Овраги

ГЛАВА 15 ЗА ПРЕДЕЛЫ РАЙОНА

С семенным фондом было худо, особенно с пшеницей. Правление кинуло клич. Заведующий культурными развлечениями Петр провел разъяснительную работу и на сходе, и с каждым колхозником по отдельности, а почти никто семена добровольно не повез. Новички, те немного подбросили, кто ржицы, кто гороха, а из колхозных ветеранов не откликнулся ни один. Роман Гаврилович принялся упрашивать лично. Его агитацию обрывали вопросом: «А ты-то сам сколь мешков свез?»

Пришлось ходить по избам.

Ранним утром секретарь ячейки Емельян и Катерина пошли вдоль правого срыва оврага, а вдоль левого — Роман Гаврилович и Петр. Роман Гаврилович вооружился наганом, а Петр — шестом-щупом с железным наконечником. Митю не взяли. Сядемцы привыкли затевать драки и мальчонку вполне могли зацепить.

— Ты, давай, встань у двери, — учил Петр председателя-напарника, — склади руки на груди и замри. Будешь молчать, шибче будут смеяться.

Утро было морозное. Снег под ногами скрипел, как простиранный. Постучали к середняку Лукьяну Фомичу Карнаеву. До недавнего времени он работал нищим. По кускам ходил. Год назад бродячий промысел бросил, поскольку все сделались нищие. Он у них кусок просит, а они у него.

Лукьян мигом смекнул, зачем явились дорогие гости, и решил обороняться до конца.

Роман Гаврилович согласно диспозиции застыл у порога, а заведующий разумными развлечениями любезно заговорил:

— Какого же ты… дорогой товарищ, пашеничку в колхозный амбар не сдаешь? Тебе… твою… особое приглашение?

— А у нас нету! — сразу закрутила сирену баба. — Летошний год с пашеничкой прямо ау!

— Что значит — ау! Дурочкой не прикидывайся. Хлеб у тебя есть. Вон они, тараканы какие жирные ползают, что они у тебя, глину грызут?

— Таракану крошки хватит, — зашумел Лукьян. — А тебе небось мешок надо.

— Не мне, а вон ему, государству, — Петр кивнул на Романа Гавриловича. — Власти требуют. Давеча ты по кусочки ходил, а теперича мы ходим. Давай… моржовый, оболачайся. Нам время дорого. Сегодня правление.

— А… не хошь? — не сдавался Лукьян. — Ступай, ищи! Что найдешь, все твое!

— Не совестно? Баба вон какую… наела, а у него нету. Гляди, с красной доски сымем.

— А нам все одно! — шумела хозяйка. — Вешайте хушь на синюю!

— Товарищ председатель, — вытянулся по направлению к Роману Гавриловичу Петр. — Товарищ председатель правления и старший уполномоченный центрального районного комитета и окружной милиции. Разрешите выйти во двор и раскидать кизяки. Они… под кизяками мешки прячут.

— Я тебе раскидаю! Обыскивать не имеешь права!

— Чего зевло разеваешь? Не хочешь зерно сдавать, нечего было в колхоз залазить.

— А я залазил? Меня за уши затянули!

— Нам, Лукьян Фомич, полдеревни надо обойти. Либо зерно сдаешь, либо за антисоветчину привлечем. У товарища Платонова, между прочим, наган. Подумай…

— Нечего мне думать. Ничего я тебе не дам… Да вам сколько надо-то?

— Позабыл…? — ласково попрекнул Петр. — Двенадцать мешков.

— Каких двенадцать мешков?! — закричали одновременно два голоса.

— Мне до новин шестерых кормить!

— Куда годится! Ничего не дам… я на вас положил!

— Кормить детей надо или не надо?!

— Я у Кабанова три мешка занял. Кабанову четыре отдать надо!

— Тихо! — прикрикнул Петр. — Кабанову отдашь, сколько взял. Кулацкие проценты отменяем. Вот тут, в тетрадке, вот в этой клетке крестик поставь. Вот тут. Ступай к Пошехонову, бери лошадь и вези к амбару.

— Вот… мать! Сколь везти-то?

— Как договорились. Двенадцать мешков.

— А ху-ху не хо-хо? Вы что, вовсе…?

В то время, как дружеская беседа у Карнаевых принимала все более откровенный характер, в соседней избе, у Алены Глуховой, обстановка тоже накалилась.

После короткой отлучки она обнаружила сына Данилушку за очередным преступлением. Он разыскал сготовленную на два дня ржаную кашу и к приходу матери доскребывал остатки.

Данилушка был божьей карой Алены. Еще молодухой она проводила мужа на японскую войну, осталась одна, беременная, и по совету опытных баб попыталась вытравить плод. Ей не повезло: муж погиб под Мукденом, а сынок Данилушка все-таки народился. Рос он быстро, а вырос прожорливым и слабоумным: гонял с ребятишками змеев и плакал, когда они его обижали.

Пустой горшок привел Алену в отчаяние. Она ахнула, отхлестала двадцатипятилетнего Данилушку веревкой и поставила в угол на коленки. А явившиеся без приглашения Роман Гаврилович и Петр увидели не Алену, а чистую бабу-ягу — зобатую, растрепанную, черную от горя и от женской болезни.

Роман Гаврилович, переступив порог, опешил.

В избе было темно и тесно. Почти все пространство занимала печь, повернутая лицом к входной двери. Циновку на земляном полу заменяли клочья соломы. Кривой шест подпирал гнилую матицу. Дурачок стоял на коленях и причитал:

— Мамка, пусти, больше не буду!

Из всех углов веяло безысходной нищетой.

— Пойдем отсюда, — шепнул председатель Петру.

— Обожди! — отвечал тот. — Здравия желаю, Алена батьковна! Вишь ты, какая шустрая. Сама кашу шамаешь, а должок в колхозные закрома не везешь.

— А как же! Кабы не господь, вовсе беда…

— Не то беда, что воруешь, — Петр показал пальцем в потолок, — а то беда, что заповедь позабыла.

— Каку таку заповедь?

— Первую заповедь колхозника. Кто за тебя расплачиваться с государством будет? Я? Товарищ Платонов? Все сроки прошли, а за тобой шесть пудов. Сама отвезешь или пощекотать?

— Где я вам шесть пудов возьму?

