Падение Эбнера Джойса

Падение Эбнера Джойса Перевод И. Грушецкой

С выходом в свет первой книги Эбнера Джойса «Наш измученный мир» перед автором тотчас открылась дорога к признанию. Вернее сказать, он сам проложил эту дорогу; книга была непохожа на другие, и читатели чувствовали, что могучее и самобытное дарование обогатило литературу.

«Наш измученный мир» была суровая и мрачная книга, но она была проникнута искренним чувством и глубока по мысли. Пытливая вдумчивость Эбнера не позволяла ему уделять много внимания поэтическим красотам, и хотя ему было лестно, что его признают «писателем», оставаться только писателем он не мог; он видел мир, полный бесчисленных бед и вопиющей несправедливости; навести порядок в этом мире — вот к чему должен стремиться молодой и сильный человек. Задача казалась не столь уж трудной, стоило лишь взяться за нее горячо и решительно. Достаточно посвятить делу несколько напряженных, деятельных лет. «Человек как таковой по своей природе неплох, — говорил Эбнер, — только общество делает его плохим». Порочен социальный строй, — объединяющий людей или, вернее, разъединяющий их.

Лучше поработать в полную силу час с раннего утра, чем лениво возиться целый день; и вот Эбнер вставал рано и сразу брался за работу. Весь в поту, задыхаясь, полный надежды и негодования, искренний, уверенный в себе — он закончил свое творение и бросил его в мир.

Книга состояла из двенадцати коротких рассказов, — словно двенадцати комьев земли, собранных с тех полей, по которым он, сын фермера, когда-то вел плуг. Как будто заговорила сама земля, — простая, родная земля; он согревал ее страстной верой в свою правоту, и от нее поднимался пар, словно курился ладан, и она взывала к голубым небесам о справедливости. Эбнер выступал печальником за землепашца, за самого первого, за самого старого, за самого нужного из всех тружеников. За того, на ком держалось цивилизованное общество, и кто тем не менее с каждым годом опускался все ниже, придавленный пренебрежительным равнодушием, холодным презрением, откровенной несправедливостью и грубой тиранией; за щедрого и трудолюбивого сеятеля, скудная жатва которого давалась таким горьким, отупляющим, непосильным трудом; за того, кто проводит свою жизнь под синим небом, но не может оторвать озабоченного взгляда от земли. Против всего этого восставал Эбнер; каждая страница книги дышала негодованием человека, не желавшего идти на компромисс с обществом. Казалось, иные рассказы были написаны не рукой, а дрожавшим от напряжения кулаком, — кулаком человека, готового вступиться за правду и справедливость; а на иных страницах, хотя они и были набраны равнодушной рукой наборщика, будто лежал отблеск того света, которым горел взгляд писателя в минуты вдохновения.

— Я верю, люди услышат мой голос и прислушаются к моим словам, — решительно заявил Эбнер.

Среди читателей, познакомившихся с книгой, нашлись умные, хотя и скромные люди, которые поняли, что Эбнер — личность недюжинная, художник (как Эбнер теперь величал сам себя), чьи взгляды, нравственный облик и творчество были в полном соответствии друг с другом. Начитанная публика — люди обычно придирчивые и пресыщенные — простила ему шероховатости стиля ради нового видения мира; и когда стало известно, что начинающий автор находится в Чикаго, многие illuminati[15] выразили благосклонное желание с ним встретиться.

Однако Эбнер пока не подозревал, что «свет» готов оказать ему теплый прием. Он снимал квартиру в глухой, отдаленной части города, где сблизился с небольшим кружком, члены которого, занятые серьезными интересами и обширной деятельностью, не имели времени воспитывать в себе приятные, светские черты характера. В этом кружке требование реформ и ораторское искусство были неотделимы друг от друга. По воскресеньям члены кружка проповедовали немногочисленным слушателям необходимость введения налоговой системы на землю. Эбнера с самого начала привлекло и то, что они исповедовали, и то, как они это делали. Земельный вопрос был в конечном счете самым важным, и красноречие должно было помочь усилиям этих пламенных Умов, направленным на решение великой задачи. Эбнер жадно впитал в себя их доктрину и тоже стал выступать в ее защиту. А речь Эбнера была достаточно выразительной. В шестнадцатилетнем возрасте он, оторвавшись от плуга, поступил в Академию Флетфилда и, проучившись три года, был оставлен там в качестве преподавателя риторики. Он сохранял полную верность старой классической школе, идеалам, которые и сейчас живы в сердце простого народа и даже в сенате; перед его глазами всегда стоял римский форум, и Дэниел Вебстер[16] оставался непревзойденным образцом всего, чем должен быть наделен человек, как существо разумное.

