Овраги

ГЛАВА 16 КРАТЧАЙШЕЕ РАССТОЯНИЕ

Школа, в которой учился Митя, располагалась в бывшем имении Огонь-Догановского, в трех комнатах кирпичного флигеля. В самой большой занимались ребята первой ступени. За партами вперемежку сидели все четыре группы. Преподавала там Пелагея Николаевна, а попросту тетя Поля, гонкая бабенка лет двадцати пяти. Она весело исполняла три должности — директора школы, учителя и уборщицы — и смело учила ребят всем наукам, вплоть до немецкого. Оценку она писала так: «Удволетворительно». Школьники у тети Поли были самого разного возраста — от восьми до шестнадцати лет, преимущественно мальчишки. Тетя Поля называла их «шкеты» и вряд ли соображала, кто из них принадлежит к первой группе, а кто к четвертой. Приходили они из Сядемки и из Хороводов. Некоторые оставались ночевать на партах. В учениках четвертой группы числился и Петр. Во время урока он охотно топил печку. Наглядные пособия, изображающие тропические леса с птеродактилями, перемежались в учебной комнате с портретами вождей и рисунками ребят.

В соседней комнате, поменьше, размещались немногочисленные ученики второй ступени, от пятой до седьмой группы. Кроме карты путей сообщения Российской империи, увенчанной двуглавым орлом, никаких украшений в ней не было. Там преподавал муж тети Поли, Евгений Ларионович, беспартийный дипломированный педагог, высланный в П-ский округ за политические формулировки, которые, к его крайнему изумлению, оказались троцкистскими. Он был чрезвычайно нервен. Его раздражало все: стихи Маяковского, грязные младенцы, которых приносят на уроки девчонки, кощунственное прозвище Петра — «великий», сам Петр, задевавший в коридоре тетю Полю так, что она взвизгивала. Иногда во время урока ему мерещилось, что по спине его что-то ползает. Он хватал линейку и принимался яростно чесаться.

Третья, самая маленькая комнатка была безвозмездно выделена для личного пользования супругам. Там стояла пышная постель тети Поли и дощатый, занозистый топчан, сбитое собственноручно Евгением Ларионовичем «ложе Иова», олицетворявшее муки невинного изгнанника. Он был старше Поли лет на пятнадцать. Они вечно не ладили, но жить друг без друга не могли.

— Это не молодежь, а сборище варваров, — возмущался Евгений Ларионович. — Когда я сказал, что Карл Маркс в минуты отдыха решал алгебраические задачи, они загоготали, как стадо бизонов.

— Бизоны не гогочут, — уточнила тетя Поля, — а мычат.

— Сколько раз тебя просить, Поля: не спорь с тем, чего не понимаешь… Кстати, не ты ли им сообщила, что климат в нашей губернии континентальный? (Евгений Ларионович не признавал неологизма — округ.)

— Не помню, — вяло отвечала тетя Поля. — Может быть, и сообщала.

— Так вот, заруби себе на носу. Климат у нас резко континентальный. Когда я это сказал, твои остолопы осмелились меня оспаривать. Представляешь? Зачем ты суешься в географию? В географии ты смыслишь не больше, чем некое парнокопытное в апельсинах.

— А ты когда-нибудь ел апельсины? — спрашивала тетя Поля.

— Конечно, ел… Ел в мирное время.

— Ничего ты не ел.

— Нет, ел! Когда болел свинкой, мне мама давала…

— Больных свинкой не лечат апельсинами.

— Нет, лечат! Откуда ты знаешь! Лечат! Лечат! Мама была не тебе чета, — в его голосе звучала слеза, и он принимался чесаться. — Моя мама преподавала в женской прогимназии…

Занятия в школе начинались после обеда. И, когда в классную комнату вбежал озябший Митя, Евгений Ларионович сделал вид, что не узнал его.

— А это что такое? — спросил он удивленно.

— Это я, я, Платонов, — отвечал Митя, разматывая длинные уши башлыка. — Я, Митька!

— Ах, это вот кто! А я уже и забыл, что такой индивидуум обитает в наших Палестинах… Сколько недель ты пропустил, Платонов? Одну? Две? (Евгений Ларионович не признавал пятидневок.)