— А вон, дурачок скажет. Будь здоров, Данилушка!

— Завсегда готов! — рослый небритый парень вскочил и воскликнул: — Да здравствует Коминтерн! — и широко улыбнулся.

— Где тут у вас хлебушек?

Данилушка с готовностью скинул с ларя тулуп, подушку и поднял крышку. Петр потыкал щупом, завел глаза, подсчитал:

— Мешка три будет.

— Сколько дадите? — спросил Алену Роман Гаврилович.

— Хучь все, — отмахнулась она. — Все одно подыхать. Хучь сегодня, хучь завтра…

— Все в Авиахим! — весело крикнул Данилушка.

В обед собрались у Платонова, подбили итоги. Оказалось, собрали примерно четверть того, на что надеялись. Заведующий разумными развлечениями произнес по инерции непечатную фразу.

Принялись за следующий вопрос, не менее тягостный: раскулачка Ковалева и Чугуева.

— Давайте решим по-быстрому — и до вечера, — досадливо предложил Роман Гаврилович. — К Ковалеву пойдет Фонарев. Емельян, возьми на подмогу Шишова и Вавкина. Там дело просто. А как с Чугуевым?

Все, кроме Петра, сидели насупившись. Чугуевых жалели. Жалели и шуструю Ритку, и добрую глуховатую тещу, и самого хозяина, словом, всех, кроме упорной жены Федота Федотовича. Опись имущества назначили на сегодня. В тройку вошли Платонов, Пошехонов и Петр. Катерина идти к Федоту Федотовичу отказалась наотрез. Операция его раскулачивания напоминала ей удаление здорового зуба.

В качестве понятого назначили Лукьяна за то, что он вместо двенадцати мешков зерна согласился дать только два.

— Обыскивать будут Пошехонов и Петр, — сердито говорил Роман Гаврилович. — Кроме барахла особо искать зерно… Чего вы все скисли, как мокрые курицы?

— Можно, я отлучусь? — попросила Катерина.

— Сиди! — возразил Емельян. — Выпустим — к благодетелю побежишь. Всю обедню испортишь. Орехова раскулачивали — баба его все тарелки перебила…

— А вы что глядели? — укорил Роман Гаврилович.

— Опешили с непривычки.

— Так вот. Входи и сразу бери власть в свои руки. Любой антагонизм пресекай немедленно. Церемоний не разводить. Раскулачка — законная часть классовой борьбы: если не дашь в морду ты, дадут в морду тебе.

— Вот это верно, — Петр потер руки от удовольствия. — Вот это так правильно…

— И на Чугуева надо свалиться как снег на голову. Внезапно. По этой причине, товарищ Катерина, до прихода тройки являться вам к нему нежелательно.

— Неужто я ему скажу! — обиделась Катерина. — Что вы!

— Он по глазам смекнет. Поглядели бы на себя. Будто кого похоронили. Знаете что, Катерина! Смастерили бы вы нам красные повязки. А то вид у нас, как бы получше сказать, шибко гражданский.

— Давно бы надо сдогадаться, — сказал Петр. — В избе-читальне третий год лозунг про всеобуч висит. Снимем и нарежем. Нацепим повязки на рукава, никто поперек сказать не посмеет. Пошли, Катерина!

— Эва, разбежался, — притормозил Емельян. — Чего тебе с ней ходить? У тебя свои детишки плачут. Давай ключи, я пойду.

У двери кашлянули. Роман Гаврилович обернулся.

В горнице стоял незнакомец в коротком кавалерийском полушубке и с пухлым портфелем под мышкой. Лицо у него было бледное, лобастое, с плотно закрытым безгубым ртом.

Когда он вошел, никто не слышал.

Он взглянул на всех сразу и спросил:

— Заседаете?

— Заседаем, — ответил Роман Гаврилович. — А вы кто такой?

Незнакомец показал, не выпуская из рук, удостоверение так, чтобы видел только Роман Гаврилович.

— Вот оно что! — Роман Гаврилович встал, уважительно поздоровался. — Давно ждем.

Незнакомец подошел к Катерине и, ко всеобщему изумлению, поздоровался с ней за руку.

— Здравствуйте, Юрий Павлович, — Катерина смутилась. — Ну как?

— Продвигаемся, — ответил он загадочно. И, нацелив глаза на Романа Гавриловича, проговорил: — Погуляем?

Было непонятно, спрашивает он или приказывает. Они вышли.

— Это кто? — поинтересовался Емельян.

— Агент, — шепнула Катерина. — Про Игната выпытывал. Пробитый френч показывал.

— Ясно, — сказал Петр.

— Глядите, помалкивайте, — предупредила Катерина. — Я расписку давала молчать. Видать, докопался.

— Узнали, кто Шевырдяева убил? — спросил с печи Митя.

— Помалкивай! — откликнулась Катерина. — Айдате за кумачом.

Они вышли. В доме возникла любимая Митей тишина, приманивающая мечты и возбуждающая воображение. Папа позволил сегодня не ходить в школу. Предстояла большая работа на раскулачке. У Чугуева-кулака отберут все орудия производства, живность, вплоть до собаки, отберут хлев, сарай, овин, конюшню, мебель, посуду, одежду. Не отберут только жену, бабку да Ритку. Дадут смену белья и хлеба на двое суток и увезут.

— Куда все подевались? — послышался голос отца.

— В избу-читальню ушли, — отозвался он с печи.

— Ну и славно. Передохнем малость.

Отец разулся, повесил сушить портянки. Только прилег, вернулась Катерина.

— Придется у вас шить, — сказала она. — В читальне холодно. Агент где?

— Сейчас придет. Про френч рассказал. Пока мы головы ломали, он разыскал того самого жениха, который продал агроному френч Шевырдяева. Жених служит на конном заводе. Берейтор. Выменял он пробитый пулями френч у какого-то «носатого», будучи сильно под мухой. По этой причине надежных сведений о «носатом» дать не сумел. Зато свои галифе, обменянные на френч, описал подробно. И знаете, что за галифе? Не поверите: жокейские галифе малинового цвета с леями желтой кожи.

— Батюшки! — ахнула Катерина. — Неужто Макун?

— Конечно. У Макуна был простреленный френч Шевырдяева, и он обменял френч на галифе. Агент настолько уверен в этом, что не привез берейтора для опознания… В конечном счете ему надо найти не галифе, а убийцу.

