке. Дождавшись, когда он скрылся из виду, Уорден спрятал бутылку в корнях кустарника и тоже направился к палатке.

Старк все еще сидел на складном стуле, когда в палатку вошел Рассел, а за ним и Уорден. Повар хлопотал у плиты, готовя бутерброды для приехавшего начальства. Лейтенант Калпеппер стоял рядом с ним.

— Хэлло! — приветствовал Старка Уорден.

— Хэлло! — вяло ответил Старк. Больше он не произнес ни одного слова за все время, пока приехавшие находились в палатке. Он ни на кого даже не взглянул и не шевельнул ни одним мускулом. Его руки по-прежнему висели, как плети.

Лейтенант Калпеппер, Рассел и дежурный капрал пошли проверять посты. Уорден остался в палатке. Повар снова начал дремать.

— Эй, ты! — позвал его Старк.

— Кто? Я? — встрепенулся повар.

— Да, ты! — рявкнул Старк. — Кого же еще, по-твоему, я зову?

— Ну что? — спросил повар.

Старк резко мотнул головой.

— Пошел вон! — рявкнул он. — Убирайся отсюда! Меня тошнит, когда я вижу тебя.

— А куда мне идти? — спросил повар.

— Иди спать, — приказал Старк. — Ты и так как вареный. Не могу тебя видеть. Лучше я сам пробуду здесь до утра, чем видеть тебя все время.

— Ладно, я пойду, — сказал повар, с трудом скрывая свою радость, — раз ты приказываешь. — Он живо выскочил из палатки.

— Что с тобой? — спросил Уорден.

— Ничего, — ответил Старк зловеще. — Скажи лучше, что с тобой, старшина?

— Ты решил сам себя наказать? — спросил Уорден. — Всю ночь не спать!

— А может, мне нравится не спать, — ответил Старк. — Тебе какое дело?

— Ты пьян, — заметил Уорден.

— Ты тоже, — сказал Старк.

— Угадал, — злобно усмехнулся Уорден. — И собираюсь напиться еще больше.

— Ну что ж, на выпой. — Он протянул Уордену бутылку.

— Спасибо, — поблагодарил Уорден. — Выпью.

— Тебе надо выпить, — сказал Старк. — Я хочу поговорить с тобой.

— Потерпи, — возразил Уорден, отпивая из бутылки. — Я сейчас не на службе, и у меня нет настроения выслушивать жалобы кухонной команды. Я не готов, так сказать, вести официальный разговор, — добавил он, возвращая Старку бутылку.

— А это совсем не официальный разговор, — сказал Старк зловеще. — Это личный разговор. Я слышал, что у тебя появилась новая любовница, правда это?

Уорден шел в это время к чурбану для разделки мяса, чтобы сесть. Он не остановился и даже на замедлил шага. Он дошел до чурбана и спокойно уселся, как будто сказанное его совершенно не касалось. Усевшись, Уорден достал сигарету и не спеша закурил. Затем, устроившись поудобнее и положив ногу на ногу, он заговорил:

— Откуда это тебе известно?

Старк по-прежнему смотрел на него пристально и зловеще.

— Да уж известно, — произнес он мягче.

— Да? — презрительно спросил Уорден. — А известно ли тебе, что иногда лучше не совать нос в чужие дела?

— Это не тот случай.

— Откуда трое известно об этом? — еще раз спросил Уорден.

— Это не имеет значения, — ответил он. — Важно то, что я знаю об этом. Удивительно, что еще не знает весь гарнизон. Я же сказал тебе однажды, что с этим делом надо быть поострожнее, иначе можно здорово обжечься. Дело в том, что… — Оп умолк и покачал головой. — Я не думал, что ты такой дурак…

Уорден встал с чурбана, подошел к Старку и наклонился за бутылкой.

— Я хочу знать: откуда тебе известно об этом? — неожиданно прогремел он гневно у самого уха Старка.

— Я видел тебя у гостиницы «Александр Янг», — спокойно ответил Старк. — Меньше чем неделю назад. Возможно, что многие наши солдаты видели тебя тоже. Ты, должно быть, с ума спятил.

Уорден отошел от Старка, держа бутылку в левой руке.

— Ну и что же ты собираешься теперь делать?

— Значит, ты не отрицаешь этого? — спросил Старк.

— А почему я должен отрицать? Ты же видел меня. Видел или нет?

Не поднимаясь со стула, Старк выпрямился и опустил руки по швам, как подчиненный перед начальником.

— Я-то знаю что делать. Если ты сам но понимаешь своего положения, это должен тебе объяснить кто-то другой. Кажет-* ся, эта миссия падает на меня. Ты не выйдешь из этой палатки, — как бы вынося приговор, торжественно произнес Старк, сложив руки, — пока не дашь мне честное слово солдата, что у тебя не будет больше ничего общего с этой тварью.

— Ого! — фыркнул Уорден. — Слово солдата? Не выйду из палатки, да?

— Неужели ты совсем не уважаешь себя? — спросил Старк. — Не уважаешь часть, в которой служишь? Но уважаешь форму, которую носишь так много лет? Ты позоришь нашивки первого сержанта.

— Плевал я на эти нашивки, — раздраженно проворчал Уорден.

— Я повторяю, — твердо сказал Старк. — Ты не выйдешь из этой палатки, пока не дашь обещание, старшина.

— Ты мне угрожаешь? Ха!

— Ты что, не знаешь, кто она такая? — горячо заговорил Старк. — Ты не понимаешь, что она с тобой делает? Она же самая последняя тварь! Насквозь гнилая. Ты не знаешь ее так, как знаю я, старшина. Ты дашь мне обещание, иначе…

— Иначе что?

— Иначе берегись, старшина, — сказал Старк. — Я знаю, как справиться с тобой. Ну, я жду твоего обещания.

Уорден по-прежнему смотрел на него рассеянно, о чем-то размышляя, что-то взвешивая. Старк пьян, и завтра он обо всем забудет. А может, и не забудет… А уж он-то, Милт Уорден, не раз будет вспоминать его лицо, как тогда, на стене… Он с размаху ударил тогда по стене рукой… Черт!

— Обещание! — неожиданно прогремел Уорден. — Я тебе такое обещание дам, сукин сын. Как ты смеешь говорить так о женщине, которую я люблю?

Уорден подошел к Старку и, используя весь вес своего могучего корпуса, с размаху ударил его, сидящего со сложенными руками, так сильно, как только мог.

Старк опрокинулся на спину вместе со стулом-раскладушкой, на котором сидел, и ударился головой о землю. Едва коснувшись распростертыми руками земли, он одним прыжком, словно резиновый мяч, подскочил вверх и оказался па ногах. Опершись руками о чурбан и посудный шкаф, он торопливо освободил ноги, запутавшиеся в парусиновых лямках стула-раскладушки. Потом вырвал из чурбана огромный нож, которым рубят мясо, и, злобно бранясь, стал медленно приближаться к Уордену.

Уорден отступил назад и бросил в Старка бутылку, которую все еще держал до этого в левой руке. Не моргнув глазом, Старк уклонился от бутылки и продолжал надвигаться на Уордена. Бутылка, стукнувшись о чурбан, разбилась вдребезги.

Молниеносно подскочив к двери, Уорден откинул брезент и выскользнул из палатки. Убегая, он услышал позади себя шуршащий звук, словно кто-то одним рывком расстегнул застежку-молнию: это полотно палатки рассек нож, брошенный Старком. Несмотря на темноту, Уорден бежал по тропинке очень быстро, пока ветвь дерева не хлестнула его по лицу.

По-пластунски, как солдат под обстрелом, Уорден пополз в кусты, около тропинки. «Ну вот, что ты сделал, Милт, — подумал Уорден, — подрался с единственным человеком в части, способным навести порядок в столовой и наладить отличное питание для солдат». И все же он не мог удержаться от смеха, вспомнив глупо-удивленный вид Старка с ножом в руке, изрыгающего проклятия и рычащего, как разъяренный бык.

Притаившись в кустах и с трудом подавляя смех, Уорден слышал, как, не прекращая громких отборных ругательств, в поисках своего обидчика Старк мечется по тропинке то в одном, то в другом направлении и ожесточенно рубит большим ножом встречающиеся ему на пути ветки деревьев.

Наконец голос Старка замер где-то в стороне. Уорден с трудом сдерживал смех. А что бы этот пьяный идиот сделал, если бы Уорден сказал ему правду? Если бы он сказал, что она подцепила болезнь не от кого иного, как от своего мужа, капитана Холмса? Старк, наверное, схватил бы тогда свой нож и помчался бы на командный пункт, чтобы расправиться с командиром роты. Уорден все еще лежал на земле, сотрясаясь от беззвучного смеха и пытаясь отогнать налетевших на него москитов.

Вскоре Старк возвратился в палатку. Уорден догадался об этом потому, что услышал звон осколков разбитой бутылки (видно, Старк выметал их из палатки), потом громкий удар и дребезжанье (наверное, это он ссыпал осколки в мусорное ведро). Потом Старк снова вышел из палатки и начал искать Уордена, на этот раз уже молча.

С вершины железнодорожной насыпи до слуха Уордена доносились звуки гитары. Ребята играли и пели один за другим старинные блюзы. Сэл Кларк аккомпанировал на гитаре и запевал, а Андерсон подпевал ему.

«Вот чудаки, — подумал Уорден, ожесточенно отмахиваясь от москитов, — сидеть там и отдавать себя на съедение этим стервятникам, вместо того чтобы спокойно спать в палатках».

Уорден слышал, как Старк все еще бродил по кустам, надеясь найти его.

«Нет, ничего не выйдет! — решил Уорден. — Никакой сукин сын не прикажет мне, Милтону Энтони Уордену, с какой женщиной иметь дело, а с какой нет. Если я хочу иметь дело с Карен Холмс, я буду иметь дело с ней, несмотря ни па что».

Уорден продолжал лежать на земле, посмеиваясь над всем происшедшим и прислушиваясь к треску сучьев и кустов под ногами мечущегося Старка, к заунывным звукам гитар, доносившимся с железнодорожной насыпи.

Глава тридцать первая

— Слушай! Вот так, — раздался настойчивый голос Анди.

— Ну давай, давай, — ответил ему Кларк, заглушая струны своей гитары ладонью.

Все сразу же замолчали, и в наступившей тишине, которую Анди требовал, как заправский дирижер, прозвучал стройный, медленно растаявший в ночном воздухе минорный аккорд — самый последний аккорд в импровизации Анди.

— Ого! — воскликнул Кларк с нескрываемым восхищением. — Откуда ты выкопал его?

— Да ну, — нехотя ответил Анди, — просто наткнулся на него случайно.

— Ну-ка, дай его еще раз, — попросил Прю.

Анди воспроизвел аккорд еще раз и грустно посмотрел на друзой своими светлыми глазами. Опять все сразу же замолчали и внимательно прислушались к нежным тающим звукам. Казалось, эти звуки повисли в воздухе и вот-вот перейдут в какие-то следующие, новые. Это ощущение незаконченности было настолько сильным, что хотелось спросить: «И это все?» Но все знали, что это действительно все, потому что аккорд был, несомненно, вполне законченным, полным и выражал именно то, нто им хотелось выразить. Анди подбирал аккорды весь вечер, пробуя то один, то другой, ставя их то в одной, то в другой последовательности. Потом, найдя, по его мнению, наиболее подходящий вариант, он просил общего внимания и вдохновенно проигрывал часть песенки.

— У кого есть закурить? — спросил он, откладывая гитару в сторону.

Кларк поспешно достал из кармана пачку сигарет и с радостью протянул ее товарищу.

— Эх, ребята, — послышался восторженный голос Слейда, — до чего же вы хорошо играете! Это настоящие блюзы.

Анди скромно пожал плечами.

— Дай мне выпить, — обратился он к Прю. Прю передал ему бутылку.

— Да, это настоящие блюзы. А лучше блюзов ничего не придумаешь, — сказал Кларк.

— Правильно, — подтвердил Прю. — Нам пришла идея сочинить свой блюз, — сказал он Слейду, — свою солдатскую песенку и назвать ее «Блюз сверхсрочника». Ведь есть же «Блюз шофера», «Блюз издольщика», «Блюз каменщика», а мы хотим сочинить наш солдатский блюз.

— О! Прекрасная идея! — отозвался Слейд. — Назовите его «Блюз пехотинца». Ей-богу, я завидую вам, ребята.

— Да, но мы еще не сочинили его, — сказал Прю.

— Ничего, сочиним, — заверил их Кларк.

— Послушайте-ка, ребята! — воскликнул Слейд с воодушевлением. — А почему бы вам не взять для этого блюза мотив, который Анди только что пробовал, а? Надо его использовать, он очень подходит для блюза.

— Не знаю, — растерянно произнес Прю. — Мы же еще по довели его до конца.

— Да, но ведь мотив подходит под блюз!

— Гм… Я думаю… думаю, что можно, — тихо ответил Анди.

— Ну вот, на-ка выпей, — предложил ему Слейд, передавая бутылку. — Давай докончи его и сделай его совсем под блюз, чтобы получился обычный блюз на двенадцать тактов.

— Ладно, — согласился Анди. Он отпил несколько глотков, вытер губы тыльной стороной ладони, передал Слейду бутылку, взял гитару и снова углубился в поиски подходящих музыкальных вариаций.

Остальные сидели молча и внимательно слушали. Потом Анди проиграл подобранный мотив.

— Ну что? — скромно спросил он, откладывая гитару.

— Очень хорошо! — возбужденно воскликнул Слейд. — Получился замечательный блюз. Вы знаете, у меня дома около пятисот пластинок, и половина из них — блюзы. Но этот, по-моему, лучше их всех.

— Да ну, — застенчиво пробормотал Анди, — что в пом особенного?

— Честное слово, ребята, — уверял Слейд. — Вы знаете, я ведь коллекционирую блюзы.

— Правда? — недоверчиво спросил Анди. — А ты слышал когда-нибудь о Джанго?.. Джанго… или что-то в этом роде?

— Конечно слышал, — радостно произнес Слейд. — Жанго Рейнхарт. Французский гитарист. Это имя надо произносить «Жанго», буква «д» не произносится. Это лучший гитарист.

— Видишь! — гордо обратился Анди к Прю. — А ты говорил, что я вру, что я все выдумываю. А у тебя есть его пластинки? — спросил он Слейда.

— Нет, — ответил Слейд. — Их трудно достать. Они продаются только во Франции и стоят очень дорого. Но я многие из них слышал. А ты что слышал?

— Кое-какие его песенки. Их не сравнишь ни с чем в мире. — Он повернулся к Прю. — Ну вот, а ты думал, я все сочиняю, видишь? — сказал он укоризненно. — Думал, я все это выдумываю…

Отпивая из бутылки, Прю пожал плечами. Анди снова повернулся к Слейду и начал вдохновенно рассказывать приключившуюся с ним однажды историю.

Друзья уже слышали ее раньше и готовы были выслушать еще раз, потому что история была интересной.

Это был рассказ о Сан-Францнско, об окутывавшем его густом тумане, о таком тумане, какой жители средней полосы или южане вряд ли когда-нибудь видели. Рассказ об острове Ангела в заливе Сан-Франциско, об огромной скале с построенными на ней в несколько ярусов бетонными казармами гарнизона, о покрытой гравием дороге, идущей вокруг всего острова. Это был рассказ о китайской части города с многочисленными притончиками и ночными клубами и о слонявшемся по улицам совсем зеленом новобранце из долины Миссисипи, смотревшем на все это с благоговейным страхом и изумлением.

Однажды, когда Анди был в каком-то китайском ночном клубе, он разговорился с одним посетителем, прилично и со вкусом одетым, очень грустным и задумчивым. Узнав, что Анди играет на гитаре, тот пригласил его к себе домой, в настоящий холостяцкий домик. В доме был кабинет, и в этом кабинете — бар, а в баре целые пирамиды бутылок и бокалов. Стены, от пола до потолка, были заставлены полками с книгами и альбомами для пластинок. Раньше Анди ничего подобного не видел.

Как только Анди подходил в своем рассказе к месту, когда нужно было описать нм — никогда не слышавшим ничего подобного — ту самую, быстро плывущую, необычайно нежную, ласкающую слух, утонченную мелодию гитары, он терялся: описать ее было невозможно. Чтобы представить себе эту мелодию, ее надо обязательно слышать. Она слишком быстра, слишком оригинальна и слишком сложна, чтобы можно было запомнить ее. Андн не был профессиональным музыкантом, но он играл на гитаре и в музыке кое-что понимал. Американец Эдди Ланг, конечно, хорош, но француз Жанго — недосягаем для него как бог.

Все пластинки Жанго были французского или швейцарского производства. Анди после этого случая пытался достать их в магазинах, но продавцы никогда не слышали ни о каком Жанго, и вообще у них не было заграничных пластинок, к тому же Анди не мог назвать им фамилию гитариста. Эта ночь навсегда осталась в его памяти. Анди порой даже сомневался, а было ли это в действительности. Теперь он был очень доволен тем, что Слейд в какой-то степени подтвердил его рассказ.

История, рассказанная Анди, нравилась Прю: таинственная, неправдоподобная, почти фантастическая, и все же такая, которая подтверждает его, Прюитта, убеждение в том, что все люди, по существу, одинаковы, все они охотятся за красивыми призраками.

— А ты не знаешь, где можно достать эти пластинки? — спросил Анди Слейда.

— Нет. Я с удовольствием помог бы тебе, но не могу. Единственное, что я знаю об этом гитаристе, — это его имя, — добавил он с сожалением. — Я не знал, что он так много значит для тебя. Честно говоря, я никогда не слышал ни одной его пластинки, — смущаясь, признался Слейд.

Все промолчали.

— Слушай, сыграй-ка этот блюз еще раз, — попросил он Анди.

Анди вытер рот рукой и еще раз проиграл подобранную мелодию.

— Боже, до чего же хорошо, — тихо сказал Слейд. — Послушайте-ка, — начал он, — у вас ость теперь эта мелодия. Почему бы не написать к ной слова прямо здесь, сейчас?

— Анди запомнит мелодию, — ответил Прю, — а слова мы придумаем потом, когда вернемся в казармы. Ты ведь не забудешь мотив, Анди? — спросил он.

— Не знаю, — печально ответил Анди. — Не такой уж он хороший, чтобы обязательно запомнить его.

— Да нет же! — воскликнул Слейд. — Если ты отложишь это дело, то забудешь мотив. Проснешься завтра и ничего не вспомнишь.

— Но ведь у нас нет ни бумаги, ни карандаша, — заметил Прю.

— У меня есть записная книжка и карандаш, — сказал Слейд, проворно доставая их из кармана. — Я всегда ношу их с собой, чтобы записывать то, что в голову иногда приходит, — смущенно добавил он. — Ну, давайте начнем писать?

— Вот порт, — пробормотал Прю. — А с чего же начать?

— Ну, подумай, подумай, — предложил Слейд нетерпеливо. — Можно придумать. Ведь это о сверхсрочнике, так? Для начала можно, например, что-нибудь о парне, которого увольняют и который получает последнюю получку.

Анди взял гитару и начал медленно наигрывать мелодию. Слейд заразил всех своим энтузиазмом; его нетерпение передалось и другим.

— Дай-ка твой фонарик, — обратился Прю к Слейду.

— А ничего, что мы зажжем свет? — спросил Слейд.

— Ничего особенного, — ответил Прю. — Если лейтенант включает свой фонарь, значит, и нам можно. — Прю направил луч фонаря на записную книжку. — Что, если начать вот так? — предложил он. — «В понедельник меня рассчитали». Запиши это. Мы начнем с понедельника, когда солдата рассчитали, а потом скажем о каждом дне недели, до следующего понедельника, когда он останется на сверхсрочную.

— Отлично! — воскликнул Слейд и принялся записывать первую строчку. — Дальше?

— «И я больше теперь не солдат», — тихо предложил Анди, не прекращая игры на гитаре.

— Превосходно! — снова воскликнул Слейд, записывая вторую строку. — Дальше?

— «И все деньги, которые дали, — предложил Кларк, улыбаясь, — у меня по карманам шуршат».

— «Денег больше, чем хочу, и за все я заплачу», — предложил Прю в качестве припева.

— Прекрасно! — воскликнул восхищенный Слейд. — Замечательно! Подождите, я запишу. Я не успеваю записывать.

— Что, если написать дальше: «Во вторник я в город поеду», — предложил Слейд.

— «В отеле побуду денек», — добавил Кларк.

Радостное возбуждение охватило теперь всех. Казалось, электрические искры срывались с парней и перелетали с одного на другого.

— «Работу потом я добуду», — предложил Прю следующую строку.

— «А пока… веселись, паренек», — закончил Анди, не прерывая игры на гитаре.

— А здесь опять припев, — весело сказал Слейд. — «Денег больше, чем хочу, и за все я заплачу». — И тут же записал эти слова.

— «В среду в барах меня принимают, — продолжал Прю. — В самом лучшем отеле я сплю».

— «Китаянка вино наливает. Обнимая, мне шепчет: «Люблю», — предложил с улыбкой Кларк.

— «Денег больше, чем хочу, и за все я заплачу», — весело пропел Анди под собственный аккомпанемент.

— Подождите, подождите, — закричал Слейд. — Дайте же мне записать. Вы уж слишком быстро начали придумывать.

Они подождали, пока Слейд торопливо записывал. Потом так же быстро, удивленно посматривая друг на друга, не веря самим себе, что это так легко, сложили еще два четверостишия, и Слейд снова взмолился, чтобы сделать перерыв, пока он запишет придуманное.

— Дайте же мне записать! — радостно кричал он. — Вот, — сказал он через несколько секунд, — давайте теперь я прочту. Слушайте, что получается…

— Ну ладно, давай читай, — самодовольно разрешил Прю, нервно, до хруста сжимая пальцы обеих рук.

Анди продолжал тихо, как бы для самого себя, наигрывать мелодию. Кларк поднялся на ноги и нетерпеливо начал ходить около него взад и вперед.

— О’кей! — сказал Слейд. — Ну вот, слушайте: «Блюз сверхсрочника»…

— Эй! Подожди минутку, — перебил его Кларк, устремив взгляд куда-то вниз, по направлению к лагерю. — По-моему, сюда кто-то идет… Смотрите…

Все повернулись и посмотрели вниз. В густой темноте, в том месте, где от дороги отходила тропинка, ведущая к железнодорожной насыпи, мелькали яркие лучи нескольких карманных фонарей. Один из них отделился и поплыл по тропинке в их сторону.

— Это, наверное, Вири Рассел, — заметил Анди. — Идет за мной, пора возвращаться на этот проклятый командный пункт.

— Вот черт! — озабоченно воскликнул Кларк. — Что же мы, так и не закончим песенку?

— Вы можете закончить ее и без меня, — сказал Анди с огорчением. — А завтра покажете мне.

— О нет, — возразил Прю, — мы вместе начали сочинять ее, вместе должны и закончить. Вири может и подождать немного.

Анди поморщился:

— Нет. Вири-то, конечно, и подождал бы, но вот лейтенант ждать не будет.

— Да брось ты, — сказал Прю раздраженно, нахмурив брови. — Ты же знаешь, как они собираются. Минут тридцать слоняются без дела, прежде чем уехать. Давай, — торопливо сказал он Слейду, — читан, что написано.

— О’кей, — сказал Слейд. — Значит, так: «Блюз сверхсрочника»… — Он держал записную книжку и включенный фонарик у самого лица. Потом неожиданно уронил книжку и с негодованием шлепнул себя ладонью по шее. — Москиты, — сказал он виновато. — Прошу прощения.

— Ну чего же ты, — поторопил его Прю. — Давай я буду держать фонарь. Читай скорее, а то мы не успеем закончить.

— О’ коп. Значит, «Блюл о сверхсрочной службе». — Слейд обвел всех торжествующим взглядом и еще раз сказал: — «Блюз сверхсрочника»…

— Бот это да! — воскликнул Слейд с ликованием. — Пусть кто-нибудь попробует сказать, что плохо! Очень здорово! Давайте дальше.

Прю нервно хрустел пальцами.

— «А в субботу попал за решетку…» — предложил он следующую строку. — Что же дальше? — спросил он в раздумье, пока Слейд записывал эти слова.

— Эй! — прервал его Кларк. — Это совсем не Вири!

Все снова повернулись в сторону приближавшегося огонька и внимательно присмотрелись. Это был не Вири Рассел. Анди в одно мгновение бросил бутылку — почти пустую теперь — вниз, на другую сторону насыпи. Слейд направил луч своего фонарика на приближавшуюся фигуру. В луче света на плече идущего блеснули два золотых прямоугольника. Растерявшийся Слейд бросил вопросительный взгляд на Прю.

— Смирно! — громко скомандовал Прю.

— Какого черта вы торчите здесь в такой час? — спросил лейтенант Калпеппер.

— Играем на гитарах, сэр, — ответил Прю.

Лейтенант подошел к ним ближе.

— А зачем вам понадобилось включать фонарь?

— Чтобы записать некоторые ноты, сэр, — ответил Прю.

Остальные трое смотрели на него, как на своего адвоката.

Прю понял, что ни о каком окончании блюза сегодня не может быть и речи.

— По всему лагерю зажигали фонари, сэр, — оправдывался Прю. — Мы зажгли фонарь всего на несколько минут. Вряд ли это что-нибудь изменило.

— Вы слишком много знаете, Прюитт, — с насмешкой сказал лейтенант Калпеппер. — Вам предписано находиться здесь в условиях, приближенных к боевым, включая и повсеместное соблюдение полного затемнения.

— Слушаюсь, сэр, — сказал Прю.

— Фонари внизу включали лица, проверявшие несение караульной службы, — сказал лейтенант Калпеппер. — Они включают их только для того, чтобы проверить часовых на постах.

— Ясно, сэр, — сказал Прю.

— А они будут пользоваться фонарями для проверки постов в военное время? — неожиданно спросил дрогнувшим голосом Слейд.

Лейтенант Калпеппер презрительно посмотрел на него, повернув только голову.

— Когда вы обращаетесь к офицеру, солдат, — сказал он поучительным тоном, — то или в начале, или в конце вопроса полагается говорить «сэр».

— Слушаюсь, сэр, — сказал Слейд.

— Кто этот солдат? — спросил лейтенант. — Мне казалось, что я знаю всех солдат в роте.

— Рядовой Слейд, сэр, — доложил Слейд. — Из семнадцатой группы обслуживания военно-воздушной базы на аэродроме Хиккем, сэр.

— А что вы здесь делаете?

— Я пришел сюда, чтобы послушать музыку, сэр.

Лейтенант Калпеппер перевел луч своего фонарика с Прю на Слейда.

— Вы что, должны стоять на посту? — спросил он.

— Нет, сэр.

— Почему же вы не в своей части?

— Когда я не на посту, то могу распоряжаться своим временем, как хочу, — сказал Слейд, пытаясь оправдаться. — Я не нарушаю устава.

— Возможно, и не нарушаете, — сухо сказал лейтенант Калпеппер. — Но у нас, в пехоте, солдатам из других частей не разрешается болтаться по нашему лагерю. Тем более в полночь. Понятно? — спросил он, повысив тон.

Никто не произнес ни слова.

— Прюитт! — резко окликнул лейтенант Калпеппер.

— Слушаю, сэр.

— Вы здесь старший солдат, и вы отвечаете за все это. Внизу, в палатках, спят люди, а вы им не даете спать. Некоторым из них предстоит заступить на пост. Через тридцать семь минут, — добавил он, посмотрев на свои часы.

— Поэтому мы и поднялись сюда, сэр, — сказал Прю. — Пока никто не жаловался, что мы мешаем.

— Возможно, и не жаловались, но это вовсе не значит, что ваши действия не являются нарушением распорядка вообще, и моих приказаний в частности. Это такое же нарушение, как и то, что вы включили здесь, на возвышенности, фонарь. — Лейтенант Калпеппер перевел луч своего фонари со Слейда на Прюитта.

Никто ничего не ответил Калпепперу. Все думали в этот момент о своем неоконченном «Блюзе», о том, что закончить его теперь, конечно, уж не удастся, что для этого нужно особое настроение и что такого настроения, может, долго еще не будет. Такое дело сорвалось, и все из-за этого Калпеппера.

— Итак, если больше нет никаких вопросов и возражений, — сказал лейтенант насмешливым тоном, — то, я полагаю, мы закончим эту беседу. Если хотите, можете пользоваться своими фонарями, когда будете спускаться по тропинке вниз, — добавил он.

— Слушаюсь, сэр, — сказал Прю, взяв под козырек.

Лейтенант Калпеппер небрежно ответил ему. Как бы внезапно опомнившись, Анди, Слейд и Кларк тоже взяли под козырек. Лейтенант Калпеппер так же небрежно ответил им. Он подождал, пока они начали спускаться с насыпи, и последовал за ними на некотором расстоянии, освещая тропинку фонарем. Никто из солдат своих фонарей не включил.

— Вот дьявол! — бормотал на ходу Слейд. — Всегда они ведут себя так, что чувствуешь, как будто ты школьник и тебя бьют линейкой по рукам.

— Да? — громко спросил Прю. — Ну как, теперь тебе нравится пехота?

Его вопрос остался без ответа.

Около машины их встретил Вири Рассел.

— Я никак не мог предупредить вас, — прошептал он. — Он пошел к вам сразу же, как только увидел свет фонаря.

— Ничего. Обойдется. А чего это ты говоришь шепотом? — спросил его Прю.

К ним приблизился шедший сзади лейтенант Калпеппер.

— Прюитт, — сказал он, — не вздумайте отправиться туда снова, после того как мы уедем. Я уже приказал дежурному капралу, чтобы он проследил за вами.

— Слушаюсь, сэр, — сказал Прю и взял под козырек. — Думаю, что нам никому уже не захочется идти туда, сэр.

Лейтенант Калпеппер улыбнулся и начал усаживаться и машину.

— Рассел, а где сержант Уорден? — спросил он.

— Не знаю, сэр, — ответил Вири. — Он, кажется, собирался остаться здесь.

— А на чем же он поедет обратно?

— Не знаю, сэр, — ответил Вири.

— Ну что ж, — усмехнулся лейтенант Калпеппер, — это его дело. Он должен вернуться на командный пункт к побудке. Как бы ему не пришлось прогуляться пешочком. Садитесь, Андерсон. Поехали, — приказал он Расселу.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Вири.

Машина развернулась и направилась к проезду в проволочном заграждении. В отраженном свете фар на заднем сиденье был виден Анди с гитарой в руках.

Кларк рассмеялся, как бы пытаясь заполнить образовавшуюся пустоту.

— Чудесно мы провели времечко, а?

— Вот, возьми, — сказал Слейд, протягивая Прю листочки из своей записной книжки.

— А ты не хочешь списать для себя? — спросил его Прю.

Слейд покачал головой.

— Я спишу потом, — заявил он. — Мне, пожалуй, лучше отправиться к себе в часть.

— Ладно, — сказал Прю. — Не унывай, все обойдется.

— Ты теперь будь поосторожней, — предупредил Кларк Слейда. — Здесь на глаза нашему лейтенанту больше не попадайся.

— Знаю, — согласился Слейд. — Ну ладно, пока. Как-нибудь увидимся, — добавил он и направился к проезду в проволочном заграждении.

— Как ты думаешь, — спросил Кларк у Прю, — будет он переводиться к нам?

— Нет, не думаю, — ответил Прю. — А ты бы перевелся? На, — продолжал он, протягивая Кларку листки с песенкой, — передашь Анди. Это он придумал мотив.

— Но мы же закончим ее! — сказал Кларк, пряча листки в карман. — Вернемся в казармы и закончим там, а?

— Да, — согласился Прю, — конечно закончим.

— А можно закончить сейчас, вдвоем, — предложил Кларк. — Пойдем в кухонную палатку и закончим там, а? Можно ведь и без музыки!

— Если хочешь, попробуй один, — вяло ответил Прю. — Я, пожалуй, пойду прогуляюсь немного.

Он направился к разрыву в проволочном заграждении, прошел через него и вышел на дорогу.

— А почему ты не хочешь закончить сейчас? — услышал он позади себя настойчивый вопрос Кларка.

Прю ничего не ответил ему.

Глава тридцать вторая

Выйдя на гаревую дорожку, Прю остановился. До его слуха все еще доносились бормотания Кларка, оставшегося позади. Слейд ушел уже далеко вперед, и Прю потерял его из виду.

По гаревой дорожке Прю направился к главным воротам. В противоположной стороне, у склада утиля, на посту стоял часовой, сменивший Слейда. Он наверняка остановил бы Прю и спросил у него пароль, а Прю не хотелось сейчас ни с кем встречаться и разговаривать. Поэтому он и пошел к воротам. Прю шел медленно, чтобы не догнать шедшего впереди Слейда.

Грубые армейские ботинки глубоко врезались в гравий. Выпитое виски давало себя знать — энергия так и рвалась из Прю наружу. Ему страшно захотелось выпить еще, напиться до бесчувствия. Оказывается, ему нельзя было не только играть на горне, но и сочинять армейские песенки.

У него уже был в голове новый куплет, когда им помешал Калпеппер. В куплете говорилось о субботнем дне, проведенном в тюрьме. Теперь куплет, возможно, никогда не будет записан. У Прю не было ни карандаша, ни бумаги. И если бы они были в его распоряжении, Прю наверняка выбросил бы карандаш и разорвал бы листок с записями. Он вдруг почувствовал удовлетворение от того, что может лишить окружающий мир чего-то, что принадлежит только ему.

Да и что такое окружающий мир? Он не больше, чем скопище Калпепперов. Не успеет человек родиться, как они уже держат его за горло.

Прю медленно шел в темноте по гаревой дорожке, с грустью размышляя о горькой судьбе всех Прюиттов на этом; свете, не закончивших своих песенок.

Кларк остался далеко позади, и Прю теперь был наконец один. Всего несколько минут назад ему так хотелось побыть одному, а сейчас вдруг стало как-то скучно и одиноко. Он чувствовал себя маленьким человеком, которому не справиться с этим миром, никогда не уйти от калпепперов.

Прю остановился, а потом снова медленно зашагал, раздумывая над тем, удастся ли закончить песенку. Возможно, что и не удастся, если Слейда не переведут в Скофилд. Ведь только Слейд мог вдохновить Прю. И вдруг…

— Стой! Кто идет?

Прю остановился и замер. Он не ожидал встретить часового на этой дорожке.

Буквально в трех шагах от Прю в кустах послышался шорох и сверкнул металлический предмет, очень похожий на пистолет.

— Свой, — сказал Прю, как и полагалось по уставу.

— Вперед, — прогремел незнакомый голос.

Прю сделал два-три шага вперед.

— Стой! Кто идет? — снова раздался оклик.

Прю замер. «Что это такое?» — подумал он.

— Свой, черт возьми!

