Озеро синих гагар

Серебристая шкурка

В ту зиму снегу выпало много. Крайние к поскотине избы замело до самых труб. Выедешь в поле — лошадь в сугробе вязнет, не только воз, а пустые дровнишки еле вытаскивает. В прежние зимы, бывало, в осинниках и в березовых колках весь снег следами прострочен: тут тебе и заячья тропа, и горностаева стежка, и мышки-полевушки мелкая вязь, и черного тетерева лапчатая поступь. А на этот раз под сугробами вся живность попряталась, лес опустел. Голодные волки каждую ночь начали в деревню бегать.

Вон там, видишь, где речка течет, под самым скатом бугра, стоял двор Емели Куяна. Мужичонка он был бедный, хоть и знал всякое ремесло. Пимы скатает. Сапоги протачает. Корзину сплетет. Дугу согнет и любо-дорого как изукрасит! А на богатство талану не было. Избенка покосилась. Плетни стояли, как пьяные. Сам зиму и лето в рваном тулупе ходил. Пить не пил, сладко не ел, а заработанные копейки, как вода в решете, не держались.

У этого Емели Куяна был сынишка Федот. Парень как парень. Ростом и здоровьем не был обижен, а характер весь в отца. Иные парнишки, бывало, на улице в шарик либо в бабки играют, а он дома сидит, чего-нибудь мастерит.

Вся утеха у него только в том и была, что с Кудрей возиться.

Ну, надо сказать, такую собаку, как Кудря, не в каждом дворе найдешь. Всякую она речь понимала, только что книжки читать и по-человечески разговаривать не могла. Шапку, хоть в лес унеси, спрячь, она найдет и домой принесет. Под самым носом мясо положи и скажи: «Трогать не смей!» — она с голоду подохнет, а не тронет. Морду на лапы положит, отвернется, чтобы запахом в нос не сильно ударяло, и сторожит.

Вот в эту зиму, как стали волки в деревню похаживать, Федотко собаку не уберег. Как-то ночью Кудря заскулила, зарычала, шерсть ощетинила, а парнишка возьми и выпусти ее во двор. Понадеялся на силу. Думал, Кудря волков одолеет. А их оказалось не один и не два. Не успела собака пасть открыть, как волки ее свалили, на бугор утащили и слопали. Лишь хвост от Кудри остался.

Федотко, наверно, с неделю тосковал. А потом как-то говорит отцу:

— Тятя, дай мне твою фузею[23].

— А зачем тебе? — спрашивает Емельян.

— Буду волков подкарауливать. Я им Кудрю так не оставлю!

— Смотри, как бы они тебя самого не съели.

— Не съедят. Ты только картечи в заряд положи.

Понятно, убытку от одного заряда немного. «Куда ни шло», — подумал мужик. Положил в ружье горсть пороха да горсть крупной дроби, хорошенько шомполом пыжи забил и кремень наладил.

Для порядка парня предупредил, чтобы, когда стрелять будет, сильнее к плечу приклад прижимал, а то сам с ног слетит.

Федотко в огороде засаду устроил. Выкопал в снегу ямку, сверху чащой забросал, сеном притрусил, фузею поставил на треногу, нацелил ее на бугор, на коем волки Кудрю растерзали, и стал ждать.

Одну ночь в засаде просидел, потом вторую и третью. Ночи стояли темные. Иной раз покажется, вроде тень метнулась, а вглядится — нет никого. Хотел было парень уже всю эту затею бросать. Но на четвертую ночь небо немного прояснилось, в разрывах туч месяц начал выглядывать. Как выглянет, по снежным сугробам будто иголки насыплет и огоньками их осветит.

В этом снежном мареве начало Федотку казаться: вот будто бугор зашевелился, дымок закурился, а потом обозначилось что-то, похожее на зверя. И зверь какой-то чудной: морда вострая, ушки торчком, туловище низкое и длинное, хвост пушистый. А по шкуре с головы до кончика хвоста серебряные искры то гаснут, то вспыхивают. Тряхнул Федотко головой, глаза протер. Нет! И в самом деле зверь на бугре сидит: морду поднял, туда-сюда ею водит, к разным запахам принюхивается.

— Ага-а! — обрадовался охотник. — Это ты, наверно, и слопал нашу Кудрю да опять пришел. Вот я тебе сейчас дам!

Приложился к фузее, курком щелкнул, поймал зверя на мушку и ка-а-ак бахнет! Целый сноп огня вылетел, в лесу будто сотни дровосеков топорами застучали, в плечо прикладом отдало, словно оглоблей ударило.