— Пять дней, Евгений Ларионович… Мы Чугуева раскулачивали.

— Любопытно. И как же ты его раскулачивал?

— Обыкновенно. Вошли в дом. Папа наставил наган и скомандовал «руки вверх».

— И Чугуев поднял?

— А как же. Его же ликвидируют на базе сплошной коллективизации. Он радиоприемник собирал, а я опись писал. Вот так вот — он, а вот так — я. Рядом сидели.

— И ты не боялся? — спросила девочка с задней парты.

— Чего бояться? Кабы я один пришел, он бы меня, может, шилом проткнул. А мы налет устроили. У каждого красная повязка на рукаве. Петр все барахло перетряс. Граммофон искал. Они куда-то граммофон спрятали.

— А на что Петру граммофон? — спросил учитель.

— Как же. Он у нас заведующий разумными развлечениями. В избе-читальне играл бы музыку. Колхозники бы слушали.

— Вот как красиво! А не пришло Петру в голову, что юридически граммофон принадлежит Чугуеву и только Чугуев имеет право распорядиться своей собственностью?

— У Чугуева больно много собственности, — сказал Митя. — И всю эту собственность нажил не Чугуев, а нажили Чугуеву батраки. Теперь все его имущество будет роздано беднейшим, неимущим крестьянам.

— Это бы ладно, если беднейшим, — сказал первый ученик, сын кузнеца, Генька Кабанов. — А сегодня видали? Наш Петр великий в чугуевской фуфайке щеголяет.

Не один Генька враждебно глядел на Митю. Не одобряли раскулачку и бедняки. Им было известно все.

— А Карнаева баба в оренбургский платок вырядилась. Сроду у нее пухового платка не было. А вчерась надела.

— А Макун самовар унес. Не задаром, видать, пожитки перетряхивали.

— А вас завидки берут? — сказал Митя. — Пожитки перетряхивали, потому что папа велел обрез искать.

— Совершенно верно, — Евгений Ларионович усмехнулся. — Какой кулак без обреза. А скажи, пожалуйста…

— Все вещи, — перебил Митя, — будут представлены в правление колхоза по описи и по счету. Я сам опись записывал.

Ребята засмеялись.

— Смейтесь — не смейтесь, — продолжал он, — а если кто чего взял, с него стребуют!

— Конечно, конечно, — ехидно согласился Евгений Ларионович. — Стребуют. В этом нет никакого сомнения А скажи, пожалуйста, Митя, башлык на тебе откуда?

— Это папин башлык! — Митя захлебнулся от обиды. — Катерина Васильевна велела надеть. На дворе дует.

Ребята снова засмеялись.

— Ну, хорошо, хорошо… Обрез нашли?

— Нет. Не нашли.

— Не нашли. Эрго: Чугуев — не настоящий кулак.

— А вот и нет! Самый настоящий. У него тетенька Катерина батрачила. Всем известно.

— Чего врешь, — пробасил Ванька Карнаев. — Жила она с ним, а не батрачила.

— Ну и что же? У него жила, у него и батрачила…

Ребята захихикали.

— Не у него, а с ним, — уточнил Евгений Ларионович. — Это разные вещи, Митя. Впрочем, давайте не отвлекаться. Главное, что Чугуева раскулачили. Так?

— Ну, так.

— Не ну так, а действительно так. Выбросили человека из родного дома, обобрали до нитки, жену довели до петли. А за что, спрашивается? Лишней скотины Чугуев не имел, наемной силой не пользовался. И обрез у него не нашли. Какой он кулак?

— Макун рассказывал, что у него был обрез, — сказал Митя. — Во время нашего налета он его перепрятал.

— Во время налета?

— Ну да.

— Вы же его караулили. Как же он ухитрился?

— Очень обыкновенно. Пришли мы на раскулачку, хватились — бумаги для описи кулацкого имущества нет. Карандаш взяли, а бумаги нет. Чугуев перепугался, разбудил Ритку, велел подать чистую тетрадку.

— Тебя перепугался? — спросил Генька Кабанов.