Итак, Эбнер продолжал выступать с речами или же раздавал у входа в залы брошюры, как свои, так и своих единомышленников, и не подозревал, что миссис Палмер Пенс жаждала познакомиться с ним, что Леверетту Уайленду было бы любопытно побеседовать с ним и что Эдриен Бонд, чьи произведения он читал, но не любил, охотно свел бы его с собратьями по перу. Он не имел еще удовольствия быть коротко знакомым с Клайти Саммерс и с ее занятиями социологией, а Медору Джайлс не знал даже по имени.

Миссис Палмер Пенс вела, по обыкновению, замкнутый образ жизни в своих «позолоченных стенах», по выражению Эбнера, — если не считать случайных выездов и приемов, сообщения о которых оживляли столбцы великосветской хроники; Эдриен Бонд совсем затерялся между обложками своих двух или трех тоненьких книжонок, — место, вполне заслуженное таким бездарным и поверхностным автором. Однако избежать встречи с Левереттом Уайлендом всякому, о ком «много говорили» и кто к тому же интересовался общественными делами, было потруднее. С ним Эбнер столкнулся на одном из заседаний Комиссии по налогам, органа, который бесплодно пытался осуществить некоторые разумные и справедливые меры в области накопления общественных фондов.

— Гм! Чего можно от него ждать? — заметил Эбнер, когда Уайленд выступал с речью.

С виду Уайленд был приветливым, обходительным господином, лет тридцати восьми — сорока. Он был вполне светским человеком и нисколько не жалел о том. Он был осыпан милостями коварного и непостоянного чудовища — нетрудового дохода, однако его общественные стремления оставались пока достаточно благородными. Если попытаться капитально определить Уайленда (а для этого он обладал достаточным капиталом), его следовало бы назвать тяготеющим и к Плутократу и к Честному Гражданину; возможно, что он надеялся совместить одно с другим.

У Эбнера он с первого же взгляда вызвал настороженность и неприязнь. Вид у этого господина был довольно-таки фатоватый; а разве тот, кто носил такое хорошее платье, мог руководствоваться хорошими намерениями и хорошими принципами? Да и оратором он был неважным: разве могли произвести должное впечатление разговорные обороты речи, фразы, высказанные будничным тоном? Нет, оратор может завладеть вниманием слушателей лишь при условии, если он выразительно приседает, голос его звенит, а сжатый кулак с размаху ударяет по раскрытой ладони и если он не скупится на повторения. Эбнер поставил под сомнение и умственные способности Уайленда, и силу его характера, и широту кругозора. Такой заурядный человек не мог опираться на те великие и незыблемые принципы, осуществление которых неузнаваемо преобразило бы и навсегда прославило человеческое общество. Нет, он то распространялся о целесообразности и практической возможности, то покорно признавал всем известные и никем не отрицаемые факты зла, то ратовал за честность и справедливость, как будто они могли возникнуть из порока и несправедливости.

«Хорошо бы ускользнуть от него», — подумал Эбнер.

Однако у выхода его перехватили знакомые, и вскоре Уайленд, который кончил говорить и заторопился по делам, уже подходил к Эбнеру. Кто-то услужливо представил их друг другу, и Уайленд, узнав, что перед ним автор «Нашего измученного мира», остановился на минуту, чтобы обменяться с ним двумя-тремя улыбчивыми и дружелюбными фразами.

— Рад, что вы здесь, — сказал он с непринужденной легкостью, — вопрос, конечно, довольно запутанный, но мы тем или иным способом распутаем его...

Эбнер холодно смотрел на собеседника. Вопрос вовсе не был запутанным, но он был важным, слишком важным, и улыбаться было нечему.

— Существует только один способ, — ответил он, — наш способ.

— Ваш способ? — повторил Уайленд, продолжая улыбаться.

— Да, мы предлагаем перестроить систему налогов, — объявил Эбнер, показывая жестом на двух или трех своих сторонников, стоявших рядом.

— Ах да, — быстро ответил Уайленд, узнав присутствующих. — Если бы это можно было осуществить...

— Можно и должно, — строго сказал Эбнер.

— Н-да, вопрос все-таки запутанный, — повторил Уайленд и сейчас же продолжал: — Я читал ваши рассказы — некоторые мне понравились. Надеюсь, мы познакомимся с вами поближе.

— Благодарю вас, — холодно ответил Эбнер.

Уайленд старался держаться дружелюбно, однако Эбнеру показалось, что тот разговаривает с ним свысока. А он терпеть не мог, когда кто-нибудь обращался к нему свысока, тем более человек, который уступал ему в способностях. Раздражало Эбнера и то, что Уайленд обладал двумя неоспоримыми преимуществами: возрастом (он был старше Эбнера лет на десять — двенадцать) и опытом (Уайленд всю жизнь прожил в городе, и Эбнер сразу почувствовал это).

