Ответственный представитель

I

Анна сняла халат, повесила его и вышла из затемненного кабинета в ярко освещенную приемную. Усталым движением она отвела спадающие на лоб пряди каштановых волос, провела рукой по глазам и долго щурилась, привыкая к резкому переходу от темноты к свету.

В приемной она постояла у окна. Отсюда, со второго этажа, очень хорошо были видны освещенные заводские корпуса. Где-то между цехами вспыхивали голубые огни электросварки, и в темноте ночи резко вырисовывались высокие кирпичные трубы.

В поликлинике наступала тишина. Только в коридоре еще изредка раздавались шаги уходивших домой сотрудников; уборщицы гремели ведрами, плескали водой.

За спиной Анны медсестра Галина Федоровна щелкала ножами рубильников, выключая рентгеноаппарат.

— Какой отвратительный день, — в раздумье произнесла Анна. — Я, наверное, никогда не привыкну к этому, Галина Федоровна. У девушки, которая была у меня предпоследней, поражены оба легкие. Ей осталось жить считанные дни. А у того парня, который на мои вопросы отвечал прибаутками…

Анна вздохнула и опять провела рукой по глазам, словно прогоняя навязчивые видения.

— И откуда только вы со своей подружкой Степановой такие жалостливые появились? — улыбнулась Галина Федоровна. — Но та совсем непонятная. Больных жалеет, как маленьких детей, а к сестрам придирчива до невозможности. Попробуй ей халат с пятнышком подать — живьем съест. Да вы идите, Анна Александровна, я здесь одна управлюсь.

Анна вышла в коридор и направилась к терапевтическому кабинету, в котором принимала Зина Степанова. Но Зины уже не было. Медсестра передала Анне записку:

Анна невольно улыбнулась. Ох, уж эта Зина! В кои-то веки выбрались в кино, так и тут не выдержала. Нехватило терпения сделать лишних десять шагов и сказать, куда убегает. По всему видно, что и записку она писала уже на ходу, одной рукой расстегивая халат.

Черноглазая, суетливая и стремительная в движениях, Зина до сих пор оставалась загадкой для Анны, несмотря на то, что все пять лет учебы в институте они жили в одной комнате и ели чуть ли не из одной тарелки.

Каждая новая дисциплина превращалась для Зины в предмет особого увлечения. Едва выслушав вводную лекцию, она набирала кучу учебников и, опережая объяснения профессоров, проглатывала одну книгу за другой. Нетерпеливая, страстная, жадная до всего нового, загораясь сама, Зина зажигала и окружающих. Своим энтузиазмом заражала она и Анну, и успехи обеих девушек в учебе были блестящи.

С мягко очерченным овалом лица, с большими серыми глазами, Анна была прямой противоположностью Зине. Она не любила спешки и даже говорила слегка растягивая слова. Увлекалась она не часто и восторг свой выражала очень сдержанно.

Несмотря на противоположность их характеров, дружба молодых девушек через все годы учебы прошла без размолвок. Окончив институт, они захотели работать вместе, на одном заводе, и поселились в одной комнате в рабочем поселке.

Сейчас, прочтя записку, Анна стояла в раздумьи. Одной в кино итти не хотелось. Не хотелось и сидеть дома в одиночестве. Она решила забежать на квартиру за прочитанной накануне книгой и обменить ее в библиотеке. По дороге можно было зайти в столовую, а потом к кому-нибудь из знакомых.

Анна вышла из поликлиники. Морозный воздух был неподвижен. Она жадно вдохнула его. После рентгенокабинета, окна которого были наглухо закрыты светонепроницаемыми шторами, дышалось особенно легко и свободно. Мороз чуть-чуть обжигал ноздри и пощипывал щеки.

В безоблачном небе мерцали холодные звезды. С завода доносился гул испытательной станции. Гирлянды электрических фонарей заливали светом улицы поселка, которые, несмотря на мороз, были полны народа. На ветвях деревьев искрился иней. Особенно людно было на огромной площади перед Дворцом культуры.

Анна вошла в вестибюль. Круглые колонны поддерживали купол лепного потолка, с которого спускалась многоламповая люстра. Широкие ковровые дорожки на лестницах заглушали шаги.

Из танцевального зала доносились звуки духового оркестра.

В библиотеке в этот час никого не было. Стоя за широким, барьером, на котором были разложены книги для выбора, библиотекарь, худенькая и сосредоточенная девушка, приняла у Анны книгу. В это время в библиотеку вошел еще один посетитель — молодой человек в сером костюме.

— Разыщите мне, пожалуйста, «Рентгеноустановки» Мошковского, — попросил он.

Девушка сделала шаг к книжным полкам, но, спохватившись, вернулась к барьеру.

— Мошковский на руках, — сказала она. — Минут пятнадцать тому назад выдала.

— Сегодня для меня удивительно неудачный день, — повернувшись к Анне, проговорил молодой человек. — Выкроил время, чтобы сходить на «Сказание о земле Сибирской», так представьте себе: проданы все билеты! Даже касса закрыта. Мошковский все время красовался на витрине и никому не был нужен, а теперь, когда он потребовался мне…

Мужчина не договорил и принялся просматривать книги, лежавшие на барьере. Анна сочувственно улыбнулась. Она вспомнила, что в ее сумочке лежат неиспользованные билеты в кино.

— Вы на заводе работаете? — поинтересовалась Анна.

— В проектном.

Анна кивнула головой. У ее собеседника было мужественное открытое лицо с прямым носом и ямкой на подбородке. Хотя он говорил довольно сердитым голосом, глаза его смотрели приветливо. Анна приходилась ему по плечо, а она не была маленькой. В движениях его чувствовалась большая физическая сила.

— Нет, мне все-таки нужен Мошковский, — нетерпеливо отодвигая от себя все лежавшие перед ним книги, сказал молодой человек.

Библиотекарша пожала плечами.

— Непременно? — спросила Анна. — А зачем?

— Я хочу проверить наших лаборантов. Детали проходят рентген, а при испытании разлетаются вдребезги… Я руковожу группой, — пояснил он. — До сих пор нам не удается найти причину разрушения… Простите, а вы…

— Я рентгенолог.

— О! Да это чудесно! Разрешите мне познакомиться с вами.

— Боюсь, что я не смогу быть вам полезной. Я рентгенолог поликлиники. О просвечивании деталей машин я не имею ни малейшего представления.

— А-а, — разочарованно протянул он, — это дело другое.

— Но если вы испытываете действительную нужду в «Рентгеноустановках» Мошковского… У меня есть собственная книга.

— И вы можете дать ее мне?

— Да. При условии…

— За сохранность головой отвечаю!

Мужчина нерешительно потоптался на месте. Видимо, он был очень нетерпелив. Книги, лежавшие на барьере, его явно уже не интересовали. Анна с трудом сдержала улыбку.

— Одну минуту, — сказала она. — Я живу совсем рядом. Мне нужно взять что-нибудь почитать.

— Да, да, пожалуйста.

Когда Анна выбрала книгу, они вместе спустились в вестибюль и вышли на улицу.

— Вот мой дом, — сказала она, останавливаясь у подъезда углового шестиэтажного корпуса.

— Я подожду вас, — ответил ее спутник.

Анна вынесла ему книгу. При тусклом свете лампочки в подъезде, он быстро перелистал ее.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Именно то, что мне и нужно. Я вам очень благодарен… простите, я еще не знаю вашего имени…

— Анна Александровна.

— На какой срок я могу забрать у вас эту книгу, Анна Александровна?

— На такой, какой вас устраивает.

Теперь следовало расстаться, но молодой человек медлил, вертел в руках книгу и поглядывал на Анну.

Анне не хотелось возвращаться в комнату. Морозный воздух бодрил; она так редко бывала на улице! Но она сочла неудобным дольше оставаться у подъезда.

— Мне пора, — сказала Анна.

— Спокойной ночи, Анна Александровна.

Анна скрылась в подъезде, а спутник посмотрел ей вслед, поднес к глазам руку с часами и, сказав себе: «Ну, брат, совсем загулял», торопливо направился к трамвайной остановке. Не пройдя, однако, и десяти шагов, он остановился.

— Ах, чорт! — сказал он себе. — Ни фамилии, ни номера квартиры не спросил.

II

Телефон звонил долго и настойчиво, но Николай Косторев спал крепко; он слышал звонки сквозь сон, но никак не мог разомкнуть глаз. Наконец, он очнулся, разом сел на кровати и привычным движением схватил телефонную трубку.

— Косторев слушает!

— Николай Васильевич, — сказал знакомый ему низкий голос, — приезжай-ка быстренько на завод.

— Еду, Дмитрий Ильич. Заклинило?

— Да, двигатель сошел.

Николай соскочил с кровати и, опрокидывая стулья, добрался до выключателя на стене. Вспыхнувшая лампа осветила небольшую комнату, похожую больше на чертежный кабинет, чем на жилое помещение.

Посредине стояла универсальная чертежная доска. Письменный стол был завален свернутыми и развернутыми листами ватмана. Тут же лежали листы миллиметровки с замысловатыми кривыми, карандаши, справочники, счетная линейка.

Николай взглянул на часы. Шел пятый час утра. Он лег в два. Сняв трубку, он вызвал заводской гараж.

— Пришлите за мной машину, — попросил он, — и как можно быстрее.

Спускаясь по лестнице и на ходу застегивая кожаный реглан, Николай хмурился. Он догадывался, какая неприятность ждет его на заводе.

Несколько месяцев назад завод начал выпуск дизелей для морских судов-теплоходов. Их дублировали по образцам Сормовского завода. Добавлять ничего не требовалось — так, по крайней мере, гласило задание министерства. Дизели пошли хорошо. Опыт отделы и цеха имели богатый.

Но вот на одном из общезаводских совещаний стахановцев испытатели обратились к директору с вопросом, почему проектное бюро не борется за повышение мощности.

— Пусть представители проектного бюро сами ответят нам на этот вопрос, — сказал директор.

Отвечать пришлось Николаю.

— Что ж, — признался он, — это наша вина перед заводом. Мы не считали себя вправе менять конструкцию двигателя. Но сегодня я могу заверить вас, товарищи, от имени всего коллектива бюро, что вслед за освоением двигателя мы начнем борьбу за повышение его мощности.

Борьба за мощность…

В чертежах все пошло гладко. Но первый же опытный двигатель с повышенной мощностью разлетелся на восьмом часу работы. После длительных исследований установили, что разрушение началось с втулки шатуна.

То же самое повторилось и со вторым двигателем, и с третьим, и с четвертым. Группой втулок руководил ведущий конструктор Косторев. Подбор материала втулки ни к чему не приводил. Не давала результатов и повышенная точность обработки, предельно возможная чистота ее расточенной поверхности.

Теоретический выигрыш в двести лошадиных сил до сих пор оставался только на бумаге, а обещание, данное Николаем на общезаводском совещании, оказывалось невыполненным…

Когда Николай появился в разборочном цехе, там уже собрались главный конструктор, главный инженер, начальник испытательной станции, сменные мастера. Главный конструктор, ростом почти на голову выше всех стоявших рядом с ним, молча выслушивал объяснения начальника испытательной станции. Он кивнул Николаю и протянул ему руку.

Огромный дизель с помощью мостового крана был подан в разборочное отделение. Лакированные и промасленные поверхности его блестели при свете ярких электрических ламп. Двигатель установили на специальный фундамент. Слесари подкатили к нему металлические стремянки.

Главный конструктор не спеша расстегнул и снял пальто, отдал его стоявшему рядом мастеру и, грузно переставляя ноги, взобрался на площадку стремянки. Николай следом за ним прошел вдоль еще не остывшего двигателя.

— Снять крышку, отсоединить нагнетатель, освободить цилиндры, — распорядился главный конструктор.

Он приказывал коротко, отрывисто. Слесари разом встали на свои места. Ни суетни, ни разговоров не было. Главного конструктора и уважали и побаивались. Он любил, чтобы его понимали с полуслова.

Постепенно обнажились внутренние полости двигателя. Когда стал виден шатун, все оживились. На стремянки полезли главный инженер, начальник цеха и мастера.

Стальное массивное тело шатуна было изогнуто. От перегрева его полированная поверхность стала темносиней с грязными оранжевыми потеками. Заклиненный на коленчатом валу, шатун не проворачивался, будто приваренный к нему намертво.

Слесари притащили пудовую кувалду и били ею по очереди. Лица их покрывались потом; отходя в сторону, они тяжело дышали. Но шатун не снимался.

— Ну и ну, — вздохнул главный инженер, — дела-а-а…

— Дай-ка сюда, — потребовал Николай кувалду у слесаря, который, ударив несколько раз, стоял отдыхая.

Он подбросил кувалду так легко и размашисто, что главный инженер и начальник цеха отпрянули в сторону. Главный конструктор улыбнулся краешком губ, но не двинулся с места.

Описав стремительную дугу, кувалда с коротким звоном опустилась на шатун. Шатун сошел с шейки коленчатого вала, будто и не был заклинен. Слесари, молодые парни, смотрели с восхищением на широкоплечего конструктора. У Николая даже дыхание не изменилось. Отбросив кувалду в сторону, он вместе с главным конструктором занялся осмотром разобранного узла.

От втулки ничего не осталось. Наполовину расплавленная, размельченная, она превратила цилиндрическую шейку коленчатого вала в уродливый овал. Раскрошенная бронза плотным клином легла под шатун.

Вытирая перепачканные маслом руки, главный конструктор взглянул на Николая.

— Что скажешь? — спросил он.

— Я пришел к такому выводу, Дмитрий Ильич: нам следует искать какую-то иную конструктивную форму втулки.

Главный конструктор одобрительно наклонил голову. Он не любил многословия.

— Есть наметки?

— Нет, Дмитрий Ильич, наметок нет.

— Ну, тогда вот что… — главный конструктор протянул тряпку Николаю, и тот, взяв ее, тоже вытер руки. — Начни-ка с другого конца!

— С какого же?

— С коленчатого вала.

— Но в коленчатом валу остается еще большой запас прочности.

— Это не играет роли. Свяжись с Чулошниковым. Проведите совместные испытания.

— А, пожалуй, вы правы, — подхватил главный инженер. — До сих пор мы не занимались исследованием специфичности работы вала. Тут могут быть всякого рода неожиданности.

— Все может быть, все может быть.

Заложив руки за спину, главный конструктор направился к выходу из цеха. За ним вышел и Николай. На улице им в глаза ударил яркий дневной свет. В протертых стеклянных крышах цехов отражались лучи недавно взошедшего солнца. Клубы сизого дыма поднимались, уходя в бледноголубое небо.

В кузнечном цехе тяжело вздыхали многотонные прессы, свистел паровоз, над теплоцентралью шипели прозрачные струйки пара.

— Ты поезжай домой, — обращаясь к Николаю, сказал главный конструктор. — Отдохни. В этом деле нужна ясная голова. У заводоуправления стоит моя машина.

— Хорошо, Дмитрий Ильич.

Только усевшись на мягкое сиденье автомобиля, Николай почувствовал усталость. Его потянуло ко сну. Закрыв глаза, он вдруг вспомнил девичье лицо с ласковыми большими глазами…

— Аннушка, — мысленно повторил он имя девушки, — Аня… Какая славная!.. Миша, — обратился он к шоферу, — дай круг по городу.

— И?

— И обратно на завод.

III

В течение трех следующих недель ведущий конструктор Косторев и ведущий конструктор Чулошников проводили совместное лабораторное испытание вала двигателя. Вал на специальной установке прокручивался с числом оборотов, которые он развивал в двигателе. Чувствительные приборы засекали все происходившие в нем процессы: вибрацию, давление на опоры, крутящие моменты. Но подметить какие-либо специфические факторы, влиявшие на разрушение втулки, не удавалось. Однако даже при лабораторных испытаниях втулка разрушалась первой.

— Чего-то мы все-таки не учитываем, — сказал Николай после того, как они с Чулошниковым закончили испытания.

— Чего же? Как ты думаешь?

Ответить на этот вопрос Николай, разумеется, не мог.

— А я вот отвечу, пожалуй, — сказал Чулошников, усмехаясь. — Выше головы решили прыгнуть, вот что. Разве на других заводах не хотят делать более мощных двигателей? Или там конструкторы хуже, чем у нас? Нет, ты сам посуди: три завода выпускают дизели, и мощность у всех равная.

— Веселый довод, ничего не скажешь! Может быть, ты его и при Дмитрии Ильиче повторишь?

— Э, нет! — рассмеялся Чулошников. — При нем я этого не скажу. Я же, собственно, к чему речь веду? До сих пор мы сами машины конструировали, можно сказать, творили. А теперь только чужие чертежи переиздаем, повторяем. Не обидно ли?

— Мне так, например, не обидно. И так, и этак — все для одного дела идет. И не мне это тебе доказывать. Ты человек взрослый.

— Не терплю повторений.

Николай пожал плечами.

