Овидий в изгнании - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Роман Львович Шмараков (Глава одиннадцатая,) #11

Глава одиннадцатая,

написанная Средним сантехником

Когда в дверь позвонили, средний сантехник, удивленно сказав: «Мы кого-то ждали?», пошел открывать.

На пороге оказался мальчик лет двенадцати, с худым лицом и в очках, придававших его глазам статус главной части лица, возможно заслуженный. В руке он держал потухший факел, источавший змеистую струю тяжелого дыма.

— Здравствуйте, — вежливо сказал мальчик. — Мы с вами не имели удовольствия прежде быть знакомыми. Я Джонни Осборн.

— Наслышан, — сказал средний сантехник, несколько приподняв бровь. — Очень приятно.

— Я пришел, чтобы поговорить с вами об одном важном деле, — продолжил мальчик с той пугающей серьезностью, что отличает малолетних визионеров в игровом кинематографе, и неестественной правильностью грамматики, выдающей добросовестного иностранца. — Поскольку дела у нас с вами волею судеб оказались общими.

— Что же мы здесь стоим, — опомнился сантехник. — Прошу в дом.

— Нет, спасибо, но я не имею времени на длительное нахождение в гостях, — ответил Джонни. — У вас есть проблемы.

— Откуда вы знаете? — спросил сантехник, решивший чередовать обращение на «ты» и на «вы».

— Знаю, — сказал Джонни. — У вас есть проблемы, которых вы не решите сами. Есть человек, который вам поможет.

— Неужели?

— Это аспирант Федор. Вам следует обратиться к нему.

— Где же его взять, — заметил сантехник, понимая этот вопрос как фигуральный.

— Вам нужно его поймать, — ответил, тем не менее, младший Осборн. — Он владеет нужным для вас знанием.

— Как это поймать? — переспросил сантехник, для которого ловля аспирантов не входила ни в число выработанных навыков, ни даже в набор привычных мечтаний.

— На берегу. Я покажу где. Вам, однако, не следует относиться к этому легкомысленно, — сказал Джонни, сосредоточенно моргая преувеличенными глазами: — это значило бы потерять свой шанс.

— Я постараюсь, — обязался сантехник.

— Повторяю, это очень непросто. Многие хотели поймать аспиранта Федора, чтобы использовать его в своих целях.

Средний сантехник внутренне согласился с этим утверждением, вспомнив, как несколько часов назад он сам пытался использовать аспиранта Федора в своих целях, не имея в оправдание даже более или менее честной уверенности в том, что эти цели являются благими.

— Он обладает способностью принимать виды. Вы сами поймете, когда он окажется в ваших руках. Надо быть готовым ко всему. — Мальчик, доселе говоривший с видимой отчужденностью от своей речи, вдруг споткнулся и приглушенным голосом, с пронзительно прозвучавшей на задымленной лестничной клетке ноткой мальчишеского страха, сказал: — Он всем может обернуться. Он так делал. Даже моим папой. Только я все равно узнал. От папы пахнет не так… дымом… а от него прогорклой морской капустой. Я узнал.

Средний сантехник позволил себе протянуть руку и успокоительно потрепать Джонни по плечу. «Хорошо, малыш, — сказал он, ощущая мучительную фамильярность своего тона, — хорошо. Нет поводов волноваться. Я все сделаю. Только покажи, где его искать».

— Пойдемте, — сказал Джонни.

Тут только средний сантехник заметил, что тот был до нитки мокрым, и с его одежды тихою струйкой капало по лестнице. «Что это? — сочувственно спросил он. — Ты не простынешь?» — «Были обстоятельства», — сдержанно отозвался мальчик.

Они спустились до первого этажа. Встретившийся Петров приветственно помахал рукой, спросив, как жизнь и не нужно ли мастики, а то у него сохнет на кухне, а выбрасывать жалко. «Я бы советовал взять», — негромко посоветовал мальчик. После недолгих торгов средний сантехник взял у Петрова кулек на килограмм. Они вошли в лифт, мутно переливающийся разносортной чешуей, и Джонни нажал кнопку вызова мастера.

— Мне казалось, — сказал средний сантехник, стоя в банном халате под блокадным освещением, — что эта кнопка вызывает мастера во внештатной ситуации.

— Это было раньше, — сказал Джонни. — Теперь она в той же ситуации к нему привозит.

Средний сантехник хотел бы чем-нибудь заесть этот обмен репликами, но, не имея в своем наборе ничего, кроме вафельного полотенца и кулька мастики, решил, что эти продукты ему забвения не принесут. Дверь разъехалась на стороны. Они вышли, как показалось, на ту же лестничную клетку, только на двери Петрова висела табличка «Урология на учете», и открыли подъездную дверь. Серый свет полился в нее. Плоский берег расстилался перед сантехником, со слоистыми, как сланец, волнами и массово несущимися на какую-то циклопическую сходку тучами.

— Спрячьтесь под лодкой, — из-за плеча сказал Джонни. — Где тюлени. Он придет.

Сантехник обернулся что-то спросить, но за плечом не нашел ни Джонни, ни дверей, ни дома, к которому они относились. Он стоял один посреди берега, и только доносившийся ветром слабый запах рыбьего жира, напоминавший о суровой детсадовской поре, указывал, в какую сторону идти к тюленям.

Когда сантехник достиг до залежей длинных инертных тел, единственным занятием которых было иллюстрировать процесс конвергенции для учебника Наумова и Карташова «Зоология позвоночных», то, подкравшись так, чтоб его не заметили, он укрылся под опрокинутой лодкой, в тесном объеме которой пахло крабовыми палочками без гарнира, и прислушался.

— Мы с тобой со вчерашнего утра не видались, — говорил один негромкий, низкий голос, видимо характеризовавший самоуверенного, но неядовитого тюленя, — однако я не замечаю, чтобы время, проведенное в отсутствии, прошло для тебя плодотворно. Ты, проще сказать, какой-то все такой же.

— Ты, дорогой Фредегарий, — отвечали ему, — вследствие малой подвижности наклонен к негибким оценкам. Поплавал бы пошел. Нельзя жить одним подкожным жиром, мировоззрение рантье — отнюдь не то, что может спасти нашу нацию.

— Милый Северьян, — отвечал прежний, — когда ты говоришь о нации, не надо коситься на самок, это делает твой дискурс неубедительным.

— Да, — с вызовом сказал названный Северьяном, — я неравнодушен к женщинам. И они ко мне тянутся. Они говорят: «Не знаем почему, Северьян, но мы тянемся к тебе. Это выше нас». Нельзя сопротивляться пульсу планеты. И, в конце концов, в сохранении нации есть такой аспект, как тиражируемость.

— Вот не надо свою либидинозность выдавать за патриотизм, — посоветовали ему. — Кого ты тут хочешь ввести в заблуждение?

Северьян неприязненно промолчал. Средний сантехник готов был поклясться, что при этом он смотрел на самок.

— Хотя, конечно, многие одаренные люди способны были делать несколько дел одновременно, — примирительно сказал Фредегарий. — Вот, например, Юлий Цезарь или хотя бы Сципион Африканский.

— Даже и Сципион Назика, — горячо вступил Северьян, забыв о трениях.

— И Назика, — согласился Фредегарий.

— А, с другой стороны, как странно выглядят в биографии этих людей, всегда вежливых и выбритых, истории об архаических сарказмах судьбы. Какая-то усталость вкуса в этих эклектических ансамблях. «Иды марта еще не прошли».

Фредегарий шумно вздохнул.

— Я все более убеждаюсь, — сказал он, — что никакого Цезаря на свете не было, а вернее, не было отдельного Цезаря, а был человек, который нам известен как Иван Грозный, а римским историкам — как Цезарь.

— Какой ты внезапный, — сказал Северьян.

— Сам посуди. От имени Цезаря происходит слово «царь». Первый русский царь — Иван Грозный. Цезаря обвиняют в гражданской войне, Ивана Грозного — в расколе страны на опричнину и земщину. Грозный покоряет Казань и именуется властителем Казанским. Слово «Казань» происходит от татарского «казан», то есть котел. По латыни котел — энеум, а Цезарь считает себя происходящим от Энея, основателя Рима. Обладание рогом, или котлом, изобилия составляет царскую привилегию. Грозный воюет с королем Стефаном Баторием. Стефан по-гречески значит «венец», то есть «увенчанный», «царь». А что касается фамилии Баторий, то если мы вспомним, что древнегреческая буква «б» впоследствии переходит в «в», а «т» — в «ф», то поймем, что Стефан Баторий — это, в сущности, «Вифинский царь», то есть тот самый Никомед, об отношениях которого с Цезарем говорили так много.

— Его принесли завернутым в ковер, — вспомнил Северьян.

— И, наконец, обстоятельства смерти. Цезарю предрекают умереть в иды марта, в этот день он говорит предсказателю, что иды наступили, тот отвечает, как ты верно заметил: «Да, но еще не прошли». Волхвы предсказывают Грозному смерть в Кириллин день, он сажает их в узилище, чтобы казнить, когда этот день пройдет, вечером посылает к ним напомнить о предсказании, и те говорят: «Кириллин день еще не миновал». Цезарь погибает в Помпеевой курии, среди политической элиты Рима. Грозный умирает за шахматной доской, то есть за игрой, моделирующей политическую ситуацию и не зря называющейся выражением, в переводе означающим «король умер». Ошибка думать, что Римская империя — это что-то отдельное от нас. Нет, это всё то же самое.

— Я подозревал, — заявил Северьян.

Он перевалился на другой бок и спросил:

— И когда же примерно все это было?

— Ну, когда, — задумчиво сказал Фредегарий. — Память человеческая так хрупка. Ты, например, помнишь, что делал двадцать девятого августа девяносто седьмого года?

Северьян ощутимо напрягся, но потом с неожиданной простотой ответил: «Нет».

— Ну, видишь. Представь, какой простор для фальсификаций.

Северьян мысленно оценил простор, а потом спросил:

— А где это все совершалось?

— Вот это, конечно, дискуссионный вопрос, — увлеченно отозвался Фредегарий. — Знаешь, я склоняюсь к мысли, что где-то посередине. Чтобы потом сюжет мог разъехаться на обе стороны. Я прикинул по карте, это получаются где-то примерно окрестности Львова. Может быть, Ужгород или Ивано-Франковск.

— Я за Ивано-Франковск, — живо откликнулся Северьян. — Там Карпаты. У меня тетка там в краеведческом музее работает.

— Мне тоже кажется, что Ивано-Франковск, — вымолвил Фредегарий. — Там традиционно сильны детские шахматные секции и вообще обстановка как-то благоприятнее.

— Твоя воля, но я не вижу мотива за этим злодеянием, — заметил Северьян. — Кто выиграет на том, что мы считаем Цезаря и Грозного разными людьми, а не одним, который кончил жизнь за плодотворной дебютной идеей в прохладном клубном помещении Ивано-Франковска? Где здесь корысть? Или тут замешана женщина?

— Не будь таким утилитарным, — запротестовал Фредегарий. — Мы очень недооцениваем роль иррационального в культуре. До сорока процентов человеческих поступков не имеют никакой цели, даже пошлой, и это не считая тех, в отношении которых даже совершающие их ясно сознают, что этого не следовало бы делать. Это как в «Парке юрского периода», когда Сэм Нилл постоянно говорит всем: «Ни в коем случае не шевелитесь», а все шевелятся. Спасибо, что нам в качестве мыслительного инструмента дан русский язык, столь богатый, что все слова можно понять с его помощью. Люди, не имеющие личной заинтересованности в нетрезвом взгляде на вещи, могут с ним делать буквально чудеса, я тебя уверяю.

— Когда речь о чудесах, — сказал строптивый Северьян, — надо не уверять, а показывать.

— Как-то я пресытился этими рассказами, — сообщил себе сантехник. — Хороший анекдот, когда жизнь на события бедна, это, конечно, прекрасно, но тоже меру надо знать… И потом — я, в общем-то, не очень люблю Дали, мне кажется, единственное, в чем он выказал гениальность, это его собственная рекламная кампания, но у него есть одна фраза, которая мне нравится. Он где-то сказал: «Главное различие между мной и сумасшедшим состоит в том, что я не сумасшедший»… Ну, да, — ответил он сам себе, — как частное применение той мысли, что «если двое делают одно и то же, это не одно и то же», это, конечно, хорошо выражено, но… Да вовсе не никакое «но», — запротестовал он, — и потом, я не совсем об этом собирался сказать… Я вот о чем. Раньше, бывало, попадешь в обстоятельства, так хоть знаешь, на кого жаловаться. Автор завел туда, автор сюда, автор поставил в нелепое положение и с интересом смотрит, как ты из него выйдешь сообразно своему характеру. А теперь я лежу под лодкой, слушаю либидинозных тюленей, которые несут ахинею, разговариваю на два голоса, и пожаловаться, в общем, не на кого. Сам не знаю, кто я на этом чумном пиру — тот, кто пишет все это, тот, кто это претерпевает, или еще кто-нибудь. Бог видит, как я ненавижу немецкую метафизику! И презираю!

Он бы сервировал себя еще долго, но, на его счастье, послышался, вплетаясь в шум волны, приближающийся человеческий голос. От долгого лежанья в тесной атмосфере сантехнику представилось, что это к его лодке идут памятные по школьной поре персонажи картины «Ждут» кисти О. Д. Яновской, что сейчас они, угнездившись на предписанный дозор, придавят его лодку навечно, так что он, просвечивая меж рассохшихся досок, станет частью этого яркого полотнища, и дальнейшие дети в школах будут описывать в сочинении, что вот-де мальчик и девочка, до боли глядящие на синее море, вот их верный друг собака, а вон в щелях можно заметить фрагменты Среднего сантехника, в изображении которого художнице особенно удался горделивый разлет бровей. Этот «разлет бровей» был его тихой отрадой то короткое время, когда, в который раз не сладив с непокорной фантазией, он покорился ее извивам, и он совсем было примирился с мыслью стать красочным пятном на творческом пути О. Д. Яновской, когда по голосу, здоровающемуся с тюленями, как со старыми знакомцами, и расспрашивающем их о житье-бытье, узнал аспиранта Федора. Тот осведомлялся у Фредегария, что нового во всемирной истории, и доброжелательно шутил с Северьяном о его любовных неудачах. Медлить было нельзя. Средний сантехник перевернул лодку, качнувшуюся выеденным грецким орехом, сокрушительно бросился вперед и, натолкнувшись, в своих руках увидел бледное неприятное лицо и вялое тело, столь памятные ему по изящным страницам, вылившимся из-под пера младшего сантехника. Он дернул плененного Федора так, что голова его качнулась, подобно росистому цветку на стебле, и прорычал: «Говори!», очень надеясь, что аспирант знает, что именно ему от него надо. Тюлени умолкли и незаметно скользнули в воду, чтоб не мешать встрече. «Да-да, конечно», — униженно забормотал аспирант, дотянулся поправить дрожащие очки и вдруг булькнул и выпучился, как тесто: из него на ошеломленного сантехника вынырнуло и полезло, неприязненно крича, что-то железное, всюду колючее, с какими-то перьями, и наконец вместо внешне невинного Федора в его объятиях оказался серьезный мужчина, в шлеме с наносником и в гамбизоне под кольчугу ячменной клепки, который на убедительном старофранцузском языке бушевал, что не для того он оказал столько щедрот шартрским церквам и ездил с другими в Рим к апостолику, чтобы с ним теперь обходились таким образом. Можно было заключить, что это Жан Фриэзский, которому придавало особую решимость чувство неловкости за двусмысленное поведение в Адрианопольской битве, могшее, в самом деле, навлечь на него укоризны. Чтобы отмести всякие подозрения, он закончил тираду богатырским взмахом боевого цепа (fléau d’armes), от которого загудел всколебавшийся воздух, а у сантехника в голове, ушедшей в плечи, насколько позволяла конструкция, мелькнула грустная мысль, что вот окончилось и короткое его, нелепое какое-то свидание с аспирантом, да и вообще сантехнические авантюры на этой бедной, но милой земле, — но цеп обрушился куда-то на сторону, выбив фонтан мокрого песка, и юркнул в рыцарскую ладонь, как белка в дупло, а сантехнику, оправившемуся от испуга, оставалось завороженно следить ряд волшебных изменений, о которых он намерен сообщить в следующем предложении, находя нынешнее несколько затянувшимся. Когда цеп втянулся в руку, ногти ее изогнулись и почернели, кольчуга растеклась в маслянистый клубок суетливого кивсяка, от которого негостеприимно дохнуло матерью сырой землей; желтый череп подернулся хлопьями неконтролируемой бороды, и в руках сантехника, невозвратно закатив страшные глаза, тяжело обвис труп старика Пахомыча, с его застенчивой красотой, которую сантехник получил случай оценить непосредственно. Его сердце, обычно казавшееся более или менее мужественным, давно оборвалось и находилось теперь неизвестно где, в недоступных добродетели местах, но рук он не разжал, глядя мертвецу в темный, как погреб, и широкий рот, производящий рыбьи движения. Сантехник не успел даже подумать, что все там будем, — не потому, что он и был именно там, где Пахомыч, а потому, что дума в этот момент вообще ему не удавалась, — как в старике что-то изменилось. Он со стигийской нежностью улыбнулся сантехнику, глаз его взблеснул карим, а тяжелая, смуглая грудь, со струйкой пота в ложбинке, поднялась и глубоко вздохнула под розовой рубахой. Красота его неудержимо делалась все менее застенчивой, и когда сантехник поймал себя на том, что удерживает это тело из совершенно иных побуждений, нежели минуту назад, налетевший ветер защекотал его разгоряченное лицо тугими завитками аксиньиных волос, и, чтобы отдать должное аспирантскому вкусу, надо заметить, что это была Аксинья из классической герасимовской экранизации. «Вот до чего я дожила, Григорий», — печально сообщила она сантехнику и сразу по этом известии сделала такое стремительное движение отдаться ему с давно забытой страстностью, что он вынужден был приложить все усилия, чтобы удержать и ее, и себя от внеплановых осложнений и без того непростого повествования. Оскорбленная женщина отвернулась, с презрительной складкой у гордых губ, и он, растерявшись, чуть было не отпустил ее, но тут, на его счастье, она сноровисто обернулась сухим колодцем с берцовыми костями на дне, потом ванной метр пятьдесят со снующим по ней язем, потом официальным бюстом папы Урбана, приватным бюстом г-жи Нуайе, ульем м-ра Натвига, из которого густым роем вылетали крайне подозрительные пчелы, — а когда сантехник почувствовал, что в грудь ему упираются две кинешемские собачки красной масти, он безжалостно тряхнул недобросовестного пленника так, что тот всей палитрой голосов, бывших в его распоряжении, застонал: «Хорошо, мы же цивилизованные люди, я вас внимательно слушаю…» — «В Федора вернитесь», — распорядился сантехник. Виденная им феерия лиц и предметов, пронесшись задом наперед, завернулась в себя, как самодельный пельмень, и первоначальный аспирант Федор, истомленный тщетными усилиями, оказался в безвыходных объятиях сантехника. «Вот, пожалуйста», — покорно сказал он. «Больше не будете?» — «Не буду», — обещал он. «Честное слово?» — настаивал сантехник, подозревая в этом любовнике двух сестер большого прощелыгу, которого университетская ученость не наставила повелевать страстями. «Честное слово», — бледно сказал Федор. «Смотрите, — покачал головой сантехник. — Чтоб потом не позориться». Он разжал объятия, они с Федором уселись на лодке, и тот, перемежая свою речь глубокими вздохами и ничего не объясняющими жестами, рассказал удивленному сантехнику свою историю.