— Вперед!

Прю повиновался.

— Стой! — опять раздалась команда.

Теперь уже Прю разозлился и спросил:

— Какого дьявола тебе нужно?

— Молчать! — раздалось в ответ. В руках шедшего навстречу Прю человека что-то блеснуло. — Смирно! Вольно! Кругом! Равнение направо! Кто идет?

— Рядовой Прюитт, седьмая рота, — ответил Прю, уже почти догадавшись, кто перед ним.

— Ко мне, рядовой Прюитт. Сейчас я тебя прикончу, — прогремел голос из темноты.

— Ну хватит, Уорден, — взмолился Прю, шагнув вперед.

— Бах, бах! — раздалось в ответ. — Бах! Вот ты и готов. Бах!

— Прекрати валять дурака, Уорден, — зло произнес Прю. Теперь он отчетливо видел, что тот в руках держит совсем не пистолет, а бутылку.

— Ладно, — пьяно ухмыльнулся Уорден. На его лице расплылась довольная улыбка. — Напугал я тебя? Здорово, дружок. Что ты тут делаешь один? Разве ты не понимаешь, что тебя могут подстрелить в темноте?

— Ну а если я гуляю? — вызывающе спросил Прю.

— Да я шучу. Значит, гуляешь? Лейтенант, кажется, разогнал вашу компанию?

— Сукин сын он, этот лейтенант.

— Разве можно так говорить о Калпеппере? — укоризненно спросил Уорден. — Ведь несколько поколений Калпепперов служили нашей стране, участвовали почти во всех войнах. Что бы с нами со всеми было без Калпепперов?

— К чертям этих Калпепперов, — выругался Прю.

— Тсс, тсс, — снова предостерегающе произнес Уорден. — В тебе нет ни капли воспитания. Лучше всего было бы тебя прикончить. Бах! Бах! Что ты думаешь о моем новом пистолете? Посмотри. — Уорден протянул бутылку Прю. — Только осторожнее. Заряжено, может выстрелить.

— Да и ты тоже зарядился как следует, — ответил Прю.

— Хочешь выпить? — спросил Уорден.

— Не надо мне твоей выпивки.

Уорден стал тщательно разглядывать бутылку-пистолет.

— Он заряжен, — произнес Уорден. — А я ведь отличный стрелок. Хочешь, когда-нибудь посоревнуемся?

— Что это ты расхвастался? — Прю хорошо знал, что Уорден был отличным стрелком и вместе с Питом Карелсеном, сержантом О’ Бэнноном и капитаном Стивенсом входил в сборную команду стрелков полка.

— Я не хвастаюсь. Просто я слышал, что ты тоже неплохо стреляешь и в прошлом месяце на стрельбище показывал чудеса. Разве тебе не хочется потягаться с достойным соперником?

— Ну что ж, — сказал Прю. — Я готов. В любое время.

— Пусть это будет настоящее соревнование, — загорелся Уорден. — Давай договоримся о каком-нибудь пари. Ну, скажем, на сто долларов?

— Ого!

— Я дам тебе даже больше, если проиграю.

— Если я проиграю, я тоже дам тебе больше.

— Ну? — не поверил своим ушам Уорден.

— Когда же мы будем стрелять? — спросил Прю. — Не начать ли сейчас?

— Зачем же? Настоящее соревнование лучше провести на стрельбище, — добродушно улыбаясь, сказал Уорден. — Через месяц-два у нас начнутся стрельбы.

— О черт! А я-то думал, что мы займемся этим сегодня.

— Винтовки нет. Вот только эта бутылка. Придется подождать, пока в полку начнутся стрельбы.

— Ну, до того времени мало ли что может произойти.

— Например, ты можешь в тюрьму угодить.

— Правильно. А может, ты уже струсил? Струсил, а?

— Ага, я всегда так, — улыбаясь, ответил Уорден. С этими словами он уселся посреди гаревой дорожки, подогнув под себя ноги. — Ладно, дружище. Давай-ка выпьем.

— Давай. — Прю взял бутылку из рук Уордена. — Мне ведь все равно, чье виски, твое или Калпеппера.

— Ну и мне все равно, с кем пить, с тобой или Калпеппером, — парировал Уорден.

Виски как пламя обожгло желудок Прю. Он тихонько уселся рядом с Уорденом на дороге, протянул тому бутылку и вытер губы тыльной стороной ладони.

— Эх, проклятая наша жизнь, — с горечью сказал Прю.

— Несчастные мы люди, — вторил ему Уорден, отпивая из бутылки, — самые несчастные.

— Никакой радости в жизни.

— Никакой. А теперь ты еще попал в черный список к Калпепперу.

— А я у всех в черном списке. Пусть уж и у него буду.

— Правильно. Полный комплект — это хорошо. Хорошо, когда все карты одной масти… Можно взять весь кон.

— Вот именно.

— Я и сам попал в черный список к Старку. Наверно, меня скоро совсем не будут кормить в нашей столовой, — пожаловался Уорден.

— Да ну? Это с какой же статн? — удивился Прю. Оп снова отпил глоток и вернул бутылку Уордену.

— Какое это имеет значение? Ерунда всякая!

— Значит, ты мне не доверяешь? А я вот тебе доверяю.

— Речь сейчас идет о тебе, а не обо мне, — возразил Уорден. — Зачем ты все время лезешь на рожон?

— Не знаю. Наверное, у меня это просто в крови.

— Дурак ты. Самый настоящий оболтус, — серьезно сказал Уорден. — Ты не согласен со мной?

— Да чего там… — пробормотал в ответ Прю.

— Конечно дурак. Выпьем еще. — Пока Прю пил, Уорден внимательно разглядывал своего собеседника, — Ты отправишься в тюрьму, а я… Меня вот-вот разжалуют в рядовые. Сидим мы здесь посреди дороги… А что, если какая-нибудь машина возьмет да и придавит нас в темноте?

— Это было бы все-таки ни к чему, — произнес Прю.

— И никто не пожалел бы о нас. Никто. Но тебе погибать незачем.

— А тебе? — тихо спросил Прю, возвращая ему бутылку. — Ведь твоя жизнь важнее моей. Твоя жизнь нужна роте. Кто еще позаботится, о нас, кроме тебя?

— Я уже старик, — ответил Уорден, сделав глоток из бутылки. — Моя жизнь уже позади, а ты молод. У тебя все впереди.

— Но ждать-то мне нечего от жизни, — упорствовал Прю. — Ты же важная фигура. Недаром же Гитлер сказал, что, если бы не сержанты, у него не было бы армии. А армия нам нужна, правда ведь? Что стали бы делать все наши калпепперы, если бы не было армии? Нет, конечно, это тебе нужно беречь жизнь. Так что давай-ка двигайся с дороги.

— Наплевать мне на жизнь. Через каких-нибудь пять лет я буду такая же развалина, как Пит. Никуда я не пойду, а ты давай уходи.

— Нот, я тоже с тобой останусь. Нельзя покидать друга в беде. Буду с тобой до конца.

— Тогда погибнем вместе, — твердо сказал Уорден.

— Я все равно не мог бы сейчас встать, — сонно пробормотал Прю.

— И я тоже, — ответил Уорден.

Они допили остаток виски, выбросили бутылку в кусты и улеглись прямо на дороге, заснув безмятежным сном.

Тут и нашел их Вири Рассел, возвращавшийся на аэродром на своем транспортере, чтобы привезти Уордена в роту. Каким-то чудом он разглядел в темноте распростертые на дороге тела и сумел затормозить буквально в двух шагах от них.

— Боже мой, — ужаснулся Рассел.

Уорден был совершенно пьян и спал беспробудным сном, но Прюитта Расселу удалось кое-как привести в чувство.

— Очнись же ты, черт! — крикнул Рассел. — Ведь ты не так уж пьян. Помоги-ка лучше погрузить Уордена в машину. Если Дайнэмайт когда-нибудь узнает об этом, он сразу же выгонит его.

— Не выгонит, — пробормотал Прю.

— Неужели?

— Конечно нет, — зло ответил Прю. — Кого же он назначит старшиной?

— Не знаю, — задумчиво произнес Вири. — Может, и не выгонит. Ладно, помоги-ка погрузить Уордена. Что бы вы, черти, стали делать, если бы кто-нибудь другой наткнулся на вас? Да и я ведь мог задавить вас. Давай-ка помоги мне.

— Ладно, — твердо сказал Прю. — Я не хочу, чтобы с моим другом Уорденом что-нибудь случилось.

Прю встряхнулся и поднялся на ноги, опираясь на руку Вири.

— Помоги мне положить друга в машину, — пьяно покачиваясь, сказал Прю. — Надо о нем позаботиться. Он ведь лучший солдат в роте. Единственный настоящий солдат.

Прюитт двинулся к распростертому на дороге телу спящего Уордена, нагнулся над ним и тут же упал.

— Так ничего не получится, — раздраженно сказал Вири. Он помог Прюитту подняться, а потом они вместе потащили все еще спавшего Уордена к машине. Не успели они погрузить его в кузов, как Уорден открыл глаза.

— Это ты, Рассел? — пробормотал он. — Прошу тебя, сделай мне любезность, отвези этого человека домой, в лагерь.

— Ладно, только перестань притворяться пьяным. Хватит того, что тебе и так удалось провести меня и заставить тащить в машину. Ведь ты совсем не так пьян. Он и то больше пьян.

— Правда? — ухмыльнулся Уорден. — Да, вот еще что. Когда доставишь его домой, скажи командиру его отделения, что старшина приказал освободить Прюитта от несения службы до конца дня за оказанную помощь в рекогносцировке.

— Это уж слишком, старшина, — пожимая плечами, ответил Вири.

— Надо о нем позаботиться. Он лучший солдат в роте. Единственный настоящий солдат.

— Что это с вами? — прошептал Вири. — Рассыпаетесь в комплиментах друг другу.

— Надо о нем позаботиться. Понял? — резко спросил Уорден.

— Ладно. А теперь спи.

— Обещаешь? — спросил Уорден.

— Да, обещаю, — устало ответил Вири. — Спи.

— О’кей, — довольно сказал Уорден. — Только не забудь. Это очень важно. — Он повернулся на бок, поудобнее устраиваясь прямо на полу машины.

Вири взглянул на него, покачал головой, закрыл дверцу и повел машину к лагерю. В машине лежали двое пьяниц, и каждому из них смутно представлялось, что когда-то и где-то ему удалось на какой-то момент тронуть душу другого человека и понять его.

Глава тридцать третья

Это случилось через день после их возвращения с аэродрома Хиккем.

В тот день Прю собирался отправиться на склоны Мауналани к Альме.

В казармы рота возвращалась в конце дня. Разгрузка автомашин продолжалась до темноты, а затем весь вечер солдаты чистили свое снаряжение и личное оружие. Никому эта работа не правилась, том более что на следующий день намечалась генеральная уборка помещений и чистка ротного имущества и снаряжения в порядке подготовки к инспекционному осмотру.

К всеобщему удивлению, рядовой первого класса Блюм стоял на крыльце казармы среди других членов боксерской команды, вышедших поглядеть па вернувшуюся с полевых занятий роту. Оказывается, неделю назад Блюм был отчислен из школы подготовки сержантского состава. Рассказывали, что на первом же занятии в школе Блюму поручили командовать отделением, отрабатывавшим ружейные приемы. Вместо одной команды Блюм дал другую, совершенно дурацкую. Строй сразу же смешался, поднялся всеобщий хохот. Блюма отстранили от командования, а вечером он уже был отчислен из школы.

Эта новость оживленно обсуждалась только что вернувшимися солдатами. Рядовые, не занимавшиеся спортом, радовались отчислению Блюма и тому, что Дайнэмайт, везде и всюду выдвигавший спортсменов, па этот раз сел в лужу. Спортсмены, со своей стороны, приводили в пример Мэлло, нового чемпиона роты в легком весе, который не только остался в школе, но и командовал там взводом.

Сам Блюм пытался найти причину своей неудачи в каких-то неизвестных ему соображениях командования школы, но никто из солдат не хотел верить ему.

Весь вечер, пока шла разгрузка автомашин, и на следующее утро Блюм бездельничал, переходил от одной группы работавших солдат к другой, но нигде не встречал сочувствия. От работы Блюм был освобожден, так как в этот вечер ему предстояло выступать в открывающемся первенстве роты но боксу.

Впервые Блюм собирался выступить в среднем весе. Право участвовать в соревнованиях на первенство роты Блюм завоевал как участник прошлогоднего розыгрыша кубка. Тогда, чтобы выступить в легком весе, Блюму пришлось три дня просидеть па суровой диете и работать в зимней одежде, чтобы согнать вес.

Устав от бесплодных попыток доказать товарищам по роте свою невиновность в отчислении из школы, Блюм отправился на дневной сеанс в полковой кинотеатр. Он был в расстроенных чувствах и решил, что ему нужно хорошенько отдохнуть перед вечерним выступлением на ринге.

Прю вместе с другими солдатами своего отделения занимался уборкой походной кухни. Когда Блюм подошел к ним, Прю постарался не вступать в разговор. Ему были совершенно безразличны всякие переживания Блюма. Мысли Прю были сосредоточены на желании поскорее освободиться от работы и отправиться к Альме.

Прицеп с кухней стоял посредине двора перед казармой роты. Работа по уборке кухни близилась к концу, оставалось лишь вымыть холодильник. Блюм только что ушел, под улюлюканье работавших солдат, как появились сержанты Чэмп Уилсон и Лиддел Гендерсон с группой солдат — участников соревнований по боксу. Сержант Уилсон и окружавшие его солдаты тоже не участвовали в работах, так как на занятия в поло не выезжали. Сержант Гендерсон не был боксером, но он оставался в казарме по распоряжению капитана Холмса, чтобы присмотреть за его лошадьми.

Именно Гсндерсону вдруг пришла идея позабавиться с небольшой собачкой по кличке Лэди, принадлежавшей Блюму.

— Давайте поможем этой милой собачке стать матерью, — предложил Гендерсон. — Наш полицейский бульдог вот уже педелю обхаживает эту сучку. Обрадуется же Блюм, когда его Лэди вдруг выложит ему па подушку маленьких полицейских щенят.

— Мне никогда не нравился этот Блюм, — угрюмо сказал Уилсон. Он всегда был угрюмым. Впрочем, на это имелись свои причины. Уилсон давно уже являлся чемпионом округа по боксу и, как ему казалось, не должен был никогда проявлять радостных чувств. Он схватил собачонку и крепко стиснул ей руками передние лапы.

Блюм подобрал Лэди в соседнем армейском лагере и старательно ухаживал за собакой, оберегая ее от посягательств других собак, среди которых Блюм больше всего не любил полицейского бульдога.

Затеянное Уилсоном и Гендерсоном развлечение сначала не вызвало никакой реакции у Прю. В конце концов, собака ведь принадлежала Блюму. Но затем Прю вдруг охватила злоба. Он всегда питал отвращение к таким, как Уилсон и Гендерсон, старавшимся под различными предлогами увильнуть от работы и занятий в поле.

Прю решительно шагнул вперед, протиснулся сквозь толпу, окружавшую Уилсона и Гендерсона, подошел к последнему и толкнул его ладонью и плечо.

От неожиданности Гендерсон выпустил собаку из рук, и она тотчас же убежала прочь, преследуемая полицейским бульдогом. Но погоня была недолгой. Лэди один-два раза больно укусила бульдога, и тот отстал.

— Какого черта тебе нужно? — резко спросил Гендерсон, повернувшись к Прю.

— Мне но нравится, когда я вижу человека большей сволочью, чем он есть на самом деле, — ответил Прю. — Возвращайся-ка в стойло к своим лошадям.

Гендерсон злобно улыбнулся и сунул руку в карман.

— В чем дело, Прюитт? Тебе что, собачку жалко? Откуда такое целомудрие?

Прю внимательно следил за рукой Гендерсона, что-то нащупывавшей в кармане.

— Не пытайся угрожать мне ножом, сволочь. От этого ножа ты и подохнешь.

Улыбка сошла с лица Гендерсона, но Уилсон, всегда умевший хранить хладнокровие, уже подскочил к своему другу и постарался успокоить его.

— Пошли, пошли, Лиддел, — твердо сказал он, взял Гендерсона за руку и потянул за собой к казарме.

— Ты заходишь слишком далеко, Прюитт, — прошипел Гендерсон. — Когда-нибудь я устрою тебе кровавую баню.

— Когда же? — насмешливо спросил Прю.

— Хватит, Лиддел, — скомандовал Уилсон. — А ты, Прюитт, лучше придержи язык за зубами. Или попадешь в такой переплет, что не выберешься из него.

С этими словами Уилсон повел за собой все еще пытавшегося огрызаться, но несопротивлявшегося Гендерсона к казарме. Прю пошел обратно, к кухне. Толпа начала расходиться, разочарованная тем, что драка не состоялась.

Об этом случае быстро забыли — такие стычки между солдатами были частым явлением. Однако на этот раз дело обернулось иначе, и виновником новой ссоры стал не кто иной, как Блюм.

За ужином Блюм сидел рядом с Прю.

— Я хотел поблагодарить тебя за заботу о собаке, — произнес он.

— Ну что ж. Особого труда мне это не стоило. — Прю протянул руку за чашкой с кофе.

— Я очень и очень обязан тебе. Ты ведь сам знаешь, как я люблю эту Лэди.

— Да брось ты. Ничего особенного я не сделал. Я бы также заступился и за другую собаку. Мне не нравится, когда мучают животных, — сказал Прю. — Между прочим, я даже по знал, что эта собака твоя.

— Как же так? Здесь каждый знает, что Лэди — моя собака, — удивился Блюм.

— Нет, не каждый. Я, например, не знал этого. Если бы я знал, что собака твоя, то не стал бы вмешиваться. Значит, ты мне ничем не обязан, — ответил Прю. — И отстань от меня, пожалуйста. — Прю встал и взял свою посуду, намереваясь отнести ее к посудомойке.

— Да разве так обращаются с человеком, который хочет поблагодарить тебя? — укоризненно спросил Блюм, собирая со стола свою посуду.

— А я не нуждаюсь в твоей благодарности, — вызывающе бросил Прю.

— Кто ты такой? Английский король, что ли? Что ты из себя представляешь? И кто тебя просил вмешиваться в это дело? Я тебя просил или моя собака? И чего ты нос задираешь, сволочь?

Вместо ответа Прю изо всех сил швырнул чашку, которую он держал в руке, прямо в лоб Блюму. Блюм закрыл лицо руками и громко застонал.

Прежде чем Блюм бросился на Прю, между ними встал Старк.

— Только не здесь, не в столовой, — резко сказал он. — Если ходите подраться, идите во двор. В столовой эго ни к чему. Здесь люди едят. Хорошо, что ты не разбил чашку, Прюитт, иначе тебе пришлось бы недосчитаться нескольких десятков центов в получку.

На лбу у Блюма появилось небольшое кровавое пятно.

— Выйдем во двор? — спросил он Прю.

— А почему бы и нет. Пошли.

Блюм решительно шагнул к двери, на ходу расстегивая рубашку. Прю последовал за ним к выходу, а затем к той части двора, где еще со вчерашнего дня оставались для просушки палатки. Солдаты гурьбой повалили за ними и образовали плотное кольцо вокруг Блюма и Прюитта.

Схватка продолжалась около полутора часов. Когда она началась, было около половины шестого и на улице еще не стемнело. Соревнования по боксу в тот вечер должны были начаться в восемь часов, а Блюму предстояло выступить около десяти вечера. Драка между ним и Прюиттом все еще продолжалась, когда на спортплощадке начали устанавливать помост для ринга.

Блюм регулярно тренировался, начиная с декабря, и был в хорошей форме. Но Прюитт знал, что Блюм очень медлителен, и рассчитывал на свою быстроту. Поначалу Прюитту удавалось уклоняться от ударов Блюма, но минут через десять он уже здорово устал.

Удары Прюитта, хотя и довольно сильные, почему-то но действовали на Блюма. Несколько раз Прюитт наносил удары в живот Блюму, но, убедившись в бесплодности своих попыток сразить противника такими ударами, стал целиться ему в лицо.

Первым же ударом в лицо Прюитт разбил нос Блюму, но тот продолжал бой, пренебрегая кровотечением и явно демонстрируя свое безразличие к ударам Прюитта.

В большинстве же случаев Блюму удавалось уклониться от ударов Прюитта и наносить резкие контрудары правой рукой. Блюм не раз имел возможность решить исход схватки в свою пользу ударом левой руки, но почему-то не использовал этот шанс и продолжал действовать только правой рукой.

Толпа вокруг дерущихся непрерывно увеличивалась, солдаты с явным удовольствием наблюдали за боем. Прю начал уставать. Ноги уже не слушались его, руки в локте и у плеча побаливали от ударов. А Блюм по-прежнему крутился около пего, выжидая возможность нанести решающий удар правой. Особенно тяжело приходилось Прю, когда Блюму удавалось прижать его к толпе. В одном из таких случаев Прюитт упал после сильного удара в лоб. Во второй раз Блюм прижал Прю к толпе и наносил удары до тех пор, пока его противник не упал под ноги одному из зрителей. В толпе сразу же раздались возгласы, что Блюм ведет бой нечестно, нарочно прижимает Прюитта к толпе. Особенно горячился Старк. Толпа его поддерживала, не желая лишиться наслаждения настоящим боксом и опасаясь, что схватка перерастет в драку на земле.

Не успел Прюитт подняться, как Блюм снова попытался нанести удар. Однако Прюитт успел уклониться и, сделав резкое движение вперед, ударил Блюма ногой в голеностоп. Блюм замер от боли, и, воспользовавшись этим моментом, Прюитт сильно ударил его в лицо, по разбитому носу. Блюм инстинктивно поднял руки, защищая лицо, и тогда Прюитт ударил его ниже пояса в живот, а затем в горло.

Блюм сначала медленно опустился на колени, а затем растянулся во весь рост на земле. У него началась сильная рвота. Однако мгновение спустя Блюм вскочил и бросился на Прюитта. Встречный удар в лицо бросил Блюма снова на землю.

Неизвестно, чем бы закончился этот поединок, если бы сквозь толпу в центр круга не протиснулся капеллан Дик.

И Прюитт и Блюм были рады его появлению.

— Ребята, — сказал капеллан, — мне кажется, что вы зашли слишком далеко. Так бой не ведут. Кроме того, Блюму предстоит сегодня выступать в соревнованиях. Если поединок будет продолжаться, у Блюма не останется времени переодеться перед выходом на ринг.

В толпе раздался громкий смех, капеллан огляделся, и улыбка засияла па его лице. Одной рукой он обнял Прюитта, а другой — Блюма.

— Пожмите друг другу руки, — сказал он. — Небольшой поединок всегда полезен. Он прочищает мозги. Но совсем ни к чему превращать хороший бокс в драку, не так ли?

Блюм и Прюитт пожали друг другу руки. Прюитт, пошатываясь, пошел к казарме, а Блюм к рингу, чтобы подготовиться к соревнованиям.

Прю долго сидел в одиночестве в комнате, где размещалось его отделение. Он решил сегодня не ездить в город. Чувствовал он себя отвратительно. Его мучила рвота, побаливало сердце, и ноющая боль в затылке, куда пришелся один из ударов Блюма, не давала Прю покоя весь вечер. Ему казалось, что он не в состоянии даже поднять рук, а при каждом шаге у него подкашивались ноги в коленях. Мысль о том, что он мог бы сегодня побывать у Альмы, вызывала у Прю чувство бессильного отчаяния.

Прошло около часа, когда Прю услышал приветственные крики зрителей, собравшихся у ринга. Прю принял душ, переоделся и вышел из казармы.

За одним из столиков полковой пивной сидел Чоут. Он взглянул на подошедшего Прюитта и доброжелательно сказал:

— Присаживайся. Ну и вид у тебя.

Прю присел за столик, взглянул на улыбающееся лицо Чоута и сказал:

— Да, вид у меня, наверное, так себе.

— Выпей пива, — предложил Чоут и пододвинул к Прю одну из бутылок. — По-моему, ты дрался неплохо, особенно если учесть, что у тебя не было настоящей подготовки.

Прю взглянул на Чоута и понял, что тот говорит вполне искренне и не пытается острить. Это сразу подняло настроение Прю.

— Не понимаю, — сказал Прю, — как он только сможет выступать сегодня на ринге. Ему, наверное, и взобраться на помост будет трудно, а драться… Как ты думаешь, сможет он драться?

— Сможет, — ответил Чоут. — Это же не человек, а лошадь. Уж очень ему хочется стать сержантом.

— Мне совсем не хотелось лишать его возможности выступить на соревнованиях. Правда.

— По тому, как ты дрался, этого нельзя было сказать, — улыбаясь, сказал Чоут.

Прю тоже улыбнулся и взял в руки бутылку с пивом. Сделав большой глоток, он поставил бутылку обратно и с удовольствием прокашлялся.

— Ну что же. Блюм этого заслужил. Он давно напрашивался на ссору, с тех самых пор, как меня перевели в эту роту.

— Ты прав, — с готовностью согласился Чоут.

— Но все-таки лишать его возможности выступить на соревнованиях я не хотел.

— Он будет выступать, — сказал Чоут. — Он упрям и настойчив, да и силы у него хоть отбавляй. Ему бы только ума побольше, тогда он, возможно, и чемпионом округа стал бы.

— Он трусоват и медлителен, — возразил Прю.

— Вот об этом я и говорю, — сказал Чоут. — Но он будет выступать сегодня и может даже выиграть бой. Его противник — молодой парень из девятой роты. А вот трепать языком после этих двух боев ему будет трудновато. Дня на два придется заткнуться.

— Готов биться об заклад, что придется! — радостно воскликнул Прю.

— Но он тебе это припомнит.

— И Дайнэмайт тоже.

— Это ничего не меняет. Ты давно уже состоишь в его черном списке. Но под трибунал он тебя не отдаст за этот честный бой на дворе, хотя именно в этом и состоит, наверное, его конечная цель.

— Не могу себе представить, как он сможет этого добиться, — сказал Прю.

— Хочешь еще пива? — спросил Чоут.

— Нет, теперь моя очередь раскошеливаться. Деньги у меня есть.

— Я давно заметил, что ты теперь все время ходишь при деньгах. Наверно, неплохо устроился у этой девочки в городе?

— Неплохо, очень даже неплохо. Одна только беда — она хочет, чтобы я женился на ней.

— Ну и что же? Если у нее так много денег, ты мог бы и жениться на ней.

— Нет, дружище, — ответил Прю. — Это не по мне. Ты ведь знаешь, я убежденный холостяк.

Прю вразвалку направился к бару. «Ну, брат, и горазд же ты врать, — раздумывал он про себя. — Впрочем, имеет же человек право помечтать».

— Эй, Джимми! — громко крикнул Прю, подойдя к стойке. — Дай-ка мне четыре пива!

— Сейчас, сейчас, — ответил бармен. — Вот твое пиво. Ты что же, сегодня в соревнованиях по участвуешь?

— Нет. Я побаиваюсь, что меня там сильно изобьют.

— Ну это ты брось! Я слышал, что ты только что нокаутировал этого верзилу Блюма, и видел, как ты дрался в прошлом году. Ты неплохой боксер. И не трус.

— Ну ладно, ладно. Лучше я буду пить пиво. Сколько я должен?

— Выпей за мой счет. Я уверен, что ты еще раз побьешь этого еврея. Черт бы побрал этих евреев! Они слишком многого хотят. Но нас, американцев, они не одолеют. Духу у них на это не хватит.

— Конечно не хватит. Конечно нот, — пробормотал в ответ Прю. Он вдруг почувствовал боль в желудке и, прижав к груди бутылки, направился с ними к столику. «Нет, — подумал он, — я ведь дрался с Блюмом не потому, что он еврей. И почему только люди любое дело превращают в расовую проблему? Придется, видно, разыскать Блюма и объяснить ему, что я дрался с ним но потому, что он евреи. Это нужно сделать сегодня же, сразу же после того, как Блюм окончит свой бои на ринге. Впрочем, если Блюм проиграет, то, наверное, сразу завалится спать, а если выиграет, то отправится с друзьями праздновать победу. Лучше отложить объяснение до завтра, по сделать это нужно обязательно».

Прю знал, что дрался с Блюмом только потому, что ему нужно было с кем-то подраться. Да и Блюм, очевидно, вступил с ним в драку по той же причине. У обоих были до предела взвинчены нервы, и они затеяли эту драку на потеху публике, а вовсе не ради собственного удовольствия. У Прю с Блюмом было, пожалуй, даже больше общего, чем у каких-нибудь двух других солдат роты между собой. Они дрались друг с другом потому, что это было легче, чем найти для драки настоящего врага. Ни Прю, ни Блюм не знали, кто их враг и где его искать.

Эти раздумья долго еще не покидали Прю, но в конце концов он понял, что не сумеет ничего толком объяснить Блюму. Тот все равно будет считать, что Прю вступил с ним в драку потому, что он, Блюм, еврей.

Соревнования закончились рано. Еще не было десяти часов, когда пивная начала заполняться солдатами. В тот вечер соревнования ознаменовались необычно большим числом нокаутов. Все три боксера из седьмой роты одержали победу, но больше всего разговоров было о победе Блюма. Он сумел нокаутировать своего соперника в первом же раунде. Теперь все возлагали на него большие надежды. Блюм вышел на ринг в ужасном виде — нос у него был разбит, под глазом расплылся огромный синяк, и полковой врач Даль хотел было снять его с соревнований. Однако Блюм сумел оправиться от потрясения и даже выиграть бой.

— А все-таки в этом парне что-то есть, — произнес Чоут без особого энтузиазма.

— Я рад, что Блюм не отказался сегодня участвовать в соревнованиях, — возбужденно сказал Прю. — Рад его победе.

— Блюм — лошадь, а не человек. Настоящая лошадь. Я и сам раньше был таким. Мог драться два-три раза в день и после этого был готов в любой момент снова вступить в бой.

— Для этого нужна сильная воля, — заметил Прю.

— Лошади ее иметь не обязательно, — угрюмо сказал Чоут.

Прю тяжело вздохнул. Изрядная порция пива, выпитая им, уже давала о себе знать.

— Пойду-ка я лучше спать. Что-то неважно себя чувствую. — устало произнес Прю. Он тяжело встал из-за стола и медленно направился к выходу из пивной, где по-прежнему было еще много народу.

Прю вышел на улицу. Свет в казармах уже был погашен, только на кухне дневальные продолжали уборку. Прю подумал, что хорошо бы никого не встретить у казармы: ему не хотелось сейчас никого видеть.

У самого входа в казарму перед Прю неожиданно выросла долговязая фигура Айка Гэловича. Он был пьян и едва держался на ногах.

— Ей-богу, замечательный сегодня вечер. Седьмая рота и капитан Холмс по праву празднуют победу, — счастливо улыбаясь, произнес Айк. — Разве можно этим но гордиться?

— Привет, Айк, — тихо сказал Прю.

— Это кто? — Улыбка сошла с лица Гэловича. — Неужели Прюитт?

— Так точно, — дружелюбно ответил Прю.

— Черт тебя побери, — выругался Айк. — Ты совсем обнаглел, ведешь себя как разбойник с большой дороги. Нечего тебе делать в казарме. Проваливай отсюда! Таких бунтовщиков, как ты, нужно выгонять из нашей страны или просто убивать.

— Ну, ты все сказал? — спокойно спросил его Прю. — А теперь убирайся с дороги. Я хочу спать.

— Нет, я не все сказал! — крикнул Айк. — Неблагодарная скотина! Такие, как ты, не ценят того, что делают для вас хорошие люди, вроде капитана Холмса. Тебя следовало бы проучить, чтоб ты знал, как надо платить за добро.

— Слушай, лучше отложи этот разговор до строевой подготовки, до завтра, когда я не смогу тебе возражать, а сейчас убирайся прочь с дороги. Я хочу спать.

— Ты настоящее дерьмо! Капитан Холмс столько сделал для тебя, а ты как отвечаешь на это? Может, мне самому тебя проучить, раз капитан Холмс не может сделать этого?

— Давай, — улыбаясь, ответил Прю. — Когда мы этим займемся? Завтра, во время строевых занятий?

— К черту занятия!

С этими словами Айк Гэлович вытащил из кармана нож. Сделал он это совсем не так профессионально, как Гендерсон, но достаточно быстро. В тусклом свете блеснуло лезвие ножа.

Прю с улыбкой на лице наблюдал за Айком. Вот он наконец, настоящий враг. Настоящий!

Когда Айк, пьяно покачиваясь, попытался нанести удар ножом, Прю ловко перехватил его руку своей левой рукой, мягко повернулся к Айку боком и, когда тот, потеряв равновесие, начал падать, нанес сильный удар Айку по подбородку, вложив в пего всю накопившуюся в нем злобу.

Этот удар отбросил Айка далеко в сторону, и он упал, ударившись о панель дорожки.

Прю остался стоять на месте и наблюдал за Айком, потирая руку. Айк не шевелился. Прю, подойдя к распростертому телу, наклонился и прислонился ухом к раскрытому рту Айка. Тот мирно спал, его дыхание было спокойно. Прю взял из руки Айка нож, легким ударом о землю спрятал лезвие и вложил нож обратно в руку Айка. Оглядевшись, Прю медленно шагнул к казарме и вскоре уже спал мертвым сном.

Уходя, Прю не заметил, как из-за крыльца казармы к тому месту, где остался лежать Айк, подошли сержанты Гендерсон и Уилсон. Впрочем, даже если бы Прю и заметил их, то ему было бы безразлично, что они могли подумать.

Прю проснулся оттого, что ему в лицо кто-то направил яркий свет ручного фонаря.

— Вот он, — раздался громкий шепот, и в свете фонаря мелькнул рукав гимнастерки с капральскими нашивками. — Вставай, Прюитт, одевайся, собирай своп вещи и выходи поживее.

— В чем дело? — сонно пробормотал Прюитт. Он все еще был немного пьян. — Да уберите вы этот проклятый фонарь.

— Не шуми, — прошептал кто-то в ответ. — Разбудишь всю роту. Вставай. — Это был голос капрала Миллера.

— В чем дело? — снова спросил Прюитт.

— Вставай. Ты арестован.

— За что?

— Не знаю. Это он, сэр, — обращаясь к кому-то, сказал Миллер. — Тот, кто вам нужен.

— Пусть встанет и оденется. У меня нет времени долго с ним возиться. Нужно еще проверить посты, — кто-то сухо ответил Миллеру.

И снова к еще лежавшему Прюитту протянулась рука с капральскими нашивками.

— Вставай, вставай, — приказал Миллер. — Одевайся. Ты же слышал, что сказал дежурный офицер.

Миллер хотел потрясти Прюитта за плечо, по тот резко отвел ого руку.

— Не трогай. Я и сам могу встать.