Вскоре о затруднении с шатунной втулкой знал уже весь завод. Она превратилась в предмет горячих обсуждений не только в проектном отделе. О ней говорили в цехах, на партийных собраниях, на оперативках у директора. В многотиражке появились фельетоны и даже весьма остроумные стихи, читая которые Косторев менялся в лице не от негодования, нет, а от чувства собственного бессилия.

Конечно, часть неудач можно было бы отнести за счет цехов, технологических служб, отдела технического контроля. И Косторев придирчиво наблюдал за каждой операцией изготовления втулки. Изъяны, безусловно, имелись, но устранение их, даже всех вместе взятых, не решало основной проблемы.

Николай все больше приходил к убеждению, что главная причина неудач кроется в самой конструкции втулки. Когда он впервые высказал свое мнение на оперативке у директора, собравшиеся встретили его слова смехом.

— Может быть, ее из золота сделать? — спросил кто-то.

— Ну, хорошо, пусть все дело в конструкции, — нетерпеливым жестом останавливая реплику, сказал директор, — но разве уж так трудно создать нужную конструкцию? Все-таки это не проблема новой формы двигателя в целом.

— Втулка будет, — только и нашелся сказать Косторев.

— Пусть бухгалтерия запишет двести сил в долг проектному бюро, — предложил тот же голос, который советовал сделать втулку из золота.

До сих пор в конструкторской работе Косторева все шло гладко. Любое задание он и его группа выполняли более чем исправно. Косторев не терпел формализма. На каждое проектируемое приспособление или деталь двигателя он требовал несколько вариантов и из них выбирал наилучшие. Главный конструктор считал его одним из наиболее способных руководителей групп.

И вдруг эта шатунная втулка…

Она задела самолюбие Косторева, самолюбие конструктора, не сумевшего решить поставленную перед ним задачу. Он испытывал стыд честного должника, который и рад бы расплатиться, да нечем. На него, кроме того, ложилась ответственность руководителя за группу, за коллектив, не выполнивший задания.

Он стал отдавать шатунной втулке все свое свободное время и все свои помыслы. Возвратившись домой, садился, за чертежную доску, вычерчивая бесконечные варианты, производя расчеты и пересчеты, читая и перечитывая труды по металлографии, выдумывая одну систему смазки за другой.

Обычно сдержанный, он вдруг принимался рвать на мелкие кусочки кропотливо выполненные чертежи, вскочив на ноги, бегал по комнате, ругался вслух.

— Нет, нет, довольно! — почти кричал он. — Спать, отдыхать. Утро вечера мудренее.

Но сон не приходил.

— Спи! — приказывал он себе, а перед глазами продолжали возникать все новые и новые варианты втулки.

С постели Николай поднимался очень рано, еще задолго до первого гудка. Обнаженный по пояс, с мохнатым полотенцем через плечо, он выходил в безлюдный коридор. Умывался прямо из-под крана ледяной водой, фыркая от удовольствия и рассыпая вокруг брызги. Потом растирал тело, пока оно не становилось пунцовым.

Единственным обитателем общежития холостяков ИТР, который просыпался вместе с Николаем, был огромный кот Ивашка, черный с белым пятнышком на лбу, разжиревший на общественных харчах.

Ивашка вылезал из-за кипятильника, не успевшего остыть за ночь, и, выгибая спину, терся о ноги Николая.

— Ну и житье тебе, Ивашка, — говорил ему Николай. — Никакие втулки выдумывать не нужно. — Нагнувшись и щелкнув кота по носу, отчего тот с громким фырканьем отскакивал прочь, добавлял: — И тебе ни одно порядочное животное не позавидует, не то что человек. Ты отвратителен в своей лени, Ивашка.

Каждое утро, собираясь на работу, Николай вспоминал девушку, давшую ему «Рентгеноаппараты» Мошковского, но все не мог выбрать времени и отнести ей книгу. Он таки основательно поспорил с лаборантами и заставил их уточнить технологию просвечивания втулок.

По дороге на завод Николай обычно проходил мимо знакомого углового корпуса, хотя это значительно удлиняло его путь. Замедляя шаги и тайком поглядывая на окна, он надеялся случайно встретить или увидеть Анну.

Дважды он звонил в поликлинику, но оба раза ему ответили, что позвать к телефону врача Анну Александровну Лаврову нельзя, пока она не закончит прием. А к этому времени Николай, как правило, уходил на испытательную станцию, откуда звонить уже не было никакой возможности.

Теперь, по крайней мере, он знал ее фамилию. Узнал он и номер ее квартиры. Встретились они, однако, значительно раньше, чем Николай привел в исполнение свое намерение отнести ей книгу.

Вечером, в столовой, за одним из столиков, Николай узнал ее лицо, обрамленное тугим валиком каштановых волос.

За столиком около девушки оставалось только одно свободное место. Николай не особенно любезно отстранил пожилого мужчину, уже собиравшегося занять это место.

— Здравствуйте, — сказал Николай, садясь за стол.

— Здравствуйте, — весело улыбаясь, ответила Анна.

— Как живете, Анна Александровна?

— Ничего, спасибо, А вы?

— И я ничего. Все собираюсь возвратить вам книгу, да только совсем недавно узнал номер вашей квартиры. Вы на меня не сердитесь?

— Нет! Нисколько!

Поужинав, они вместе вышли из столовой. Николаю не хотелось расставаться с Анной, и он решил пожертвовать временем, чтобы пройти с нею один-два квартала.

Но он прошел четыре, пять, даже шесть кварталов… Около ее дома Николай сказал:

— Если вы не очень спешите, Анна Александровна, может быть, мы еще погуляем?

Анна согласилась. Они свернули на широкий центральный проспект.

Наступали синие январские сумерки, но уличные фонари еще не были зажжены. Николай и Анна бродили среди вечернего полумрака по шумным и людным улицам поселка.

В этой встрече было для них обоих уже что-то значительное. И откуда только находились темы для разговора? Они могли проговорить, пожалуй, всю ночь. Каждый пустяк приобретал для них особый интерес.

Близость девушки волновала Николая. Волновали звук ее голоса, ее улыбка. Мир от присутствия Анны как бы окрашивался в радужные сверкающие тона. Рядом с ней Николай чувствовал себя преображенным, восторженным, способным чорт знает на что, полным веры в себя, в свои силы…

Расставаться не хотелось, и Николай, вероятно, провел бы с Анной весь этот вечер, если бы не вспомнил, что на заводе его ждет работа, ждут товарищи.

По дороге на завод Николай улыбался своим мыслям.

Из рупоров доносилась музыка, и сегодня она казалась особенно приятной, словно специально созданной для его настроения.

IV

Упрямое желание найти причину, вызывающую разрушение втулки шатуна, не оставляло Косторева, хотя в сущности вопрос был уже решен: дизели пошли в серию с нормальной стандартной мощностью. Таким образом, шатунная втулка исключалась из повседневной текущей работы группы Косторева. Группа выполняла новые задания и решала иные конструктивные задачи.

На заводе о втулке стали постепенно забывать, но конструкторы группы втулок, юноши и девушки, собирались иногда после работы за столом Косторева. Они усаживались тесным кружком и в шумных спорах обсуждали один вариант за другим. Каждый старался предложить что-нибудь свое, оригинальное.

Если случалось, что предложенный кем-нибудь вариант подавал надежды, Косторев откладывал его в сторону и, оставшись один в огромной опустевшей комнате, долго сидел над ним, размышляя, выкуривая папиросу за папиросой. Сизые облачка дыма уплывали вверх, туманом обволакивая лампочку под стеклянным абажуром.

Но нет, все было не то…

Чулошников, знавший о настойчивых поисках Косторева, назвал его как-то шутя «втулочным энтузиастом». Прозвище пришлось всем по вкусу и прочно закрепилось за ним.

Неудача с шатунной втулкой сделала Косторева раздражительным. Проблема увеличения мощности не давала ему покоя.

Даже в присутствии Анны он не мог удержаться, чтобы не поговорить о втулке.

Анна долго отказывалась от приглашения Николая заглянуть к нему в комнату. На вопрос: «Почему?» отвечала уклончиво, смущенно улыбалась и говорила, что «как-нибудь потом, в другой раз зайдет, а сегодня, пожалуй, не стоит».

Но мороз гнал с улицы, а к себе Анна тоже не приглашала Николая, и оттого встречи бывали очень короткими.

Только в начале февраля, когда морозы стали слабее, но зато подул порывистый пронизывающий ветер, Анна позволила уговорить себя зайти ненадолго в общежитие ИТР.

В комнате Николая она медленно расстегнула пальто, а сняв его, нерешительно стояла у двери, будто для того, чтобы поправить волосы.

Николай пригласил ее сесть, сам сел напротив.

И тут вдруг оказалось, что они не знают о чем говорить. Конечно, Николаю очень хотелось говорить о своих чувствах; однако он понимал, что это сейчас неуместно.

Он принялся расспрашивать Анну о ее работе в поликлинике. Потом разговор зашел о минувших годах студенчества. Анна оживилась, на щеках ее появились ямки. Смеялась она едва приоткрывая губы; смех ее был тихим, задушевным.

Вскоре они знали друг о друге все, начиная со времен далекого детства, а когда переговорили и о работе, и обо всех делах, и разговор стал клониться к выяснению их нынешних взаимоотношений, Анна заторопилась домой.

Николай сделал попытку уговорить ее посидеть еще с полчасика, но, кротко улыбаясь, на вид такая мягкая и уступчивая, Анна, однако, решительно направилась к вешалке. Николай едва успел завладеть ее пальто, чтобы помочь ей одеться.

С тех пор Анна часто бывала у Николая и чувствовала себя в его комнате все свободнее. Он же старался вести себя так, чтобы ничем не задеть ее, не нарушить ее доверия к нему. И в этом он, быть может, даже переусердствовал, потому что разговаривал с ней о вещах скучных и обоим неинтересных.

Только провожая Анну, у подъезда ее дома, Николай задерживал в своих руках ее руки и заглядывал в ее добрые серые глаза.

— Анна Александровна, — сказал он как-то, набравшись храбрости, — Аня… Аннушка. Мне очень не хочется вас отпускать.

— Я никуда не уезжаю, — рассмеялась Анна.

— Да, но…

— Что «но»?

— Может быть, мы еще немного погуляем?..

— Но я так долго у вас просидела! Меня Зина, вероятно, совсем потеряла!

Он обнял ее за талию. Анна испуганно оглянулась, но не отстранилась. Час был поздний, и улицы поселка оставались безлюдными.

— Мне пора, — сказала Анна, — пустите, Николай.

— Аннушка… любимая…

Он поцеловал ее бережно, будто боясь обидеть, чуть коснувшись ее губ.

В воздухе уже чувствовалось отдаленное дыхание весны. Шумели телеграфные провода… В ярком свете электрических фонарей переливалась тонкая серебряная пыль. Она сыпалась на плечи Николая и Анны.

Они долго стояли, будто прислушиваясь к чему-то… Прежде чем отпустить Анну, Николай еще раз поцеловал ее и скорее угадал, чем почувствовал, ответное движение ее губ.

Поднявшись по лестнице, Анна перегнулась через перила и помахала ему рукой. Николай слушал, как затихают ее шаги. Где-то наверху, на третьем или на четвертом этаже, хлопнула дверь, и Николай остался один.

Ему было не до сна. Счастливый и возбужденный, он провел остаток ночи за чертежной доской. Карандаш в его руках совершал чудеса: линии ложились точно, ровно и быстро. Мысли были удивительно ясными.

В шесть утра он вымылся под краном, вытащил из-под кровати двухпудовую гирю и вдруг почувствовал непривычную слабость. Он вынужден был сесть на стул; голова слегка кружилась.

— Заработался, — усмехнулся Николай и толкнул гирю обратно под кровать.

…Анна, прикрыв за собой дверь, разделась, не зажигая света, и присела на кровать к спящей Зине.

— Зинушка, — шепнула она, — проснись на минутку. Я тебе скажу что-то. Слышишь, Зина?

— Не слышу, — не открывая глаз, отозвалась Зина, — я сплю. А что, собственно, случилось?

— Николай сегодня… поцеловал меня…

— Поздравляю. Можно спать?

Анна, прижавшись к согретой сном подруге, широко открытыми глазами смотрела в темноту.

— Ах, Анка, Анка, — неожиданно вздохнула Зина, — столько лет прожили вместе… Не жалко тебе меня оставлять одну? Расскажи хоть, кто он такой.

V

Слабость и легкое недомогание появлялись внезапно, то по утрам, то к концу дня. А однажды, сидя за чертежной доской и разогнувшись, Николай почувствовал тупую боль в груди. Он постоял, ожидая, пока боль прекратится, приписывая ее тому, что неловко повернулся. Боль, однако, осталась где-то в самой глубине груди. Весь день, бегая по цехам, Николай ощущал ее. Чувство давления внутри не проходило. В конце концов, Николай отмахнулся от этого ощущения, решив, что оно рано или поздно пройдет само собой.

Николаю не приходилось серьезно болеть; болел он только гриппом, который и за болезнь-то не считал, и переносил его обычно на ногах, не оставляя работы. Ему следовало бы теперь посоветоваться с Анной, но в его глазах все это было явлением случайным и не заслуживающим серьезного внимания…

В воскресный день Косторев вместе с другими конструкторами принял участие в коллективной лыжной вылазке. И тут он убедился, что за истекшую неделю в его груди произошло что-то неприятное. Он не мог дышать, как прежде, легко и свободно, и ему пришлось отстать от товарищей, а с полпути вернуться домой.

Пришедшая к нему вечером Анна нашла его в удрученном состоянии, с потемневшим лицом.

— Случилось что-нибудь? — спросила Анна.

— Да нет, пустяки, — ответил Николай.

— Но ты чем-то взволнован?

Он с трудом удержался от резкого ответа. Даже в присутствии Анны он почувствовал беспричинное раздражение.

Анна взяла его за руку; она говорила ровным спокойным тоном. Глядя в ее глаза, Николай тоже начал успокаиваться. Ей он, пожалуй, мог рассказать о своих неприятностях. К тому же Анна оказалась страшно упрямой. Она вытягивала из него слово за словом, пока не узнала и о слабости, и о боли в груди, и об одышке.

Да, да, у него одышка! Это он заметил, поднимаясь по лестнице общежития. Чорт знает что такое! Болеть — занятие не для него. На заводе слишком много работы, там сейчас такая горячка. И потом… шатунная втулка. Он должен создать ее, он просто не может отказаться от решения этой назойливо преследующей его проблемы! Рано или поздно он добьется своего.

Николай говорил горячась, ударяя кулаком по воздуху.

Анна заставила его сесть, села рядом и обняла его за плечи.

— Ты переутомился, — сказала она, — тебе следует отдохнуть.

— Я — переутомился?

Лицо Николая дрогнуло в улыбке.

— Да у меня не работа, а отдых. Ты бы посмотрела, как мы во время войны сталь варили. Вот тогда я действительно уставал.

Он обнял ее. Раздражение стихало, присутствие Анны разгоняло все мрачные мысли.

— Кроме того, — добавила Анна, — тебе не повредит заглянуть к нам в поликлинику. Ничто не бывает без причины, а тем более одышка и боли в груди.

— Э, нет! — засмеялся Николай. — По врачам ходить я не мастер.

— Ты ко мне приходи, Коля.

— К тебе?

— Ну, да. Я проверю тебя на рентгене. Придешь?

— Нет.

— Но почему? Разве это уж так трудно?

— Зачем отнимать время и у тебя, и у себя?

Ее пальцы принялись путать волосы на его голове; она ласково, но упрямо настаивала на своем.

— Ты любишь меня?

Вместо ответа он притянул ее к себе.

— Поэтому-то я и прошу тебя прийти!

— Ну, хорошо, — сдался Николай, — приду. Милая и хорошая моя Аннушка! Ты очень заботлива, но, кажется, упряма… Когда мы с тобой больше не будем расставаться?

— Мне хотелось бы, чтобы ты получил комнату в заводском поселке.

Увы, Николай никак не мог выбрать время, чтобы сбегать к заместителю директора по жилищным вопросам. Получалось как-то так, что все находились дела более важные и более срочные. Аннушка не обижалась и не ждала оправданий.

VI

Прошло еще немало дней, прежде чем Николай выполнил свое обещание прийти в поликлинику. Ему все нехватало времени, у него постоянно были дела, требующие немедленного разрешения.

Но уже и на заводе стали замечать, что с Косторевым происходит неладное.

Главный конструктор, приняв от него расчеты и чертежи, спросил неожиданно:

— Неважно себя чувствуешь?

— Почему вы так решили, Дмитрий Ильич? — удивился Николай.

— Вид у тебя… — главный конструктор помолчал, подбирая слово — …пергаментный. В отпуск когда собираешься?

— Пока не собираюсь.

— Напрасно.

— Так я же здоров!

— У врача был?

— Нет.

— Сходи. Заболеешь — подведешь. Долг-то не забыл?

— Не забыл, — Николай сдвинул брови и сжал губы, — помню.

