Овидий в изгнании

Глава девятая,

Младший сантехник позвонил в Ясновидову дверь на седьмом этаже и в ее проеме увидел лицо, наполненное таким страданием, что ему тотчас стало стыдно за цель своего прихода. Тем не менее, пущенный в дом, он, запинаясь, ее изложил.

— Сань, сегодня какой день? — хрипло спросил Ясновид.

— Пятница.

— Тогда давай так: какое число?

— Двенадцатое. В общем-то.

— Ага. Четыре дня, значит. По вашему измерению.

Он опять протянулся по дивану, иллюстрированному Константином Васильевым, а младший сантехник смотрел на него с боязливым сожалением.

— Мить, — позвал он, — тебе помочь чем? За пивом сбегаю?

— Не поможет.

— Так все плохо?

Тогда Ясновид, путаясь в словах и большую часть их заменяя болезненными ударами по той части подушки, где у нее должна быть печень, открыл младшему сантехнику историю своего плена, бегства, любви и скорби. По окончании рассказа они надолго замолчали, и к ним охотно присоединился бы и автор, давно уже чувствуя пресыщение от надзора над страдающим человеком, но, к сожалению, он принял на себя должность говорить даже в тех ситуациях, когда для всех речь становится тягостной.

— Мить, ты извини, я не вовремя, — начал младший сантехник.

— Ну, о чем ты. Помочь я вам, мужики не могу сейчас, уж извините…

— Мить, да брось…

— Могу вот свою вторую главу отдать. Может, пригодится. Мне уже не надо. — Он отдал младшему сантехнику блокнот с Муми-троллем, содержавший наброски его славянского романа, которому суждено было остаться недописанным по той причине, что автор его перерос.

Младший сантехник сбивчиво прощался с ним в передней, выходя спиной на лестницу.

— Плохо дело, — сказал он коллегам.

— Отказал? — привычно отгадали они.

— Хуже. В такой ситуации, что уж вторых глав не пишут. — И младший в общем виде передал историю Ясновида.

— Жалко малого, — сказал средний сантехник.

— Может, выкарабкается еще, — сказал старший.

— Помочь бы, — сказал младший. — Да чем?

— М-да, — ответили все.

— Ну, мужики, — промолвил старший, ударяя ладонями по коленям, — пойду я, пока суд да дело, к Терентию схожу. Мало ли, может, у него концы есть в литературной среде.

Терентий Сервильевич Гальба, персональный пенсионер республиканского значения, доживающий свои дни в насыщенной политической атмосфере на седьмом этаже, напротив Ясновида, открыл старшему сантехнику дверь и густо сказал:

— Здорово, Семен! Двоих поймали, один убежал. Ищут.

Это вызвало у Семена Ивановича неудержимое желание сейчас же уйти, чтоб не попасться, но он его подавил и вошел в комнату.

— Он с оружием. Как сам-то? — спросил Терентий Сервильевич и, не дожидаясь ответа, сообщил: — Сейчас по радио выступал писатель, и вот его спросили, что, по вашему мнению, происходит в стране, так он прямо сказал: «Воруют». Понимаешь? Вот что сказал писатель!

— Карамзин, наверное, — предположил Семен Иванович, не в силах противиться вихрю политинформации и кренясь в направлении от эпицентра.

— Может быть. Хотя, кажется, какая-то фамилия другая. А может, и Карамзин. Ему говорили: скажите, Михаил, не помню как по отчеству. Известный писатель. Нет, ну ты скажи: ведь все кругом открыто говорят, что идет воровство, а им хоть бы что! В какие дни стал я персональным пенсионером!

После этой вольной цитаты из «Скупого рыцаря» Терентий Сервильевич безнадежно махнул рукой и качнул головою, дававшей ему сходство с моржом.

— Вот, Семен, хоть ты скажи мне: если Бог есть, как тут утверждают, то какой смысл, чтоб у меня был разум? Если он мне только приносит страдания от наблюдений? Бог бы, если был, разве бы он мне его дал без всякой цели?

Семен Иванович был вынужден согласиться с Терентием Сервильевичем, что если бы Бог был, он бы, безусловно, Терентию Сервильевичу разума не дал и был бы кругом прав в этой ситуации.

— Вот, — подытожил Терентий Сервильевич. — Вот до чего дожили. Сейчас одна надежда — на Венесуэлу, — сообщил он.

На этом этапе он был отвлечен вбежавшим в комнату мальчиком в шортах и с благонравным выражением.

— Поди сюда, Коля. Латинская Америка близка нам, россиянам, по поиску правды и новых путей к справедливости, — говорил он, просветленно гладя ребенка по ушастой головке. — Внуки — наше будущее, — также сообщил он Семену Ивановичу, чтобы у того не было сомнений на этот предмет. — От того, какими будут они, какими выйдут, зависит, сбудутся ли наши думы, чаянья наши. — Мальчик вырвался из-под груза ответственности и убежал за портьеру, глядя из-за нее блестящим глазом.

— Терентий Сервильевич, — сказал старший сантехник, — я к тебе по делу. У тебя знакомые среди писателей, небось, есть…

— Державного направления, — веско уточнил тот.

— Пусть и державного. Нам тут с мужиками один текст надо доработать. Соединить, понимаешь, куски в одно целое. Округлость придать. Так вот, не подскажешь ли…

— Зачем тебе писатели? Я сам сделаю, — решительно сказал Терентий Сервильевич и достал из-под себя тетрадь. — Я тут все думал сесть за мемуары. Когда история фальсифицируется на радость компрадорским кругам, нужно дать фальсификаторам твердый и недвусмысленный ответ. Ты какого мнения?

Семен Иванович вздрогнул и выразил единодушное отвращение от фальсификаторов.

— А пока вот, — продолжал Терентий Сервильевич, любовно поглаживая тетрадь, как конскую холку, — тренировался на мелочах, вырабатывая стиль. Написал ряд таких наболевших миниатюр. Из пережитого. Я же, Семен, сейчас много хожу везде. Что до старости лет мне не довелось встретиться с литературой — это моя большая драма. Я всегда к ней присматривался. Однажды посетил я встречу Ахматовой с читательской массой. Это она уже в годах была. Ну, скажу, впечатление самое величественное. Конечно, не девочка уже, но гордый такой профиль, так себя держит. И сразу видно, что человек грамотный. Уверенно говорит, по всем вопросам. А у нас, знаешь, какой был читатель подкованный? Очень зубастая молодежь! Спрашивали! И я тоже, молодой был, так написал записку и передал вперед по рядам, чего-то спрашивал у нее…

— Что спрашивал? — спросил Семен Иванович.

— Слушай, не помню уже. Ну, неважно. В общем, интересовался. И она, представь, на мою записку ответила. Вытащила ее из кучи, зачитала и дала свой положительный ответ.

— И что ответила? — спросил Семен Иванович.

— Так и ответила: «Это, знаете ли, совершенно неважно». И так устало махнула рукой. — Терентий Сервильевич показал как.

— Подтвердила, значит, твои соображения.

— Ну да. Вот я тогда уже подумал: надо быть к литературе ближе. Это лучшее, что у нас есть. И вот в старости, когда виски, так сказать, в сиянье серебра, довелось мне сесть за перо. Так вот, Семен, держи, это все в твоем полнейшем распоряжении; вставите у себя, куда требуется, милое дело.

— Нам по сюжету надо вполне конкретно…

— А это и есть конкретно. Чего конкретнее. Надо объяснить читателю верную идею. Не бояться объяснять! В то время, как рынок завален низкопробными порнографическими романами, мы должны вспомнить о корнях.

Семен Иванович взял.

— И внук тоже пишет. Пристрастился, на деда глядючи. Коля! принеси рассказики свои. — Коля убежал, топоча ногами. — Такой живчик, все время выдумывает чего-то. Давай сюда, Коленька. — Коля дал ему листок и опять убежал глядеть глазом из-за портьеры. — Ты прояви внимание, Семен, может, и его подключишь, если понравится. У меня-то раздумья, а у него больше сюжетного. Чего еще надо будет, ты обращайся. Я тебе всегда, чем смогу, помогу. Главное, Иваныч, мужайся, крепись и надейся! Нельзя нам сейчас сдавать!