— Поторапливайся, — тихо, но резко сказал дежурный офицер. — И не возражай. Мы ведь можем вытащить тебя отсюда силой.

— Я не хочу скандала, — ответил Прюитт. — Но не трогайте меня. Я никуда не убегу. За что меня арестовывают?

— Это сейчас не имеет значения, — ответил офицер. — Делан, что приказывают. У тебя еще будет время все узнать.

— Разрешите взять бумажник из шкафчика, — спросил Прюитт, уже одевшись.

— К черту бумажник! — нетерпеливо бросил офицер. — За твоим имуществом присмотрят.

— Там деньги, сэр, — сказал Прюитт. — Если я оставлю бумажник здесь, то не найду денег, когда вернусь.

— Ну хорошо. Бери свой бумажник, только поживее.

Прю нагнулся, вытащил из под подушки ключ от шкафа и быстро достал бумажник.

Сопровождаемый капралом и офицером, Прю вышел из комнаты. На лестнице стоял незнакомый сержант, он присоединился к ним.

— Я не собираюсь убегать, — тихо сказал Прюитт.

— Прекратить разговоры! — скомандовал офицер.

Внизу, в коридоре, горел свет, и Прюитт сумел наконец разглядеть как следует офицера. Это был старший лейтенант Ван Вурхнс из штаба батальона, высокий круглоголовый человек с крупными чертами лица, три года назад окончивший училище в Вест-Пойнте.

— В чем меня обвиняют, сэр? — спросил его Прюитт.

— Не задавай вопросов, — оборвал его офицер. — Будет время — все узнаешь.

— Но имею же я право знать, в чем меня обвиняют? — настаивал Прюитт. — Кто отдал приказ о моем аресте?

Ван Вурхис зло взглянул на Прюитта и строго сказал:

— Лучше помолчи о своих правах. Приказ о твоем аресте отдал капитан Холмс.

В полковой гауптвахте Прюитту выдали одеяло и прямо из канцелярии провели через решетчатую металлическую дверь в камеру.

— Мы не запираем дверь камеры, — сказал офицер. — Караул все время бодрствует. Так что не пытайся безобразничать и лучше ложись спать.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Прю. — Спасибо.

Сняв ботинки, он улегся на нары и укрылся с головой одеялом.

Теперь, когда потрясение уже почти прошло, Прюитт, подумав, решил: это, наверно, из-за Гэловича.

«Если бы Уилсон и Гендерсон, — размышлял Прю, — не начали тогда эту проделку с собакой Блюма, то Блюму не пришлось бы меня благодарить, и если бы я не подрался с Блюмом, то старина Гэлович не полез бы на меня с ножом».

Все было очень сложно и запутанно. Но Прюитт понимал, что главная причина случившегося вовсе не в этом стечении обстоятельств. В чем он провинился, Прю так и не мог понять.

Глава тридцать четвертая

Лейтенант Калпеппер был назначен защитником Прюитта. На второй или третий день после ареста Прюитта он явился в камеру, держа в руках новенькую кожаную папку, которую купил, как только узнал о своем назначении защитником но этому делу.

Обязанности защитника Калпепперу приходилось исполнять впервые, и он горячо взялся за дело.

— На меня возложили огромную ответственность, — сказал он Прю при первом посещении. — Мне предоставляется возможность на практике применить те юридические знания, которые я получил в Вест-Пойнте. Всем будет интересно посмотреть, как я справлюсь с задачей. Конечно, я постараюсь выполнить ее как можно лучше. Мне бы хотелось добиться самого справедливого решения и сделать все так, чтобы и ты был доволен.

Прю был смущен этой тирадой лейтенанта и молчал. Ничего не рассказал он лейтенанту о ноже, который, между прочим, не упоминался и в свидетельских показаниях, принесенных Калпеппером Прюитту для ознакомления. Прю не хотел разочаровывать лейтенанта в успехе его первого дела, но ни за что не хотел признать себя виновным.

— Конечно, это твое право, — с жаром заметил Калпеппер — Но я уверен, что ты изменишь свое решение, как только я познакомлю тебя со своими соображениями.

— Нет, не изменю.

— Пойми, что совершенно невозможно доказать твою невиновность, — настаивал лейтенант. — Уилсон и Гендерсон были свидетелями, да и в показаниях Гэловича, которые он дал под присягой, говорится, что ты был пьян и ударил его, когда он сделал тебе замечание за нарушение тишины после отбоя. Этого опровергнуть нельзя.

Калпеппер ознакомил Прюитта с обвинительным заключением. В нем говорилось, что Прюитт обвиняется в пьянстве и нарушении общественного порядка, неповиновении старшим и нанесении побоев сержанту при исполнении им служебных обязанностей. Дело Прюитта намечалось передать в специальный военный суд низшей инстанции.

— Как видишь, обвинения почти такие же, как и против Маггио, — проговорил лейтенант. — Только нет обвинения в сопротивлении аресту.

— А это они не могут мне пришить? — спросил Прюитт.

— К счастью, все это случилось в расположении части, — ответил Калпеппер. — Маггио же задержали в городе, и в дело вмешалась военная полиция. Обвинения против тебя выдвинуты только командиром роты капитаном Холмсом, и поэтому специальный военный суд низшей инстанции не может дать тебе больше трех-четырех месяцев тюрьмы, да еще лишит двух третей денежного содержания на этот же срок, и все.

— Слава богу, — заметил Прюитт.

— А если мы поведем дело умно, — продолжал Калпеппер, — то можно добиться и смягчения приговора. Но все доказательства у них в руках, и нет сомнения в том, что ты виновен. Кроме того, ты на заметке чуть ли не у каждого офицера в полку. Репутация у тебя неважная. А это не обещает ничего хорошего.

— Я понимаю, — грустно согласился Прю.

— Именно поэтому я прошу тебя признать себя виновным.

— Но ведь это мне ничего не даст, — упрямился Прюитт. — Я только…

— Минутку. Дай мне объяснить все, прежде чем ты примешь какое-нибудь опрометчивое решение.

— Во-первых, — сказал Прю, — я не был пьян. Во всяком случае, не настолько пьян, чтобы не отдавать себе отчет в поступках.

— Но на этом и строится мой план! — возбужденно заметил Калпеппер. — Был ты пьян или нет, не имеет значения. Важно, что свидетели утверждают, что ты был пьяи. И, признав свою вину и заявив, что был пьян, ты сумеешь повернуть против них то самое оружие, которым пользуются они для доказательства твоей вины. Важнее всего на суде свидетельские показания. Суд тебе не поверит, если ты станешь утверждать, что не был пьян. В суде привыкли считать, что обвиняемые всегда отрицают свою вину. Если ты поведешь себя так, то только облегчишь суду ведение дела против себя.

— Наверно, вы правы, — ответил Прю. — Но я…

— Одну минутку. Вот я написал здесь, что согласно твоим показаниям ты был пьян и не сознавал, что делаешь.

Лейтенант Калпеппер открыл свою папку с замком-«молнией» на трех сторонах, порылся в бумагах, извлек какой-то листок и протянул его Прюитту:

— Прочти внимательно и сам убедись, что я не хочу тебе ничего плохого. Когда убедишься, тогда и подпишешь. Подписанные тобой показания я предъявлю в суде и буду просить у суда снисхождения к тебе. Тогда они дадут тебе не больше одного месяца заключения, а может быть, ограничатся только лишением двух третей денежного содержания.

— Мне всегда говорили, что военные суды не принимают ходатайств о снисхождении, — сказал Прю.

— Правильно, — ответил Калпеппер. — Но ты получишь снисхождение. Это будет первый в истории случай. Я добьюсь этого.

— Но…

— Ты еще не выслушал меня до конца, — продолжал Калпеппер. — Никто в армии не считает пьянство за недостойное поведение или грех, не так ли? Ты знаешь, что это так. Пьют все. Большинство офицеров даже считают, что это за солдат, который не пьет и время от времени не совершает проступков. И относятся к таким подозрительно. Правильно?

— Я все же не понимаю, почему я должен признать свою вину, — тихо сказал Прюитт.

— Почему? Если ты признаешь, что был пьян, тогда нам удастся повернуть их же аргументы против них, так как пьянство считается больше достоинством, чем грехом, для солдата. Суд, который поймет это, не даст тебе и трех месяцев за то: ты для пего будешь просто разбитной парень.

Лейтенант Калпеппер победно взглянул на Прюитта и протянул ему свою автоматическую ручку «Паркер-51», но Прю ее не взял.

— Хотя все, что вы говорите, лейтенант, звучит неплохо, — тихо сказал Прю, — я все же должен разочаровать вас. Вы много потрудились, но я просто не могу подписать этого признания для вас.

— Но почему же? — не выдержал Калпеппер. — Эго ведь не мне нужно. Я же объяснил тебе, для чего это. Ключ ко всему делу о твоем признании. Если ты меня не послушаешь, то я ничего не смогу для тебя сделать.

— Ио я ни в чем не виноват, — спокойно сказал Прю. — Я не могу признать себя виновным, даже если бы это гарантировало мне оправдание в суде. Я очень извиняюсь, но такой уж у меня характер.

— Боже мой! — воскликнул Калпеппер. — Какое это имеет отношение к делу? Совершенно неважно, виновен ты на самом деле или нет. Но ни один суд не вынесет солдату максимальную кару за то, что он подрался с кем-то в пьяном виде, если обвиняемый сам во всем признается.

— Я не собираюсь упрашивать кого-то пожалеть меня. Если надо наказать меня, пусть наказывают. Я ни на кого не буду в обиде. Никогда и никого ни о чем не просил и не буду просить.

Лейтенант почесал в затылке кончиком ручки и положил ее в карман.

— Ну ладно, — спокойно сказал он. — Подумай о моем предложении. Уверен — ты в конце концов поймешь, что я прав.

— Я уже достаточно подумал обо всем, — ответил Прюитт. — Очень сожалею, что приходится разочаровывать вас, лейтенант, хотя вы проделали большую работу. Я не хочу признать себя виновным.

— Но ведь ты ударил человека, не так ли?

— Конечно. И готов сделать это еще раз.

— В таком случае ты виноват. Зачем же скрывать правду?

— Я никогда не признаю себя виновным, лейтенант.

— Никогда не видел такого упрямого болвана! — закричал Калпеппер, теряя терпение. — Если ты не думаешь о себе, то подумал бы обо мне. Ведь я но просил, чтобы меня назначали твоим защитником.

— Я знаю, — ответил Прюитт. — Мне жаль, что так получается.

Лейтенант тяжело вздохнул, положил листок с текстом показании Прюитта обратно в папку и встал.

— Ну хорошо, — улыбаясь, сказал он. — Так или иначе, подумай о моем предложении. Завтра я снова зайду.

Лейтенант вышел из камеры. Несколько минут Прюитт смотрел ему вслед, а затем уселся на нары и достал из-под подушки колоду карт.

В этот момент сквозь решетку Прюитт увидел входившего в помещение гауптвахты Уордена. В руках у пего был новенький комплект рабочей одежды.

— Можно мне передать эти вещи арестованному? — спросил Уорден капрала, дежурившего по гауптвахте.

— Конечно. А тебе не лень заниматься этим самому, сержант?

— А кто еще будет этим заниматься? Развернуть сверток или не надо? — спросил Уорден. — Может, я спрятал в нем что-нибудь неположенное для арестанта?

Капрал угрюмо взглянул па Уордена, усмехнулся и покачал головой.

— Да ладно, проходи.

Уорден зашагал вперед, к камере, где находился Прюитт.

— Не знаю, почему я трачу время на такого болвана, как ты, — сказал Уорден, бросив сверток с одеждой на нары рядом с Прюиттом. А потом, увидев разложенные вокруг карты, спросил: — Ну как, выигрываешь?

— Пока пет, — спокойно ответил Прю.

— Не отчаивайся. У тебя еще много времени, чтобы потренироваться.

— Неужели еще не назначен день суда? — спросил Прюитт, собирая карты в колоду.

— Я имел в виду твой тюремный срок.

— А может, у меня отнимут карты и я не смогу играть в тюрьме? — тихо сказал Прюитт. Он встал и начал переодеваться в принесенную Уорденом одежду.

— Может случиться и так, — заметил Уорден, наблюдая за Прюиттом. — Суд должен состояться в следующий понедельник, то есть через четыре дня.

Прюитт кончил переодеваться и снова сел на нары.

— Калпеппер сказал, что, по его мнению, мне дадут не больше трех месяцев с вычетом двух третей денежного содержания.

— Примерно так, если ты, конечно, не скажешь па суде чего-нибудь такого, что разозлит судей.

— Я намерен молчать.

— Позволь мне поверить этому только тогда, когда сам это увижу. Вот возьми. — Уорден протянул Прюитту несколько пачек сигарет.

— Спасибо.

— Меня благодарить не за что. Это Анди и Кларк просили тебе передать. Сам бы я покупать сигарет тебе не стал. Из-за тебя у меня порядочно прибавилось всякой писанины.

Прюитт улыбнулся и спросил:

— Скажи, пожалуйста, кто-нибудь из ребят говорил о ноже?

— О каком ноже?

— О том самом, которым Айк хотел ударить меня.

— А ты сам об этом кому-нибудь говорил?

— Нет.

— И ты можешь доказать, что он хотел ударить тебя ножом?

— Но знаю.

— Попробуй рассказать об этом Калпепперу. Ведь он очень хочет блеснуть своим юридическим талантом. Во всяком случае, стоит попытаться.

— Нет, Калпепперу я ничего не скажу. Они давно хотели отдать меня под суд и теперь добились своего. Если бы мне и удалось выскользнуть из их рук на этот раз, то они снова стали бы искать подходящий случай, чтобы придраться.

Уорден поднялся с нар, сделал два-три шага по камере и, как-то странно нахмурив брови, сказал:

— Может быть, ты и прав. Во всяком случае, это твое дело и поступай как знаешь.

Он дружески похлопал Прюитта по плечу.

— До свидания, дружище. — И направился к выходу.

Прюитт снова было разложил карты, но вдруг окликнул уходившего Уордена:

— Послушай, не выполнишь ли ты одно поручение для меня.

Уорден повернулся и сказал:

— Конечно, если смогу.

— Съезди в город в район Мауналани и объясни Лорен, почему я не могу прийти к ней. Вот адрес.

— Почему бы тебе не написать ей письмо? — спросил Уорден. — Мне не хочется туда ехать. Эти бабы мне надоели. Кроме того, я к тебе хорошо отношусь и не хочу рисковать: вдруг я понравлюсь этой Лорен?

— Ну хорошо. А по телефону ты ей можешь позвонить? — Прюитт назвал номер телефона.

— Если я позвоню, то она наверняка назначит мне свидание. А я боюсь, что не смогу отказаться.

— Ну тогда съезди в «Новый Конгресс», — настаивал Прюитт, — и расскажи ей обо мне. Если захочешь, замени там меня. Я но обижусь. Между прочим, когда я последний раз был в заведении мадам Кайпфер, она интересовалась, почему ты перестал у нее бывать, и просила передать тебе привет. Я просто забыл сказать тебе об этом раньше.

Уорден громко рассмеялся.

— Старая Герта? Кто бы мог подумать!

— Ну так что же? Позвонишь Лорен?

— Хорошо, но только я не обещаю тебе, что останусь верным нашей дружбе с тобой, если она попросит меня встретиться. — Уорден повернулся к выходу, но вдруг снова остановился и сказал: — Чуть не забыл. У меня для тебя есть новость. Блюм скоро станет капралом. Двое из наших старослужащих уезжают домой, в Штаты, и Блюм получает место одного из них. Сегодня я подготовил приказ но роте. В субботу об этом станет известно официально. Мне кажется, ты будешь доволен этой новостью.

— Блюм, наверное, будет доволен еще больше, — ответил Прюитт.

Уорден, ничего не сказав, быстро зашагал к выходу, а Прюитт взялся за карты.

Следующие четыре дня прошли однообразно. Кроме Калпеппера, ежедневно приходившего вечером, Прюитта навестили еще несколько солдат — Анди, Кларк, Тредуэлл, Нэйр и Чоут. Прюитт не знал, что у него так много друзей. Вскоре он понял, что, так же как и Анджелло, стал вдруг знаменитостью в роте.

Глава тридцать пятая

В тюрьме он не был знаменитостью. Конечно, там ничего не знали о сенсационном судебном разбирательстве. Прюитт в душе надеялся, что об этом никогда и не станет известно. Процесс прошел но всем правилам, суд сработал как хорошо налаженный механизм. Три свидетеля дали четкие и ясные показания. Обвинитель так же четко изложил суть допущенных обвиняемым нарушений и определил полагающуюся по закону меру наказания. Обвиняемому было предоставлено последнее слово, от которого он отказался. Все шло спокойно, пока Калпеппер в своем выступлении вдруг не попросил у суда снисхождения к обвиняемому на том основании, что все хорошие солдаты — пьяницы. Суд равнодушно выслушал защитника и удалился на совещание для выяснения приговора — три месяца каторжных работ и лишение двух третей денежного содержания на тот же период.

Прюитт почувствовал огромное облегчение, когда его отвели назад на гауптвахту, где ему уже больше не нужно было видеть Калпеппера и предстояло только ждать отправки в тюрьму.

За ним пришли вечером. Конвоиры расписались в книге арестованных на гауптвахте, посадили Прюитта в машину и отвезли в тюрьму.

Сначала его отвели в помещение склада. Конвоиры, доставившие Прюитта с гауптвахты, в пути не проронили ни слова. Молчали они и сейчас. Склад находился в конце длинного коридора, из которого дверь направо вела к трем тюремным баракам. Прюитта встретил одетый в робу человек, видимо, один из заключенных. Он злобно улыбнулся и сквозь зубы сказал:

— С прибытием.

— Выдай ему все, что полагается, — сказал один из конвоиров.

— Слушаюсь, сэр, — улыбаясь, ответил кладовщик. — У нас свободна прекрасная угловая комната на десятом этаже, — продолжал он, подражая администратору отеля, — с ванной и емкими шкафами. Прекрасный вид па парк. Надеюсь, что новенькому там будет удобно.

— Хватит паясничать. Мне не до шуток, — строго сказал конвоир.

Пока кладовщик выдавал Прюитту предметы личной гигиены, конвоиры стояли у стены и курили. Потом один из них, Хэнсон, подошел к Прюитту и вытащил у него из кармана бумажник. Порывшись в нем, он тщательно сосчитал деньги, а потом написал какую-то записку, вложил со в бумажник, а деньги спрятал себе в карман. Второй конвоир молча следил за действиями своего коллеги.

В это время кладовщик взял у Прю одежду, в которой его привезли, и выдал ему другой комплект. Сзади на гимнастерке Прюитт увидел большую букву «P»[3].

— Это нужно для того, чтобы уже сегодня ты мог отправиться на работу, не дожидаясь, пока мы разрисуем твою гимнастерку, — объяснил кладовщик. — А твою гимнастерку мы выдадим потом кому-нибудь другому.

Выданная Прюитту гимнастерка оказалась слишком велика, но кладовщика это не смутило.

— Ничего не могу сделать, — все так же с усмешкой сказал он. — Другой у меня пока нет. Может, потом когда-нибудь обменяем.

— Ладно, — тихо ответил Прюитт.

— Так или иначе, женщин вокруг нет. Разве только офицерские жены иногда будут проезжать мимо каменоломни, но на них тебе нечего рассчитывать. Значит, беспокоиться не о чем.

— Спасибо, я и не беспокоюсь.

— Ну попереживать тебе, конечно, придется, но это скоро пройдет, — доверительно сказал кладовщик.

Один из конвоиров ухмыльнулся. Прю вдруг вспомнил об Альме и почувствовал острую обиду. Он не видел ее уже больше двух недель, а три месяца — это еще шесть раз по две недели. Четырнадцать недель разлуки!

Прюитт вспомнил, что просил Уордена позвонить Альме, но ему теперь хотелось надеяться, что тог не выполнил его просьбу. Ведь всякое может случиться. Человек есть человек. А Уорден — красивый парень, рослый и сильный. Одним словом, интересный мужчина.

Эти размышления Прюитта прервал голос одного из конвоиров.

— Чего это ты так уставился на меня?

— Нет, я ничего, — пробормотал Прюитт, находясь все еще во власти своих мыслей.

— Вот тебе шляпа, — сказал кладовщик и передал Прюитту рабочую шляпу очень странной формы. — К сожалению, пилоток мы здесь не выдаем. Видно, снабженцы забыли о нас.

Конвоиры громко рассмеялись.

Прюитт примерил шляпу. Он старался сохранить спокойствие и считал, что лучшее средство для этого — смеяться вместе со всеми. Шляпа, как и гимнастерка, была здорово велика Прюитту и сразу провалилась до ушей.

— Ты отлично выглядишь, дружище, — весело сказал кладовщик. — Особенно если надвинешь шляпу еще пониже… Ну как представление, нравится? — спросил кладовщик, повернувшись к конвоирам. Те дружно расхохотались.

— Ну ладно, хватит, — сказал Хэнсои и, обращаясь к Прюитту, скомандовал: — Пошли.

Кладовщик опередил конвоиров и выглянул в коридор. Там никого не было.

— Угостил бы сигаретой, Хэнсон. В благодарность за представление.

Хэнсон тоже выглянул в коридор. Там действительно никого не было. Он быстро сунул руку в карман гимнастерки, вытянул из пачки сигарету и бросил ее к ногам кладовщика. Тот жадно схватил сигарету и спрятал за кучу одежды. Хэнсон дал пинка Прюитту и толкнул его к двери.

— Ну давай пошли, — решительно сказал Хэнсон. И все трое зашагали по коридору к тюремным баракам.

— Ты, Хэнсон, когда-нибудь попадешься, — проговорил шедший рядом с ним второй конвоир.

— Не попадусь, если ты меня не выдашь, Турнипхэд?

— Я честный человек.

— А разве не ты выдал заключенного на прошлой неделе, когда тот курил опиум?

— Там совсем другое дело, — ответил Турнипхэд. — Кроме того, тот парень был настоящее дерьмо.

Видно, Хэнсону нечего было ответить, и разговор оборвался.

Двойные двери тюремных бараков были широко открыты. Конвоиры привели Прюитта в ближайший из трех бараков, расположенный ближе к западу. В нем было пусто. Это было продолговатой формы помещение с окнами по обеим сторонам. На окнах висели плотные металлические решетки. На полу в два ряда стояли двухъярусные пары. Над нарами висели прикрепленные к стене полки. Здесь хранились личные вещи заключенных, причем соблюдался строгий порядок их размещения па полке. В самом низу лежал комплект рабочего обмундирования, потом шляпа, комплект нижнего белья и гетры. Рядом — предметы туалета: бритва, кисточка для бритья и мыльная палочка, мыльница и сложенное вчетверо полотенце. Все эти предметы были уложены у всех одинаково, в строго определенной последовательности.

Прюитту показали его место на нарах, и, пока он застилал свою постель, конвоиры спокойно покуривали. Когда Прюитт кончил работу, Хэнсон подошел и внимательно осмотрел все вокруг.

— Постель убрана хорошо, а полка не в порядке.

— Мне кажется, здесь все хорошо, — возразил Прюитт.

— Посмотри па другие полки.

— Никакой разницы не вижу, — настаивал Прюитт.

— Ты давно в армии?

— Пять лет.

— В общем, это твое дело, — сказал Хэнсон. — Ты готов? — Он направился к выходу. Прюитт почувствовал опасность и остался на месте.

— Подождите, — сказал он. — Я хочу, чтобы все было в порядке.

Турнипхэд расхохотался. Хэнсон, улыбаясь, подошел к Прюитту и дружелюбно сказал:

— Майор Томпсон проверяет порядок каждое утро. В кармане у него всегда имеется отвес.

Прю посмотрел на полку, подошел к ней и снял уложенную в кипу одежду. Потом снова начал укладывать по порядку, а Хэнсон внимательно наблюдал за ним.

— Бритва, кисточка для бритья и мыльная палочка должны находиться строго на одной линии. Мыльницу нужно положить в центре полотенца.

Прю уложил все, как требовалось, и отошел в сторону, критически оценивая свою работу.

— Ты знаешь, что такое отвес? — спросил Хэнсон.

— Да.

— А я узнал это только, когда попал сюда, — сказал Хэнсон. — Им пользуются плотники.

— Да, — ответил Прю. — И каменщики.

— А для чего?

— Не знаю. Кажется, чтобы проверять правильность укладки кирпичей но вертикали. Чтобы стена была прямой сверху донизу.

— Ну вот, — сказал Хэнсон, обращаясь к Турпипхэду, — я же говорил тебе, а ты уверял меня, что эту штуку изобрел майор Томпсон, чтобы проводить осмотр.

— Я раньше ни о каком отвесе никогда ничего не слыхал, — зло заметил Турнипхэд. — А он такой человек, что мог бы эту штуку сам придумать. Я и сейчас не уверен, что ее придумали другие.

— Перестань болтать чепуху, — раздраженно сказал Хэнсон. — Ты же слышал, что сказал этот парень.

— Мало ли что он может сказать.

Спор продолжался бы, если бы не Прюитт, который, уложив в это время вещи на полке, как требовалось, спросил:

— Ну как теперь? По-моему, я уложил отлично.

— По-моему, тоже, — согласился Хэнсон, но потом, подумав, сказал: — Только я не гарантирую тебе, что майор Томпсон останется доволен. А теперь пошли, а то сейчас сюда могут прийти.

Прюитт обратил внимание па то, что входы в каждый барак были тщательно изолированы друг от друга. Расстояние между бараками не превышало десяти футов.

— В среднем бараке мы содержим наиболее опасных преступников. Пространство между этим бараком и остальными круглосуточно освещается прожекторами, — пояснил Хэнсон.

— Наверно, отсюда трудно убежать, — заметил Прюитт.

— Да, нелегко, — согласился Хэнсон.

— И пулеметы есть?

— Есть, и не одни.

— Суровая система, — сказал Прю.

— Суровая, — подтвердил Турнипхэд.

Хэнсон, слегка тронув Прюитта за плечо, сказал:

— Подожди-ка.

Прюитт остановился, раздумывая над тем, что эти парии не так уж плохо с ним обошлись. У него даже появилась надежда, что и с остальным тюремным персоналом ему удастся тоже поладить.

Они остановились у доски объявлений. В самом центре, на почетном месте, среди напечатанных на пишущей машинке приказов и инструкций, был прикреплен рисованый портрет Джона Диллинджера в картонной рамке. Под портретом крупным шрифтом была сделана следующая надпись:

«Джон Днллпнджер впервые отбывал тюремное заключение в Скофилдской гарнизонной тюрьме на Гавайских островах. Тюрьма находится в ведении Скофилдской роты военной полиции и считается одной из самых строгих тюрем в американской армии. Режим был настолько строгим, что после освобождения из тюрьмы Джон Диллинджер поклялся отомстить правительству США, даже если правительство когда-ни-будь и добьется его смерти».

Под этим текстом следовала подпись, сделанная карандашом, но очень заметная: «Оно этого добилось».

Прю снова взглянул на последние слова и рисунок. Приступ глухого ожесточения охватил его. Конвоиры, улыбаясь, наблюдали за ним, и Прюитт почувствовал, что должен сдержаться, чтобы не наговорить каких-нибудь дерзостен.

— Зачем вы мне это показываете? — спросил он.

— Мы знакомим с этим каждого новичка. Таков приказ майора Томпсона, — ответил Хэнсон.

— Я уже все прочитал. Куда теперь?

— Сейчас мы отведем тебя к майору Томпсону, — сказал Хэнсон. — А потом на работу.

Прюитт внимательно посмотрел на Хэнсона. В его улыбке он не находил издевки. Конвоир просто развлекался, как будто наблюдал за ребенком, который пытается произнести трудное, незнакомое ему слово.

— Пошли, — сказал Прюитт. — Чего мы ждем?

— Майор Томпсон гордится этим рисунком и подписью к нему, — тихо заметил Турнипхэд. — Можно подумать даже, что это его рисунок. Оп считает, что по реакции заключенного на этот рисунок можно судить о его характере.

— Пошли, пошли, — дружески улыбаясь, произнес Хэнсон. — Но теперь нужно идти строевым шагом.

Они подошли к административному зданию, прошли вдоль коридора к первой двери справа.

— Направо! — четко скомандовал Хэнсон.

Конвоиры застыли на месте, пока Прюитт выполнял команду, а потом вслед за ним, двигаясь на расстоянии полушага, справа и слева от него, вошли в кабинет майора Томпсона.

— Стой! — прозвучала команда Хэнсона. Это был красивый, блестяще выполненный строевой момент. Прю стоял в двух шагах от массивного дубового стола Томпсона, а за ним замерли но стойке «смирно» два конвоира.

Майор Томпсон одобрительно взглянул на конвоиров, потом взял со стола несколько бумаг и стал рассматривать их сквозь очки в позолоченной оправе.

Майор Томпсон небольшого роста, широкогрудый человек. С левой стороны на гимнастерке виднелась колодка орденских планок. Это был кадровый офицер, служивший в армии еще с 1918 года.

— По документам ты из Кентукки, — сказал Томпсон. — Твоих земляков у нас здесь совсем мало. Я бы даже сказал, что они у нас пользуются особым спросом. Многие из них шахтеры, но, судя по твоей комплекции, ты не шахтер.

— Нет, я но шахтер… — начал было Прю, но в этот момент почувствовал сильный удар сзади в область почек, — сэр, — быстро добавил он.

Майор Томпсон одобрительно Кивнул, сверкнув оправой очков.

— Это уже лучше, — сказал он. — Наша цель — воспитать у людей трудолюбие и научить их правильно мыслить. Мы хотим, чтобы они снова обрели желание исправно выполнять солдатский долг. Думаю, что и ты не захочешь сойти с правильного пути?

Прю промолчал. Он ощущал сильную боль в спине и отнесся к вопросу Томпсона с безразличием. Новый удар полицейской дубинки в то же самое место убедил Прю в том, что он ошибся в своей оценке важности вопроса.

— Ну, — спросил майор Томпсон.

— Нет, сэр, не захочу, — быстро сказал Прюитт. Он уже успел извлечь нужный урок.

— Мы считаем, — продолжал Томпсон, — что если бы все вы не относились пренебрежительно к труду и солдатскому долгу, то не оказались бы здесь. Поэтому все наши усилия направляются на перевоспитание вас в кратчайшее время. Ни вам, ни правительству невыгодно терять время зря. Это наш общий долг перед налогоплательщиками, которые содержат нашу армию. Не так ли?

— Так точно, сэр, — быстро ответил Прю.

— Мне кажется, ты будешь примерным заключенным, — сказал майор Томпсон и сделал паузу.

— Надеюсь, что будет так, сэр, — поспешил ответить Прю.

— Может показаться, что мы несколько грубоваты в обращении, — продолжал Томпсон, — но самый быстрый и эффективный способ научить человека чему-нибудь — наказывать его за каждый промах. Тогда человек научится делать все как следует. Точно так же учат любое другое животное, например собак. Наша страна создает сейчас добровольческую армию, чтобы защищать себя в самой большой войне, которую когда-либо знала история. Единственный путь к решению этой задачи — заставить людей радиво относиться к солдатской службе. Быть хорошим солдатом — значит любить военное дело больше, чем что-нибудь другое.

Бесед капелланов о патриотизме и учебных фильмов для этого недостаточно. Может быть, если бы в людях было меньше эгоизма, мы этим и ограничились. Но пока дело обстоит иначе. Здесь мы не ведем бесед о патриотизме. Нерадивому солдату мы доставляем столько боли, что он скоро начинает хотеть быть настоящим солдатом. Моя цель состоит в том, чтобы солдат, выходя из тюрьмы, был настроен сделать что угодно, даже умереть, чтобы не вернуться сюда. Понимаешь?

— Так точно, сэр, — четко ответил Прю. Боль в спине начала потихоньку ослабевать.

— К нам иногда попадают люди, которые из-за своих личных слабостей или недостатка воспитания никогда не смогли бы стать хорошими солдатами. Таких людей мы быстро выявляем. Если для них хуже быть солдатами, чем оставаться в этой тюрьме, то они бесполезны для армии, и мы принимаем меры, чтобы отделаться от них прежде, чем они разложат остальных. Пх увольняют со службы. По прежде всего мы должны убедиться, что эти люди действительно неспособны быть солдатами. а не притворяются такими. Понимаешь, о чем я говорю?

— Так точно, — быстро согласился Прю.

— У нас отработана четкая система, — сказал Томпсон. — И нас не обманешь. Мы сумеем выяснить, можешь ли ты быть солдатом. — Майор повернулся к сидевшему за другим столом сержанту. — Не так ли, сержант Джадсон?

— Да, сэр, — прогремел голос человека, сидевшего за другим столом.

Прю повернул голову, чтобы посмотреть на него, по конец полицейской дубинки снова уперся в больное место па спине. Прю быстро повернул голову, но успел все же увидеть, крупную, мускулистую фигуру сержанта Джадсона. Тот угрюмо глядел на Прю.

— У пас существуют определенные правила, — сказал Томпсон. — Все они имеют одну цель — узнать, насколько велико у человека нежелание быть солдатом. Одно из этих правил: в присутствии старших заключенный может двигаться только по команде. Особенно здесь, в моем кабинете.

— Слушаюсь, сэр, — быстро проговорил Прю. — Простите, сэр. — Боль в спине снова усилилась, и Прю очень захотелось потереть больное место рукой, но он сдержался.

Пока майор Томпсон перечислял правила, Прю все время думал о нестерпимой боли в спине и очень боялся допустить какую-нибудь ошибку, за которой, как он теперь зпал, немедленно последует новый удар дубинкой.

— Посетители к заключенным не допускаются. Курить сигареты запрещено, — продолжал Томпсон. — Заключенным выдается один пакет табаку в день. Мундштук или трубку иметь не разрешается — это нарушение порядка.

Прю уже начал понимать, что такое «порядок»…

— Ежедневно в бараках проводится проверка, — говорил Томпсон. — Не только но субботам, а ежедневно. Беспорядок в хранении личпого имущества считается нарушением, и заключенного за это наказывают. Повторные нарушения влекут за собой арест и содержание в одиночной камере. По воинскому званию заключенных не называют, и даже солдатами их звать не разрешается. Старший сержант Джадсон является моим заместителем, и в мое отсутствие его решение — окончательно. Понятно?

— Так точно, сэр — быстро ответил Прю.

— Ну, тогда все. Вопросы есть?

— Нет, сэр.

— Хэнсон отведет тебя на работу.

— Слушаюсь, сэр. — Прю приложил руку к виску в знак приветствия. Немедленно последовал удар в спину по больному месту.

— Заключенным не разрешается отдавать приветствие, — объяснил Томпсон. — Этим правом пользуются только солдаты.