— Долг платежом красен. Двигатель пошел в серию, а мы так ничего своего и не дали. М-да… Так к врачу сходи. Не медля.

Чулошников при встречах с Николаем покачивал головой. На его расспросы Николай раздраженно отмахивался.

В разговорах с конструкторами он становился все более несдержанным, вспыльчивым, особенно тогда, когда его не понимали с первого слова.

— Уж если идти к врачу, — думал он, — так идти к невропатологу, а на рентгене мне делать нечего.

Однако Николай уже начинал понимать, что дело далеко не в одних нервах. Одышка становилась все сильнее, боль в груди бывала иногда настолько резкой, что Николай вдруг замирал неподвижно, стискивал зубы и, задерживая дыхание, ожидал, пока боль разомкнет свои страшные клешни.

Сильная натура Николая позволяла ему скрывать свои физические страдания. Недуг вызывал у него приливы гнева на самого себя. Прежде никакие болезни к нему не приставали. Он и теперь считал, что болезнь у него пустяковая и пройдет рано или поздно. Оттого, что она не проходила, Николай терял свою обычную уравновешенность, злился неизвестно на кого и на что.

К внезапной слабости, к болям в груди, к усиливающейся одышке начал, между тем, примешиваться лихорадочный озноб. Голова пылала. Иногда он с трудом дотягивал до конца смены.

Болезнь начинала мешать работе. Это совсем никуда не годилось. Недуг отвлекал на себя значительную часть усилий, сосредоточиваться становилось все труднее…

С завода Николай позвонил Анне и попросил разрешения заглянуть к ней в поликлинику после работы.

…За шесть часов мимо Анны успевала пройти многочисленная галлерея больных.

С первых же дней прихода в поликлинику Анна полюбила свою профессию рентгенолога. Спокойный и рассудительный характер, острый глаз и глубокая интуиция позволили Анне за короткое время добиться таких успехов, для достижения которых другому потребовались бы годы.

В ней была подкупающая простота. С больными она разговаривала мягким и спокойным тоном. Ее искренняя внимательность располагала больных к откровенности.

Анна не скупилась на вопросы. Прежде чем выключить свет и поставить больного перед аппаратом, она узнавала о нем все, что полагалось знать врачу-рентгенологу. Анне хорошо понимала, какое решающее значение имеет ее слово для установления правильного диагноза. К ней приходили с направлениями терапевта, туберкулезника, хирурга, невропатолога…

— Старайтесь попасть к Лавровой, — советовали своим знакомым те, кто уже побывал в кабинете у Анны. — Эта увидит все! И не ошибется, будьте спокойны!

И вот свет гас, Анна опускала экран и принималась за изучение пораженного органа. Это было своего рода искусство. Непосвященный человек не увидел бы здесь ничего, неопытный врач увидел бы слишком мало. Анна видела иногда так много, что теряла душевное равновесие и, уходя с работы, нередко думала о больном, размышляя о последствиях, к которым может привести болезнь.

…Поставив Николая перед аппаратом, Анна невольно залюбовалась смутно различимым в темноте контуром его широкой грудной клетки. Трудно было представить, чтобы в таком сильном теле таился недуг. Анна даже прониклась убеждением, что не увидит никаких изменений, характеризующих заболевание.

Феерическим видением возникли контуры легких, упругими толчками пульсировало сердце.

Ожидания Анны не оправдались.

В верхней правой доле легкого, ближе к его корню, увидела она овальную, ясно очерченную тень.

За недолгую практику Анне не приходилось обнаруживать у своих пациентов подобного затемнения. Конечно, прежде всего это могло быть поражение туберкулезного характера. Но могло быть и нечто другое. О «другом» она знала только по институту да по своей специализации в клинике. Заканчивая чтение курса рентгенологического исследования, профессор Ершов, ввиду отсутствия больных, продемонстрировал своим слушателям снимки легких, пораженных раковой опухолью. И Анна отлично запомнила один из них — ясно очерченную почти овальную тень. Загадочная болезнь взволновала молодого и впечатлительного врача. Медицина так мало знала о природе рака и совсем не знала эффективных методов борьбы с ним.

Естественно, что овальная тень в легких Николая заставила Анну насторожиться. Перед ней стоял не просто больной, но любимый ею человек, с которым она готовилась разделить жизнь. Он был ей дорог. Тревога заставила ее крепче стиснуть пальцы, державшие экран.

— Дыши, пожалуйста, — попросила она. — Сильнее… Теперь повернись… Нет, нет, не так сильно… Достаточно… Кашляни.

— Но у меня нет кашля, — пошутил Николай.

Овальная тень и при дыхании, и при кашле осталась неподвижной. При туберкулезе она обычно следовала за изменением поверхности легкого.

Тревога становилась все сильнее, хотя Анна отлично понимала, что ни один рентгенолог не решится с первого просвечивания утверждать наличие рака легких. Для этого требовалась длительная процедура анализов, рентгеноснимков, наблюдений за состоянием больного. Можно было легко ошибиться. Овальная тень могла, все-таки, оказаться или туберкулезом, или абсцессом, или даже крайне редким заболеванием — актиномикозом легких.

Впервые Анна растерялась. Ее мысли разлетелись, как стая вспугнутых птиц, и она никак не могла сообразить, что ей следует делать дальше.

Однако она должна была сдерживать свое волнение, прятать тревогу, чтобы не возбудить подозрений у Николая.

— Одевайся, пожалуйста, — сказала Анна и, не включая света, прошла к столику, освещенному красным фонарем.

— Что же ты у меня увидела?

— Пока ничего серьезного, — как можно спокойнее ответила Анна. — Сейчас ты пройдешь к Зине… к терапевту, — поправилась она.

— Зачем же к терапевту, раз нет ничего серьезного?

— Это на экране, а так… — Анна не находила слов для ответа, — терапевт тебя прослушает, возьмет под наблюдение. Галина Федоровна, — сказала она сестре, — проводите больного в терапевтический кабинет.

— Под конвоем? — засмеялся Николай.

Анна не ответила. Присев к столику, она машинально заполнила историю болезни. Потом, сдвинув брови, долго смотрела в пространство, в темную глубину комнаты. И казалось ей, что овальная тень разрастается в огромную зловещую тучу, закрывая собой радужные надежды на будущее.

VII

Терапевт Степанова, молоденькая черноглазая девушка, попросила Косторева раздеться. Увидев его обнаженное до пояса тело, она произнесла «Ого, сложеньице!» и положила перед собой бланк истории болезни.

— На что жалуетесь, товарищ Косторев?

Николай с любопытством посмотрел на врача. Анна восторженно отзывалась о своей способной подруге, много рассказывала о ней. Тем не менее он не ожидал увидеть такую юную и такую подвижную девушку. Она походила на мальчика-подростка.

— Слабость, — ответил Николай, — одышка, да вот здесь побаливает.

Он показал на грудь. Ручка в пальцах Степановой стремительно забегала по бланку, оставляя за собой мелкие витиеватые строчки.

— Прежде болели чем-нибудь?

— Насколько помню, ничем.

— Температура бывает?

— Кажется… да.

— Какая?

— Я не мерил.

— Очень плохо.

Девушка успевала и спрашивать, и записывать одновременно. Кончив опрос, она отложила ручку, встала и подошла к Костореву. Легким прикосновением пальцев пробежала по телу. Затем вставила в уши наконечники резиновых трубок фонендоскопа.

— Дышите глубже… Так… Еще… Теперь не дышите. Повернитесь спиной.

Коробочка фонендоскопа перепрыгивала по его груди и спине. Николай, глядя сверху вниз на маленькие руки девушки, подумал, что Анне следовало направить его к более опытному терапевту, а не использовать свои дружеские отношения. Молодость Зины, ее торопливые угловатые движения не внушали ему никакого доверия.

Выслушав Косторева, девушка простукала его. Не бывавший никогда у врачей, Николай с интересом наблюдал за этой процедурой. Ему казалось, что звук от удара согнутого молоточком пальца получался всюду одинаковым.

Однако, обойдя все тело, пальцы возвратились к правой верхней стороне груди. Опустились вниз и опять торопливо поднялись вверх. Лицо молодого врача стало сосредоточенным и серьезным.

— Значит, температурите? — переспросила Степанова. — Утром или вечером?

— Когда как. Бывает и утром, и вечером.

— Немедленно же начните измерять температуру.

Присев к столу, Степанова продолжала внимательно смотреть на Николая. Она засыпала его вопросами. Ее интересовали такие вещи, отвечая на которые Косторев краснел. Он уже жалел, что пришел в поликлинику, и негодовал на Анну, направившую его к терапевту.

Здесь, в кабинете, у него исчезли и одышка, и слабость, и боли в груди.

Зина долго записывала его ответы на бланке с жирным заголовком «История болезни».

Николай, уже начинавший терять терпение, подумал: «Что она там трактат пишет или сочинение по русскому языку?»

А кончив писать, к полной неожиданности Николая, Зина снова принялась его осматривать. Согнутый палец ее, как и в прошлый раз, остановился на правой стороне груди.

— Одевайтесь, товарищ Косторев.

— Но вы-то у меня нашли что-нибудь?

Зина сдержанно улыбнулась.

— Пока ничего. Придется проверить легкие. Мне кажется, они у вас не в порядке. — Она подала ему бумажку. — Возьмите направление на исследование крови.

— Значит, еще куда-то нужно идти?

— Да, конечно. В лабораторию. Она рядом.

— Благодарю.

Выйдя из кабинета, Николай скомкал листок и сунул в карман. По коридору он прошел так быстро, словно опасался, что его вернут обратно в кабинет и снова начнут осматривать.

В восемь вечера кончился прием. Едва закрылась дверь за последним посетителем, Анна побежала в терапевтический кабинет.

— Ну? — спросила она Зину. — Что?

— А именно? — Зина дернула шнурки на рукавах, шнурки за спиной, почему-то поморщилась и протянула снятый халат Полине, дежурной сестре, полной девушке с удивленными глазами.

— Как твое мнение о… Костореве?

— Ах, так это и есть твой поклонник? Недурен собой. Сложение богатырское. Но как больной он мне не нравится. Легкие у него явно не в порядке. Впрочем, ты сама же мне его направила. А в твоем направлении сказано больше того, что узнала я.

Взглянув на Анну, Зина вдруг рассердилась:

— Ну, чего, чего? Или рога у меня выросли? Подумаешь, у дружка в легких затемнение увидела! Экая невидаль. До ста лет живут с такими пятнышками. А вообще, вот что, Анка: с сего дня Косторев мой больной и твоего пристрастия я не потерплю. Ты меня хорошо знаешь, Анка. Не правда ли? И если будешь приставать ко мне, выставлю из кабинета.

— Зинушка… Ты с ума сошла?

— Нет, не сошла. Завтра мы его вместе посмотрим на рентгене. Потом ты сделаешь снимки, я соберу анализы. А там пригласим кого-нибудь поопытнее нас с тобой. Ясно? Иди одевайся и жди меня внизу.

А когда Анна вышла, тихо прикрыв за собой двери, Зина вполголоса приказала Полине:

— Косторева завтра пропустишь вне очереди. Историю болезни в регистратуру не сдавай.

И, хрустнув пальцами, прошлась по кабинету.

VIII

На испытательной станции гоняли опытную машину с восемнадцатым вариантом шатунной втулки. Закончив работу в отделе, Николай вместе с Чулошниковым и главным конструктором прошли в цех.

На металлическом каркасе, вделанном в бетонный фундамент, грохотала мощная громадина дизеля.

Бригадир испытателей, строгий молодой мужчина в кожаных штанах и куртке, вытирая на ходу руки замшевой тряпкой, направился к главному конструктору.

Шум мешал разговаривать. Сначала бригадир кричал что-то на ухо главному конструктору, а потом тот кричал бригадиру.

Николай встал у пульта, пробежал глазами по приборам. Мощность на двадцать сил выше проектной.

— Втулка дает! — прокричал ему Чулошников.

«Двадцать не двести, — подумал Николай, — достижение не велико».

— Сколько уже крутится? — спросил он у моториста, державшего в руках рычаги управления.

— Сорок девять часов.

— Успех! — прокричал Николаю главный конструктор. — Двадцать выиграли. И это совсем не плохо.

Николай поморщился, а главный конструктор, смеясь, погрозил ему пальцем.

Да, двадцать сил, хоть они и не решали основной задачи, радовали Николая. Это был итог немалого труда, итог продолжающихся поисков.

Вокруг пульта собрались мотористы, мастера, технологи. Главный конструктор вырвал из блокнота листок бумаги и набросал на нем диаграмму распределения динамических нагрузок.

Все кричали, надрывая голосовые связки, выхватывая друг у друга карандаш.

— Еще сил пять-шесть можно выжать, — заключил главный конструктор.

Николай сам взялся за рычаг сектора газа. Стрелка тахометра медленно поползла по циферблату.

Пять сил…

Казалось бы, какая мизерная величина в сравнении с общей мощностью дизеля в полторы тысячи лошадиных сил. Но Николай знал цену каждой новой выжатой силы: это новое усовершенствование в конструкции, новое усилие творческой мысли многочисленного коллектива, достигнутое в результате долгого и кропотливого труда.

Тем не менее Николай жаждал иного решения поставленной перед собой задачи: двести сил одновременно. Правда, для этого требовались принципиально новые пути поисков. Не является ли втулка в работающем сейчас двигателе первой вехой?

Следуя за движением руки Николая, лежавшей на рукоятке сектора, стрелка тахометра продолжала ползти вперед по шкале. Возрастали обороты. От гула двигателя вибрировало все здание испытательной станции.

Главный конструктор сделал предостерегающий знак, Что-то крикнул Чулошников.

Двадцать восемь сил… тридцать… тридцать две…

Может быть, восемнадцатый вариант позволит получить пятьдесят? Семьдесят? Сто? Что не удастся получить все двести, в этом Николай не сомневался. Еще не было принципиального отличия. Резкого существенного отличия.

Тридцать пять… тридцать шесть…

Вдруг дрогнули и заметались стрелки на приборах. В мощный ритмичный гул ворвался воющий скрежет металла. Двигатель задрожал, забился в чудовищной тряске.

Николай рванул рычаг на себя.

И сразу наступила тишина. Она была такой внезапной, такой гнетущей, что люди не сразу привыкли к ней…

— Полетела… втулка… — сказал строгий бригадир, — накрутилась…

— Экий же ты нетерпеливый, — проворчал главный конструктор.

«И все это не то, не то, не то… — с болью в душе сказал себе Николай, — где же настоящее решение? Где?»

Домой он шел пешком. Не стал ждать трамвая и отказался от машины, предложенной главным конструктором. Хотелось побыть наедине с собой, прийти в себя.

Прохладный ветер освежил голову. Николай не замечал пройденного пути, не видел окружающих предметов. Оставались позади деревянные одноэтажные особняки и двухэтажные с беленым каменным низом дома, длинные досчатые заборы, за которыми поднимались красные кирпичные стены строящихся корпусов; вытянув вверх свои стрелы, стояли подъемные краны…

IX

В течение недели продолжалось изучение дефектов разрушенного двигателя. В эти дни Николай почти не выходил с завода и не виделся с Анной.

Только накануне выходного Николай позвонил Анне, и она впервые разрешила ему зайти за ней на квартиру. В одиннадцать утра он поднялся по лестнице уже знакомого ему подъезда.

Дверь открыла Анна. На ней был длинный халат яркой расцветки, плотно облегающий ее высокую стройную фигуру. Николай невольно залюбовался ею. Свежее, румяное лицо Анны дышало физическим здоровьем и духовной бодростью. Короткие рукава халата падали с ее округлых плеч, оставляя обнаженными полные и гибкие руки.

Придерживая полу халата, Анна пропустила Николая в комнату.

— Я вчера приходила к тебе, — сказала Анна, — но не застала дома.

— Только что освободился, — пояснил Николай. — Ночевал на заводе.

— Познакомься с Зиной, — Анна повернулась к столу, за которым сидела черноглазая девушка с черными косами, собранными в узел на затылке. — Узнаешь?

— Узнаю, — смутился Николай, протягивая руку Зине.

Девушка наблюдала за ним внимательными лукавыми глазами.

— А почему вы не явились ко мне, товарищ Косторев?

— По двум причинам.

— Я вас оставлю на минутку, — сказала Анна и, перекинув через плечо платье, вышла из комнаты.

— Я слушаю.

Лицо Зины стало строже.

— Работа, — понимаете, — работа. Ни одной свободной минуты.

— Потом?

— Да я же чувствую себя совершенно здоровым.

— Разрешите вам совершенно не поверить. — Зина поднялась из-за стола и оглянулась на дверь. — Вы немедленно же должны прийти в поликлинику. Завтра же. Слышите, Косторев? У меня отличная зрительная память. Я вижу, во что вам обошлись эти дни. Ни слова! Пожалуйста, не отговаривайтесь работой. Я тоже работаю. Цвет вашего лица мне не нравится. Кровь на анализ сдали? По глазам вижу, что нет. — Она прошла к тумбочке, раскрыла лежавшую на ней сумочку и вернулась с бланком направления. — Завтра же, повторяю. И учтите: от меня вы не отвертитесь!