— Буду рад, если вы согласитесь позавтракать со мной в клубе, — произнес Уайленд самым любезным тоном, — я как раз спешу туда.

Роковое слово — клуб! Оно подействовало на Эбнера, как ледяной душ. Он много наслышался о клубах. В клубах распутные дети Привилегий пили непристойные напитки, вели непристойные беседы и вообще непристойно проводили время. Эбнер был безупречно целомудренным в словах, помыслах и поступках, он всегда вовремя ложился спать, и клубы отпугивали его, словно лепрозории.

— Благодарю, — сказал он, — но я очень занят.

— Ну как-нибудь в другой раз, — невозмутимо согласился Уайленд, — и может быть, нам все-таки удастся прийти к взаимопониманию, — добавил он, имея в виду систему налогов.

— Сомневаюсь, — мрачно откликнулся Эбнер.

Уайленд ушел, разве что чуточку задетый. Все, что Эбнер впоследствии узнал об Уайленде, об его богатстве и положении, влиянии и деятельности, еще больше восстановило его против этого человека. Он не раз говорил об эгоизме и жадности финансовых воротил, и его язвительные замечания не могли не дойти до слуха Уайленда. Позже, когда у Леверетта Уайленда свойства Плутократа взяли верх над свойствами Честного Гражданина, — превращение, очевидно, неизбежное при известных обстоятельствах, — он не раз с улыбкой вспоминал о своих безуспешных попытках сойтись с Эбнером и спрашивал себя, насколько расхолаживающее недоверие Эбнера повлияло на выбор и падение его самого.

Хотя миссис Палмер Пенс горела желанием познакомиться с Эбнером и неизменно искала к тому случая, прошло добрых полгода, прежде чем наступил этот долгожданный день. Но вот она прочитала роман «Жезл тирана» — и все стало ясно: ее салону решительно не хватало автора романа, и нужно было во что бы то ни стало заполучить его.

Новая книга и по духу и по теме была во многом похожа на первую: человек, добившийся успеха, создает произведение, сходное с тем, что принесло ему славу. Однако на сей раз это был роман — первый из тех, которые Эбнер начнет впоследствии выпускать так же щедро и беспечно, как природа дарит людям свои плоды; роман отличался той же мрачной окраской, силой и тенденциозностью, что и первая книга.

К этому времени круг знакомств Эбнера значительно расширился. Товарищи по кружку свели его кое с кем из журналистов, которые познакомили его со стихотворцами и романистами, а те в свою очередь — с тесной группкой художников и музыкантов. Вскоре Эбнер понял, что ему приятно и полезно бывать здесь, в этой богемной, но вполне приличной компании, что он нашел ту среду, в которой ему легче всего дышалось. Нравы его новых знакомых были настолько строгие, что даже он ни к чему не мог придраться, а манеры приветливые и сравнительно простые. Порою, правда, здесь слишком увлекались всякими мелкими условностями, заимствованными, как он полагал, в «большом свете», но держались все непринужденно, с подкупающей доверчивостью, так что Эбнер вскоре вполне освоился с их компанией. Многие члены этого кружка жили в большом доме, владельцу которого, Кролю, пришло в голову назвать его Кроль-блок; обитатели переименовали свое жилище в «Кроличий садок», а самих себя стали называть «кроликами».

Поначалу Эбнеру было трудно поддерживать принятый здесь шутливый тон: он казался ему неуместным в мире, полном нужды и горя; но эти славные люди прилагали все усилия к тому, чтобы он не испытывал беспокойства, и спустя короткое время редкий субботний вечер проходил без того, чтобы Эбнер не заглянул к кому-нибудь в мастерскую поболтать или выпить чашку чаю. По правде говоря, «болтать» он еще не умел и только начинал привыкать, как привыкал обращаться со множеством предметов, якобы необходимых во время приготовления напитков. У себя Эбнер довольствовался простым столом квартирной хозяйки, которая, подобно ему самому, принадлежала к «простонародью» и не была слишком разборчива ни в посуде, ни в скатертях, и потому презрительно усмехался при виде затейливых чашечек, ложечек и причудливых розовых розеток на свечах, назначением которых было привлекать «нужных людей» — пользуясь выражением тех же «кроликов», — и дивился всевозможным тонкостям при заварке чая, которые помогали превратить нужных людей в выгодных покровителей. Точнее говоря, он косился на лимон, самовар и прочие невинные пустяки; а когда подавали ром, он молча отворачивался, и лицо его принимало строгое выражение.