— Конечно, перепугался. У нас красные повязки были… А будешь перебивать, не стану рассказывать… Сбегала Ритка в холодную половину, выносит чистую тетрадь. Линую я листочки для описи, а сам думаю: чего это Ритка столько времени в холодной половине делала? Линую, линую и начинаю соображать: побегла Ритка в холодную половину вроде бы за тетрадкой, а на самом деле — обрез перепрятывать. Отец ей условный знак подал. Он за столом, рядом со мной сидел, радио собирал. В руке держал шильце. Шильцем он ей и знак подал. Я сам видел.

— А что за знак? — не отставал педагог.

— Что за знак? — Митя быстро нашелся и ткнул пальцем в воздух. — Вот так вот…

— И это означало, что Ритке надо бежать в холодную половину, доставать запрятанный обрез и куда-то его перепрятывать? — усмехнулся Евгений Ларионович. — Смышленая девица.

Ребята засмеялись.

— Вероятно, этот условный знак был заранее отработан в семье кулака, — помог Мите учитель.

— Ну да… — обрадовался Митя. — Заранее отработан…

— Но тогда странно, как мог такой бывалый хозяин, как Федот Федотович, доверить девчонке такие рискованные сведения… Ну, бог с ним. Вернемся к твоим наблюдениям. Ты заметил условный знак. Не так ли?

— Заметил, — неуверенно отвечал вспотевший Митя.

— Какие же ты принял меры?

— Какие меры… — Митя завел глаза в потолок. — Я выскочил во двор и стал искать босые следы. Наверное, она выскочила во двор и засунула оружие в сугроб… Или еще куда-нибудь… Выбежал во двор, стал искать босые следы, но мела метель…

— И, кроме того, Пошехонов ходил с лошадью, и лошадь топталась, и следов было не разобрать, — помог Евгений Ларионович. — Понятно… А теперь вот что скажи, Платонов: когда вы перетряхивали пожитки Федота Федотовича, тебя совесть не грызла?

— Почему это она меня должна грызть?

— А давай ребят спросим. Ребята, кто может объяснить, почему при раскулачивании Чугуева у Мити не проснулись угрызения совести?

Ученики молчали.

— Вопроса не понимаете?.. Сформулируем иначе. Как называют господ, которые совершают налет на имущество, а то и на жизнь граждан? Кто знает, поднимите руки. Отвечай, Кабанов.

— Налетчики, — ответил первый ученик Генька.

— Верно. Садись. Еще кто? Отвечай, Ваня.

— Разбойники. Бандиты.

— Верно. Садись. А как вы думаете, почему раскулачку Чугуева Митя назвал налетом? Разве его отец, или Пошехонов, или, тем более, сам Митя похожи на разбойников?

Ребята озадаченно молчали.

— Они, конечно, тоже ворвались к Чугуеву и забрали у него имущество и выгнали его из собственного дома. Но ведь есть же разница между Митей и разбойником? Кто скажет, какая?

— У него на рукаве красная повязка была, — ответил первый ученик.

— Умница! Разбойник знает, что он разбойник. Знает, что совершает пакость. А что означает красная повязка на рукаве? Красная повязка означает, что в дом явились не разбойничать, а исполнять законы. А с законами не спорят, потому что они направлены на счастье трудового народа… Теперь понятно, почему Митя не испытывал угрызений совести?

— Понятно.

— И вы тоже забудете о совести, исполняя закон?

— Забудем!

— Значит, все вы такие же дурачки, как Митя, — Евгений Ларионович зачесался. — Сейчас поймете почему. Существует Евклидов закон: кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая линия. Но, когда вы возвращаетесь домой, например в Сядемку, вы все-таки не лезете в лужи, обходите овраги, кустарники, одним словом, нарушаете закон Евклида и в конечном счете достигаете заданной точки не по кратчайшему, а по самому разумному в данных условиях расстоянию. Чтобы закон хорошо работал, каждый сознательный гражданин обязан приправлять букву закона своим разумом и, главное, совестью. Если ваша совесть мается, противится закону, если вам стыдно, остановитесь и подумайте. Ибо любой закон, если его применить бессовестно и бездумно, перестанет быть законом, а становится преступлением.

Слушая учителя, Митя вдруг вспомнил, как позорно страдал, когда Петр таскал Риту за ухо. А Евгений Ларионович, словно уловив его мысли, сказал:

— Платонов хвалился, что ему не было совестно раскулачивать Чугуева. А я ему не верю.