— Спасибо вам, — неискренне сказал Семен Иванович.

— Ну, как? — спросили коллеги, когда он вернулся в их лоно.

— Щедро поделился своим творчеством, — безрадостно отвечал старший. — И внука своего. Очень одаренный мальчик.

— Огласи, — немедленно предложил средний сантехник. — Если, конечно, никуда не торопишься.

— А может, я лучше? — попросился младший. — У меня дикция хорошая, и логические ударения я красиво ставлю.

— Нишкни, — одернул средний. — Это добыча Семена Ивановича. Его день.

Семен Иванович, бессознательно приняв позу Бабочкина, кашлянул для затравки и начал оглашать написанный синим карандашом ряд наболевших у Терентия Сервильевича миниатюр.

Нет, не как другие, бойкие и нагловатые, у которых одна удаль — подскокнуть и отобрать у соседа, — медленно, валко тянется он по грязному снегу, крыло отставляя. Черный клюв его смотрит смуро, и весь его профиль — кривым углом — говорит: «Отойди, не надо мне крошек твоих сердобольных, дай умру спокойно».

Неужели кто из нас чует в себе достаточно силы, чтоб соступиться с матерью-природой? Разве амбициями, которых у нас всклень налито, разве оружием, которым лязгаем и гремим мы на всех континентах, хоть на волос тончайший, хоть на мельчайшую волоса дольку прибавим мы века себе? И те, кто с презреньем озирается на бремя старости чужой, — и у них продрогнет что-то такое в душе, догадайся она на мгновенье, что это — и им, что это — и для них, неотступное, неумольное, неминучее…

Живешь, живешь, и одну разве что изучишь мудрость: есть в природе закон, который мы ни модернизировать, ни переиначить на свой салтык не сумеем.

Умней она.

Мы — уйдем, она — останется.

— Все? — простодушно спросил младший сантехник.

— Чего ж тебе, — сказал средний. — Мысль полностью обнажена. Ворон может умереть. Еще есть чего, Иваныч?

— Вот про продуктовый, — сказал старший сантехник, листая тетрадь. — Тут длиннее.

Старый дом — дух купечества, хваткого, жадного до жизни, чудится здесь по углам. Ни из кряжистых порогов, ни из ядреной мозаики, которую разъедало-разъедало время, да не разъело, ни из коварных столпов коринфских, подпирающих ввысь укатившийся потолок, духа этого не выдавишь, метлой не выгонишь.

Перед входом, где густо еще не дышал пряный запах с обеих сторон, притулилась близ водосточной трубы, от дождя темнея — гранитная доска с мемориальной надписью. Извещаемся из нее, что в революционные дни был здесь штаб восставших.

Не узнать из нее, рабски недоговаривающей, — а ведь впоследствии были здесь часты и эсеровские заседания, когда еще на весах нерешенности висело, им ли, большевикам ли над всем стать. Как в Игоревы времена, когда, от властолюбья охмелев, бросали жребий о полюбившейся девице, бились тут за Русь, уже ослабшую, уже любому готовую поддаться. «Не столь позорно пораженье, как славна борьба» — может, и утешались этой мыслью, пока не вышло проигравшим окончательного приговора: езжай, мол, в неласковую студь полярную, а то и подале, где горя нет и где всегда тепло.

Брожу; сыры, колбасы, крепкий дух довольства. В освещенном прилавке за стеклом разлеглась свиная голова, так вальяжно, будто ей и невдомек, что она нынче не при прежнем теле. Смотрю в глаза ей сонные, накатило.

С тех пор, как стреляли здесь, и судили, и были судимы, и мучились повинно и неповинно, и творили все то, что потом назвалось историей отечественной, историей отечества — а что осталось? Что уцелело от крови той, что здесь рекой лилась, — вот эти глаза сытые, и в смерти своей довольные, глаза у головы без тела?

Вот что осталось — изобилие. Чего же лучше.

Хочешь — грудинки возьмешь, а хочешь — скучающая девушка, упершаяся крепкой грудью в прилавок, нехотя от него отслонится и отоварит тебя то свининкой, а то и карбонатом расфасованным.

Из чего хочешь сколотим, сварганим себе сытость рабью — да что далеко ходить, из своей же стыдобы, из греха своего же.

— Это на Энгельса, — сказал младший. — Я там ряженку беру.

— Бери лучше у нас в ларьке, тут всегда свежая. Иваныч, я думаю, главную линию мы уловили. Мыслительный заряд не даром грянул. Хватит пока; может, потом, в минуту задумчивости. А чем внук радует?

— Внук-то, — сказал старший, проглядывая его листок. — Внук больше насчет сюжетного. Тут вот про безмен чего-то сочинено. С жертвами.

— Ишь ты. Так не тяни, давай с жертвами.

Однажды геологи собирались в экспедицию, их было семеро. Они решили свесить все те вещи, которые им надо было взять с собой, чтобы знать, насколько тяжело им будет. Один принес железный безмен и они начали вешать. Потом один геолог говорит другому: «Почему это мой чайник тянет на семь кило, а твой пакет с картошкой — на пять?» Тот говорит: «Не знаю». Они думали, что ошиблись, и стали перевешивать, но выходило все также. И все другие вещи показывали совсем не такой вес, как должны. Тогда они бросили этим заниматься и пошли в поход так.

А во время экспедиции они начали по очереди умирать, и каждый умер в тот день, какое число показал ему безмен. Только один из них не умер — тот, кого был безмен.

— Ну, что, — благосклонно сказал средний, — бизарненько. Кровавый елизаветинец. Наследственный лаконизм при одновременной постановке больших социальных проблем. Еще чем раскрасишь сумерки?

— Тут вот, — нашел Семен Иванович, — про колодец.

— Про гиперпространство? — заинтересовался младший.

— Нет. На селе.

— Давай, — сказал средний. — Как человек, регулярно покупающий в магазине яблоки из колхоза «Плоды Содома», я сам не могу быть чужд сельской тематике и другим не позволю. Зачитывай, пока рот свеж.

Жила одна семья: мама и двое детей, сын и дочь. Однажды мама заболела и умерла. Они ее похоронили, и сестра пошла в школу, а брат остался дома навести порядок. У них в тот день была контрольная по математике. Ее вызывает завуч и говорит: «Иди домой, у тебя там брат один остался, надо за ним приглядеть». Но она не послушалась, потому что хотела написать контрольную хорошо и исправить оценку в четверти. Перед уроком учитель ей говорит: «Сейчас все пишем контрольную, а ты иди домой, а контрольную потом напишешь». Но она осталась. После уроков приходит домой, а там никого нет. Она подумала, что брат с друзьями куда-нибудь пошел, и легла спать. Ночью ей снится, что ее брат сидит на дне сухого колодца, а сзади кто-то стоит и держит его за волосы. Она не успела разглядеть, кто это был, потому что от страха проснулась. На следующую ночь она опять увидела брата, а позади него стояла их мать. Увидев дочь, она сказала: «Ага, и эта пожаловала!» и дохнула на нее огнем. Девочка опять проснулась. Чтобы развеяться, она включила радио, и там сказали: «Чтобы увидеть во сне любимого человека, напиши на бумажке: „Поцелуй меня“ и положи под подушку». Она подумала, что это такой конкурс, написала «Поцелуй меня» и положила под подушку. Когда она уснула, то снова увидела брата, и у нее в руках оказалась бумажка с надписью. Он прочел и поцеловал ее, мать страшно закричала, и сестра проснулась, а когда она огляделась вокруг, то увидела брата. Он спал на своей кровати и стонал во сне, у него обгорели волосы. Она скорее разбудила его и велела собираться и ехать к бабушке. Садясь на поезд, они купили газеты и узнали из них, что их дом этой ночью сгорел. Бабушка их встретила с радостью. Гуляя в окрестностях, они нашли колодец и заглянули в него с фонариком, там не было воды, а на дне горели в огне человеческие кости. Они залили его водой и забросали камнями. Потом они остались жить у бабушки.