Подождал он немного, огляделся и видит: зверь на бугре лежит, значит, не зря фузея с ним разговаривала.

Наутро по всей деревне, из избы в избу, слух побежал. Мужики, бабы, детишки собрались во двор к Емеле Куяну чудного зверя смотреть. Руками по бокам хлопали: что за зверь, откуда такой явился? На волка не похож, смахивает больше всего на лису. Но в наших местах лисицы все рыжие, а у этой масть темная, как туча, шкурка пушистая и мягкая, словно пух, кончики волос все, как один, белые, серебристые.

Одна только бабка Дарья не похвалила Федотка. Осмотрела шкурку, поворчала, головой покачала и спрашивает:

— Ну, Федот, куда ты теперича эту невидаль девать будешь?

— Шапку сошью, — отвечает Федотко.

— Не по твоей одеже шапка-то будет.

— Тогда, стало быть, рукавицы излажу.

— Рукавицы теплые выйдут. Однако зря лишь товар испортишь. Шкурка-то, видать, не простая. Не ровен час, попадет тебе за эту шкурку от Снеговушки.

Озадачила Федотка старуха, почесал он в затылке, но большого внимания ее разговору не уделил: мало ли, дескать, чего она выдумать может…

Тем временем отец серебристую шкурку с лисички снял, очистил да присолил и сидел теперь, на пальцах прикидывал:

— Пожалуй, за нее парнишке можно пимешки справить. А если не пимы, то шубенку. Если не шубу, то штаны и рубаху бумазеевую.

Федотко побоялся о бабкиных словах отцу рассказывать. Батько-то был на руку крутой, скорый, того и гляди, рассердится, зашумит. Потому и начал его мало-помалу отговаривать. Шкурку-де продавать не к чему. Она пить-есть не просит, в лес не убежит, пусть пока дома побудет. Мне, дескать, ни пимов, ни шубы не надобно, хорошо и в старой шубенке зиму пробегаю.

Емельян послушал его, подумал и рукой махнул:

— Ладно, не будем продавать: может, самим в хозяйстве пригодится.

Принесли шкурку в избу, повесили на стенку, на гвоздь. После ужина залез Федотко на полати, старым тулупом укрылся. Вроде и спать охота, а не спится. Слова бабки Дарьи никак из ума не идут. Снеговушка, небось, шутки шутить не станет. Что-то не слыхать, чтобы она добро людям делала.

Лежит парень, с боку на бок поворачивается.

Мать ухватом погремела, посуду перемыла и начала на печи спать укладываться. Вот и отец самосаду накурился, накашлялся и улегся. Лучинка в треножке догорела, остатки ее упали в таганчик с водой, и наступила такая темнота, хоть глаз выколи. Только на стене, где шкурка повешена, голубые искорки вспыхивают.

Вскоре первые петухи пропели. Значит, время-то близко к полуночи. Лежал-лежал Федотко и задремал. Но только задремал, вдруг слышит, будто кто-то его зовет: «Федотко! Федотушко-о!»

Поднял он голову, прислушался. В избе тихо, а с улицы, и верно, кто-то его имя называет.

Соскочил он с полатей, подошел к окну, ухом приложился к стеклу и опять услышал: «Федотушко-о!»

Будто далеко где-то кричат.

Ну, Федотко и раздумывать не стал. Небось, чужой человек не будет в этакую пору звать. Может, кто-то шел да с дороги сбился.

Вышел он во двор, со двора — в огород, из огорода — на бугор возле речки. А ночь стояла глухая, ни одной звездочки в небе не видать. Лишь месяц из-за тучи выглянул, ухмыльнулся и опять спрятался.

Идет Федотко без пути-дороги, прямо по сугробам. Все тот же голос зовет и зовет. Вот поскотину миновал, вот уже и Марьино болото. Кругом камыш, тальники да березы голые.

Вдруг откуда ни возьмись ледяной дом перед ним объявился. Крыша выше берез, вместо окон камни-самоцветы вставлены, так и горят, так и играют, как дуга-радуга! Ветерок дунет — колокольчики на башенках звенят. На нижней ступеньке крыльца два сторожа стоят, оба ростом аршин с вершком, бороды до пят.

Остановился Федотко, рот раскрыл: откуда тут, на Марьином болоте, такая хоромина появилась?

На себя посмотрел и себя не узнал: пимы на нем новые, шуба новая, дубленая, шаровары плисовые. Фу-ты, ну-ты, как жених, нарядный!

