Озеро синих гагар

Таловая дуда

Все парни в деревне были ладные, а Данилко словно топором вытесан из корявой березы. И лицо с изъяном: на щеках будто мак рассыпан — веснушки голимые. Девчата его за жениха не считали. На лужок соберутся — в его сторону даже не взглянут. Начнут кадриль плясать — так и в круг не пустят. А Маришка Потапова прямо в глаза насмехалась. Дескать, не годен ты никуда: ни пахать, ни боронить, ни душу веселить. Попробуй-ко возьми такого в мужья, от стыдобушки из дома не выйдешь.

Ей самой-то было легко. Цвела она, как таволга на лесной елани. Сразу и не разберешь: то ли цветок распушился, то ли косы девичьи по плечам рассыпались!

Много раз пробовал Данилко сватов к ней посылать. Придут сваты, а она им веник-голик вынесет и дальше порога не пустит.

После того перестал Данилко на игрищах бывать и нанялся в пастухи. Набрал стадо коров, хлопунец[18] конопляный сплел, из та́ловой ветки дудку смастерил, да и начал батрачить. Бывало, не успеют еще петухи утренней побудки закончить, как Данилко уже по улицам ходит, хлопает хлопунцом, стадо собирает, а потом пасет его до поздней вечерней зари, пока сумерки на землю не спустятся. Только и радости было — дудка та́ловая. Послушает он, как чибис над бугром кричит, как в болотной воде камыши шуршат, кузнечик свиристит, листья в осиннике шепчутся, и все, что услышит, на дудке сыграет, да еще от себя добавит. Вот над поско́тиной[19] словно теплый ветер чуть слышно пролетел, зазвенели по травам бубенцы, вслед за ними будто Маришка свой голос подала, ласковым именем назвала. Тосковал по ней все-таки!

Однако в народе так говорят: ты, пастух, в дудку-то дуди, но за стадом в оба глаза гляди! Один раз Данилко сплоховал. Была в его стаде коровенка из богатого двора. Иные коровы в ложбине лежат, жвачки жуют, а эта Пеструха в лес норовит. И все же сбежала!

Данилко болотины-мочажины обошел, каждый ложок осмотрел, даже ближнюю рощу обшарил. Нет нигде!

Ну, уж без шума не обошлось! Богачи-то, бывало, умели три шкуры сорвать, а за Пеструху хозяин мог голову снять. Сыщи, дескать, не то лучше домой не кажись!

Но горше всего, что при этом Маришка была. Стоит у ограды, смеется:

— Вот так пастух!

Понурился Данилко, вернулся сначала в поскотину, а оттуда еще дальше, в Черную дубраву. Коли искать коровенку блудливую, так только в дубраве: там, между колками[20], рожь колосится, а на еланях визиль, горох заячий, донник пахучий и всякие медовые травы. Только страшно ночью одному в тамошних местах. По деревенским поверьям, водились в них Лешак, Буканко и прочая нечисть. За каждым кустом в темноте что-нибудь блазнит. Кто-то плачет в лесу, ухает, стонет, гогочет. Не разберешь: то ли человек, то ли зверь, то ли птица ночная.

Так далеко за полночь и блуждал Данилко по Черной дубраве. Устал, дальше идти мочи нет. Выбрал он полянку, сел на пенек. Дай, думает, отдохну, пока что сыграю: может быть, Пеструха услышит дуду, отзовется.

Да вот только поет дудочка что-то невеселое. Вроде дождик осенний моросит, холодно, никак не согреешься. С ближних берез листья начали падать. Сорвется листик и тихо-тихо на землю ляжет, заснет.

Коростель перестал скрипеть. Филин за зайцем гнался, охоту прекратил и обратно в гнездо вернулся. Ой, дуда, ой, дуда!

Этак-то играл Данилко и совсем не заметил, как на полянке крохотный огонек пыхнул, за ним другой, третий, и вот уже вся округа заполыхала зарницами. А из травы поднялась метелка цветов чемерицы, приоткрыла широкий лист, и на том листке девушка появилась.

Сама-то мала, да одета богато: весь сарафан из соцветий алых!

Постояла она, посмотрела на Данилку, головой покачала:

— Ты пошто меня, молодец, разбудил? За каким делом тут оказался?