— Разве у меня что-нибудь серьезное? — настораживаясь, спросил Николай.

— Именно это я и хочу знать. А ваше здоровье нужно не только вам, но и… — Зина улыбнулась. — Анна мне дорога, как сестра. Я очень хочу, чтобы она была счастлива.

— Я приду, — сказал Николай, — даю вам в этом слово.

Он пожал ее руку. Глаза Зины смотрели ласковее, она одобрительно кивнула головой.

Вошла Анна в синем шерстяном платье. Пышные волосы красиво лежали над чистым широким лбом. Прическа была затейлива. Видимо, Анна любила быть одетой и причесанной к лицу.

День еще не был по-настоящему теплым, но приближение весны чувствовалось уже во всем: и в более нежных порывах ветра, и в нестерпимом, режущем глаза блеске сугробов, и в бордюрах прозрачных леденцов-сосулек под карнизами крыш.

Солнце, прежде прятавшееся за высокими заводскими корпусами, теперь перекатывалось по конькам крыш в даже взбиралось на самый верх кирпичных труб.

— Куда мы пойдем? — спросила Анна, щурясь от яркого солнечного света.

— К Чулошникову.

— Кто это?

— Очень хороший человек. У него чудесная жена, гостеприимная и веселая. Там обычно собирается вся наша конструкторская компания. Я познакомлю тебя с вашим народом. У Чулошникова приемник с проигрывателем. Потанцуем.

— А как ты себя чувствуешь? — неожиданно спросила Анна.

— Я? Не плохо.

— Ты очень изменился, Коля.

— Да нет же. Сегодня я себя отлично чувствую.

— Завтра ты должен побывать у Зины.

— Хорошо, Аннушка.

— А сейчас… сейчас идем к твоему Чулошникову.

X

Небольшие прямоугольники бумажек лежали на столе перед Зиной. Сжав ладонями щеки, она в десятый раз перечитывала краткие сведения: исследование крови, исследование мокроты, заключение туберкулезника…

Повторный анализ крови и мокроты производился в присутствии Зины. Она сама сидела над окуляром микроскопа. Палочек Коха не было… Значит, туберкулез следовало исключить. Это подтвердили и специалисты из диспансера. Именно поэтому лицо Зины выглядело сегодня таким озабоченным. Она была бы, пожалуй, рада, если бы подтвердился туберкулез. Туберкулеза нет, а опухоль расползается все шире, захватывая все больше легочную ткань и угрожая распространиться на весь корень с его сосудами, нервами. В мокроте обнаружены эластические волокна…

У Косторева появился надсадный мучительный кашель, усилились боли в груди, увеличилось чувство общей слабости. Анна дважды делала снимки: прямые и боковые, мягкие и жесткие. Она получила мастерские отпечатки, ясные, даже слишком ясные.

Анна…

Если бы ее можно было оставить в неведении! Взглянув на повторные анализы, Анна опустила голову и ушла из кабинета Зины с изменившимся лицом.

Последний раз Зина осматривала Косторева в присутствии старшего врача поликлиники, одного из опытнейших терапевтов города, Елены Лазаревны Даллих. После ухода Косторева Елена Лазаревна пододвинула к себе историю болезни и в графе «диагноз», которую до сих пор не решалась заполнить Зина, вывела аккуратным каллиграфическим почерком «Cancer pulmonum» (рак легких). Однако, оставшись одна, Зина поставила рядом крупный и размашистый знак вопроса. Трудно было мириться с вынесенным Костореву приговором…

Теперь, просмотрев еще раз все анализы, Зина перевела глаза на шестой листок, бумаги: направление в раковый диспансер. Зина не решилась сегодня вручить его Костореву. Его уверили в том, что у него сухой плеврит. Запущенный, хронический, в общем какой угодно, но… вовсе не такой уж серьезный.

Косторев не должен был знать. Нет, нет, ни в коем случае! Пусть остается в полном неведении.

Зина отняла ладони от щек, и на лице ее остались розовые полосы, следы прижатых пальцев. Она протянула руку к шестому квадратику бумаги и, разорвав его на мелкие, мелкие кусочки, долго мяла в раздумье.

Потом, решительно собрав листки анализов и взяв историю болезни, отправилась к Елене Лазаревне.

Елена Лазаревна согласилась с Зиной. Посылать Косторева в онкодиспансер значило открыть ему глаза на истинное положение вещей. Он человек грамотный и легко догадается. Конечно, лучше будет устроить консилиум здесь, в поликлинике, вызвав профессора Ершова и кого-нибудь из онкологов.

Возвратившись к себе в кабинет, Зина долго расхаживала взад и вперед, то похрустывая пальцами, то прижимая их к щекам.

— Анка, ах, Анка, — вздохнула она, — чем же помочь тебе, родная?

Анна вошла неожиданно, уже одетая.

— Ты не идешь домой? — спросила она Зину.

— Нет.

— А куда ты собираешься?

— В клинику, к Ершову. В библиотеку зайду. И так, вообще… — Зина сделала неопределенный жест.

— Елена Лазаревна смотрела Николая?

— Смотрела.

— Что она говорит?

— Да ничего определенного.

— Покажи мне историю болезни.

— Может быть, ты потерпишь до завтра?

— Нет, я хочу видеть сейчас.

— Полина, кажется, передала ее в регистратуру.

— Зачем ты лжешь, Зина? — Анна подошла к столу и, перелистав стопку бланков из плотной бумаги, вытащила историю болезни Косторева.

— «Cancer pulmonum», — прочла она вслух. По лицу ее разлилась бледность. — Значит, все-таки… cancer.

— Но ты же видишь, что под вопросом, — заметила Зина. — Завтра будет Ершов, и я уверена, что он поставит совсем другой диагноз… Анка!

Из глаз Анны катились крупные слезы…

XI

Николай был удивлен, когда, придя на прием к Степановой, увидел кроме нее еще двух женщин и высокого худощавого мужчину с седой квадратной бородкой. Женщины, обращаясь к мужчине, называли его профессором.

Впрочем, говорили они мало, только изредка, вполголоса, обмениваясь непонятными для Николая латинскими терминами.

В коротких и лаконичных фразах профессора, в его умных зеленоватых глазах, под которыми мелкими морщинками легли отеки, в скупых движениях его Николай почувствовал большого знатока своего дела.

Во время консилиума Николай впервые испытывал чувство тревоги. Во-первых, почему потребовался консилиум с присутствием профессора? И почему его осматривают с такой подозрительной щепетильностью? Лица врачей все время оставались сосредоточенными. Никто из них не улыбнулся, чтобы ободрить Косторева.

А Степанова и вообще избегала встречаться взглядом с глазами Николая, словно была в чем-то виновата перед ним. Она покусывала губы и нервно перебирала трубки фонендоскопа.

Спустившись на первый этаж, Николай обратился с вопросом к девушке, сидевшей в регистратуре:

— Скажите, пожалуйста, профессор, который находится сейчас в кабинете Степановой, по каким болезням консультирует?

— Профессор Ершов? Он — онколог.

— А что такое онколог?

— Специалист по раковым заболеваниям.

— По раковым?.. Ах, вот оно что… — Выйдя из поликлиники, Николай постоял в раздумье. — Сейчас уточним, в чем суть раковых заболеваний.

Домой он вернулся с толстым учебником внутренних болезней, взятым в библиотеке Дворца культуры.

Он читал долго и внимательно. В тишине комнаты шелестели перевертываемые листы. Николай дышал тяжело, часто кашлял и еще чаще закуривал папиросу. Забытая в отведенной руке, она гасла. Спохватившись, он чиркал спичкой, глубоко затягивался.

Прочтя то, что его интересовало, Николай захлопнул книгу и прошелся по комнате.

— Рак легких… — произнес он. — Рак легких…

Сдвинув брови, сжав ладонью подбородок, он долго ходил по комнате. Остановившись у стола, снова раскрыл книгу и прочел вслух, поразившие его строчки:

— «Рак легких или бронхогенный рак до сих пор достаточно не изучен и представляет собой диагностическую загадку… Он приводит к тяжелой психической травме больного, являясь покуда заболеванием неизлечимым, ведущим к непременной и скорой гибели больного…»

Николай растерянно оглянулся, словно ища поддержки у кого-то присутствующего в комнате. Под сердцем медленно вырастал кусочек льда, а от него по всему телу потекли холодные расслабляющие струйки. Вдруг особенно отчетливо ощутил он и одышку, и щемящую боль в груди, и жар в голове.

Николай опустился на стул, торопливо докурил папиросу. В третий раз раскрыл он книгу и стал перелистывать страницы чужими, негнущимися пальцами. Пальцы рвали листы. Он дышал тяжело, воздух со свистом вырывался из его груди. Глаза стремительно бегали по строчкам, отыскивая хотя бы одну обнадеживающую фразу. Ничего подобного не было. Каждый абзац текста говорил: безнадежно.

И все-таки он не хотел верить. Все его существо протестовало, отвергая им же сделанное открытие. Он говорил себе, что, может быть, у него еще вовсе и не рак, что он все-таки не медик и рискует поэтому вынести себе ложный приговор. А врачи… врачи тоже способны ошибаться. Потом, зачем бы они стали скрывать от него, как от ребенка, чем он болен в действительности?

Но пусть у него даже рак. Зачем пугать себя тем, что случится не сегодня и не завтра, а когда-то в будущем? Судя по книжным сведениям, рак болезнь затяжная.

Да нет, просто не может быть, чтобы вот так, вдруг, ни с того, ни с сего, пришла беда, когда он до краев полон энергии, жажды деятельности, жажды жизни. Люди умирали на полях сражений, и это была смерть во имя справедливости, смерть героев. Люди умирали, растрачивая свое здоровье на любимой работе, и здесь тоже была смерть, которая оставляла за собой чувство гордости и уважения. Но умереть так глупо, так нелепо в самом расцвете сил…

Николай вскочил и рывком сдернул с себя рубашку, майку. Он осмотрел свои плечи и грудь, сжал ладони в кулаки, отчего под кожей его заиграли упругие бугры мышц. Ударом кулака он оглушил бы лошадь, не то что человека. Его плечи выдерживали тяжесть пятипудового мешка, как пуховую подушку. В нем хватило бы силы на десятерых, а тут вдруг — «безнадежно».

И хотя где-то под сердцем продолжал оставаться кусочек льда, источавший вместе с холодом томительную тревогу, Николай заставил себя не думать больше о своей болезни и вернуться к повседневным делам. Это было нелегко, но он пересилил, прогнал прочь чувство страха.

Николай надел майку, неторопливо отточил карандаш, сдунул с чертежной доски резиновые крошки и наколол на нее лист ватмана. Пусть нет необходимой ясности в мыслях, пусть в движениях пальцев излишняя нервозность, но все равно он должен работать. Главное — не дать болезни опустошить себя и лишить интереса к тому, что до сих пор составляло дли него основное в жизни.

XII

К вечеру похолодало. Погода резко изменилась. Первые лужицы талой воды подернулись льдом. Рваные космы облаков сдвигались, затягивая небо низко нависшим грязным покровом. Ветер погнал над землею потоки колючей снежной крупы.

Темнело…

Прежде чем включить свет, Николай подошел к окну, послушал, как шелестит снег о стекло. Дурная погода не сказывалась на людях. С улицы доносились звонкие девичьи голоса, смех, басистый мужской говор. Проехала автомашина, и лучи ее фар скользнули по окну.

Николай повернул выключатель. Яркий свет залил комнату. Тикающий на столе будильник показывал без четверти девять. Николай вспомнил, что сегодня к нему должна прийти Анна. Она обещала забежать прямо из поликлиники. Прием кончался в восемь. Вероятно, Анну что-то задержало, но она сейчас подойдет…

И тут глянули на него глаза Аннушки, и он понял, что едва ли дождется ее сегодня…

Анна первой узнала о его болезни, и она видела все, что происходит в его легких. Не оттого ли на лице ее все чаще появлялось выражение растерянности, а в поведении исчезла непринужденность?

Едва оправившись от первого удара, Николай испытал второй, куда более сильный и жестокий. Он терял Анну, ставшую для него дорогой и желанной. И осознать потерю Анны оказалось труднее, чем осознать свою обреченность.

Так неожиданно все случилось. Он кончил институт и четыре года жил один, не зная ничего кроме своей работы. Ему казалось, что он вполне счастлив. Но вот появилась Анна, и Николай удивился: как он все это время жил без нее? Во сколько раз он был бы счастливее с нею! В десять, в сто, в тысячу раз!

А теперь, едва обретя такое огромное счастье, он уже должен был потерять его. Конечно, Анна и сама тяжело переживает постигшее его несчастье. Она очень изменилась за эти дни.

Случается в жизни, что любовь связывает судьбу людей, имеющих физические недостатки, больных туберкулезом… Но как можно соединить свою жизнь с человеком, жить которому осталось считанные дни?

Аннушка, любимая… Он не осудит ее, если она не придет больше к нему… Он понимает, что ей сейчас тоже очень тяжело… Но как она необходима ему именно сейчас, в эти тяжелые для него минуты.

Стрелки часов слишком поспешно передвигались по циферблату. Николаю хотелось бы остановить бег времени. Он все еще надеялся… Анну могло задержать какое-нибудь непредвиденное обстоятельство…

Но часовая стрелка миновала цифру десять, а Анны все не было. В половине одиннадцатого Николай понял, что все его ожидания тщетны. Оставаться одному со своими мыслями было слишком мучительно.

— Пойду к Чулошникову, — решил он и стал надевать пальто.

Тут дверь распахнулась, и Николай увидел Анну. Она тяжело дышала, видимо, от быстрого бега. Ее щеки пылали, волосе выбились из-под платка, и завитушки их прилипли к вспотевшему лбу. Средняя пуговица пальто не была застегнута, на руках не было перчаток.

— Прости, пожалуйста, — проговорила Анна, задыхаясь, — я… я не могла прийти раньше.

Николай взглянул в ее глаза. В них не было лжи. Милые и ласковые, они смотрели чуть-чуть виновато. Он так растерялся, что не знал, что сказать ей. На душе его стало сразу легко и радостно.

— Хорошая моя, — сказал он, протягивая к ней руки.

— Прости, пожалуйста, — повторила Анна, вкладывая в его руки свои ладони. — Ты, наверное, обиделся, что я задержалась?

— Да ничуть! — воскликнул он.

— Ты куда-то собрался? — спросила Анна, заметив на Николае пальто.

— Аннушка, — сказал тогда Николай, — знаешь что? Пойдем во Дворец. Будем танцевать и веселиться.

— Пойдем, — согласилась Анна.

И как ни странно это может показаться, но тот вечер был счастливейшим вечером в жизни Николая.

Из Дворца они вышли очень поздно, почти последними. Николай проводил Анну и домой возвратился с легким волнующим чувством. Ему казалось, будто он только что перенес тяжелую болезнь. Страх за будущее растворился в огромном чувстве любви…

XIII

Рак легких встречается значительно реже других раковых заболеваний. В практике Зины Степановой это был первый случай. И Зина, не доверяя своему опыту, отнеслась к нему с такой щепетильностью, которая приятно удивила старшего врача поликлиники Елену Лазаревну. Зина замучила Косторева анализами и осмотрами. И хотя Елене Лазаревне уже все становилось ясным, Зина продолжала сохранять на истории болезни свой размашистый знак вопроса.

По ее настоянию для осмотра Косторева были приглашены виднейшие онкологи города и в том числе профессор Ершов, у которого Зина в свое время слушала курс онкологии.

И только тогда, когда профессор Ершов сам сделал Костореву пункцию легких и после неоднократных лабораторных анализов обнаружил в ткани раковые клетки, только тогда Зина медленно и нехотя зачеркнула знак вопроса. При этом брови ее сдвинулись, губы плотно сомкнулись, и лицо стало не просто суровым, но злым.

— Весьма печально, — сказала Елена Лазаревна, — такой прекрасный человек и должен погибнуть.

— Погибнуть? — возмутилась Зина. — Вам как старшему врачу непозволительно произносить такие слова.

— Да это же между нами, Зиночка, — смутилась Елена Лазаревна, прекрасно знавшая, что рак легких считается неизлечимым.

Впрочем, и Зина отдавала себе ясный отчет в том, что положение Косторева безнадежно, но в ней жило непонятное для окружающих упрямство. По мнению Анны, Зиной владел «дух противоречия». Она сдавалась только тогда, когда факт припирал ее к стене. В спорах ее считали невыносимой, невыдержанной и даже грубой. Будучи в чем-нибудь уверена, она готова была спорить со всем светом, и переубедить ее могли лишь самые неопровержимые доказательства.

— Что же дальше? — спросила Зина профессора Ершова, зачеркнув знак вопроса.