По широкому полю, по снежному покрову ветерок промчался, метелица завихрилась, поземка побежала, а вслед за тем на крыльце дома сама хозяйка Снеговушка появилась.

Федотко, бывало, как к деду Матвею пойдет ночевать, всю ночь дедовы сказки про Снеговушку слушает. Дед не раз говорил: если поземка по полю стелется, так и знай, это Снеговушка бегает; если метель завихрилась, Снеговушка плясать пошла.

Только никто ее никогда не видел. А она вон какая: молодая, румяная, ростом высокая, платье на ней белое, как у невесты, на руках перстни, в волосы звезды вплетены. Поманила Снеговушка Федотка к себе:

— Это я тебя звала. Ну, добро, что пришел. С повинной головы спросу меньше. Расскажи-ко мне, как это ты лисоньку из фузеи застрелил, кто тебя этому надоумил?

Испугался парень. Коли бабка Дарья правду сказала, попадет теперь от Снеговушки! И рад бы домой убежать, да ноги не идут. Рад бы слово вымолвить, да язык будто к зубам пристыл.

— Говори, не бойся, — засмеялась Снеговушка. — Я тебе худа не сделаю.

Федотко и рассказал, как дело случилось, и про Кудрю рассказал, и про волков. Ничего не утаил. Послушала его Снеговушка, говорит:

— Коли так, то ладно. Видно, сама Серебрушка виновата, не побереглась. А жалко ее. Эта лисонька была темной ночью из снега рожденная, лунным светом умытая. Одежка на ней без цены.

— Я тебе ее шкурку отдам, — сказал Федотко, а сам про себя думает: «Получит — небось, на меня сердиться не будет».

— Завладел, так пользуйся, — молвила в ответ Снеговушка. — У меня и без нее богатства хватит, дарить не передарить, возами возить не перевозить. Хочешь, сам посмотри!

Махнула она рукой — в ледяной хоромине все двери настежь открылись. В каждой горнице стоят сундуки кованые, серебром и камнями-самоцветами доверху наполненные. Полы в горницах тоже самоцветами выложены, будто небо плитками нарезано и на пол настлано.

Федотко даже глаза рукавом прикрыл.

А Снеговушка засмеялась и давай свое богатство пригоршнями в небо кидать. Как кинет — так в темном небе огненный столб встанет, либо огненная дорога ляжет. Люди по деревням, поди, смотрят и думают: что это за сияние такое? И не догадаются, что это Снеговушка играет.

Вот это диво так диво! Такого во сне не увидишь!

Натешилась Снеговушка и говорит:

— Ну, понял теперь?

— Все понял, — ответил Федотко.

— Так что шкурку себе оставь. И запомни: она не простая, а заветная. Кто ею владеть будет, тот на всю жизнь счастье получит. В память об этой лисичке любое желание исполню. Только желание не сразу высказывай. Сначала подумай, с сердцем своим посоветуйся, а потом говори. Один раз исполню, на второй раз не спрашивай. Я хоть и богата, но скупа.

Федотко что-то хотел у нее узнать, но тут по полю поземка побежала, метелица завихрилась, ледяной дом исчез, будто его вовсе не бывало. Ни месяца на небе, ни звездочек. Один голый лес кругом да сугробы. В деревне, во дворах, собаки залаяли, петухи запели. Шубенка на Федотке снова старая оказалась и пимешки старые, заплата на заплате.

Вернулся Федотко в избу. Отец все еще спит, во сне что-то бормочет. За печкой тараканы шуршат. Шкурка на стене серебрится. Потрогал он ее руками, вздохнул: нажил-де с тобой заботы. Потом сел на лавку и начал думать: что же делать? Это ведь только сказать легко, чтобы с сердцем посоветоваться да пожелать чего-нибудь. Поди-ко, разберись, которое желание лучше, которое хуже. Гармонь, что ли, у Снеговушки выпросить? Такую же гармонь, как у Алехи, с двумя колокольцами. Научиться на ней играть да песни петь. Однако петь будешь, пока молодой, а под старость, пожалуй, не захочешь. Стало быть, не годится гармонь. А может, деньгами Снеговушка наградит? Нуждишки дома-то полным-полно. Изба старая, крыша, того и гляди, провалится. На лето надо опять в поскотину ехать, дерно драть, крышу заново перекрывать. Прясло в огороде развалилось. Не иначе, как придется на себе жерди из лесу таскать. Поди-ко, потаскай: пока две жерди волоком на горбу проволочешь, рубаха не один раз взмокнет. У матери пониток весь худой, полушалок — дыра на дыре. В самый раз деньги-то пришлись бы. Только вот беда: сколько их надо? Мало попросить — нуждишку не поправить. Много попросить, как бы худа не случилось. Тятька как-то говорил: «Денежка тогда хороша и радостна, когда она своими руками добыта, а к кому денежка легко придет, от того она легко и уйдет, либо на весь век по рукам и ногам свяжет». Вон Ефим Пестерь из-за денег-то всю семью замордовал: и старуху, и сноху, и сыновей. Два крестовых дома построил, в гумне скирды стоят по два года немолоченными, а в доме свежей шанежки не увидишь. Вся деревня его клянет. Где тут радости ждать от даровых денег? Лучше уж без них жить. Коли вправду Снеговушка желание исполнит, надо попросить у нее новой одежи и себе, и отцу с матерью.