Данилко чуть дудку не обронил. Вот так оказия: с неба, что ли, эта девица свалилась? А всмотрелся в нее, каков у нее сарафан, да лицо какое приветное, и как жарким горицветом глаза горят, так сразу и понял, с кем встретился. Ведь в деревне Полевушку-то всякий знает. Кто полюбится ей, у того с пшеничных полос такой умолот соберется, чего иной год и черные пары не дадут.

Ну, мало-помалу рассказал ей Данилко обо всем: вот-де фигурой неказист, лицом нечист, сладких речей девкам сказывать не умеет, силенкой слаб, да к тому же бедняк, оттого и смеется над ним Маришка. А тут не ко времени еще и коровенка в лесу затерялась. Совсем беда!

— Ладно, хватит печалиться! — Полевушка промолвила. — Гнет тебя нуждишка в дугу, а ты гнись, но не ломайся. Подними-ко брови да взгляни веселей! Не дал ты мне сны досмотреть, так помоги теперь время до утра скоротать. Плясать хочу!

— Плясовых-то песен я и не знаю, — ответил Данилко.

— Этому научиться недолго! Ну-ко, давай!

Встала она перед ним, подбоченилась, краешек сарафана рукой приподняла, притопнула каблучком. Тут и дуда взыграла: будто брызги из нее брызнули, а потом ветер налетел, завихрил, закружил: «Ой, дуда, ой, дуда! В огороде лебеда. Лебеду я литовкой скошу, про нужду никому не скажу!» И еще жарче: «Топ-топ-перетоп! На еланке конотоп. Конотоп я коровам скормлю, на еланке кадриль спляшу!»

Не утерпел и Данилко: плечи расправил, встряхнулся, да и пошел следом за Полевушкой в пляс. Она-то мелким шагом идет, словно бисером сыплет, а он, как сокол, летает.

Вскоре утро забрезжило. Сизый туман попрятался в заросли талов под коряги и корневища.

Натешилась Полевушка, платочком утерлась:

— Экой ты парень удалой!

Данилко и без ее похвалы сам себе удивился. На поверку-то выходит, зря его девки хают, ничуть он не хуже иных дружков-молодцов. Не было у него случая этак повеселиться, да и пары подходящей для пляски на находилось, вот и не знал за собой никакого удальства, сторонился, совестился, жил вроде сверчка за печкой. Но Полевушка, хоть и назвала его лихим плясуном, все же задумалась:

— Каблуками дробить, пожалуй, не шибко мудрено. А попробуй-ко против силы устоять!

После того хлопнула в ладошки, какое-то слово сказала, и тем же мигом явился на полянку Ветродуй. Тот самый, что ветряки на мельницах крутит. От плеча до плеча — косая сажень, ручищи длиной с оглоблю, бородища ниже колен с желтинкой, как степной ковыль.

Опустился он на корточки, ручищами-то в березы уперся, да ка-ак дунул, сколь мочи есть… И пошел низовой ветер травы на землю стлать. Молодой подлесок согнулся. Камыши припали к воде. Сушняк затрещал. В дуплах завыло, засвистело. В рощах будто колокола загудели.

Ветродуй еще раз дунул, а потом разохотился, разошелся и начал дуть без остановки, вроде наконец-то забаву нашел.

Тут уж не только подлесок, но и старый лес начал шуметь.

Поначалу Данилко на ногах не устоял, упал, как подкошенный. Картуз ветром с головы сорвало и понесло-покатило невесть куда. Глаза затмило. На понитке ни одной пуговицы не осталось, по оголенной спине холод пробежал.

А дуда под ветром-то словно голос подала: «Топ-топ-перетоп! Кто смелей, тот сильней!»

Может, это вовсе и не дудочка та́ловая, а сама Полевушка промолвила. Данилко толком не понял, но как услышал эти слова, сразу весь подобрался, как, бывало, в деревне перед кулачным боем. Дескать, не может того быть, чтобы Ветродуй против человека устоял. Только вот неполадка: запросто, на кулаках, сходиться с ним несподручно, близко никак не подойдешь. И на кушаках не поборешься: у него, видать, кушака никогда не бывало. Пожалуй, лучше всего схватиться за воротки́.

Поднялся он с поляны, лицо полой понитка от ветра прикрыл, кинулся вперед и сгреб Ветродуя. Тот сразу дуть перестал, подпрыгнул на месте, хотел Данилка от себя оторвать, да уж нет: попал очень крепко! Ну и начали они друг друга книзу гнуть. Раза два Ветродуй хотел подножку подставить. Только колени согнул, а Данилко тем временем изловчился и грохнул его на спину, а следом и сам навалился.