Оказалось, что это началось с ним довольно давно, вскоре после того, как они проводили Леру в Салехард и все в доме выглядело успокоившимся. Однажды, будучи дома один, когда Лика ушла в парикмахерскую, а Орест Николаевич — в университет, Федор, смотревший телевизор, вдруг почувствовал что-то, сравнимое, как ему показалось, с эпилептическим припадком, хотя, не страдавший эпилепсией, он не мог считать свое сравнение убедительным. Множество мыслей пронеслось в его голове; он видел женщину, которую любил когда-то, на первом курсе в колхозе, она была обмотана чем-то лиловым — не в колхозе, а сейчас; видел забытые, жалобные вещи из детства, и дело шло уже к воспоминаниям утробной поры, когда жестокие корчи, кинувшие его на пыльный палас в симметричных разводах, утихли, и он, поднявшись на дрожащих ногах, увидел себя в зеркале и готов был упасть снова. Он встретил там незнакомого мужчину, с прилипшими ко лбу прядями темных волос, нелюдимым выражением худого лица и тяжелой нижней челюстью. Машинально пробормотав комментарий к этой картине, он услышал, что комментарий был им сделан по-английски, хотя этот язык не считается самым удобным для подобных ситуаций, к тому же были использованы два-три слова, которых он прежде не знал и за которыми был вынужден лезть в англо-русский словарь, не желая быть неосведомленным в том, что говорит. Словарь ему это разъяснил, и Федор повторил в его невинный адрес эти слова, теперь уже со знанием дела. Затем он сел перед зеркалом, по некотором раздумье не найдя действий, совершение которых сейчас имело бы цель, и смотрел на себя, в молчании наблюдая, как чужие черты постепенно гаснут, разглаживаются, как из-под них то здесь, то там выныривают знакомые — вот оттопырились родные уши, вот белесые брови вытянулись — пока наконец совершенно прежний Федор не бежал уже, с невыразимым облегчением на сердце, открывать дверь, чтобы пустить в дом Лику, переступившую порог с вопросом, почему он до сих пор не вымыл посуду.

Потом мутаций не было неделю, так что он успокоился до того, что готов был считать происшедшее сном, лишь бы не надо было искать ему объяснений, пока, сидя в покорной очереди к стоматологу, вдруг не почувствовал себя дурно и по ближайшем рассмотрении не обнаружил на своем месте в очереди анемичную девочку в ситцевом платьице, с двумя бантами синего приютского цвета и глухо прижатым к груди плакатом «Поцелуй меня». Всего хуже, что девочка оказалась, то ли вследствие врожденного порока общительности, то ли по причине бытовых потрясений, намертво лишенной дара речи, так что, одаренная за время ожидания тремя ирисками и одной карамелькой от сердобольных соседей, всегда знающих, что особенно нужно посетителю стоматолога, она, дождавшись своей (своей!) очереди, молча и безропотно предстала пред светлые стоматологовы очи со своим дурацким лозунгом, после чего стоматолог не только благосклонно поцеловал ее в рот, слипшийся от ирисок, но и, разъяв ей челюсти, засверлил в них два кариеса и вырвал один зуб, не подававший надежд, и уже через два часа аспирант мог поздравить себя с днем бесплодных мук, поскольку вместе с прежним обличьем ему вернулись все его зубные дефекты. Поначалу он думал, что это у него начались реинкарнации и что для аспирантов его возраста это нормально, но потом взял учебное пособие по этому вопросу и усомнился. Именно, там было сказано, что явным симптомом прежних жизней, проведенных в замечательных людях, является болезненный интерес к какому-либо историческому периоду. Аспирант всегда подозревал, что такой интерес бескорыстным не бывает и что, в частности, его коллега Слава Вялых так интересуется средневековой Испанией, чтобы вспомнить, куда он в прошлой жизни зарыл свои дублоны, которых ему теперь так не хватает с двадцатых чисел каждого месяца, но поскольку у него самого ни к какому периоду такого интереса не было, он должен был предположить, что надел физическое тело впервые. Также в учебнике считалось основанием для подозрений, если вам снятся иностранные языки, которых на трезвую голову вы не знаете. Из снов такого типа ему являлся самоучитель французского кисти Парчевского и Ройзенблит, но в закрытом виде, так что жизнерадостные изображения носоглотки не бросались в глаза, а также Слава Вялых, который со значением сказал: «Нун гуте нахт, ир майне фройнд» и улетел, расправив кожистые крылья. Этот случай, однако, объяснялся тем, что Слава Вялых ежедневно произносил эту фразу перед уходом домой, иногда добавляя к ней: «Это стихи», но от дальнейших разъяснений всегда отказывался. Таким образом, один этот случай не давал веских оснований полагать, что аспирант Федор был вовлечен в тот бестолковый хоровод, который называется переселением душ, и льстить себе надеждой, что в прошлой жизни он был графами Львом, Федором или Петром Толстыми или хотя бы квалифицированным разгибателем рыболовных крючков. Так, лишенный рабочей концепции, он беспомощно ждал следующего раза, который, по счастью, пришелся на идеальные обстоятельства, когда все были дома, но Федор мылся в запертой ванной и, впав в секундный обморок, вышел из него двумя равномерно чередующимися здоровыми мужиками с боевым топором, из которых один выказывал поползновение кричать неизвестному адресату «Ой, ты гой еси», непонятно, с осуждением или сочувствием, а другой декламировал «Песнь о Роланде» по Оксфордскому списку. Этот инцидент не имел тяжелых последствий, если не считать того, что пол был совершенно залит водой и что кто-то из двоих раскроил пластмассовый стаканчик с зубными щетками, а может быть, и не один из них, а оба, если один, нанеся первый удар, оставил добивать стаканчик другому из соображений воинского товарищества. Зато после этого превращения, вылезя из ванны в состоянии не лучше стаканчика, аспирант почувствовал в себе способность превращаться не только после припадка, всегда непредвиденного и сокрушительного (он пытался вести им дневник, чтобы выявить закономерность, но бросил), но и по своему усмотрению. Его репертуар был ограничен населением вставных историй, пусть и достаточно обильным, и даже среди этих людей служить ему мог далеко не каждый, так что, к примеру, едва ли бы ему удалось, при всем хотении, принять совсем уже призрачные черты орловского прокурора, манкировавшего перепиской с лесными родственниками, — но, тем не менее, стоило ему, с нетерпением дождавшись, когда все уйдут из дому, мечтательно щелкнуть пальцами и промолвить: «Сейчас бы чего-нибудь… этакого…», как после краткой тошноты он мог с удовольствием изучать задумчиво курящего в Чебоксарах Сергея Ивановича, о котором слышал так много разного, или, наслаждаясь благоуханной бородой и громоздкой тиарой Урбана Восьмого, раздавать папское благословение прохожим с балкона третьего этажа, стоя между лыжами и трехколесным велосипедом. За этими сомнительными занятиями, отнимающими время от диссертации, не давая взамен ничего положительного, он едва не был застигнут тестем, открывшим входную дверь, когда он при полной форме Роксоланы плыл белой утицей по коридору в характерном для вятичей déshabillé и с чадящей головней в руках, — и быть бы аспиранту снова очагом дискуссий о супружеской неверности, но, на его счастье, старик без очков не отличил его от своей дочери, и они минут пятнадцать беседовали о том, что именно он спалил в духовке, пока Федор с облегчением не уступил место вернувшейся из магазина Лике, сменившей его в разговоре с отцом так плавно, что ставший очень рассеянным Орест Николаевич не заметил места склейки. Но самым неожиданным для аспиранта было то, что вследствие мучений, перекручивавших его бедное тело, как выстиранное белье, чтобы сплести его с какой-то из жизней, известных ему лишь понаслышке, он приобретал поразительную способность видеть сюжет во все стороны, — как в ту, когда он еще не появился, так и в ту, что еще не вышла из-под авторского пера. Пораженный, как молнией, оккультным фабульным знанием при очередной потере организма, он постиг свое место в сюжете — и это принесло умиротворенную мудрость, служившую единственным утешением, когда он слушал укоризны своей неугасимой жены или вдруг нащупывал чужими руками чужие ноги. Он понимал, какую роль в композиции сыграет его внезапное чувство к свояченице, вернувшейся из сибирской экспедиции, и видел глубокую художественную необходимость в том, чем тяготился прежде как постыдным, но неодолимым влечением. Он знал, как и вследствие чего попадет на этот унылый берег, где будет ходить надзором за тюленями, знал, что однажды к нему придет человек из сантехников, чтобы одолеть его и воспользоваться его знанием, и что он выкажет в его руках весь принужденный блеск своих метаморфоз, несмотря на то, что это ему не поможет.

Сантехник выслушал его рассказ, удрученный не только жалостью к этому человеку, прежде не вызывавшему в нем чувств сильнее легкого презрения, но и тяжелыми угрызениями совести, представлявшей, что именно ему, самонадеянно пытавшемуся соединить две главы, написанные его товарищами, обязан аспирант своим первым превращением, с корчами ввергшим его в угрюмое тело мистера Осборна. Он хотел было выказать раскаяние, но, подумав, решил, что аспиранту, знающему сюжет наперед, давно известно это его намерение, а также только что названная причина, по которой он его не выполнит. Они несколько минут сидели молча, а потом сантехник спросил, ведомо ли ему, что они должны делать дальше. Аспирант сказал, что, как известно, в романе есть вторая сюжетная линия, которая когда-то была первой, а с ее точки зрения, и до сих пор ею является, и что близок миг, когда они должны соединиться, потому что роман давно перевалил за полдень, и, насколько он может судить, близится теперь к закату. Сантехник спросил, что из этого вытекает практически. Аспирант сказал, что у берегов этого моря Генподрядчик в настоящее время собирает фольклор, что, в общем, не является главной целью его пребывания в этих краях, хотя и занимает его время довольно плотно. Именно Генподрядчику — насколько он, аспирант, осведомлен в этом вопросе — суждено вывести роман сантехников из тупика, вписав в него вторую главу, а для него, Генподрядчика, встреча с сантехником станет, в свою очередь, залогом того, что он наконец выберется из этих мест, где мытарится уже вторые сутки. Чем быстрее Средний сантехник доберется до Генподрядчика, тем скорей они достигнут успеха, выгодного обеим сторонам, ради которого они должны вместе оснастить корабль, ибо успех не ждет их на суше. Сантехник спросил, где именно проходит сбор фольклора. Аспирант отвечал на это, что сбор протекает по наиболее плодоносным в фольклорном плане местам, там, где нас нет, и что, несмотря на значительное отдаление, сантехник может туда добраться быстро, если вверит свою жизнь и безопасность услугам, например, Эпистрофадия. «Эпистрофадий!» Коренастый тюлень, слушавший их беседу в почтительном отдалении, послушно подплыл на призыв аспиранта и расположился в пене волн, всем своим видом выражая транспортное удобство. «Эпистрофадий, будь любезен, — сказал аспирант, — подбрось нашего гостя». Эпистрофадий обещал быть любезным. «Вы только вот что, — вполголоса сказал аспирант, наклонясь к уху сантехника, — он может заснуть на ходу, так что вы его развлекайте какими-нибудь рассказами, пока не почувствуете почвы под ногами, для вас ведь это не составит труда?» Сантехник выразил надежду, что не составит, и горячо благодарил аспиранта за помощь. «Ну, и как ваша диссертация? — задал он при расставании вопрос, который считается необыкновенно уместным задавать аспирантам и докторантам и который так их всегда бесит. — Когда защита?» Аспирант пожал плечами. «Знаете, я столько всего пережил, — сказал он, — и такого навидался, не выезжая за свои пределы, что на этом фоне вся эта астрономия как-то… я даже не знаю… бледнеет, что ли. Не знаю, буду ли я ее защищать. Скорее всего, даже не буду. В общем, это уже не важно. В сущности, я вам очень признателен. Был рад повидаться». — «И я», — неискренне сказал сантехник, стараясь не давать себе отчета в своей неискренности, чтобы он не попал на страницы романа и не стал известным аспиранту. Он взгромоздился на Эпистрофадия, тот взмахнул широкими ластами, змеясь к воде, выгнал из нее тучу брызг, мощно устремился вдаль, и они со Средним сантехником по обоюдному согласию принялись за увлекательную игру, вроде крестиков-ноликов, состоявшую в том, что сантехник начинал рассказывать историю Красной шапочки, в какой-то момент прерывался, и тогда Эпистрофадий подхватывал и вводил историю Русалочки, пытаясь приспособить ее к зачину, сделанному сантехником, а потом сантехник возвращался к Шапочке и в свою очередь деформировал ее так, чтобы приспособить к рассказу Эпистрофадия. В конце концов, утомленные, они вынуждены были бросить в лесной глуши пересыхающее женское тело в шляпке, бессильно бьющее перламутровым хвостом по пыльной крапиве, в окружении обомлевших волков, в то время как в далекой хижине удачливая соперница, напевая колоратурным сопрано, угощала принца хрустящими пирожками, и Эпистрофадий начинал уже подремывать, когда на горизонте обрисовался берег со струганным столбом, призывавшим к чему-то общественно ответственному, сантехник, потрепав Эпистрофадия по холке, спрыгнул с него по колено в воду, и халат расплылся вокруг него багряным пятном.