Пожалуй, Федотко так бы и решил, но в это время сердце словно на ухо начало ему нашептывать: «Эх, Федот, Федот! Купят тебе пимешки — износишь, купят новые шаровары — порвешь. Обноски в огород выбросишь и забудешь. Не в одеже ведь счастье-то! В новую одежу можно и пень одеть, он красивее будет, а все-таки пеньком и останется. Да какую еще тебе радость надо? Сам ты парень здоровый, есть у тебя отец с матерью. Лениться не будешь — одежу купишь, избу себе новую построишь».

Пока так-то думал да про себя судил-рядил, на дворе совсем рассвело. Мать печку истопила, отец за оградой снег убрал, корове сена подбросил. Ничего Федотко придумать не мог. Хотел отцу сказать, но не решился: не поверит про Снеговушку.

Достал с полки шило, дратву и сел пимешки чинить.

В это время слышит, мать отцу говорит:

— Надо бы, Емеля, к горбатой Дуне сходить, какой ни на есть пирожок отнести. Сколько годов девушка с места не сходит, радости с детства ни капли не видела.

— Ну, что же, пошли сынишку, пусть отнесет, — ответил отец. — Мы от одного пирожка не обеднеем.

Тут Федотко и подумал: если вправду Снеговушка говорила, что серебристая шкурка заветная, то кому, как не Дуне, владеть ею?

Лет до пяти была она девчонка справная, а потом вдруг что-то приключилось: начала на поясницу жаловаться, видеть стала плохо. Года через два вырос у нее на спине горб, ноги отнялись, глаза темной водой залило. Родители к попу ее возили, знахарей приводили. Да ведь эти попы и знахари на один аршин меряны, им бы только с мужика последнюю полушку сорвать, а там хоть трава не расти. Так Дуня и осталась жизнь бедовать.

Вот уж обрадовался парень, когда Дуню вспомнил!

Взял он у матери пирожок с капустой квашеной, попутным делом и серебристую шкурку за пазуху сунул.

Ты посмотрел бы, какая Дуня была: маленькая, как стручок, сухая да тощая. А в этом маленьком тельце большая боль поселилась. Ноги ноют, по горбу словно кошки скребут. Ночью девчонка криком кричит, днем кричит, никакого покою ей нет.

Остановился перед ней Федотко, пирожок подал:

— Это тебе, Дуняша, мама послала.

А она руками машет:

— Не надо мне… ничего не надо…

— Да ты хоть откуси, попробуй пирожка.

— Не хочу. Ты бы мне лучше свежей травки принес в руках подержать, к лицу приложить. Либо цвету с черемухи… либо дал бы в лесу иволгу послушать. Измаялась я…

Федотку и без того ее жалко было, а тут у него слезы на глаза навернулись.

— Ладно, Дуняша! — сказал он в ответ. — Будет травка, будет белый цвет с черемухи. Вот тебе мой подарок.

Вынул серебристую шкурку и на Дуню накинул.

Как только пушистый мех ей на плечи упал, будто солнышко по ее лицу пробежало. За сколько-то годов первый раз улыбнулась Дуня, схватила подарок обеими руками, к щеке прижала.

А Федотко тут и добавил:

— Хочу, Снеговушка, чтобы Дуняша на весь век здоровой и веселой стала, чтобы краше ее по всей деревне никого не было.

Не зря Снеговушка обещание дала. Как только Федотко желание высказал, враз оно и исполнилось.

Соскочила Дуня с постели, про хворь забыла, посмотрела на себя в зеркало: куда тебе, какая красавица!

Жить теперь Дуне до старости, ни единой слезы не пролить!

Сказывали старики, будто Федотко потом Дуняшу за себя высватал, и будто бы счастливее пары по всей нашей деревне никогда не бывало.