— Мне чего-то непонятно.

— Сейчас поймете. Предположим, взяли Макуна. Предъявили ему френч. Где гарантия, что Макун не скажет, что купил этот френч у неизвестного пропойцы?

— Зачем же он тогда к нам приехал?

— Думаю, затем, чтобы прощупать, какие могли быть у Макуна причины прикончить Шевырдяева. Во всяком случае, он в основном расспрашивал про Макуна. Интересовался семейным положением, привычками. А что я ему мог сказать? Живу здесь без году неделя… Между прочим, обрадовался, что Макун был членом машинного товарищества. Скажите, Катерина, вот что: какие отношения были у Шевырдяева с Чугуевым?

— Как у кошки с собакой. Какие могли быть отношения, когда Игнат донес на товарищество и всех их разогнали.

— Но Шевырдяев тоже был членом товарищества?

— А как же. И у него пай был. Сперва вроде согласно работали, а после пошла промеж них свара. Игнат горой стоял за бедняка, а бедняк больше уважал Чугуева. Чугуев, бывало, Макуна ругал почем зря, даже ударил однажды, а Макун служил Чугуеву верой и правдой, как все равно дворняга.

— Все точно. Агент такую цепочку и тянет: Чугуев не примирился с разгромом своего товарищества, затаил злобу и подговорил Макуна истребить Шевырдяева. Что Макун и исполнил. Выстрелил в спину Шевырдяева из нагана.

— Вы что, смеетесь? — удивилась Катерина. — Какой бы Федот Федотыч кулак ни был, а зла он не помнит. Сядемцы гадали, как он за Любашу с Семеном Ионычем поквитается. В те годы Федот Федотыч в бараний рог Семена скрутить мог. С ним сам председатель сельсовета кланялся. С той поры вот уже семь лет прошло, а он пальцем Семена не тронул. Только что не здоровкается… Агент небось к Макуну пошел?

— К Макуну. Макун для ГПУ сегодня самая лакомая находка. И понятно. До сей поры преступника искали по всей стране. А как попал под ихний прожектор Макун, стало ясно, что Шевырдяев погиб где-то здесь, возле Сядемки. Преступник был уверен, что его не видят и не слышат: всадил три пули и не побег, а принялся снимать с трупа френч. Не исключено, что Шевырдяева прикончили в овраге.

— Вам бы, Роман Гаврилович, не в колхозе, а в Чека работать, — печально пошутила Катерина.

— Почему именно мне? Каждый хороший коммунист — хороший чекист.

— Одно непонятно, — продолжала Катерина. — Зачем Макуну снимать с убитого дырявый френч и возить с собой доказательство своего злодейства. Макун-то хоть и не больно умен, но ведь и не Данилушка.

— Кто знает. Может быть, френч сняли, чтобы затруднить опознание трупа. Может быть, френч Макун где-нибудь нашел или купил. А может быть, Макун и убил. Все может быть.

Дальнейший разговор пришлось прекратить. Вернулся агент. Вид у него был удрученный.

— Не клюет? — спросил Роман Гаврилович.

— Скажите, пожалуйста, — уклонился он от прямого ответа, — это верно, что Макун души не чает в Чугуеве? Это действительно так?

— Всей Сядемке известно — так. Макун, когда вписывался в колхоз, поставил условие: чтобы председателем был Чугуев. Я это слышал собственными ушами.

— Макун мне поведал столько грязных историй про Чугуева, что, если хоть половина — правда, Чугуева надо брать на мушку, — агент направил немигающие глаза на Романа Гавриловича. — Макун не сомневается, что Игнат Шевырдяев погиб по прямому наущению Чугуева.

— Вот так здорово! — воскликнул Роман Гаврилович. — Про галифе вы ему сообщили?

— За кого вы меня принимаете? И я не говорил, и вас, и Катерину Васильевну прошу понять, что мы подходим к критической точке дознания. Любое неаккуратное слово — и все придется начинать сначала. — Агент достал из портфеля масляный пончик. — Когда вы пойдете описывать Чугуева?

— Часа через два.

— Напомните товарищам, чтобы тщательно изучили места, где можно спрятать огнестрельное оружие. Пусть прощупают каждую мелочь, — он откусил пончик. — Недавно у одного господина изъяли Библию с иллюстрациями Доре. Страницы были прорезаны так, что образовали футляр для нагана.

— А наган был?

— Наган был уже в кармане господина.

— А почему именно наган? — спросил Митя с печки.

Воцарилось гробовое молчание.

Агент положил недоеденный пончик на стол и спросил:

— Товарищ Платонов, почему вы не предупредили меня о посторонних лицах?

— Да это не постороннее лицо. Это Митька. А ну, сынок, подойди.

— Сынок или не сынок, значения не имеет. Мы оперативный штаб. Понятно?

— Понятно, — проговорил Митя. — Я только хочу сказать, что все почему-то думают, что Шевырдяева застрелили из нагана…

— Товарищ Платонов, что будем делать?

— Ступай, Митя, прогуляйся, — сказал Роман Гаврилович.

— Что вы! — возразил агент. — Он все слышал.

— Да и нельзя ему во двор выходить, — вмешалась Катерина. — Вона как метет. А у него снова пряжка поломалась.

— Почему вы мне не верите? — обиделся Митя. — Что я, поп Гапон, что ли? Я был звеньевой пионерского отряда. Меня в почетный караул ставили.

— Успокойся, Митя, — агент наставил на него немигающие глаза. — Никто тебя ни в чем не подозревает. Мы понимаем, что ты нам хочешь помочь. Ты все слышал?

— Все слышал.

— Вот в том и дело, — агент доел пончик и вытер пальцы бумажкой.

— Я не пойду на улицу. А только дыры получаются не обязательно от нагана, но и от других вещей, например, от вил… Моего папу тоже вилами протыкали… Скажи ему, папа…

— Неужели бы мы не сдогадались, Митя? — остановила его Катерина. — Ты френча не видел, а мы с дяденькой видели. От вил промежутки между дырками одинаковые, на равном шагу друг от дружки. А на френче две дырки рядом, а одна отдельно. Сама по себе…

— Время дорого, товарищи, — подгонял агент. — Давайте думать, как изолировать мальчика. И как это я прошляпил!