— Эгей! — кричал он, выходя из моря, человеку, понуро сидящему под столбом, и крутящемуся близ него единорогу в расстегнутой рубахе. — Как ваши дела?

— Брожу над морем, — отвечал Генподрядчик, неопределенно разводя руками, — жду погоды. Маню ветрила кораблей. Сдать что-нибудь желаете?

— Нет, — сказал сантехник. — Я сантехник. Вы ничего не слышали обо мне? Василий меня звать.

— Нет, не имел удовольствия, — апатично сказал Генподрядчик. — Здесь очень ограниченный круг знакомств. Никаких новых лиц не встречается.

— Пацаны спать ушли все, — пояснил единорог. — Всю ночь ведь тут.

— Вы к нам с осмотром приходили, — настаивал сантехник. — Улица К. Фридриха, дом тридцать семь.

Генподрядчик повернул к нему лицо с выражением недружелюбного интереса. «Вот как», — сказал он. Единорог, прекратив скакать кругами, подошел ближе. Не давая им времени на решительные действия, сантехник обрисовал существо дела и воззвал к их благоразумию и лично благоразумию Генподрядчика. Он хотел ему сразу польстить, и это удалось.

— Как интересно, — сказал Генподрядчик, выслушав рассказ о пастыре тюленей. — Так вот для чего Платон Александрович меня сюда отправил. Он, значит, тоже заранее знал. Старый сардоник.

— Корабль строить надо, — сказал сантехник. — Успех ждет нас на море. Есть такое мнение.

Генподрядчик огляделся.

— Вы видите пригодные для этого материалы? — спросил он.

Действительно, сделать из песка, яблонь и железных кабинок для переодевания корабль, совместимый с жизнью, казалось непросто.

— Помощи надо просить, — предложил сантехник.

— У кого? — поинтересовался Генподрядчик.

— Пацаны ушли все, — представил единорог. — Всю ночь на столбах. Сколько провода нарезано, все без толку.

— У автора, — сказал сантехник. — Ах, да, — опомнился он. — Что это я, в самом деле. Тогда, может быть, у сюжета? — предложил он. — Он же тоже заинтересован. Если мы его сейчас не двинем, он так и будет стоять.

Генподрядчик обдумал.

— Не выйдет, — с сожалением сказал он. — У какого сюжета? Который уже совершился? Так вот — мы здесь, это его результат, а больше с него клока шерсти не возьмешь. У того, который должен совершиться? Так он не совершится, пока мы его не двинем, а когда мы его двинем, то его помощь нам не понадобится. Замкнутый круг.

— Утонченно-порочный, — оценил сантехник. — А если у внесюжетных элементов? В хорошем произведении они создают изобилие образности.

— То в хорошем, — сказал Генподрядчик. — А тут шаром покати. Сухость рассказа иногда до «Жиль Блаза».

— Я попросил бы, — щекотливо сказал сантехник, которого такие разговоры лично затрагивали.

Генподрядчик извинился.

— Ну, а какие, например, элементы? — спросил он.

— Портрет, прежде всего, — начал перечислять сантехник. Он пытливо посмотрел на Генподрядчика, потом на единорога и понял, что их портреты, даже самые детализованные, будучи включены в текст, конечно, прибавят ему пряности, но корабль построить не помогут. — Дальше, интерьер. Это когда канарейка кричит: «Я тоже Собакевич». Тут этого в заводе не имеется. Потом, лирические отступления.

— Куда несешься ты, — с тоской произнес Генподрядчик.

— В техническом смысле — никакого проку, — решительно отмел сантехник. — Хотя красиво, конечно. Потом, внутренние монологи и вообще вся диалектика души, которую при экранизациях вырезают.

— Может закадровый голос читать, — воспротивился Генподрядчик, который любил диалектику своей души, особенно борьбу противоположностей, происходившую в ней с особой жестокостью, и не хотел расставаться с нею вот так, за здорово живешь.

— Какие теперь голоса, — сказал сантехник. — Расстройство одно. Вот был Копелян, а теперь что.

Они сошлись во мнении, что закадровые голоса теперь не те и что доверять им чью бы то ни было диалектику можно лишь с крайней осторожностью.

— Пейзаж еще, — вспомнил сантехник.

Они огляделись.

Берег, решенный в простых линиях, двумя-тремя горизонтальными движениями акварели, скупо ограничивался справа черной вязью, в которую сплелись «родные дети русской Флоры», как сказал поэт, а далеко у линии горизонта его прямолинейные черты перебивались одиноким хороводом ветряной мельницы.

— Я думаю, — сказал Генподрядчик, — что выражу общее мнение.

— Сомнений нет, — подтвердили все.

Мельницу они с трудом, упершись кто рогом, кто чем, завалили сначала набок, потом поставили вверх ногами, и сантехник удачно приобретенной мастикой зашпаклевал бедному строению крышу, ставшую дном.

— Лишь бы не протекла, — сказал он.

Единорог тем временем, отлучившись на минуту, с криками удовольствия катил по берегу крылья, оторванные с мясом у соседней мельницы.

— Иначе на месте крутиться будет, — пояснил он. — Вторая лопасть нужна.

С его деятельной и удивительно толковой помощью они быстро сделали из мельницы нечто вроде водного велосипеда, с педалями внутри, вращавшими обе пары крыльев, и вскоре этот ужас кораблестроения, спущенный на воду, покачивался у берега в нетерпеливом ожидании великих географических открытий. Заминка вышла с именем: единорог настаивал на том, чтоб свое детище наречь «Свирепый», Генподрядчик предпочитал титло «Балетмейстер Иван Вальберх», а сантехник хотел только отплыть скорее и ради этого убедил товарищей принять компромиссный вариант. Наконец они поддались на уговоры, единорог для такого случая разбил об мельницу остатки водки, и «Свирепый балетмейстер Иван Вальберх», вращаемый неутомимыми ногами единорога как младшего по званию, дрогнул и рассек прибрежные буруны.

Они плыли час и два. Тюлени сопровождали их, выныривая из воды веселой стайкой, подплывавшие сирены напевали милые кафешантанные непристойности, горбачи и нарвалы с официальной отчужденностью держались в отдалении, и сантехник смотрел не моргая прямо по курсу, чтобы увидеть самому ему неведомо что.

— Лес, — с волнением произнес он.

Перед ним открылся, среди неопрятно-серой воды, густой лес, шелестящий приветными кипарисами, воздымающимися из волн, оглашающийся задорным ауканьем бродячих старух и туристическими песнями у костра, извещавшими морскую фауну о желании лирического героя куда-нибудь вернуться, надеть фрак и стать-таки просто мужиком, как ему давно хотелось.

— Остановимся, — сказали все.

Сантехник повернул было руль, но замедлился.

— Нельзя, — грустно сказал он. — У нас сюжет. Успех не ждет нас в лесу.

— Да ладно — сюжет! — кричал единорог из машинного отделения. — Ноги устали! Суббота, в конце концов! Будут выходные на этой неделе?

— В самом деле, — сказал Генподрядчик, — мутит уже. Мы ненадолго. Нам только отдохнуть, и мы снова готовы. Там вон опятами крещенскими торгуют, я вижу. И очередь небольшая.

— Нельзя, — из последних сил сказал сантехник.

— Поворачивай, агрессор! — кричали снизу.

Он сдался и повернул руль.

И тут на море встала погода великая.

Лес заткался тяжелым туманом. Волны поднялись пальчатыми гребнями, и мельничные стены старчески застонали под их ударом. Тучи стянулись в один клубящийся ковер, изображавший последний день Помпеи глазами Везувия. Все ахнули и схватились мокрыми пальцами за борт. Грохнуло сверху, словно приглашение к разнузданности, и тяжело-нежная водная масса встала дыбом. Ажурные зыби хлестали через край, единорог концентрически плавал в трюме, усиливаясь достать до педалей, и «Свирепый балетмейстер Иван Вальберх», некогда гордый сын морей, беспомощно крутился в хищных завертях, направляемый лишь слепыми ударами хаоса. В мельничную дверь, сидящую глубоко под водой, кто-то стучался конфиденциально, но настойчиво. «Кто там?» — машинально спросил сантехник, плохо слышный из-за непрестанных громов. «Это я», — с неоправданным подъемом в голосе отвечало морское чудовище, вознося причудливую голову над скрипящим бортом «Балетмейстера». Оно было большое и смотрелось отвратительно, все в присохших мертвых ракушках, изъеденное органической ржавчиной того цвета, который не включают в детские наборы красок, чтоб не травмировать психику ребенка. Сантехник попятился и уперся поясницей в фальшборт. «Это смерть наша пришла, — сообщил он товарищам по мореходному опыту. — Встречайте, пожалуйста». — «Ну, не ко всем, — благодушно запротестовало чудовище. — Я, собственно, ненадолго. Мне бы только самого грешного». Они переглянулись. «Это нам за то, что мы хотели к лесу швартоваться?» — уточнил Генподрядчик. «Я не знаю, — сказало чудовище. — Это вы у сюжета спрашивайте. Я слышало, у вас трения какие-то с ним. А это не мое дело, в сущности. Я это ощущаю просто как гастрономическую прихоть. С самого утра. Могут у меня быть гастрономические прихоти?» — кокетливо спросило оно. «Я пойду, — вдруг сказал сантехник. — Я довел всех до этого. Виновней меня никого здесь нет. Я повернул руль, они только кричали». — «Э, нет, уважаемый, — вдруг с силой отозвался Генподрядчик. — В героя хотите поиграть? Так вот что, при себе оставьте своего героя. Кто вас вынудил к лесу? Без кого вы бы уже давно нашли успех среди морской пучины? Руль он повернул! Если бы обо всех делах судить по результату, кто бы избежал взысканий? Намерение, вот что! Намерение!» Обескураженный сантехник пробовал настаивать на личной ответственности кормчего, который является результирующей всех социальных движений на судне, но Генподрядчик еще в пору общения с пасечником, оставившим ивы без поливки, так поднаторел в спорах о грешности, что с ним трудненько было состязаться. Чудовище только с изумлением переводило свои отталкивающие глаза с одного на другого. Единорог, видя, какое тут дело, хотел сказать, что он не далее как несколько часов назад вот этими самыми руками осиротил целое садовое товарищество, но видя, какие солидные люди высказываются в свою пользу, застеснялся и начал молчать. Разгоряченный сантехник завел прекрасную речь в защиту своей виновности, повременно прерываемую умоляющими призывами чудовища выдерживать регламент. «Перистальтика — это что вам? — кричало оно. — Она жрать просит!» Генподрядчик, словно в полусне, глядел в кипящую воду.

— Стыдно, — сказал он сам себе. — Я человек с высшим образованием. Я гордился читать Суинберна в оригинале, ловя себя на том, что не столько читаю, сколько горжусь тем, что читаю. Пусть во мне не все хорошо и я много раз заставлял страдать женщин и смежников, но по крайней мере я найду силы умереть так, чтоб мои дети, которых у меня нет, вспоминали обо мне с дрожащей улыбкой приязни. А-а, энная мать! — закричал он. — Лови, труженик моря!

Сантехник кинулся остановить его прыжок, но в руке его остался лишь намокший листок бумаги, где Генподрядчик, будучи в здравом уме и твердой памяти, оставлял имущество жене, одновременно наставляя ее по окончании приличного траура выйти замуж за порядочного человека, — сам Генподрядчик был уже лишь пенящимся кругом, к которому с готовностью змеился по волнам чешуйчатый хребет… «Э-эх! — гаркнул сантехник. — Ноги мои мешкотные, и в достойной смерти я не первый! Налегай, утконос, твоя неделя!» На листке Генподрядчика он успел сделать приписку, где просил Семена Ивановича и Саню не поминать его лихом, а Серафиме Павловне передать, чтобы спитую заварку не выливала в раковину. Единорог, потерянно смотревший на это массовое безумие, вдруг крикнул: «Подождите, мужики, я с вами!» и, затянув песню «Все вымпелы вьются и цепи гремят», которую, как выяснилось в кризисный момент, тоже знал, сиганул в пасть чудовища, несколько смущенного тем, что франкофонные людоеды на его месте назвали бы embarras de richesses. Перед прыжком он, однако, успел в записке помириться с Ленкой, известив, что все ей прощает, а также, в преддверии свадьбы двух своих друзей, пожелать молодым здоровья прежде всего, а также счастья и долгих лет жизни. Все трое крепко закрыли глаза, желая лишь, чтобы все кончилось поскорей, испытали дурноту от скольжения вниз, и наконец, брошенные на что-то мягкое, помедлили несколько секунд и поняли, что дальше держать закрытыми глаза нелепо.

— Это где? — спросил Генподрядчик, озирая окрестность.

— Во внутренних частях, — предположил сантехник, лежавший справа.

Среди легкого сумрака, насыщенного застоявшимся духом, они распластались по серебристым грудам шевелящейся сельди, словно на палубе удачливого сейнера; кое-где из рыбной массы торчали якорные лапы и обрывки цепи, а вдаль тянулась холмистая земля, представлявшая собой, видимо, нанесенный в желудок чудовищу ил и поросшая живописным леском («Кишечная флора», — сказал сантехник, в качестве автора этой главы обладающий правом на любые каламбуры), у опушки которого курился дымок человеческого жилья. Зимородки и чайки вились над ними с деловитым криком. У опушки темнело знакомое очертание их верного товарища «Свирепого балетмейстера», тоже провалившегося в эту несытую прорву и стоявшего теперь, как положено мельнице, кверху крышей, осеняемой задумчивыми ветвями берез. «Се на чужом брегу кормило корабля», — печально сказал Генподрядчик. Спутники нашли в недрах «Балетмейстера» свою предсмертную записку, желавшую счастья молодоженам, хорошего мужа вдове и бытовой аккуратности Серафиме Павловне, и взяли ее с собой, чтобы в другой раз не писать сызнова. Против реки, несколько отражаясь в ней, стояло здание общественной архитектуры, крашенное в желтый цвет, с двумя гипсовыми вазонами при входе и статуей девушки с веслом, которое, как Траянов столп, украшалось спиралью картин, изображающих интимную жизнь местной молодежи. Афиша на здании извещала, что сегодня (число не было указано) в рамках ретроспективы Станислава Говорухина будет показан фильм «Ворошиловский стрелок» с последующим обсуждением увиденного и пережитого. «Опоздали уже», — сказал Генподрядчик, посмотрев на часы. В чистеньком огороде перед избушкой сгорбленный старик обрезал усы у клубники.

— Здорово, отец! Бог в помощь! — приветливо сказали ему странствующие мореходы.

— Здорово, коли не шутите, — упреждающе пошутил старик, с готовностью разгибаясь от накрошенных усов.

— А чего Говорухина не пошел смотреть? — спросил Генподрядчик. — Все там, а ты здесь?

Оказалось, что во время, когда показывают фильмы Говорухина, усы вырастают особенно бурно, словно в издевку над научной необъяснимостью этого факта, так что, сходив в прошлую субботу на «Десять негритят», он потом до среды выпутывал из них грядку с луком и сегодня предпочел лучше лишить себя долгожданного просмотра, чем гнуться после в три погибели. Но особенные тревоги доставлял ему предстоящий через неделю показ исторической картины «Благословите женщину», от которой, как слышно было из соседних деревень, усов прибывает просто ужас, так что он думал, то ли подстеречь и разбить кинопередвижку на проселочной дороге, то ли нанять на выходные работника, чтобы оперативно справиться с экспансией.

— А ты давно здесь, старичина, обитаешь? — спросил сантехник.

— Да, к примеру сказать, в девятнадцатом годе, — завспоминал земледел, — когда Фаддей Фаддеич, значит, с нашими, благословясь, в море вышел…

— Фаддей Фаддеич — это кто? — тихо спросил сантехник.

— Беллинсгаузен, по-моему, — отвечал Генподрядчик.

— А сам-то я в те поры при Михал Петровиче состоял, — продолжал старик.

— На «Мирном», — уточнил Генподрядчик.

— Вот-вот, — обрадовался старик. — А я вспомнить не могу, как же он назывался. Вот спасибо, порадовал старика. На «Мирном».

— Да не за что. И когда же, выходит, тебя подъело?

— Да при острове Петра Первого, государя императора, и постигло. Мы на шлюпке вышли зачем-то, не помню зачем. Как даст ошибом под дно, я сизарем оттуда. Насилу местные потом растолкали, без памяти лежал.

— Понятно, — сказал Генподрядчик. — Значит, в Наваринском сражении не участвовал.