— Слушаюсь, сэр, — сказал Прю и вздрогнул, опасаясь нового удара.

— Теперь совсем все, — сказал Томпсон и скомандовал: — Заключенный, кругом! Вперед шагом марш!

Под конвоем Хэнсона Прюитт четким строевым шагом вышел из кабинета, потом прошел по коридору к инструментальному складу. Оп даже не заметил, куда и когда исчез Турнипхэд. Острая боль в спине приводила Прюитта в ярость.

Кладовщик выдал Прюитту тяжелый молоток, и они двинулись дальше к оружейному складу. Здесь Хэнсон поменял полицейскую дубинку на карабин и повел Прюитта к грузовому автомобилю, стоявшему у ворот.

— Ты легко отделался, — сказал Хэнсон, улыбаясь, когда они забирались в кузов машины. — Только четыре удара, да?

— Только четыре.

— Это неплохо. Другие получали по десять — двенадцать ударов на этом первом приеме. Некоторые даже не выдерживали, и их приходилось вытаскивать на себе. Только один отделался двумя ударами: его зовут Джек Мэллой. Я считаю, что ты прошел через испытание блестяще.

— Приятно слышать, — сказал Прюитт. — А я уж думал, что провалился на этом экзамене.

— Нет, я был даже горд за тебя. Четыре ошибки — это отлично, а если не считать ошибки с приветствием, то даже три. Эту ошибку допускают все. Даже Мэллой получил за это Удар.

Автомашина доставила их к каменоломне, находившейся в сотне метров от вершины перевала. Хэнсон передал Прюитта караульному, встретившему машину на дороге.

— До свидания, дружище, — улыбаясь, сказал Хэнсон, усаживаясь рядом с водителем в машину.

Прю с минуту смотрел вслед удалявшемуся грузовику, размышляя о том, что его ждет в тюремной жизни. Но мысли его оборвал грозный окрик караульного.

— Иди сюда! Будешь работать здесь! Впрочем, становись где хочешь, только не лентяйничай.

Каменоломня была старой, давно заброшенной. Кроме караульного, встретившего его на дороге, Прюитт заметил еще четверых, наблюдавших за заключенными со всех сторон участка работ.

Прю тихо зашагал к одной из групп заключенных. Небольшого роста парень, очень похожий на гнома, опустил кувалду и пристально взглянул на Прюитта.

— Привет, дружище, — сказал Анджелло Маггио. — Как самочувствие?

— Спина болит, — ответил Прю с улыбкой.

— Ты бы видел мою спину! Синяки не проходили две недели. Как мочиться, так хоть волком вой.

Прюитт засмеялся, опустил кувалду на землю, и они с Маггио пожали друг другу руки.

— Значит, и ты сюда же. А я все время думал, когда-то нам придется встретиться, — радостно сказал Анджелло.

— А ты неплохо выглядишь, насколько я могу тебя разглядеть под этим слоем пыли, — ответил Прю.

— Эй вы! — крикнул караульный с дороги. — Почему бездельничаете?

— Пожимаем друг другу руки! — прокричал в ответ Маггио. — Так принято у людей, давно не видевших друг друга. Тебе бы нужно знать это. Жест цивилизованных людей.

— Придержи язык, Маггио! — снова крикнул караульный. — Давайте работайте, а здороваться будете позже. Вам же известно, что здесь разговаривать не разрешается.

— Брось выслуживаться! — зло ответил Маггио и, обращаясь к Прюитту, прошептал: — Давай сделаем вид, что работаем.

Маггио слегка приподнял кувалду и позволил ей под тяжестью собственного веса упасть на скалу.

— Иди сюда, Прю. Этой скалы хватит для двоих. — Маггио снова приподнял и опустил кувалду без всяких усилий.

Прюитт занял место рядом с Маггио. Он попытался отколоть большой кусок камня, но удар не получился.

Анджелло наклонился и посмотрел на то место скалы, по которому только что ударил два раза.

— В этом месте камень какой-то слишком твердый, — сказал он, усмехаясь.

— Работать, работать! — снова послышался окрик караульного. — Эй вы там, двое, довольно болтать.

— Слушаюсь, сэр, — прокричал в ответ Маггио. — Спасибо, сэр.

— Здесь, наверное, не разрешат снимать гимнастерку? — спросил Прюитт.

— Нет, что ты! Конечно нельзя. Нельзя снимать даже шляпу. Сзади на гимнастерке опознавательный знак — буква «P». Кроме того, эта буква — хорошая точка прицеливания. Ну а шляпу они дают просто так. А за что же тебя все-таки упекли сюда?

Прю рассказал обо всем, что с ним случилось.

— Ну и ну. Значит, ты здорово разукрасил Блюма?

— Нет. Бон был примерно равным. Может быть, только небольшой перевес оказался на моей стороне, — ответил Прю.

— Но он не смог выступить в тот вечер в соревнованиях?

— Он выступал и даже победил, в первом раунде.

— Черт его возьми! А старину Айка ты, значит, излупил, когда он попытался ударить тебя ножом?

— Да.

— И все эти удовольствия тебе стоили только трех месяцев тюрьмы и двух третей содержания? — спросил пораженный Маггио. — Даже вдвое больший срок можно из-за этого высидеть. Я лично не возражал бы хоть сейчас воспользоваться такой возможностью.

— Узнаю тебя, Анджелло, — улыбаясь, произнес Прю.

— Значит, ты уже знаком с отцом Томпсоном? — спросил Маггио. — Ну а старину Фэтсо ты тоже видел?

— Ты имеешь в виду старшего сержанта Джадсона?

— Его. Оп правая рука начальника и точно выполняет все его приказы. Да и своих идей у него хватает. Постарайся держаться от него подальше. Если он прикажет тебе есть дерьмо, ешь и говори, что тебе оно правится. Понимаешь?

— Может, и съем, но вряд ли оно мне понравится.

— У Фэтсо ты сразу все полюбишь.

— В каком ты бараке? — спросил Прю. — Я в западном.

— А я в среднем, — улыбаясь, ответил Маггио.

— Вот черт. Это досадно.

— Да. Я ведь уже и в карцере сидел — три дня. Придет время, и ты с ним познакомишься.

— Особого желания не имею…

— Послушай. — Глаза Анджелло вдруг загорелись. — У меня есть план…

Он внезапно замолчал и тревожно огляделся. Никто из караульных не смотрел в их сторону. Но Анджелло это, видимо, не успокоило, и он зло сказал:

— Слишком много ушей вокруг. Расскажу тебе потом. План у меня уже целиком разработан, понял? Джек Мэллой говорит, что я придумал все гениально. Кроме него и меня, никто ничего не знает. Тебе расскажу, но смотри…

И тут Прю увидел, что перед ним совсем другой Маггио — не тот, которого он знал раньше. Маггио сейчас был похож на владельца дорогого бриллианта, который дрожит над своим сокровищем, все время опасаясь, что кто-то отнимет у него этот дорогой камень. И на Прюитта он смотрел сейчас с каким-то затаенным подозрением. Но потом Маггио постепенно переменился и стал прежним человеком.

— Знаешь, — сказал он, — когда я вышел из карцера, меня поместили во второй барак, к самым отчаянным ребятам. Сначала я испугался, а потом увидел, что они отличные парни. По втором бараке и Джек Мэллой. Ты тоже должен перейти к нам как можно быстрее.

— А как это сделать?

— Лучший способ — пожаловаться насчет питания. Это всегда дает результаты. Так к нам попал Джек Мэллой. На первый раз тебе простят, потому что ты новичок, но потом обязательно посадят в карцер на пару дней и переведут во второй барак. Джек Мэллой — мой друг, хороший парень. Вот подожди, я тебя с ним познакомлю. Уверен, что он тебе тоже поправится.

— Кто такой Джек Мэллой? — поинтересовался Прюитт. — Все кругом о нем твердят! Я уже слышал о нем от конвоира Хэнсона.

— О нем все говорят, — подтвердил Анджелло. — Он самый сильный тут и самый умный.

— Одним словом, супермен? — насмешливо спросил Прю.

— Он самый честный и умный парень, какого мне когда-либо приходилось встречать, — твердил Анджелло.

— Неужели? — поддразнивал его Прю, которого ужо начало охватывать чувство ревности. — Ладно, хватит о нем! Надоело.

Анджелло удивленно взглянул на Прюитта.

— Джек очень талантливый парень, — твердо сказал он.

— А почему его нет здесь, среди вас?

— По профессии Джек механик, — объяснил Анджелло. — Он работает в тюремном гараже. Конечно, когда не сидит в карцере. Поэтому его и нет здесь. Оп говорит, что теперь его никогда не выпустят из тюрьмы: он единственный, кто может содержать тюремные автомашины в исправности.

— Этот Джек действительно какое-то чудо.

— Вот познакомишься с ним, тогда и сам поймешь, что он за человек, — торжествующе сказал Анджелло.

— Наверное, пойму.

— Тогда ты сразу захочешь перейти к нам в барак.

— Наверно, мне и вправду падо поскорее на что-нибудь пожаловаться.

— Конечно, это тебе будет стоить неприятностей. Никто не может сказать, что они придумают в наказание. Особенно Фэт-со. Но ты не пожалеешь об этом.

— Похоже, что мое место действительно с вами, во втором бараке.

— Я знал, что ты поймешь меня. Мы провернем это дело завтра днем, и, когда ты выйдешь из карцера, твои вещи уже будут у нас в бараке.

— А почему бы не проделать все это сегодня же? — спросил Прю.

— Я хочу сначала посоветоваться с Джеком, — ответил Анджелло. — Рисковать не стоит. Прежде чем сделать этот шаг, надо получить «добро» от Джека.

— Мне вовсе не нужно его разрешение, чтобы пожаловаться на питание.

— Подожди, не торопись, — спокойно сказал Маггио. — Джек Мэллой знает, что нужно сделать, лучше нас. Торопиться тут не стоит. У тебя впереди еще целых три месяца.

— Ладно, — согласился Прю. — Действуй как знаешь. Тебе виднее. Если хочешь, подождем неделю. Мне все равно.

— Мы сделаем это завтра, — сказал Маггио. — День-другой для тебя не имеет значения. Но все нужно обдумать как следует.

Маггио снял свою помятую шляпу и вытер ею лицо. Шляпа сразу же стала темной от грязи, лицо Маггио нисколько но посветлело.

— Черт бы побрал эти шляпы! Как я их ненавижу. Даже на подтирку в туалете я бы не стал их использовать, — проворчал он.

— Хватит трепаться, давай поработаем, — сказал Прю. — А то заметят.

Как бы в ответ прозвучал окрик караульного:

— Эй вы там, Маггио и новичок! Почему не работаете? Для первой встречи вы уже достаточно поговорили.

— Вот видишь, — тихо сказал Прю.

— Наплевать на них, — сердито ответил Анджелло.

Глава тридцать шестая

В разговорах Маггио и Прю провели всю вторую половину дня, пока работали в каменоломне. Время прошло незаметно.

За последние два месяца Анджелло Маггио очень изменился внешне. На его лице не осталось и тени прежнего мальчишеского задора и наивности. Не было в Маггио и той горячности, которая сразу выдавала в нем итальянца. Его длинный с горбинкой нос был перебит, лицо покрывали многочисленные свежие шрамы, еще не успевшие зарубцеваться. Особенно выделялся глубокий шрам па подбородке и лбу. Кончик левого уха был оторван, на месте трех верхних зубов зиял широкий провал. Все это придавало Маггио вид боксера неудачника и забулдыги.

Рабочий день кончился. Направляясь к машинам, которые должны были доставить каждого из них в свой барак, Маггио успел многозначительно подмигнуть Прю, напомнив этим об их планах на завтра.

Однако на следующий день Маггио на работе в каменоломне не появился. Прю почувствовал себя очень одиноким, ведь никого, кроме Маггио, он здесь не знал.

Камни карьера под жгучими лучами солнца так раскалялись, что пламенем обжигали работавших в каменоломне людей. Прю работал усердно, и от усталости ему вскоре стало казаться, что все его вчерашние разговоры с Маггио были просто сном. Лишить человека всего, что он любит, заставить работать в каменоломне по девять часов в день в течение трех месяцев — это казалось Прю настоящим кошмаром. Он отказывался верить в происходящее. Он был уверен, что вот сейчас к нему подойдет конвоир и, похлопав по плечу, скажет, что произошла ошибка, что можно бросить эту кошмарную работу и вернуться к той нормальной жизни, которой живут все люди.

Прю не хотелось думать, что Маггио избегает встречи с ним. Наверняка в том, что он не пришел, виноват этот тип, Джек Мэллой.

Не оставляя мыслей о Маггио, Прю продолжал размахивать киркой, чувствуя, как с каждым ударом тело наливается усталостью, как силы покидают его. Совершенно неожиданно перед ним выросла долговязая фигура Бэрри — заключенного из второго барака. Соблюдая строжайшую осторожность и как будто стремясь сохранить в тайне важную новость, Бэрри сообщил Прю, что Маггио снова посадили в карцер.

— А что он сделал? — спросил шепотом Прю.

— Караульный донес начальству, что вчера во время работы Маггио много болтал. За ним пришли уже после отбоя, избили прямо в бараке и посадили на двое суток в карцер. Маггио велел передать тебе привет. И еще сказал, что придется отложить задуманное дело.

— Ладно, — ответил Прюитт. — Спасибо.

— Не меня нужно благодарить, а Мэллоя, — неожиданно сказал Бэрри.

— За что?

— Это ведь Мэллой все рассказал мне и просил об этом передать тебе.

— Ну хорошо. Я поблагодарю его, когда встречусь с ним.

— Он самый буйный парень, но у него сердце доброе, как у ребенка. Маггио сажают в карцер уже пятый раз, — продолжал Бэрри. — Ты об этом знаешь?

— Пет, об этом он мне не говорил. Но у него все лицо в шрамах.

— У него не так уж много шрамов. Посмотри па меня. Это все Фэтсо. Когда-нибудь я убью его.

— А он об этом знает?

— Конечно. Я сам ему об этом сказал.

Прюитт почувствовал, как у него мурашки пробежали по всему телу. Оп вспомнил злой взгляд Фэтсо и спросил:

— А что он тебе ответил?

— Ничего. Только избил меня снова.

— Интересно, почему они не забрали и меня? Ведь Маггио болтал со мной!

— Им нужен пока Маггио, — прошептал в ответ Бэрри. — Он же не дает им спуску. Твердый парень.

— Я его знаю. Он из моей роты.

— Маггио отличный парень. Ну ладно, пойду работать, пока меня не засек кто-нибудь из караульных. Они сегодня злые как собаки.

Прюитт внимательно посмотрел на Бэррн. «Видно, Анджелло хорошенько потрудился и заслужил такое отношение к себе со стороны Бэрри», — подумал он.

Легкое чувство зависти охватило Прюитта. И в то же время он почувствовал, что но одинок, что рядом с ним — друзья.

Прюитт быстро осваивался с обстановкой в тюрьме. Он уже был один раз свидетелем утренней проверки. Сигнал подъема в тюрьме звучал в четыре тридцать утра. Завтракали заключенные в половине шестого, а в шесть часов начиналась проверка, обычно продолжавшаяся до семи утра.

Майор Томпсон и старший сержант Джадсон медленно двигались вдоль рядов пар. Томпсон был в белых парадных перчатках. В левой руке он держал отвес, на правой руке — на ремне — висела полицейская дубинка. В этой же руке он держал журнал нарушений. Томпсона и Джадсона сопровождали два вооруженных карабинами солдата из роты охраны.

В этот день в бараке Прюитта оказалось три нарушителя. В ход были пущены полицейские дубннкп.

Первый из трех нарушителей оказался виновным в том, что носки его ботинок на несколько сантиметров выступали вперед по сравнению с общей линией строя. Проходя мимо него, майор Томпсон только сделал движение дубинкой и подошел к полке, чтобы осмотреть личное имущество этого заключенного. Бедняга поспешил было поправить ногу, но Джадсон, шедший в двух шагах за майором, ловко ударил его по ноге, а потом сделал соответствующую запись в журнале нарушений. К счастью для нарушителя, его полка оказалась в порядке, и майор, сопровождаемый сержантом Джадсоном, двинулся дальше вдоль рядов нар.

Второй нарушитель оказался виновным в том, что, стоя в строю, слишком далеко выпятил толстый живот. Майор Томпсон, проходя мимо него, сильно ткнул заключенного дубинкой в живот и, не оборачиваясь, скомандовал: «Подтяни брюхо». Вместо того чтобы выполнить команду, толстяк что-то проворчал и схватился руками за живот. Сержант Джадсон, следовавший в двух шагах за майором, взмахнул дубинкой и ударил заключенного ниже пояса, небрежно бросив:

— Команды «Вольно» не было. Подтяни брюхо.

Толстяк пошатнулся, но быстро принял стойку «смирно».

По его лицу побежали струйки слез, губы задергались в глухом плаче. Прюитт не выдержал этого тяжелого зрелища и отвел взгляд в сторону. К этому времени майор и сержант Джадсон уже прошли дальше.

Третий нарушитель, молодой фермер из Индианы, осмелился следить краем глаз за майором, когда тот осматривал его полку. Там было все в порядке, но Джадсон заметил, как заключенный перевел взгляд на майора, и резко сказал:

— Была команда «Смирно», и нечего пялить глаза по сторонам.

Мгновение спустя Джадсон взмахнул дубинкой и ударил заключенного по голове. Колени его подогнулись, и он упал лицом вниз на пол барака. Не отрывая взгляда от журнала, куда он делал очередную запись, Джадсон скомандовал конвоирам:

— Поднимите его.

Конвоиры бросились выполнять команду, но заключенный не мог сам держаться на ногах. Конвоиры подхватили его под мышки и повернули лицом к сержанту. Из раны на голове густыми струйками текла кровь и крупными каплями падала на пол. Сержант Джадсон, взглянув на заключенного, сказал:

— Возьми тряпку, Мурдок, и вытри кровь.

Заключенный повернулся к своей полке, но там никакой тряпки не было, и он замер. Потом он нашел выход из положения— вынул из кармана носовой платок цвета хаки и начал быстро вытирать кровь попеременно с лица и с пола. К этому времени майор и сержант уже закончили осмотр нар и полок и направились к выходу.

Сержант Джадсон задержался на минуту у двери и, не посмотрев даже, вытер ли Мурдок кровь с пола, скомандовал «Вольно», а затем вышел из барака. Вздох облегчения пронесся по бараку.

Сначала осторожно, как жертвы аварии, которые сами еще не знают, получили ли они какие-нибудь повреждения или нет, потом все увереннее люди начали двигаться. Движения их были напряженными, скованными. Постепенно тишина, воцарившаяся после ухода начальства, стала нарушаться громкими голосами, в воздухе замелькали облачка дыма от табачных самокруток.

Прю стоял одиноко в стороне, в его душе кипела злоба, но он не мог понять, на кого он злится — на окружающих его людей или на майора Томпсона и сержанта Джадсона, а может быть, и на самого себя. Однако теперь Прюитт понял, почему Анджелло, Джек Мэллой и Бэрри не только предпочитали находиться во втором бараке, но и гордились этим. Прюитт тоже был бы горд этим, и теперь ему хотелось побыстрее оказаться во втором бараке.

Прюитт молча сидел на полу около своей койки, пока не раздался сигнал о выходе на работу. Окружавшие его, видимо, чувствовали его пренебрежительное к ним отношение и не вступали с ним в разговор.

Никто из заключенных не разговаривал с пострадавшими. Впрочем, сами пострадавшие были, видимо, рады тому, что их оставили в покое. Толстяк после ухода Джадсона вдруг повалился на нары и громко зарыдал. Первый из пострадавших, которого Джадсон ударил по ноге, сразу же после ухода начальства сел на нары, разулся и долго тер больную ногу, время от времени негромко поругиваясь.

Фермер из Индианы задумчиво глядел на свою полку, как бы раздумывая, почему там не оказалось нужной тряпки.

Прюитт холодно наблюдал за всеми тремя, размышляя над тем, как сложится судьба этих людей в дальнейшем. Он твердо решил проследить за этим.

Неделю спустя толстяка назначили работать на кухне помощником повара. Еще через пару дней его перевели в первый барак, где размещались завоевавшие доверие начальства заключенные, и Прюитт его больше не видел.

Заключенный с больной ногой два дня спустя набрался смелости пойти в лазарет, и там выяснилось, что у него перелом кости на ступне. Врач, осмотрев заключенного, отправил его в тюремный госпиталь, написав в справке, что перелом явился следствием удара камнем во время работы в каменоломне. Через четыре дня этого парня вернули в барак, и в конце концов он оказался вместе с Прюиттом во втором бараке, где они крепко подружились.

Парень из Индианы весь день оставался в трансе. Его пришлось вести на работу и даже в столовую. В каменоломне ему вложили в руки кувалду, и он простоял весь день на одном месте, размахивая ею как безумный. На следующее утро он вдруг затеял драку, но его успели быстро скрутить. После этого успокоился и больше уже никому хлопот не доставлял.

Так закончилась эта история. Потом Прюитт стал свидетелем нескольких других случаев наказания заключенных, и чувство пренебрежения к товарищам по бараку начало у него постепенно исчезать. Именно это и испугало Прюитта — он стал бояться, что ему уже не захочется во второй барак. Прюитт презирал майора Томпсона и Фэтсо, презирал и боялся их. Он презирал и наказанных заключенных за то, что они безропотно позволяли над собой измываться. Он никак не мог понять происходящее, не мог понять, кто виноват во всем этом. Анджелло, тот винил армейские порядки и ненавидел службу в армии. У Прюитта этой ненависти к армии не появилось даже здесь, в тюрьме. Прюитт вспомнил, как однажды один человек утверждал, что виной всего зла — социальная система. Но разве существующая в стране социальная система не самая лучшая в мире? Нет, на этот счет у Прюитта не возникало сомнений. Но он чувствовал, что если в ближайшее время не найдет главного источника зла, то станет ненавидеть всех вокруг.

Когда на третий день утром Анджелло выпустили из карцера, Прюитт поделился этими мыслями с ним и признался, что у него пропадает презрение к товарищам по бараку и что это его серьезно беспокоит.

— Я понимаю, — с улыбкой на израненном лице сказал Маггио. — То же самое было со мной. Я даже стал опасаться, что окажусь в числе примерных заключенных.

— Точно, — подтвердил Прюитт.

— Все это пройдет, когда ты сам окажешься пострадавшим, — убеждал друга Маггио.

— Но со мной пока ничего не случилось, если не считать первого разговора с Томпсоном.

— Я рад, что нахожусь во втором бараке, — сказал Маггио. — По крайней мере они зпают, кто я такой. И когда ты попадешь во второй барак, с тобой тоже будет полная ясность. И никаких угрызений совести у тебя не останется. Избежать наказаний здесь нельзя.

Анджелло зло улыбнулся, и на его лице отчетливо проступил новый шрам, только что полученный им в карцере. Левая бровь был рассечена, и глубокая борозда пролегла вдоль всей щеки. От этого левая бровь казалась как-то неестественно вздернутой вверх.

— Поэтому тебе, Прю, нужно побыстрее оказаться во втором бараке. Тогда ты успокоишься.

Анджелло посоветовался с Джеком Мэллоем насчет перевода Прю во второй барак, и Мэллой полностью согласился с его планом. Ои сказал, что это лучший вариант, чтобы попасть во второй барак. По его мнению, за беспорядок на полке могли наказать и даже посадить в карцер, но не обязательно перевести во второй барак. Предложенный Маггио план не мог окончиться неудачей потому, что тюремные власти строго относились к любым жалобам на питание. Это значило, что не придется повторять жалобы несколько раз, «чтобы добиться перевода. Мэллой был в этом абсолютно уверен.

— Мэллой дал мне пару хороших советов, которые помогут тебе провернуть дело, — сказал Маггио. — Во-первых, не подавай виду, что очень хочешь попасть во второй барак. Они должны считать, что для тебя побои и карцер просто рай по сравнению с переводом во второй барак.

— О, нет.

— Но главное, — продолжал Анджелло, — ни в коем случае не сопротивляйся, когда тебя будут бить. Молчи, и все.

— А почему не сопротивляться? — спросил Прю.

— Потому что они только сильнее изобьют тебя, и ты ничего не добьешься.

— Но мне не хочется, чтобы меня считали трусом.

— Тогда, конечно, ты наверняка будешь сопротивляться, хотя делать этого не следует.

— Но ведь и ты, и Бэрри всегда сопротивляетесь, — продолжал допытываться Прюитт.

Анджелло горько усмехнулся и спокойно сказал:

— Конечно. И не только мы так поступаем. Но это наша ошибка, и тебе ее повторять не нужно. Мэллой всегда нас за это ругает, и он прав, но у меня не хватает терпения, да и у Бэрри тоже.

— А может, и у меня не хватит терпения? — сказал Прюитт. Ему хотелось поскорее окончить разговоры на эту тему и перейти к делу.

— Мэллой считает, что лучший способ сопротивления — упрямство. Оно их страшно злит. Мэллой отлично умеет пользоваться этим средством. Я сам убедился в этом. А мне просто не хватает способностей и терпения, чтобы пользоваться методом Мэллоя.

— А почему ты считаешь, что мне удастся делать то, что сам ты не можешь делать?

— Потому, что я знаю тебя, — гордо ответил Анджелло. — Я никогда не видел тебя на ринге, но слышал, что дерешься ты отлично. Ты хороший солдат, так же как и Мэллой. А чтобы справиться с другим хорошим солдатом, таким, как Фэтсо, нужно быть не хуже его. Тем более что у Фэтсо все карты в руках. Согласен?

— Брось ты расхваливать меня! — попросил Прю.

— Ты же сам спросил меня, а я-отвечаю тебе на вопрос, — твердо сказал Анджелло.

— Ну ладно, ладно. Что еще?

— Знаешь, как надо вести себя в карцере?

— В карцере? Ведь там приходится быть одному.

— Точно. Именно это и плохо. Мэллой утверждает, что и карцер нипочем, если действовать правильно. Прежде всего нужно совершенно успокоиться. Тебя могут посадить в карцер па два-три дня.

Первые полчаса там не так трудно. Если тебя изобьют, сможешь там отлежаться. Но забытье пройдет через полчаса, и твой мозг снова начнет работать. Делать абсолютно нечего, в карцере темно, а от мыслей некуда деваться.

— Дальше, — пробормотал внимательно слушавший товарища Прю.

— Я сам не знаю, почему так получается, по очень скоро начинает казаться, что стены ходят ходуном, надвигаются на тебя, и дышать становится нечем. Видишь ли, в карцере нельзя стоять во весь рост. И сделать можно не больше трех шагов. Так что ходьбой не отвлечешься. Вот и приходится только сидеть или лежать, оставаясь один на один со своими мыслями. Когда я первый раз попал в карцер, мне казалось, что я задохнусь. С большим трудом я удержался, чтобы не закричать. А кричать бесполезно, только голос сорвешь. Самое лучшее — спать, но большинство попавших в карцер уснуть не могут. Да и спать-то не на чем. Ни матраца, ни одеяла.

— И это все? — спросил Прю.

— Мэллой утверждает, что со всем этим можно справиться, если действовать правильно, если взять себя в руки. Я лично этого никак не могу сделать. И я все время там задыхаюсь.

— И так каждый раз?

— Да. А кроме того, мне всегда там хочется есть, а дают только ломтик хлеба и чашку воды три раза в день. Мэллой никогда не ест в карцере, а только пьет. Он говорит, что если перетерпеть первый день, то потом голод не мучает. И мыслями легче управлять. А я всегда чувствую голод и ем хлеб, и от этого только сильнее хочется есть.

— А о чем лучше думать, когда сидишь в карцере? — наивно спросил Прю.

— Мэллой считает, что лучше всего ни о чем не думать. Он говорит, что может лежать в карцере три-четыре дня и ни о чем не думать. Оп прочитал где-то о йогах и попробовал делать, как они, когда его сажают в карцер. Обычно он лежит в темноте неподвижно и смотрит на какое-нибудь воображаемое пятно перед собой. Все мысли он от себя гонит прочь.

— Черт возьми, — произнес Прюитт. — Этого я сделать не смогу. Ты хочешь сказать, что Мэллой впадает в транс?

— Нет. Просто он усилием воли держит в узде свои мысли.

— А ты умеешь это делать? — с сомнением спросил Прю.

— Нет, — ответил Анджелло. — Мэллой хотел меня научить, но я так и не смог. Ну а ты, может быть, и сумеешь.

— Ну нет. Только не это.

— Подожди говорить, сначала попробуй.

— А у меня свой метод.

— Какой?

— Во-первых, я устраиваю игру, понимаешь?

— Какую?

— Игру между ними и мной. Они стараются сломить меня, а я не уступаю.

— В этом и состоит игра?

— Да. А во-вторых, я вспоминаю отдельные эпизоды из своей жизни.

— Это и я смогу.

— Но не надо вспоминать при этом дорогих людей и разные интересные эпизоды.

— Не понимаю.

— Иначе тебе станет еще тяжелее. Ты все время невольно будешь возвращаться к мысли о карцере.

— Понятно, — согласился Прю и сразу вспомнил о Виолетте и Альме.

— Главное — не дать себе думать о карцере.

— А как это сделать?

— Размышляй о природе. О деревьях, озерах и горах, которые довелось видеть. Вспоминай зиму и осень. А когда в эти картины начинают попадать дорогие мне люди, я сразу же переключаюсь на игру, о которой уже говорил. Потом снова возвращаюсь к воспоминаниям.

— Какой у тебя был самый большой срок в карцере? — поинтересовался Прю.

— Шесть суток, — гордо ответил Маггио и сразу же перешел к первоначальной теме. — В общем, сейчас самое главное, чтобы ты поскорее перешел к нам.

— Я готов это сделать в любое время, — твердо сказал Прю, размышляя о шести днях, проведенных Анджелло в карцере. — Когда начнем?

— Сегодня, — без колебаний ответил Анджелло. — Давай сегодня в обед. Да, знаешь, о карцере меня заставил рассказать тебе Мэллой. Я бы сам, наверное, не стал этого делать. Зачем раньше времени настраивать человека на это? Я бы наверняка струсил, если бы мне заранее рассказали о том, что такое карцер.

В этот момент раздался свисток караульного, возвещавший об окончании работы.

— Дня через два-три мы будем с тобой встречаться не только здесь, в каменоломне, но и у нас в бараке, — сказал Анджелло, когда они с кувалдами в руках шли к грузовикам, доставлявшим заключенных из каменоломни в тюрьму.

— Пока.

— Пока.

Прю ехал в грузовике вместе с заключенными из первого барака. Они, конечно, не могли понять его мыслей и уж, конечно, не поступили бы так, как собирался поступить Прю.

Но Прю был полон решимости. Он знал, что сделает то, что задумал, потому что ему хотелось быть вместе с Анджелло и Джеком Мэллоем, хотелось считать себя человеком, а путь к этому лежал только через осуществление задуманного плана.

Глава тридцать седьмая

«Какая скука!» — думал капрал Исаак Натан Блюм, выходя из столовой в полдень того же дня. Он поднялся в казарму и присел на свою койку. Как всегда, в казарме было пусто. В течение двух недель Блюм все время первым кончал есть, первым возвращался в казарму, и всегда здесь было пусто, хотя Блюм и надеялся, что ему удастся застать здесь людей. Сегодня был жаркий день, и Блюм, идя в казарму, думал о том, что наверняка в казарме окажется кто-нибудь, из-за жары отказавшийся обедать. Блюм не понимал, как можно набрасываться на горячий обед в такую ужасную жару. Сам он буквально давился едой, насильно заставляя себя глотать горячую пищу. Он заставлял себя ость потому, что, как боксер, должен был поддерживать свое здоровье и потому, что ему не хотелось выделяться среди остальных, которым почему-то даже в такую жару все равно хотелось есть. Съеденный обед камнем лежал в желудке Блюма.

Он лениво снял гимнастерку, ботинки и носки и улегся на постель. «Проклятая жара, — размышлял он. — Это из-за нее пропадает аппетит. А человек только тогда здоров, когда у него хороший аппетит. Почему бы не перенести обед на вечор, как это делают богачи? Вот и офицеры никогда не обедают днем».

Блюм лежал на спине, уставившись взглядом па серый бетонный потолок, и пытался понять, в чем дело. Раньше такого с ним не случалось. Аппетита у него не было ни в завтрак, ни в обед, ни в ужин. Значит, причина вовсе не в жаре. Нужно что-то предпринять, иначе скоро превратишься в скелет. Чтобы сохранить силу, чтобы оставаться боксером, нужно как следует есть. Последнее время, после приказа о присвоении ему звания капрала, Блюм чувствовал себя явно не в своей тарелке. Через две недели должны были возобновиться соревнования по боксу, и это не на шутку тревожило Блюма. Бокс всегда требовал от него большого нервного напряжения, может быть, даже слишком большого. Возможно, это и служило причиной того состояния, в котором он сейчас находился.

«Еще две недели, — размышлял он, — только две недели. А потом до декабря никаких соревнований но будет».

Блюма радовало это. В душе он был человеком миролюбивым, и ему приятно было думать о пятимесячном перерыве в бурных схватках на ринге. Как ни странно, но ему уже было обеспечено звание чемпиона полка в среднем весе, независимо от того, будет он участвовать в двух последних боях или пет. Сейчас Блюму казалось глупым участвовать в двух последних боях, поскольку он уже набрал достаточное количество очков и вполне мог бы наслаждаться отдыхом. Он не был трусом. Он провел на ринге больше боев, чем кто-нибудь другой в роте. Но он был миролюбивый человек, он не любил бокса и всегда участвовал в соревнованиях против своей воли. Вот Прюитт — совсем другое дело, тот любил бокс. И сейчас Блюм был бы рад, если бы все поскорее закончилось. Может тогда и аппетит к нему вернется.

Все еще лежа на койке, Блюм услышал, как из столовой вышла группа солдат. Они поднимались наверх. В казарме солдаты разошлись по своим койкам. Трое из них сели рядом и стали играть в кости на сигареты. У каждого из них появились в руках пачки сигарет разных марок, причем таких, которые сами они не курили.

Блюм присел на койке, сделал вид, что собирается присоединиться к играющим, а потом, вспомнив, что у него нет сигарет, снова улегся на постель.

Он ощупал карманы брюк, подумав о том, что, будь у него деньги, он отправился бы в заведение мадам Сью в Вахиаве. По тут же вспомнил, как Сью назвала его еврейчиком перед всеми девицами, и лицо его передернулось от злости. Он поклялся больше не оставлять своих денег в этом заведении, но тут же сообразил, что тогда еще не был капралом, а если, как обещал Дайнэмайт, он через месяц станет сержантом, то… то все изменится. И мадам Сью будет себя вести с ним иначе, и курить можно будет только первосортные сигареты.