— Дальше… — профессор опустил голову и задумался. — Дальше, голубушка, как принято говорить в таких случаях, медицина бессильна. Рак легких пока сильнее нас.

— А рентгенотерапия? А ваш препарат, Павел Сергеевич?

— Т-ссс, — Ершов погрозил Зине пальцем и поднялся со стула. Поскрипывая ботинками, он прошелся по кабинету. — Тайны, чур, не выдавать.

— Степанова мне все уши рентгенотерапией прожужжала, — заметила Елена Лазаревна. — Она за каждую новинку, проверенную или не проверенную, цепляется как за величайшее чудесное открытие.

— А знаете, Елена Лазаревна, — сказал Ершов, — Степанова зарекомендовала себя в клинике как способный и многообещающий экспериментатор. В ней живет дух исследователя.

— Правда, она отличный терапевт.

— У нас еще не кончен разговор о Костореве, — заметила Зина. — Хвалебные гимны я могу выслушать потом…

— Узнаю Степанову! — Профессор погладил бородку, глаза его ласково улыбнулись Зине. — Надеюсь, с больными она обращается более мягко? А в отношении Косторева я думаю так: в клинику, на коечный режим, под постоянное наблюдение. Под ваше наблюдение, Зинаида Алексеевна. Что скажете, голубушка, а?

— Я согласна.

— Вот и отлично! Попробуем применить все, чем располагаем.

— Но согласится ли Косторев лечь в клинику? — высказала сомнение Елена Лазаревна.

— Нужно сделать так, чтобы он согласился.

— Я это сделаю, — сказала Зина.

— Оставляя его в неведении?

— Разумеется.

Ершов начал развязывать шнурки халата. Поднялась и Елена Лазаревна. Только Зина продолжала сидеть за столом, перебирая трубки фонендоскопа.

Оставшись одна, она вздохнула.

— Плохо, — произнесла она вслух, — совсем плохо. И нагрубила я напрасно. Но Николай… Анна…

Анна переживала трагедию, переживала молча, стараясь ничем не выдать своих страданий. В ее разговоре и в ее движениях сохранилось прежнее спокойствие. Нужно было заглянуть в ее глаза, чтобы понять, какие душевные муки она испытывает. Там затаилась такая боль, что Зина готова была плакать, глядя на нее!

Но Зина знала, что слезами горю не поможешь. А чем она могла помочь? Чем?

В этот вечер Зина побывала в клинике и домой вернулась поздно. В комнате не было света. Зина решила, что Анна у Николая, но, включив свет, увидела ее на кровати.

Анна лежала с открытыми глазами, закинув руки за голову. Ее взгляд, устремленный в потолок, был неподвижен.

— Ты дома? — удивилась Зина.

Анна не ответила.

— Сегодня Николая смотрел Ершов. Знаешь?

— Знаю, — тихо отозвалась Анна, и Зина поняла, что она знает и другое: окончательно поставленный диагноз.

— Завтра я пришлю Николая к тебе на боковой снимок.

— Зачем?

— То есть как это зачем? — не поняла Зина. — Должна же я знать течение болезни.

— Течение болезни… Смешно! Мне кажется пора оставить человека в покое и дать ему спокойно…

— Ну?

Анна молчала.

— Что же ты не договариваешь?

Зина провела рукой по волосам. Подойдя к Анне, она присела на край кровати, заглянула ей в лицо.

— Ты же любишь Николая?

Губы Анны дрогнули, но она ничего не ответила.

— Почему ты дома?

— А где же я должна быть?

— С ним, Анка.

— Я это понимаю. Но я не могу. Сегодня не могу. Мне страшно смотреть ему в глаза, я не знаю, какими словами говорить с ним. Сердце истекает кровью… Мне и страшно… и жалко… и… я сама не знаю…

В голосе Анны послышались слезы. Она судорожно глотнула воздух и повернулась лицом к стене.

— Не знаешь, что тебе делать? — крикнула Зина, вскакивая на ноги. — Любишь и не знаешь? Да? А где ж твоя совесть? Или думаешь, ему легче будет умирать в одиночестве? Пусть у тебя уже не будет к нему любви, но как человек… как врач, наконец…

— Не могу… Я не могу.

Зина бросилась к вешалке, схватила пальто. Пальто зацепилось за крючок. Она с такой силой рванула его, что оборвала вешалку.

Анна, повернувшись, следила за ней широко раскрытыми глазами.

— Куда ты… Зина?

— А ты не догадываешься?

Хлопнула дверь, и каблуки зининых туфель застучали по лестнице. Пораженная Анна несколько мгновений смотрела ей вслед. Потом будто невидимая сила заставила ее подняться и броситься вслед за подругой. С криком «Зинка!», она всей грудью ударилась о дверь, и, продолжая кричать «Зина! Зиночка!», помчалась вниз. Она несколько раз оступилась, больно подвернув ногу, на кого-то налетела. Зину она нагнала уже на улице.

Они долго стояли, обнявшись, посреди тротуара, вызывая удивление прохожих. Ветер рвал платье Анны и сыпал снежную пыль на ее непокрытые волосы.

— Простудишься, — сказала Зина и, расстегнув пальто, заботливо прикрыла Анну.

По лестнице они поднимались медленно. Обе приходили в себя, давая отстояться волнению.

Вернувшись в комнату, Анна заторопилась. В ней будто сразу появилась новая энергия, исчезло ненужное и мучительное сомнение. Она убежала, оставив дома сумочку и перчатки, не завязав шарфа и не застегнув пальто.

Такой ее и встретил Николай у себя в комнате.

XIV

Гасли лампы над чертежными досками, стучали задвигаемые ящики столов, голоса звучали громче и свободнее: конструкторы заканчивали свой рабочий день.

В одиночку и группами сотрудники выходили из комнаты, их шаги замирали в глубине длинного коридора. Хлопали тяжелые дубовые двери вестибюля. На улице, в темноте ночи, светились широкие полотнища стеклянных стен цехов. Мерцали звезды. Было ветрено, но тепло.

Чулошников шел вместе с Николаем, хотя ему было с ним не по пути. У трамвайной остановки, в ожидании трамвая, они еще постояли, поговорили о заводских делах.

— Вот что, — сказал неожиданно Чулошников, придержав Николая за локоть, — вчера вечером наш профсоюзный комитет заседал. Путевки на курорт распределяли. Решили тебя в Гагры послать. Знаешь, где это? На берегу Черного моря. Кра-со-та!

— На курорт? — удивился Николай. — Да я же не просил никакой путевки!

— Смотреть на тебя муторно, — проворчал Чулошников. — Совсем зеленый стал. Болеешь, что ли?

— Н-нет…

— Ну, я хоть не врач, а вижу. Да и Сурков на нас тут расшумелся… Короче говоря, правильно тебе путевку присудили и отказываться не позволим. Там, на досуге, втулку свою додумаешь.

Брызги голубых искр сыпались из-под дуги. Трамвай, звонко постукивая колесами, отсчитывал кварталы.

Николай Косторев сидел у затянутого снежным налетом окна и вспоминал разговор с Чулошниковым.

Чудной этот Чулошников! Отличный конструктор, общественник, бессменный профорг бюро. Он вместе со всем коллективом досадует, что завод перешел на дублирование стандартных дизелей и что конструкторы лишены возможности творить, создавать свое.

Нет, тут Николай не мог согласиться с Чулошниковым. Творить можно всюду и всегда, даже при дублировании. А пример — шатунная втулка. Если бы ее сделать такой (пусть пока в воображении), чтобы она выдерживала любую нагрузку, мощность двигателя увеличилась бы без выхода из габаритов, без нарушения стандартов.

Двигатель с повышенной мощностью! Какая захватывающая, какая прекрасная задача!

Николай вздохнул и снова почувствовал боль в груди, Он весь съежился и с трудом удержался от стона. Боль спутала мысли. К чорту и втулку, и Чулошникова! Жить… Он хочет жить. Эта проклятая болезнь выбивает его из колеи! Двадцать шесть лет… Любовь Аннушки… Все прахом… Постоянный страх и невольное раздражение, иногда совершенно беспричинное, сводили на нет его трудоспособность.

Почему он должен биться над разрешением такой ничтожной проблемы, как шатунная втулка? В ней не было даже той романтичной стороны, без которой не может быть и речи о творческой работе конструктора. Втулка — и двести сил. Не мираж ли это? Не мания ли, навеянная расстроенным воображением?

Болезнь сведет его с ума…

Уехать на юг, к морю, прочь от назойливых мыслей, мешающих ему заняться своим здоровьем. Быть может, отдых ослабит болезнь и позволит ему прожить еще десяток-другой лет. Ведь живут же до глубокой старости люди, больные туберкулезом.

Жить! Жить! Жить! Все его существо жаждало жизни. Он только что начал познавать ее вкус.

Из ФЗУ, шестнадцатилетним мальчишкой, Николай пришел в сталелитейный цех к мартену. Он работал сначала вторым подручным сталевара, потом первым. И продолжал учиться. Ему страстно хотелось стать конструктором, самому создавать машины.

Он учился без отрыва от производства. Некогда было думать об отдыхе. Окончив десятилетку, он поступил в институт. Но тут началась война. Его не взяли на фронт, а предложили встать сталеваром к мартену.

Николай и в эти тяжелые для всей страны дни не бросил учебы. Он договорился со своим сменщиком и стал работать только в ночные смены, чтобы днем посещать институт. Вечернего отделения в институте не было. Наконец — диплом и… победа! Война кончилась, а он стал инженером-конструктором.

Почему бы не отдохнуть ему теперь, спустя четыре года после окончания войны? Что постыдного в его желании? Абсолютно ничего.

На юг, к морю! Втулка подождет.

Поднимаясь по лестнице, Николай принял твердое решение завтра же подать заявление об отпуске.

…Ночью Николай долго не мог заснуть. Мешало удушье, нехватало воздуха. Потом он впал в забытье. Неясные образы маячили перед воспаленным сознанием; из темноты смотрели на него глаза Аннушки.

Он заснул крепко только под утро.

Оглушительный треск будильника поднял его с постели. Было семь часов. В комнату проникал ослабленный расстоянием звук гудка.

Сон не принес бодрости. Отвратительная вялость замедляла движения. Николаю вдруг захотелось еще на полчасика, на часик остаться в постели.

Придя на завод, Николай должен был на некоторое время отложить разговор с главным конструктором относительно отпуска. В бюро возникла масса вопросов, требующих от Николая немедленного разрешения. Из цехов прибегали вечно с чем-нибудь несогласные и чем-нибудь недовольные технологи, у конструкторов появлялись неясности в проектировании, с испытательной станций сообщали об обнаруженных дефектах.

Николай несколько раз заходил к главному конструктору, но заговорить об отпуске так и не решился. У главного конструктора каждая минута была загружена. Отвлекать его на обсуждение личных дел значило оставить ряд вопросов производственного характера не решенными. Да и сама мысль об отпуске на фоне кипящей жизни бюро казалась неуместной. Трудно было представить себя где-то в стороне от всего этого.

Возвратившись домой, Николай вспомнил, что утром ему очень хотелось остаться в постели. Он позволил себе сделать это теперь. Отдыхать, так отдыхать. Раз необходим покой, значит прежде всего следует лечь в постель.

Закинув руки за голову, Николай лежал, глядя в потолок. Он старался ни о чем не думать и убеждал себя, что вот, наконец, отдыхает. Так оно, пожалуй, и было вначале. Но когда он, спустя некоторое время, взглянул на часы, то с удивлением убедился, что лежит не более четверти часа. А ему-то показалось, будто он бездельничает очень долго!

Следовательно, он просто хитрил сам с собой. Лежать и ничего не делать — занятие не для него. В безделье еще острее ощущалось страдание, вызванное болезнью; мысли все настойчивее напоминали о незавидном будущем. Никакие доводы тут не помогали. Нет, его мозг, его руки, все его существо требовало деятельности. Им не руководило ни честолюбие, ни какое-либо другое расчетливое желание. Николая захватывал самый процесс труда, в нем он находил то наслаждение, которое было невозможным в минуты бездействия.

Каждый советский человек гордится величием своей Родины. Оно, это величие, создается воздвигнутыми городами, покоренной природой, прогрессом науки и техники. Проектирование двигателей разве не было частицей труда, необходимого для создания этого величия? Николай гордился значительностью своей работы. Каждый выполненный чертеж, который должен был завтра превратиться в металлическую действующую деталь машины, вызывал у него глубокое чувство удовлетворения.

В левом кармане пиджака, у самого сердца, носил Николай партийный билет. Он был самым молодым членом заводской организации. Всего лишь три месяца тому назад сменили ему кандидатскую карточку на билет.

XV

Болезнь между тем прогрессировала. Случалось, что внезапное удушье заставляло Николая хвататься за грудь и ловить воздух широко открытым ртом, точно рыба, выброшенная на берег. Часто он бывал вынужден уходить из цеха, где ему становилось душно.

По настоянию Анны он ежедневно измерял температуру и уже не удивлялся, когда она поднималась очень высоко.

Человек свыкается со многим. Свыкается с физическими недостатками, с хроническими заболеваниями, с увечьем. Но разве можно свыкнуться с недугом, который ведет к неизбежной гибели?

Часто вечерами, оставив чертежную доску, сжав кулаки и стиснув зубы до ломоты в скулах, Николай в гневе бегал по комнате. Он переживал страх перед будущим я негодовал на бессилие медицины. В такие мгновения он презирал всех врачей на свете, а черноглазую суетливую Зину — в особенности.

Но как это было ни странно, чем тяжелее становилась болезнь, тем упорнее работал Николай над разрешением проблемы шатунной втулки. Он все острее осознавал ее значение. Часто, погружаясь в раздумье, видел он в своем воображении гигантские теплоходы с установленными на них дизелями его завода.

В действительности Николай никогда не видел теплоходов и даже не бывал у моря.

Но какое это имело значение? Родина необъятна, и ей нужны теплоходы. А двести сил недоданной мощности — это тысячи километров непройденного пути и тысячи тонн неперевезенного груза.

Страх перед грядущим и желание работать, несмотря ни на что, тесно переплетались в его мозгу, порождая мучительные сомнения, противоречивые желания, то окрыляя его надеждой, то удручая полнейшей безнадежностью.

Но ни разу он не доходил до отчаяния. Не оттого ли, что самые трудные минуты согревались присутствием Анны, ее любовью?

Анна приходила к Николаю так часто, как только это было возможно. Если он работал, она садилась рядом с книгой в руках. Если ему было плохо, она заставляла его ложиться в постель и оставалась около него до утра. Просыпаясь утром, Николай находил ее у своей кровати. Сидя на стуле, Анна спала, уронив голову на край его подушки. Ее рассыпавшиеся волосы касались его лица. Он вдыхал их запах и замирал неподвижно, не сводя глаз с милого измученного лица.

Случалось, что болезнь вдруг меньше давала себя знать. Николай чувствовал временное облегчение. Тогда он с жадностью набрасывался на работу.

Отрываясь от чертежной доски, Николай посвящал Анну в свои планы, в свои замыслы. Она плохо разбиралась в его объяснениях. Ей чужды были и кривошипно-шатунные механизмы, и системы смазок, и удельные давления. Но она с интересом вслушивалась в незнакомые термины. Голос Николая звучал с такой страстностью, которая невольно заставляла Анну забывать об истинном его положении. Ей тогда казалось, что рядом с ней находится большой здоровый юноша, полный энергии. От него веяло и силой физической, и силой духовной.

Знала Анна, что в поисках больших открытий люди жертвуют своим личным благополучием, а зачастую и своей жизнью. Есть, наконец, люди, которые не страшатся отдать жизнь во имя идеи, во имя Родины, во имя народа.

Но что руководит Николаем? К какому разряду людей можно отнести его?

Как ни слабо Анна разбиралась в технике, она понимала, что решение проблемы втулки — это еще далеко не великое открытие. Однако подсознательное чувство говорило ей, что уже в самой целеустремленности Николая заключалась частица великого.

Вспомнив, что́ ждет Николая в недалеком будущем, Анна вся съеживалась, будто от острого укола в сердце. Работать над какой-то непонятной втулкой, когда за спиной стоит призрак смерти…

— Но он не знает, — твердила она себе, — он ничего не знает.

И вот в один из первых мартовских вечеров случилось, наконец, то, к чему так неуклонно стремился Николай, случилось неожиданно, ошеломив его своей необыкновенной простотой и парадоксальностью.

Проводив Анну, он только что возвратился домой. Яркий свет приспущенной над чертежной доской лампы освещал испещренный карандашными набросками лист ватмана и клочки бумаги с расчетами. Расчеты принесли Голубев и Ступникова.

Расстегивая пальто, Николай мысленно проверял эти расчеты. И тут он подумал:

— А не влияет ли на работу втулки прогиб шейки коленчатого вала?

Конечно, прогиб чрезвычайно незначителен, но он должен существовать. И Николай, закрыв глаза, представил себе, как все это может произойти.