— Не привелось, родимый, — закручинился старец. — Не попал на поле русской славы.

— А чем тут вообще люди занимаются? — спросил сантехник.

— Да кто чем. Кто усы обрезает, кто так ходит. Туризм у нас.

— Принудительный, — дополнил сантехник.

— Марки выпускаем с видами. — Он вынес из избы кляссер и неприятно засуетился. — Это вот немецкие колонисты. Они на отшибе живут, в двенадцатиперстной, при самом устье, где язва. А это испанцы. У них лежалого фонда много. Загодя штамповали.

Испанские марки достоверно изображали корабельный нос с подписью «BRITANNIA CAPTA» и датой «1588».

— Охота у нас также, — сообщил старик.

— Это интересно, — оживился Генподрядчик. — И на кого допускают?

— А вот я вам красочный буклет, — посулил старец и снова скрылся в избе. — Двадцать пять рубликов, если желаете, — сказал он, воротясь с буклетом. Генподрядчик дал ему полтинник, и старик, поклонясь, желал счастливой охоты.

— Слышь, отец, — сказал ему Генподрядчик. — Мы тебе там мельницу оставили. Пользуйся, если что. Зови ее Иван Вальберх, она на это живей откликается.

— Нечего, — встрял обиженный единорог. — Свирепый балетмейстер ее название. Так и в портовых бумагах проходит.

— Матреной буду звать, — решил старик. — Мельница — это хорошо. Кофе, например, с утра смолоть или еще чего. Спасибо, родные.

С двумя буклетами они сели на скамейке под рябиной.

— Я прочитаю, с вашего позволения, — сказал средний сантехник. — Последние дни это мое, можно сказать, второе «я». Итак, «Охота на полугорбых».

— На каких? — переспросил единорог.

— Полугорбых. Эндемик, видать. Только выписался из Красной книги и сразу сюда.

— Давайте инструкции, — сказал Генподрядчик, — а потом за патронами пойдем.

— Итак, — сказал сантехник.

ОХОТА НА ПОЛУГОРБЫХ

Статус

В настоящее время полугорбых осталось одно.

— Ну что, у нас есть все шансы, — с оптимизмом заметил сантехник.

— Как пить дать, общий любимец, — покачал головой Генподрядчик. — Семечками кормят с руки. Сразу все сбегутся, освежевать спокойно не дадут. Что дальше?

— Дальше-то, — сказал сантехник.

Его можно видеть в персональном загоне при траттории «Слава Полугорбых», с восьми до восемнадцати часов; последний четверг каждого месяца — санитарный день. Температура его тела в настоящий момент не превышает 33,7⁰, что является нормальным для этой породы; систолическое давление в норме, погадка зернистая, рефлексы и светочувствительность в пределах допустимого, все симптомы брачного периода свидетельствуют о здоровье, не вызывающем серьезных опасений, и можно надеяться, что этот уникальный экземпляр, достигший 36-летнего возраста, насладится средней продолжительностью жизни этого вида, составляющей 65–70 лет.

Внешний вид

Плотное, но изящное сложение, доходящее в длину до 2,5 м при высоте в холке 22–25 см. Конечности пропорциональные. Голова на тонкой шее, с сильно выступающей у самцов гортанью. Ноздри двухклапанные, по форме напоминающие букву «зело» киевской скорописи. По бокам верхней губы вплоть до тыльного края ушей — подобие усов. Глаза не очень большие, скорее маленькие, увлажненные кротким укором. Они как бы говорят: «Что вы со мной сделали?» У сохранившегося экземпляра это выражение особенно явственно в санитарный день, когда оно наблюдается специалистами. Хвост голый. Горб с сильно выступающими межпозвоночными хрящами; при трении горбовые позвонки производят характерный звук, которому животное обязано своим прозвищем «ночной гармошки». Полугорбое — прекрасный бегун, чьи возможности, однако, ограничены параметрами загона, составляющими 2,5 на 6 м, но даже и в этих условиях оно способно развивать скорость до 130 км / час, обладая способностью криволинейных траекторий и аварийного торможения. При необходимости хорошо плавает, но старается избегать таких ситуаций. Длительное пребывание в одном месте вырабатывает у полугорбого расчленяющую окраску, благодаря которой животное, обладающее прекрасным зрением, видит человека, само оставаясь для него невидимым, и имеет все возможности делать выводы на его счет, в то время как он об этом даже не подозревает.

Ареал

См. раздел Статус.

Численность

См. там же.

Места обитания

Оптимальными являются участки, на которых пастбища, занимающие хорошо дренированные речные долины или плоские водоразделы, сочетаются с крутыми склонами долин с выходами скал или останцами. Такой рельеф обретает особенную актуальность в период окота и первые месяцы жизни ягнят. Для выпаса предпочтительней травянистые луго-кобрезиевые и каменисто-щебнистые тундры. В ныне существующем вольере эти ландшафтные образования воспроизведены в масштабе 1:10, что визуально придает сохранившемуся экземпляру спокойную величавость.

Размножение

В те времена, когда оно имело место (см. выше, Статус), половой зрелости полугорбые достигали довольно поздно: самки — на одиннадцатом году, самцы — на двенадцатом. Гон, по летописным данным, длился с середины октября по начало марта, причем сроки его варьировали в зависимости от погодных условий: в холодную осень он начинался раньше. Во время гона образуются мобильные мини-гаремы, состоящие из 2–3 самок, которые обычно имеют самцы в возрасте не меньше 25 лет. Молодые самцы держатся на отдалении небольшими группами, внешне индифферентными. Сеголетки находятся вместе с самками в гаремах. Старые самки приходят в охоту и покрываются раньше начинающих. Окот порционный. Относительно миролюбивый характер отношений между владельцами гаремов, отмеченный независимыми источниками, составляет законную гордость этого биологического вида.

Линька

Этиология детально не выяснена. Происходит не более одного раза в жизни, не является инфекционной и доставляет линяющему экземпляру косметические неудобства. Существующее животное, сколько можно судить, ее не претерпевало.

Активность, стадность, миграции

Суточный цикл жизни полугорбых состоит из чередования кормежки и отдыха. Животные начинают пастись с первыми признаками рассвета. В дальнейшем связь кормежки с членением светового дня становится все более условной. Лежки устраиваются в местах с хорошим обзором на южную сторону, под ветвями монгольского дуба, лещины и барбариса. В группе существует жесткая иерархия: главенствует взрослый, состоявшийся самец, ниже рангом стоят взрослые самки, начиная с еще привлекательных и заканчивая привлекательными, еще ниже неполовозрелые и сеголетки. Сезонные миграции совершаются без удовольствия.

Питание

Ситуативное.

Смертность, враги и конкуренты

Не имея естественных конкурентов в своей среде, главного врага полугорбые носили в себе: это неадекватные соображения о своей неуязвимости, а также вирус бруцеллеза, инкубационный период которого в теле полугорбого достигает 3–5 лет. Смерть полугорбого сопровождается крайне выразительным обиранием, а также изнурительными попытками примирения с ситуацией (см.: Фторлей А. Х. Хронотоп полугорбых: к этической составляющей вопроса // Безоаровый козел и примыкающие популяции: Тез. докл. Ногинск, 1976. С. 149–151).

Следы жизнедеятельности

В связи с крайней скрытностью и скептицизмом животного, а также привычкой к большой подвижности в естественных условиях, С. ж. ограничиваются многолетними местами дефекации, образуемыми в складчину одним или несколькими гаремами. Это довольно объемные кучки экскрементов разной степени сохранности, в нижних слоях сильно деформирующиеся. При внимательном рассмотрении, ограничиваемом обычно выносливостью наблюдателя, близ этих мест можно различить на деревьях и кустарнике характерные почесы. При их нахождении рекомендуется не оставлять поблизости своих почесов. Поскольку почесы функционируют как территориальные метки, признак конкурентного проживания может вызвать непропорциональную агрессивность со стороны полугорбых.

Способы охоты

При нынешней популяции полугорбого охота на него по необходимости имеет условный характер. Охота скрадом требует большой выдержки. Завидев полугорбых, охотник старается определить направление их движения. После этого он, с помощью маскировки выдавая себя за разных людей, чтобы не вызвать подозрений у животного своей настойчивостью, залегает на пути следования в ожидании, когда стадо подойдет на выстрел. Этот способ наиболее прост в описании и вместе с тем приносит наименее утешительные результаты. Учитывая склонность стада неожиданно менять направление, охотнику не стоит залегать на выбранном месте дольше четверти часа, если с его позиции стадо перестает просматриваться. Охота из засады наиболее приемлема, учитывая повадки животного. О месте, где учреждается караул, см. выше, Следы жизнедеятельности. Учитывая пределы человеческой выносливости, в засаде размещается не меньше двух человек, чтобы при необходимости оказать друг другу первую медицинскую помощь.

Трофеи

Правила измерений и оценки горбов регламентируются действующим на начало 2002 года «Положением об охотничьих трофеях в СССР». По методике SCI горбы измеряют почти так же, только не учитывая развал. Асимметрия не снижает оценки, а по дальневосточным методикам повышает ее в диапазоне от 0,13 до 0,22.

Присуждение наград

Горб полугорбого в системе CIC получает бронзовую медаль при окончательной оценке от 130,00 до 149,99 баллов и серебряную — при оценке от 150,00 до 169,99 баллов. Золотая медаль по решению правления SCI за горб полугорбого не присуждается. Вместе с тем, реальное предоставление в официальные метрические органы горба полугорбого влечет за собой иск о возмещении ущерба в размере от 50 до 150 МРОТ. Аналогичные санкции следуют за незаконную добычу какого бы то ни было гибрида полугорбого с бизоном, а также любой породой домашнего скота и птицы.

Чучела

Черепу на арматурном пруте придают желаемое положение. Шкуру перед натягиванием на колодку со стороны мездры слегка увлажнить раствором медного купороса. Обильное смазывание приведет к тому, что, пропитав шкуру насквозь, медный купорос окрасит наружные волосы в сине-зеленый цвет, что выглядит естественным лишь для немногих промысловых пород (см. памятку «Мексиканский тушкан»). Натянутое животное зашивается швом «елочка». Под слизистую ноздрей и веки закладывается пластилин, с помощью которого сквозь шкуру формуются мягкие части, с целью достигнуть естественности. Заводской имитатор хряща облегчит вам работу с ушами. При методе накрутки, облегчающем работу, готовое чучело, однако, живо реагирует на любое изменение влажности, приобретая сходство со смежными биологическими видами. Поэтому лучше использовать сложный, но надежный метод с жестким бумажным макетом. Что касается искусственных клыков, то неплохие имитации можно сделать самостоятельно из эпоксидной смолы и набора «Домашний зубной техник», вдавливая натуральные челюсти в глину, чем создается форма для заливки. Обращаем внимание на то, что челюсти вдавливаются зубами вниз. Вынутые из формы готовые искусственные челюсти доводятся наждачной бумагой на станке, в качестве которого можно использовать старших членов семьи, честно предупредив их о тонкостях процесса.

— Из всех охот, в которых мне довелось участвовать, — сказал Генподрядчик, — эта отличалась преимущественной скоропостижностью и, я бы так сказал, какой-то особой домашностью. Мы сошлись с объектом накоротке, одновременно не давая ему веских оснований жалеть о состоявшемся знакомстве. Может, тут какие болезнетворные бактерии есть в рощах, так хоть по ним из берданки пострелять? Хочется стать санитаром леса.

Сантехник открыл рот, чтобы добавить от своих впечатлений, но только вскрикнул и, задрав ноги, съехал со скамейки, крутясь относительно своей оси. Генподрядчик хотел спросить, не слишком ли он экспансивен для успешного охотника на полугорбых, но вдруг почувствовал себя вынужденным произвести те же самые эволюции, а за ним неукоснительно последовал единорог, успевая в кратких, но емких словах характеризовать здешнюю индустрию развлечений и ее отцов-основателей, в дальнейшем именуемых «Мать», — бурная вода хлынула на них, безжалостно потопляя сельский пейзаж: чудовище отверзло зубчатую пасть, в чей приветливый полукруг, видевшийся на горизонте за лесом, вливались синие водопады; три путешественника, гонимые течением, наперегонки неслись к выходу, поднимая над волнами охотничьи буклеты и предсмертную записку, и, обгоняя их, устремлялась розовыми ногами вперед девушка с расписным веслом; Генподрядчик пытался зацепиться чудовищу за язык, единорог повис на увуле, но сорвались и полетели куда-то вниз, вниз…

— Кажется, настала временная передышка.

Генподрядчик, стоя с зажмуренными глазами, произнес эту фразу, чтобы проверить, польются ли вместе с ней ему в рот тонны морской воды. Поскольку они не полились, он счел возможным открыть глаза и очутился под столбами большого дома. Золотые столбы испещрены были ясписом, сардисом и халцедоном, а на крыльце стояли два золотых льва, задней половиной переходившие в тунцовый хвост, плотный, как литая пуля. Водоросли уходили дымной струею вверх по обеим сторонам фасада. Атмосфера была колышущаяся и туманно-зеленая.

— Настала долгая передышка, — доброжелательно ответили ему.

На ступенях пред ними стояла прекрасная женщина с проницающими очами, в тяжело-блистательных одеждах и с царскою диадемой на высоком челе, а подле ее белых плеч вились справа барабулька, с удивительно напыщенным видом, а слева барракуда, сохраняющая выражение простоты и участия. Путешественники застыли, изумленно глядя женщине в лицо, на котором выражалось безмятежное величие.

— Я рада видеть вас в тех краях, — сказала она, — ради которых вы претерпели столько невзгод и мучений. Приветствую вас.

— От лица моих товарищей, — церемонно сказал Генподрядчик, — позволю себе выразить благодарность за радушный прием, а также спросить, ради каких именно краев мы претерпели столько невзгод и мучений, поскольку до сего момента мы имели основания полагать, что претерпеваем их просто так.

— Любые мучения, — невозмутимо сказала женщина, — претерпеваются ради каких-либо краев. (Сантехник был уверен, что читал нечто подобное в «Хрониках Нарнии».) Что до тех, ради которых претерпевали вы, то окружающая вас местность — это столица морского царства, а я временно являюсь владычицей морскою.

— И золотая рыбка у вас на посылках? — не утерпел сантехник, восхищенный случаем на середине жизни воочию увидеть ту сказочную страну, которую с детства знал по книжным иллюстрациям.

— На посылках, — подтвердила владычица, — и на коммунальных платежах подменяет иногда. Сегодня, правда, не ее смена, но ради гостя мы, безусловно…

— Ни в коем случае, — запротестовал сантехник, одновременно отряхиваясь от налипших обрезков клубничного уса, — я надеюсь, мы найдем время застать ее на рабочем месте.

— Прошу вас во дворец, — сказала она. — Вас проведут в отведенные вам покои, где вы можете переодеться, а через сорок минут я жду вас на обед в северо-северо-восточной столовой.

Мореходы потянулись за ней в дом, оставив приплывшую с ними веслодержащую девушку стоять среди водорослей. Пышная анфилада, декорированная агар-агаром и рогами нарвала, простерлась перед ними. Слышно было, как владычица, склоняясь влево, спрашивала у барракуды: «Завтра кто заступает в эскорт?» — «Завтра, — справлялась та в уряднике дворцовой службы, — волосозуб северный и востробрюшка». — «Какая востробрюшка? Ханкайская?» — «Нет, востробрюшка типичная». — «Прости меня, Эдгар, но с типичной так нестерпимо скучно… уж лучше бы ханкайская…» — «Что поделаешь, госпожа, условности суть прочнейшая вещь на свете… Я взываю к вашему благоразумию…»

Барабулька, отряженная сопровождать сантехника, провела его в небольшой, но уютный покой, где он нашел платяной шкаф с неплохим выбором обеденных костюмов. Ему в самом деле не мешало бы переодеться, поскольку его халат выглядел неубедительно уже после поездки на Эпистрофадии, а лежание в сельдях не могло прибавить ему резонанса в обществе. Со щёлком подвигав вешалки, он остановился на костюме Карла Пятого, включавшем белые чулки, дублет, подбитый ватой, и богемскую накидку. В комплект входила также большая охотничья собака у левого бедра и берет с небольшим пером. Одевшись, он посмотрел на себя в зеркало и сказал: «Поесть, и правда, давно пора. С самого ужина во рту ничего, кроме вкусовых сосочков». До назначенного времени оставалось пятнадцать минут; он кликнул собаку, отзывавшуюся на все имена, но охотней всего — на Трафальгарский Триумф, и вышел в коридор, рассчитывая не спеша дойти до северо-северо-восточной столовой. То и дело останавливаясь, чтобы разглядеть на стенах охотничьи трофеи, вроде головы акулы молот или пирата Черная Борода, красиво привинченной к древесному спилу, почесать Трафальгарскому Триумфу за ухом или спросить дорогу у кого-нибудь, кто проплывал мимо, он оказался в столовой, стилизованной под крюйт-камеру, в ту минуту, когда все, кому назначено было обедать, вошли в нее резными дубовыми дверьми.