Что ж, нужные люди не заставляли себя ждать: художественные мастерские в тот год были в моде, — и как только миссис Пенс узнала, что Эбнера чаще всего можно встретить у «кроликов», она поспешила завербоваться в число их гостей.

Юлдокси Пенс — плотная, полная энергии женщина, уже достигла зрелой поры, а под «зрелой порой» я подразумеваю лет тридцать шесть или около того. Она была хороша собой и богата, умна и честолюбива, но еще колебалась, не зная, избрать ли ей карьеру Светской Королевы или посвятить себя Высшим Стремлениям: возможно, что она надеялась совместить одно с другим. Она привезла с собой племянницу, мисс Клайти Саммерс, которая лишь первый месяц выезжала в свет, но, отличаясь большой предприимчивостью, уже успела присоединиться к группе по изучению социологии, состоявшей из девиц, с которыми стоило познакомиться, а также предприняла два-три похода в трущобы. Клайти, пожалуй, еще не решила, чего ей хочется: добиться Успеха в Обществе или подать нуждающимся Руку Помощи. Эбнеру предстояло повлиять на ее выбор.

«Кролики» не поверили своим глазам, когда в один прекрасный день миссис Юдокси Пенс предстала перед ними. Ее достаточно часто видели в «соперничающем предприятии» — «кролики» имели в виду соседнее здание, носившее торжественное название «Храм Искусств», обширное сооружение со множеством залов, мастерских, гостиных, помещений для собраний и репетиций драматических кружков, — но сегодня она впервые соблаговолила заглянуть сюда, в их скромный уголок, пусть всего лишь с коротким субботним визитом. Столько времени ожидали они ее прихода, и вот наконец-то самая нужная из всех нужных гостей пришла к ним.

— О-о-о! — удивленно протянул Маленький О’Грейди, специалист по рельефам из глины.

Только в честь прихода миссис Палмер Пенс кипел сегодня самовар в полумраке мастерской Стивена Джайлса, и только для нее колыхалось пламя свечей в розоватых розетках; для нее были аккуратно разложены на серебряном подносе мятные лепешки, для нее юная Медора Джайлс, недавно вернувшаяся к брату из Парижа, надела свое лучшее платье и разливала чай с самой обаятельной улыбкой. Миссис Пенс строила новый дом, и Стивен Джайлс больше чем кто-либо другой имел основание рассчитывать, что отделку помещения поручат именно ему. Совмещая в одном лице «художника-архитектора» с «живописцем», он обладал выгодным преимуществом и постепенно опоясывал «общество» кордоном, ожидая того дня, когда сможет покинуть «кроликов» ради «Храма Искусств».

Миссис Пенс сидела, утопая в подушках, в старинном резном кресле, под свисавшей над ней сверкающей чашей для благовонных курений, и с удовольствием, казалось, пила чай маленькими глотками, не сводя восхищенного взгляда с темноволосой стройной красавицы Медоры. Ей так понравилась девушка, что она, несмотря на свою тяжеловесную фигуру, встала и, подойдя к ней, присела рядом и ласково погладила ее по руке. В некоторых исключительных случаях Юдокси не заботилась о том, как она выглядит в сравнении с другими женщинами, и только сидеть рядом с мужчиной, уступавшим ей в дородности, было ей довольно тягостно, а уж стоять рядом с каким-нибудь собеседником небольшого роста и возвышаться над ним превращалось для нее в сущую пытку. Впрочем, она любила самое разнообразное общество и потому пребывала в постоянном движении.

Она была очарована Медорой и ни за что не покинула бы ее, но приближение Эдриена Бонда — известного в мастерской лоботряса — вспугнуло ее. Эдриен был слишком уж мал ростом. Он был сухоньким и тщедушным; он был худосочным, как его произведения; его черная, гладко прилизанная макушка доходила ей только до глаз, так что она видела пробор. Юдокси сразу почувствовала, что разбухает, раздается в ширину, занимает так много места, что ей самой становится трудно дышать, и обратилась в бегство. В поисках спасения она устремилась было к каштановой бородке Стивена Джайлса, как-никак приходившейся на одном уровне с ее подбородком, и вдруг в темном углу заметила нечто более обещающее — поистине могучий столп, — мужчину, который был, к счастью, выше и внушительнее, чем она сама, — рядом с его величественной фигурой она неизбежно сузится до более приличных размеров.

— Кто это? — спросила она Джайлса, схватив его за руку. — Немедленно познакомьте меня с ним.

Джайлс усмехнулся:

— Да это Джойс. Он теперь частенько к нам заглядывает.

— Джойс? Какой Джойс?

— Ну Джойс, всем известный, единственный в своем роде.

— Эбнер Джойс? «Наш измученный мир»? «Жезл тирана»?