— Не верите, и не надо! — ответил Митя. — Кулаков надо ставить к стенке всех, без всякого исключения, чтобы и духу их не было. А кто их жалеет, тех тоже расстреливать.

Ответа не последовало. Петр принес мешок с кизяком, и Евгений Ларионович строго обратился к нему:

— А ты, Алехин, не боишься остаться на второй год? Пелагея Николаевна жалуется, что ты прекратил посещать уроки.

— Врет она. Сегодня я пришел по звонку. А на нее напишу жалобу. Плохо учит.

— Не напишешь ты жалобы, Алехин. По той причине, что писать ты еще не умеешь. Хотя и числишься заведующим развлечениями. И не стыдно?

— Кого стыдиться? Сегодня вон волки Жучкой разговелись в аккурат возле Сядемки. Я ночью выходить во двор опасаюсь, не то что сюда к вам топать. Таблицу умножения выучу, а меня волк зарежет. Какой интерес!

— Ребята же ходят?

— Они оравой ходят. На них волк не кинется. Для меня шкеты не компания. Я все ж таки заведующий, а они кто? На святки приезжали какие-то химики, хвастали, что капканы по оврагам поставили. А ноне волк грамотный. Ни капкан, ни отрава его не берет…

Евгений Ларионович спохватился, что уже восьмой час, и объявил конец занятий. Ребята как сидели в шубах и варежках, так и кинулись на волю. Хороводовские отделились. Им в другую сторону — версты три с гаком. Сядемские, как всегда, заспорили, как лучше идти. Одни, поглядывая на мрачные небеса, потянулись к санному пути, обозначенному лапником и вешками, до моста. Перейдешь через мост, тут и Сядемка. Другие, бесшабашные, звали на реку. Если перейти по льду реку Терешку да двинуть по-над оврагами гребнем, до Сядемки будет на версту меньше.

— Я пойду через реку, — заявил Митя.

— Ты, рыжий ячейщик, не заводись, — сказал Ванька Карнаев. — Куда Генька поведет, туда и потопаешь.

Митя огрел Ваньку мешком с учебниками. Ветхая лямка мешка порвалась. Пока Митя опахивал снег с тетрадок, ребята разбежались. При нем остался только первый ученик Генька, сын кузнеца Кабанова. Геньке колхоз доверил водить новичка домой после вечерних занятий. Он насмешливо следил, как Митя затягивал узел на лямке, и от этого у Мити ничего не получалось.

— Чего встал? — спросил раздраженно.

— Тебя жду.

— Чеши давай, — Митя сердился на Геньку и на узел, который на морозе не хотел завязываться.

— Домой один дойдешь?

— Дойду. Больно ты мне нужен.

— В штаны не накладешь сам-то?

— Чеши, тебе говорят, отсюда. Глиста в галошах.

— Догоняй, коли так.

Генька гордо потопал к дороге. А Митя ему назло зашагал коротким путем, к реке. Идти в сумерках одному по снежным полям было и весело, и жутковато. Митя знал, что у берега пробиты проруби и новые, заметные, и старые, коварные, чуть застекленные ледком. «Прошлый год, — стращал ребят Генька, — хороводинский старик как провалился в Терешку, так и остался лещей кормить». Митя осторожно, бочком спустился к излучине. На снежных застругах, застилавших лед, чернели свежие следы. Кое-где они прерывались голыми ледяными проплешинами. Осмелевший Митя проскальзывал их, как на коньках. Самое рискованное, по его мнению, препятствие — реку — он преодолел шутя и, взобравшись на берег, прикинул глазом пройденный путь. Во тьме алмазом блестел огонек, но очертания усадьбы едва различались. Да и следы пропали. Митя подумал, не стоит ли вернуться, переночевать в школе (несколько малышей остались), но вспомнил ехидного Геньку и упрямо двинулся туда, где, по его предположению, проходила тропа.