Владычица пригласила рассаживаться без чинов. Вследствие этого приглашения единорог оказался рядом с ней, а сантехник с Генподрядчиком напротив. Сантехник оглядел своих коллег: они тоже успели приодеться, а единорог среди функций своего костного отростка нашел цветомузыку, придававшую разговору задушевный тон.

Когда гости удовлетворили первый голод, Генподрядчик, взявший на себя роль говорить от общего лица, сделал вопрос, куда они попали, чтобы ориентироваться в ситуации. Удовлетворяя справедливому любопытству гостей, владычица завела рассказ о стране и о том, как ей привелось надеть венец ее правителей. Речь ее, обильную на генеалогические схемы и некрологические статьи, временами переходившую в стихи, мы приводим в сокращении. Некогда, говорила она, властителем над этими землями был Хариберт, и было у него два сына, Хнут и Хредгар, утехою в горе, опорою старости были правителю. Хнуту он южные отдал пучины, хляби восточные Хредгару предал. Один сын был лучше, а другой завистливей. Южные пучины казались ему скучными, скудными на жертвы кораблекрушений и вообще лишенными хорошего общества. Рознь встала, озлобив кровных: Хредгара Хнут ранил на ловле, удел свой оставя (суд отчий был ему страшен), к Торну бежал, пространновластному, волку зыбей. Этот Торн владычил железною лозой над Сайрокрылами и Пристипомянутыми. Не знавшие ни страха Божьего, ни людских узаконений, эти угрюмые чудища произошли некогда от человеческих изгнанников, сошедшихся во тьме Марианской впадины с рыбными и мясными изгнанницами. Явившись ко двору Торна, Хнут завоевал его нелегкое доверие, за обедом написав чермным вином по скатерти признание в любви его дочери, пользуясь тем, что Торн был неграмотен, и, обольстив ее общеизвестную невинность, поставил Торна перед фактом. Торн, оказав молодым этикетную суровость, но внутренне довольный найти в зяте подобное проворство, пышно справил их свадьбу, и Хнут заручился его поддержкой в притязаниях на власть стареющего отца, в чью столицу посланы были отборные Сайрокрылы, с мерцающей удочкой на носу, представившие Хариберту претензии бежавшего сына. Хариберт в это время сидел у ложа Хредгара, умирающего от раны, нанесенной ему братом, и поднялся лишь для того, чтобы указать послам, где здесь пожарный выход. Празднично иллюминованные Сайрокрылы отправились восвояси, приговаривая, как положено по протоколу, что Хариберт об этом пожалеет. Торн с зятем объявили войсковой сбор. В гнездо колюшки, свитое у их красного крыльца, засунулась мурена и, невзирая на героические наскоки колючего отца, сожрала девяносто икринок из ста. Торн счел это предсказанием того, что они одержат победу, захватив столицу Хариберта на девяностый день войны. Но противные течения не давали им выступить, и Торн собирался уже для умилостивления стихий принести в жертву единственную дочь, зная, что так делается в подобных случаях, причем Хнут противился ему лишь из вежливости, когда наконец течения переменились и Торн приказал поднять боевые хоругви.

На этом месте рассказа произошла перемена блюд.

У среднего сантехника всегда были сложности с лангустами. Даже омары не вызывали у него таких затруднений. И на́ тебе — их подают на стол. Сказав себе: «Ну, мальчиши, пришла беда, откуда не ждали», он искоса поглядел на товарищей, желая заимствоваться их методиками, если те покажутся убедительными. Единорог забавлялся тем, что, мотая головой, нанизывал на себя пироги с другого конца стола. Владычица с улыбкой благосклонности наблюдала за его руссоистским поведением. Генподрядчик смотрел на сантехника, и в глазах его отражалось то же корыстное побуждение. Сантехник безмолвно выразил ему, что он все проникнул и что нельзя вести себя за столом так, как Генподрядчик.

— Мужики, скажите кто-нибудь тост, — сказал единорог, наигравшись с пирогами, у которых из круглых дыр в пробитых боках жалобно торчала вязига. (Я не знаю, что это, но она все время упоминается в задушевных рассказах из старорежимного быта. Если поискать, ее наверняка много обнаружится в фильме «Сибирский цирюльник».) — А то что мы как неродные.

— В самом деле, — поддержала владычица.

— Василий, твоя очередь, — сказал Генподрядчик.

— А кто у нас специалист? — сказал ему сантехник с неприязнью.

— Мне это работа, — сообщил Генподрядчик. — А тебе — удовольствие.

— Ну, хорошо, — вымолвил сантехник и поднялся с яшмовым бокалом. — Совсем недавно, — сказал он, глядя на лангуста в своей тарелке (читатель извинит и этот каламбур), — мы трое были как он, в желудке у чудовища, со всеми основаниями считать свое посильное участие в сюжете исчерпанным.

— Мисюсь — прекрасное существо, — горячо запротестовала владычица. — Отзывчивое и очень несчастное. Она и не знала, для чего все это нужно. Думала, ей и правда хочется есть.

— Однако, — продолжил сантехник, решив не менять стратегию своего тоста лишь потому, что Мисюсь, в желудке у которой они убили пятьдесят рублей на беспредметную охоту, оказалась отзывчивым и несчастным существом, — все волшебно переменилось, и теперь я, глядя на свое ракообразное, искренне желаю присутствующим оставаться по эту сторону тарелки.

— Запиши, забудешь ведь, — сказал единорог Генподрядчику, интимно перегнувшись через стол.

— Отстань, я не на службе, — сказал Генподрядчик.

Выпили. Сантехник сел и взятым наугад серебряным крючком ударил в розмах по лангусту, надеясь хотя бы не пропороть себе руку. Что-то пергаментно шуршащее увиделось ему в дымящемся недре, и с восклицаньем удивления он вилкой выволок из лангуста на стол потрепанную бумагу.

— Ты глянь, рак-то с секретом, — сказал единорог.

— Письмо, — справедливо предположил Генподрядчик.

— И как долго они у вас идут? — спросил сантехник. — В неделю успевают?

— Да нет, обычно у нас так не посылается, — растерянно сказала владычица. — Если только что-то экстренное.

— Читай, — сказали друзья.

— Слов мало уцелело, — вымолвил сантехник. — Совсем мало… Только это:

…стол… недалеко от… весьма глубокой… скорейшим образом… моих силах. Целую.

— Небогато, — с разочарованием сказал Генподрядчик.

А единорог уже кричал, раздирая своего лангуста:

— И у меня! И в моем! Глядите!

— Дай сюда, испортишь, — заботливо сказал Генподрядчик.

— Сам прочту! — кричал единорог, но, поскучнев, сказал: — Хотя ладно, держи.

— На латыни, — сказал Генподрядчик. — А печать та же.

— Восстановим текст, — сказал сантехник.

— Читайте же, — нетерпеливо распорядилась владычица.

— …mensam, — выговорил Генподрядчик, — дальше… haud procul… profundissimae… velocissime… pro possibilitate mea. Vale.

— Те же слова уцелели, — досадливо сказал сантехник. — Вот не везет.

— Еще поищем? — азартно предложила владычица.

При рассмотрении оставшихся двух лангустов в том, что принадлежал Генподрядчику, нашелся английский вариант письма, а в том, который достался владычице, был обнаружен лоскут от протектора и конфетная бумажка с надписью: «Любить — значит перестать сравнивать. — Б. Грассе».

Генподрядчик прочел последний вариант.

— …the table… not far from… very deep… as soon as… everything I can. Friendly shake hands. Опять то же, — развел он руками. — Что ты будешь делать.

— А печать прежняя? — спросила владычица. — С вороном и конторкой?

— С вороном и конторкой, — подтвердил Генподрядчик.

— Это он, — с волненьем торжества сказала владычица. — Это Репарат. Он нашел стол.

— Какой стол?

История была такова.

В давние времена один из сатрапов этого царства был призван судьей в споре двух морских богов. Первый из них создал Протееву лиру (музыкальный инструмент, сухопутным аналогом которого является Эолова арфа), а второй — флейту, при грамотном размещении относительно больших океанских течений игравшую «Далеко до Типперери» благодаря проходившим через нее токам теплой воды. Сатрап явился на рассмотрение и разумно присудил первенство Протеевой лире, находя в ней особенную нежность и сладостное напоминание о бирюзовых закатах на мелководье. Проигравший бог ретировался, а победитель обещал сатрапу в качестве материальной поддержки его хорошего вкуса любой подарок, какой он попросит. Сатрап отвечал, что больше всего любит за обедом уши морского зайца, запеченные во хмелю, но последнее время зайцы так уверенно стали на грань вымирания, что даже ему, сатрапу, не часто удается полакомиться любимым блюдом. Поразмыслив, как бы утешить сатрапа, одновременно не уничтожая популяции морских зайцев, составляющей славу и гордость местного дна, бог принял поистине Соломоново решение. Именно, он подарил сатрапу способность одним почесываньем выращивать на любой органической поверхности заячьи уши первой и высшей категорий, которые затем безболезненно срезались и радостно шли в дело. Каждое утро сатрап начинал с того, что, призвав кого-нибудь из своих слуг, почесывал им по спине или затылку, где тотчас отрастала пара прекрасных ушей, и отправлял их стричься на кухню. Более того, по размышлении сатрап сделал из своей способности еще и назидательное применение, почесывая проштрафившихся работников по пояснице и запрещая стричься в течение года. Все было хорошо, пока однажды при решении геополитических задач сатрап машинально не почесал себе затылок — и тут же понял, какой позор нарастил на свою голову. Поскольку в гарантийном талоне приобретенная сатрапом способность формулировалась как «отращивать заячьи уши тому, кто не отращивает их сам», сложившаяся ситуация стала частным случаем известного в логических кругах «Парадокса цирюльника», и бог, уведомленный о происшедшем, разрешил парадокс опять-таки благоразумнейшим образом, отменив несчастную ухородящую способность сатрапа и в качестве компенсации подарив ему сделанный ими самим в часы досуга Стол. Это был тот самый Стол, о котором говорит поговорка «писать в стол», предполагающая, что так производятся самые совершенные в литературном плане вещи. Любое стихотворение, написанное в этот стол, быстрым шагом уходило в бессмертие; любой роман, созданный с его помощью, имел шансы пережить смерть как автора с читателем, так и языка, который оба они показывали друг другу. Как использовал сатрап это неожиданное приобретение, история не помнит, но не исключено, что возникший примерно в ту пору анонимный готический роман «Медведь на липовой ноге», эта жемчужина бездонного ужаса, в основе является прошедшим через Стол стихотворением «Уронили мишку на пол». Впоследствии Стол был утерян, но не уничтожен; редкие и безрезультатные попытки его найти лишь укрепляли существующее поверье, что Стол обретется лишь тогда, когда государству будет грозить крайняя опасность.

— Какой же в нем толк? — недоуменно спросил Генподрядчик.

Оказалось, большой. С помощью Стола можно было производить идеальные законы, пламенные воззвания к нации и ритмизованные продовольственные программы. Стол мог заменить законодательное собрание и написать всех устраивающий текст государственного гимна. С другой стороны, и враги, если б он им достался, могли бы с его помощью написать такое подметное письмо к народу, что он передумал бы поднимать дубину своей войны и тотчас передался бы оккупанту. Поэтому, едва услышав о бегстве сына к Торну, Хариберт отправил испытанного флотоводца, капитана Репарата, на поиски Стола. Им обоим казалось, что это тот самый момент, о котором говорит предание. Репарат отплыл, а Хариберт принялся готовить войско. Торн устроил грандиозный смотр своей армии и вывел ее в поход. Он шел не спеша, разбивая лагерь у каждого затонувшего галиота, ибо рассчитывал, что самое ожидание станет для Хариберта невыносимым.

— Я пришла к нему, — сказала владычица, — скорбному в ту пору, ибо оплакивал он убитого сына и страшился за судьбу своей державы. Истомленная дорогой, без спутников и без скарба, вошла я в его город и, быв допущена во дворец — таково-то было его простодушие, которое выглядит безумным в нынешние смутные времена, — припала к его руке, прося выслушать меня. А он распорядился отвести мне покой, одеть в богатые одежды, а потом привести к его трапезе, «ибо голодный человек, — сказал он, — в своих речах измыслит и такое, чего сытый бы постыдился». И вот за его громадным столом, где в прежние времена учинялись веселые пированья, а теперь сидели мы вдвоем, я поведала свою историю, а он отвечал: «Никогда наши края не теряли славы гостеприимства, и едва ли должно нам поступаться ею теперь, помня, что всякий гость — от богов, а кроме них, нам надеяться не на кого. Не трать времени на мольбы. Все, что потребно тебе, бери; во всем, что здесь ты увидишь, часть да будет твоя. И когда б довелось тебе видеть лучшее! Пока, однако, мало чем могу я поделиться с тобой, кроме надежд». От этих слов жалость проникла мне в сердце, и я сказала ему, что с радостью разделю его надежды, не желая ничего другого. Я осталась во дворце, утешением его старости, ибо он нашел во мне дочь, а я в нем отца; шли дни; и вот однажды, занемогши, он позвал меня к себе и сказал: «Как видно, Прелеста, пришел мне черед идти за Хредгаром…»

— Прелеста! — воскликнул сантехник.

— Это мое имя, — сказала она.

— Откуда вы здесь? — спросил он. — Какой стезей пришли вы к Хариберту?

Ее лицо омрачилось.

— Как я хотела бы избежать этой истории, — промолвила она, — и не обновлять ее скорбей. Но, видно, того не избежишь…

— Вы летели на крылатом корабле, спасаясь от погони, — сказал он за нее.

Она глядела на него отворившимися глазами.

— Вы упали в море. Ваш нареченный супруг пытался спасти вас, но не мог. Вы канули на дно и оказались здесь, а он…

— Вы знаете его? — прокричала она. — Он жив? Где мой Ясновид?

Сантехник встал и отложил салфетку.

— Друзья, — обратился он к Генподрядчику и единорогу, — вижу, у нас будет чем отплатиться за гостеприимство. Он жив, — обратился он к морской владычице, — он благополучно долетел до дому, если можно говорить о благополучии человека, у которого нет ничего после того, как он потерял вас.

Она плакала, и в ее слезах отражалось царство Хариберта, с его неопределенной будущностью и странной трапезой, готовой войти в королевские анналы и школьные учебники под названием Обеда Четырех.

— Джентльмены, — сказал сантехник, — как можно понять, у нас здесь будет много дел, но с этого, я полагаю, следует начать, чтобы поднять всем настроение.

Он ядовито посмотрел на истерзанного почтового лангуста, как бы говоря: «Я не прощаюсь», щелкнул пальцами, чем вызвал поспешное движение двух официантов с голубым пером, решивших, что это к ним, и растворился в напоенной великими биографическими открытиями атмосфере столовой.

В это время Ясновид, вышедший за хлебом, потому что обедать было не с чем, забрел в скобяную торговлю и, качая авоськой, праздно смотрел на калебасы, способные удовлетворить самого взыскательного любителя, гейзерные кофеварки и искусственные фонтаны для малогабаритных квартир. У одного вода пышно стекала по диким утесам из пластика, украшенным фиолетовым флюгером, а у другого на берегах, в непосредственной близости от кипящей бездны жемчуга и серебра, сидела недурная на лицо русалка, за туалетом распевавшая песню, от которой тонули корабелы в больших и малых кораблях. К груди у ней скотчем была приклеена записка, извещавшая: «Опт от трех фонтанов». Ясновид некоторое время раздумывал, не стоит ли потратиться на три фонтана, чтобы познать, что чувствует обладатель оптовых льгот, потом решил, что от бездельных мыслей только хлеб сохнет, но вдруг увидел, как бьющие со скалы струи сложились в знакомые черты, в которых он с удивлением признал Среднего сантехника. Тот выглядел оживленным.