— В то время шла война между двумя странами, — пояснил младший. — Мать воровала людей и продавала их на органы одной из стран. А потом стала продавать и другой. Полосатые ноги выследили ее, она нажала кнопку и провалилась. Потом ее нашли в лесу с разрывом сердца.

— А ты почем знаешь? — осведомился средний.

— Ну, я был мал, — вспомнил тот. — Дыхание жанра опалило мои щеки.

— Вот оно что, — задумчиво сказал средний. — Иваныч, — обратился он, — скажи, пожалуйста, Терентий тебе зачем это дал?

— В целях восполнения, — сказал Семен Иванович. — Живо откликнувшись на нашу просьбу.

— Понятно. Типа сконструируй жанр. Кювье для дам, клыки к рогам и все такое. Правильно я излагаю?

— Василь, — упреждающе сказал Семен Иванович. — Он уважаемый человек. Ему Ахматова устало махала рукой.

— Гляди ты, — сказал средний сантехник. — Это она подавала ему знаки. И ей, скажи мне, удалось наладить связь?

— Нет, — сказал Семен Иванович.

— Контакт бывает затруднен различием культурных кодов, — заметил средний сантехник. — Если она сразу начала с критики символизма, пропустив таблицу умножения на семь, то был нарушен принцип последовательности в обучении. Так, значит, он тебе презентовал. А ты ему что?

— А я согласился.

— А ты согласился, — задумчиво повторил средний сантехник. — Скажи еще, Иваныч, ты никогда не думал о том, что согласие — высшая форма иронии?

— Василь, — с сердцем сказал старший, — я родился в тридцать девятом году. Ты сам посуди, было мне когда об этом думать?

— Да, ты прав, мне это в голову не пришло. Значит, ты это взял у него из каких-то иных, недоступных мне соображений.

— Сделаем из них приложение к роману, — предложил младший. — Вроде «Вы нам писали — мы прочли».

— Это когда будет к чему прикладывать, — резонно напомнил средний. — А пока что — готический парк, искусственные руины.

— Нощный вран на нырищи, — добавил старший.

— И тишина, — заключил младший.

— Еще кандидатуры в помощь романисту есть у присутствующих? Нет? В таком случае я сбегаю на восьмой, к Ивану Петровичу, — решил средний сантехник. — Если из школы он уже вернулся.

— Иди, — проводили его. — И повежливей там.

Ивану Петровичу меж тем было плохо.

«Вам, Иван Петрович, надо на разряд подавать, — сказал ему директор. — А как у вас с региональным компонентом?» — «Плохо у меня с компонентом», — подавленно сказал Иван Петрович. «Ну что вы, Иван Петрович, в самом деле, мы же вас знаем как творчески работающего педагога… Форсируйте этот момент. И открытый урок дайте». — «По компоненту?» — «Безусловно. И не затягивайте с этим. А то у людей создается негативное впечатление». Напуганный беседой, Иван Петрович не стал уточнять, кто эти люди. По дороге домой он в киоске «Роспечати» купил за пятьдесят рублей альманах местных прозаиков «Купырь-трава». «Последний экземпляр», — отметила продававшая эту продукцию женщина. Ивана Петровича этот апокалиптический комплимент оставил равнодушным. Дома он вынул альманах из портфеля и разглядел. На его глянцево-зеленой обложке был помещен оптимистический пейзаж с сельской радугой. Вступление от составителей призывало всякого раскрывшего читать негромкую местную прозу, суля читателю негромкие же, но действенные восторги. Подборки сопровождались фотографиями авторов пять на шесть и маленькими аннотациями; фотографии Иван Петрович разглядывал, ища в них зеркало души, а, следовательно, стиля, и аннотации прочитывал для первичных биографических и критических сведений. Тексты объемом более десяти страниц Иван Петрович отсекал с порога, вследствие чего, например, фрагменты известного нашему читателю романа А. А. Уцкого «Чей там след на завалинке», иллюстрированные автором в технике сепии, лишились случая попасть в школьную разработку. Среди прочего Ивана Петровича привлекла фотография, несшая на себе скромное и где-то привлекательное лицо писателя Прасковича. Вступительная заметка к его произведениям, набранная курсивом, что должно было указывать на стоящий над ней особый акцент, сообщала о богатом жизненном опыте писателя, а также выражалась о его творческой эволюции в том смысле, что он еще в 1988 году подвергся влиянию магической прозы Андрея Платонова, с радостью приняв ее в себя, а потом одумался и начал насмерть бороться с Платоновым за свою оригинальность, но у него не получилось. Иван Петрович проглядел несколько его рассказов и согласился с автором аннотации, что не получилось. Праскович, впрочем, подкупал его своим открытым и мужественным лицом с бакенбардами по моде семидесятых годов, а его проза остановилась на жанре чего-то маленького, что показалось Ивану Петровичу для преподавания удобным. Он выбрал один рассказик, почему-то называвшийся «Полная погибель», и прочел повнимательней.

Там содержалось буквально следующее.

Поздней осенью кто-то постучал в окно деду Пахомычу. Когда дед подошел к окну, через форточку выстрелили ему в голову. Дед Пахомыч был честный и не боялся умирать, и поэтому умер. Труп его тихо лежал ногами к окну, серому от дождя и тоски. Он не тлел, а день ото дня наливался исподволь какой-то застенчивой красотой, вдоль которой неподготовленный глаз скользил, ничего такого в ней не находя. Неизвестный таракан угнездился в левом ухе старика Пахомыча, вывесил желтые занавески на барабанную перепонку, и в ухе стало тепло и уютно, как в родительском доме, которого таракан не помнил, потому что был сирота, его отец был прусак, полный геральдических пережитков, и окончательно погиб при Седане. Когда наступала непогода и холодный ветер завывал у Пахомыча в ноздре, таракан плакал от печали и общей неустроенности житья в проходной квартире и, совсем сжившись со стариком Пахомычем, шептал ему в перепонку разные слова сомнения и жалости, веря, что дед слышит его и молча печалится. Так жили они вдвоем, оба одинокие, а за маленьким окном качались деревянные сосны и дубы. Что-то затаенно шуршало за печкою, но в комнату не шло: «Боится нас», — решил таракан, и его слабая грудь полнилась сознанием гордости. Ступали ходики на масляно-желтой стене, хотя кукушка забыла человеческие числа и только выла на луну. Круглая луна — она вдруг раздобрела после смерти Пахомыча, державшего ее в строгости, и почти не бывала месяцем, разве в очень голодный год, — с желтым сияньем вплывала в окно, заговорщицки подмигивала, скалилась. В селе хотели ее убить, потому что она резала овец, но всё жалели скинуться для нее на серебряную пулю, каждый умелец хотел взять ее простой, не в силах удержаться от соблазнительной думы, что он один тут совершает коллективный подвиг противостояния, имея шанс дожить до прихода неистребимой славы. Таракан не любил луны. Ему было тесно жить, а она словно смеялась над ним безмолвным смехом своего сияния. От нее ему снились видения, в них вещи приходили со своим сквозняком, как будто нося при себе открытую форточку, а когда уходили, сквозняк оставался без них и вился по кругу, замечая впереди свой путь по взъерошенному мусору. Он видел женщину, которая помогала другим женщинам рожать, она вкладывала роженице в ноздрю монету пять копеек, и та далеко выпрастывала шумное бремя. Равнодушная ласка выражалась на ее лице, всегда смотревшем анфас, в одной руке она несла двойной морской узел, а когда шла вдоль болота, из ее увязающих лодыжек выклевывались острые березовые листочки. Таракан не знал, достоин ли он таких видений или это попало ему в голову случайно. Когда приходила зима и не скошенная два года назад рожь прозрачно чернела на солнце, луну поутру примораживало у проруби на речке, где она заходила, и бабы, приходившие стирать белье, били ее вальками. Тогда кукушка, притаившись в глубоком механизме, глухо рычала от свирепости к темным бабам, а таракан пел обрадованную кантилену, топорща длинный ус. Пахомыч слышал все, но смирялся, потому что был мертвый. Ему не положено было ничего.