Вдоль реки дул ветер. Надломанная луна то появлялась, то пряталась. Вокруг расстилались бледные снега. Вот-вот должна появиться тропка, по которой он днем беспечно бежал в школу. По этой тропе топают домой и Ванька Карнаев, и другие сядемские ребята; далеко они не могли уйти. Мите даже послышались смех и веселая перекличка. Он распустил уши башлыка. Прислушался. Стояла мертвая тишина. В лунном свете лениво дымился снег. Алмазный огонек пропал. В душе ворохнулась тревога. Нет, на авось идти не годится… Он посмотрел на небо. Моряки проверяют путь по Полярной звезде. Но между черными тучами не было ни Полярной, ни какой-либо другой звездочки.

А идти становилось трудней. Острая снежная пыль больно секла щеки. Зябли колени. Митя прошел, пожалуй, версты три, а вокруг дремали все те же невысокие сугробы и расстилалась мрачная безлюдная, как на Луне, равнина. И, когда впереди зашевелилось что-то черное, он сперва удивился, а потом уже испугался и повернул в сторону. Но, вспомнив Геньку, устыдился и вернулся на прежний путь.

Черное чудовище оказалось всего-навсего голым лозняком, наполовину впаянным в сугроб и дрожащим на ветру.

«Эх, ты, — попрекнул себя Митя, — надо не вилять по сторонам, а идти по закону Евклида. Снег крепкий. Ветер в спину. Вот и топай, чтобы ветер дул в спину. Топай быстрей, пока…»

Закончить беседу с самим собой ему не удалось. Он куда-то провалился и, словно на салазках, съехал под откос. Что с ним случилось, понял не сразу. Он лежал в глубокой яме. По обе стороны коридором тянулись высокие стены.

Ветер здесь дул слабей. Лежать в снегу было приятно. Митю потянуло на дремоту, но он вспомнил рассказ того же Геньки о сядемской девчонке. Послали девчонку к соседям — Вавкиным за спичками, а была метель. Спички она взяла, а на обратном пути заплутала. Прислонилась к стожку и заснула навеки. А до дома было саженей двадцать. Наверное, и Сядемка где-то рядом, рядом уютные избы с теплыми соломенными крышами… И в доме Тихомирова светится огонек. Папа газету читает…

Митя вскочил, оглянулся вокруг и понял, что он на дне оврага. А овраги идут к реке, к Терешке. Если пересекать овраги один за другим, обязательно окажешься в Сядемке. Проще простого!

Он вытряхнул снег из-за шиворота и из валенка, ощупью разыскал слетевшую варежку и стал подниматься по откосу.

Влезать оказалось непросто. Как только Митя добирался до середины, снежная глыба валилась вниз и тащила его за собой. Так повторялось несколько раз. Он вспотел, устал и начал бояться по-настоящему. Отдышавшись, снял мешок и попробовал забираться наискосок по-пластунски, приминая под собой снег. Он поднялся почти до верха, уцепился за прут на срыве и уже праздновал победу, как вдруг прут сломался и он полетел вниз, поднимая снежную пургу.

Положение было безвыходным в самом буквальном значении слова. Митя сел, зачерпнул горсть снега и стал его сосать. Он ел снег и успокаивался. Все идет правильно. Пришло наказание за гибель мамы. Не надо ни веревку воровать, ни денатурат пить. Засну — и все.

От ночного мрака отделился серый человек в шляпе с опущенными полями. Он шел очень прямо, в пальто, держа руки в карманах так, что высовывался большой палец, медленно прошествовал мимо Мити и, не оставив следов, скрылся. Чего на сей раз хочет от него мамин посланец? Может быть, не велит Мите умирать? Не велит бросать отца? И правда, что без него будет делать папа? Кто будет варить картошку? Переписывать протоколы? Что ж ты, сынок, одну беду натворил и на другую набиваешься? Тебя на свет произвели не для твоего удовольствия. Ты не себе нужен. Ты нужен людям — и маленьким, и взрослым…

Все это Митя понял, но сил шевельнуться не было. Так, может, он и заснул бы, если бы не странный, быстро приближающийся шорох. Что это? Снова призрак? Митя открыл глаза. По дну оврага молнией прокатился черный футбольный мяч, а вслед за мячом, оставляя на снегу следы брюха, тяжелыми прыжками, словно через барьеры, проскакала большая собака.

Митя не сразу понял, что это не собака, а волк. И катился вовсе не мяч, а заяц. А когда понял, вскочил, бросился к мешку, разыскал в пенале деревянную ручку с пером номер 86 и крепко сжал ее в кулаке.