Полевушка-то сначала смеялась: любо ей было, как два молодца бока мнут, а потом видит — дело неладно, надо Ветродуя выручать. Опять какое-то слово сказала, в ладошки хлопнула, и Ветродуй сразу сгинул, вроде его тут и не бывало.

Данилко даже осерчал:

— Что же ты, — говорит, — мне помешала во всю силу взойти!

— Потому что ты крепче его. Небось, даже лютый Сиверко супротив тебя не сдюжит! — сказала Полевушка. — Была бы я девушкой деревенской, так только тебя, а боле никого, женихом бы назвала. А вот за то, что потешил ты меня, награжу, чем могу. Выбирай себе подарок любой!

Тряхнула она фартуком, посыпались на поляну всякие цветы. Накидала их Полевушка и стала Данилке объяснять, будто цветки-то совсем не простые. Дескать, каждый из них чем-нибудь человеку служит. Хочешь клад найти — сорви цветок желтый. Красный пожелаешь — невесту богатую возьмешь. Цветок стародубки приглянется — значит, до ста лет проживешь. А коли хочешь всю жизнь на мягкой перине спать без забот, то возьми одуванчик нежный. Живут-де на земле люди каждый по-своему, у всякого радости разные, потому и цветки один на другой не похожи.

— А по мне, краше Маришки нет ничего, — ответил Данилко.

— Ну, тут я тебе не помога, — отозвалась Полевушка. — Коли захочешь, то сам тот цветочек добудешь!

Как раз в это время кукушка прокуковала: ку-ку! Посветлело небо. Из края в край пробежала по нему утренняя заря, и где ступала она, там след оставила, словно спелую малину ногами растоптала. Вскоре и солнышко над лесом показалось. Веселое: видно, хорошо выспалось, умылось водой ключевой, парного молока напилось! Того и гляди скажет: «Э-э-эй! За дело берись поживей! Летний-то день год целый кормит!»

Полевушка ручкой помахала Данилке, подобрала подол, чтобы пятками на него не ступать, да и побежала на хлебные полосы.

А Данилко задумался: «На что Полевушка намекнула? Вот таловую дуду своими руками изладил, научился на ней играть. Этими же руками Ветродуя поборол. Значит, захочу, так любого удальца положу на обе лопатки. Пашню могу пахать. Дрова рубить. Прясло городить. Сеять. Траву косить. Сено в стога метать. И дом построю. Даже, коли понадобится, то и в небо на крыльях взлечу, как птица сокол, а может быть, еще и выше его. Выходит, правда: все у меня в руках!»

С тем и вернулся домой.

Еще в загумнах вынул таловую дуду, приложил ее к губам: «Ой, дуда! Ой, дуда! Лихо горе — не беда!»

Бабы в это время гнали коров в пастушную. Как увидели Данилка, так диву дались: вроде тот же он, а отчего-то и не узнаешь его сразу. Ростом стал выше, в плечах раздался.

Хозяин Пеструхи из двора с кнутом выбежал. Замахнулся было на Данилка, но тот кнут у него из рук вырвал, кнутовище об колено переломил и в крапиву забросил.

А Маришка в эту пору как раз с озера воду несла. Данилко к ней: дай, дескать, напиться, красавица!

Любая хозяйка могла бы его холодным травником угостить, прямо с погреба, но у Данилка была иная забота: неужто, мол, Маришка, как и прежде, мимо пройдет?

Да нет, не прошла она мимо! Сняла одно ведро с коромысла, своими руками подала. И глаза вниз опустила, засовестилась.

Ну, а вечером, после пастушной, когда сумерки легли, пошел Данилко на лужок. Прежде, бывало, сядет в сторонку и смотрит, как другие-то парни перед девушками силой меряются, песни поют, на балалайках бренчат, гоголями ходят. Теперича Данилко их круг потеснил: вы-де молодцы удалые, да ведь и я вас не хуже! Бороться начали — ни один парень побороть его не сумел, на дудке та́ловой заиграл — все песенники враз замолчали. Выбрал Маришку, чтобы кадриль плясать, — никто с ним спорить не стал.

В тот же год Данилко и Маришка свадьбу сыграли.

Потом, много лет спустя, когда уже старым стал, Данилко все-таки с та́ловой дудой не расставался. Поиграет на ней, вспомнит, как с Полевушкой встречался, да и начнет своих внуков учить: все, дескать, в ваших руках и на земле, и на небе!