Вот искра воспламенила смесь в цилиндре. Давление взорвавшихся газов толкает поршень, а вместе с ним и шатун. Через втулку, запрессованную в шатун, давление передается на шейку коленчатого вала. Шейка очень массивна и лежит на двух опорах, но ведь и нагрузка на нее не малая. Итак, шейка прогнулась. Что же будет со втулкой? Запрессованная в жесткое тело шатуна, она должна сохранить свою форму.

Николай повесил пальто мимо вешалки. Оно упало к его ногам, но он, не замечая этого, стоял и глядел в пространство. Весь цикл работы двигателя, совершающийся в тысячные доли секунды, проходил перед ним, как в замедленной киносъемке.

Динамическая сила взрыва обрушилась на втулку. Но шейка прогнулась, а втулка не изменила своей поверхности. Таким образом вся нагрузка ляжет только на ее края, на две узенькие полоски. Естественно, что никакой материал не мог выдержать такого огромного удельного давления. Происходило разрушение бронзы. Частицы выкрошившегося металла попадали на трущиеся поверхности, приводили к задиру, а потом и разрушению всего узла.

Вывод? Очень простой. Поверхность втулки должна быть не цилиндрической, какой делали ее до сих пор, а иметь форму изогнутой шейки коленчатого вала. Значит, путь повышения прочности втулки за счет увеличения толщины ее стенок был неверный путь. Наоборот, втулку следовало ослабить, срезать ее края в тех местах, где сосредоточивалась нагрузка, и заставить тем самым напряжение равномерно распределиться по всей рабочей поверхности. Нужна была втулка с особым профилем — только и всего.

— Смешно! — сказал себе Николай. — Смешно и удивительно, что простые решения никогда не приходят первыми.

Но сделанные выводы следовало подтвердить расчетами и экспериментами. С лихорадочным нетерпением Николай сел за расчеты.

Пришедшая утром уборщица долго не могла достучаться. Николай спал, уронив голову на чертежную доску. Пол вокруг него был усеян окурками и обрывками бумаги.

XVI

Утром, по дороге на завод, Николай почувствовал себя плохо. С половины дороги он вынужден был возвратиться домой. Он с трудом добрался до комнаты и упал на постель как был, в пальто и в кепке, почти теряя сознание. На лице выступили капли холодного пота, дыхание стало коротким, свистящим. Долго лежал он, приходя в себя, потом снял телефонную трубку и позвонил главному конструктору.

— Мд-а-а, — протянул Дмитрий Ильич, — плохо. Загляну к тебе вечерком.

Но еще задолго до вечера, в обеденный перерыв, приехали к нему Голубев, Ступникова и Чулошников. Голубев и Ступникова, конструкторы группы втулок, наиболее горячо поддерживали Косторева в поисках нужной конструкции шатунной втулки.

— И какой леший надоумил тебя отказаться от путевки на курорт, — проворчал Чулошников вместо приветствия. — Не человек, а загадка природы.

Он посмотрел на Николая тревожным взглядом и переглянулся со своими спутниками.

— Вы очень изменились, — подтвердила Ступникова, рослая девушка с крупными чертами лица. — Мы к вам врача вызовем.

— И вовсе не к чему, — возразил Николай. — Вы мне вот что сделайте: закончите расчет, который я начал, да заодно проверьте и начало. Голова у меня была точно в тумане, напутал, наверное.

— Какой расчет? — удивился Чулошников.

— У, брат! — Николай слабо улыбнулся. — Америка! Втулку я придумал для твоего вала такую, что любую нагрузку выдержит. Не веришь? А ты к доске подойди. Я там эскизик набросал. Все поймешь. Рассказывать мне сегодня трудно.

Чулошников, Голубев и Ступникова подошли к чертежной доске. Они долго рассматривали ватман, хотя поняли все с первого взгляда — так проста была мысль, изложенная в скупых карандашных набросках.

— Да-а-а, — протянул Чулошников, — голова у тебя, Коля.

— При чем же тут голова? — возразил Николай. — Работал я, искал. Ну, вот… и нашел.

— Дизелек мы теперь состряпаем!

Чулошников вдруг осекся и молча поглядел на Николая. Откинув голову на подушку, Николай тяжело дышал открытым ртом. Его широкая грудная клетка опускалась и поднималась часто, судорожно, с усилием.

— Здоровье поправишь, — неестественно бодрым голосом заговорил Чулошников, — тогда еще не такие дела делать будешь. Мы вот на партбюро вопрос о тебе поставим. Заставим на курорт поехать.

— С удовольствием! Если…

— Что?

— Да ничего. Что ты опять привязался? Идея втулки вам понятна?

— Понятна, — ответила Ступникова, — характер поверхности мы сегодня же установим.

— Не сегодня, а сейчас, — попросил Николай. — Садитесь за стол. Справочники на этажерке, линейка в столе.

— А как же с работой? За прогул…

— Я отвечу. Дмитрий Ильич поймет…

Вечером главный конструктор приехал вместе с парторгом отдела Сурковым.

— Ну, вот что, друг, — сказал Сурков, — валяться одному без всякого ухода — не дело. Давай-ка мы тебя в клинику устроим. А? Это совсем рядом. Там тебя живо на ноги поставят. И друзья к тебе наведываться смогут.

Николай, прикрыв глаза ладонью, подумал: «Дело идет к развязке! Из клиники я уже не вернусь». И, холодея, ответил вслух:

— В клинику так в клинику. Но тут дело такое. Я последнее время над втулкой работал. Вы взгляните, Дмитрий Ильич. На доске… там… набросок.

Главный конструктор подошел к доске. Николай приподнялся на локте, но приступ кашля заставил его откинуться на подушку. Он прижал ладонь к губам, а когда отнял ее, на пальцах была кровь.

— Плохо? — спросил парторг.

— Ничего… привыкаю.

Николай протянул руку к столу за папиросами и спичками. Сурков не спускал с него внимательных, настороженных глаз.

— Прогиб шейки… — произнес главный конструктор, поднося листок с наброском к свету и разглядывая его близорукими глазами. — Учет прогиба шейки… Любопытно. Так-с. Что же это тебе дает?

Николай пояснил свою мысль. Ему приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дыхание, сердце билось тугими и болезненными ударами.

— Ну… поздравляю. Это, брат, большое дело. Это… проблема. Идея смела. И проста. М-да… Поздравляю!

После ухода главного конструктора и парторга мысли Николая продолжали вертеться вокруг втулки. Даже предчувствие надвигающейся катастрофы не могло отвлечь его. Слишком велика была радость достигнутого успеха. А что он действительно достиг успеха, лучше всего подтверждалось скупым признанием главного конструктора.

Николай продолжал работать, оставаясь в постели. Это было очень трудно. Приходилось держать блокнот перед собой, на весу. Опущенный на грудь, он казался тяжелым, затруднял и без того стесненное дыхание. Глаза горели, их заволакивало туманом.

Расчет был доведен до конца. Оставалась последняя, завершающая стадия всей проделанной работы — чертеж. Николай посмотрел на чертежную доску, как тонущий смотрит на близкий берег, от которого относит его упрямое течение, и опустил руку с блокнотом.

Темнело… Николай не догадался попросить Дмитрия Ильича и Суркова включить свет перед уходом. Теперь нужно было встать с постели.

Николай взглянул на выключатель. Расстояние до противоположной стены впервые показалось ему значительным. Он усомнился в том, что сможет преодолеть его. Но другого выхода не было. В темноте недомогание ощущалось особенно остро.

Он встал на ноги. Колени дрожали, сердце колотилось словно после бега. На кого он походил сейчас? На немощного старца?

Николай пересек комнату и включил свет. Ему пришлось прислониться к стене, чтобы дать успокоиться сердцу. Что-то страшное давило ему грудь, закрывая доступ воздуха. Николай глотал его короткими судорожными глотками.

Но, собравшись с силами, Николай не вернулся в постель. Нет, он не хотел поддаваться болезни! Он продолжал ходить по комнате, на ходу передвигая стулья, с остервенением делая ненужные усилия.

Этот поединок был прерван осторожным стуком в дверь.

— Войдите, — сказал Николай, но голос его прозвучал так тихо, что, видимо, не был услышан.

Перед глазами его пошли круги, в ушах нарастал шум. Ему удалось только добраться до кровати. Он упал рядом с нею, беспомощно разбросав руки.

…Придя в себя, он увидел склонившихся над ним Анну и Степанову. Анна держала стакан с водой, не замечая, что льет воду на пол.

— Можете вы встать? — спросила Зина. — Вы слишком тяжелы для нас.

С помощью обеих женщин он поднялся с пола и лег на кровать.

— Раскис, — шепнул он, виновато улыбаясь.

— Плохо?

Зина сосчитала пульс и вынула из кармана халата фонендоскоп.

— Давит? — она коснулась пальцем того места груди, где Николай ощущал стесняющие дыхание спазмы.

— Давит. Словно… картошкой подавился…

Зина заставила себя улыбнуться. Анна молчала, не сводя с лица Николая широко открытых испуганных глаз.

— Вот что, товарищ Косторев, — Зина оглянулась на Анну, — пора как следует заняться вашей болезнью. Мы вас положим в клинику, на коечное лечение.

— А вылечите?

— Что за вопрос! Конечно, вылечим. Не с такими справлялись.

— Соглашаться… Аннушка?

— Конечно же, — торопливо проговорила Анна. — Зачем так мучиться?

— Ну… хорошо…

— Значит, договорились? Так я побежала. Сегодня же все и оформлю. Ты остаешься, Анна?

— Да, конечно.

Николай лежал с закрытыми глазами. Он слышал, как закрылась дверь за Степановой, как Анна легкой походкой прошлась по комнате, расставляя стулья, складывая что-то на столе. Бумага шуршала под ее пальцами, тихо звякнула чернильница.

Наведя в комнате порядок, Анна остановилась около кровати. Николай открыл глаза.

— Тебе пора уходить? — спросил он.

— Нет, побуду с тобой.

— Видишь, как мне не везет, Аннушка! — Николай виновато улыбнулся. — Такой здоровенный дяденька, а стал кисель киселем.

— Заболеть каждый человек может.

— Да, но в такой момент… Ты только представь себе, какие горячие денечки начнутся теперь на заводе. И без меня…

— Главное сделано тобой.

— Главное? А что такое главное и что такое не главное, Аннушка? Разве втулка — это все? Нет! Я догадываюсь, какая еще цепь неразрешенных проблем потянется за нею… А я не успел даже сделать чертеж. Вдруг в расчетах ошибка?

В каждом слове Николая слышалось: «Успею ли?», и Анна подумала: «Неужели он все знает?». Она содрогнулась. Это было слишком невероятно. Тогда бы его мысли замкнулись вокруг болезни. «Нет, — решила Анна, — он ничего не подозревает».

— Ты говоришь, тебе нужен чертеж? — спросила Анна. — Это очень важно?

— Да, на чертеже сразу станет ясно, насколько верны сделанные мною расчеты. Графическая проверка. Ну, и наглядное представление о конструкции.

— Я бы не смогла сделать? — робко спросила Анна.

— Ты? — Николай ласково коснулся ее руки. — Конечно, нет, Аннушка. Ты заметила, на доске лежит набросок? Так вот его нужно перенести на ватман со всеми расчетными данными. А расчет, кажется, на восьми страницах не уместился. Если бы ты была конструктором…

Кивком головы Анна подтвердила слова Николая.

— Тебе необходимо заснуть, — сказала она. — Сон восстановит твои силы.

— Я постараюсь. Но мне кажется, что и ты нуждаешься в отдыхе. Ты прямо из поликлиники? Приляг на кушетке. Чертежи с нее можешь сбросить прямо на пол.

— Я вовсе не устала.

— Нет, устала. Я по лицу твоему вижу.

— Хорошо, я лягу. А ты спи. И, пожалуйста, не разговаривай. Тебе это сейчас очень вредно.

Анна сняла туфли и прилегла на кушетку. Она раскрыла первую попавшуюся книгу, но не прочла ни строчки. Лежала и прислушивалась к тяжелому дыханию Николая.

Убедившись, что он спит, Анна спустила ноги, с минуту посидела неподвижно, а потом на цыпочках, в одних чулках, подошла к столу. Она включила настольную лампу и выключила верхний свет. Углы комнаты потонули в полумраке. Конус света, падавший из-под абажура, осветил часть стола, чертежную доску и голову склонившейся над ней Анны.

Стараясь не шуметь, Анна собрала с чертежной доски разбросанные листки с расчетами и чертежный инструмент. Переложив все это на стол, она наколола на доску чистый лист ватмана.

И долго стояла в раздумье.

Дело в том, что ей не приходилось чертить. Когда то в десятилетке ее учили обращаться с чертежным инструментом, но это было уже давно. Правда, она имела возможность наблюдать за работой Николая. Однако и здесь имелся явный пробел. Она обычно наблюдала не за тем, что он делал на доске, а за ним самим, за выражением его лица, за движением руки… Анна теперь крепко ругала себя за это.

Перебрав инструмент, Анна принялась изучать набросок чертежа. Многое на нем было перечеркнуто и исправлено, а вместо размеров стояли буквенные обозначения. От обилия линий у Анны зарябило в глазах.

В расчетах Анна совсем ничего не поняла. Она беспомощно оглянулась на Николая. Если бы кто-нибудь подсказал ей, с чего следует начать…

Подавив вздох, Анна положила набросок на чертежную доску рядом с листками расчета. Тут она заметила, что буквенные обозначения на листках и на наброске одинаковы. Да, так оно и было! Анна вспомнила слова Николая о необходимости перенести на чертеж данные расчета. Значит, ее догадка верна.

Анна каждую минуту затачивала карандаш, который часто ломался от первого прикосновения к бумаге. Угольник выскальзывал из рук, а линии получались кривыми. Циркуль вместо окружностей описывал спирали замысловатой формы. Измеритель дважды вонзился в ее пальцы. Анна охнула и с трудом удержалась чтобы не вскрикнуть.

Часто человек берется за непосильное для себя дело. Он, однако, может справиться с ним или не справиться, в зависимости от того, в какие обстоятельства будет поставлен. И непосильное порою легко делается исполнимым, если человеком руководит страстное желание и упорство.

Николай и Зина поразились бы, взглянув сейчас на Анну. От прежней мягкости не осталось и следа. Чуждая Анне холодная суровость преобразила ее лицо. Глаза сузились, уголки плотно сомкнутых губ опустились вниз. На щеках вместо ямочек выдавались бугорки сжатых челюстей.

…Николай проснулся, когда в комнате уже было совсем светло. Приподнявшись, он с изумлением посмотрел на согнувшуюся над доской Анну. Волосы ее были спутаны, губы выпячены трубочкой. Она часто терла глаза кулаком и старательно отмеряла ватман измерителем.

— Аннушка, — спросил Николай, — чем это ты занята?

— Ой, сколько я тебе бумаги перепортила, — отозвалась Анна уставшим голосом. — Мажу да рву, рву да мажу. А этот, кажется, без грязи. Сейчас покажу.

Она сняла лист ватмана с доски и, осторожно держа его в вытянутых руках, поднесла к Николаю. Она улыбалась смущенной, но ясной улыбкой.

Разве мог он сказать ей, что чертеж никуда не годится!..

— Отлично! — воскликнул он. — Это как раз то, что мне нужно. Я не ожидал этого от тебя! Когда же ты научилась чертить?

— О! — ответила Анна. — У меня вполне достаточно было для этого времени. — Она оглянулась на часы и описала в воздухе круг пальцем. — Вполне.

В десять утра за Николаем приехала машина скорой помощи.

XVII

Косторева поместили в палату для троих.

— Не повезло нам с вами, — сказал ему сосед по койке, одновременно с ним поступивший в палату.

— Почему?

— К Степановой попали. Молода, стало быть, неопытна.

— Ну это вы напрасно, — возразил третий обитатель палаты. — Я Степанову на себе прочувствовал. Да и другие о ней хорошо отзываются. Что молода — ничего не скажешь, но что за каждого больного душу отдаст — тоже верно.

Не успел Косторев еще прийти в себя после переселения в клинику, как в палате появилась Степанова. Она присела к нему на койку, взяла его руку и стала считать пульс. А потом принялась прослушивать, простукивать, прощупывать. Ничего не сказав, она в глубоком раздумье смотрела на Косторева.

— Ну, как мой плевритик? — спросил Николай.

— Ничего, — ответила Степанова, уходя из палаты, а спустя час вернулась в сопровождении двух сестер.

— Помогите больному пройти в процедурную, — приказала она сестрам.

— Нет уж, пока я еще сам могу ходить.

Николай отстранил сестер.

— Не бравируйте, — рассердилась Степанова. — И попрошу не вмешиваться в мои распоряжения.

Голос ее прозвучал жестко. Сестры испуганно подхватили Николая под руки, а он послушно подчинился.

В процедурной Николая положили на покрытый простыней стол, раздели до пояса.