Блюм повернулся на бок и увидел Кларка, выходившего из войсковой лавки со стаканчиком мороженого в руках. Блюм не без зависти посмотрел на него. Какой-то рядовой может позволить себе купить мороженое, а он, капрал, — полный банкрот. И тут у Блюма мелькнула мысль: не отсутствие ли денег — причина потери им аппетита. Он ужасно разозлился на свой желудок за то, что он так подвел его в трудную минуту.

Кларк ходил в войсковую лавку за кремом для чистки обуви, заняв пятьдесят центов у Никколо Лева. Он был удивлен, что так много солдат уже вернулось в казарму после обеда, и их присутствие усилило в нем чувство одиночества. Анди был в карауле, а Прю — в тюрьме. Кларк остался один. Правда, наедине с самим собой он никогда не чувствовал себя одиноким, но стоило ему оказаться среди множества людей, как его охватывало чувство одиночества.

Крем для обуви Кларк не купил. Он истратил пятнадцать центов на мороженое и еще столько же на журнал, который собирался почитать в кафе при войсковой лавке за порцией только что купленного мороженого. Пока все было в порядке — у него оставалось двадцать центов на обувной крем. Но когда порция мороженого была съедена, журнал все еще не был прочитан, Кларк решил купить еще порцию мороженого, чтобы не чувствовать себя неловко в кафе, сидя только за чтением журнала. Об обувном креме Кларк даже не вспомнил. И, только закончив читать журнал, Кларк вдруг понял, что у него остался всего пятак, а обувного крема он так и не купил. И он подумал, что зря истратил пятнадцать центов на этот журнал. Лучше бы купить пачку сигарет, а потом выиграть в кости целый блок. Из войсковой лавки Кларк отправился прямо в казарму и, стараясь ни на кого не смотреть, бросил журнал на койку, сел на нее и закурил. Вспомнив о журнале, он подумал, что Прюитт, наверное, никогда бы не стал покупать такой журнал. И сейчас непременно выручил бы его, Кларка, и дал бы ему крем для обуви. У Прюитта всегда имелась в запасе банка с кремом.

Когда сознание собственной глупости стало для Кларка невыносимым, он бросил окурок в банку с водой, стоявшую у него под койкой, и взялся за гитару, за свою старую любимую гитару. Поступая на службу в армию, Кларк мечтал вернуться домой загорелым, обветренным молодцом, побывавшим везде и всюду, опытным и знающим, уважаемым человеком. И вот прошло полтора года, а Кларк не находил в себе никаких перемен.

Он изо всех сил ударил по струнам гитары. Зазвучала мелодия известной песенки, а затем Кларк стал наигрывать песенку о сверхсрочнике, которую они тогда вместе сочинили. «Когда-нибудь, вернувшись домой, — думал Кларк, — я сыграю эту песню отцу и всем соседям. А может, даже выступлю с ней на сцене».

Кларк энергично ударял по струнам гитары, стараясь четко и безошибочно сыграть каждую музыкальную фразу. Звуки неслись по всей казарме, нарушая тишину, обычно царившую здесь в послеобеденные часы.

Блюм, старавшийся забыться и уйти от докучавших ему мыслей, с каждой минутой все больше и больше раздражался, слушая Кларка. Сначала он ждал, чтобы кто-нибудь другой из солдат одернул Кларка, но так и не дождался и разозлился еще больше. Неужели этому идиоту неясно, что люди хотят отдохнуть? Последнему дураку и то понятно, что сейчас не время шуметь. Сам-то он свободен этим вечером, но ведь другим-то предстояло идти работать после обеденного перерыва. Должны они отдохнуть?

— Ради бога, — крикнул Блюм, потеряв терпение, — прекрати этот шум! Дай людям хоть немного вздремнуть. Неужели непонятно?

Кларк не слышал окрика. Он был так увлечен игрой, что не замечал ничего. Блюм вскочил с койки, стремглав бросился к Кларку и вырвал у него гитару из рук.

— Я же сказал тебе: прекрати шум! — прогремел Блюм. — Это приказ, приказ капрала, и он касается тебя. Если попробуешь снова бренчать, я разобью гитару о твою голову.

— Что такое? — удивленно спросил Кларк. — В чем дело?

— Я покажу тебе, в чем дело! — крикнул в ответ Блюм, размахивая гитарой. — Люди отдыхают, им вечером работать, а ты… Тебе старший приказал прекратить игру, и ты должен выполнять приказ.

— Я не слышал твоего приказа, Блюм, — сказал Кларк. — Осторожнее, не разбей гитару.

— Ты прекрасно слышал, что я говорил! — зло крикнул Блюм. — Не выдумывай.

— Честное слово, Блюм. Я не слышал, — взмолился Кларк. — Дай сюда гитару.

— Сначала я разобью ее о твою голову! — продолжал кипятиться Блюм. — Я обязан обеспечить людям отдых после обеда. Это мой долг, и я его выполню.

Блюм схватил было Кларка за грудки, но неожиданно сзади услышал чей-то голос:

— Да перестань ты, Блюм. От тебя больше шума, чем от его гитары.

Блюм резко обернулся и увидел прямо перед собой хмурое лицо капрала Чоута. Тот приподнялся на койке и строго сказал:

— Отстань от него и иди ложись на свое место.

Блюм ничего не сказал, но послушался командира. Он бросил гитару Кларка ему на койку и зашагал к своей. Инцидент, казалось, был исчерпан.

Блюм спокойно лежал, закрыв глаза руками, делая вид, что спит. Но на душе у него было неспокойно, его все время тянуло куда-то прочь из казармы. Это желание усилилось, когда он увидел сквозь пальцы, закрывавшие лицо, как Кларк, крадучись, прошел мимо него с гитарой.

Но вот прозвучал сигнал об окончании послеобеденного отдыха. Солдаты гурьбой повалили из казармы. Полчаса спустя до слуха Блюма донеслись звуки команд на строевом плацу. И опять Блюм остался один в казарме.

Да, он был Исааком Натаном Блюмом. Он был евреем. Никакого значения не имело то, что он капрал, унтер-офицер. Никакого значения не имело и то, что он чемпион полка по боксу в среднем весе. Все равно Блюм оставался Блюмом, оставался евреем. Никакого значения не имело, что он скоро станет сержантом, что он надежда полка в предстоящем чемпионате дивизии по боксу, что о нем писали в местных газетах как о первоклассном боксере. Все равно он оставался Исааком Натаном Блюмом, евреем.

А ему так хотелось, чтобы к нему хорошо относились. Когда он увидел, каким уважением в роте пользуются боксеры, то решил стать боксером. Когда узнал, каким уважением пользуются унтер-офицеры, стал унтер-офицером. Ни тем, ни другим ему не хотелось быть, но он сделал все, чтобы добиться этого. Когда Блюм увидел, каким признанием пользуются чемпионы полка и дивизии по боксу, он поставил перед собой цель добиться этих званий и менее чем через год стал чемпионом полка и верным кандидатом в чемпионы дивизии. Когда он понял, что надо быть достаточно развращенным, то и тут он решил не оставлять насмешникам никаких шансов. Все это давалось ему не легко. Он упорно добивался поставленных целей. Ему хотелось быть похожим на всех остальных, хотелось, чтобы его перестали считать евреем.

Но в итоге оказалось, что все его усилия были тщетны. И даже наоборот: чем больше наград он получал, тем более ненавистным становился для окружающих. И как можно было с этим бороться?

Блюм считал, что в армии все будет иначе, а оказалось, нет. Блюм упрямо шел навстречу судьбе, но все получалось не так, как ему хотелось. Прюитт избил его запросто. Из школы сержантов его выгнали. Товарищи без конца его поддразнивали, а в последнее время стали распространяться слухи о его психической неполноценности.

Тогда, в драке с Прюиттом, им помешал капеллан. В этот же вечер Блюм вышел на ринг и выиграл бой. И все же все запомнили только одно — Прюитт избил Блюма.

На пего, Блюма, пали подозрения в гомосексуализме. Почему не заподозрили других? Выходит, другие все чистенькие? Все оскорбления достались только ему.

Блюм всегда старался доказать, что еврей ничем не отличается от других людей. Он старался хотя бы раз добиться признания, но все было напрасно. Блюм был бессилен. Вот если бы он побил Прюитта, если бы он закончил школу сержантов если бы не это обвинение в гомосексуализме…

Все эти мысли опрокинулись на Блюма как ушат холодной воды. Он поднялся с койки в опустевшей казарме и подошел к пирамиде с винтовками. «Перестрелял бы я всех этих негодяев!.. — подумал Блюм. — Это единственный способ чего-нибудь добиться в жизни для таких, как я».

Его винтовка была третьей в первом ряду, но сейчас она почему-то была четвертой. «Вот так всегда, даже винтовка на одно место дальше, чем следует».

Блюм взял винтовку и, положив ее к себе па колени, уселся на койке. Потом он достал из своей тумбочки три патрона, которые ему удалось сохранить после недавних стрельб. Открыл затвор винтовки, вложил один патрон и снова щелкнул затвором. Поставив спуск па предохранитель, Блюм осторожно положил винтовку на колени.

Он провел рукой по носу и немного поморщился: нос все еще побаливал в том месте, куда нанес ему удар Прюитт. Блюм подумал, что теперь, наверно, нос у пего не похож на еврейский, но тут же явилась мысль о том, что все равно ему никуда не уйти от себя, что он по-прежнему Исаак Блюм, еврей. Во всем мире не было человека, который бы любил его таким, какой он есть.

Проверив предохранитель, Блюм сунул ствол винтовки в рот. Ему пришлось засунуть дуло винтовки довольно глубоко, пока мушка не оказалась во рту. Он ощутил на языке маслянистый вкус. Блюм протянул руку к курку, но не сумел достать даже до дужки спускового крючка. Попытался было дотянуться до курка хотя бы одним указательным пальцем, но и это не удалось.

Оп вынул винтовку изо рта и снова положил ее на колени. Оп был потрясен тем, что ему не удалось осуществить задуманное. И вдруг мысль как молния мелькнула в его голове.

Блюм нагнулся, снял ботинок с правой ноги, чувствуя себя преисполненным решимости. Затем он опять взял в рот ствол винтовки и вложил большой палец ноги в скобу курка, по курок не двинулся.

Блюм снова положил винтовку на колени. В казарме стояла гробовая тишина, и ему вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь вошел.

Тогда солдаты наверняка стали бы смеяться над ним. Впрочем, над ним смеялись всегда, всю жизнь. Он стремился сделать все, чтобы предстать перед людьми сильным, суметь показать им, на что он способен. Но всегда оказывался поверженным, всегда уступал под внешним давлением.

Ему очень хотелось сейчас, чтобы кто-нибудь вошел в казарму и нарушил гнетущую тишину. Он представил себе, что произойдет, если люди придут в казарму слишком поздно. Они будут, конечно, потрясены случившимся, станут жалеть погибшего. И лица у них будут печальные. Но тогда уже будет поздно. Зато они не будут считать его трусом, и кончатся раз навсегда все их шуточки.

Блюм снова взял винтовку, положил дуло в рот и поднял ствол на вытянутой руке. Поразмыслив, он опустил винтовку и оперся прикладом о пол. Достать до курка он опять не смог, и ему пришлось вынуть дуло изо рта. В мозгу Блюма на какое-то мгновение мелькнула мысль, что ему не хватит силы воли, чтобы снять спусковой крючок с предохранителя.

«Раз задумал дело, доведи его до конца, иначе люди справедливо будут считать тебя тряпкой. Ты недостоин жить».

Рука Блюма скользнула к предохранителю. Оп взял дуло в рот и пальцем ногн нажал на курок. В тишине раздался грохот выстрела. Блюм упал замертво.

Первым убитого Блюма обнаружил Кларк. Он стоял у крыльца казармы, когда раздался выстрел. Бросившись вверх по лестнице, он опередил Никколо Лева, который выскочил из помещения склада. Вслед за ними из канцелярии прибежал Уорден. Потом казарму заполнили солдаты из наряда, работавшего па кухне, и все остальные, кто слышал выстрел и мог быстро прибежать в казарму.

Блюм лежал поперек постели в безжизненной позе. Винтовка валялась рядом с койкой на полу. Зрелище было ужасное, и почти никто не мог его вынести без острого приступа рвоты.

Кларк молча, спокойно глядел на труп человека, еще совсем недавно грозно бранившего его.

— Ну ладно, — вдруг произнес Уорден. — Давайте все отсюда… Нечего здесь делать. Возвращайтесь на работу.

Никто не пошевельнулся.

— Слышали, что я сказал?! — прогремел голос Уордена. — Уходите все отсюда. Поглядели, и хватит. Ничего не трогать, пока не придет дежурный офицер.

Солдаты неохотно двинулись из казармы. Лица у всех были недовольные, злые. Они были недовольны не Уорденом, а Блюмом.

— Он но имел права этого делать, — проворчал один.

— По крайней мере здесь, в казарме, — вторил ему другой.

У солдат был такой вид, что казалось, если бы Уорден не сдержал их, когда они столпились вокруг Блюма, они избили бы мертвеца за то, что тот напомнил им о самом страшном, о чем каждый старался не думать.

— И как только у него хватило решимости! — заметил Кларк. — Удивляюсь.

Уорден резко оборвал его и сказал все еще толпившимся вокруг солдатам:

— Ну что ж, если хотите здесь оставаться, так принимайтесь за дело. Берите ведра и мойте пол.

Раздался взрыв недовольства, и солдаты одни за другим стали выходить из казармы.

— Убирать за самоубийцей! Ну уж нет! — бросил один из них.

— Пусть убирает кто хочет, — поддержал его другой.

— Как хотите, — резко сказал Уорден. — Здесь ведь вам ночевать.

Толпа быстро рассеялась. В казарме остались только Уорден и Кларк, потом к ним подошел Никколо Лева.

— Подумать только, ведь всего пару часов назад я ему выдавал ботинки, — горько сказал Лева.

— Как ты думаешь, почему он это сделал? — спросил Кларк.

— Откуда я знаю, — ответил Уорден. — Мне самому иногда хочется повеситься, чтобы не служить в этой дыре. Послушай, Никколо, после того как труп осмотрит дежурный офицер, поручи кому-нибудь из солдат прибрать здесь.

— Я сделаю все сам, — предложил Кларк.

— Один ты не справишься, — ответил Уорден. — Тебе поможет Никколо.

— Ладно, — согласился Кларк. — Хотел бы я знать, зачем он это сделал. Ведь он был чемпионом, получил звание капрала и скоро стал бы сержантом. Я просто не пойму, почему он застрелился.

— Перестань болтать, — оборвал его Лева.

— Сколько же для этого надо силы воли! — продолжал удивляться Кларк. — Мне бы этого не сделать. Интересно, что сказал бы об этом Прюитт?

Глава тридцать восьмая

Прюитт узнал о случившемся три дня спустя, когда его выпустили из карцера. В этот день состоялись похороны Блюма.

Прю выпустили в половине седьмого вечера, как раз после ужина. Пошатываясь от голода и щурясь от света сорокасвечовых ламп, он вышел в караульное помещение, ровно через трое суток и семь часов, после того как сел за стол в столовой, сделал для виду первый глоток и потом стукнул вилкой по тарелке. Теперь Прюитт был совсем иным, чем тогда, когда его посадили в карцер, и его очень удивило, что окружающий мир нисколько не изменился.

Все, что произошло, оказалось не таким страшным, как представлял себе это Прюитт. Он с честью выдержал испытание и гордился этим.

Каждому бараку было назначено определенное время обеда, ужина и завтрака. Тюремным расписанием отводилось всего полчаса на прием пищи. («Времени больше чем достаточно, чтобы поесть», — говорил майор Томпсон.) Поскольку в тюрьме было три барака, то в распоряжении каждого барака имелось всего десять минут. Фактически же было не десять, а только пять, если учесть время на построение до и после еды. Многим заключенным этого времени оказывалось недостаточно, но они знали, что тюрьма не курорт, и все шло своим чередом, точно по тюремному расписанию.

Мэллой советовал Прюитту одно из двух: или быстро съесть обед и попросить добавки — в этом случае ему пришлось бы быстро съесть еще две порции и получить изрядную порцию касторки; или только попробовать еду и сразу же пожаловаться, что она никуда не годится. В этом случае его тоже заставили бы съесть две порции и дали бы касторки. Поэтому Прюитт заранее выбрал второй вариант, рассчитывая, что так легче перенести действие слабительного.

Прюитт еще не справился со второй порцией, когда в столовой появились заключенные из второго барака. Они уселись за стол, не обращая внимания на Прюитта.

Сержант Джадсон лично принес касторку для Прюитта, как только тот кончил есть. По заведенному Фэтсо порядку наказанного заключенного вытаскивали за волосы из-за стола и насильно, сквозь сжатые губы, вливали в него слабительное. Следуя совету Мэллоя, Прюитт не сопротивлялся, и караульным не пришлось держать его за руки, пока Фэтсо вливал ему в рот касторку. Прюитт спокойно выпил все, что было в бутылке. И потом, когда караульные отвели его в «яму», Прюитт твердо продолжал выполнять советы Мэллоя.

В «яме», небольшой комнате, располагавшейся в конце Т-образного коридора, где обычно заключенные подвергались побоям, Фэтсо поинтересовался самочувствием Прюитта. И когда тот ответил, что у него побаливает живот, Фэтсо резко ударил его кулаком по животу. От удара у Прюитта началась рвота — вся доза касторки и весь обед оказались на полу. Пока Прюитт вытирал пол тряпкой, его несколько раз ударяли по лицу, но сильной боли от этих ударов он не почувствовал. Тогда его поставили спиной к оконной решетке, и Фэтсо, которому помогали Турнипхэд и Хэнсон, стал методично избивать его кулаком. К дубинке он прибег только раз, когда Прюитт, упавший от ударов на пол, по смог подняться по приказу Фэтсо и тот дубинкой нанес сильный удар в пах. Па лице Прюитта следов побоев не было, если но считать небольшой царапины. Из «ямы» его сразу отвели в карцер.

Были такие моменты, когда становилось очень трудно сдерживаться и молчать, но Прюитт все время помнил, что это же он сам, а не Анджелло или Мэллой, захотел попасть во второй барак.

Карцер находился в конце правого крыла Т-образного коридора, неподалеку от «ямы». Здесь было всего четыре камеры. В каждой из них имелись кровать из металлических труб и банка, служившая парашей. Три раза в день заключенным приносили хлеб и воду в металлической кружке.

Именно карцера больше всего боялся Прюитт, потому что, как и Анджелло, он не умел действовать по методу Мэллоя. Тяжесть одиночества почувствовал сразу же, как только караульные удалились из камеры. Воцарившаяся тишина тяжелым камнем навалилась на него. Он мог слышать только, как колотилось сердце, как тяжело вздымалась грудь при вдохе. Раньше Прюитт не представлял себе, сколько шума создает живой человеческий организм, и теперь он был напуган.

Вечером, когда ему в первый раз принесли еду, Прюитт решил все же попытаться применить метод Мэллоя. Он решил отказаться от еды и только пить воду.

Отказ от еды не вызвал у Прюитта никаких трудностей. Позже он объяснял это тем, что очень устал и ему было все равно что делать. Правда, сначала ему никак не удавалось отогнать ненужные мысли, но в конце концов он с этим справился. Последняя мысль, которую Прюитт отогнал, была мысль о том, как легко ему удалось воспользоваться методом Мэллоя и как странно, что этого не мог сделать Анджелло. В следующую минуту Прюитт впал в забытье.

Несколько минут спустя кто-то открыл дверь карцера и потряс Прюитта за плечо. Он очнулся. Открыв глаза, Прюитт увидел перед собой сержанта Джадсона.

— Привет, Фэтсо, — улыбнулся он.

За спиной Фэтсо кто-то кашлянул. Фэтсо сильно ударил ладонью по лицу Прюитта.

— Упрямец, — резко сказал он. — Еще один упрямец. А как тебе поправится пробыть здесь еще три дня?

Прюитт усмехнулся.

— Можно и еще три дня. Ведь прошли, кажется, всего одни сутки? Мне снился такой приятный сон…

— Упрямый болван! — сказал Фэтсо и снова дал Прюитту сильную пощечину. — Вставай, хватит валяться!

Когда Прюитта вывели из карцера, он увидел у двери девять кусочков хлеба и понял, что трое суток уже истекли.

— Запомни, упрямый болван, — сказал шедший рядом с Прюиттом Фэтсо, — я видел и не таких, как ты. Не думай, что голодовка сокращает срок пребывания в карцере. Все равно будешь сидеть столько, сколько заслужил. Ты отсидел трое суток, — подчеркнул Фэтсо, — да еще три часа лишних, потому что я был занят и не мог прийти за тобой. Будь моя воля, ты сейчас снова отправился бы на трое суток. А голодовкой нас не испугаешь. Нам этот прием известен.

Прюитта поставили у стены в «яме» и бросили к его ногам одежду (в карцере заключенные содержались нагишом). Одеваясь, Прюитт впервые заметил, что рядом с Фэтсо стоит Хэнсон. «Видимо, это он тогда кашлянул за спиной Фэтсо в карцере», — подумал Прюитт. Хэнсон улыбался ему, и в этой улыбке сквозило одобрение его, Прюитта, действий. Несколько минут спустя, когда Прюитта втолкнули во второй барак, ему горделиво улыбнулся Анджелло. Оба они были довольны, что операция выполнена отлично.

Вещи Прюитта были уже перенесены во второй барак и уложены, как полагалось. Даже койка была накрыта. Здесь собрались люди не только упрямые, но и гордые. Они гордились своим пребыванием во втором бараке и так же ревниво берегли свою честь, как берегут ее члены масонской ложи. Появление в бараке новичка каждый раз для них было торжественным случаем, свидетельством очередной победы в борьбе с тюремными властями. Они сделали для Прюитта все, что могли.

Анджелло присел на пары рядом с Прюиттом и поздравил его с успешным выполнением операции. Затем к койке Прюитта потянулись остальные заключенные и с интересом слушали его рассказ о том, как он провел трое суток в карцере. Последним к Прюитту подошел высокий с проницательным взглядом человек, до этого спокойно сидевший на нарах неподалеку и внимательно прислушивавшийся к рассказу Прюитта.

Прюитт лежал па нарах, закутавшись в одеяло, и с радостью принимал поздравления от товарищей по бараку. Он был страшно доволен тем, что сумел перенести истязания в карцере и теперь мог считать себя равным с Анджелло и остальными заключенными в этом бараке.

В паузах между поздравлениями Анджелло успел рассказать Прюитту о том, что произошло с Блюмом. В тюрьме об этом стало известно к вечеру того же дня, когда это случилось, спустя шесть часов, после того как Прюитта отправили в карцер. Всех подробностей тогда еще не знали, но очень скоро Бэрри сумел через конвоиров выведать обо всем, что произошло в гарнизоне.

Заключенные реагировали на случившееся в общем так же, как и солдаты роты. Кроме Прюитта и Анджелло в тюрьме отбывали наказание еще несколько солдат из их полка, и они тоже знали Блюма. Все, без исключения, осуждали его. По их высказываниям можно было понять, что, будь у них то, что имел Блюм, они никогда не пошли бы на самоубийство. Большинство заключенных поступок Блюма очень разозлил.

Прюитту рассказ Анджелло показался чем-то потусторонним. Он никак не мог себе представить, что и как произошло.

— Ты говоришь, он сунул ствол винтовки в рот и пальцем ноги нажал курок?

— Да, — ответил Анджелло.

— И ему разнесло полчерепа?

— Ну конечно.

— Его будут здесь хоронить?

— Да. На солдатском кладбище. Никто не знает, где его родители.

— Не очень-то приятно лежать на солдатском кладбище. Ты когда-нибудь был там? Кладбище находится за гарнизонной прачечной.

— Нет, никогда не был и не пойду. Делать там нечего.

— Хотел бы я знать, что заставило Блюма застрелиться, — сказал Прюитт.

— Наверное, все-таки он был чокнутый.

— Он не был чокнутый.

— Был.

— Блюм меньше всего был похож на чокнутого. Какого черта вы так думаете о нем?!

— Наверное, он очень переживал, когда его стали подозревать в гомосексуализме.

— На гомика он тоже совсем не похож.

— Знаешь, мне хотелось поговорить с ним тогда, после нашей драки, — признался Прюитт. — Сказать ему, что я дрался с ним не потому, что он еврей, и не по каким-то там личным мотивам. Я собирался это сделать на следующий день, а ночью меня арестовали.

— Ты зря думаешь, будто он застрелился из-за того, что ты уложил его тогда.

— Я мог бы и не уложить. Мне просто повезло.

— Знаешь, Хэл давно предсказывал, что Блюм когда-нибудь покончит с собой.

— Бой у нас был равным, я бы даже сказал, что мне досталось больше. Если бы нас не остановили, мне бы туго пришлось. Мне очень не хочется думать, что я в какой-то мере повинен в смерти Блюма.

Они оба замолчали.

— Странно… — вяло произнес Анджелло. — Был человек, и вдруг нет его.

— Да, странно, — ответил Прюитт. — Не могу понять, что заставило Блюма так поступить.

Эти слова были сказаны как раз в тот момент, когда к койке Прюитта подошел высокий человек с проницательным взглядом и сел рядом с Анджелло. Без всяких усилий со своей стороны он притягивал к себе внимание всех, подобно магниту.

— Каждый человек имеет право убить себя, — мягко произнес он. — Это единственное неотъемлемое право, которое имеет человек, — право распоряжаться своей судьбой. И этого права никто у него отнять не может. Но к сожалению, судьба — единственное, чем может распоряжаться человек.

— Мне этого не понять, — заметил Прюитт.

— Почему же? Ведь это истина. Впрочем, может, ты и прав в том отношении, что и судьбу свою человек не выбирает.

— Я не это имел в виду, — сказал Прю.

— Знаю, — спокойно продолжал «философ», как уже успел назвать незнакомого ему человека Прюитт. — Скажи, пожалуйста. ты католик?

— Ну, я католик, — вместо Прюитта ответил Анджелло. — А что?

— Ничего. Ведь я говорил не о моральном, а о физическом праве, о возможности… Никакие законы и верования не в силах отнять у человека физического права убить себя, если он захочет это сделать. Ну, а для католика сразу же встает вопрос не о физическом, а о моральном праве.

— Разве это неверно? — спросил Анджелло.

— Все зависит от того, как подойти к вопросу. Как ты думаешь, пионеры христианской веры совершали самоубийства?

— Нет.

— От тебя, как от католика, я другого ответа и не ожидал. Но разве не католиками были рыцари крестовых походов?

— Эти рыцари не были самоубийцами. Их убивали.

— Но ведь они знали, на что идут, и принимали смерть по своей воле, не так ли?

— Конечно, но…

— Разве это не самоубийство?

— Но у них для этого были причины.

— Наверное, они надеялись таким путем получить путевку в рай.

— Блюм и рыцари крестовых походов — не одно и то же.

— Разница состоит только в том, что они шли на смерть целыми армиями, а Блюм покончил с собой в одиночку, по личным мотивам, о которых никто никогда не узнает. А пока эти мотивы неизвестны, нельзя сказать, прав или не прав Блюм. Ты, Анджелло, конечно, мог бы спросить, прав ли Блюм с моральной точки зрения, но это вопрос другой.

— Именно это меня и интересует.

— Самоубийство всегда считалось аморальным поступком. Так считают и считали при любом общественном строе. Представь себе, если бы каждый раз во время кризиса безработные отправлялись в Вашингтон или Лондон и совершали самоубийства на центральных площадях столицы. Что бы тогда было?

— Но ведь это было бы сумасшествием!

— Конечно, а ведь именно так поступали твои рыцари крестовых походов.

— Тогда время другое было.

— Ты хочешь сказать, что в те времена люди меньше хотели жить, чем сейчас?

— У нас сейчас больше причин ценить жизнь.

— Ну, конечно, — кино, автомашины, поезда, автобусы, самолеты, ночные клубы, бары, спорт, учебные заведения, предприятия, радио. Ты это имеешь в виду?

— Да.

— А что бы ты сказал о человеке, покончившем жизнь самоубийством в нацистском концлагере? Прав он или нет?

— Думаю, что прав.

— А почему же не прав наш американский служащий, работающий где-нибудь в тресте?

— Его же там не истязают!

— Ты так полагаешь? А как в отношении рядовых американской армии или заключенных в военной тюрьме, которых истязают?

— В общем-то все это правильно, — сказал Прюитт, удивляясь, как легко и просто рассуждал этот человек с таким проницательным и согревающим душу собеседника взглядом.

— Это Джек Мэллой, — сказал Анджелло Прюитту. — Ты еще услышишь здесь и не такие разговоры.

— Я много о тебе слышал, — сказал несколько смущенно Прю.

— И я о тебе много слышал, — тепло ответил Мэллой. — С удовольствием пожму твою руку. Из всех, кто здесь находится, ты один послушался моих советов и точно их выполнил.

Мэллой окинул взглядом остальных заключенных второго барака, расположившихся лениво на полу вокруг того места, где лежал на нарах Прюитт. Те молча опустили глаза. Мэллой как-то по-особенному подмигнул Прюитту.

— Если бы тут набралось с дюжину таких, как ты, то за какие-нибудь три месяца мы сумели бы упрятать в сумасшедший дом и Томпсопа и Фэтсо. Конечно, на их место пришлют таких же двух других, и все начнется сначала. Но эта тюрьма в американской армии стала бы самым тяжелым местом службы для таких людей, как Томпсон и Фэтсо. В конце концов нм пришлось бы закрыть это заведение и распустить нас по домам.

Прюитта очень заинтересовало, какой смысл вложил Мэллой в слова «по домам» — возвращение в часть или увольнение со службы, но он почему-то не спросил его об этом.

Мэллой снова с минуту помолчал. Все слышали его последние слова, и, хотя никто не откликнулся на них, складывалось впечатление, будто все были уверены в том, что он знал, что говорил.

Прю заметил, что здесь, по втором бараке, существовало правило, которого не было в первом бараке. Здесь каждый мог сказать вслух все, что думал. Прюитту это пришлось по душе.

— Закуривай, — предложил Мэллой, вынув из кармана пачку первосортных сигарет.

— Э, да у тебя роскошные сигареты, — смущенно заметил Прюитт. — Спасибо.

— Этого добра у меня много, — сказал Мэллой. — Могу угостить в любое время. Если бы вот этот чертенок, — Мэллой кивком головы показал па Анджелло, — послушался моих советов, как это сделал ты, то сумел бы провернуть свой план и еще месяц назад вырвался бы отсюда.

— Ты прав, — подтвердил Маггио, беря предложенную ему сигарету. — Но подожди еще, я сделаю это.

Прюитт заметил, как блеснули глаза Анджелло. Так случалось каждый раз, когда кто-нибудь упоминал о его тайном плане, но сейчас во взгляде Анджелло не было той злобной подозрительности, которую всегда чувствовал Прюитт, когда они вели разговоры в каменоломне.

— Я просто выжидаю, — сказал Анджелло. — Но не беспокойтесь, я все равно добьюсь своего.

— Конечно, дружок. Ты своего добьешься, — поддержал его Мэллой. — Но ты мог бы избежать многих неприятностей, если бы послушался меня.

— Я тебя слушаю, — энергично возразил Анджелло. — Много раз я уже пытался следовать твоим советам, но пока у меня ничего не получается, Джек.

— А вот у него получилось, — заметил Мэллой.

— Я и сам не знаю, как это вышло, — признался Прюитт.

— Неважно, — сказал Мэллой. — Главное — что у тебя это вышло.

— Ну хорошо. Пусть у Прюитта вышло. Но какое это имеет значение для меня? — спросил Маггио.

— К сожалению, никакого, — сказал Мэллой. — Но ты смог бы выполнить то, что задумал, если бы только поверил в свои силы.

— Нет, пока это мне но под силу.

— А что это за тайный план? — спросил Прюитт. — Вот уже неделю я слышу о нем, но так и не знаю, в чем он заключается.

— Пусть он сам тебе расскажет, — ответил Мэллой. — Это его план. Он сам все придумал.

Он взглянул на Анджелло, и Прюитт увидел, сколько тепла было в этом взгляде. «Чтобы оказаться среди таких людей, — подумал Прю, — стоило отсидеть в карцере даже десять суток».

— Ну что же, пойдем вон туда, где никого нет, — обратился Анджелло к Прюитту.

— А может, здесь расскажешь? — предложил Мэллой.

— Ни в коем случае, — хмуро ответил Анджелло.

— Может быть, Прюитт еще неважно себя чувствует, чтобы вставать, — настаивал Мэллой.

— Тогда ему придется подождать, — резко сказал Анджелло. — Я могу говорить об этом только там, где никто не может подслушать.

— Я нормально себя чувствую, — сказал Прюитт. Он поднялся с нар, и все трое отошли в дальний угол. Анджелло начал рассказывать.

Остальные заключенные во главе с Бэрри в знак уважения к чужим секретам направились в противоположный угол барака.

— Я поделился своими планами только с Бэрри и Мэллоем, — объяснил Анджелло. — О них не знает больше ни одна душа. Правда, Джек?

— Правда.

— Если бы кто-нибудь узнал о моем плане, я убил бы этого человека. Ведь он наверняка попробовал бы раньше меня осуществить его. А шансы на успех будут только у того, кто первым сделает попытку. Томпсон и Фэтсо не дураки. Я сам придумал этот план и должен первым попытаться его выполнить.

— Ты прав, Анджелло, — сухо произнес Мэллой.

— Если ты, Прюитт, захочешь повторить то, что сделаю я, пожалуйста… Но никто не гарантирует тебе успех.

— По правде говоря, никто, кроме тебя, и не может выполнить то, что ты задумал, — заметил Мэллой.

— Брось шутить, — кипятился Анджелло.

— Я не шучу. Я знаю, что ни у кого, кроме тебя, не хватит на это способностей.

— В общем, — продолжал Анджелло, — план состоит вот в чем. Любого, кто пробудет в карцере двадцать один день подряд, отправляют в психиатрическое отделение гарнизонного госпиталя. Я, правда, еще не слыхал, чтобы кого-нибудь туда отправили, но точно знаю, что такой порядок существует.

— А я слышал о таких случаях, — прервал Анджелло Мэллой. — Их было два за то время, пока я здесь нахожусь. Идея тут вот какая: всякого, кто буйствует, сажают в карцер, но, если и по истечении трех недель он продолжает буйствовать, человека считают уже настоящим сумасшедшим и списывают в госпиталь. Мне известны два таких случая, но оба раза парни действительно сходили с ума. А вот Анджелло хочет разыграть роль буйного сумасшедшего.

— Точно, — живо проговорил Анджелло. — Я разыграю спектакль в каменоломне. Возьму да и замахнусь молотком па караульного.