— Что с ним делать? — Роман Гаврилович пожал плечами. — Придется запирать. А запирать только здесь, в доме. Больше негде.

— Хорошо. Запрем в доме, — согласился агент. — Ты на нас не обижайся, малец. Виноват не ты, а твой папа. Да и я расслабился, потерял бдительность. Ты пойми, в нашем деле одно небрежное слово может провалить операцию.

«Одно небрежное слово», — подумал Митя. И вдруг перед ним словно в бреду возникла Атамановка, крутой берег реки, мама, распростертая у самой воды… По горнице, видимый только ему одному, прошествовал человек в серой шляпе с опущенными полями и, не отворяя двери, процедился в сени.

— Ладно, — сказал Митя. — Запирайте. Тетя Катя, а ты видала Макуна вилы? Один зуб сломанный…

— Видала, видала…

Все, кроме Мити, вышли на улицу. Роман Гаврилович сердито замкнул висячий замок и догнал спутников.

— Вот что я думаю, товарищи, — сказал агент. — Что, если включить Макуна в процедуру раскулачки? Хотя бы в качестве понятого. Любопытно посмотреть, как он будет контачить с Чугуевым.

— Сложно, — усомнился Роман Гаврилович. — Вряд ли у нас хватит времени наблюдать за кулацкой психологией.

— Наблюдать буду я. Макуну я представился корреспондентом окружной газеты. В том же качестве прибуду на раскулачку… А мальчонка у тебя с воображением. Вот если бы Шевырдяева действительно прикончили вилами, а вилы действительно оказались бы у Макуна, вот тогда бы нам не пришлось бы топтаться на ветру.

— Я тоже об этом подумал, — откликнулся Роман Гаврилович. — У Митьки глаз вострый. Товарищ Катерина, а вы не видали случайно вилы Макуна?

— Не знаю. Ни к чему. А если правда зуб ломатый, дырки, я так думаю, могут подойти. Вполне свободно. Только ни к чему все это.

— Что значит — ни к чему? — насторожился чекист.

— Не верю я, что Макун Игната порешил.

— Почему?

— Да потому, что не может этого быть. Не укладывается как-то.

— И у меня не укладывается. А все-таки вилы Макуна придется обследовать. Промерить расстояние между зубьями. И сделать это так, чтобы Макун ничего не заметил. Такова задача.

Задачу решили быстро.

К Макуну послали Митю с жалобой, что пряжка снова поломалась. Макун плюнул, принялся искать пассатижи. Только нашел, прибегла Катерина. Макуна срочно вызвал председатель. Макун снова плюнул, велел Мите обождать. Как только они вышли, Митя шмыгнул к печке, нашел вилы с поломанным зубом и вынес на свет. Подумав, забрался на стул, достал из-под пальтишка синюю папку, недавно принадлежавшую Вавкину, поставил вилы на пол вверх зубьями, проткнул папку, снял ее осторожно с зубьев, спрятал под пальто, прибрал вилы и стал дожидаться хозяина.

Макун вернулся серьезный и величавый. Именно ему поручили исполнять вместе с Карнаевым почетную обязанность понятого при конфискации имущества кулака Чугуева.

Макун был польщен доверием начальства и вместе с тем чрезмерно говорлив, что являлось верным признаком затаенной тревоги.

«Уж не догадался ли? — мелькнуло в уме Мити. — Кабы не заставил пальто снимать».

Впрочем, истинная причина возбуждения Макуна ему была неведома. Состояла она вот в чем: на прошлой неделе среди ночи Макуна навестил Федот Федотович и попросил свезти мешок с кой-каким барахлишком в школу и сдать его учителю Евгению Ларионовичу. Просьба бывшего председателя машинного товарищества Макуна не удивила: начиная с прошлого года почти все зажиточные мужики прятали свои фамильные ценности до тех времен, когда потишает.

В уплату за услугу Федот Федотович посулил хромовые сапоги. Увесистый мешок Макун повез ночью на салазках; на помощь ему Чугуев отрядил дочку Риту, вроде бы впристяжку, а на самом деле для того, чтобы у Макуна не возникло соблазна что-нибудь по пути стибрить. Рита оказалась помощницей проворной и осмотрительной. И, когда поутру возвращались домой, Макун подумал: «Благодать мужику, которому она достанется».

Все вроде прошло хорошо, и вдруг начались напасти: сапоги, даренные Федотом Федотовичем, оказались малы; по деревне ходит какой-то бледный, не понимающий шуток корреспондент, на раскулачке шустрая Ритка может проговориться. И тогда Макуна вполне свободно произведут из понятого в подкулачники…

Митя об этом ничего не подозревал. Он слушал нескладную болтовню Макуна и ждал, когда можно будет сказать «до свиданья».

Дома он оказался с чиненым ремнем и с дырявой папкой.

— Боюсь предсказывать, — сказал агент, поглядев папку, — но похоже, что мы приближаемся к истине. Не удивлюсь, если отверстия в френче совпадут с дырками в папке. Но, даже если не совпадут, Митя отлично выполнил задание. А пока что Митю на замок, а мы к гражданину Чугуеву.

Все поднялись. Только Митя печально, словно собачонка, сидел, как приказано, и нетронутая горбушка хлеба лежала возле него.

— Нет. Не могу, — проговорил Роман Гаврилович. — Надевай, Митька, красную повязку. Пойдешь с нами. Будешь делать опись имущества.

— Я вас предупреждал… — начал было агент.

— А я отвечаю за сына, — перебил Роман Гаврилович. — Все будет в порядке.

— Но…

— Надевай пальто, Митька. Если дяденьке охота в бдительность играть, пускай запирает нас тут обоих.

Митя быстро опоясался, и они вышли. На улице дожидались Пошехонов и Петр. По пути прихватили Макуна и Карнаева.

Темнело. Ветер дул в спину. Члены комиссии подняли воротники и молча пошли вдоль оврага. Вдруг сзади раздался звонкий голос:

— Позор нехотимцам! Да здравствует Союзхлеб!

За ними, так же подняв воротник, вышагивал Данилушка. Ему было лестно маршировать рядом с красными повязками. На него старались не глядеть, но, когда он приблизился и выкрикнул «Слава товарищу Вавкину!», стали недовольно переглядываться. Идиотские выкрики нарушали серьезность момента.