— Анестезию, — сказала Степанова.

Одна из сестер подошла к нему со шприцем в руках, вторая в это время протерла правую сторону груди спиртом. Ему сделали укол над тем местом, где он ощущал боль в легком.

Потом он увидел Зину. Она держала шприц с такой длинной иглой, что ему стало не по себе.

— Не волнуйтесь, товарищ Косторев, — сказал она, — мы заморозили кожу, и это не будет болезненно. Я сделаю пункцию вашего легкого.

— Не нужно, — сказал он сестрам, которые собрались держать его за руки, — я буду лежать спокойно.

На этот раз Степанова сделала сестрам знак, и они отошли в сторону.

Возвратившись в палату, Николай уже не застал в ней двух других обитателей. «Одного оставили, — мелькнула мысль, — чтобы никто не видел, как умирать буду».

Он заставил себя думать о другом, о своей втулке. Делают ли опытный экземпляр в цехе? Оправдает ли она свое назначение и нет ли ошибок в расчетах?

Вечером, когда под потолком палаты вспыхнула матовая лампочка, пришла Анна. Она была в белом халате и белой косынке. В руках она держала сверток.

— Вот и я, — сказала Анна, положив сверток на тумбочку.

Газета, в которой был сверток, лопнула. На пол посыпались яблоки и мандарины. Анна поспешно собрала их.

— Как ты себя чувствуешь на новом месте?

— Как и на старом, Аннушка. Но, боюсь, мне будет здесь скучно.

— Не будет. Тебе Зина скучать не даст. Одними осмотрами замучает.

— О да! Она меня сегодня чуть к столу не пригвоздила. Такую длинную иглу воткнула… Страшно вспомнить.

— Зина делала пункцию легких? — удивилась Анна, но тут же постаралась скрыть свое удивление. Делать пункцию разрешалось только опытным хирургам.

Николай коснулся пальцев Анны, осторожно погладил их. Угадав его желание, Анна положила руку на его ладонь. Он не выпускал ее все время, пока Анна находилась в палате.

А болезнь, словно испугавшись присутствия девушки, притаилась…

Николай не чувствовал ни боли, ни озноба, ни одышки.

После ухода Анны он лежал, глядя прямо перед собой. Он не заметил, как уснул. Его разбудили яркие лучи солнца, падавшие в окно. Появилась медсестра, измерила температуру, принесла завтрак. Николай не притронулся к еде. Опять начало лихорадить, а утихшая было боль стала еще невыносимее.

Днем его навестили Чулошников, Голубев и Ступникова. Они принесли столько конфет и фруктов, что даже при здоровом аппетите ему хватило бы их на добрую неделю.

— Не от себя, — пояснил Чулошников, — от всего бюро. Наказывают долго не болеть.

— Как шатунная втулка? — спросил Николай.

— Шатунная втулка… — Голубев и Ступникова смутились. — Мы сдали чертеж в цех, но цех не знает, как ее изготовить. Разница между диаметром в средине втулки и на ее краях всего две сотки. Поверхность должна иметь гиперболический профиль. Мы предложили копир.

— Копир не пойдет, — сказал Николай и стал искать под подушкой папиросы. Их там не было. Курить Степанова запретила и папиросы отобрала. — Курить есть, ребята?

— Есть, — Чулошников и Голубев одновременно вытащили папиросы.

— Двери плотнее закройте. Так. Копир, стало быть, не пойдет, — повторил он, жадно затягиваясь. — Копировать две сотки — смешно. Нужно что-то более оригинальное придумать. Вы думайте, все думайте. И я бы тут попробовал прикинуть, да… ограбили меня, начисто. Ни карандаша, ни бумаги.

Когда сестра выпроваживала посетителей из палаты, Чулошников на минуту задержался около Косторева.

— На-ка, держи, — шепнул он, косясь на сестру, и сунул под подушку блокнот с карандашом. — Главное, не падай духом.

— Не падаю, — Николай через силу улыбнулся. — А за это спасибо.

— Смотри только, не того, не очень-то старайся. В-о-от… Ну, а втулку твою действительно мудрено изготовить. Всем бюро думали. Кроме копира ничего в голову не приходит. Копир же не годится, сам вижу. Две сотки для нашего производства — точность непосильная.

— Ничего, придумаем. Решим и эту задачу…

— Ладно, ты лежи, отдыхай. А я побегу. Как черноглазая-то, не обижает тебя?

— Да ничего, только покоя от нее нет.

Чулошников покачал головой.

— Ну, лежи, лежи.

Оставшись один, Николай закрыл глаза. Жар в голове туманил сознание. Приходилось напрягать всю силу воли, чтобы сохранить ясность мыслей. В воображении возникла изогнутая феерическая линия — профиль втулки. Она напоминала собой лук, из которого Николай в детстве пускал стрелы. Гипербола… Изгиб две сотых доли миллиметра. Если гиперболу вращать вокруг оси, получится гиперболоид вращения — полная поверхность втулки. Две сотки дают выигрыш в двести лошадиных сил мощности. Но как получить эти две сотки в условиях массового производства?

…Палаты клиники погрузились в сон. Дежурная сестра дремала в коридоре у своего столика. Неслышной походкой проходили санитарки.

Николай лежал в полутьме, в висках стучали молоточки.

Гиперболоид вращения… Копир, конечно, не годится. Малейшая частичка пыли, попавшая на поверхность копира, исказит гиперболу, а то и совсем сведет ее на нет. Нужен совершенно иной принцип расточки. Но какой?

— С такой головой ни черта не придумаешь, — сказал себе Николай. — Вот если бы заснуть… Заснуть и проснуться отдохнувшим и свежим.

Он сделал попытку заставить себя не думать и если не уснуть, так хотя бы лежать без мыслей. Ничего не получалось… Мысли, тяжелые и навязчивые, продолжали бродить в его воспаленном мозгу.

Николай вспоминал приспособления для расточки втулок. Они проходили перед ним длинной вереницей, путаясь, теряя форму, заслоняя друг друга и неожиданно исчезая в тумане, из которого так трудно было вылавливать их снова. Он всматривался в расплывчатые контуры механизмов, мучительно вспоминая схемы кинематики. Память изменяла ему. А у него до сих пор была такая отличная память…

Так прошло много часов. Николай то впадал в забытье, то вновь видел перед собой путаницу из диковинных, совершенно незнакомых ему механизмов. Только когда начало светать, пришел короткий сон.

Николай проснулся все с той же мыслью: как получить гиперболоид вращения, как решить задачу массового производства шатунной втулки?

И вдруг картина прошлого промелькнула перед ним.

Он вспомнил первые экзамены в институте. Это была зимняя экзаменационная сессия. И первым предметом сдавали тогда аналитическую геометрию.

Николаю достался билет с выводом поверхности гиперболоида вращения. Он отвечал четко и уверенно. Страшно придирчивый профессор математики, слушая ответы Николая, одобрительно покачивал головой.

— Ну-с, все это хорошо, — сказал профессор. — Значит, гиперболоид вращения может быть образован…

— …вращением гиперболы вокруг оси, — докончил Николай.

— А еще как?

У каждого человека бывают минутные затмения. Конечно, Николай знал все способы образования гиперболоида. Ответ вот-вот готов был слететь с его языка, он мелькал где-то здесь, рядом и… ускользал.

— Ну-с? — профессор перестал покачивать головой и недоверчиво посмотрел на Николая.

За спиной профессора Николай увидел Василия Горшкова, своего друга. Тот сидел за столом, ожидая очереди. Василий, слышавший вопрос и понявший, что Николай находится в затруднении, показывал ему два скрещенных пальца.

— Гиперболоид вращения может быть образован также вращением прямой линии вокруг некоторой оси, — отчеканил Николай, — если эта линия не лежит с осью в одной плоскости и образует с нею некоторый угол.

По аналитической геометрии Николай получил «отлично».

Сейчас он рассмеялся. Если бы кто-нибудь услышал его, то, вероятно, подумал бы, что он бредит. Но он не бредил. На этот раз мысли его были удивительно ясны. Решение опять пришло до смешного простое. Скрещенные пальцы Василия Горшкова, две символические линии в пространстве напомнили Николаю один из элементарных способов образования гиперболоида вращения.

Он очень долго не мог отыскать блокнот и карандаш, спрятанные Чулошниковым под подушку. Резкие движения вызывали одышку и отчаянное сердцебиение.

После первых же проведенных на бумаге линий лицо его покрылось холодным потом. Он был вынужден закрыть глаза и некоторое время лежать неподвижно. Собравшись с силами, он опять принялся чертить.

Он не заметил, как в палате появилась Анна. Она, в свою очередь, наблюдала за ним с изумлением. Николай кашлял, задыхался, но продолжал водить карандашом по бумаге. Анна ничего не понимала: разве от этих карандашных набросков зависит его жизнь? Но не разум подсказал ей ответ. Душой своей, своим сердцем угадала она, что на бумаге рождается нечто такое, что сильнее страха за жизнь.

Когда Николаю пришлось вторично прервать черчение, он увидел Анну.

— Аннушка, — сказал он, — я окончательно разделался со втулкой.

— Вот и отлично, — сказала Аннушка, — я рада за тебя. Дай я поправлю подушку. Тебе так неудобно.

Поправляя подушку, она коснулась щекою его щеки.

— Все будет хорошо, — шепнула она, — не теряй мужества.

— Аннушка, милая Аннушка, — ответил он, — будь только ты рядом со мною!

XVIII

Через большие окна, занавешенные легкими прозрачными шторами, в кабинет заглядывало уже по-весеннему теплое солнце. Его лучи образовали на стене яркую чешуйчатую полосу, замысловатое чередование света и тени.

Степанова и Ершов только что возвратились из операционной. Ершов, подойдя к окну, откинул штору. Поток света хлынул в кабинет, отразился в стеклянных створках книжного шкафа, зайчиками заиграл на розовом листе плексигласа на письменном столе, навел ослепительный глянец на полированную поверхность мебели.

Зина опустилась в мягкое удобное кресло. Ершов сел напротив и стал набивать табаком трубку. Каждый раз, когда глаза их встречались, Ершов и Зина улыбались друг другу. Так обычно улыбаются сообщники, удачно выполнившие задуманное дело.

— Далеко, далеко пойдете, голубушка, — проговорил профессор. — У вас врожденные способности хирурга. Собственно, сегодня вы уже могли бы свободно обойтись без моей помощи. Специализация ваша подходит к концу. Что же, на хирургическую работу перейдете?

— Даже не знаю, Павел Сергеевич. Прежде всего я бы желала быть вашим постоянным помощником в лабораторных работах.

— Двери для вас, Зинаида Алексеевна, всегда открыты.

— И хотелось бы еще пройти специализацию по нервным. Знаете, это совершенно необходимо. Терапевт…

— Слышал, слышал! — Ершов замахал на Зину руками. — Я искренне восхищен вашей жаждой знаний. Именно таким и должен быть настоящий врач: с обширным кругозором и виртуозным навыком в одной определенной специальности.

— Вот о чем я хотела поговорить с вами, Павел Сергеевич. Мы закончили серию опытов с вашим раковым препаратом.

— И что же?

— Вы все еще считаете преждевременным испытывать его действие на человеческом организме?

— Безусловно. Вчера вы были свидетелем смерти животного после введения препарата «триста девять». Внезапно… и пока еще непонятно…

— Да, но девяносто четыре процента животных совершенно здоровы и прекрасно чувствуют себя после того же «триста девятого». Разве это не победа, Павел Сергеевич? Тысячи людей гибнут от рака. Сколько смертей… Сколько трагедий…

— Начинаю догадываться, куда вы клоните, Зинаида Алексеевна. В нашей клинике имеется пока только один больной с cancer pulmonum — Косторев.

— Ему становится все хуже…

— Да, да… Печально.

— А время уходит. Смерть может наступить в любую минуту.

Ершов прищурился, выпустил сизую струйку дыма. Лицо его приняло сосредоточенное выражение.

— Победить рак — это пока моя мечта, — в раздумье произнес он. — Этим я живу, в этом для меня все. И я уверен, что нам, советским медикам, будет принадлежать первенство в решении загадки рака. Может быть, и наш препарат займет не последнее место.

— Первое, Павел Сергеевич, первое!

— Ну, голубушка, — Ершов развел руками, — наша клиника не единственная в Союзе. И мы не лучшие из лучших. Наши коллеги, может быть, придумают что-нибудь и посильнее. Кто знает? А спешить…

— Однако девяносто четыре процента…

— Переход на человеческий организм часто приносит разочарования. — В голосе Ершова послышалось раздражение. — Девяносто четыре процента могут легко превратиться в нуль. Следует изучить до конца действие препарата. Да-с. А убивать своими руками… Извините… Не могу.

— Павел Сергеевич, положение Косторева безнадежно… Рискните сделать инъекцию!.. Павел Сергеевич…

Ершов забарабанил пальцами по ручке кресла. На него начинало действовать возбуждение Зины. И вообще каждый раз, когда они спорили о чем-нибудь, Ершов невольно заражался ее настроением. Это не было слабостью его характера. Он оставался непреклонным в своих решениях. Многие в клинике побаивались крутого нрава профессора Ершова. Но Степанова… Он всегда досадовал на себя за это. Конечно, она очень способный растущий специалист. Однако молодость ее и отсутствие достаточного опыта заставляли Ершова проявлять к ней особую снисходительность и в работе, и в разговорах.

От Ершова Зина научилась чрезвычайно требовательно относиться к себе, проверять свои выводы, постоянно контролировать свои поступки. Но она не мирилась с медлительностью Ершова, с его непоколебимым принципом «семь раз отмерь, один раз отрежь».

Не дождавшись ответа, Зина повторила:

— Рискните, Павел Сергеевич!

— Что значит «рискните»? Что значит «рискните»? — рассердился Ершов. — Не в преферанс, извините, играем, а с жизнью человека орудуем. Да-с! Сами не знаете, о чем просите. «Рискните»… Кто мне дал такое право?

— Но Косторев все равно…

— И тем не менее, при известных условиях, он протянет еще несколько месяцев.

— А тысячи других больных, Павел Сергеевич?

— Не мудрите, голубушка. В нашей клинике Косторев единственный с cancer pulmonum.

— Я о всей стране говорю. Не мне объяснять вам, Павел Сергеевич, какое зло приносит нам рак.

— Нет, с вами спорить немыслимо!

Ершов встал с кресла и перешел на другую сторону стола.

— Может быть, вы боитесь, что смертельный исход после инъекции бросит тень на вашу репутацию? — спросила Зина.

— Зинаида Алексеевна! — Ершов вскинул бородкой. — Не обижайте меня. Не нужно. Не заслужил я.

— Простите. Но только я вас совсем не понимаю.

«Рискнуть» — эта мысль Зины захватывала уже и Ершова, превращаясь в тайное желание; оно волновало, тревожило. Но разум приводил слишком веские возражения. Не все было ясно и, самое главное, не было твердой уверенности в успехе.

Опыт давал Ершову все основания опасаться самых неожиданных реакций человеческого организма на введение в него противоракового препарата.

Пятно на репутации? Ерунда. Но он не допускал мысли, чтобы по его вине человек лишился жизни. Он ценил каждую минуту человеческой жизни, каким бы малым ни был счет этих оставшихся минут.

Закономерное течение экспериментальных исследований, которые лишь со временем должны были завершиться переходом от животных к человеку, было нарушено этой молодой женщиной. Ершов любил свою бывшую ученицу, а теперь постоянного ассистента при операциях и лабораторных экспериментах. Рядом с ней он чувствовал себя смелее, будто часть ее энергии передавалась ему. Но вместе с тем он побаивался ее заражающей любознательности, ее горячего стремления вперед, к тому, чего он достигал медленно и осторожно, что было плодом долгих лет работы.

«Рискнуть» — это уже выходило за пределы накопленного в течение почти трех десятилетий опыта. Да, он верил в свои способности, в свои прославленные руки хирурга, в свою интуицию экспериментатора. Он не боялся самых сложных операций. Но резкие повороты всегда опасны, следовало быть осторожным.

— Павел Сергеевич, — сказала Зина, — неужели мы должны оставаться молчаливыми зрителями гибели человека? Быть может, в наших руках спасение Косторева. Павел Сергеевич, у Косторева невеста, моя лучшая подруга. Вы ее знаете: Лаврова, Анна.

— Лаврова? — удивился Ершов и положил погасшую трубку на стол. — Как же, как же, отлично помню. Эдакая большеглазая и невозмутимая до невозможности.

— И у него мать, отец… в Саратове.

Ершов передвигал с места на место чернильницу, перекладывал с места на место карандаши. Его пальцы не находили себе покоя. Пытливый и просящий взгляд Зины тревожил его, заставлял все время сохранять на лице маску непроницаемости.

А Зина, приподнявшись в кресле и перегнувшись к нему через стол, прошептала:

— Давайте рискнем, Павел Сергеевич! Давайте рискнем! А?

Ершов отпрянул от нее. Горячий шопот испугал его.