— Он самый. Позвольте, я сейчас представлю его вам.

— Как угодно, только устройте встречу Магомета и горы. — Она оглянулась: маленький Бонд приближался. — Отбросим церемонии, — умоляющим тоном проговорила она, — я сама подойду к нему.

Джайлс подвел ее к какому-то пыльному занавесу, где стоял Эбнер, терзаясь досадой, что при всех своих возможностях он так неловок в обществе. С завистью следил он за Эдриеном Бондом, который поспевал всюду: улыбнется одному, кивнет другому, поболтает минутку с белокурой Клайти, беззастенчиво пофлиртует за чаем с черноволосой Медорой. «Вот мозгляк! Фат! Мотылек!»

Что-то заставило его обернуться. Светская дама, пышно разодетая в меха, протягивала ему унизанную кольцами руку, и с ее улыбающихся губок вот-вот должны были слететь какие-то очень приятные слова. Такое неожиданное внимание смутило, ошеломило Эбнера, но что можно возразить против светского приветствия? Эбнер, разумеется, не мог оценить по достоинству все значение этого знака внимания, который так решительно и открыто, пренебрегая условностями, выказала ему миссис Пенс, хотя, впрочем, в том, что она пожелала побеседовать с молодым даровитым автором не было ничего странного. Он неуклюже и серьезно пожал ей руку.

Миссис Пенс при ближайшем рассмотрении убедилась, что Эбнер не обманул ее надежд. Стоя рядом с ним — рослым, широкоплечим человеком, она уже не выглядела бегемотом, ей казалось, что она превращается чуть ли не в сильфиду; доверчиво, с чувством облегчения, она подняла глаза на его широкое лицо, на румяные щеки с пробивающейся густой растительностью каштанового цвета, которая над верхней губой переходила в кустистые заросли. Она посмотрела еще выше, на крутой лоб, где беспорядочно разметался пышный и дерзкий вихор, и с откровенным восхищением принялась разглядывать его руки и ноги, — крепкие мускулистые руки, что управляли рукояткой неустойчивого плуга, сильные ноги, которые тяжело и решительно прошагали многие мили по горбатым бороздам, по черной земле, развороченной лемехом и открытой лучам солнца и свежему воздуху.

Юдокси уменьшалась. Юдокси сокращалась в размерах. Она перенеслась в далекую, невероятную пору, когда была хрупкой девушкой.

«Я никогда уже не почувствую себя большой», — подумала она.

Сколько правды было в ее мыслях! После встречи с Эбнером Джойсом люди долгое время ощущали себя совсем маленькими.

Эбнер сосредоточенно и мрачно разглядывал представшую перед ним во всем своем великолепии миссис Пенс, но не спешил выразить свой восторг. Благодаря услугам осведомленной, вернее болтливой, великосветской хроники он многое — куда больше, чем она о нем, — знал о миссис Пенс, и многое отнюдь не говорило в ее пользу. Он попытался представить рядом с этой блестящей, пышной дамой свою мать, ласковую, терпеливую, трогательно маленькую женщину, привыкшую покорно исполнять тяжелый повседневный труд и не вознагражденную, даже на закате своей долгой безрадостной жизни, ни покоем обеспеченной старости, ни надеждой, ни обещанием, — ничем. Вспомнился ему и отец, добрый, седой старик, — он долго и беззаветно трудился, но не добился ничего, как рыбак, которому сети его не принесли улова; он отдал четыре года юности борьбе за свободу только для того, чтобы увидеть, как плоды победы бессовестно сорвали другие... Воображение Эбнера нарисовало ему образ Палмера Пенса, которого он знал как одного из воротил в каком-то гигантском тресте. Он видел властного состоятельного человека, который одним мановением руки объединил сотни мелких предприятий, сбросив тысячи мелких сошек в бездну голода и разорения, и беззастенчиво собирает дождь золотых монет, которые машина угнетения чеканит для него из страданий оскорбленных и униженных людей.

Эбнер слушал в мрачном молчании, как миссис Пенс щедро расточала похвалы «Жезлу тирана»: помимо глубокой нелюбви к светской болтовне, он не был обучен тем удобным фразам, которыми можно ответить на потоки слов. Однако нужные слова сразу нашлись, как только миссис Пенс затронула обширную область улучшения жизни городского населения. Она, как выяснилось, имела в виду основать педагогическое училище, — его можно было бы назвать институтом Пенса, если бы дело удалось, — и была бы благодарна всякому доброму совету или предложению.

— Как много гибнет сил и угасает талантов, как много видишь энергичных молодых людей, которые стремятся что-то делать и оступаются, не достигнув успеха из-за недостатка систематического воспитания, — гудел ее голос из глубин могучей груди.