— В глаз перышком не получал? — вслух пригрозил волку. — Подойди — получишь. — Прислушался, затаив дыхание. Ничего не было слышно. Только следы остались, словно помелом по снегу промели.

«А что, если и мне в ту сторону махнуть? — подумал Митя. — Заяц знает, что овраг выходит на реку, вот он и побежал на реку. Там спасется. А если я выйду на реку, то по льду-то обязательно доберусь до моста Сядемки. — Митя подивился тому, что для такой простой догадки понадобился заяц, подтянул поясок и двинулся в путь. Шагать было трудно. Снег здесь лежал пышный. Ноги приходилось выдирать из цепких сугробин, как из болота; ступни то и дело вылезали из валенка. — Нет, не догнать волку зайца по такому снегу. Не догонит, озлится и за мной воротится, — Митя крепче сжал ручку со стальным пером. — А может, и в капкан попадет. Тогда нам с зайцем вообще лафа».

Он вспомнил разговор Петра о капканах, расставленных по оврагам, и встал как вкопанный. «Вот еще! Не хватало мне вместо волка в капкан угодить!»

Он стоял, изредка вздрагивая. «Что делать? Так стоять до утра? Только до утра не достоишь. Евгений Ларионович рассказывал, что человек на девяносто процентов состоит из воды. Заморозишься до смерти и будешь торчать, как сосулька».

Митя боком поднялся повыше на откос и пошел, шагать стало еще трудней. Ноги то и дело ехали вниз, как раз туда, где под снегом разинуты зубастые пасти капканов.

Через полчаса Митя уже чуял в темноте близость речного простора. Прошло еще минут десять, и он ступил на лед Терешки. И волк его не съел, и в капкан он не попал. Осталось свернуть налево, и рано или поздно появятся огни Сядемки. Хорошо бы пораньше. Опасное путешествие отняло последние силы.

Деревня словно прибежала навстречу Мите. Не успел он пройти полверсты, как показались редкие огоньки, приветливо забрехали собаки. Одно было непонятно: огни светились не на левом, высоком берегу, а на противоположном, низком. В дальнейшем оказалось, что Митя забрел в село Хороводы, расположенное, если мерить по большаку, верстах в десяти от Сядемки. Но Мите было не до размышлений. Он побрел к слабо мерцавшему огоньку и наткнулся на баньку. От баньки тянуло теплом. Он зашел в отворенный предбанник и в полном изнеможении опустился на пол. По лавке была разбросана одежда. В парной спорили мужики.

— Кабанов знает. Только навряд ли придет, — послышался знакомый голос.

«Никак Петр!» — обрадовался Митя.

— Что же он, сукин сын, присягу забыл? — спросил сердитый голос.

— Так ведь ему не с руки. Больно поздно назначаете.

— Не твоего ума дело… Подкинь ковшик… Твое дело не рассуждать, а оповещать.

Каменка ахнула паром. Дверца отворилась больше.

— Я и оповещаю. А он меня спрашивает: как, мол, на всю ночь отлучиться, чтобы жена не заметила?

«Ну да, Петр! — Митя радовался и пугался. — Вот она, фуфайка».

Веники хлестали. Петр продолжал:

— Ну, он обуется, оденется. А жена спросит: куда на ночь глядя? Что ему сказать?

— Черт знает что такое! Если он бабу боится, зачем отделенным напрашивается?..

— Какой с него отделенный…

Дверь больно ударила Митю в плечо. Изнутри потянуло распаренным веником. Голый мужик на тонких ногах выскочил на снег, кинулся в сугроб и блаженно зарычал. Разворошив сугроб, бросился в баньку и прихлопнул дверь. Заработали веники, и Митя ничего не мог расслышать. Да он не очень-то и прислушивался. Он до того отупел, что его не удивляли ни встреча с Петром, ни сердитый незнакомец, ни то, что Сядемка оказалась на низком берегу. Было ясно одно: надо скорее тикать домой и пересказать папе то, что услышал.

Митя пошел вверх по тропе, добрался до большака. На зеркальных колеях, заполированных полозьями, он не удержался и сел. Подняться сил не было. И думать ни о чем не хотелось. Вместе с руками и ногами замерзали и мысли.