— Ну, здорово, Митяй, — гулко сказал он Ясновиду, брызжа пеной по камням. — Давно не видались. Как жизнь молодая?

— Здорово, Василий, — приглушенно сказал Ясновид, стесняясь на виду у людей разговаривать с фонтаном. — Это ты, что ли?

— Пригаси дедукцию, ослепну, — посоветовал сантехник, и Ясновид уверился, что это он.

— А что ты там делаешь?

— Митя, — сказал сантехник, — мы оба торопимся. Я не буду тебе объяснять, что я тут делаю, потому что через несколько минут ты тоже будешь это делать. Если тебя люди конфузят, делай вид, что к русалке прицениваешься. Смотри, какой хвост. У Барби не было такого. Прелесть что за хвост.

— Отличный хвост, — сказал Ясновид.

— Брать будете? — спросила продавщица.

— Нет пока, — сказал Ясновид. — Но все равно спасибо.

— Ты скажи мне, друг дорогой, вот что, — продолжал сантехник. — Я слышал, ты свое счастье потерял?

Ясновид счел его тон непристойным.

— Потерял, — холодно ответил он, делая вид, что его отношения с русалкой приобрели конфликтный характер и что, возможно, им стоило бы какое-то время пожить отдельно друг от друга. — И полагаю, что это не твое дело. А Санек мог бы и не распространяться.

Сантехник не счел нужным отзываться на его холодность.

— А какого лешего, скажи мне, ты тогда сидишь? — осведомился он. — Ты счастье горем хочешь вернуть? Второй день ведь уже, если не ошибаюсь? Что вот ты сейчас собирался делать?

— Я за хлебом ходил, — ответил потерявшийся Ясновид. — Полбуханки и нарезного. Обедать не с чем.

Сантехник, у которого терпение не входило в число развитых добродетелей, шумно вздохнул.

— И это человек, без отдыха пировавший с дружиной удалой, — вымолвил он. — Буй тур, можно сказать. Полбуханки отменяются, — официально сказал он. — Там тебя покормят. И пироги еще остались.

Ясновид хотел спросить, где это еще остались пироги, но сантехник осерчал: «У меня ноги промокли! — кричал он. — Что за человек! Другие бы торопились! Твое счастье за столом тебя ждет, есть не начинает! Сейчас, говорит, Ясновидушку только дождемся!»

Хотя это не лучший способ, чтобы в голове все улеглось, но Ясновид ею потряс. «Василий, дорогой, повтори, — произнес он трепетным голосом, — ты видел мою Прелесту?»

— Видел? — кричал Василий, блеща глазами. — Лангустов ел с ней! Свежую почту крючком выковыривал! Серебряным!

Ясновид пропустил мимо ушей его гастрономическую гордость. «Я же уверен был, что она…» — бормотал он. «А она была уверена, что ты! Ныряй!»

Ясновид колебался.

— Ты на себя посмотри! — кричал сантехник. — Нет человека, более чуждого скобяной торговле! Не строй иллюзий, кофеварки тебя отторгнут!

Ясновид оглядел себя и громко подавился. На нем был черный дублет, жесткий кружевной воротник и бархатный плащ, обшитый жемчугом, а сломанный клинок на тяжелой рукояти заменил авоську в правой руке. Люди, бродившие по салону, отпрянули. Здесь все для него было кончено, он подпрыгнул и кинулся в синие струи. Тот, кто впоследствии купил-таки этот водопад, в одиночку или оптом, при большей внимательности мог бы заметить сладкую мечтательность в русалочьих глазах, как если бы она сожалела о чем-то невозвратно скользнувшем мимо нее с фазаньим пером на берете.

В качестве автора этой главы обладающий не только правом на каламбуры, но и другими сверхчеловеческими способностями, Средний сантехник с выражением плохо удерживаемого торжества вошел в столовую, где его друзья размышляли над письмом. Они подняли глаза.

— Надеюсь, у вас остались пироги, — начал он, — поскольку человек, которого я осмелился ввести в наше общество, явился сюда лишь под тем условием, что пироги будут. Я оторвал его от батона нарезного, и мне кажется чрезмерной жестокостью лишать его сегодня удовольствий от еды вообще.

— Вот тут штуки три, — сказал единорог, обеими руками снимая их со своего рога на тарелку.

— Прекрасно, — отозвался сантехник. — Заходи, — адресовался он к двери.

Вошел Ясновид.

Владычица морская — как всем показалось, медленно, очень медленно — поднялась из-за стола. Удивительное безмолвие затопило столовую. Взоры их лились и руки тянулись друг к другу. «Неужели», — выдохнули они.

— Джентльмены, — негромко обратился сантехник к товарищам, — я предложил бы выйти, как из соображений скромности, так и потому, что иначе я не найду в себе способностей описать увиденное. Не знаю, как это удавалось прежнему автору.

Они вышли.

Когда же невыразимая радость превратилась в спокойное одушевление, все снова сошлись за прерванным обедом, которому теперь суждено было зваться в учебниках Обедом Четырех, к Которому Присоединился Пятый, и вернулись к недочитанному письму. Владычица морская взялась изложить то, что было им известно, и то, о чем они могли догадаться.

— Речь, как видим, идет о столе, — сказала она. — Известном обеим сторонам, а то и еще кому-нибудь. The table. Зная цель путешествия Репарата, можно предположить, что он сообщает: «Я нашел стол». Mensam inveni. А дальше указывается, где именно.

— Это сложно будет восстановить, — сказал Ясновид.

— А мы попробуем, — ласково откликнулась она. — Недалеко от. Недалеко от чего-то, и там есть еще что-то глубокое в женском роде.

— Может быть, просто недалеко от чего-то глубокого? — спросил сантехник.

— Нет, — покачала она головой. — Иначе было бы profundissima. Надо вспомнить из местной географии что-то глубокое недалеко от чего-то известного.

— Это же не составит сложностей? — спросил Генподрядчик.

— Эдгар, будь любезен, подай атлас, — обратилась она к барракуде, а все следили за ее раздумьями.

— Координаты бы, — вздохнул Генподрядчик.

— Приходится довольствоваться тем, что есть, — заметил сантехник, незаметно препроводивший своего лангуста, похожего на пораженный гранатой почтовый ящик, под стол Трафальгарскому Триумфу, чья благодарность тотчас выразилась протяжным урчаньем. — Что-то глубокое тоже не на каждом шагу валяется. А в женском роде так и вовсе.

— Я вижу три подходящих случая, — наконец вымолвила она, подняв глаза от карты. — Во-первых, недалеко от развалин Атлантиды, где есть глубокая расселина, известная как Панцирная Сетка.

— Ну, так вперед, — сказал Ясновид, поднимаясь из-за стола.

— Ешь пока, — сказала она. — Есть сомнения. Там места оживленные, ярмарочный тракт. Был бы Стол там, давно бы уже нашли. К тому же Репарат скорее написал бы hiatus profundissimi.

— Какие еще варианты? — спросил Генподрядчик.

— Во-вторых, — продолжила она, — в противоположном направлении от тех же развалин стоит затонувшая гидрографическая библиотека. До пятнадцати тысяч томов, никак не доберемся инвентаризировать.

— Военное время, — заметил Эдгар. — Все руки заняты.

— Тот, кто ради необходимого жертвует излишним, — надменно сказала барабулька, — рискует остаться без необходимого.

— Элли, мы уже дебатировали этот вопрос, — холодно заметила владычица, и барабулька смолкла.

— А что здесь глубочайшего? — спросил сантехник.

— Это стиль океанских исследователей, — пожала плечами владычица. — Надо к нему привыкнуть. Репарат вполне мог написать: «недалеко от столицы, там, где находится хранилище глубочайшей учености».

— Gazofilacia eruditionis profundissimae, — сказал Эдгар. — Вполне в его стиле. Я читал его бортовой журнал, в «Ривиста деи баратри» за прошлый год. Вы читали? — любезно адресовался он к одернутой барабульке.

— И чем плоха эта версия? — спросил Ясновид.

— Да в общем-то, ничем, — отвечала владычица. — Выглядит вполне правдоподобной.

— Чего же медлим? — спросил он. — Я поел уже, спасибо, все было очень вкусно, можем собираться.

— Погоди. Есть еще в-третьих.

— Хотелось бы ознакомиться, — сказал сантехник. — Прежде чем делать окончательные решения.

— Близ затонувшего галиона «Сан Эстебан», — начала она, — широко известного в молодежных кругах как место готического досуга…

— День рыбака там празднуют, — не утерпела барабулька Элли.

— …есть такое легендарное место пищевкусового туризма, как Женско-виноградная посадка Мухлемуза.

— Чего-чего посадка? — спросили обедающие.

— Это была такая влиятельная организация, — сказала она. — На заре гендерных движений. Аббревиатура от «Муж Хлестал Меня Узорчатым». Боролись, чтоб не хлестал.

— И как? — спросили все. — Не хлещет?

— Ну, конечно, легче стало с этим, — сказала она. — Хотя сразу сказался дефицит методов.

— Вот не надо разбрасываться тем, что успело себя зарекомендовать, — хмуро сказал единорог.

— Производились акции, — рассказывала владычица. — Мелом рисовали на асфальте. Много всего предпринималось. И, в частности, открыли эту посадку. В торжественной, но теплой обстановке.

— Я говорил речь, — с самодовольством вспомнил Эдгар. — «Без Вакха скучает Венера».

— За ней следили некоторое время, как за символом, — продолжила владычица. — Разбили даже из нее лабиринт. После продолжительных блужданий, как систематических, так и нет, он неизменно выводил к храму Равноправия.

— Эгалите, — сказал Эдгар. — Из моржового клыка строили. Для одной колокольни сто моржей обездолили, исключительно яркая архитектура.

— Потом посадка разрослась, и лабиринт стал местами непроходимым.

— Просто лесок, — уточнил Эдгар.

— Те, кто туда ездит, впадают в глубочайшее опьянение…

— Ebrietati profundissimae subditi, — с готовностью подсказал Эдгар.

Единорог, слушавший с чрезвычайным интересом, попросил уточнить, что именно этот лесок виноградных женщин собой представляет. «Этого и не опишешь, — сказала владычица. — Лучше самому увидеть». Он кивнул и занялся заливным.

— Так, может быть, там? — спросил Ясновид.

— Может быть, — кивнула она. — Там нехоженых мест много кругом. Там ведь люди окрестностей не изучают.

— Что же выбрать? — спросил сантехник. — Библиотеку или женский лес?

— По новым сведениям дозоров, — сказала владычица, — Торн с войском сменил направление и, сколько можно полагать, идет в сторону библиотеки. Возможно, он тоже получил известия о находке Репарата. Потому мне кажется предпочтительней отправиться туда.

— Давайте до конца дочитаем, — сказал Ясновид.

— Ну, дальше все понятно, — заметила владычица, глядя в листы. — Скорейшим образом значит, что он ждет нашего прибытия, обещая сделать все, что в его силах, для охраны стола.

— В латинском варианте эта мысль как-то осторожнее выражена, — заметил Генподрядчик. — «По мере возможности». Складывается ощущение, что душу за стол он не положит.

— Было бы странным этого требовать, — сказала владычица. — На этом он прощается. Позвольте мне прочесть письмо целиком, как мы его поняли.

«Благоверному и препрославленному, великому и разумному, мудрому, и справедливому, и милосердому владыке морей, первому в царях царю, обдержащему Атлантическое царство и иных многих областей держателю и государю, всея Белыя, Красныя, Карския и Лаптевых пучины обладателю и повелителю, могущему пастырю китов, покоренным милостивому пощадителю, Бермудского и прочих треугольников искусному начертателю, Саргассова вертограда насадителю и рачителю, Левиафана пучинного всевластному преогорчителю, и прочая, недостойный его милости флотоводец Репарат». Это титул, — пояснила она, — так положено. «Повергаю к Вашим стопам радостную весть о том, что я нашел небезызвестный (the) стол. Истомленный долгими странствиями, подарившими мне, однако, знание многих городов и обычаев, я напоследок обнаружил его недалеко от города атлантов, примерно в пятнадцати кабельтовых на северо-восток, близ того вместилища глубочайшей мудрости, которое, к глубокому прискорбию, до сей поры не познало радостей инвентаризации…»

Тут неожиданно запротестовал единорог, заявивший, что по данному пункту отнюдь не достигнут консенсус и что некоторым вариант с плантациями представляется во всех отношениях предпочтительнее.

— Хорошо, — кротко сказала владычица. — Предположим. «…недалеко от галиона, носящего имя Св. Себастьяна и воистину лучшего из тех, что ходили под испанским флагом, близ тех женских мест, посетители которых подвергают свою жизнь и разум глубочайшему опьянению…»

— Вот! — кричал единорог. — Гораздо правдоподобнее!

— Предлагаю голосовать, — сказала владычица. — Кто за библиотеку?

За библиотеку высказались Ясновид, Генподрядчик, сантехник и Эдгар. Владычица как автор проекта в голосовании не участвовала.

— Четверо, — сказала она. — Кто за опьянение?

За опьянение проголосовал единорог и странным образом примкнувшая к нему барабулька Элли. Владычица выразила желание услышать ее аргументы. Барабулька заявила, что придерживается этого мнения из глубинного патриотизма, поскольку гидрографическая библиотека свалилась на них сверху, а плантации Мухлемуза — их собственная история и судьба, с которой они сражались и пели. Море не надо недооценивать, заявила барабулька, оно еще есть. Тут ее накрыли платком, и она уснула.

— В таком случае, Эдгар, — сказала владычица, — отчего бы тебе не сопроводить тех, кто за опьянение, для обследования посадки, пока мы навестим библиотеку? Потом встретимся здесь и расскажем о результатах.

Эдгар изъявил готовность.

— Прекрасно, — сказала она. — Таким образом, «в этих-то местах и был найден стол. В ожидании того, что, прибыв сюда скорейшим образом, вы примете его под свою высокую руку, я намерен делать все, что в моих силах, дабы сберечь его для вашего величества, не будучи, однако, склонен отдавать за него свою душу, поскольку душа моя принадлежит единому Богу. Засим остаюсь навеки ваш Репарат. Всего наилучшего, и до скорой встречи».

Скат манта был подан к главному подъезду; владычица с Ясновидом, Генподрядчик без пары и сантехник с Трафальгарским Триумфом взобрались скату на спину, и он бесшумно понесся над подводными горами и долами, плавно взмахивая огромными крыльями. Под ними плыли благословенные пажити океанского дна, поля праздничных голотурий, змеистых офиур и неуживчивых морских ежей, применение которых против кавалерии давно осуждено всеми разумными людьми, охристые долы, расцвеченные сиреневыми горгонариями, бело-оранжевыми актиниями, щепетильными в знакомствах, и кораллом «оленьи рога»; рыба-ангел, резное золото в лазури, тихо проплывала средь карминных водорослей на скалах, гигантские тридакны приоткрывали волнистые створки, расправляя мантию, слепой осьминог цирротаума, описать которого невозможно, поднимал свой молочно-светящийся каркас из чернильных бездн, лангусты, выстроившись нескончаемой цепочкой, маршировали по дну, привлекая внимание всех заинтересованных, и, хищная роскошь пучин, морские звезды — здесь были и Evasterias retifera, в синей сетке на голое тело, как мудрая девица, посрамившая царя, и Crossaster papposus, малиновая, с шестнадцатью лучами, неутомимый ходок, способный есть тех, кто больше него самого, и Trophodiscus uber, как японская женщина, с молодью на спине, и Urasterias lincki, в фамильярной позе, словно на диване у хороших друзей, — все они грелись на теплых шевелениях воды, не зная, впрочем, что такое вода, но в совершенном сознании, что служат украшением миру, и невозмутимо поглядывали на стесненно держащихся моллюсков.

Средний сантехник сел на краю ската и болтал ногами в кильватерной струе.

— О чем думаешь? — спросил Генподрядчик. — О своей главе? Как по-твоему, образуется все? Я чего-то нервничаю.

Средний сантехник покосился на него и сказал:

— Не горюй, Аладдин. Коврик мигом домчит нас до Аграбы.

— Смешно сказал, — сказал Генподрядчик. — Удалось зацепить чувство комического.

— Завязывать пора с этим, — сказал сантехник. — Пропал вкус. Слишком долго голову морочим друг другу. Раньше, бывало, пошутишь, так даже самому смешно, а теперь — даже и самому не смешно.