— Только один вид воспитания действительно необходим, — веско произнес Эбнер, — надо воспитывать в людях чувство социальной справедливости, заставить их соблюдать принцип равных возможностей для всех.

— Равных возможностей? — переспросила удивленно Юдокси. — Я и хочу оказать молодым людям равную помощь в начале жизненного пути. Разве это не одно и то же?

Нет, Эбнер не мог согласиться. Подобно многим другим жителям западных штатов, Эбнер слепо верил в чудодейственную силу законодательства. Он крепко взял собеседницу под руку и, быстро вышагивая своими сильными ногами, повел ее по залам, словно по штатам — одному, другому, третьему, и наконец вознес под купол Капитолия. Повсюду трудились в согласии выразители интересов суверенного народа, сенаторы и члены Палаты представителей, и Эбнер, казалось, был одним из них. В присутствии столь высоких лиц, которым поручено следить за порядком, Юдокси Пенс почувствовала себя совсем маленькой. Чего стоила невесомая эманация ее доброй воли и добрых намерений в сравнении с мощью этих мужей, двинувшихся стальными колоннами к решению великой Проблемы?

Она заметно сникла. Маленький О’Грейди, издали следивший за миссис Пенс, в отчаянии ломал пальцы: «Он же отпугнет ее. Держу пари — она больше не появится у нас». Увы, Юдокси, почувствовав внезапное головокружение, начала понимать, что Высшие Стремления и в самом деле не для нее. Она осмотрелась и не нашла себя: миссис Пенс сошла на нет.

— Вы соглашаетесь брать у нее деньги — такие деньги? — строго спросил Эбнер у Джайлса, когда Юдокси отошла к Медоре и самовару.

— Что значит такие деньги? — удивился Джайлс. — Чем ее деньги хуже других? Что вы имеете в виду?

— Разве супруг миссис Пенс не возглавляет какой-то трест?

— Да, кажется так: Трест Перин или Трест Воздуха и Солнечного Света, не скажу точно. Я не особенно интересовался.

— И все же вы выполняете их заказы?

— И получаю хорошее вознаграждение. Кстати, миссис Пенс уже заплатила мне за эскизы — без задержек, по-деловому. Почаще бы так.

Эбнер грустно покачал головой.

— А я-то надеялся, что мы станем близкими друзьями...

— Я и сейчас надеюсь. Но что поделать — приходится зарабатывать на кусок хлеба с маслом.

Эбнер поспешил отойти в укромный уголок за занавесью, мысленно упрекая себя за то, что пользуется гостеприимством таких людей. Ему следует уйти, уйти немедленно и не возвращаться. Пока он раздумывал, как бы незаметно ускользнуть, подошла Клайти Саммерс.

Крупные мужчины не внушали ей робости, напротив, она уже успела убедиться в том, что их легче прибрать к рукам, чем маленьких; собственно говоря, она давно пришла к выводу, что молодой, бойкой и приветливой девушке, обладающей изящной фигуркой, копной солнечно-золотистых волос и большими, чуть навыкате синими глазами, самой судьбой предназначено вертеть мужчинами. Но Клайти никогда не встречалась с такими, как Эбнер Джойс.

Она поняла разницу, как только принялась подробно рассказывать о своем последнем хождении в трущобы. Между прочим, она упомянула о некоторых третьеразрядных увеселительных заведениях.

— Как? — воскликнул Эбнер. —Вы бываете в мюзик-холлах, да еще такого сорта?

— Разумеется! — удивленно отозвалась Клайти. — Разумеется, я бываю в мюзик-холлах! А разве вы не бываете?

— Никогда, — твердо сказал Эбнер. — Я предпочитаю тратить деньги иначе.

Перед Эбнером незыблемым строем встали его принципы, и в памяти возник заброшенный Флетфилд. Нет, ни убеждения, ни строго соблюдаемое правило каждый месяц посылать деньги родителям на ферму не позволяли ему подобных излишеств.

— Но это же ничего не стоит, — возразила Клайти. — Там нет входной платы. Нужно только время от времени заказывать выпивку.

— Заказывать выпивку?

— Ну да, хотя бы пиво. С двумя кружками можно сидеть сколько угодно. Многие наши девушки обходятся и одной.

— Многие девушки?

— Да, мы ходили туда всей группой. Очень любопытное заведение и публика... Знаете, такой огромный зал с круглыми столиками, и всюду мужчины пьют и курят, даже не снимая шляп.

— И вы общались с ними?..

— Как вам сказать... не совсем. У нас были ложи — так, наверно, их можно назвать, целых три. Они, правда, стоили какой-то пустяк. Потом мистер Уайленд купил сигар...