— Но ведь он в тебя сразу же выстрелит, — заметил Прюитт.

— В том-то и состоит риск. Но мне кажется, что если я Прошусь на караульного с молотком, а не просто побегу куда-нибудь, то он не станет стрелять. Он просто ударит меня прикладом. Фокус должен состоять в том, чтобы сделать вид, будто я хочу ударить караульного.

— Ну а потом, в карцере, тебе ведь крепко достанется, — заметил Прюитт.

— Конечно, — признался Анджелло. — Но хуже, чем было уже не раз, не будет. Возможно, они будут бить меня дольше, чем всегда, и все.

Прюитт удивленно глядел на Анджелло. Неужели он будет в силах выдержать двадцать один день в карцере, двадцать один день без горячей пищи, двадцать один день одиночества, двадцать один день без света?

— Человек не может вынести таких испытаний, — сказал Прюитт, обращаясь к Мэллою. — Как ты думаешь?

— Не знаю. Я читал, что некоторым и дольше приходилось пробыть в одиночке в таких же условиях, и ничего, — ответил Мэллой. — Но лично я не стал бы даже и пытаться…

— А что ты, Анджелло, будешь делать потом, когда тебя выпишут из гарнизонного госпиталя и уволят со службы с желтым билетом? — спросил Прюитт. — Ты же нигде не найдешь работы.

— На прежнее место в магазин Гимбела, конечно, меня не возьмут, да я туда идти и не собираюсь. Я переберусь в Мексику, стану ковбоем.

— Ну, не буду тебя разубеждать. Это дело твое. Желаю удачи, — спокойно сказал Прюитт.

— Не считаешь ли ты меня сумасшедшим? — улыбаясь, спросил Анджелло.

— Нет, нет. Но я бы, например, не мог уехать из родной страны. Мне в ней нравится.

— Мне тоже, — сказал Анджелло. — Я люблю Америку, так же как и ты. П в то же время я ее ненавижу. Что она мне дала? Право голосовать за людей, которых я не могу выбирать? Право работать там, где я не хочу? Нет, я лично этого больше не могу выдержать. С сегодняшнего дня я считаю свой союз с Соединенными Штатами расторгнутым. По крайней мере до тех пор, пока у нас человек не получит возможность пользоваться хотя бы минимумом из того, о чем пишут в школьных учебниках.

— Ну что же. Я могу только пожелать тебе успеха, — сказал Прюитт.

— Я знал, что ты поддержишь меня. Поэтому-то и рассказал тебе все. Теперь у меня больше сомнений нет. Ну, хватит об этом. Пошли обратно на твои нары.

Прюитт посмотрел вслед Анджелло. «Бедная жертва двадцатого века… — подумал он, глядя на жалкую фигуру друга. — И он хочет бежать в Мексику, чтобы стать ковбоем!.. Если бы его отец был часовщиком, пли автомехаником, пли слесарем-водопроводчиком и он, Анджелло, унаследовал бы эту профессию, тогда он больше мог бы рассчитывать па место в обществе. А если бы он был сыном миллионера, то тогда и вовсе все было бы в порядке. Бедный наш Анджелло Маггио! И беда его в том, что он не родился Калпеппером».

— А другие знают о плане Анджелло? — спросил Прюитт у Мэллоя, как только Маггио отошел от них.

— В таком месте секретов быть не может.

— А они не разболтают?

— Нет.

— Ты не пытался его отговорить?

— Нет. Бывают такие дела, от которых не стоит человека отговаривать.

— Верно. Ну пошли.

— Пошли.

Анджелло уже сидел на нарах Прюитта. Сам Прюитт с удовольствием снова залез на нары и закутался в одеяло. Бэрри и остальные заключенные начали шагать из угла в угол. Здесь собрались упрямые, вольнолюбивые люди, готовые бороться за свое достоинство. Большинство из них уже успели немало поездить по стране, поработать на разных работах, и только начавшийся кризис заставил их отказаться от гражданской жизни и вступить в армию. А во время бума они трудились па бумажных фабриках в Северной Каролине, рубили лес в Вашингтоне, выращивали овощи во Флориде, работали па шахтах в Индиане, варили сталь в Пенсильвании, собирали урожаи пшеницы в Канзасе и фруктов в Калифорнии, работали грузчиками в портах Сан-Франциско и Сиэттла, бурили нефтяные скважины в Техасе. Они хорошо знали свою страну и, несмотря ни на что, любили ее. Их отцы и деды, во многом похожие на них, пытались изменить порядки в стране, они действовали организованно, теперь же никакой организации не существовало, да людям и не хотелось вступать ни в какие организации. Это было другое поколение. Разразившийся кризис пустил их в плавание по жизни, оно-то и привело этих людей в армию, как к последнему пристанищу. В армии они снова прошли процесс отбора и оказались сначала просто заключенными, а потом заключенными из второго барака.

Глава тридцать девятая

Милтон Энтони Уорден, каждый вечер встречаясь с Карен Холмс, больше не задумывался над причинами, побудившими Блюма к самоубийству. Достаточно было самого по себе факта, что это случилось.

Уорден стал встречаться с Карен каждый вечер, после того как освободился от дел, связанных с расследованием обстоятельств самоубийства Блюма. И Уорден и Карен считали послеобеденное время наиболее удобным для встреч. Оба они хотели одного — чтобы свидания их были регулярными и вполне безопасными. Если у Уордена оказывалась какая-либо работа на вечер, он всегда поручал ее Маззиоли. На складе все содержалось в полном порядке усилиями Лева, а в кухне Уорден всю власть передал Старку. Он встречался с Карен в городе, на одной из переполненных туристами улиц, усаживался в старый открытый «бьюик», принадлежавший мужу Карен, и они отправлялись кататься по острову. Маршрут их обычно пролегал по тихим улочкам и вдоль побережья.

Между ними не было ни ссор, ни споров, поскольку с самого начала они договорились, что Милт подаст рапорт о зачислении его на заочные офицерские курсы.

Карен совершенно ясно дала понять, что она никогда не станет об этом напоминать Уордену, поскольку он сам, по собственной инициативе, решил подать рапорт. Уорден считал слоим долгом сделать это ради Карен и все время говорил об этом, хотя на самом деле ничего не предпринимал — ему не хотелось лишать себя удовольствия встреч с Карен из-за необходимости заниматься на курсах.

Когда Карен все-таки спрашивала Уордена, как у него дела, тот отвечал, что уже отправил рапорт. Про себя он в это время думал, что действительно надо бы подать рапорт Холмсу на подпись, но все равно не делал этого. А устроить все можно было легко: ведь Карен уже не раз заводила разговор об этом с мужем, и Холмс тоже уговаривал Уордена. А Уорден так ничего и не делал. Занятия на офицерских курсах казались ему журавлем в небе, а ежедневные встречи с Карен — синицей в руках. Думать о будущем ему не хотелось — слишком прекрасным было настоящее.

Между тем служебных дел у Уордена все прибавлялось. Па следующей неделе предстояло сдать старые винтовки и вместо них получить новые, недавно принятые па вооружение. Оформление различных документов на выдачу новых винтовок требовало огромной работы, и Лева один с этим справиться не мог. Из военного министерства поступила директива о введении нового штатного расписания, согласно которому все унтер-офицеры повышались в звании на одну ступень. В связи с этим Уордену нужно было подготовить ряд приказов по роте, внести изменения в личные дела, подготовить к выдаче новые нашивки для унтер-офицеров. О’Хейер, конечно, был не в силах все это сделать один.

Однако, несмотря на все эти дела, не было вечера, чтобы Уорден не встретился с Карен.

Если правительство и готовилось вступить в войну, то до фактического ведения войны было еще, далеко. То, что война в конце концов обязательно начнется, не значило, что это случится завтра. Требовалось еще многое, чтобы страна была готова начать войну.

По расчетам Милта Уордена, это должно было случиться нескоро. Работа, которая ждала его в канцелярии роты, не особенно обременяла, и он надеялся, что и в дальнейшем сумеет находить время для своих развлечений.

Уорден тогда, конечно, не мог предвидеть, что какой-то дурак из его роты решит покончить жизнь самоубийством. Самоубийство — это было нечто новое. Уордену еще не приходилось иметь дело с таким явлением. Самоубийство в армии считалось более серьезным происшествием, чем убийство. От ротного начальства потребовали множества докладных, и все они имели целью доказать, что во всем виновен сам погибший солдат.

Помимо составления докладных нужно было разобраться в личных вещах погибшего и подготовить их к отправке родным, сделать окончательный расчет по денежному содержанию и вместе с личными вещами погибшего переслать деньги родным, организовать похороны, внести соответствующие изменения в списки личного состава роты и различные ведомости.

В тот вечер, когда Блюм покончил с собой, Уордену удалось выкроить время, чтобы позвонить Карен по телефону. Как только дежурный офицер официально зафиксировал смерть Блюма, Уорден стремглав бросился к телефону, который был в винном магазине, находившемся неподалеку от военного городка. Хозяин магазина хорошо знал Уордена и часто разрешал ему пользоваться своим телефоном. Карен он едва застал дома — она уже собиралась отправляться в город, к нему на свидание.

Сначала она очень рассердилась на Уордена за то, что он осмелился звонить ей по телефону домой. Дело в том, что квартирные телефоны офицеров обслуживались коммутатором гарнизона и операторы любили подслушивать, о чем говорят в офицерских семьях. Поэтому Карен и Уорден избегали пользоваться телефоном, а когда это было необходимо, пользовались условным кодом.

Карен немного успокоилась, когда узнала, что Уорден звонит из винного магазина, но все же заставила его ждать там се звонка, пока она найдет место вне дома, откуда можно было бы спокойно поговорить.

Уорден, конечно, подождал, пока Карен не позвонила ему из городского автомата. Ему было очень трудно объяснить ей, что случилось, потому что в их кодовом языке но предусматривалось такого случая, как самоубийство Исаака Блюма.

— Я попытаюсь закончить всю работу за неделю, — сказал под конец разговора Уорден.

— Это было бы прекрасно.

— Буду ждать тебя там, где всегда, — пообещал Уорден. — И тогда мы устроим настоящее веселье. Там, где всегда. Ты поняла? Через неделю мы встречаемся на том же месте.

— Да, да, — донеслось в ответ.

Уорден повесил трубку и, покачиваясь, вышел из винного магазина, не забыв, как всегда, остановиться у бара и выпить стакан виски. «Если от меня будет исходить запах спиртного, легче будет оправдать неожиданное исчезновение из казармы», — подумал он.

Размышляя о предстоящих делах, о том, что нужно ухитриться закончить все за неделю, Уорден медленно направился назад в городок.

В роте царил хаос. Никто не знал, что делать. Все обращались к Уордену. Он вынужден был за все браться сам, то и дело заглядывая в толстые папки с инструкциями.

Уорден уговорил Холмса послать не письмо, а телеграмму родным Блюма. Телеграмма вернулась с пометкой: «Не доставлена. Адресат выбыл из города».

Уорден расценил это как огромную удачу. Он выиграл по крайней мере две недели, не говоря уже о том, что избежал томительной переписки. Блюма похоронили три дня спустя.

Каждый вечер, ложась в постель около полуночи, Уорден с трудом отгонял от себя мысли о Карен. Что, если взять положенный отпуск и весь месяц провести вместе с Карен?!

Они могли бы поехать на остров Коно или самолетом отправиться в Хило. Они могли бы нанять рыбацкую яхту и провести месяц в море.

Или…

Если она не захотела бы быть на лоне природы, можно было бы отправиться в Мауи. Там Уорден никогда не бывал, но слышал, что это неплохое место для отдыха и развлечений, там множество отличных гостиниц, ресторанов и кафе.

Или…

Или еще что-нибудь. У него еще сохранились шестьсот долларов, которые он выиграл в карты, и Уорден готов был истратить все эти деньги.

А пока он каждую ночь не мог заснуть, молча лежал на своей койке, заложив руки за голову, и строил планы один прекраснее другого.

Не прошло и трех дней после похорон Блюма, как возникло новое затруднение.

Никколо Лева привел в исполнение свою давнюю угрозу и добился перевода в одиннадцатую роту на должность заведующего снабжением.

Уорден составлял для Холмса рапорт о самоубийстве Блюма, когда в канцелярию вошел Никколо и рассказал ему, что его наконец переводят в другую роту.

— Все документы уже готовы и подписаны. Осталось подписаться только мне. Капитан Гилберт остановил меня вчера во дворе и показал приказ. Полковник Дэвидсон обещал ему обо всем договориться со стариной Делбертом. Я и сам не ожидал, что у меня все так быстро получится. Мне казалось, что Джейк не согласится. Но теперь уже, кажется, все позади.

Уорден, которому нужно было закончить составление целой кучи документов к следующему дню, тяжело вздохнул и, глядя прямо в глаза Лева, сказал:

— Ну и время же ты выбрал для перехода.

— Знаю, — тихо согласился Лева. — Но другой возможности у меня не будет.

— Новое штатное расписание вступает в силу через неделю. Два вагона с новыми нашивками уже прибыли на склад.

— Ну и что?

— Вряд ли стоит просить тебя подождать еще несколько недель…

— Именно по тем же причинам и Гилберт хочет, чтобы я побыстрее перешел в одиннадцатую рогу. Ведь у них в роте тоже кто-то должен делать всю эту работу.

— Да, конечно. Сейчас я думаю только о том, что Блюм мог бы и подождать со своим самоубийством хотя бы месяц.

— Знаешь, Милт, если бы я не согласился на предложение Гилберта, то вместо меня взяли бы другого. Гилберт так и сказал мне.

— Этот Гилберт ловкач, — зло бросил Уорден. — Не знаю только, где его научили так здорово подставлять палки в колеса своим же коллегам — в Вест-Пойнте или еще где. А может, он сам превзошел эту науку?

— Гилберту же нужен заведующий снабжением. — Встал на защиту своего будущего начальника Лева.

— Он и нашей роте нужен.

— Но Гилберт обещал назначить меня сейчас же.

— Ты бы мог получить такое же место и в нашей роте. Я ведь обещал, что ты получишь повышение, если останешься. На это нужно время, но ведь я еще ни разу не подвел тебя, Никколо.

— Я уверен, что ты меня и на этот раз не подвел бы. Но обстановка меняется, и время сейчас очень дорого. Ведь война на носу, Милт, и ты это лучше меня знаешь. Мне сейчас почти сорок. Чтобы выйти в отставку в звании старшины, мне нужно быть по крайней мере старшим сержантом к началу войны.

Ошеломленный железной логикой рассуждений Лева, Уорден не нашел слов, чтобы хоть что-то возразить ему. Он только пригладил рукой волосы и тяжело вздохнул, вспомнив, что совсем недавно Карен в разговоре заметила ему, что он лысеет.

— Все наши старослужащие в полку, наверно, к концу войны получат временные офицерские звания, — продолжал рассуждать Лова. — Ты вот будешь майором, а мне советуешь оставаться рядовым?

— Никаким майором я не буду. Майором скорее станешь ты, Никколо, — резко возразил Уорден. Но Лева знал, что Уорден не хочет его обидеть и злится только по инерции.

— Ладно, решай сам, — продолжал Уорден.

— Я уже решил, — ответил Лева. — Еще раньше, чем пришел сюда, к тебе.

— Я тебя не удерживаю. Ты прав, терять такую возможность нельзя.

— Наверно, пройдет еще пара дней, пока все будет оформлено.

— Может, и больше.

— Нет, не больше. Еще дня два-три.

— Какая разница?

— Я постараюсь привести склад в полный порядок.

— Делай как знаешь.

— Ты-то что взъерепенился?

— Ничего я не взъерепенился.

— Ну ладно, Милт. До свидания. Пойду, пожалуй. — Лева остановился у двери и с грустью взглянул на Уордена. И вдруг почувствовал себя виновным в том, что бросает друга.

— Да, до свидания в какой-нибудь пивной, — прозвучал голос Уордена.

— Почему именно в пивной?

— У меня работы будет по горло, — ответил Уорден.

— Милт, неужели ты хочешь, чтобы я остался и всю жизнь был рядовым в твоей роте? А?

Уорден задумчиво посмотрел на Лева.

— О’кей, — решительно произнес Лева. — Если хочешь, я останусь.

— Нет. Это не годится.

— Я скажу Гилберту, что отказываюсь.

— Не спрашивай меня ни о чем. Решай все сам.

— А мне совсем и не надо, чтобы ты решал за меня.

— Ну тогда или уходи, или оставайся.

— А как бы ты поступил на моем месте? Отказался бы?

— Я, право, не знаю, Никколо. — Уорден уже успокоился и даже пожалел, что вел разговор в таком раздраженном тоне. — Ей-богу, не знаю.

— Спасибо тебе, Милт, — с доброй улыбкой сказал Лева. — До свидания.

— До свидания, дружище. Желаю тебе удачи.

Уорден грустно посмотрел вслед удалявшемуся. Теперь скоро он станет сержантом Никколо Лева. Сержант после двенадцати лет службы. «Мне нисколько не обидно, что Никколо станет сержантом, что покинул меня, — размышлял Уорден. — Но я никогда не думал, что он подведет меня и решится на такой шаг».

В гот же вечер, так и не закончив работу, которую намеревался сдать на следующий день, чтобы вечером встретиться с Карен, Уорден отправился в близлежащую пивную и напился до бесчувствия.

Лева не потребовалось ждать приказа и двух дней. Капитан Гилберт сумел все провернуть за один день. Очевидно, старина Делберт был рад оказать услугу командиру третьего батальона подполковнику Джиму Дэвидсону.

На следующее утро о решении Делберта узнал капитан Холмс, который сразу же обратился с вопросом к Уордену: как выйти из положения? Уорден, еще не пришедший в себя от попойки, только ухмыльнулся и ничего не ответил. Пока Лева укладывал свои вещи, в канцелярию пришел О’Хейер и попросил Холмса перевести его в строевые. Холмс не возражал и спустя полчаса решил назначить заведующим снабжением Чэмпа Уилсона. Однако, явившись по распоряжению Холмса в канцелярию, Уилсон наотрез отказался принять назначение, даже если это грозило бы разжалованием в рядовые. Без лишних слов Холмс согласился удовлетворить и эту просьбу. Наконец нашлась подходящая кандидатура. Ею оказался Айк Гэлович, весьма обрадовавшийся высокому назначению. Он заверил Холмса, что не забудет оказанного доверия.

Милт Уорден все это время хранил гробовое молчание. Он наблюдал за происходящим с таким же чувством, какое испытывает мальчик, целую неделю возившийся над моделью самолета и видящий, как она горит от поднесенной к ней спички.

Как только суета в канцелярии утихла, Уорден сразу отправился в город. Карен выглядела прекрасно, когда он встретил ее на уединенной скамейке в парке Аала. Но Уорден почему-то уже не чувствовал к ней прежнего влечения, и это испугало его. Он равнодушно сел за руль машины и закурил, охваченный горьким сознанием, что наступил конец всему, к чему он раньше так стремился. Теперь, увидев Карен, Уорден убедился в этом окончательно. Он даже не поздоровался с ней.

Глава сороковая

Карен Холмс готовилась к этой встрече почти неделю. В тот день, когда Милт звонил ей по телефону, из разговора с мужем она узнала не только о самоубийстве Блюма, но и о том, что она давно подозревала: старший сержант Уорден не подавал рапорта о зачислении на курсы подготовки офицерского состава. Рассказав Карен о случившемся с Блюмом, ее муж стал высказывать ей свое недовольство поведением Уордена, поскольку зачисление одного из сержантов роты на офицерские курсы могло бы несколько сгладить впечатление от тех неприятностей, которые преследовали роту. Именно эту надежду питал капитан Холмс несколько недель назад, когда по совету жены решил ходатайствовать о зачислении Уордена на офицерские курсы, чтобы после суда над Прюиттом как-то скрасить мрачную обстановку в роте.

— Что за странные времена! — возмущался Холмс. — Офицер должен уговаривать сержанта стать офицером, а тот еще упрямится и, наконец, наотрез отказывается.

Узнав все, что ей было нужно, убедившись, что ее подозрения подтвердились, Карен пропустила мимо ушей все остальные разглагольствования мужа. Она поняла, что попалась па удочку: две недели Уорден водил ее за нос.

Направляясь на свидание с Уорденом, Карен жила счастливой мыслью о том, как она отомстит ему за обман, изольет ему всю накопившуюся в душе обиду, прежде чем он сумеет как-то оправдаться. Но когда Уорден уселся рядом с ней в машину и бросил на нее полный злости взгляд, даже не поздоровавшись, Карен почувствовала, что произошло что-то непоправимое, и забыла о своем желании отомстить ему. Ее охватило чувство любви и материнской нежности к нему. Она теперь ненавидела все то, что заставляло Уордена страдать.

Машина обогнула парк и свернула на дорогу к морю. За все это время ни Карен, ни Уорден не проронили ни слова. Она рассеянно поглядывала по сторонам, а Уорден, внимательно следя за дорогой, не прекращал курить. Они почти выехали за город, когда Уорден решительным жестом бросил окурок и заговорил.

Но вот машина подъехала к пляжу и остановилась. Невдалеке у самого моря резвилась группа ребятишек. Они что-то громко кричали, бегали друг за другом по песчаному пляжу.

Уорден опять вернулся к тому, с чего начал свой рассказ. На этот раз Карен все время прерывала его, задавая то один, то другой вопрос.

— И вот этот сукин сын взял и устроил себе перевод в другую роту, — сказал в заключение Уорден.

— А ты не мог сделать что-нибудь, чтобы не допустить этого? — спросила Карен.

— Ну я мог бы отговорить его, как и случалось уже не раз.

— Нет, это тебе не удалось бы, — решительно возразила Карен.

Уорден раздраженно взглянул на нее.

— Ты ошибаешься. Мне не раз удавалось сделать так, как мне хотелось.

— Почему же ты этого не сделал теперь? — спросила Карен.

— Почему? Потому что я хотел узнать, откажется ли он сам от сделанного ему предложения. Ну и, конечно, он не отказался.

— Это значит, нам придется надолго отложить наши вечерние свидания. Не так ли?

Уорден натянуто улыбнулся.

— Видимо, так.

— И надо же этому случиться как раз тогда, когда у нас уже все пошло на лад. Неужели ничего нельзя сделать?

— Я ничего не могу придумать. Может быть, ты иногда сможешь выбираться из дому по вечерам?

— Ты же знаешь, что это невозможно.

— Но ты говорила, что, если я стану офицером, ты сможешь находить время для наших свидании.

— Тогда другое дело. Я бросила бы Холмса совсем.

— Что же ты теперь предлагаешь?

— Может быть, ты смог бы выполнять большую часть работы утром?

Уорден вспомнил, как много ему пришлось потрудиться в минувшую неделю, и усмехнулся.

— Конечно, я смог бы поработать утром. Дело не в этом.

Мне трудно будет объяснить отсутствие в части в рабочее время. Ведь работы много, и каждый должен быть на месте да еще и смотреть за тем, как работают другие.

Наблюдая за Уорденом, Карен вдруг снова почувствовала желание мстить, но только теперь не Уордену, а своему мужу, который довел дело в роте до такого идиотского состояния. Она решила устроить мужу такую сцену, чтобы он на всю жизнь запомнил этот день.

— Я, конечно, не знаю ваших дел так хорошо, как ты, — сказала Карен, — но мне кажется, что этот Айк Гэлович как снабженец никуда не годится.

— Ты права. Но его так просто не отстранишь. Холмс согласится снять Гэловича только через месяц, не раньше, и только когда Гэлович подведет его лично.

— Он сделает это раньше, если я возьмусь за дело, — решительно заявила Карен. — Кого бы ты хотел видеть на месте Гэловича?

— Пита Карелсена, — без колебаний ответил Уорден, явно сожалея, что но использовал этой блестящей возможности управлять делами в роте раньше. — Он единственный, кто хоть сколько-нибудь знаком со снабженческим делом.

— Он, конечно, будет лучше, чем сержант Гэлович, — согласилась с ним Карен. — С ним и тебе будет лучше. Во всяком случае, другого выбора нет.

— Карелсен, конечно, тоже не находка.

— И все же это выход. Дай мне неделю, только неделю, и Карелсен будет назначен вместо Гэловича. Может быть, потребуется даже меньше недели.

— Это хорошо. Но ведь все равно нужно несколько месяцев, чтобы уладить дела.

— К сожалению, это все, что я могу сделать. С Карелсеном будет лучше, по крайней мере тебе и мне. А пока нам все-таки предстоит разлука, и нужно набраться терпения. Потерпим месяц-другой. Во имя нашего будущего.

— Конечно, месяц-другой — срок небольшой, но ты забываешь, что в следующем году мы вступим в войну.

— С этим я ничего поделать не могу, — спокойно сказала Карен.

— Можешь записать где-нибудь на календаре. Двадцать третьего июля тысяча девятьсот сорок первого года Милт Уорден сказал, что год спустя мы вступим в войну. Увидишь, что я окажусь прав. Возможно, мы начнем воевать даже раньше.

— Предположим, что все произойдет, как ты говоришь, и война начнется раньше чем через год. Что это значит для нас? Значит ли это, что мы должны совершенно отказаться от наших планов на будущее.

— Знаешь, мне просто кажется неразумным жить планами на будущее, когда неизвестно, доживешь ли до этих дней. Неужели планы на будущее важнее, чем то, что можно получить сейчас?

— Но ведь «получить» что-то «сейчас» — значит рисковать и ставить под угрозу будущее счастье.

— Мы не можем сейчас встречаться в послеобеденное время, как раньше. Значит, нужно хоть иногда видеться вечером, — сказал Уорден, чувствуя, что затрагивает вопрос, которого оба, и он и Карен, ждали. — Это немного опаснее, но год спустя может и этого не быть.

— Ты же знаешь мое мнение.

— И мое мнение тебе тоже известно.

— Мне безразлично, что думаешь ты, — зло ответила Карен. — Если что случится, то пострадаю прежде всего я. Но сейчас речь идет не обо мне, а о тебе. Что будет с тобой, с сержантом, если узнают о твоих любовных похождениях с женой офицера, и не просто офицера, а непосредственного начальника?!

— Плевать я хотел на все! — так же зло сказал Уорден. — Со мной ничего не могут сделать хуже, чем может случиться на войне. Раз вот-вот начнется война, нужно наслаждаться жизнью сейчас. Если ты была бы в Китае, когда мне пришлось там быть, ты поняла бы это.

— Возможно, ты прав, — холодно заметила Карен. — Но разреши мне узнать, не эта ли твоя философия удержала тебя от того, чтобы подать рапорт о зачислении на офицерские курсы? Ведь ты обещал мне это. Не так ли?

До сих пор Уордену казалось, что все его доводы были убедительны и ему удастся уговорить Карен. Теперь все рушилось.

Воцарилось молчание.

Карен устремила на Уордена такой же холодный взгляд, каким, в его представлении, она, наверное, обычно встречала Холмса.

— Да, именно в этом причина, — с трудом выдавил из себя Уорден.

— Тогда я не понимаю, как ты можешь ожидать от меня, что я пойду на риск только для того, чтобы провести несколько ночей с тобой в постели. И разреши мне еще сказать тебе несколько слов, мой друг…

Мужчина всегда больше думает о настоящем, чем о будущем. Женщина не может себе этого позволить. Слишком много опасностей ей грозит на каждом шагу. Что ты предлагаешь мне в настоящем? Не хочешь ли ты, чтобы я отказалась от мысли стать женой офицера, повторяю, женой офицера, а не любовницей сержанта?

— Нет, нет. Этого у меня и в мыслях не было. Но мне очень тяжело отказаться от тех встреч, которые были у нас. А ведь если бы я попал на офицерские курсы, то тогда эти встречи стали бы совершенно невозможны в течение долгого времени. Вот в чем дело.

— Почему же ты мне этого не сказал раньше? Почему ты обманывал меня?

— Потому что я знал, как ты будешь на это реагировать. Только поэтому я и говорил неправду.

— Но если бы ты честно во всем признался, я, возможно, и не обиделась бы.

— Нет, ты все равно была бы недовольна.

— Ты ведешь себя как муж, который считает, что жена должна знать только такую долю правды, которая его устраивает. И это тогда, когда ты еще не стал мужем. Не кажется ли тебе, что твое поведение несколько опережает события?

— Я не многим больше опередил события, чем ты, — резко ответил Уорден. — Ты меня отчитываешь сейчас так, будто уже стала моей женой.

— Что ж! Если тебе не нравится, никто не заставляет тебя это терпеть.

— Но и ты можешь отказаться от меня, если тебя не устраивает мой характер.

— Ну вот, мы и договорились. Выходит, и брак и развод у нас уже позади.

— Точно.

— Не делай такой виноватой мины, — раздраженно сказала Карен.

— Я и не пытаюсь.

— По крайней мере теперь тебе не придется объяснять свой отказ подать рапорт о зачислении на офицерские курсы желанием видеться со мной днем.

— Рапорт я, конечно, подам. Не думай, что я решил совсем этого не делать, — сказал Уорден, чувствуя, как злость постепенно его покидает.

— Не знаю, что с тобой случилось. Раньше ты Всегда был честным. Именно твоя честность и покорила меня. Ты всегда говорил правду, даже самую горькую. И мне это нравилось. А теперь ты стал другим. Я знаю, что обманывала Дайнэ, а теперь, оказывается, я обманывалась и сама.

— А когда я впервые узнал тебя, ты была твердой как кремень, гордой, как львица. А теперь? Теперь ты превратилась в слезливую девицу, которой нельзя сказать правду потому, что правда вызовет слезы.

— Значит, нам придется расстаться?

— Наверное, другого выхода нет.

— Ты думаешь, что все это так просто. Тебе все нипочем. Твоя ошибка состояла в том, что ты позволил мне поверить тебе. Сколько раз я замечала, с каким интересом ты смотрел на встречавшихся нам на улице девиц, и знала, что в тот момент ты готов бросить меня и уйти с какой-нибудь из них.

— Ты меня напрасно обижаешь.

Карен усмехнулась, а Уорден продолжал:

— Я хотел сказать, что одно к другому никакого отношения не имеет… А сколько раз я видел, как ты уезжаешь па машине домой, и понимал, что возвращаешься к этому подлецу, своему мужу. Ты думаешь, это не приносило мне страданий.

— Чудак ты, чудак. Как все вы можете думать, что у меня с Дайнэ обычные супружеские отношения?! У нас с ним только дружеские отношения, и все. А супружеской жизни пет, она кончилась. Я никогда не вернусь к человеку, который хоть раз обидел меня. Гордость мне не позволяет этого сделать.

Разговор как-то вдруг оборвался, как будто все взаимные претензии были высказаны и разрешены. Они сидели молча около получаса. Каждый искал в другом симпатии, но не желал показать эти чувства.

— Ты знаешь, — возобновил разговор Уорден, — мы с тобой очень похожи друг на друга, хотя и очень разные.

— И ты и я стараемся представить, что нас обманывают, и не можем попять, что на самом деле очень уважаем чувства друг друга.

— Мы ругаем друг друга за одно и то же. Оба ревнуем, но не хотим признаться в этом.

— Воображаем друг о друге разные ужасные вещи, и каждый из пас думает, что другой не стоит его.

— Я никогда в жизни не чувствовал себя таким несчастным, каким чувствую себя с тех пор, как встретился с тобой.

— У меня такое же чувство.

— Мы взрослые люди, а ведем себя так… глупо.

— Да.

— И все же мне не хотелось бы расстаться с тобой, Карен.

— В наши годы любовь всегда трудна, — сказала Карен, глядя на Уордена широко раскрытыми, полными слез глазами. — Мы оба знаем об этом. Жизнь не прощает ошибок и стремится в таких случаях разрушить любовь. Поэтому нужно бороться, чтобы сохранить чувство, уберечь его от опасностей.

— Ты права.

— Но у нас, Милт, только один путь. Мы не можем открыть своей любви, мы должны сохранять наши чувства в тайне, иначе все будет кончено. Погибнет и наша любовь, погибнем и мы.

— Значит, чтобы сохранить нашу любовь, я должен найти путь к успеху, к материальной обеспеченности.

Всю свою жизнь, с тех пор как мой брат стал священником, я боролся против мещанского стремления к обеспеченности. Я боролся против всего, к чему изо всех сил стремится средний класс.

А теперь ты требуешь от меня стать офицером, стать самому членом этой касты, которую я так ненавижу. Ты требуешь от меня этой жертвы ради себя. Фактически, ты стала приманкой, которую общество всегда готово бросить таким людям, как я. Что делает мать, когда сын, окончив школу, начинает сомневаться в справедливости существующих в стране порядков? Обычно в таких случаях парню стараются подсунуть богатую, красивую невесту, чтобы таким образом подсластить пилюлю и заставить забыть о своем протесте.

— Но я не приманка, — сказала Карен. — И никогда ею не буду.

— А ты думаешь, поросенок, которого привязывают в ловушку для тигра, хочет быть приманкой?

— Неужели ты в самом деле так обо мне думаешь, Милт?

— А ты как думаешь? Всю жизнь я боролся за то, чтобы быть честным человеком. А теперь ты предлагаешь мне стать офицером. Ты когда-нибудь видела в нашей армии честного офицера или честного человека, который остался бы офицером?

— Таким человеком можешь стать ты.

— Могу. — Уорден улыбнулся. Теперь, когда Карен смотрела на пего влюбленными глазами, он почувствовал силу в себе. — Я сделаю все, что им нужно. Только утащу приманку из капкана так, что он не успеет сработать.

— Дорогой мой, я не хочу быть приманкой. Я люблю тебя и хочу помочь тебе, а не навредить.

— Послушай, — с воодушевлением сказал Милт, — мне положен месячный отпуск. У меня на счету в банке шестьсот долларов. Мы с тобой отправимся в отпуск, в любое место на островах, куда тебе захочется. Никто и ничто не разлучит нас на это время. Ни война, ни наводнение.

— О, Милт, это было бы прекрасно. Если бы только удалось.

— А что может помешать нам?

— Ничто и никто, кроме нас самих.

— Значит, все в порядке?

— Как ты не поймешь, Милт! Ну разве я смогу так надолго уехать из дому? Все, что ты говоришь, — прекрасный сон, и мне очень хотелось бы, чтобы он сбылся наяву. Но вряд ли это возможно. Я просто не смогу оставить сына одного на такой большой срок.

— Почему? Ведь придется же тебе его оставить совсем когда-нибудь?

— Да. Но тогда все будет иначе. Пока я не разошлась окончательно с Холмсом, я чувствую себя обязанной позаботиться о ребенке. Ему ведь и так предстоит несладкая жизнь. О, Милт, все это пока только сон. Нам не удастся превратить его в действительность. Как я смогу объяснить мужу свое отсутствие в течение целого месяца? Дайнэ и теперь что-то подозревает, а тогда…

— Ну и пусть подозревает. Разве он не изменяет тебе?