— А ну, ступай домой! — проговорил Петр.

Дурачок отстал. А минут через пять, когда стали опускаться на ту сторону оврага, снова раздалось на всю Сядемку:

— Закрой поддувало! Да здравствует Авиахим!

Петр дождался крикуна, размахнулся и стукнул его в лицо. Данилушка упал и заплакал.

В доме Чугуева горел свет.

— Не спит кровосос, — сказал Петр. — Отраву замешивает.

Клеймо отравителя прилепили к Федоту Федотовичу после смерти Любаши, и вовсе не за то, что он дал ей по ошибке глотнуть скипидара, а за то, что умен и суров, за то, что никому не давал в долг ни зерна, ни денег и, следственно, был мужик безубыточный.

Сыромятная петелька щеколды, которую к ночи хозяева обычно задергивают внутрь, на этот раз болталась на ветру, ожидала гостей.

— Давайте так, — скомандовал Роман Гаврилович. — Лукьян Фомич, карауль на крыльце. Никого не пускай ни в дом, ни из дома. Входим все разом.

Он умылся снегом, расположил наган в кармане рукояткой кверху и потянул дергушку. Дверь послушно отворилась. Прошли, толкаясь, по темным сеням. Петр отворил дверь в теплую горницу. Теща Федота Федотовича перегораживала ход длинной ухваткой. Была она маленькая, в лаптях-шептунах, плетенных из веревки.

— Прими кочергу, — приказал Петр, — пропусти гостей.

— Аиньки? — старушка замешкалась, держа на весу рогач с чугуном, и одинаково, как солнышко, улыбалась всем без разбора.

— Ладно, говорю, жар выгребать, — объяснил Петр. — Руки кверху.

— Аиньки?

— Посторонись. Отойди от печи.

— Как же, батюшка. А самовар греть?

— Не требуется. Отчаевались. Фугуй отсюдова!

— Ты, Петр, хоть и великий, а потише бы зевал, — заметил хозяин. — Не на гумне.

Федот Федотович сидел под божничкой и прожигал шилом дыру в эбонитовой панели радиоприемника. Лиловое пламя спиртовки освещало снизу его нос, надбровные дуги и строгие морщины лица. Мите он показался похожим на колдуна. Быстрым взглядом окинул хозяин вошедших, все понял и закрыл журнал «Радио — всем».

Увидал Митю, спросил:

— Цыпки прошли?

— Прошли.

— То-то, — кивнул Федот Федотович и склонился над спиртовкой. Железный был мужик.

Горница у него была середняцкая: те же длинные лавки по стенам, те же ходики со сказочными цветиками. Отличалась она от обычных сядемских жилищ только деревянным полом да суровым, казарменным порядком. Крашеный пол блестел. Половики тянулись как по линейке. Свисающие по углам подоконников шкалики перехватывали воду, натаявшую со стекол.

— Где хозяйка? — спросил Петр.

— К крестной пошла, батюшка, — отвечала старушка. — В Хороводы.

— А Ритка?

— Спит. Умаялась девка.

— Спит и пущай спит, — сказал Макун. — Не надо ее будить.

— А что у тебя на рукаве, батюшка? — спросила старушка. — Или кто преставился?

— Это, бабка, знак божий, — пояснил Петр. — Обозначает Страшный суд.

— Аиньки?

— Паразитам, говорю, судный день подошел.

— Тише зевай, — сказал Макун. — Сказано, дите спит.

— Да она не слышит, — Петр скинул полушубок и бросил на пол. — Глухая, как стена.

— Все равно потише давай, — велел Роман Гаврилович.

Командный тон у него как-то не получался. И Митя понимал состояние отца. Ведь он только что красную повязку на рукав цеплял, наган в кармане налаживал, к классовым боям готовился. А тут старушка уголь выгребает, девчонка под рябеньким одеяльцем дрыхнет. А сам классовый враг сидит себе в углу и мастерит радиоприемник.

— Папа, а радио тоже описывать будем? — спросил Митя.

— Спроси Петра. Пусть он решает.

— Винтики-шурупчики? — Петр пренебрежительно хмыкнул. — Делов-то! Пускай с собой в лес забирает… Ритка играться будет… Отмыкай замки, Федотыч.

— У нас воров нет, — сухо отозвался Федот Федотович. — Сроду не запираемся. Что Катерину не пригласили?

— Про Катерину забудь. — Петр ухмыльнулся. — Теперича она колхозная собственность.

— Ты что, сюда зубы скалить явился? — взорвался Роман Гаврилович. — Давай серьезней.

— А что? Шутнуть нельзя?

— Нельзя. Зачитывай решение!

— А то он без решения, что ли, не видит, кто пришел? Ну ладно, ладно. Ты, Федотыч, на меня не серчай. У меня не своя воля. Я солдат великой армии труда и зачитаю тебе решение актива бедноты и правления колхоза. Слушали: о раскулачке Чугуева Фе Фе. Постановили…

Церемонию нарушил Лукьян. Усыпанный снегом, продрогший, он шмыгнул в горницу и, не снимая солдатской папахи с карманами, прислонился на корточках к печи.

— Пошто пост покинул? — зашумел Петр. — Тебе приказ даден?

— Метет дюже, — отвечал Лукьян. — …Куда годится.

— Метет ему! Делов-то! Караульный пост доверили, а ему метет.

— Тебя не касается, — крикнул Роман Гаврилович. — Лукьян Фомич, марш на крыльцо. Гражданин Чугуев, встать! Вам объявляют решение народа! Вот так. Продолжай!

— Постановили, — заторопился Петр, — Чугуева Фе Фе раскулачить как кулака, кровососа и вредного элемента, согласно 61 статьи уголовного кодекса, отобрать у него все орудия труда, и имущество, и продуктивный скот и выгнать его совместно с семейством за пределы района… Вот такие пирожки, Федотыч. Ясно?

— Ясно. Не тетешный. Сесть можно?

— Теперича можно. Садись.

Федот Федотович сел нагревать паяльник.

Пошехонов принялся ворошить горницу. Петр открыл буфет, по-хозяйски загремел посудой.

— А с тарелками у тебя не густо, Федотыч, — заметил он. — Вот у Орехова были тарелочки — и глубокие, и мелкие. — Он повертел узконосый соусник, поставил на стол. — А эта штука на што? Пьют из нее или едят?