Генподрядчик тревожно посмотрел ему в лицо, боясь увидеть там печать обреченности, какая, говорят, проступает на иных лицах пред великими битвами, — но со вздохом облегченья не увидел ее там: Сантехник был невесел и необщителен, но, кажется, гроза не собиралась над ним, и Генподрядчик потрепал его по плечу.

— Ладно, потерпи, — сказал он. — Увидим еще небо в алмазах. Немного осталось.

Под ними проплывала Атлантида, с ее мостами, общественными зданиями, царскими палатами и известным храмом Посейдона, превратившимся в плавательный бассейн.

— Красота какая, — промолвил Ясновид. — Отчего она затонула?

— Счастье приводит с собой гордость, — афористически заметила владычица. — А бедствия отрезвляют.

— Это как-то слишком кардинально, — усомнился Генподрядчик. — Можно было сначала хоть душ Шарко попробовать.

— Причиной большинства затоплений, — сказал сантехник, — являются засоры фановой трубы.

— Зуб даешь? — спросил Генподрядчик.

— Не первый год столярить, — отвечал сантехник. — Особенно в крестовине. Крестовина — это вообще гиблое дело, и, я тебе скажу, если б у них были нормальные крестовины, то еще неизвестно…

— Вон он! — воскликнула владычица.

Двухтумбовый стол мирно стоял среди жемчужных голотурий. Они сделали над ним круг и опустились. «Я рад вас приветствовать!» — звучно сказали им из водорослей. Осьминог с человеческой головой, украшенной ровно подстриженными седыми баками, выбрался на ровное место и склонил голову перед прибывшими. «Могу ли я осведомиться о здоровье моего владыки, короля Хариберта?» — спросил он. Услышав от Прелесты обо всем, что произошло в столице за время его путешествия, капитан Репарат скорбно вздохнул и вновь склонился перед своей новой владычицей. «Искренне надеюсь, — сказал он, — что в нелегкую годину женская рука сможет держать кормило власти не слабей, чем держала мужская». — «Да, это его стиль», — сказал Генподрядчик, толкнув сантехника в бок. «Вы получили мое письмо?» — спросил Репарат. «Иначе бы мы не были здесь, — с улыбкой сказала владычица. — Но оно дошло до нас поврежденным. Разрешите наш спор: к чему относилось слово „глубочайшей“?» Репарат сосредоточился. «Я помню это письмо, как сейчас, — сказал он. — „Я, капитан Репарат, нашел стол, и с глубочайшей радостью сообщаю, что жду Вас близ него, на расстоянии полутора часов пути со скатом мантой, движущимся скорейшим образом, строго на северо-северо-восток от Вашей столицы, а в ожидании Вашего прибытия буду делать все, что в моих силах, чтобы сберечь стол“. Вам удалось разобрать это?» Все переглянулись. «Ну, как выясняется, не совсем», — сказала владычица. «Так почему же вы здесь?» — с удивлением спросил Репарат. «Как обычно, повезло», — сказал Генподрядчик. «Что же это мы стоим, — быстро сказал Репарат. — Прошу к столу».

Они обошли кругом, наблюдая его внушительные, но лаконичные черты и произнося все, что следует произносить в таких случаях, именно: «Теперь так не делают», «А с виду совсем обычный» и «Я точно такой же на распродаже в райкоме комсомола купил, в девяносто первом году». — «Испытать бы, — сказал Генподрядчик. — А то, может, у него уже срок вышел». — «У работы богов срок не выходит», — с гордостью сказал Репарат, гладя щупальцем полированные грани. «А на чем испытать?» — спросила владычица. «Одну минуточку, — сказал сантехник. — У меня есть тут на примете один текст, взывающий к доработке». С этими словами он зашел за водоросль, а с другой ее стороны не вышел, произведя этим жестом определенное впечатление в обществе, так что, когда минуту спустя он сказал им в спину: «А я уже тут», все обернулись и посмотрели на него, как африканские дети на льва Бонифация. Обладая, как известно читателю, сверхчеловеческими способностями, сантехник не уставал использовать их на благо людям, и в настоящий момент, пока все стояли в ожидании, быстренько смотался в десятую главу, где беспрепятственно забрал «Алые ткани» ci-devant автора, вызвав смущение коллег своим сухим видом, в то время как его вторая ипостась мылась, лелея в душе (это, кажется, опять вышел каламбур) праведное раздражение.

— Вот это утилизуем, — сказал он, помахивая «Тканями». — Как исходный материал. Куда вставлять?

— Вон приемное окно, — указал Репарат, имевший время освоиться с механизмом.

— А выходить продукт откуда будет?

— Там сверху отпускная щель, залезай.

Сантехник вспрыгнул на стол.

— Погоди, тут параметры надо задать, — сказал снизу Генподрядчик. — Спидометры всякие, чтоб не разгонялся. Шкала народности.

— Народность ставь на максимум, — сказал сантехник. — Да не сорви рубильник-то, а то понесет. Дальше чего?

— Историзм. В диапазоне от подлинного до декоративного.

— В чем измеряется? — с интересом спросил сантехник.

— Тут какое-то «Фом.». От нуля до ста пятидесяти их.

— Аббревиатура, видимо, — решил сантехник. — Фукидид, Оттон, Мишле. Поставь где-нибудь семьдесят пять-восемьдесят, больше не надо.

— Жанровые ожидания. Два варианта: «оправ.» и «не оправ.».

— Ставь «оправ.». Чего еще?

— Еще баланс света и тени.

— Давай, знаешь, пятьдесят на пятьдесят, а то припаяют субъективизм оценок, не отмажешься потом. Все, что ли?

— Все вроде. Включаю?

— Поехали.

Стол загудел, лампочки его моргнули, стрелки дернулись. По минутном размышлении в ногах у сантехника зазмеился свиток образцовой прозы, он оторвал кусок и принялся читать:

«…и по той глухоте, которую он ощутил в своем сердце, он понял, что это его смерть и что с этим ничего, ровно ничего нельзя уже поделать. Его вынесли из кареты, и люди засуетились, расстилая на октябрьской траве пуховик, а он глядел на них, силясь понять, что такое они делают, и находя в себе лишь одну мысль, что «вот я умираю, — думал он, — а Державин оду напишет»; и он еще какое-то мгновенье оглядывал затмевающимся взглядом, на который через несколько минут положены будут солдатские медные пятаки, всю эту ясскую осеннюю степь и бледное, тихое небо над нею, словно бы спрашивая себя, как Державину удастся это описать, и думая, что бы подсказать ему из того немногого, что еще виделось его взору. Браницкая, поспешно выйдя за ним из кареты, так что никто не успел помочь ей, со странным выраженьем беспомощности на красивом надменном лице, с подрагивающей губою и подбородком, что-то говорила ему, видя, как пухлая его, с голубыми жилами рука, по манию которой толпы людей, доселе сидевшие спокойно, вдруг поднимались и лезли на очаковские стены и на башни Измаила, эта рука, привыкшая думать, что именно ее движение и было причиною, для которой эти толпы лезли куда-то убивать и быть убиваемыми, — она теперь, приподнявшись от желтого былья, в котором лежала, сделала в ее сторону лишь слабый, жалкий жест, должный означать: «Оставь, все кончено». И покамест графиня еще кричала Юзевичу, чтоб было сделано что-то, что необходимо нужно было сейчас, он, со смежившимися веками, медленно кружился на своем одре, испытывая легкую тошноту, и вдруг с необычайной живостию увидел подступавшегося к нему, оказывая желтые зубы, того самого, выбежавшего на опушку, волка, который так напугал его когда-то в Чижове, когда ему не было еще восьми лет; и потом он видел еще, как какие-то женщины смеялись, закидывая головы, и красивое, бледное лицо молодого князя Голицына, о котором говорили, что это он его убил, потому что он из презрения не давал себе труда опровергать эти слухи, это лицо с выраженьем интереса смотрело на него, как бы спрашивая: «Что, брат, а с этим как сладишь?»; а за ним он видел кормящую лебедя Екатерину, с тем чувством нежности и злобы, которое от долголетнего испытыванья стало совсем привычным, так что он удивлялся, если долго не замечал его в себе. Но волк, почему-то совсем не боясь той блестящей толпы, что кишела и шумела кругом, все подступал к нему, какого-то цвета прелой соломы, и тогда он закричал Катерине, чтобы пришла и спасла его от волка; но Катерина…»

— Милое дело, — одобрительно сказал он. — Теперь Иван Петрович не откажется. Все ему тут, и образ родной природы, и мысль предсмертная, и на доске выписывать не надо.

Тут на горизонте с южной стороны показался еще один скат, на котором были Эдгар и единорог; Эдгар выглядел как обычно, а единорог расстроенным. Эдгар, раскланявшись со всеми и обнявшись с Репаратом, рассказал, как они съездили в виноградную посадку, стола там не нашли, но посмотрели на знаменитое место. Единорога оно с непривычки поразило. Сплетаясь ветвями, стояли многочисленные женщины, которые ниже бедер превращались в крепкий ствол, уходивший корнями в землю; из пальцев у них израстали ветви, все в тяжелых гроздьях, а прекрасные головы украшались широкими листьями и виноградными усиками. Единорог ахнул и задумался. Он стоял подле одной женщины, с широкими ключицами, с родинкой над губою, с крутым завитком лозы на виске. Она загадочно улыбалась ему изумрудными глазами, лепеча: «Сал, бер, рош». («Никто у нас не знает этого языка, — объяснял Эдгар собравшимся у Стола. — Лидийский, видимо».) «Я люблю ее», — решительно сказал единорог и потянулся обнять. Эдгар насилу остановил его, советуя посмотреть, что будет дальше. Группа высыпавшихся туристов разбрелась по одичалому лабиринту; один подошел к какой-то женщине и сорвал с нее гроздь. Женщина удержала скользнувшую гримасу боли, улыбнулась ему влажными губами и сказала: «Сал, бер». Турист принял это за приглашение к поцелую и не стал отказываться. Оторвавшись от длительного поцелуя, с безумной улыбкой на потемневшем лице, он из ослабевших пальцев выронил нетронутую гроздь, и его рука, тронув женщину за шею, прошла по груди, животу и остановилась на бедре. Он обнял ее; она невнятно бормотала: «Бер, рош». Рука туриста утонула всей пястью в ее зыбучем бедре, из его локтя выстрелил виноградный побег; его ноги дернулись и слились с ее стволом («Йон, — говорила она, дыша ему в лицо. — Йон»), и из-за ушей у него вкрадчиво поползли курчавые гибкие ветви. Рюкзак, набитый туристическим снаряжением, еще покачивался на земле, жестяно стуча притороченной сверху сковородой. Единорог глядел с напряженным вниманием, от которого словно что-то ускользало, а когда все стихло, лишь тяжело покачивая общими лозами, обернулся и посмотрел на женщину с родинкой, улыбавшуюся ему прежнею, нежно-бесстыдной улыбкой. «Бер», — сказала она. Единорог ссутулился и побрел к выходу из аллеи. Эдгар, обеспокоенный, поймал ската и доставил единорога сюда, причем в пути тот не вымолвил ни слова и лишь вздыхал.

— Стихийная опасность залегает в них, — мудро сказал Генподрядчик. — Как подумаешь.

— Это очень верно, — поддержал сантехник. — Вот тут тетка моя собралась к сыну в тюрьму. Три года не видалась. Приехала — не пускают. Говорят: у вас справка есть из вендиспансера? Она говорит: какая справка! я мать! А они: это все равно. До семидесяти лет со всех справку требуем. Так и не пустили.

— Какое доверие оказали женщине, — вздохнул Генподрядчик.

Этот диалог был прерван появлением незаметной рыбы, что-то нашептывавшей Эдгару, который слушал ее с обеспокоенным выражением. Коротким жестом он отпустил ее и попросил общего внимания.

— По последним донесениям, — сказал он, — армия Торна вышла на северные рубежи Великих равнин, будучи в часе ровной ходьбы от Стола, подле которого мы находимся, и в полутора часах — от рабочих предместий Атлантиды.

Наступило историческое молчание.

— Владычица, — сказал Ясновид, — прикажи отковать мой меч, ибо я не стану биться иным.

— Мои кузнецы, — отвечала она, — сделают это быстро, и тебе не придется пенять на их работу. Эдгар!

— Да, госпожа, — сказал он.

— Сколько времени надо, чтоб выстроить наше войско?

— Час, — сказал он.

— Тогда пойдемте смотреть на врага, — сказала она.

Они стояли на холме. Армия Торна занимала противоположный край равнины. В ее безбрежной шевелящейся массе покачивались полотнища хоругвей и блестели копья.

— Умрем ведь, — негромко сказал сантехник, чтоб не расстраивать армию.

Генподрядчик пожал плечами.

— В конце концов, не первый раз за день, — ответил он. — Ты, главное, раньше времени не горюй. О нас еще, глядишь, песни сложат.

— В рифму? — недоверчиво спросил сантехник.

— Двух мнений быть не может, — успокоил его Генподрядчик.

— Ну, если только в рифму, — сказал сантехник.

Владычица звала их в штабную палатку составлять план баталии.

— Врага много, — сказал Генподрядчик, — до ужина не уложимся. Значит, сейчас надо покормить рядовых и младший комсостав.

Кто-то хотел усомниться, но Генподрядчик эти сомнения пресек.

— Половина проигранных баталий, — сказал он, — была проиграна на голодный желудок.

— А вторая половина? — спросил сантехник не потому, что не хотел есть, а просто из интеллектуальной добросовестности.

Генподрядчик посмотрел на него с укором.

— Этим процентом, — сказал он, — можно пренебречь. Как незначительным.

Владычица отослала Эдгара с приказом, и по всему полю, откладывая копья, ратники расселись со шлемами, полными горячей ухи.

— Главная ударная сила врага — кавалерия, — сказала владычица. — Сайрокрыл на рыбе-пиле. Блистательный успех. Более ста побед нокдауном.

— Двойной удар, — с одобрением сказал Генподрядчик. — Все равно что на лошадь болгарку надеть. Надо заимствоваться для локальных войн.

— Феодальная вольница, значит, — сказал сантехник. — Культ личной доблести и никакого умения держать строй. А как у них насчет мародерства?

— Это всегда пожалуйста, — сказала владычица. — Было бы что.

— Очень хорошо, — сказал сантехник. — Тогда нам нужен обоз.

— Зачем, нам два часа ходьбы до дома, — недоуменно сказала владычица.

— Обоз должен быть, — непререкаемо сказал сантехник. — Эдгар, что-нибудь можно сделать?

— Придумаем, — сказал неутомимый Эдгар и исчез.

— Авангард — лучники, — продолжил сантехник. — Но это обреченный отряд. Они разредят конницу, но она пройдет сквозь них, как нож, и увязнет в обозе.

— Я стану там, — сказал Ясновид. — С лучниками.

Владычица посмотрела на него огромными глазами.

— Это правильно, — безжалостно сказал сантехник. — Оденься только… попрактичней. На флангах тяжелая пехота, — продолжил он прежним голосом. — Ударяет с боков в кавалерию противника, когда та начнет безобразничать в обозе. Маркитанток бы туда побольше, — заметил он.

— Эдгар! — позвала владычица.

— А потом засадный полк ударяет коннице в тыл, по хвостам, и она оказывается зажатой между обозом, пехотой и свежими силами противника, — закончил он. — Замечания по распорядку дня?

Все в целом согласились.

— Ты с засадным полком, — обратился он Генподрядчику. — У тебя хладнокровие большое, ты раньше времени не кинешься. Без возражений. Тебя куда? Пехотой хочешь покомандовать? — спросил он единорога.

Тот тряхнул головой, и из его рога в правую сторону с мелодическим звоном выкинулись ложка, штопор и отвертка, а в левую — открывалка и шило. В сочетании с тяжелым выражением лица это имело внушительный вид, каким, вероятно, отличались персидские серпоносные колесницы.

— Я в поле хочу, — сказал он. — И поскорей, пока настроение не прошло. А начальство мне без надобности. Меня власть только портит.

— Я на правом фланге, — подытожил сантехник. — Эдгар на левом.

— Я польщен, — сказал Эдгар, отдуваясь после маркитанток.

— Стол там у него, — напомнила владычица. — Приглядеть бы.

— Эдгар, оцепление выставишь, — распорядился сантехник. — Следить за столом изо всей возможности.

— Сделаем, — отозвался Эдгар.

— Все, кажется, — сказал сантехник. — За работу, товарищи.

— Присядем на дорожку, — предложила владычица.