Да и я, человек в этих местах проходящий, — разве я не вплетен цепкой нитью в их сюжет? Хоть и казенная надобность привела меня сюда, заставляя переворачивать замшелые камни, отдергивая руки от сколопендр, и искать чего-то нужного в ухающей плоти болот, — разве и я не виновен отчасти в их неутомимых проделках, хоть вовсе не я стрелял в окошко Пахомычу? Что же мне делать, чтобы проходить по действующему миру органически, а не как нож через кисель? Никто не скажет, лишь молоком напоят и перекрестят в путь, — а на геологической карте таких сведений отродясь не давалось.

Иван Петрович посидел с задумчивым видом, прихлебывая чаю из стакана, а потом, страдая, достал общую тетрадь и принялся сочинять план урока по рассказу Ю. Прасковича. Потратив на это часа полтора, в течение которых он претерпел нечеловеческие муки, пытаясь сконцентрироваться на выполнении тактических целей и обучающих задач, он наконец отложил ручку и проглядел получившееся, как диспозицию баталии, которая обещает быть кровопролитной.

«Слушать другого, ухо свое подставляя ему…»

Урок по рассказу Ю. Прасковича «Полная погибель»

Цели:

– подвести детей к осознанию того, как важно быть внимательным к окружающему нас миру;

– познакомить со способами выражения авторского отношения к персонажу произведения;

– вызвать желание обсудить прочитанное;

– продолжить выработку умения развивать свои мысли посредством беседы, диспута, ответов на вопросы, выражать логическое отношение к происходящему.

Основная идея урока:

– Деятельное сострадание является выражением истинного уважения и к другому человеку, и к самому себе.

Оборудование урока:

– иллюстрации детей к притче «Полная погибель».

Методические приемы:

– слово учителя, эвристическая беседа, чтение эпизодов вслух, представление иллюстраций, работа над закреплением понятия о притче, самостоятельная работа над афоризмами, словарная работа.

Предварительная подготовка к уроку.

1. Прочитать рассказ Ю. Прасковича «Полная погибель» и другие рассказы по выбору учащихся.

2. Индивидуально-групповые задания: иллюстрации к рассказу «Полная погибель», ответы на вопросы, выразительное чтение эпизодов.

Эпиграфы к уроку:

Основной вопрос урока:

Какие нравственные заповеди оставил Ю. Праскович потомкам в своём рассказе «Полная погибель»?

Ход урока

Звучит песня В. Шаинского на слова М. Танича «На дальней станции сойду» в исполнении ВИА «Пламя» (негромко).

Слово учителя. Сегодня у нас, дети, с вами урок-торжество и, хотелось бы верить, урок-проникновение. Торжество потому, что нельзя буднично, как бы в суматохе дней говорить о настоящем писателе, который одновременно служит твоим земляком. Проникновение потому, что рассказ, над которым мы будем работать сегодня, — это нравственная заповедь Ю. Прасковича. Цель нашего урока — попытаться понять эту заповедь, основываясь на осмысленном чтении рассказа и глубоком, подготовленном разговоре о прочитанном.

Знаете, ребята, что совершать проникновение — это увлекательнейшее занятие. Человечество за историю своего существования много куда проникло: на разные континенты, острова, в жизнь древних цивилизаций, звезд, в различные законы природы, новые виды минералов и многого-многого другого… Столько всего уже было, что, кажется, что на долю современного человека совсем ничего не осталось.

Вы тоже так думаете? Может быть, есть еще тайны, которые нам предстоят? Интересно, а вы в своей жизни сделали хотя бы маленькие проникновения? Если да, расскажите о них.

(Ответная реакция детей на поставленные вопросы)

Вот видите, даже сейчас, если постараться, можно что-то открыть очень важное. Об этих простых, но мудрых обнаружениях повествует Юлий Праскович под названием «Полная погибель». Дома вы внимательно прочитали, и на уроке постараемся понять, о чем там речь.

К сегодняшнему уроку мы собирали материал усилиями четырёх групп: «инсектологов», «лингвистов», «эстетов», «поисковиков». У всех групп были конкретные задания, большая часть которых представлена на стенде «Добрый путь готовящимся к уроку». Но одно задание у каждой группы тайное: нужно было нарисовать иллюстрацию к конкретному эпизоду рассказа. (Каждая группа демонстрирует свой рисунок, ребята ищут соответствующий фрагмент повествования, дети выразительно читают его. Потом учитель показывает символический рисунок таракана в ухе и задаёт вопрос: «С каким фрагментом рассказа соотносится этот рисунок?»).

Итак, я приглашаю вас к беседе и размышлениям о прочитанном. Вам слово, «инсектологи».

Вопросы и задания, которые были предложены членам этой группы:

1. Найдите словесное отражение темы доброты. Какую правду о жизни знает Неизвестный таракан? Как она подтверждается?

2. Какую закономерность в отношениях людей можно вывести из выражения автора «разве и я не виновен отчасти в их неутомимых проделках»?

3. В рассказе мы видим отношение таракана к природному (луна) и человеческому (старик Пахомыч) миру. Об этом у Ю. Прасковича идет прямое изложение. Почему луна так жестока с тараканом, а он ее не любит? (Чтобы помочь ученикам быстрее прийти к выводу, можно обратиться к высказыванию Ю. Прасковича: «Животные — они же братья наши, в них наша боль и радость одоленья» или к высказыванию Ф. И. Тютчева «Природа знать не знает о былом»).

В процессе беседы учитель подводит детей к выводу о том, что таракан не такой, как сельчане, что у сельчан каждый сам за себя, поэтому они не могут победить луну, а для таракана жить — значит сочувствовать, что основные проблемы, поднятые в рассказе, — проблемы доброты и непохожести, а значит, ненужности Неизвестного таракана. Автор наделил таракана мудростью слабости и силой неразумия, заставив читателя верить таракану, сопереживать за него.

Слово учителя. А теперь посмотрим, какие слова использует Ю. Праскович для создания столь своеобразного художественного образа, какими чертами наделён в произведении рассказчик. В разговоре принимают самое активное участие «лингвисты».

Вопросы и задания, предложенные этой группе учащихся:

1. Найдите в тексте рассказа «лишние» слова, речевые повторы, просторечные выражения. Как вы думаете, в чём смысл их использования?

2. Укажите олицетворения, эпитеты, метафоры. Где именно их больше? Почему?

3. Как называет Ю. Праскович человека, хотящего в одиночку убить луну? Как он описывает женщину, помогающую другим людям рожать? Есть ли какая-то смысловая нагрузка в этих словах?

В беседе по предложенным вопросам учитель должен подвести детей к выводу о том, что рассказчик — человек неравнодушный, беспокойный, которому свойственны, как и герою, добрый взгляд на мир, делающий его детски-незащищенным, одухотворённость, вера в прекрасное будущее человеческого единения, который уверен, что лишних людей в сюжете не бывает, что человеческая доброта неиссякаема и всегда плодовита, что человек важнее всего.

Слово учителя. «Эстеты» продолжают разговор о прочитанном.

Вопросы и задания этой группе:

1. Найдите основные элементы сюжета: завязку, кульминацию, развязку действия. Почему само действие занимает в рассказе его меньшую часть?

2. Можно ли назвать точно время, когда разворачивается действие рассказа? А можете ли вы указать место действия?

3. Есть ли конкретные имена у героев? Как это соотносится с замыслом автора? Почему один Пахомыч имеет имя? Почему это не имя, а отчество? Что такое отчество?

Вместе с учителем учащиеся должны сделать вывод о том, что рассказ носит характер притчи, центром притяжения которой выступает образ умершего Пахомыча.