— Погодил бы маленько, — глухо, как бы через силу проговорил Федот Федотович. — Бабка лягет, тогда бы…

— Все равно ей скоро в наркомзем. Не сегодня-завтра узнает.

— То завтра. А сегодняшний день пускай в покое доживет… Прошлый год мы с тобой Орехова раскулачивали, нынче ты меня трясешь. Вон какие колеса судьба крутит. Глядишь, завтра тебя изловят… Поимей совесть. Обожди.

Петр взглянул на агента.

— Как считаете, товарищ корреспондент? Уважим старуху?

Агент молча кивнул на Романа Гавриловича.

— Уважим, — коротко бросил тот. Гнать из собственного дома покорного мужика он еще не научился.

— А ну вас всех, — Пошехонов махнул рукой. — Я до коней побег. Федотыч, где у тебя уздечки?

— В сенцах, — ответил Федот Федотович. И крикнул вдогонку: — Гляди, гнедок не лягнул бы!

— Аиньки? — Бабка не понимала, что к чему, и улыбалась приветливо то одному, то другому.

— Спать ступай! — пояснил ей Петр.

— А чайку как же?

— Не надо! — на нее замахали, загалдели. — Не требуется! Ступай, спи!

Бабка помолилась. Макун подсадил ее на печь.

— Как она у вас? — спросил Роман Гаврилович. — Доедет?

— Валенки не отымете, доедет, — отвечал Федот Федотович. — Ноги у нее плохо ходят, а так-то она крепкая старуха.

— Что на ней, скидать не станем, — объяснил Роман Гаврилович. — Митька, садись. Записывай. Петр, давай папку.

— Чего ее давать? Она вся исписана. И корки, и нутро.

— Что значит исписана? Давай, Митька, действуй.

— А что делать? — Митя развел руками. — Бумаги-то нет.

— Не на чем опись писать, — уточнил Макун. — Ничего не поделаешь.

Роман Гаврилович переглянулся с агентом и спросил:

— Так что же ты предлагаешь? Отменить раскулачку?

— Зачем отменять? — Макун испугался. — Я говорю, бумаги, мол, нету. А раскулачку я не поминал вовсе.

— Рита! — позвал Федот Федотович.

— Нашто ребенка будить, — взволновался Макун. — Пущай спит…

Но девчонка в сером исподнике уже стояла перед отцом, готовая исполнить, что будет велено. Была она босая, с твердой косичкой, заплетенной на ночь.

— Подай чистую тетрадку, — сказал ей Федот Федотович.

— В клетку или в линейку, тятенька?

— Все одно. Вот тому кавалеру подай, — он указал шилом на Митю.

Рита побежала в холодную половину.

И тут же пришла пушистая от инея жена Чугуева Женя. Увидела чужих, красные повязки на рукавах, раскиданное белье и остолбенела.

— Дверь прикрой, — сказал Федот Федотович. — Не лето.

Она захлопнула дверь, не обращая внимания на гостей, задрала юбку, опустила подвязки, спросила беспомощно:

— Где мама?

— Ходи на цыпочках, — сострил Петр. — Спит твоя мама.

Вернулась Рита, подала Мите тетрадку.

— Ритка, где бабка? — медленно повторила она.

— На печи. Спать приказали.

— Ой, люди, люди… — как бы спросонья проговорила Женя. — Стирала, гладила, а они по полу раскидали, — и вдруг стремительно, словно опаздывая на поезд, принялась собирать одежду. — Вот архаровцы!

— Тебе-то что? — солидно возразил Петр. — С сегодняшнего дня ничего тут твоего нет. Все колхозное.

— Вот они какие хозяева! Коли колхозное, значит, надо ногами топтать… Гнедка поили?

— Гнедка, женушка, Пошехонов увел.

— Слава богу. Кормить не надо. Вставай, мама! Не время разлеживать. Жар в печи есть?

— Есть маленько.

— Собери хлеб. Все куски, и малые и большие. Нарежь потоньше.

— Аиньки?

— Нарежь, говорю, кусочки потоньше. Суши сухари.

— Хлеб не дадим вывозить, — предупредил Петр.

— Потоньше кусочки нарезай, смотри. Ритка, помогай бабке, — командовала Женя, ловко встряхивая белье и складывая в одну стопку мужское, в другую — женское, в третью — простыни, утиральники, скатерти.

— Не знаешь, куда у вас граммофон девался? — полюбопытствовал Петр.

— Федот, когда нам съезжать? — спросила она, не желая замечать ни Петра, ни его вопросов.

— Вроде завтра утром повезут, — ответил Федот Федотыч, с тревогой приглядываясь к лихорадочно деятельной супруге. — Не больно убивайся. Считай, дом загорелся и сгорел дотла. На другом месте сядем, краше построимся.

— Куда, не сказали? — спросила Женя.

— В районе место определят, — пояснил Петр. — А куды все ж таки граммофон делся?

— Давай, Федот, кажный сам себе исподнее припасает, — говорила Женя, никого не слушая. — Грязное скидывайте, чистое надевайте. Мама, где Риткина бумазейка?

— Аиньки?

— Где Риткина рубаха? Бумазейная.

— На дворе, кажись. Сушится.

— И ты ее не сняла?

Женя накинула платок. Петр крикнул:

— Куда! Отлучаться запрещается! Смотри, хуже будет!

Не дослушав его, Женя вышла.

— Не шуми, Петр, — сказал Роман Гаврилович. — Без шубы она никуда не денется. Давай, Митя, приступай.

На зеленой обложке тетрадки был нарисован вещий Олег. Испорчена была только первая страница. На ней было написано: «Вот моя деревня, вот мой дом родной».

Остальные страницы были чистые.

— Вы запятые проходили? — спросил Митя Риту.

— А как же… Погоди, я сейчас, — она бесшумно подбегла к окну, быстро, не уронив ни капельки на пол, вылила из шкалика в ушат талую воду, снова заправила бутылку в петельку и, вернувшись, договорила: — А нашто запятые?

— Схватишь неуд, узнаешь, нашто… — Митя смолк. Он сообразил, что ей с сегодняшнего дня расставлять запятые необязательно.

Он смотрел на ее вздернутый носик, на тощую вздернутую косицу, на вопросительно поднятые бровки и презирал себя за то, что жалеет кулацкое отродье.