— И все-таки нам нужно все хранить в тайне, пока ты не станешь офицером и но уйдешь из роты, которой командует муж. От этого все зависит. Разве ты не понимаешь?

— Я никогда не прятался от Холмса, — упрямо твердил Уорден. — Кто он такой, чтобы мне прятаться от него?

— Он твой начальник. В этом-то все и дело. И если меня не будет как раз в то время, когда ты будешь в отпуску…

— Я все понимаю, — угрюмо сказал Уорден. — Только иногда мне все становится противным.

— Нет, нам не удастся сделать то, что ты предлагаешь, Милт. А если это и будет, то не месяц. Хорошо бы хоть десять дней выкроить. Мне, может, и удастся удрать дней на десять, но не на месяц. Ты возьмешь отпуск, а неделю спустя я приеду к тебе, пробуду с тобой десяток дней и вернусь раньше тебя.

Уорден попытался отделить от своей мечты одну третью часть… За десять дней нельзя будет даже израсходовать шестьсот долларов. Он ничего не ответил на предложение Карен.

— О, Милт, — продолжала Карен, — только представь себе, как будет хорошо! Но только не месяц, это невозможно.

— Ну что ж. Ты, как всегда, права.

— Когда же кончится эта мука, Милт? Эта жизнь в постоянном страхе. Ведь мы скрываемся как преступники.

— Успокойся, Карен. Десять дней тоже неплохо. Все будет в порядке, — тихо сказал Уорден, нежно поглаживая ее по затылку.

— Я больше так не могу, дорогой Милт, — сказала Карен, прильнув головой к груди Уордена. — Ведь я не могу сходить даже в войсковую лавку, не чувствуя на себе подозрительных взглядов. Мне никогда в жизни не приходилось испытывать такое унижение.

— Ну ладно, ладно. Не расстраивайся. Знаешь, пойдем-ка к морю, выкупаемся и поедем куда-нибудь поразвлечься. — И тут же Уорден понял, что этого говорить не следовало.

Карен приподнялась и зло взглянула на Уордена. По щекам у нее катились слезы.

— Милт, скажи мне, ты ведь любишь меня? Или для тебя главное — позабавиться со мной, как с игрушкой, и бросить?

— Нет, Карен. Я люблю тебя, и ты для меня не игрушка, которую можно бросить. Ты мне дорога, и без тебя я пропаду. Пойдем купаться.

— А разве тебе не пора возвращаться? — озабоченно спросила Карен.

— Наплевать.

— Нет, этого я не допущу. Давай-ка я подвезу тебя обратно в город, и там ты найдешь такси, чтобы вернуться в казармы.

— Ладно, — согласился Уорден. Еще несколько минут назад он страстно стремился обладать ею, а сейчас это желание исчезло. Он чувствовал смертельную усталость.

Карен села за руль, а Уорден перебрался на сиденье рядом с пей. Машина тронулась.

— Ты можешь написать мне, когда получишь отпуск, — сказала она. — Положи письмо в обычный конверт, только обратного адреса не указывай. И прошу тебя, не звони по телефону. Ладно?

— Хорошо.

Карен настояла на том, чтобы подвезти Уордена поближе к стоянке такси, и видела, как он садился в машину, чтобы ехать в казармы. У Уордена не осталось даже шанса забежать в бар.

Уже в течение долгого времени Милту Уордену казалось, что Дайнэ втайне смеется над ним. После знакомства с Карен Уорден всегда в своих размышлениях называл Холмса Дайнэ. У Дайнэ были основания подсмеиваться над Уорденом, что и говорить.

Карен была женой Дайнэ, законной его супругой. От него у нее был ребенок, от него она зависела в материальном отношении. Деньги поступали ежемесячно из года в год, а не от случая к случаю, как это бывало у Уордена, когда он выигрывал в покер. Уорден не мог в такой мере обеспечить благосостояние Карен, как Холмс, не мог предоставить ей такой свободы, как нынешний супруг.

Поэтому не удивительно, что Дайнэ мог подсмеиваться над Уорденом. Пусть Карен любила Уордена, но Дайнэ Холмс служил для нее базой, опираясь на которую она могла встречаться с Милтоном Уорденом. И хотя она каждый день ходила на свидание к Уордену, тем не менее всегда была дома не позднее девяти вечера. Получалось так, будто все трое Заключили сделку…

Дайнэ Холмс имел возможность посмеяться над Уорденом. Милт чувствовал это каждый раз, видя, как Карен в машине мужа после свидания направлялась домой.

Беда Уордена состояла в том, что он признался и себе и Карен в любви к ней. В этом и была его ошибка. Таким образом, Уорден оказался во власти Карен. Она могла заставить его делать все, что угодно, даже стать офицером.

Но все эти мысли возникали у Уордена только тогда, когда он видел, как Карен уезжает домой. Рядом с ней он думал лишь о любви к ней.

В тот день он вернулся в казармы рано и сумел еще до ужина написать рапорт о зачислении на курсы подготовки офицеров и закончить составление документов по делу Блюма.

Прошла неделя. Айк Гэлович был самым бесцеремонным образом смещен с должности заведующего снабжением, и на его место назначили сержанта Пита Карелсена. Холмсу пришлось долго его уговаривать, даже прибегать к угрозе лишить сержантского звания. В конце концов Карелсен согласился, но только после того, как Холмс обещал ему при первой же возможности назначить вместо него на это место новичка из школы сержантов. В течение двух недель Карелсен не разговаривал с Уорденом.

Большую радость доставил Холмсу рапорт Уордена о зачислении на офицерские курсы. По этому поводу он даже предоставил Уордену трехдневный отпуск, но тот отказался от поощрения, сказав, что дела не позволяют ему отлучиться даже на один день. Это обрадовало Холмса еще больше, и в течение нескольких дней он всем ставил Уордена в пример.

Через день, после того как Карелсен принял дела заведующего снабжением, Уорден подал рапорт об отпуске. Холмс отнесся к этому отрицательно.

— Тридцать дней? Это невозможно, сержант. Я с удовольствием разрешил бы тебе отпуск на три и даже на шесть дней, в качестве поощрения. Это даже не было бы в зачет причитающегося тебе отпуска. Но тридцать дней, да еще в такое время! Нет, это немыслимо.

— Сэр, этого отпуска я жду целый год. Если мне не удастся его получить сейчас, то я никогда не получу его.

— Официально ты уже потерял право на отпуск. Нужно было брать его раньше.

— Вы же знаете, сэр, что я не брал отпуска только потому, что хотел все дела привести в порядок. Это не моя вина.

— Так или иначе, я не могу сейчас дать тебе отпуск на месяц. Это невозможно.

— Я же все делал ради того, чтобы в роте был порядок, — настаивал Уорден.

Дайнэмайт сдвинул шляпу на затылок и уселся на стол напротив Уордена.

— Послушай, сержант, — доверительно сказал он. — Скоро ты сам станешь офицером, и нам сейчас ни к чему сохранять официальный тон в разговоре. Скажу тебе по секрету, что я не собираюсь долго пробыть в полку. Через месяц-два меня обещали назначить в штаб бригады порученцем генерала Слейтера. Главное, что должен уметь офицер, — выходить сухим из воды и еще — предвидеть, куда дует ветер.

— Понятно, сэр. Спасибо.

— Не пройдет и двух месяцев, как я получу назначение. Тебе я рассказываю об этом только потому, что ты сам скоро будешь офицером и тебе пригодится мой совет. И вот мое предложение: как только меня назначат на новую должность, я добьюсь, чтобы ты получил двухнедельный отпуск. Ну как?

— Мне бы хотелось получить отпуск сейчас, — сказал Уорден. — И не две недели, а месяц. Мне они положены по закону.

Дайнэмайт покачал головой.

— Я даю тебе хороший совет. Мое предложение вполне резонно. Сейчас я отношусь к тебе как к равному, как к офицеру без пяти минут. Это все, что я могу сделать. Мне, так же как и тебе, нет никакого дела до того, что случится с ротой, но, если я сейчас попрошу для тебя отпуск, тебе все равно откажут.

Уорден, прищурив глаза, наблюдал за Холмсом, испытывая неловкость от его панибратства.

— Ну, что скажешь? — спросил Дайнэмайт. — Четырнадцать дней. Через два месяца. Это лучшее, что можно сделать для тебя при данных обстоятельствах.

— Согласен, — ответил У орден.

— Отлично. Значит, мы договорились. Конечно, при условии, что никто не будет знать о предстоящем моем назначении и твоем отпуске.

— Да, сэр.

— Тогда до свидания, — довольно сказал Холмс. — У меня есть кое-какие дела в штабе.

Уорден увидел в окно, как Холмс прошел по двору казармы, и подумал, сколько раз он видел люден, проходивших мимо канцелярии. Но то были другие люди, не офицеры. Так вот что значило быть офицером! Больше всего удивляло Уордена то, что все могло случиться так просто, буквально в мгновение ока человек становился другим, совершенно противоположным тому, кем он был. И для этого требовалось всего-навсего подписать небольшой клочок бумаги.

Два месяца, думал Уорден, целых два месяца ждать. Теперь уж наверняка Герта Кайпфер заработает на нем еще солидную сумму. Такова уж судьба… Мог бы иметь тридцать дней отпуска, а соглашаешься на десять, мог встречаться с Карен когда угодно, а соглашаешься видеться с ней, только когда это возможно, мог бы иметь месячный отпуск сейчас, а соглашаешься на двухнедельный, и через два месяца. Даже Магомет пришел к горе, когда гора отказалась идти к нему. Так поступил Магомет, а ведь ты простой солдат и должен поступать так, как от тебя требуют.

Глава сорок первая

Каждый вечер после ужина заключенные начинали игру. С пустовавших нар снимали матрац и подвешивали его на сетке, закрывавшей центральное окно. Затем один из заключенных, обычно самый небольшой по росту, если не было добровольцев, становился спиной вплотную к матрацу, а остальные участники игры выстраивались по росту и по очереди бросались на стоявшего человека, стремясь плечом прижать его к матрацу.

Поскольку играть в карты или в кости не разрешалось, игра с матрацем была главным развлечением для заключенных второго барака. В других бараках эта игра не привилась, а во втором никто не имел права отказываться от участия в ней.

Игра была грубой, но здесь жили крепкие, мужественные люди. Если человек, стоявший у матраца, выдерживал нападение всех участников, он считался победителем и ему предоставлялось право совершить нападение на каждого из участников. Не многим удавалось выиграть. К тому времени, когда Прюитт оказался во втором бараке, только двое — Джек Мэллой и Бэрри — выигрывали игру. Оба они были большого роста, и, видимо, это помогало им выдерживать испытание. Маггио несколько раз пытался устоять, но его сбивали. Впервые приняв участие в игре, Прюитт выдержал нападение всех, но последний, им оказался Мэллой, сбил его. Однако все, как один, признали, что для человека такого невысокого роста, как Прюитт, это большое достижение. Неделю спустя Прюитт снова предпринял попытку выиграть и выиграл, хотя воспользоваться победой смог только после того, как немного отдохнул.

Помимо этого играли в спичечный коробок, подбрасывая его кверху и стараясь, чтобы он упал на самую маленькую свою грань. Ставкой в этом соревновании была суточная норма табака. Устраивались разные состязании в силе. Одно из них носило название «Выдержишь ли» и состояло в том, что соревнующиеся ударяли поочередно друг друга в живот, пока один из них не сдавался. У бойскаутов было заимствовано состязание, в котором соперники усаживались за стол и, упершись локтями, стремились заставить противника согнуть руку. Для большей остроты ощущений позади локтя, чтобы нельзя было его свободно сдвинуть, клали горящую сигарету. Однако из всех развлечений игра с матрацем была главной.

Джек Мэллой изобрел эту игру, когда первый раз оказался в тюрьме. С тех пор она стала неотъемлемой частью быта заключенных второго барака. Мэллой, отбыв срок наказания, вернулся в свою часть, а когда его снова арестовали, то, к своему удивлению, он обнаружил, что игра не забыта и правила ее не претерпели никаких изменений. Сам Мэллой всегда играл в эту игру с большим задором и проигрывал очень редко. Если Джек становился у матраца, соревнование приобретало необычный характер. Тогда речь шла уже не о том, выдержит ли Мэллой, а о том, сумеют ли его сбить нападающие. Прюитту это однажды удалось, и тогда он почувствовал, будто совершил настоящий подвиг.

Для заключенных второго барака Джек Мэллой был такой же загадкой, как все те живые идолы, которым поклоняются люди. Пока Анджелло находился в карцере, Прюитт очень хорошо узнал Мэллоя, узнал его больше, чем другие. Он узнал Мэллоя достаточно, чтобы понять, почему тот разрешил ему заглянуть в глубину той тайны, которая окружала прошлое Мэллоя. Оказалось, что это случилось вовсе не потому, что Мэллой считал Прюитта равным себе, а по той причине, что Прюитт представлялся ему очень нуждающимся в его, Мэллоя, помощи.

Все время, пока Анджелло отбывал свой месячный срок в карцере, Прюитт мучился от сознания, что скоро наступит решительный день для Анджелло и придется с ним распрощаться. Но когда этот день наступил, все произошло иначе.

Во-первых, в течение целого месяца после освобождения из карцера Анджелло никак не мог решиться на осуществление своего плана. Каждый раз возникали какие-то обстоятельства, из-за которых Анджелло откладывал свершение задуманного.

Даже у такого отважного человека, как Анджелло, не хватало мужества преодолеть страх перед предстоящими мучениями. А мучения действительно грозили быть страшными, и Анджелло знал это. Когда же все случилось, то для всех его поступок оказался неожиданным, как бы происшедшим помимо воли Анджелло.

Караульный Турнипхэд давно уже придирался к Анджелло. При каждой его встрече с Анджелло между ними возникали перебранки и стычки. Однажды утром, когда Турнипхэд нес службу в карьере каменоломни, считавшемся среди караульных самым тяжелым местом из-за непрерывно поднимавшихся в воздух столбов пыли, караульный, как обычно, начал придираться к Анджелло, всячески выискивая повод для наказания. Так продолжалось до тех пор, пока в какой-то момент Турнипхэд не подошел к Маггио и не ударил его по лицу якобы за отказ прекратить разговоры. Прюитт находился неподалеку от Маггио и был свидетелем этого инцидента. Впервые с того момента, когда Прюитт познакомился с Маггио, он увидел в глазах итальянца такой гнев и злобу. Но Маггио был сосредоточен. Он, видно, понял, что желанный момент настал. Или сейчас, или, может быть, никогда… У Маггио было такое выражение лица, какое бывает у человека, оказавшегося перед выбором сделать решительный шаг или признаться в собственной трусости.

Турнипхэд сделал только шаг в сторону, чтобы взглянуть, какой эффект произвело наказание на заключенного, как вдруг Анджелло бросил молоток и вцепился руками в горло караульного, искусно проимитировав при этом крик сумасшедшего. Турнипхэд не ожидал нападения, и поэтому Маггио удалось сразу же повалить его на землю. Группа заключенных, в том числе и Прюитт, спокойно стояла в стороне и наблюдала за происходящим, Турнппхэду удалось в конце концов освободиться и встать. В следующий момент ударом приклада своего карабина Турнипхэд сбил Маггио с ног, и тот упал без сознания.

Турнипхэд, тяжело дыша, стоял над лежавшим у его ног Маггио и в воцарившейся мертвой тишине настороженно поглядывал на заключенных. Никто из них не пошевельнулся.

— Попробуйте только хоть шаг сделать, — резко сказал Турнипхэд. — Только попробуйте.

Заключенные молчали.

— Пусть только кто-нибудь шевельнется, — продолжал караульный, — сразу же пристрелю. Вы же видели, как этот сумасшедший бросился на меня, и ни одна сволочь не пришла мне на помощь.

Заключенные по-прежнему молчали.

— Отнесите его к дороге, — сказал Турнипхэд. — К сожалению, он еще жив. Ну, быстрее.

Никто из находившихся здесь заключенных второго барака не двинулся с места, и, только поймав на себе злобный взгляд караульного, двое из третьего барака шагнули вперед.

— Быстрее! А остальные — за работу! — скомандовал Турнипхэд.

На гребне карьера появились двое караульных, видимо услышавших шум и прибежавших на помощь.

— Тут у меня чуть было бунт не начался, — сказал Турнипхэд, обращаясь к караульным. — Присмотрите пока…

Когда заключенные подняли Маггио, Прюитт увидел на голове друга глубокую рану, из которой струилась кровь. «Вот и еще одна отметина у Маггио», — подумал он, но тут же мысль о том, что Маггио предстоит провести в карцере тридцать дней, вытеснила все остальное.

Турнипхэд проследил за тем, как заключенные отнесли Маггио к дороге, отправил нх обратно в карьер, а сам пошел к полевому телефону, чтобы позвонить в тюрьму.

Все это время двое караульных внимательно следили за заключенными, и тем ничего не оставалось, как возобновить работу. Последний раз Прюитт увидел Маггио, когда двое военных полицейских, вызванных Турнипхэдом, бросили безжизненное тело его друга в кузов грузовика, тотчас отправившегося к тюрьме.

Давно уже ни один человек не производил на Роберта Прюитта такого сильного впечатления, как Анджелло Маггио, конечно, если не считать Джека Мэллоя и Уордена. Но Мэллой и Уорден были людьми какой-то особой категории, двигались каждый по своей особой орбите, а Анджелло Маггио, итальянец из Бруклина, ярый ненавистник строгих порядков, казался Прюитту родным и близким, намного ближе, чем Мэллой или Уорден. Именно поэтому Маггио оставил в душе Прюитта такой глубокий след.

Прюитт не сомневался, что ему не придется встретиться с Маггио, после того как итальянца демобилизуют. Такова была судьба любой дружбы, родившейся в армейских условиях. Не сомневался Прюитт и в том, что ему не удастся увидеть Маггио, прежде чем того отправят в карцер, и даже потом, когда его переведут в психиатрическое отделение гарнизонного госпиталя. Существовало только два варианта: либо Анджелло умрет в карцере, либо его демобилизуют. Зная Анджелло, Прюитт не верил, что он умрет. Но никакая уверенность не могла помочь ему пережить утрату друга. И как раз в это время на помощь ему пришел Джек Мэллой.

В действительности Маггио не пробыл в карцере тридцати дней. Однако, за исключением этого, разработанный им план оказался правильным. Двадцать четыре с половиной дня Маггио продержали в карцере, а затем отправили в психиатрическое отделение тюремной больницы на обследование. О всех перипетиях дела Маггио заключенным рассказывал караульный Хансон. Именно ему обычно поручалось запирать на ночь второй барак, и вот тогда-то он и сообщал заключенным обо всем, что произошло за истекшие сутки. Других новостей заключенные не получали. От самого Маггио, находившегося в карцере, не было никакой весточки.

Хэнсон не знал и даже ничего не подозревал о плане Маггио. Он был уверен, что итальянец действительно сошел с ума, и в то же время отдавал должное ого стойкости.

— Им можно только восхищаться, — говорил Хэнсон, запирая двери барака. — Просто трудно поверить, что у человека может быть столько сил и упорства. Если все сумасшедшие такие, то побольше бы их нам в армии. Маггио — первый такой заключенный за все время, пока я здесь служу. Мне рассказывали о других случаях, но сам я никогда ничего подобного не видел. А вот ты, Джек, кажется, был уже свидетелем таких случаев?

— Да, двух, — ответил Мэллой. — Оба они произошли, когда я отбывал свой первый срок.

— Одним словом, я вижу такое впервые, — продолжал Хэнсон. — И должен вам сказать, что нужно все видеть самому, чтобы поверить. Просто невероятно, чтобы у человека было столько упорства.

— Ты прав, — заметил Мэллой.

— Очень жаль, что нашей армии приходится терять людей, обладающих таким упорством. Ведь настоящие солдаты и должны быть такими.

— Верно, — поддержал Хэнсона Мэллой.

— Для Фэтсо это тоже первый случай, не так ли, Джек?

— Да, Фэтсо недавно здесь. Он сменил сержанта, уволенного в запас.

— Фэтсо утверждает, что сумеет справиться с Маггио, — сказал Хэнсон. — Он говорит, что еще не видел человека, здорового или сумасшедшего, который, побывав у него в руках, не стал бы шелковым.

— Может быть, ему это и удастся доказать, — высказал предположение Мэллой.

— Не думаю, — ответил Хэнсон. — Может, Фэтсо и сумел бы это сделать, если бы на месте Маггио оказался кто-нибудь другой.

— Маггио был хороший человек, — сказал Мэллой.

— Оп хорошим и останется, независимо от того, здоров он или болен, — решительно заметил Хэнсон.

— А что говорит по этому поводу Томпсон? — поинтересовался Мэллой.

— Ничего. Он все доверил Фэтсо, — ответил Хэнсон. — Он только сказал, что ни в коем случае нельзя допустить убийства Маггио. В остальном Фэтсо может делать все, что хочет. Но Фэтсо ничего не добьется. Это уж точно.

Заключенным всегда приходилось прибегать к хитрости, чтобы узнать от Хэнсона какие-нибудь подробности относительно поведения и самочувствия Маггио. Караульный в основном только восхищался выдержкой итальянца, и с большим трудом удавалось заключенным заставить его рассказать то, что их интересовало. Постепенно они довели тактику своих разговоров с Хэнсоном до полного совершенства и узнавали от него все, что хотели.

В первый день Фэтсо самому пришлось заняться тем, чтобы принести Анджелло в чувство. Именно Фэтсо разговаривал с Турнипхэдом по телефону и поэтому знал, что произошло в каменоломне. Тогда Фэтсо и решил на практике проверить действенность своих методов. Вместе с тремя караульными, в числе которых был Хэнсон, он отнес Маггио в «яму» и начал его избивать. Впервые ему приходилось иметь дело с заключенным, которого доставили в карцер в бессознательном состоянии. Фэтсо сразу попытался добиться от Маггио признания, что он притворяется, но итальянец в ответ только громко смеялся и что-то причитал. Три первые попытки Фэтсо успеха не имели, и после четвертой попытки он наконец решил, что Маггио действительно сошел с ума, так как иначе, по его мнению, заключенный не мог бы вынести истязаний.

План Фэтсо был основан на стремлении добиться от заключенного признания в притворстве. Он разработал настоящий график, по которому сначала появлялся перед заключенным через каждые восемь часов, потом через каждые четыре часа, рассчитывая, что такая пунктуальность сломит волю заключенного и страх перед побоями заставит его признаться. Когда этот план не удался, Фэтсо стал являться в камеру неожиданно для Маггио, стараясь создать у него впечатление, что он может подвергнуться побоям в любое время, через час или даже через четверть часа, днем и ночью и даже круглые сутки. Действовал Фэтсо с большим знанием дела. Он выдвигал перед Маггио одно заманчивое предложение за другим: перевести его в число доверенных, сократить срок заключения и даже пересмотреть приговор вообще — ради того, чтобы он признался в притворстве. Маггио только посмеивался, корчил рожи и нес всякую чепуху. Фэтсо был убежден в притворстве Маггио, как и тех, кого пришлось раньше уволить со службы в армии и освободить из тюрьмы но статье восьмой. Фэтсо не останавливался ни перед чем, даже перед применением настоящих орудий пытки. Обо всем этом рассказывал заключенным второго барака Хэнсон. Каждый раз он сообщал, что Маггио не сдается, хотя истязания становятся все более изощренными. Даже Джек Мэллой не мог предполагать о таком. Именно тогда у Прюитта родилась ненависть к сержанту Джадсону, и размышления над планами убийства истязателя начали занимать все свободное время Прюитта. Если бы размышления об убийстве считались таким же преступлением, как и убийство, то Прюитта нужно было бы пятьдесят раз подвергнуть смертной казни на электрическом стуле.

И вот однажды вечером Хэнсон принес новость о том, что в полдень Маггио перевели из карцера в тюремную больницу. Одновременно он сказал, что повышение сержанта Джадсона в звании временно отсрочено. Прюитт сразу же высказал пожелание, чтобы об этом узнал Анджелло, но, видимо, этому не суждено было осуществиться.

О том, что произошло с Маггио в тюремной больнице, заключенные второго барака узнали от вернувшегося оттуда заключенного по имени Джексон. Он был помещен во второй барак примерно через месяц после того, как Маггио очутился в больнице. Выяснилось, что Маггио поместили в. одиночную палату для буйных больных. В первые дни при каждом появлении санитаров Маггио забивался в угол и умоляюще просил, чтобы его не били. В дальнейшем он стал вести себя так же и в присутствии старшего медицинского персонала — психиатров, невропатологов и терапевтов. Джексону удалось поговорить с Маггио только одни раз, после того как тот побывал на комиссии и вопрос о его увольнении из армии был решен. Маггио сначала отнесся к Джексону с явным подозрением, но когда тот доказал, что тоже был заключенным второго барака, улыбнулся и просил передать товарищам, что все в порядке, что его скоро уволят из армии. Все тело Маггио было покрыто шрамами, и он выглядел как какой-нибудь уличный громила, погромщик.

После комиссии Маггио продержали в тюремной больнице еще две недели, а затем отправили в Штаты. Комиссия рекомендовала уволить Маггио без выходного пособия на том основании, что он умственно недоразвит и отличался этим еще до зачисления на службу.

В течение того времени, пока Маггио был в карцере и пока Джексон не принес во второй барак весточку о нем из тюрем ной больницы, Джек Мэллой всегда был рядом с Прюиттом, старался во всем ему помочь. В трудную минуту Прюитт изливал ему душу, и Мэллой с готовностью выслушивал его. Но в большинстве случаев говорил Мэллой. Он рассказывал Прюитту о своей жизни в армии и о прошлом. В эти дни Прюитт узнал о Мэллое больше, чем знал кто-нибудь другой из заключенных.

Где только не успел побывать Мэллой в свои тридцать шесть лет и где он только не работал! А сколько всего он прочитал! Он мог рассказать подробную биографию чуть ли не любого государственного, политического или военного деятеля, начиная от Джона Рокфеллера и кончая губернатором Филиппинских островов генералом Макартуром. Он часто цитировал книги, о которых никто из заключенных даже не слышал. Как можно было его не уважать! Мэллою не приходилось завоевывать себе авторитет среди товарищей по бараку — это выходило само собой.

Глава сорок вторая

Анджелло еще находился в тюремной больнице, и о нем ничего не было известно заключенным второго барака когда туда перевели молодого парня родом из штата Индиана. Прюитт сразу вспомнил, что именно этого парня избили Томпсон и Фэтсо в одни из. первых дней пребывания Прюитта в первом бараке. Тогда Прюитт никак не мог предположить, что этот парень попадет во второй барак, и вот, отсидев трое суток в карцере, он оказался здесь.

Слух о том, что его переведут во второй барак, распространился среди заключенных сразу после того, как Анджелло попал в карцер. Подавленное состояние, в котором он находился после побоев, быстро проходило, и парень впадал в буйство. При каждой нервной вспышке он бросался на любого, кто оказывался рядом с ним. Дважды нападал на караульных во время работы в каменоломне, как-то раз в столовой опрокинул тарелку с бобами на голову сидевшего рядом заключенного и попытался перерезать ему горло ножом. К счастью, нож оказался тупым и убийства не произошло. За этот проступок парня посадили па три дня в карцер. Там он вел себя спокойно, но, как только его выпустили, сразу же набросился на одного из заключенных во время работы в каменоломне. По ночам он набрасывался на своих товарищей по бараку, и его с трудом удавалось утихомирить. Заключенные скрывали эти поступки от тюремного начальства и даже установили ночное дежурство, чтобы следить за разбушевавшимся парнем. Конец его пребыванию в первом бараке наступил, когда он накинулся на самого Фэтсо. После жестоких побоев в «яме» парня перевели во второй барак, к самым отчаянным заключенным.

Парень однако воспринял это вполне спокойно. Он узнал Прюитта и привязался к нему. Очень быстро он полюбил и Джека Мэллоя, став буквально его тенью? Во время вечерних игр заключенных он старался изо всех сил, стремясь ни в чем не уступить другим. Однажды, когда заключенные, как обычно, играли в игру с матрацем, парень сумел выдержать нападение пяти первых человек, и заключенные от всей души приветствовали его успех. Он был первым, кому разрешили не участвовать в игре с матрацем, но он отказался от этого права.

Во втором бараке к нему отнеслись покровительственно. Нервные припадки, которые иногда случались с парнем, не вызывали ни у кого особого беспокойства. Здесь каждый, когда нужно, умел постоять за себя. Если парень нападал на кого-нибудь, то пострадавший быстро справлялся с ним, одним ловким ударом сбивал его с ног и относил на нары. И тот успокаивался.

Все произошло совершенно неожиданно, вечером в каменоломне. После перевода во второй барак парень все больше и больше озлоблялся. Причина озлобления так и осталась невыясненной. Возможно, она состояла в том, что за проступки в первом бараке парню продлили срок заключения на месяц, возможно, он просто старался подражать во всем своим новым товарищам, считавшимся отъявленными бандитами.

В тот вечор он был сначала совершенно спокоен. Но вдруг какая-то вспышка бешенства охватила его. Прюитт, Бэрри и Джексон, работавшие рядом с ним, сразу поняли, что с парнем творится что-то неладное. Они втроем бросились на него и прижали к земле. Прошло несколько минут, парень, успокоился, и все четверо снова взялись за работу. Никто даже и не вспоминал о происшедшем, так как подобные вспышки у парня стали уже обыденным явлением.

Прошло еще несколько минут, и парень из Индианы вдруг подошел к Прюитту, Джексону и Бэрри. С самым решительным видом он попросил, чтобы кто-нибудь из них сломал ему руку.

— Зачем тебе это нужно, Френсис? — спокойно спросил Прюитт.

— Я хочу попасть в госпиталь, — последовал ответ.

— А зачем тебе госпиталь?

— Я болен, и мне надоело здесь все, — жалостливо ответил парень. — Я отсидел месяц, и мне отце предстоит провести в тюрьме двадцать шесть дней.

— А что ты стал бы делать на моем место, если бы тебя приговорили к шестимесячному заключению? — спросил Джексон.

— Со сломанной рукой все равно тебя не выпустят раньше, — заметил Прюитт.

— Зато хоть я недели две или три проболтаюсь в госпитале.

— А как это можно сделать — сломать тебе руку? Просто взять, как палку, и сломать? Руку так не сломаешь, Френсис, — сказал Прюитт.

— Да нет же, это просто, — настаивал парень. — Я положу руку между двух камней, и кто-нибудь из вас ударит по ней кувалдой. Рука сразу сломается, и я на две недели попаду в госпиталь.

— Я не стану этого делать, Френсис, — сказал решительно Прюитт.

— А ты, Джексон? — спросил парень.

— Не понимаю, зачем ты хочешь попасть в госпиталь? — уклонился от прямого ответа Джексон. — Поверь мне, там ничуть не лучше, чем здесь.

— Там по крайней мере не будет Фэтсо и не придется работать в этой проклятой каменоломне.

— Это конечно, — продолжал Джексон. — На когда ты проведешь там пару дней, то будешь молить бога, чтобы тебя скорее отправили в каменоломню.

— Значит, ты отказываешься? Не хочешь помочь мне?

— Если ты настаиваешь, то я, конечно, сделаю это для тебя. Но пойми, мне просто жаль тебя, — ответил Джексон.

— Давай я тебе сделаю это, Френсис, — вмешался в разговор Бэрри. — Когда ты хочешь?

— Сейчас, — решительно сказал парень.

— Где?

— В том месте, где я работаю, есть два отличных камня.

— О’кей. Пошли, — сказал Бэрри. Он огляделся и, обращаясь к остальным, спросил: — Знаете, почему я согласился? Я представил себе, что и мне, может, когда-нибудь придется просить вас о такой же услуге.

— Как хочешь, — ответил Прюитт. — Сам я этого делать не буду.

— Я тоже, — поддержал его Джексон.

— Я скоро вернусь, — сказал Бэрри. — Посматривайте за караульными.

Караульный в карьере не мог видеть заговорщиков, но два караульных наверху могли прекрасно видеть все, что происходило.

— Смотри, как бы кто не увидел, — сказал Прюитт.

— Не беспокойся. Я думаю, никто ничего не увидит, — бодро ответил Бэрри.

Он взял свою кувалду и пошел вслед за Френсисом к тому месту, где лежали два выбранных им камня. Парень встал на колени и положил левую руку так, что кисть оперлась па один камень, а локоть оказался на другом.

— Понимаешь, так не сломаются суставы, — объяснил он Бэрри. — Лучше сломать левую руку. Тогда я смогу есть и писать письма. Ну давай, бей.

— Сейчас. — Бэрри подошел поближе, прицелился и с удивительной точностью нанес сильный и резкий удар но руке.

Френсис вскрикнул так, будто не ожидал удара, будто он был сражен притаившимся в засаде снайпером. За этим криком никто не услышал треска сломанной кости. Побледнев, Френсис несколько секунд оставался на коленях, затем встал и подошел к Прюитту и Джексону, чтобы показать сломанную руку.

— Мне кажется, кость сломалась пополам, — довольный, произнес он. — Значит, я пробуду в госпитале по крайней морс три недели, а может, и больше.

Он вдруг замолчал, опустился на колени. У пего началась сильная рвота.

— Ужасно больно, — гордо произнес он, поднимаясь на ноги. — Не думал я, что будет так больно. Ну, Бэрри, спасибо тебе.

— Не стоит благодарности.

Пожалуй, пойду покажу руку караульному, — счастливо улыбаясь, сказал Френсис. — До свидания.

Френсис поднялся на гребень карьера, осторожно поддерживая сломанную руку другой рукой.

Просто удивляться приходится его выдержке, — сказал Прюитт, чувствуя, как на спине у него выступил холодный пот.

— Я бы этого никогда не сделал, — заметил Джексон. — Даже если бы кто-нибудь пообещал выпустить меня из тюрьмы.

— Действительно, такие случаи можно увидеть разве только в кино, — не переставал удивляться Прюитт.

— Я тоже нигде не видел, — сказал Джексон.

— А по-моему, это все очень просто, — проговорил Бэрри.

Они видели, как караульный разговаривал с кем-то по телефону, а Френсис стоял рядом с ним. Вскоре к карьеру подошла машина, и Френсис забрался в кузов, старательно оберегая сломанную руку от новых ушибов.

— Видишь, — сказал Бэрри, — все очень просто. Я уже начинаю думать, не сделать ли мне то же самое.

— Если таких, как Френсис, окажется сразу двое, у них наверняка возникнет подозрение, что здесь что-то нечисто, — заметил Прюитт.

— Да. Только поэтому я и воздерживаюсь пока.