— Мистер Уайленд?

— Да, он был с нами — он считал, что кто-нибудь из мужчин обязательно должен сопровождать нас. Мы, однако, не смогли курить сигары, — хорошо, что одна девушка захватила с собой сигареты.

— Сигареты?

— Ну да, у них сносный запах. Самое неприятное, что там было сильно накурено и представление никуда не годилось.

— О-о! — с отвращением протянул Эбнер.

— Не подумайте, что представление было очень уж плохо! — уточнила Клайти. — Просто скучные, наивные и слишком избитые номера, все тот же грубый фарс и мелодраматические сценки, что можно увидеть повсюду, только в скверном исполнении — просто дешевое подражание. А несчастные завсегдатаи сидели, уныло потягивая пиво, и ждали, ждали, ждали, когда же им покажут наконец что-нибудь занятное. Никого в жизни мне не было так жаль. Мы с девушками решили собрать немного денег и хоть чем-нибудь помочь им — ну, скажем, нанять настоящих артистов... — Эбнера покоробило от этого пошлого «нанять» — ...нанять настоящих артистов, чтобы те показали беднягам первоклассное представление. Мистер Уайленд тоже обещал внести пай.

— Довольно! — не выдержал Эбнер.

Клайти умолкла, озадаченная его тоном и выражением лица. С ее щечек сошел румянец наивной увлеченности и великодушной решимости, хорошенькие губки задрожали от удивления, а большие синие глаза раскрылись еще шире. Какой странный! Как необычно он воспринял ее интерес к людям, ее готовность на свой лад помочь другой половине общества вести более счастливую жизнь! Эдриен Бонд или кто-либо другой, десяток, сотня мужчин сумели бы оценить ее благие намерения по отношению к тем, кто менее удачлив, не замедлили бы похвалить ее, наговорить ей комплиментов...

Эбнер Джойс глубоко уважал женщин, но питал отвращение к ухаживанию и в своей целомудренности часто не знал меры: был резок и нередко задевал женское самолюбие. Для него не существовало тонкости взаимоотношений между полами, он видел прежде всего человеческое существо как таковое. Он держал себя с женщинами точно так же, как он держал себя с мужчинами, и к пожилым женщинам относился не хуже, чем к молодым. Он вел себя с Клайти так же, как и с Юдокси Пенс, и точно так же вел бы себя с самим Уайлендом, — только с Клайти, пожалуй, несколько строже из-за ее эксцентричного поведения и манеры держаться вызывающе. Он проучил ее, как того заслуживала девица, которая посещает сомнительные зрелища, завивает свои желтые кудряшки, строит глазки незнакомым мужчинам и разделяет пустые развлечения плутократов.

— В чем дело? — недоумевала Клайти. — Разве мы не должны понять новые социальные условия и постараться их улучшить? Пройдитесь хотя бы по двум-трем улицам в портовых кварталах, загляните в дома, там вы такое увидите, — просто ужас!

Нет, Эбнер не мог согласиться.

— Неужели вы полагаете, что эти портовые кварталы, как вы их называете, непригляднее скотных дворов в начале марта? Или думаете, что дешевые балаганы более скучны, чем Главная улица зимой?

Все мысли Эбнера были слишком долго сосредоточены на бедственном положении сельскохозяйственных районов, чтобы обратиться к страданиям и несправедливости, выпадавшим на долю обитателей города. Он рассматривал город только как угнетателя деревни, а Леверетта Уайленда, о котором напомнило ему наивное щебетание Клайти, считал неким олицетворением города.

— Знаю я вашего Уайленда, — заговорил он, — встречался с ним. Мне о нем все известно. Уайленд живет на ренту. Имущество, доставшееся ему по наследству, теперь приносит вдвое болыший доход благодаря непосильному труду других людей. Пищей, одеждой, кровом — всем благополучием обязан он повышению ценности своего имущества, не связанному с его личным трудом.

— Живет на ренту? Не понимаю, что в этом дурного? Я тоже живу на ренту, если удается ее получить. А раз уж вы заговорили о повышении ценности, то разрешите вам заметить, что существует и такая вещь, как понижение ценности.

— Чепуха! Это — лишь возникающие изредка водовороты, не могущие остановить стремительный поток.

— Ничего подобного! — запальчиво воскликнула Клайти, увлеченная спором. — Вы поняли бы это, если бы присмотрелись к большому городу и увидели его непрерывный и неровный рост. Еще не достроенные кварталы становятся предметом темных махинаций: застройщики крайне непорядочно ведут себя, и дома идут на снос, прежде чем их успевают достроить. А что касается старых домов, то на них вообще не находится квартирантов, и мой бедный папа рискует не вылезти из затруднений, если только не сдаст их всяким темным личностям.