А Петр все переворотил вверх дном.

— Послушай-ка, Федотыч, — кричал он, — а где у тебя, между прочим, граммофон? У тебя же граммофон был. Куда подевался?

— Не ищи, — сказал Федот Федотыч. — Граммофон проданный.

— Как это проданный?

— Очень просто. Не знал, что ты припожалуешь.

— Куда же ты его успел продать? Кому?

— Ладно тебе, Петька, — проворчал Макун. — Что застал, то и пиши. Не обедняем без евоного граммофона.

— Все слыхали, товарищи? — Петр озирался оторопело. — Товарищ Платонов, глядите. Он граммофон ликвидировал.

— Шут с ним, — сказал Роман Гаврилович. — Ищи хлеб. Это главное.

Но Петр ни о чем другом и слушать не хотел.

— Не мог он его продать! — шумел он. — Нашим бы кому продал, мы бы знали! Делов-то! В город он не ездил! Он его здесь гдей-то заховал. Вот она, пластинка тута. Гляди, паразит! — подскочил он к Федоту Федотовичу. — Все подворье перелопачу, а граммофон найду! А ну, слазь с лавки! Добровольно и без ропота!

Федот Федотович собрал свой инструмент, пересел.

— Мы еще дознаемся, куда он его подевал! — кричал Петр, вышвыривая на пол лежалые бабьи пожитки. — Мы его выведем на чистую воду. Митька, пиши! Номер первый — жакетка кубовая, фасон фу-ты ну-ты. Номер два — башмаки, чики-брыки с дырьями… Номер три — салоп с огорода. Номер четыре — кукла!

— Куклу тоже писать? — насторожился Митя.

— Как хошь! Тебе не надо, не пиши. Делов-то! Она лысая… Номер пять — кацавейка полбархатная.

Бабка смущенно выглядывала с печи. Ей было совестно, что барахло старенькое, неказистое, стираное-перестираное.

— Куда же он его подевал, паразит? — встал Петр, уперев руки в бока. — В голбце нету, в залавке нету…

— Половицы подыми, — посоветовал хозяин. — Может, тама.

— Смеешься? — уточнил Петр. — Обожди, лишенец, я тоже около тебя посмеюсь. Ритка, подойди до комиссии.

Она подошла.

— Где граммофон?

Она стрельнула глазами на отца.

— Его не опасайся. На сегодняшний день он ноль без палочки. Никакой силы не имеет. — Петр протянул руку погладить девочку. Она отпрянула. — А ну, быстро: куда тятька граммофон подевал?

Рита молчала насупившись.

— Отступись, — проговорил Макун. — Она дите еще. Куда ей граммофон.

— Давайте, Петр, не отвлекаться, — торопил Роман Гаврилович. — Она же не знает.

— А вот и знаю, — сказала вдруг Рита, язвительно глянув на Макуна. — Знаю, а не скажу.

— Где? — дернулся Петр.

— Не скажу.

— Вот, — Петр показал на нее пальцем. — Все слыхали? Какое семя, такое и племя.

— Где это тебя, бесстыдница, научили старшим перечить? — ввязался снова сбежавший с поста Лукьян. — Как ты можешь старших переговаривать? Куда годится?!

— Старших, понимаешь, переговаривают! — подхватил Петр, обращаясь к Роману Гавриловичу. — Прикажи ей, товарищ Платонов, по-хорошему. Сам примусь, хуже будет.

— А я и Платонова не боюсь.

— Что-о? — вылупил глаза Петр.

— А то, что слышал. Укладку по полу раскидал, а я ему говори.

— Да ты на кого хвост подымаешь? — Петр схватил ее за ухо. — Скажешь, где граммофон?

Рита молчала.

— Скажешь, кулацкое семя?

Он держал ее ухо за самый кончик, там, где проколота дырочка для сережки.

Рита оскалилась от боли.

— Скажи, маленька… — бормотала бабка. — Скажи, чего велят. Чего уж теперь.

— Что она тебе скажет? — вступился Макун. — Хозяин заявил — продал, а она скажет — не продавал? Чего девчонку-то маять?

— Тебя сюда зачем привели? — обернулся Петр. — Кулакам подпевать?.. Обожди. С ней кончим, за тебя примемся… А ты, мокрохвостка, не дергайся. Хуже будет.

Мочка треснула. Под пальцем Петра потекла кровь.

— Пусти, папа, я выйду, — попросил Митя.

— Ты чего, сынок?

— Сейчас вернусь. — И он выскочил из горницы, утирая слезы.

«Да что же это такое? — потерянно думал Митя. — Как я могу жалеть дочку кулака? Кулак — самый свирепый и бешеный хищник. Он прячет и гноит хлеб, он хочет запугать нас голодом, сломить нашу волю… Кулаки забили до смерти маму, кулаки чуть не закололи папу… Пионер я или кто, в конце концов. Я давал торжественное обещание… Как я могу жалеть Риту?»

Митя вернулся. Допрос продолжался.

— Пока не скажешь, не пущу, — повторил Петр.

Рита пискнула, как мышонок.

— Не любишь? — поинтересовался Петр.

— Ты бы полегше, — робко посоветовал Лукьян. — Сережку не вздеть будет.

— Скажи, пущу.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — закрыв глаза, проговорила Рита.

— Ну ладно, — Петр отпустил ухо и вытер пальцы о штаны. — Нет так нет. Делов-то! Стой тут. Сейчас мы с тобой в прыгалки поиграемся.

И начал распоясываться.

Митя дрожал мелкой, противной дрожью, словно его просеивали. Отец брезгливо взглянул на него и проговорил:

— Не гляди.

Между тем Петр сложил широкий солдатский ремень вдвое и поманил Риту.

— А ну, ступай на циновку.

Белый как полотно Федот Федотович сидел среди разбросанного барахла. Дочка, прижимая к уху тряпку, выглядывала из-за его спины.

— Тебе что велено? — продолжал Петр. — Подойдешь или нет?

— Нет, — сказала Рита.

— Федот Федотыч, дай-ка ее сюда.

— Не надо. Она пол закапает.

— Ухо засохло, — сказала Рита. — А все одно не выйду.

— Не связывайся, — осадил ее Федот Федотович. — Не маленькая.

— Вся в мать, — хмыкнул Макун. — Способствует.