Вернувшись вечером в барак, они узнали, что Френсис Мурдок уже отправлен в тюремную больницу в связи с переломом руки во время работы в каменоломне. Рука оказалась сломанной только в одном, а не в двух местах, как надеялся Френсис.

Разговоров на эту тему больше не было, и казалось, что жизнь в бараке пойдет и дальше своим чередом. По после ужина, как раз перед отбоем, во второй барак явились Томпсон и Фэтсо, оба здорово злые.

Заключенные выстроились у своих пар, а у входа застыли с карабинами в руках двое караульных.

— Мурдок сегодня вечером сломал руку в каменоломне, — начал Томпсон. — Он сказал, что это случилось, когда он, поскользнувшись, упал. Его отправили в тюремную больницу. Но, между нами говоря, все произошло не так, как утверждает Мурдок. Кто-то сломал ему руку. И Мурдок и его сообщник виновны в попытке уклонения от работы. Мы не можем отнестись к этому проступку безразлично. Срок наказания для Мурдока будет увеличен, а когда он вернется в тюрьму, то ему еще покажут где раки зимуют. А теперь пусть выйдет из строя тот, кто сломал ему руку.

Никто не шевельнулся. Все молчали.

— Так, так, — продолжал майор. — Вы все здесь, во втором бараке, злостные нарушители дисциплины и порядка. У меня нет к вам никакой жалости, и я покажу вам, кто хозяин в тюрьме. Повторяю последний раз: пусть сообщник Мурдока выйдет из строя.

Никто не шевельнулся.

— Приступайте, сержант, — резко подал команду Томпсон.

Джадсон подошел к первому в ряду заключенному и спросил:

— Кто сломал руку Мурдоку?

Небольшого роста солдат из артиллерийской батареи, не мигая, глядел на Фэтсо. Хотя он и не был свидетелем происшедшего в карьере, но знал все и тем не менее ответил:

— Я не знаю, сержант.

Фэтсо ударил его полицейской дубинкой в грудь и снова задал свой вопрос. Ни один нерв не шевельнулся на лице заключенного, и он по-прежнему, не мигая, глядел прямо на Фэтсо. Сержант наносил ему один удар за другим, но ничего не добился.

Ничего не дали побои и других заключенных. Очевидно, во втором бараке методы, к которым прибегал Фэтсо в первом бараке, не давали эффекта. Пройдя вдоль рядов заключенных, Фэтсо вернулся к Томпсону, и они сразу подошли к Бэрри.

— Кто сломал руку Мурдоку? — спросил Томпсон.

Все сразу поняли, что Томпсону известен сообщник Мурдока.

Бэрри ничего не ответил. Фэтсо ударил его.

— Ты сломал руку Мурдоку? — снова спросил Томпсон.

Бэрри молчал. Фэтсо ударил его в живот.

— Ты сломал руку Мурдоку? — повторил вопрос Томпсон:

Бэрри ничего не ответил, и Фэтсо ударил его в бок.

— Нам хорошо известно, кто сломал руку Мурдоку по его просьбе, — сказал Томпсон.

Бэрри ухмыльнулся. Фэтсо снова ударил его дубинкой в живот.

— Два шага вперед, — скомандовал Томпсон.

Бэрри повиновался.

Фэтсо ударил его дубинкой по переносице, и Бэрри опустился на колени, а несколько секунд спустя снова встал. Кровь ручьем текла у него из носа, но он не поднял руки, чтобы утереться, и по-прежнему глядел куда-то вдаль, на стену барака. Он только облизал губы и улыбнулся майору.

— На твоем примере, Бэрри, я покажу остальным, что ждет каждого, кто слишком высоко задирает нос, — зло произнес Томпсон. — Я научу тебя низко кланяться. Еще раз тебя спрашиваю, ты сломал руку Мурдоку?

— Пошел к дьяволу, — выругался Бэрри.

На этот раз Фэтсо ударил его дубинкой прямо в рот. Бэрри покачнулся, но удержался на ногах. Его взгляд помутнел, но был по-прежнему обращен куда-то на стену. Выпрямившись, он пошевелил языком во рту и выплюнул два зуба прямо под ноги Фэтсо.

— Я убью тебя, Фэтсо, — сказал Бэрри, улыбаясь. — Если я когда-нибудь выйду отсюда, то тебе не избежать смерти. Поэтому лучше постарайся убить меня, иначе считай себя покойником.

На Фэтсо эти слова не произвели никакого впечатления. Оп снова поднял дубинку, замахнулся и хотел было ударить Бэрри, но его остановил Томпсон.

— Отведите его в «яму», — сказал майор. — Незачем пачкать барак.

Фэтсо схватил Бэрри за руку и потянул его к двери. Но Бэрри вырвал руку и сказал:

— Убери свои грязные лапы. Я сам могу идти.

Караульный открыл дверь. Бэрри вышел, а за ним следом двинулся Томпсон, сопровождаемый караульными.

— Сумасшедший парень, — произнес Джек Мэллой, как только закрылась дверь барака. — Их этим не возьмешь. Я же говорил ему не раз: не стоит так вести себя.

— А может, он больше не в силах был терпеть? — сказал Прюитт.

— Ему придется теперь еще тяжелее. Они не шутят.

Впервые они услышали крик заключенного, попавшего в «яму». Тот факт, что этим заключенным наверняка был Бэрри, свидетельствовал лишь об одном — Томпсон и Фэтсо действительно не шутили, решив во что бы то ни стало добиться своего. Было уже половина десятого, а свет в бараке все не выключали. Это могло значить только, что все представление еще впереди. От проходившего мимо двери рядового Хэнсона они узнали, что Бэрри выдал один из находившихся на верху карьера караульных.

В половине двенадцатого в бараке снова появился Томпсон, сопровождаемый па этот раз десятком вооруженных карабинами караульных.

Заключенных выстроили в. колонну по два и новели в «яму». Вдоль всего коридора стояли вооруженные караульные с винтовками наизготовку. Заключенных поставили вдоль стен «ямы», и за спиной у них встали караульные.

Бэрри стоял у боковой стены, все еще пытаясь изобразить улыбку на распухшем от побоев лице. Он был неузнаваем. Перебитый нос распух, и из него жирной струей текла кровь. При каждом покашливании кровь вытекала и изо рта. Глаза были почти полностью закрыты. От ударов дубинкой надорвались ушные раковины. Все его белье было в крови.

— Он мертв, — шепнул кто-то Прюитту.

Фэтсо и два караульных стояли прямо против Бэрри, а Томпсон несколько в стороне в углу.

— Мы хотим показать вам, что бывает с людьми, которые слишком высоко о себе думают, — резко сказал Томпсон. — Сержант, начинайте.

— Повернись лицом к стене, — приказал Фэтсо Бэрри.

— Лучше убей меня, Фэтсо, — прошептал Бэрри. — Лучше убей. Если ты этого не сделаешь, я убью тебя, как только выйду отсюда.

Фэтсо шагнул вперед и ударил Бэрри ногой в пах. Бэрри вскрикнул.

— Повернись к стене, — снова раздалась команда, и Бэрри на этот раз повиновался.

— Сукин ты сын, — прошептал он. — Лучше убей меня. Иначе будешь покойником сам.

Казалось, у Бэрри осталась всего одна-единственная мысль, и он сосредоточенно высказывал ее снова и снова.

— Ты сломал руку Мурдоку? — спросил Фэтсо.

Бэрри пробормотал что-то невнятное.

— Бэрри, слышишь меня? Ты сломал руку Мурдоку? — повторил вопрос Фэтсо.

— Я слышу тебя, Фэтсо, — тихо сказал Бэрри. — Лучше убей меня, или я убью тебя. Лучше не медлп, убей.

— Браун, дай-ка ему, — приказал Фэтсо одному из караульных.

Браун шагнул вперед, взмахнул дубинкой и нанес Бэрри страшный по силе удар в область почек. Бэрри дико закричал, затем закашлялся, и кровь полилась у него изо рта.

— Ты сломал руку Мурдоку? — спросил Фэтсо.

— Будь ты проклят, — прошептал Бэрри в ответ. — Или убей меня, или я убью тебя.

Заключенных продержали в «яме» пятнадцать минут, а затем под конвоем караульных отправили обратно в барак и сразу дали отбой. Из «ямы» то и дело раздавались крики, и никто не мог уснуть. Тем не менее без пятнадцати минут пять прозвучал сигнал подъема.

Во время обеда стало известно, что Бэрри отправили в тюремную больницу. В сопроводительном письме было сказано, что в результате падения с машины он получил тяжелые травмы спины и головы.

Около полудня на следующий день Бэрри умер «от внутреннего кровоизлияния и травм, вызванных, — как говорилось в официальном сообщении, — падением из кузова автомобиля, двигавшегося с большой скоростью».

Прюитт не говорил Мэллою о своих намерениях, пока не пришло известие о смерти Бэрри. Он все решил, когда Бэрри был еще жив, но не хотел пока ни с кем делиться своими планами.

— Я убью его, — сказал Прюитт Мэллою. — Только подожду своего освобождения из тюрьмы, а потом где-нибудь подкараулю и убью. Конечно, я не собираюсь ему объявлять об этом, как Бэрри. Буду пока помалкивать и ждать подходящего момента.

— Его, конечно, следует убить, — ответил Мэллой, — хотя вряд ли этим чего-нибудь добьешься.

— А я ничего особенного и не хочу добиваться. Только я чувствую, что, убив его, снова стану человеком.

— Надеюсь, ты не собираешься нападать на него неожиданно, из-за угла? — поинтересовался Мэллой.

— Нет, не собираюсь. Он даже сможет защищаться. Мне рассказывали, что Фэтсо часто посещает один бар в городе и что у него всегда при себе нож. Я убью его ножом. У нас будут равные шансы, но ему не удастся убить меня. Я убью его, и никто но узнает, как все произошло.

— Ничего ты не добьешься, убив Фэтсо.

— Я сделаю это в память о Бэрри, которому так хотелось это сделать, но не пришлось.

— Да и Бэрри ничего не добился бы. Его судьба была предрешена с того дня, как он родился.

— Судьба Фэтсо тоже предрешена.

— Конечно. Могло случиться так, что Бэрри оказался бы на месте Фэтсо, а Фэтсо на его месте. Если ты хочешь убить, так убей тех, кто сделал Фэтсо таким, какой он есть. Он ведь только выполняет свой служебный долг.

— Вот и я свой долг выполню. Только я вижу свой долг совсем не в том, в чем видит его Фэтсо.

— Если бы убийство Фэтсо могло что-нибудь дать нам, я бы, не колеблясь, поддержал тебя. Не дело-то в том, что если ты и убьешь его, то на его место придет другой. Почему, например, ты не хочешь убить Томпсона?

— И вместо него назначат другого.

— Конечно. Но ведь Фэтсо выполняет его приказы.

— Не знаю, но у меня почему-то нет такой ненависти к Томпсону, как к Фэтсо. Майор Томпсон — офицер, от него можно всего ожидать. Но ведь Фэтсо человек нашего круга. А раз так, значит, он предатель.

— Понимаю. И все же ты не прав, собираясь его убить. Это ни к чему не приведет.

— Может быть. Но я уже принял решение, и оно окончательно.

— Ну что же. Пусть будет так, но это совсем не тот вывод, к которому ты должен был бы прийти, если бы прислушивался к моей теории пассивного сопротивления. Ты ничего не понял, как не поняли меня Бэрри и Анджелло. Ни тот, ни другой не использовали моего метода. Их сопротивление было активным, а не пассивным. У них просто не было оружия.

— И все же я убью Фэтсо. Иного выхода для меня нет. Такой, как Фэтсо, жить недостоин.

Мэллой пожал плечами, взглянул куда-то в сторону. Свет уже давно был выключен, и заключенные спали. Мэллой и Прюитт сидели друг против друга и молча курили. С общего согласия заключенных Прюитт перебрался на нары рядом с Мэллоем, сразу после того как Анджелло забрали в тюремную больницу.

— Ну, хорошо, — сказал Мэллой. — Я давно хотел рассказать тебе кое о чем, а сейчас, когда ты поделился со мной своими планами, считаю, что откладывать это не стоит. Так вот, меня скоро здесь не будет.

— Почему? — удивленно спросил Прюитт.

— Но знаю, смогу ли объяснить тебе это, — медленно произнес Мэллой. — Со мной творится что-то странное.

— Ты болен?

— Нет, не болен. Но я чувствую, что мне не хватает сил, чтобы до конца выдержать свою линию. Я чувствую себя виновным в том, что произошло с Анджелло и Бэрри.

— Не говори ерунды, Джек.

— Это не ерунда, это правда. И Анджелло и Бэрри попытались следовать моим советам и потерпели неудачу. Я всегда хотел дать людям полезный совет, но ничего хорошего из моих советов у них не получалось. Видимо, виной всему я. Если бы Анджелло и Бэрри не слушали моих проповедей, то с ними не случилось бы такой беды. Значит, если я останусь здесь, то и другие могут оказаться в беде. Ты вот, например, уже стоишь на краю пропасти. Больше этого я вынести не могу.

— Мне кажется, ты не прав, Джек, — сказал Прюитт, досадуя, что в голову не приходят никакие убедительные доводы, чтобы опровергнуть сказанное Мэллоем.

— Нет, я прав. И поэтому мне нужно отсюда убираться.

— Как же ты хочешь это сделать? — спросил Прюитт.

— Просто, — ответил Мэллой. — Я могу достать в мастерской необходимые инструменты, чтобы проломать стену и устроить себе побег.

— А прожектора?

— Никто меня не увидит.

— Но ведь в проволочной ограде пропускают ток, поднимется тревога.

— Я достану кусачки с изолированными ручками, и тогда ток мне не страшен. Но легче всего совершить побег из мастерской. Там никто не помешает мне. И там я смогу достать какой-нибудь комбинезон, чтобы не появляться в городе в тюремной одежде.

— А деньги?

— Мне деньги не нужны. У меня в городе есть друзья, которые помогут мне укрыться, пока здесь все не успокоится, а потом устроят на какой-нибудь корабль, отплывающий в Штаты.

— Скоро начнется война.

— Я знаю. Возможно, что я снова поступлю на службу в армию, но под другой фамилией. А здесь я больше не останусь. Пока не началась война, я должен кое-что предпринять.

— Возьми меня с собой, — попросил Прюитт.

— А как же с Фэтсо?

— Черт с ним, пусть пока живет.

— Ты не представляешь себе, в какое дело ввязываешься. Мне уже приходилось скрываться от властей.

— И мне тоже.

— Но тебе не приходилось бегать из города в город, скрываться то от одного, то от другого шерифа. Сейчас у меня немного шансов бежать с островов и перебраться в Штаты. Ничего романтического в этом нет, да и трудностей немало.

— Ты же сам сказал, что будет легко бежать отсюда.

— Это да, но главная трудность не в побеге отсюда. Труднее будет потом, а вдвоем — вдвое труднее. Нам потребовалось бы не меньше недели, чтобы добраться до города, не выдав себя.

— И все равно я бы пошел с тобой, — сказал Прюитт.

— Я знаю, как себя вести, чтобы не вызывать подозрений у окружающих. У меня есть опыт. Я могу выдавать себя за богатого путешественника, а ты? С тобой мы попадемся в первый же день.

— Я быстро всему научусь. Конечно, сначала я буду обузой, но не долго. А потом, я тебе пригожусь в тех делах, которые ты замышляешь.

— А откуда ты знаешь, что я замышляю?

— Я просто догадываюсь.

— Зря ты догадываешься. Я и сам еще не знаю, что буду делать.

— Ладно, не стану навязываться. Но мне очень хотелось бы быть с тобой, вот и все.

— Тебе со мной не по пути. Твое место в армии.

— Но я искренне хочу тебе помочь.

— В чем?

— Не знаю.

— Помочь изменить мир?

— Может быть.

— Конечно, нашими общими усилиями можно изменить мир, — спокойно сказал Мэллой. — Но эти изменения скажутся только лет сто спустя, когда нас уже не будет в живых.

— И все же мир изменится.

— Может быть, и нет. Именно поэтому я и сказал, что ты мне не пара. Ты романтик, и тебе скоро все надоест. Я же поставил перед собой цель и иду к ней и не жду, чтобы мне достались плоды скорой победы.

Ты совсем не знаешь меня, — продолжал Мэллой. — Все вы думаете обо мне лучше, чем я есть, смотрите на меня как романтики. А ведь я в своей жизни никогда ничего по-настоящему не любил. Вот в чем моя беда. Я не люблю становиться слишком близко к другому человеку и видеть таким образом его недостатки. Если когда-нибудь это случается, то у меня сразу пропадает любовь к этому человеку, и в конце концов я начинаю испытывать чувство ненависти к нему.

— Этому я не поверю. Ты просто наговариваешь на себя, — возразил Прюитт.

— Если бы ты пошел со мной, то скоро бы в этом убедился сам. Поверь мне, я говорю правду. Ты другой человек, чем я. Ты любишь армию, действительно любишь. Здесь твое место. Я же никогда ничего реального не любил. Все мои привязанности были слишком оторваны от жизни, слишком идеалистичны.

Я бы отдал все, что угодно, только за то, чтобы найти наконец такой предмет любви, какой ты нашел в армии. Мой тебе совет: никогда не покидай армии. Если человеку удалось найти предмет любви, он должен оставаться с ним во что бы то ни стало, даже если нет ответной любви. Человек должен быть благодарен судьбе за то, что она послала ему способность любить. В этом весь секрет.

Прюитт молчал. Он по-прежнему не верил ни одному слову Мэллоя, но был не в силах вступить с ним в спор.

— Я не могу даже попрощаться с тобой, — тихо продолжал Мэллой, — потому что не знаю точно, когда уйду отсюда. Мне придется подождать, пока наступит подходящий момент.

— Можно подумать, что вся жизнь состоит в том, чтобы здороваться с людьми, которые нам неприятны, и прощаться с теми, кого мы уважаем, — хмуро сказал Прюитт.

— Брось эти сентиментальности. Я этого не люблю. Просто ты сейчас попал в полосу прощаний. Это у каждого бывает. Ну, на сегодня хватит! Давай-ка спать.

— Давай, — согласился Прюитт. Он бросил окурок в урну и забрался па пары под одеяло. В наступившей тишине он неожиданно почувствовал какое-то отвращение к Мэллою с его заумными речами.

Прошла неделя, прежде чем Мэллою представился удобный момент для побега. Все это время Прюитт ежедневно видел его после работы и каждый день думал, что назавтра не увидит его. И вот однажды вечером Мэллой не пришел в барак. Хэнсон, запирая барак на ночь, рассказал, что Мэллой бежал из тюрьмы, захватив в мастерской комплект спецодежды вольнонаемных рабочих. Хэнсон, с большим уважением относившийся к Мэллою, очень обрадовался происшедшему, но высказал сомнение в том, что Мэллою удастся добраться до города. Для поисков беглеца были высланы моторизованные наряды военной полиции, о побеге сообщили в гарнизон, а военная полиция в окрестных городах получила сведения о внешнем облике беглеца. Это был первый случай побега из Скофилдской тюрьмы. Правда, десять лет назад трое заключенных совершили побег, но их задержали и вернули в тюрьму через двенадцать часов. Мэллой оказался более удачлив, его так и не нашли.

Спустя две недели о побеге Мэллоя, который сначала вызвал у заключенных интерес, сравнимый разве только с вниманием к состязаниям на первенство мира по бейсболу, забыли, и постепенно это событие ушло в прошлое.

В тюрьме, что бы ни случалось, заключенные должны были работать. Ежедневно их отправляли в каменоломню, где они дробили камень и грузили его на автомашины. Для них это был беспросветный, бесконечный и унизительный труд. Руки покрывались мозолями, кожа лопалась, и открывшиеся раны кровоточили. Заключенные знали, что стоит им очистить от камня один карьер, как саперы сразу же приготовят другой. От изнурительного труда болели и становились тверже мышцы, Болела и ожесточалась душа заключенных.

Глава сорок третья

Всего, считая дополнительный срок за арест в карцере и перевод во второй барак, Прю пробыл в тюрьме четыре месяца и восемнадцать дней. За это время в седьмой роте произошли большие изменения.

Уорден получил отпуск на две недели. Лева служил уже в одиннадцатой роте, сержант Старк получил повышение в звании, командиром роты вместо Дайнэмайта Холмса, переведенного в штаб бригады и получившего звание майора, временно стал лейтенант Калпеппер. Холмс забрал с собой О’Хейера. Новый командир роты должен был вот-вот приехать из Штатов. Одним словом, все в роте стало по-другому.

Прюитт вышел из тюрьмы в той же форме, которая была па нем во время суда. Он чувствовал себя в ней неловко, после того как почти пять месяцев проходил в тюремной одежде значительно большего, чем нужно, размера.

Он получил постельные принадлежности и другое имущество в том самом виде, в котором оставил их перед отправкой в тюрьму, но эти вещи сейчас казались ему совершенно новенькими. Это были те же самые одеяла, ремень, ранец и котелок, но только выданы они были не Лева, а добродушно улыбавшимся сержантом Малло, совсем недавно назначенным заведующим складом. Здесь же на складе Прюитт встретил еще одного сержанта — Пита Карелсена, назначенного заведовать снабжением. Очевидно, для сослуживцев Прюитт все еще оставался знаменитостью. Его расспрашивали о Маггио, но Прюитт дал себе слово ничего не рассказывать в течение девяти дней.

В канцелярии Прюитта встретил сержант Болди Доум, заменивший Уордена на время отпуска. Он отложил в сторону дела и с улыбкой на лице протянул Прюитту руку. Новый писарь, еврей, по фамилии Розенберри, сделал вид, что не замечает Прюитта, и продолжал что-то писать, только искоса поглядывая на пришельца.

Розенберри, как потом выяснил Прюитт, был совсем недавно призван на службу. Он занял место Маззиоли, которого вместе с другими писарями рот перевели в полковую канцелярию, присвоив им звание сержанта.

За ужином помимо Розенберри Прюитт увидел еще много новичков. Их оказалось даже больше, чем старых знакомых. Рота значительно пополнилась личным составом, прежде всего за счет вновь прибывших.

После ужина Прюитт принялся за чистку винтовки. Это была совершенно новенькая винтовка, на ней даже оставалась заводская смазка. Прюитт молча трудился, время от времени поглядывая по сторонам в надежде увидеть старых знакомых. Один за одним подошли к нему и поздоровались Чоут и другие новоиспеченные командиры отделений и взводов. Только Айк Гэлович воздержался от встречи с Прюиттом. По-прежнему чувствовалось, что Прюитт — знаменитость в роте, и каждый, кто подходил к нему, обязательно интересовался судьбой Маггио. Но Прюитт дал себе слово ничего не рассказывать еще девять дней.

После ухода капитана Холмса рота перестала быть подразделением, в котором главными привилегиями пользовались боксеры. Все, что раньше служило причиной и поводом для различного рода происшествий, теперь кануло в прошлое. Прибытия нового командира роты ждали со дня на день. Прюитт чувствовал себя как человек, которому на краю обрыва хоть и слитком поздно, но бросили веревку, чтобы он мог спастись от падения в пропасть.

Он не обращал никакого внимания на окружающих. В его памяти слишком свежи были воспоминания о времени, проведенном в тюрьме. Мысли о тюрьме не покидали Прюитта ни на минуту, и грусть рассеивалась только тогда, когда около пего появлялись Анди и Кларк. Они обычно усаживались с ним рядом, пели и играли на гитаре. Остальные солдаты поглядывали на Прюитта с опаской. Анди и Кларк горделиво встречали пугливые взгляды новичков. Ведь Прюитт был знаменитостью, а они — его друзья.

У Анди и Кларка оказался для Прюитта сюрприз. Два месяца назад они купили электрогитару и динамик. Покупка обошлась им в двести шестьдесят долларов, из которых двести им еще предстояло уплатить. Теперь они с радостью показывали гитару Прюитту.

Девять дней подряд Прюитт не покидал казармы, даже к Альме Шмидт ему не хотелось идти. Всеми своими мыслями он был еще там, в тюрьме.

Новый командир роты оказался не капитаном, как ожидалось, а первым лейтенантом. Он прибыл па пятый день после возвращения Прюитта из тюрьмы. Звали нового командира роты Росс. Он был призван из запаса после окончания офицерских курсов при колледже. Лейтенант Калпеппер, отец и дед которого сделали свою карьеру в этом полку, был не очень-то рад появлению Росса. По его мнению, командовать должен был офицер в звании не ниже капитана. И вообще он сомневался в командирских способностях Росса. Что касается Прюитта, то ему было совершенно все равно, какое воинское звание у командира его роты.

Пока наибольшее беспокойство у Прюитта вызывал тот интерес и любопытство, которое проявляли к нему новички. Ему вовсе не хотелось быть знаменитостью. Ведь ему нужно было не просто здесь жить — он предполагал всю свою жизнь посвятить армии.

Девятидневный карантин Прюитт установил для себя не случайно. Во-первых, за эти дни, но его подсчетам, из тюрьмы должны были выйти еще шесть человек. Во-вторых, число «девять» никто бы не счел круглым. Во всяком случае, девять дней — это не столь заметный срок, как неделя или две недели. А что касается Фэтсо, то он каждый вечер бывал в баре «Лонг Кэбин», и поэтому Прюитт мог не торопиться с осуществлением своего плана.

В тот вечер, когда он впервые после освобождения из тюрьмы отправился в город, Прюитт приобрел нож в небольшой лавке, принадлежавшей китайцу. Как и в других лавках, окружавших гарнизон, здесь можно было купить разные мелочи, военную галантерею, отремонтировать обмундирование.

Приобретенный Прюиттом нож ничем не отличался от дюжины других, услужливо показанных ему хозяином. Такие ножи солдаты покупали так же часто, как и разные сувениры, значки, которые разрешалось солдатам иметь в личном пользовании по инструкции о внутренней службе. И в тот день хозяин наверняка продал не один такой нож.

Бар «Лонг Кэбин» был одним из заведений, который часто посещали солдаты и офицеры местного гарнизона. Он располагался в узеньком переулочке, среди складских помещений и бакалейных лавок. В тридцати шагах от бара переулок резко сворачивал вправо, а затем выходил в небольшой тупик.

Прюитт зашел на несколько минут в бар, убедился в том, что Фэтсо пришел, и, выпив у стойки несколько рюмок подряд, вышел на улицу и стал ждать.

Перед самым закрытием бара, около часу ночи, в дверях появился Фэтсо. Вместе с ним были два моряка, с которыми он, видимо, познакомился в баре. Один из моряков бросил какую-то остроту, Фэтсо и другой моряк громко засмеялись. Впервые Прюитту довелось услышать смех Фэтсо.

Компания двинулась в противоположную от Прюитта сторону, и ему пришлось догонять их.

— Постой, Фэтсо! — крикнул Прюитт, зная, что тюремная кличка должна ошеломить сержанта.

Сержант Джадсон остановился и повернулся к Прюитту. Остановились и моряки. В слабом неровном свете, проникавшем через шторы из бара, Джадсон увидел Прюитта.

— Ах это вот кто, — улыбнулся Фэтсо. — Вы, ребята, идите. Увидимся на следующей неделе. Это мой старый сослуживец.

— Пока, Джад, — сказал один из моряков. — До встречи.

— Спасибо, — вымолвил Прюитт, когда Фэтсо подошел поближе к нему.

— За что? — спросил сержант. — Мне лично моряки не нужны. У тебя ко мне какое-то дело, Прюитт?

— Да. Давай пройдем за угол в тупик, там можно поговорить без помех.

— К твоим услугам, — улыбнулся Фэтсо.

Он пошел за Прюиттом к углу переулка, держа руки согнутыми, как это делает боксер в предвидении нападения соперника.

— Как ты чувствуешь себя на свободе? — дружелюбно спросил Фэтсо.

— Нормально, — ответил Прюитт.

Из двери бара, которую они с Фэтсо только что прошли, в переулок вывалилась большая компания подвыпивших солдат.

— Ну ладно, — сказал Фэтсо, остановившись неподалеку от угла. — Какое у тебя ко мне дело? Я тороплюсь.

— Вот, — тихо сказал Прюитт, вынимая из кармана нож. — Я слышал, что у тебя всегда при себе нож. Так воспользуйся им.

— А если у меня нет ножа?

— Врешь.

— Ну а если мне не хочется пользоваться им?

— Я все-таки советую тебе воспользоваться.

— А если я возьму и убегу?

— Я тебя поймаю.

— Тебя увидят. А что, если я позову полицию?

— Меня тогда, конечно, схватят, но тебе от этого будет не легче.

— Ага, ты все рассчитал заранее?

— Да, почти все.

— Ну, если хочешь, пожалуйста… — прошипел Фэтсо. Он сунул руку в карман и вытащил нож. Сделал он это очень быстро и ловко, буквально в одно мгновение приготовившись к бою.

У Фэтсо был точно такой же нож, как и у Прюитта. Как заправский фехтовальщик, он двинулся на Прюитта, выставив правую руку с ножом несколько вперед, а левой приготовившись защититься от удара противника.

Прюитт пошел навстречу Фэтсо. На какое-то мгновение он вдруг пожалел, что все получается так, а не по-другому, пожалел, что не посоветовался с Уорденом. Затем это чувство исчезло, и его сменила отчаянная ненависть к противнику.

Бой продолжался недолго. Только в кино могут показывать, как мелькают в воздухе ножи, как драка переносится с одного места на другое. В действительности же решающий удар наносится если не с первой, то со второй или максимум с третьей попытки.

Движения Фэтсо с ножом во многом были похожи на движения боксера. Он сделал вид, что хочет ударить Прюитта левой рукой в лицо, и, когда тот поднял левую руку, чтобы защититься от удара, нанес удар ножом в левый бок, чуть сзади руки.

Если бы Прюитт не сделал шага вперед одновременно с ударом Фэтсо, если бы он хоть чуточку испугался, если бы он не был испытанным бойцом, то Фэтсо, вероятно, успел бы нанести еще один, решающий удар и убил бы Прюитта. Но годы занятий боксом не прошли для Прюитта даром, его реакция была быстрой и точной. Он нанес Фэтсо удар в живот, в самое солнечное сплетение.

Секунду пли две они стояли друг против друга не двигаясь. Закусив губу, Прюитт изо всех сил надавил на нож, пока он не вошел в тело Фэтсо на половину лезвия. Фэтсо попытался было снова ударить Прюитта, но силы уже оставили его, и он, выронив нож из рук, стал медленно опускаться на землю.

— Ты убил меня. За что? — прошептал Фэтсо и тут же умер. На лице его так и осталось это застывшее удивление: он так и не понял, за что погиб.

Прюитт долго смотрел на убитого, и в ушах его все раздавался вопрос Фэтсо — его последний в жизни вопрос. За углом послышался звук запираемых дверей бара.

Прюитт двинулся вперед. Он вытер нож, сложил его, завернул в носовой платок и спрятал в карман. Кровотечение из раны в боку усилилось. Прюитт вытащил из кармана еще один, чистый новый платок, приложил его к ране, как тампон, и прижал рукой. Затем он медленно зашагал по темному переулку, направляясь к городской черте.

Пройдя два квартала, Прюитт остановился, потом подошел к стене и прижался к ней спиной, мучительно обдумывая план дальнейших действий. Было бы глупо сейчас возвращаться в Скофилд в таком виде. Его сразу бы схватили в казарме утром, как только был бы найден труп Фэтсо. Единственный выход состоял в том, чтобы как-нибудь добраться до квартиры Альмы. Тогда вое было бы в порядке.

От дома, где жила Альма, его отделяло около восьми километров. Прюитт не мог и мечтать о том, чтобы в таком виде, с кровоточащей раной в боку, сесть в автобус или трамвай. Трудность заключалась еще и в том, что он не мог идти ближайшим путем, через центральные улицы города, — надо было пробираться по самым темным переулкам в той части города, которую он знал плохо. И тем не менее ничего другого не оставалось, только у Альмы он мог рассчитывать найти безопасное убежище.

По-прежнему сидя у стены, Прюитт закурил на дорогу. Сигарета показалась Прюитту самой вкусной из всех, которые он курил в своей жизни. Он медленно делал одну затяжку за другой, чувствуя себя в полной безопасности здесь, в темном переулке. Ему показалось даже смешно, что вовремя выкуренная сигарета поднимает настроение, позволяет забыть о горестях и трудностях.

Ему было нелегко найти в себе силы покинуть этот уютный уголок в переулке, но он сразу же напомнил себе, что нужно все-таки трогаться в путь, чтобы окончательно не расслабиться, пока еще боль в боку не была такой сильной.

На следующем перекрестке Прюитт заметил дорожный указатель и с удовольствием прочитал на нем знакомое название улицы — теперь он уже мог быть спокоен, что не заблудится и найдет дорогу к дому Альмы.

Мысли одна за другой мелькали у него в голове, но самой навязчивой была мысль о том, что произойдет завтра, когда его не найдут в казарме и обнаружат труп Фэтсо. Всем наверняка станет ясно, кто убийца. «На этот раз, — размышлял Прюитт, — тебе не удастся отделаться наказанием в рамках дисциплинарных прав командира роты. Теперь ты уже убийца и дезертир».

Вдруг Прюитт вспомнил, что нужно отделаться от такой важной улики, как нож, который сразу после драки он сунул в карман. Подходящего места, чтобы бросить нож, долго не находилось, и только совсем неподалеку от дома Альмы Прюитт заметил канализационный люк и бросил туда нож.

Еще одна мысль отчетливо проступала в его сознании. У него, должно быть, будет хорошенький шрам на месте зажившей раны. Шрамы на теле человека — это своего рода история его жизни. Каждый из них связан с определенным событием, каждый вызывает определенные воспоминания. Фэтсо наверняка имел не один шрам.

У самого Прюитта был тоненький шрам на левой брови. Это память о выступлении на ринге в Майере. Прюитт вспомнил, что тогда все хотели прекратить бой, но ему удалось отговорить судей и выиграть встречу. После боя врач собирался наложить ему шов, но, по совету своего тренера, Прюитт не дал этого сделать и лишь заклеил рану пластырем.

Несколько шрамов появилось у Прюитта после возвращения из тюрьмы. Все эти шрамы были своеобразной биографией и послужным списком рядового первого класса Роберта Прюитта.

Когда Прюитт подошел к дому, где жила Альма, там еще горел свет. Это означало, что он наверняка получит убежище. У Прюитта когда-то был свой ключ от квартиры Альмы, но сейчас он никак не мог вспомнить, куда его подевал.

Прюитт постучал, и дверь ему открыла сама Альма. У нее за спиной показалась Жоржетта.

— Боже мой! — вскрикнула Альма, увидев, в каком виде явился к ней Прюитт.

— Да он же весь в крови, — добавила Жоржетта.

— Привет, детки. Давно я вас не видел, — улыбаясь, сказал Прюитт и тут же упал.