Слово учителя. Давайте вспомним, ребята, когда мы ещё сталкивались с притчами? В прошлую среду — помните? Что обозначает слово «притча»? Найдите значение термина в словарике в конце учебника. (Притча — иносказанье, поученье в примере, аполог, басня, или простое изречение, замечательное слово, апофегма.) А от какого слова, как вы думаете, происходит слово «притча»?

(Дети самостоятельно или при помощи учителя приходят к выводу, что от слова «притыкать».)

А как вы думаете, почему? Как вы понимаете русские пословицы «На притчу ума не напасешься», «Без притчи века не проживешь»?

Теперь мы подошли к ключевому вопросу урока: «Какие нравственные заповеди оставил Ю. Праскович потомкам в своём рассказе „Полная погибель“»? Я обещал вам проникновение на этом уроке и сдержу свое слово. Всем внимание! Слово «поисковикам». Слушаем содержание их домашнего задания: «Соотнесите рассказ „Полная погибель“ с хорошо известным вам рассказом М. М. Пришвина „Кладовая солнца“ и стихотворением Ф. И. Тютчева „От жизни той, что бушевала здесь…“. Что объединяет, а что, наоборот, противопоставляет эти произведения? Каков в них образ русской природы?»

Учитель направляет детей к мысли о том, что никто на земле не лишний, ничто не проходит бесследно, в груди последнего таракана живет целый мир волшебных дум, надо лишь вовремя разглядеть его; если человек дарит доброту, доброта неизбывна в мире, она согревает сердца людей, делает их жизнь светлее, все более и более усиливая веру в прекрасное.

Слово учителя. Сочувствие, сопереживание, сострадание — это важные свойства человеческой души. Но проявлять эти свойства можно по-разному (слова записаны на доске).

В чем проявилось сострадание таракана? (Он сжился с Пахомычем, говорил ему в ухо, отстаивал его маленький мир от враждебных вторжений луны, думал о себе с Пахомычем «мы», иными словами, стал ему близким, любящим человеком, настоящим другом).

Какое чувство вызвал у вас таракан, сумевший увидеть то, что до него никто не замечал?

Вывод: Поступок таракана — это деятельное сострадание, то, что дает человеку право уважать самого себя, что вызывает уважение со стороны окружающих (слова записаны на доске).

Мы должны постараться понять не только то, что как бы на поверхности этой притчи, но и ее скрытый смысл. Понять его может только внимательный читатель. Будем же внимательны — мы приближаемся к обнаружению… Эпиграфом к нашему уроку мы взяли слова Ю. Прасковича: «Я всегда хотел, чтобы что-то для других открылось». Ю. Праскович умеет всматриваться в то, что многим незаметно. И не только совершает для себя, но и помогает читателю. Можно, оказывается, делать и такие обнаружения: находить новую, не знакомую тебе ранее форму жизни, новое яркое существо. Жизнь такого существа может протекать незаметно для тебя, но это не значит, что её нет, что она неинтересна, что она легка и в ней нет проблем.

Любое живущее на Земле существо заслуживает и уважения, и того, чтобы оно было понято другим живущим существом (эти слова ребята ещё услышат в конце урока).

Давайте послушаем, как тянется к солнцу первый цветок весны, как рождается красота, подумаем, как велика воля к жизни.

Снова звучит песня «На дальней станции сойду»

Дети выразительно читают отрывок из рассказа «Полная погибель» („Когда наступала непогода… и его слабая грудь полнилась сознанием гордости“). Песня «На дальней станции сойду» разрастается, охватывая все помещение, на ее фоне читается последний абзац рассказа.

А сейчас вопрос-загадка. Надеюсь, вы внимательно прочитали афоризмы в раздаточном материале. Какой из них вы могли бы использовать в качестве вывода по уроку? Запишите, объясните свою позицию. Созвучны ли эти мысли нашему сегодняшнему разговору?

Средство от несправедливости — забыть о ней. П. Сир (древнеримский поэт).

Кто не отзывается на зов, отказывается от того, за чем его зовут. (Суахили — народ, живущий в Африке).

В доме без жильцов — известных насекомых не обрящешь. К. Прутков (группа людей).

Поэзия — это искусство, при помощи которого поэт располагает возбуждающие представления и соединяет действенные суждения таким образом, что малое обращает в великое, а великое — в малое и красивое облачает в безобразные одежды, а безобразное заставляет сиять в красивом обличье. И внушением силы гнева и чувственности так подстрекает, что благодаря этому внушению темпераменты людей повергаются то в экстаз, то в депрессию, и это становится причиной важных дел в устройстве мира. Низами (персидский и таджикский поэт).

Пока дети записывают афоризм, звучит песня В. Шаинского.

Вопрос учителя. Что является неотъемлемым правом любого живого существа на Земле?

(Любой живой организм на Земле заслуживает, чтобы окружающие выслушали его, поняли, посочувствовали.)

Что значит понять?

(Понять — значит «услышать» переживания, мысли другого, разделить его чувства, «приоткрыть» своё сердце.)

А просто ли это?

(Понять другого непросто. Для этого надо иметь особое душевное свойство, надо приложить усилия, надо совершить поступок.)

Именно умение понять другого вызывает уважение окружающих и за это можно уважать себя.

Снова звучит песня В. Шаинского.

А теперь настало время дать домашнее задание:

1. составьте кроссворд по рассказам Ю. Прасковича, написанным для соседских детей;

2. составьте викторину о жизни и творчестве писателя;

3. подумайте на тему: «Согласен ли я со словами Федора Ивановича Тютчева, что „Природа знать не знает о былом“, и почему?»

4. расспросите своих родных, были ли в их жизни маленькие, но очень важные для них проникновения. Если взрослые не возражают, расскажите об этом в классе.

Словарь

И́сподволь — помалу, помаленьку, не вдруг, легонько. «Исподволь и сырые дрова загораются» (народная пословица).

Геральди́ческий — прил. от слова «геральдика» — вспомогательная историческая дисциплина, занимающаяся изучением гербов.

Седа́н — город на северо-востоке Франции, в департаменте Арденны, на р. Мёз (Маас), близ границы с Бельгией. 18 тыс. жителей (по данным на 1954 г.). Шерстяная промышленность, производство бархата, ковров.

Хо́дики — стенные часы упрощенного устройства с гирями.

Ре́зать (овец) — загрызать. «Хлеб-соль ешь, а правду режь» (народная пословица).

Выпра́стывать — опорожнять что-либо, выливая, высыпая содержимое.

Валёк — плоский деревянный брусок с ручкой для выколачивания белья при полоскании или для катания белья на скалке. «Вши воду видели, а валек люди слышали» (народная пословица).

Сколопе́ндры — семейство губоногих многоножек. Длина до 30 см, тело состоит из 25–27 сегментов (по данным на 1954 г.), на которых, кроме первого, по две хорошо развитые ножки; первый сегмент несет пару мощных ногочелюстей, у основания которых расположена ядовитая железа. Питаются мелкими беспозвоночными. Будучи обеспокоены человеком, кусаются. Укусы крупных тропических сколопендр могут быть смертельными. На территории бывшего СССР укусы сколопендр смертельными не являются.

После этого Иван Петрович с отвращением посмотрел на себя в зеркало и лег спать. О том, что ему снилось, мы не будем рассказывать из сострадания к работникам наробраза.

Он назначил открытый урок и утром того дня, когда к нему собрался зайти средний сантехник, провел этот урок в девятом классе. На первом часе они с детьми, прочетшими дома кто как мог рассказ Прасковича, в общем удовлетворительно освоили его нравственные заповеди, а на втором Иван Петрович дал им по тексту изложение с элементом сочинения. После этого он повел отборных детей на областную олимпиаду по литературе в пединститут, а обсуждение увиденного на уроке перенесли на завтра. Детей он привел на регистрацию, проследил, чтоб взяли талоны на обед, а потом пошел слушать вступительную речь от лица пединститута. Лица еще не было в аудитории, все его ждали, разговаривая о своем; он пошел на заднюю парту, там сидели три преподавателя филологического факультета, с которыми Иван Петрович был знаком шапочно. Они поздоровались, Иван Петрович забился в угол, а те продолжали беседу.