— А я ведь не погляжу, в мать она или не в мать, — предупредил Петр. — Не пойдет добром, ремнем достану.

Он поднял, примериваясь, ремень, но Макун поймал сузившуюся на лету петлю, и удара не получилось.

— Ты чего? — удивился Петр.

— Продохни и перепоясайся, — посоветовал Макун.

— Это как понять?

— Очень просто. Перепоясайся. Штаны спадут.

— Опомнись! — сказал Петр. — Кого заслоняешь? Сам бедняк с ног до головы, а кулака заслоняешь. В холопах ходишь? Хозяин, повели своему холую не препятствовать!

Федот Федотович молча принялся привинчивать верньер. Немигающие глаза агента были непроницаемы.

— Перестань, Петр, — процедил сквозь зубы Роман Гаврилович. — Не срамись.

— А пущай он ремень отпустит…

Петр и Макун стояли вплотную, тяжко дыша друг на друга; крупно сплетенный из тугих жил Макун тянул за петлю ремня, а крутоплечий Петр — за концы. Лукьян, съежившись у печки, бормотал:

— Путем надо, братцы… по силе возможности… куда годится…

— Смотри, Макун. По правде вдарю, — проговорил Петр.

— Ты вдаришь, так и я вдарю.

— Ты? Меня? — Петр злобно рассмеялся. — Стукани, попробуй. От тебя тогда вот что останется.

Он наступил на куклу. Лысая головка отскочила. Изнутри высыпалось немного опилок.

Рита вскрикнула, бросилась к Петру и принялась дубасить его худенькими кулачками.

— Вы что?! — топтался Петр возле Макуна. — Вдвоем на одного? Да?.. Федот Федотович, уйми свою мокрохвостку.

— Сами затеяли, сами и разбирайтесь, — Федот Федотович затушил спиртовку колпачком и осторожно надел на голову дужку с наушниками.

— Чего дерешься! Больно же! — кричал Петр, стараясь подставлять под Ритины удары свои тылы. Положение его осложнялось тем, что одной рукой он не выпускал ремень, а другая была вынуждена придерживать брюки, спадавшие к уровню, неприемлемому для звания заведующего разумными развлечениями.

— Тихо! — поднял палец Федот Федотович. — Говорит!

Всё, включая Лукьяна, смолкло. В Сядемке впервые зазвучало радио.

Бросив ремень, Макун прислонился к круглой спинке наушника. На длинном лице его появилась плотоядная улыбка, будто он выследил конокрада.

— Говорит? — шепотом спросил Лукьян.

— Способствует, — также шепотом ответил Макун.

— Неужто из Москвы?

— Из Хороводов, — пошутил Петр. — Ладно, Макун, освобождай место. Другим тоже охота.

Не снимая с головы дужку, Федот Федотович обернул один наушник дырой наружу. Петр подсел, приобнял кулака и приник к мембране.

— Про что говорят хоть? — спросил Лукьян.

— Все про то же, — отвечал Макун. — Про сплошную коллективизацию.

Федот Федотович и Петр слушали. Со стороны могло показаться, что две подружки, обнявшись, снимаются на фотографию.

Торжественный голос диктора передавал праздничную статью Сталина:

— «…мы окончательно выходим или уже вышли из хлебного кризиса. И если развитие колхозов и совхозов пойдет усиленным темпом, то нет оснований сомневаться в том, что наша страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире».

— Пап! — воскликнул Митя. — Говорит!

Петр щелкнул его по затылку.

— Сбил волну, медведь, — попрекнул Федот Федотович. — На самом интересе…

И принялся торопливо тыкать детектором в серебристый кристаллик. Возле приемника столпились все, кто был в комнате.

Понадобилось время, чтобы поймать звук. Теперь вместо голоса звучала музыка из «Петрушки».

Агент подозвал Романа Гавриловича и тихонько попрекнул:

— Что вы делаете? Вы пришли раскулачивать, а кулак вас на радио заманивает.

— А верно, — спохватился Роман Гаврилович. — Митя, с описью все в порядке? Дай тетрадку хозяину. Пусть прочтет и распишется. За недостачу будет отвечать головой.

— Обожди, обожди! — закричал Петр. — Радио записали?

— Радио не надо писать, — проворчал Митя. Рука его устала, пальцы затекли. — Сами не велели.

— Что значит — не велели. Пока оно не говорило, не велели. А заговорило — в избу-читальню поставим. Будем слушать про сплошную коллективизацию. Федотыч за пределами района другое соберет…

Записали радиоприемник. Предупредили Федота Федотовича об уголовной ответственности, если, случаем, обнаружится недохватка. Он бегло пролистал страницы и расписался. Расписались члены тройки. И все было кончено. Кулак был приготовлен к высылке.

Федот Федотович научил Петра включать и выключать батарейки, показал, как пользоваться детектором. В шуме эфира Петр собственноручно отыскал Москву и велел всем слушать. Сперва рассказывали что-то нудное про Макдональда, потом заиграли на балалайке. Федот Федотович отправился было кликнуть хозяйку, но Петр не разрешил. Пошел сам. Через минуту вернулся и возвестил громко:

— Она висит.

— Где?! — Роман Гаврилович вскочил.

— В хлеву.

— Ты ее снял?

— Чего ее снимать? У нее нога задубела.

Из дома вышли расстроенные, пожалели немного разудалую Женьку, попрощались и разошлись.

— Ну как? — спросил Роман Гаврилович агента. — Разобрались, что такое Макун?

— Пока нет. То, что он верный Личарда семьи Чугуевых, ясно. А то, что Чугуев глядит на него так же, как на вас и на меня, то есть волчьим взглядом, тоже ясно. Заговор между ними убить Шевырдяева начисто исключен… Трудное дело… Вот бы придумать аппарат, чтобы душу просвечивать. Поставили бы Макуна на просвет, и кончен бал.

— Хорошо бы, — Роман Гаврилович вздохнул, — да такого аппарата никакой мудрец не придумает.

— Мудрец не придумает, а товарищ Сталин придумает.

В связи с самоубийством жены отправку отложили на сутки. А после того, как их увезли в район, Митя нашел в дужке замка записку: «Уматывай отсюдова, рыжая сука, не то останется твой щенок круглым сиротой». И подпись была: «Молотов-Скрябин».