«Рискнем!» — чуть было не сорвалось с его языка.

— Нет, нет! — торопливо возразил он. — Я не фокусник. Лечить кроликов да мышей не то, что лечить человека. Бог знает, до чего вы договариваетесь, Зинаида Алексеевна!

Зина выпрямилась, схватила сумочку. Лицо ее пылало, глаза стали совсем черными. Заглянуть в них Ершов не решался.

— Павел Сергеевич, — в голосе Зины зазвучали металлические нотки, — разрешите тогда мне… самой… попробовать действие препарата. Я на себя беру последствия… какими бы они ни были…

— Что, что, что? И не думайте! — он замахал на нее руками. — Категорически запрещаю вам делать это. Вы слышите меня, Зинаида Алексеевна?

Зина, круто повернувшись, вышла из кабинета.

— Ну и ну, — Ершов погладил бородку и, глядя на двери, за которыми скрылась Зина, принялся набивать табаком трубку.

XIX

На улицу Зина вышла расстроенная. Под ноги ей попалась пустая консервная банка. Она отшвырнула ее ногой, и банка, жалобно звеня, перевертываясь и подпрыгивая, долго катилась по тротуару.

По дороге домой Зина мысленно продолжала разговор с Ершовым. Она разражалась по его адресу гневными тирадами, приводила на ее взгляд совершенно неопровержимые доказательства необходимости немедленно испытать действие противоракового препарата на Костореве.

Зина то оправдывала, то обвиняла Ершова. Конечно, риск это не метод. Испробовать новое средство на живом человеке без твердой уверенности в успехе не годилось, тем более, что Ершов опасался, как бы препарат не оказался гибельным для человеческого организма.

И тем не менее она бы рискнула. Косторев погибает… Анна переживает трагедию. Нужно на что-то решиться и решиться немедленно.

В таких размышлениях, пройдя несколько кварталов, Зина вдруг остановилась. Внезапная мысль осенила ее, и она почти бегом бросилась обратно в клинику.

…Зина сошла с трамвая в заводском поселке, когда позади заводских корпусов разлилось багряное зарева заката. Гудела испытательная станция, где-то кричал паровоз и гремели составы.

Подойдя к своему дому, Зина замедлила шаги. Постояла в раздумье, посмотрела, как мальчишки гоняют по тротуару снежный обледенелый осколок, вздохнула.

По лестнице она вбежала быстро, но у дверей квартиры опять задержалась и, опустив голову, о чем-то подумала.

— Как Николай? — спросила ее Анна.

— Изменения в состоянии нет. Тебя ждет.

— Я сейчас иду.

Зина, не раздеваясь, засунув руки в карманы пальто, смотрела, как Анна торопливо накидывает платок.

— Подожди минуту… Анка, — сказала она. — Я хочу посоветоваться с тобой. Впрочем… нет… иди. Завтра.

Зина швырнула на стол перчатки, положила сумочку. Похрустывая пальцами, прошлась по комнате. Ее глаза смотрели в пространство, мимо Анны, мимо стен комнаты. Однако, когда Анна направилась к дверям, Зина остановила ее.

— Ты все-таки не уходи, Анка, — сказала она, — иначе я не выдержу и сотворю все одна.

— А что же ты собираешься сотворить? — удивилась. Анна.

Зина провела ладонями по щекам.

— Мы с Павлом Сергеевичем заканчиваем работу над противораковым препаратом, — сказала она. — Я тебе говорила об этом.

— Да, я помню. Смутные надежды на будущее…

— Николай обречен, Анка…

У Анны дрогнули губы.

— Разве я не знаю об этом?

— Я понимаю, тебе больно слушать меня, но я вот к чему речь веду. О результатах последних работ Ершова ты ничего не знаешь. А мы достигли самых замечательных результатов. Мы исцеляем рак легких у мышей и кроликов.

Анна сделала невольный шаг по направлению к Зине.

— Ну?

— Это открытие, Анка. Большое чудесное открытие. Оно принадлежит Ершову. От опухоли не остается и следа. Даже тогда, когда пошли метастазы. Славно, а? Мы вводим препарат непосредственно в кровь. Просто и безболезненно. Реакция наступает немедленно.

Незаметно для себя они оказались друг против друга. Стояли одетые в пальто, одна — возбужденная, с лихорадочным блеском в черных как уголь глазах, другая — застывшая неподвижно, с мучительно напряженным выражением лица.

— Я пыталась уговорить Павла Сергеевича попробовать препарат на человеке, но он и слушать не желает об этом. Дело в том… дело в том, что шесть процентов животных все-таки погибают после введения препарата. И мы пока еще не установили, отчего они погибают. И вот такая неопределенность удерживает Ершова от решительного шага.

— Он прав, пожалуй.

— А если неправ? Если уже сегодняшний состав препарата может исцелить обреченного на гибель человека? Наши поиски могут продлиться еще неопределенное время. Сколько людей погибнет напрасно? Среди них будет и тот, кого ты любишь, Анка.

— Так что же ты собираешься сделать? Что ты задумала?

— Понимаешь, Анка, — Зина принялась крутить бахрому на платке Анны, — Павел Сергеевич опасается, что противораковый препарат в своем настоящем составе может оказаться гибельным для человеческого организма, Однако это — всего лишь предположение. Павел Сергеевич не настаивает на нем и в то же время не решается рискнуть.

— А ты… ты предлагаешь попробовать препарат на Николае?

— Вот я и решила посоветоваться с тобой.

— Я не позволю, — тихо произнесла Анна. — Убить своими руками… Нет, никогда!

Зина утвердительно наклонила голову, словно именно это и ожидала услышать.

— Совсем не обязательно вводить препарат больному человеку. Важно убедиться лишь в том, что он безвреден для человеческого организма, не грозит ему гибелью. А там… там уже дело Павла Сергеевича. Я решила испытать действие препарата на себе.

— Как… на себе?

Зина вернулась к столу и раскрыла лежащую на нем сумочку. Она вынула шприц и картонную коробочку с ампулой.

— Видишь? Вот он. Так называемый «номер триста девять». Я произвела пересчет дозы. Ты введешь его мне в вену. Или ты не решишься на это? Тогда я сама! А то попрошу завтра Полину.

Меняясь в лице, Анна расстегнула пуговицы пальто. Пальцы плохо слушались ее, она сильно побледнела.

— Трусиха ты, Анка, — пропела Зина, и все ее поведение с этого момента стало походить на игру хорошей актрисы. Сняв пальто, она швырнула его на спинку стула. — Люди себе чуму прививают и сохраняют полное спокойствие. А тут, подумаешь, шесть процентов. Зато, знаешь, как все это может повернуться? Николай встанет на ноги; любовь и счастье ждут вас. Потом… потом мы станем возвращать к жизни тысячи других отчаявшихся людей. Разве ради этого не стоит рискнуть?

Зина проявляла ту деловитость, которая бывала присуща ей в поликлинике или во время экспериментов Ершова. Она включила плитку, сбегала за кастрюлькой в кухню и вернулась, расплескивая по дороге воду. Положив в кастрюльку шприц, Зина поставила ее на плитку.

— А теперь мыть руки, — скомандовала она.

Передавая друг другу кусок мыла, Анна и Зина умылись под одним краном. Так они обычно делали каждое утро, потому что любили поспать и понежиться в постели и вскакивали, когда времени до ухода в поликлинику оставалось в обрез.

— Препарат слегка подогревается, — сказала Зина и поболтала ампулой в кастрюльке. Она посмотрела ее на свет. Светложелтая жидкость искрилась. — Здесь как раз полная доза. Человеческая. Пять кубиков. Ты готова?

Анна молча кивнула головой. Она боялась разомкнуть плотно сжатые губы и с трудом сдерживала их дрожь.

Зина сняла кастрюльку, сбегала в кухню слить воду. Вынув двумя пальцами шприц, она положила его на кусочек разостланной на столе марли.

— Действуй, Анка.

Зина приподняла рукав платья и обнажила руку. У нее была смуглая, покрытая пушком кожа, чистая и гладкая как бархат.

Анна погрузила в ампулу шприц. Зина умолкла. Словно завороженная наблюдала она, как пустеет ампула, а бледножелтая жидкость, следуя за медленным движением поршня, заполняет шприц. Как Зина ни старалась оставаться спокойной, кончики пальцев ее вытянутой руки слегка дрожали.

Шесть процентов… Ничтожная, незначительная цифра… Но что, если она, именно она, Зина, окажется среди этих шести? Зина сжалась, окаменела. Ее брови сошлись вплотную черной мохнатой дугой над полуприкрытыми глазами. Она прогнала прочь замелькавшие было перед ней картины прошлого, которое по сегодняшний день оставалось таким светлым и хорошим.

— В институте ты очень ловко попадала в вену, — нарочито громко обратилась она к Анне. — Не разучилась, надеюсь?

Анна, стараясь не встречаться с ней глазами, молча кивнула головой.

— А вата? — спросила она.

— Ах, да, вата… Она в тумбочке.

Зина поспешно прошла в угол комнаты. Она звенела склянками и бутылочками, разыскивая тампон ваты. Возвратившись к столу, Зина не сразу сообразила, что произошло. Анна стояла в той же выжидающей позе: с поднятой вверх иглой шприца и опущенной левой рукой. Но по кисти ее левой руки, догоняя друг друга, стекали две капельки крови, а шприц был пуст.

— Анка! — не своим голосом закричала Зина. — Анка, что ты наделала? Как… Как ты посмела?

Анна смотрела на нее спокойно, невозмутимая, как всегда; только глаза ее стали еще больше да губы теперь приоткрылись, обнажая полоску зубов.

— Ты не имеешь права рисковать собой, — тихо сказала Анна, — ты будешь спасать людей от рака. А я… я люблю Николая…

— В постель! — скомандовала Зина. — Сию же минуту! Ромео и Джульетта… С вами с ума сойдешь.

На рассвете Анна проснулась от озноба. Она лежала, наблюдая за неясными тенями на стенах и на потолке, а потом, чувствуя, что ей становится все хуже, разбудила Зину.

XX

Сомнения приходят в любых случаях. Самая твердая уверенность в успехе может быть поколеблена, если на пути встанет непредвиденное препятствие в виде неудачного стечения обстоятельств.

Зина пожалела о случившемся. Правым все-таки оказывался Ершов. Вот он, риск — Анна. Разве Зина простит себе, если с Анной случится то, о чем она боится и подумать?

А с Анной происходило что-то неладное. Разбуженная ее голосом, Зина вскочила с постели и босая, в одной рубашке, подбежала к подруге.

Стремительно поднималась температура. Анна металась в постели, не узнавала Зину и широко открытыми глазами ловила мелькавшие перед ее воображением бредовые видения.

Темносиний сумрак за окном сменялся голубым рассветом, розовело небо на востоке.

Где-то заговорило радио. Может быть, на верхнем этаже… а может быть, на проспекте. Там на фонарном столбе висит этакая трубища…

В подъезде захлопали двери; хозяйки спешили на базар… Застучали скребки дворников, сбивающих лед с тротуара. Все больше звуков возникало с наступлением трудового дня. Скоро к ним стали примешиваться шаги людей, идущих на завод.

…Анна слабела. Силы оставляли ее. Она обмякла, вытянулась, застыла неподвижно.

Пожалуй, впервые в жизни Зина растерялась и почувствовала себя беспомощной. Обычные средства не приносили Анне облегчения. Очень скоро Зина убедилась, что может оставаться только молчаливым наблюдателей.

Бежать за Ершовым?

Зина сунула ноги в боты, накинула пальто. Но, оглянувшись на Анну, остановилась в нерешительности. Что, если самое страшное случится в ее отсутствие?

Зина хрустнула пальцами и застонала. Нет, что угодно, но смерти Анны она себе не простит. Опустившись перед кроватью на колени, Зина приложила ухо к груди Анны. Сердце билось едва различимыми слабыми толчками.

Медленно тянулись часы…

Зина страшилась отойти от постели Анны хотя бы на одну минуту. Ей казалось, что только ее присутствие задерживает наступление роковой развязки.

И вдруг она заметила, что Анна дышит ровнее. Зина вскочила. Долго стояла прислушиваясь. Сон? Да, ошибиться она не могла: лицо Анны горело, ей было еще очень плохо, но организм уже начал справляться с нанесенной ему травмой.

Только под вечер Анна с трудом разомкнула веки.

— Зина, — позвала она, — ты… здесь?

— Здесь, Аннушка, здесь, — Зина порывисто наклонилась над Анной. — Ну? Как, родная?

— Теперь ничего… Теперь все хорошо.

Анна пошевелила пальцами, будто убеждаясь в том, что снова владеет ими. Повернула голову к Зине и поспешно закрыла глаза: прямо в лицо ей падали лучи заглянувшего в окно солнца.

— Сердце, — пояснила она, — видимо, у меня неважное сердце.

— Мне так хочется отшлепать тебя, — готовая расплакаться от радости, сказала Зина.

— У Николая отличное сердце.

— Знаю и, пожалуй, лучше чем ты. Только… только боюсь, что Павел Сергеевич все-таки нам не поверит.

— Но почему?

Зина пожала плечами:

— Скажет, что один человеческий организм — это еще не доказательство.

В течение трех следующих дней Анна медленно поправлялась после введения противоракового препарата. Зина убегала на прием в поликлинику, на дежурство, в лабораторию Ершова, и Анна оставалась одна. Теперь Анна проявляла нетерпение, настаивала на немедленном введении препарата Николаю.

Но Зина отделывалась молчанием, хмурилась и утаивала подробности разговоров с Ершовым о лечении Николая противораковым препаратом.

На исходе четвертого дня, когда Анна окончательно поправилась и встала с постели, Зина возвратилась с выступившим на щеках нездоровым румянцем. Глаза ее были мутными. Разделась она с трудом и тотчас же села на стул.

— Что с тобой? — спросила Анна. — Нездоровится?

— Пустяки, — ответила Зина, — просто теперь твоя очередь за мной поухаживать.

— Я не понимаю.

— Будто?

— Ты ввела себе противораковый препарат?

Зина утвердительно кивнула головой.

XXI

— Сегодня Ершов разрешил открыть окно в твоей палате, — сказала Анна, входя. — Посмотри, как хорошо на улице.

Николай, сидевший на койке, отложил в сторону книгу и встал на ноги.

Анна распахнула обе створки окна. Теплый поток весеннего воздуха хлынул в палату. Он приподнял занавеску, коснулся волос Анны, шевельнул страницы оставленной на койке книги…

— Чу-дес-но! — Николай вздохнул всей грудью. — Весна… Слышишь, Аннушка? Гудит.

В палату донесся отдаленный шум испытательной станции завода.

— Сколько еще Ершов намерен держать меня здесь? Я чувствую себя совершенно здоровым.

— Потерпи чуточку, — шепнула Анна, — теперь уже недолго. Все страшное позади.

Николай обнял Анну, коснулся губами ее волос и хотел что-то сказать, но дверь распахнулась, в ней показались Зина, за ней Чулошников, Голубев, Ступникова.

— Ай-яй! — протянула Зина, погрозив пальцем обоим. — Температура нормальная?

— Нормальная, — ответила зардевшаяся Анна.

— Все отлично, Зинаида Алексеевна, — подтвердил Николай.

— Да уж теперь я для вас не Зинаида Алексеевна, а просто Зина. Мои функции врача окончены. Ершов разрешил вас выписать из клиники. В-о-о-т… И делу конец. Смотрите, не забудьте позвать на свадьбу.

— С выздоровлением, дружище, — сказал Чулошников, встряхивая руку Николая. — Искренне рад за тебя. Да не только я. Все бюро привет передает.

— Спасибо, друзья, спасибо. — Николай пожал протянутые руки Голубева и Ступниковой. — Да поскорей рассказывайте, что на заводе делается.

— Пожар от твоей втулки.

— На испытательной? — испугался Николай.

— Зачем на испытательной? В бюро, в цехах, на всем заводе. Двигатель заново проектируем, цехи на новые детали перестраиваются. Министерство проект одобрило. И похоже, что теперь мы будем ведущими, а сормовчане — дублером.

— Хорошо, ой, как хорошо! Вот когда мы по-настоящему победили! Эх, на завод скорее бы. До чего же я по чертежной доске соскучился!

— Да мы ли одни победили? — Чулошников посмотрел на Зину и на Анну. — Ты забываешь о союзниках, Никола. Спасибо вам за товарища, Зинаида Алексеевна, и вам, Анна Александровна. Весь наш завод знает о вашем поступке. Вы оказались сильнее смерти.

— Мы? — удивилась Анна.

— Такими сильными нас делает любовь, — сказала Зина. — Да ты не красней, Анка. Я не только о твоей любви говорю. Я говорю о любви к Родине, ко всем нашим советским людям. Не будь этой любви, и Николай никогда не решил бы своей задачи, со втулкой. Труд во имя любви к Родине и к ее людям — благородный труд! Он не может не дать блестящих результатов!..