— Вы слышали, кстати, как Сойко сдавала госэкзамены? — спрашивал один. — Странно, как это вас обошло… Ну, тем лучше. Взяла шпоры у кого-то из подруг. Там, ясное дело, сокращения. В частности, великий Фердинанд де Соссюр умален до буквосочетания Фердесос. Сойке, ясное дело, глубоко фиолетово, она ни того, ни этого лингвиста не знает. Достается ей соответствующий билет, она выходит и начинает рассказывать, что в своих фундаментальных трудах выдающийся Фердесос глубоко развил, широко обосновал, то да се. Комиссия, пока не сообразила, кто это, который развил и обосновал, была некоторое время сконфужена, что им предлагается неизвестный, но великий, по всему судя, человек. Потом-то додумались, конечно. Желающие могут представить себе реакцию. Валентины Павловны особенно.

Остальные полуприкрыли глаза для удовольствия и представили реакцию Валентины Павловны. Это представление заняло несколько минут.

— М-да. Это мне одна девица рассказывала про Дракулу, который послам прибил тапки к голове, — тихо смеялся другой, преподававший, видимо, древнерусскую литературу. — Я ее спрашиваю: зачем? Не знает. Чужие шпоры, опять же. Тапки вместо шапок. Смысл пропадает начисто — но пластику-то, пластику представьте себе! Тапки, положим, с помпончиками, цыплячьего цвета, покачиваются на ушах при ходьбе… Не картина ли?

Остальные двое согласились, что картина.

— Кстати, тут Митя Пазюкин сдавал, — продолжал тот же рассказчик. Остальные сделали выражение лица, означавшее, что Пазюкин им небезызвестен и что этапы его неординарной судьбы где-то пересекались с их этапами. — Вопрос у него был «История открытия и публикации „Слова о полку“». Сидит, дышит. Говорю: ну чего, Митя, скажете? Он: «Мусин-Пушкин издал „Слово о полку Игореве“». Длительное молчание. Сидит и стегна жмет, как выражается былина о Ставре Годиновиче. Наконец открывает рот и прибавляет: «Перед смертью Мусин-Пушкин издал еще несколько слов». Тут я заплакал. Красивыми мужскими слезами. Давайте, говорю, Митя, зачетку и идите, поставлю я вам зачет, потому что никто на моей памяти не умел очертить биографию Мусина-Пушкина с таким потрясающим лаконизмом. Ушел, родимец, спасибо сказал.

— Молодец, — отметили двое. — Благодарность — достоинство великодушных.

Иван Петрович отодвинулся подальше. Ему их забавы были чужды и заботы неясны, и Пазюкина он не знал. Он достал горку изложений с элементом сочинения и приготовился их читать. Над ухом у него еще жужжали филологические голоса. «Магазин „Гелиос“, — кипятился один, — а вдоль вывески изображена фурия с факелом, летит и машет. Они минимально представляют себе иконографию Гелиоса?» — «Витя, ты не находишь свой вопрос комичным?» — «Ладно, а этот галантерейный девиз — „Белье, которое влюблено в Вашу кожу“? Это что? Кентавра мстящий дар? Черт ее знает! Ты, Николай Степаныч, пойдешь покупать белье, влюбленное в твою кожу?» — «Пожалуй, остерегусь. Убедил». — «Ну, я понимаю, невежество. Но какая точность попадания пальцем в небо! Ты видел рекламу салона-магазина „Медея“?» — «Да, что-то такое по ветру болталось…» — «Это, Коля, не что-то такое, это „Оденьтесь красиво в одежду из кожи!“» — «Ты прав, есть некоторая натяжка…» — «Твоя склонность к эвфемизмам… Даже Теодорих — что Теодорих, даже лангобарды, я думаю, и те понимали, что нельзя салон одежды называть „Медея“! Неудобно перед сюжетом!» — «Ну, я бы не переоценивал лангобардов. Они поклонялись черепу козы и красили бороды в синий цвет. Себе и другим. Очень, очень неприятные были люди». — «Ну, хорошо лангобарды, но Теодорих! Теодорих же не называл так бутиков в Равенне!» — «Ну, во-первых, это не факт, успехи археологии скажут свое слово, а во-вторых, тут на остановке есть продуктовая палатка „Армагеддон“, почему она не вызывает твоего протеста?» — «Я там не покупаю. Откуда мне знать, какой из сторон она принадлежит…»

Иван Петрович отрешился от Теодориха и вытянул из стопки тетрадь Артема Арзнова, с душой украшенную вырезками из японских комиксов. Текст там содержался следующий.

Старый Пахомочь умер, когда шел к форточке. Он хотел ее открыть, что-бы подышать воздухом, но его убили из-за нее. Он протянулся на полу. Но не растлевался он. Наоборот был даже более красивее, чем раньше, и мог бы любово красавца заткнуть за пояс. Какой-то ни кому не известный таракан завел у старого Пахомыча в ухе гнездо и прикрепил к нему шторки из какого-то жолтого материала. Он один поселился. Его отец погиб в приседании. Он жил в проходной квартире и шепчет ему в ухо, когда по той улицы гремит буря. Им хорошо вдвоем.

Вообще-то бывают птицы ручные, которых держат дома, а бывают нет. Представителем такого типа была кукушка в Ходяках. Люди жившие в Ходяках где и таракан, не любили луну, которая отрезала и обкусывала у них от овец. Но несмотря на свои разногласия они не могли ее убить. Каждый хотел сделать это в абсолютную одиночьку. Жильци того селения не могли справится, когда она часто совершала вражеские преступления. На время только это прекращалось, максимум на месяц, а потом сново возобновлялись вражеские преступления. Люди сново сходили сума, уже не зная, что им делать. Иногда они подстерегали луну и жестоко избили ее Вальками в целях дисциплины. Что касается таракана, у него в мыслях возникали такие представления, как все было раньше. Его мать помогала, чтоб другие женщины того селения рожали нормально и их ненадо было кесарить и совершать над ними какие-то хирургические влияния. Для того она имела при себе деньги в пять копеек и больше.

Да и я, который здесь чисто случайно, меня все время тягает вопрос, почему моя органичность к этому миру понизилась. Для чего я ловлю сдесь простейших жужелиусов, если это в конечном итоге ни кому не надо? И на карте этого селения тоже нет.

№ 2. Вопрос: «Каким нравственным ценностям учит расказ».

Вывод я могу сделать таким, что отзывчивость в нашей стране уменьшается, так как жизнь становится труднее. Мне кажется, что меняется мир, люди. Мир катится в худшую сторону. Если бы в этом рассказе Ю. Прасковича, который мне очень понравился, люди перестали жить по принципу «каждый сам за себя» и собрались вместе и никто не пожалел бы денег своих, то им удалось бы в конце концов убить Луну. А раньше, если на улице потеряется какой-либо мальчик, то люди все-таки помогут ему найти дорогу домой. В настоящее время на земле остались добрые люди, которые не оставят в трудной ситуации. А может мир меняется из-за того, что к нам приезжают люди известные, но с плохими привычками или неодэкватным поведением, а наши русские им повторяют, думают, что это очень красиво. Во время войны люди шли пешком, неся своих сослуживцив на плечах, и в своей помощи никто не подразумевал чего-то дурного, позорного. А сейчас так никто не станет. Поэтому я несогласен с писателем П. Сиром, что «средство от несправедливости — забыть о ней», потому что о несправедливости надо не забывать, а бороться. Люди, я призываю, будте ответственными, любите и уважайте ближнего своего.