— Ну, все, — после недолгого молчания вымолвил сантехник, ударяя рукой по колену. — По местам, хлопцы.

— Надеюсь всех вас увидеть сегодня за ужином, — с бледной улыбкой сказала владычица, стараясь не смотреть ни на кого в отдельности.

— Хороший полководец, — сказал Генподрядчик, — это тот, который умирает в своей постели. Неважно отчего, лишь бы там. Это я вам в особенности говорю, — отнесся он к сантехнику и Ясновиду. — Мне-то что, мне на работу в понедельник, а вы, пожалуйста, держите себя в руках.

— Я не призываю вас достойно умереть, — сказал Ясновид, став перед строем лучников, с откованным заново мечом, в медном шлеме, украшенном изображением двойного ерша, и в чешуйчатой броне. — Возможно, это годится для других битв, но сегодня было бы слишком просто. Без победы любая смерть будет неубедительной.

— Сегодня нам придется тяжелей, чем остальным, — говорил в мангровом лесу Генподрядчик, мучительно вспоминая, что на этот счет говорилось в «Задонщине». — Нам придется стоять и смотреть, как гибнут братья наши. Стоять и смотреть. Я молю вас: тот гнев, который родится и возрастет в вас от этого вида, гнев, от которого вам будет трудно дышать и ваше сердце начнет ходить с перебоями, — сберегите его, друзья мои, смотрите за ним, как женщина смотрит за огнем и ребенком, до того мгновенья, когда я дам вам знак. И тогда тратьте свой гнев, не жалея, и не оставляйте его на завтра, ибо завтра вам понадобятся иные чувства — Бог даст, более светлые.

— Вон там, — сказал сантехник пехоте, — стоит враг. Скоро он перейдет равнину и будет здесь. Если Бог приведет вас дожить до старости, сохранив вашу память и разум, так чтоб вы могли оглянуться на долгую цепь своих лет, — едва ли вы найдете в ней нечто более важное, чем сегодняшний день. Так вот, потратьте его так, чтоб на старости лет не пришлось жалеть о том, что Бог сохранил вам память! Я доступно излагаю? Тогда мечи к бою!

Торн гарцевал перед строем на морском коне. Видно было тяжелые складки его лица и трепетный блеск доспехов. Он почему-то медлил. Вдруг слабым манием руки… Хоругви дрогнули и покатились вперед.

Сантехник очень хотел разглядеть и запомнить всю картину битвы, чтоб потом в кругу коллег, степенно рассказывая о минувших днях, не выглядеть наивным наблюдателем, но у него ничего не вышло. Впереди было видно, как лучники дали густой залп копеиной Арнольда, дали другой и полегли под лавиной рыб-пил; как Ясновид, обнажив меч, сошелся в схватке с каким-то великаном, в эполетах на голое тело, и как из образовавшейся свалки выскользнула душа великана, в виде черного лоснящегося угря, и спешно покинула поле боя, — а потом Сайрокрылы накатились с беззвучно разинутыми пастями, хоругви хлопали у них над головой, над нависшими пилами глядели холодные рыбьи глаза, и все смешалось. Он орудовал мечом, рукоять которого сразу стала скользкой, драл кому-то жабры, выкрикивая что-то назидательное, а потом над ним вода потемнела, и гигантская акула-молот занесла свою роковую голову. Он успел куда-то дотянуться и погрузиться клинком, акула неприязненно сощурилась, через всю картину по диагонали снизу вверх пронесся Трафальгарский Триумф, метясь акуле в загривок, и тут от удара в потылицу сантехник лишился сознания, так что существенная часть происшествий для него померкла.

Когда он очнулся, в удивительной тишине, словно он был не среди битвы, а дома, на своей чистой постели, над ним тихо проплывали глубокие водяные бездны. И глядя в эту безмятежно текущую толщу воды, с легкими тенями кораблей, которые шли по ней где-то там, на недосягаемом для его понимания верху, он вдруг ощутил поразительное по силе желание встать и убить столько врагов, сколько будет нужно для того, чтобы это царство, все те существа, что его населяют, и та прекрасная женщина, которая правит ими, могли жить спокойно и чтобы он не выглядел неблагодарным за то гостеприимство, какое здесь нашел со своими друзьями. Он встал и посмотрел перед собой. Акула-молот, чьи черные плавники шевелило тихими завертями донное течение, лежала с разорванным горлом, а подле нее в безмятежной позе был Трафальгарский Триумф. Сантехник встал перед ним на колени, поцеловал его в мертвые глаза, а потом поднялся, подобрав свой меч, и закричал, устремившись в толпу; и те Сайрокрылы, что успевали заглянуть в его лицо, беспрекословно умирали, прежде чем он наносил удар.

Раскаленным ядром пронесся он по полю, насыщая свое чувство справедливости, и те из врагов, кто, оказавшись близ него, по странной случайности уцелевал, на долгие годы сделали сантехника главной угрозой для малых детей. «Вот, язви тя в душу, Сантехник придет», — говорили они расшалившимся Сайрокрыльчикам, и те моментально садились вышивать крестом.

Он остановился, когда рука с мечом не могла уже подниматься. Битва откатывалась в сторону; он стоял среди искалеченных тел, вырванных жабр и гирляндами стелющихся по песку молок. Отзывчивая Мисюсь черной тенью сновала над побоищем, поглощая врага повзводно. Мимо пронесся единорог с самурайским кличем: «Шинкуй минтай!», и где он махал головой вправо, была улица, а где влево, там был переулочек, а если он не распылялся, то перед ним открывалась прямая перспектива; и на его рогу агонизировали два-три нанизанных врага, как контрамарки на музейном штыре. Из столбов ила, застилавших сражение, вышел, прихрамывая, Генподрядчик, с азартным выражением расцарапанного лица, придерживая окровавленную руку.

— Даже не припомню, когда получал такое удовольствие, — сообщил он. — Где и отдохнуть интеллигентному человеку, как не в извечной битве добра со злом. Сейчас вот руку перевяжу — и назад.

— Собаку мою убили, — глухо сказал сантехник.

— Что? — не понял Генподрядчик.

— Собаку.

— Жалко, — сказал Генподрядчик. — Не сиди, в гробу успеешь насидеться. На левом фланге у Эдгара стол отбивают. Пошли, иначе все насмарку.

Волны Сайрокрылов с неистовым упорством лезли на Столовый Холм. Эдгар отбивался как мог. «У меня в библиотеке остались наметки торжественной речи, — с огорчением сказал он подоспевшему сантехнику. — О нашей сегодняшней победе. Я рассчитывал сам сказать, да, видно, не судьба. Воспользуйтесь тогда, там есть удачные находки. Найдете в третьем томе Боссюэ, между страницами». Сантехник не успел произнести бессмысленного ободрения, как защита холма была прорвана и Эдгар кинулся крепить ряды. Сайрокрылы с воплями свирепого восторга гарцевали на восточном склоне, размахивая рдяно тлеющими удочками на мордах. «Вторая глава, — застонал сантехник. — Мы же ее так и не произвели». — «Лист бумаги есть?» — спросил Генподрядчик. «Что?» — «Бумаги, говорю, дай». Тот нашел в кармане трамвайный билет. «Иди помоги Эдгару», — распорядился Генподрядчик и вскочил на стол. «Держись, Эдгар! — заревел сантехник, бросаясь к восточным склонам. — О Элберет Гилтониэль! В очередь, сукины дети!» Сайрокрылы облепили его со всех сторон, в их пряной толще он ворочался, как медведь, пластая их на стороны. Генподрядчик, замерев на мгновенье, с высоты стола оглядел разом все битвенное поле — и опустевшие низины, где полегли лучники и где не видно было Ясновида, и бурное кипенье обоза, где засадный полк, переданный им в опытное распоряженье Репарата, сшибся с остервенелым врагом, которому некуда было отступать, и пространные равнины, где по местам оживлялись и затихали стычки той теперь уже, без сомнения, великой и час от часу все более легендарной битвы, которой суждено войти в вышеупомянутые анналы и в национальное историческое сознание под именем Великого Рыбного Дня, — и, оглядев все это, он успокоенно вздохнул и прикрыл глаза, словно вокруг него не бурлили прорвавшиеся враги и у него не оставалось еще великого множества случаев отойти в прошлое с этим приснопамятным днем. Но вопли битвы, слившиеся в один, снова ударили в его слух. Медлить было нельзя. Он нацарапал на трамвайном билете несколько слов (какие именно — он не рассказывал впоследствии никогда и никому), сунул листок в приемное окошко, ударил ногой по хищной морде Сайрокрыла, прорвавшегося первым, и запустил Стол на полную мощность. Внутренность его загудела и заухала, дико закричали Сайрокрылы, заливая вершину холма, а из Стола уже тянулся длинной лентой готовый текст, — Генподрядчик нетерпеливо выдрал его и пробежал горящим взглядом. Сайрокрылы, цепляясь жвалами, карабкались на Стол, смыкаясь кругом Генподрядчика; от их горящих удочек Стол начинал тонко дымиться. «Это она!» — прокричал Генподрядчик крутящемуся в рукопашной сантехнику, победно маша длинным листом. Из Стола ударил язык пламени, от которого шарахнулись опаленные Сайрокрылы; в мгновение весь он охвачен был огнем; темные фигуры разлетались от него, с бенгальским огнем на хвостах и разнородными воплями; сантехник обернулся: тяжелый взрыв дарования, вложенного щедрыми богами, разнес стол в клочья, и над клубящимся хаосом огня, композиционных приемов, бронзовых накладок и полированного дерева взлетел выброшенный ударом Генподрядчик, описал диковинно прекрасную кривую, пал к ногам сантехника и, показав ему догорающий клочок бумаги со словами: «Это была она», погрузился в добросовестное беспамятство.

* * *

Когда он из него вышел, то увидел себя на чистой постели и готов был уже подумать, что находится, слава Богу, у себя дома, но, услышав за дверью песнь о великой победе, свершившейся с его участием, понял, что ошибался, поскольку у него дома такие песни не пелись. Дверь отворилась, и вошел сначала сантехник, в черном бархате, и на лице его уж точно не было иной печати, кроме печати беззаботной оживленности, а за ним вбежал единорог, скакнувший сразу с ногами в постель, чтобы взбодрить ослабшего друга, а за ними с улыбкой вошла владычица и, став у дверного столба, глядела на встречу боевых товарищей. «Мы одолели!» — кричал единорог. «И в страхе бежали проклятые Сайрокрылы, — сказал сантехник, и на лице его Генподрядчик увидел вернувшееся удовольствие от своих шуток. — Так что поднимайся, ужинать пойдем».

Наши победили, но потери были велики. Одеваясь в праздничное, Генподрядчик узнавал подробности. Великан, убитый Ясновидом, когда тот сражался в авангарде, был Хнут, порочный сын Хариберта, вследствие чего наступление было морально расстроено в самом начале битвы; сам Ясновид был найден сильно израненным, но живым под грудой трупов, и меч его снова был сломан, однако кузнецы обещали, что до свадьбы откуют. Торн, потерявший девять десятых своего воинства убитыми и деморализованными и сам тяжело раненный при отступлении, рассудил за благо заключить с Прелестой мир на 50 лет и уже начал вносить обильные контрибуции. Множество легенд уже рассказывалось об этой битве. Был во вражеском стане витязь, умевший в бою менять пол; эта способность досталась ему от дедушки (или бабушки) по материнской линии, рыбы мероу, относительно которой капитан Кусто в своей интересной и хорошо иллюстрированной книге «Сюрпризы моря» замечает, что эта разновидность каменного окуня, наряду с морскими карасями, обладает привилегией менять пол в течение жизни, что в старости составляет живейшую часть ее воспоминаний. В боевых условиях эта способность давала большие выгоды, если правильно ее поставить. Именно, когда ратник, переведя дыхание, видел на поле брани, среди хрипящих трупов и вздыбленных конских тел, маленькую девочку в желтых сандаликах, двояковыпуклых очках и с вялой ромашкой в руке, спотыкливо бредущую к нему с пронзительным распевом: «Дядя милиционер, а я заблуди-илась», он, конечно, брал ее под свое покровительство и, оглядываясь, выбирал дорогу, которой безопаснее было бы вывести это синюшное создание в тыл действующих войсковых соединений. Тем временем у него за спиной девочка уверенно превращалась в здорового детину с палицей в руках, которой он ударял отвлекшегося врага по макитре до тех пор, пока тот навсегда закаивался защищать маленьких девочек. Эту особенность, однако, сумели своевременно распознать, и ее обладателя за неспортивное поведение забросали черепахами с режущей кромкой, причем от каждого удара он рефлекторно менял пол, что, в общем, скрасило эту монументально-сумрачную битву. Был еще один, неуязвимый для мечей и копий, но его тоже убили, просто это заняло больше времени. Много памятного было совершено и сказано в этой битве, и те, кому привелось уцелеть в ней, могли с чистой совестью повторить то, что сказано было некогда о другом сражении, ничуть не менее славном:

Мы горсть, счастливцев горсть, мы связка братьев.

Устроен был пир в тронном зале, и когда бойцы, бледные, израненные, но с выраженьем торжества, начали стекаться под высокие своды, вперед толпы вышел певец и сказал:

— Слушайте песнь о делах, никогда не слышанных, — Песнь о Неуклонном Генподрядчике и Столе Указов!

Сколько ни шло их, едва ли сотый

Вспять невредимо сможет вернуться, —

Вепрем стоял у Стола Генподрядчик,

Черным реял Сантехник смерчем.

День мечей, тарчей треск,

Филинов пир, волчья тризна —

Пенять ли зверью на радушье героев,

Багряную щедро пенивших брагу.

— Ты же в рифму обещал, — прошептал сантехник, подобный черному смерчу, в ухо неуклонному Генподрядчику.

— Ну, что поделаешь, если у них такая песенная традиция, — тихо отвечал Генподрядчик. — Мы же здесь все-таки не для реформы стихосложения. В другой раз, может быть.

— Из этого, — сказал сантехник, — я должен сделать вывод, что обещанного неба в алмазах тоже не будет.

— Честно сказать, Вась, — не знаю. Я же не аспирант Федор, чтобы все знать.

— Я всегда говорил, что нашу страну погубят смежники. Мое такое мнение.

— На это у людей нет ответа, — сказал Генподрядчик.

А когда отзвучала песня, вышел Эдгар, еле держась, но с речью, которую он никому не доверил, раз уж ему довелось уцелеть, и речь действительно была хороша; а потом владычица, повернувшись к троим героям, глубоко поклонилась им и сказала:

— Ваши имена навеки останутся в пучине морской. Не говорю о том, чтобы воздать вам по заслугам, — но есть ли у вас желания, которые я в силах выполнить?

— Ну, давай, — сказал сантехник единорогу.

Тот покраснел и, приблизившись к владычице, нашептал ей на ухо.

— Если такова ваша воля, — сказала она с удивленьем, — я не смею этому препятствовать.

Эдгар отвез его на юг, в виноградные посадки, и единорог отыскал женщину с родинкой на губе и изумрудными глазами. «Рош, — сказал он ей. — Рош, бер». Ее глаза вспыхнули, ветви сомкнулись у него на затылке. Он обнял ее, привычным движеньем скользнув ладонью по талии, и одна виноградная кисть за другой вывешивалась и тяжелела яхонтовым цветом на его радостно брызнувшем листвою роге. Эдгар отвернулся.

— Ну что же, — сказала владычица Генподрядчику. — Враг побежден. Глава написана. Все, для чего вы оказались в этом мире, свершилось. Но, может, на свадьбу останетесь?

— Извините, не могу, — сказал он. — Всей душой, но не могу. Я и так тут уже задержался. Рад был познакомиться, — сказал он Ясновиду. — Удачи, и правьте по возможности разумно.

— У меня был один знакомый, подрабатывавший технической редактурой, — сказал сантехник, обращаясь к рампе. — Так он тоже своим коллегам давал этот совет. И знаете, что самое интересное, — никто не слушал.

Генподрядчик, прощально махнув всем рукой, закрыл за собою дверь с надписью «Неожиданный выход», и больше его здесь никогда не видели.

— Ну, а вам? — спросила владычица, обращая чудный взор к сантехнику.

— Тебе, Василий? — сказал за нею Ясновид. — Ты осчастливил меня, из бездны отчаянья ты возвел меня… да что там говорить! Что можем мы подарить тебе?

Сантехник пошевелился.

— Мне-то, — сказал он.