У Ивана Петровича начали протяжно ныть все зубы хором, но он придержал их рукой и взял следующую тетрадь. Она была кокетливая, с приклеенной Одри Тоту, и принадлежала Маше Загоцкой, Маша имела на щеках ямочки, из которых на все стороны больно стрелял Амур, и навещала школу в таких юбках, что Иван Петрович на их фоне особенно живо ощущал всю праздность разговоров о русской классической литературе. Свои думы о рассказе Прасковича Маша отлила в такую словесную форму:

В то время, как старый Пахомыч шел открывать форточку, в него выстрелили и он повалился за мертво. Он лежал через комнату застенчивый. И никому не постижный. Неизвестный таракан ему вгнездился в ухо, оно подходило ему к проживанию, создав себе там проходную комнату. Он был сирота, так как отец его погиб. Они жили одиноко. Еще кто-то жил за печкой, о нем было известно его шороховатостью. Но его никогда не видели. Еще ходили часы на маслянистой стене, куда их укрепил старик Пахомыч еще при жизни. Но они тоже сбились и по ним нельзя было правильно определять время.

В том селе все относились с враждой к Луне, так как она являлась неисправно вороватой, стоило им зазиваться, как она принималась к воровству и приступности. Зачастую они жили спокойно, раслабленно, но потом она все равно принималась к воровству. Ее хотели убить серебрянной пулей, как это делают с вампирами, но она все равно подмигивала, как заговорщик, и ее не могли убить. Они имели реальный шанс прославиться, но не смогли его использовать.

Пахомыч когда был жив, то он держал Луну в суровости. И его маленький «сообщник» тоже страдал и за нее. Ему снилось, как женщины рожают и выбрасывают крикливое бремя. Это бывает, когда спишь, а на голову тебе падает лунный свет. От этого можно серьезно заболеть. Поэтому он был рад, когда женщины, собравшиеся на реке, били Луну каким-либо найденным ими валёком. Кроме того, ему было тесно, и везде были сквозняки, которые тоже не делают жизнь в квартире более комфортной.

В финале автор говорит, что он сдесь человек не местный, а по работе, и делает такой вывод, что надо лучше знакомиться с людьми, рядом с которыми ты живешь и вообще проявлять хорошие качества, чтобы они к тебе тянулись. Ведь как ты отнесешься к людям, так и они отнесуться с тобой.

Каким нравственным ценностям учит рассказ

Я думаю, этот рассказ посвящен такому важному качеству людей как отзывчивости. Как правильно сказал персидский и таджикский поэт Низами, что «Поэзия — это искусство, при помощи которого поэт располагает возбуждения таким образом, что малое обращает в великое, а великое — в малое и красивое, и так внушает гневом и чувственностью, что люди подвергаются то в экстаз, то в депрессию, и это становится причиной важных дел в устройстве мира». Даже я, несмотря на свой молодой возраст и что я мало еще видела в той жизни, могу видеть об уменьшении чувственности в обществе.

Со временем люди забывают о милосердии и доброте. Им не следует так поступать, ведь именно они отличают доброго человека от плохого. Нельзя допускать это. Всегда надо помогать попавшему в беду. Если ты его выручишь, он обязательно тебя поблагодарит. Ведь приятно делать добрые дела, особенно безвозмездно. Так можно добиться чистой совести. Как люди относятся к своему городу, селу, показывает их отношение к самому себе. В то время как таракан любил Пахомыча, тот добился эту любовь своим трудом и чистолюбием. Если что-то изменилось к лучшему, то не с помощью волшебной палочки, а с его самоличным трудом. Я считаю, что отношение к миру, к людям начинается с отношения к своим местам.

Например, в нашем районе недавно воздвигнули изваяние Снегурочке. Оно сразу стало украшением района и любимым местом гулянок горожан и моим любимым местом, которое я люблю приходить и гладить рукой, когда оно нагревается под солнцем. Оно поставлено в историческом центре нашего города, где все, даже воздух, пропитано капельками истории, проводятся все праздники календаря, проходят культурные программы, а в конце всех жителей города ожидает праздничный салют. Город, в котором вы живете — один из самых главных частей в жизни человека. Он играет очень большую роль в жизни. В будущем, я хочу стать археологом и искать древние вещи, изучать их и также хочу найти неразгаданные тайны наших мест, и разгадать их.

Иван Петрович, поняв, что сейчас не сможет адекватно оценить прочитанное в баллах, хотел было Машенькину тетрадь отложить, но из нее вылетел двойной листочек, Иван Петрович перехватил его диагональный полет и заглянул в него, думая, что Маша решила что-то добавить к сказанному или (к примеру) признаться ему в затаенной любви — исповедь, которую он встретил бы, чего скрывать, с интересом. Там, однако, содержалось что-то другое.

В зале суда ярко сияли лампы. «Прошу внимания», — сказал судья. Настала абсолютная тишина, все не дышали. На скамье подсудимых сидел молодой красивый парень, чьи глаза были полны слез. Обратившись к нему, судья спросил:

— Подсудимый Орлов, вы признаетесь в убийстве девушки?

— Я не убивал ее! — твердо закричал Алексей.

— Тогда введите свидетеля, — сказал судья.

Вошел парень, неприятного вида, на губах его играла наглая ухмылка. Подсудимый проводил его долгим ненавистным взглядом.

— Свидетель Сидоров, расскажите обо всем, — пригласил судья.

Тогда тот сказал:

— Лена была моя девушка. К ней многие липли, но она ни на кого не обращала внимания, потому что у нас были отношения. Орлову она тоже нравилась, и он бесился, что она к нему безразлична. Один раз мы шли из кино, я провожал ее домой. Мы целовались. Орлов так ревновал, что следил за нами. В этот вечер он не вытерпел и с криками бросился на нее с ножом. На меня он напасть побоялся, а ей решил отомстить. Он нанес 5 ножевых ран и бесстыдно скрылся. Я узнал его, он был одет в свою коричневую куртку и синюю шапку. Она умерла у меня на руках. Скорая помощь установила факт смерти.

— Ты лжешь! — гневно шептал Алексей, привставая со скамейки. Но его удержала тяжелая рука стоявшего при нем конвоира.

Тогда вмешался адвокат и сказал:

— Защита просит разрешения выслушать свидетельницу сестру подсудимого, Ольгу Орлову.

— Разрешаю, — сказал судья.

— Позовите свидетельницу, — обратился адвокат.

Но в коридоре никого не нашли. Лишь листок исписанной бумаги лежал на скамейке. Адвокат с удивлением сказал:

— К сожалению, свидетельница почему-то покинула заседание, но оставила письменные показания со своей подписью. Я прошу их зачитать.

— Зачитывайте, конечно, — утвердил судья.

Адвокат стал на свидетельское место и взялся читать.

«Дорогие мама и Алешка!

Я сделала то, как на моем месте сделал бы каждый. И если бы та ситуация возобновилась вновь, я опять бы повела себя также.

Лена была для Леши всем, он в ней не чаял души и все делал по ее просьбе. Но она избалованна была всеобщим вниманием. Она была капризна и жестока, никакое проявление любви ее не удовлетворяло, ей нравилось заставлять любящего ее человека делать все по ее воле. В то же время она кокетничала с другими парнями и иногда даже при Леше. Он многое видел, и это делало его грустным. Однажды, когда она была у нас дома, это было где-то под Новый год, мы сидели втроем, поставили лиричную музыку и пили шампанское. Она знала, что я ее не люблю, считая ее вероломной, и я не скрывала этого. Но при брате я сдерживалась, чтобы не омрачать ему настроения. Леша подарил ей красивые серьги, она сказала спасибо, но чуть не забыла их, когда собралась уходить. Леша сильно в тот вечер грустил, но наконец разговорился и сказал ей:

— Знаешь, Лен, была такая история, юноша и девушка любили друг друга несмотря на то, что в семье были против их любви и в школе их поднимали на смех и издевались. Она погибла в автокатастрофе, а он покончил с собой на ее могиле, оставив записку, чтоб его подхоронили к ней. И когда это сделали, у них на могиле выросли весной два белых лотоса. А когда один из них сорвали, из него пошла кровь.

— И что это значит? — спрашивала она со смехом.

— Белый лотос — это цветок, который символизируется с чистотой, с невинностью. Если юноша или девушка готовы ради любви на самую крайнюю жертву, то белый лотос — это их пароль.

Но он ей зря рассказывал об этом, ей не дано было понять. Когда летом он уехал на месяц к родным в соседнюю область, она нашла себе другого. Леша тут же вылетел у нее из ума. Ее новый парень все себе с ней позволял, я следила за ними и видела, как вечером он обнимал ее под деревом, ее белая грудь в сумерках глядела из расстегнутой и измятой кофточки. Мне невыносимо было, что Лешу обманывают и что он по своей честности и порядочности так привязан к человеку, который его не стоит. Я решила нанести этому конец. Леша в тот день был в отъезде, но я решила, что месть должен нанести как будто бы он, потому одела его куртку. Мы с ним близнецы и очень похожи, а еще больше были похожи в детстве. По дороге мне встретился директор нашей школы, державший в руке свой красный платок, он меня узнал и спросил: «Гуляешь?» Встретив его, я на минуту усомнилась, но потом укрепилась в своем замысле. Я не подумала, что этим причиню Леше беду и его посадят за меня. Я надеялась, все откроется само и ему не придется переживать позора. Но я убила ее заслуженно, и если б она не умерла от моих ранений, я бы пришла сделать это снова. Я радуюсь этим поступком.

Если вы дочитали мои показания до этого места, значит, меня уже нет, я приняла яд, который сейчас должен подействовать. Я вас очень люблю и надеюсь, что все у вас будет хорошо».

— Лялечка! — прокричала мать, вставая со скамейки.

«О Боже» — сам себе сказал Алексей и тоже свалился. В обморочном состоянии его освободили от стражи в зале суда. Когда Ляльку хоронили, сошелся весь город. О ее красоте в гробу говорили все. Алексей каждый день находился у нее на могиле. А когда настала весна, над ее могилой выросли белые лотосы.

Ивану Петровичу стало неудобно оттого, что он заглянул в душу человеку, который ему не собирался ее показывать, а заветный листок, сочащийся слезами людскими, вложил в тетрадь просто по рассеянности. Над судьбою бедной Ляльки ему тоже как-то взгрустнулось, и он подумал, что если б у таракана была такая сестра, он бы горя не знал в этом прекрасном, но яростном мире. Тут он вышел из оцепенения и, сделав над собой усилие, открыл еще одну тетрадь, увидел в ней фразу «Никто не задумывается, что твой член семьи может испытывать несчастье» и тут же ее захлопнул.

В этот момент пришел человек приветствовать от лица пединститута, и все на него обратились. Содержание приветствия было памятно Ивану Петровичу по прошлым годам, так что слушать он особенно не стал, но и проверять изложения тоже не продолжил, а просто носился мыслью невесть где и ни на что особенно ею не устремляясь. Когда приветствие кончилось, детей рассадили по аудиториям, ими занялись сосредоточенные преподаватели пединститута, а Ивана Петровича отправили ждать в комнату для сопровождающих. Делать ничего не требовалось, но и уйти было нельзя. От скуки он взялся фронтально знакомиться с «Купырем-травой», но вскоре подумал, что если бы к потраченным на нее пятидесяти рублям прибавить девятьсот сорок, можно было бы купить прекрасный альбом барочной живописи с рубенсовской Деянирой и помянутым давеча институтскими филологами кентавром Нессом на суперобложке. Рубенса он недолюбливал, считая его фламандским Чартковым, но к Деянире испытывал стыдливое сострадание как к жертве ограниченности прогностических функций. Потом он подумал еще, счел предыдущее соображение про девятьсот сорок рублей праздным и подумал теперь об альманахе окрестных прозаиков неприязненно, как о своей судьбе, которую он должен любить по финансовым основаниям. В альманахе он обнаружил вложенный красно-зеленый буклет под названием «Венок неизбежный: Ритуальная флористика для начинающих» и прочел также и его, для приятного знакомства, но желания быть ритуальным флористом в себе не увидел. Есть только хотелось, а больше ничего.

Добравшись наконец до дому после объявления результатов, он поставил варить сосиски, лег на диван и, слушая с него, как они кипят на кухне, не хотел себя заставлять идти к ним. Изложения с элементом он выложил на стол, они лежали там, как двадцать пять изнасилований, которые ему предстояло пережить. «Умереть бы», — с наслаждением подумал он. Но в нынешнем своем состоянии он на рай рассчитывать не мог, а в ад попасть не хотел и, более того, боялся. «Ну, тогда уехать. В Ходяки, например. Самое место». Наконец он добрался до сосисок, залил их горчицей и, ища вилку, вспоминал, как на днях сидел в предбаннике у директора. На подоконнике, глядя зубьями в шпингалет, лежала вилка. «Скажите, Оксана, — адресовался Иван Петрович к секретарше, — зачем вилка у вас там?» — «Не знаю, — сказала она и по небольшом молчании прибавила: — Это, наверно, забыл кто-нибудь». В живописном сознании Ивана Петровича тотчас заклубилась картина, как кто-то приходит к директору с вилкой, а потом забывает ее на подоконнике. Вошла вторая секретарша. «Лидочка, будьте добры альтернативную версию, — обратился Иван Петрович, — из каких соображений вилка на подоконнике?» — «Оксан, личные дела здесь были, где они?» — с упреком сказала Лида. «Не знаю, может, Сергей Михайлович взял». — «Вилка? Не знаю, — сказала Лида. По аналогичном молчании она прибавила: — Это, наверно, сторож оставил». Клубящаяся в Иване Петровиче картина сменилась новой: как ночной сторож бродит по гулкому зданию, держа вилку наперевес потными руками, а когда в окнах забрезжит бледный рассвет, втыкает ее в кактус и идет спать.

— Это из Чехова что-то, — сказал он, глядя на свое дружеское отражение в чайнике. — Жениться надо, вот что.

Он лежал на диване, как бы читая Газданова, но при этом поглядывал на стол, где привольно располагалась стопка изложений. Наконец он не вытерпел, встал и прошел как бы мимо, гуляя, но исподтишка схватил одну тетрадь и развернул. В ней он прочел фразу «Мужики сбегались и били по луне своим инструментом» и тетрадь тут же бросил, вернулся обратно, но лежать с Газдановым уже не стал, а решил согреть себе чаю. Повертев в пальцах кусок рафинаду, он сказал ему белогвардейским голосом: «Компонента хочешь? Вот тебе компонент» и кинул его с удивительной меткостью через весь стол в стакан с чаем, где рафинад канул на горячее дно, неумолимо разрушаясь в процессе погружения. До дна не долетело ничего. Войдя со стаканом в комнату, как полновластный хозяин здешних мест, не скрывая своих намерений, но спокойно их демонстрируя, Иван Петрович прямо-таки взял еще одну тетрадь и увидел в ней: «Луна была в таком полном ракурсе, что они ничего не могли против нее сделать». По его лицу прошла протяжная судорога, и тетрадь он тихо положил. Быть в зависимости от луны наконец показалось ему оскорбительным. «Завтра», — решил он, и ему сделалось хорошо.

В этот момент в дверь позвонили.

Средний сантехник стоял на пороге. Иван Петрович, увидев его с некоторым удивлением, пустил в дом и сказал:

— Присаживайтесь. Сосиску будете?

Средний сантехник сосиску не стал, сел близ Газданова и вкратце изъяснил причину прихода.

— Василий Николаевич, — сказал, моргая, Иван Петрович, освещаемый сверху жесткой лампочкой, — боюсь, ничем не могу. Очень много дел. Олимпиады, компоненты. Завтра еще обсуждение. План-конспект урока, если угодно, могу сделать по вашему роману, а так — извините. Большая занятость.

— Ну, что ж, — сказал средний сантехник, — я понимаю. Но если передумаете, позвоните. Вот вам мой телефон.

— Он занят, — сказал средний сантехник, вернувшись домой. — У него компонент. Не может оторваться. Я выразил ему сочувствие от вашего лица.