Клайти смело высказала свою точку зрения; вопрос был сугубо экономический, социологический, и они спорили как двое деловых людей. Так уж у Эбнера почти всегда получалось при разговоре с женщинами.

Что же касается домовладельцев, то их заботы не вызывали сочувствия Эбнера. Самыми темными из всех «темных» личностей были в его глазах владельцы сейфов, набитых закладными на земельные участки, а таковыми было большинство городских дельцов.

— Уж эти города, эти города! — проворчал Эбнер; затем добавил более мягко: — Ну, ничего, скоро они исчезнут.

— Исчезнут! Вот это здорово! Да известно ли вам, что восемнадцать и три четверти процентов населения США живут в городах с количеством жителей в сто тысяч и выше и что процент этот растет, как..

— Города распадаются, — упрямо настаивал Эбнер, — разваливаются от собственной тяжести, как снежный ком. И от собственной порочности. Люди возвращаются к земле, к земле, откуда они пришли. Этому способствуют усовершенствованные виды транспорта.

Эбнера не задевали проблемы города — он попросту отмахивался от них. Но лицо его оставалось хмурым, несомненно он думал об извечных бедствиях деревни.

— Пусть вас не волнуют трудности, которые приходится переносить жителям города. Это временные трудности, они возникают из-за скученности населения. Люди сами позаботятся о себе. Но не надо превращать их страдания в забаву, в повод для эгоистических развлечений — вам и вашим знакомым следует помнить это.

У Клайти перехватило дыхание. Неужели она всего лишь пустая и ветреная девица, порхающая как мотылек? Зачем тогда она пытается протянуть Руку Помощи обездоленным, — не лучше ли довольствоваться Успехом в обществе и отбросить остальное?

— Я думала предложить вам как-нибудь со мной пообедать, в одном новом квартале, где я часто бываю, но теперь...

— Я не привык «обедать», — ответил Эбнер.

— Буду рада видеть вас у себя, — сказала миссис Пенс, собираясь уходить и высматривая среди множества фонариков, занавесей и снующей публики, куда же запропастилась Клайти. — Племянница сейчас гостит у меня, и я уверена, что она будет рада снова повстречаться с вами.

Эбнер тоже смотрел вокруг, стараясь отыскать ее подопечную.

Клайти между тем сидела за чайным столиком с Медорой Джайлс, сердито грызла брошенную кем-то имбирную вафлю и отчаянно жестикулировала.

— Ни разу в жизни не встречала такого типа! Я с ним больше не разговариваю! Медведь, грубиян, — негодовала она.

Маленький О’Грейди, который подавал к столу нарезанный лимон, не на шутку перепугался. «Он всех отпугнет от нас!» — подумал бедняга.

Медора, улыбаясь, смотрела на Клайти.

— Ну-ну, не так уж Эбнер страшен, — мягко возразила она. — Стивен последнее время очень к нему расположен: серьезный человек, с такими благородными стремлениями.

— А вы сами? — перебила ее Клайти.

— Мы с ним пока не беседовали: я прохожу, как видно, испытательный срок. Он оглядел меня издали, и у него возникли сомнения. Либо они рассеются, либо нет.

— Какие сомнения?

— В его глазах я отступница, европейка, упадочная, ущербная, — словом, «табу».

— И он это сказал?

— Сказал! Неужели мне нужно все объяснять?

— Если вы и на самом деле такая, то это скоро обнаружится.

— Значит, Эбнер как бы пробный камень?

— По-видимому! Вот я оказалась ничтожеством, глупой девчонкой, которая развлекается всякими пустяками. Он не выбирает выражений.

— Не беспокойтесь за меня, — уверенно произнесла Мелора. —Я знаю, как с ним надо себя вести.

Миссис Пенс продолжала высматривать Клайти. За окном сгущались сумерки, и освещение в мастерской казалось еще более тусклым.

— Ваша племянница там, — сказал Эбнер, кивнув головой в сторону Клайти.

— В таком случае до свидания. — Юдокси, уже готовая направиться в сторону Клайти, с чувством пожала ему руку. — Так вы придете, не правда ли?

— Спасибо, но...

Эбнер медлил: он попытался представить себе дом, двери которого распахивались перед ним. Он видел лицемерие, фальшь, откровенное мошенничество, видел дорогую мебель и занавеси, легкомысленные этюды и игривые статуэтки, наглых и распущенных лакеев, видел, как выставлено напоказ богатство, приобретенное по меньшей мере сомнительными способами. Мог ли он воспользоваться таким гостеприимством?

— Возможно, что я зайду как-нибудь, если выберу время. Хотя, должен заметить, я очень занят.

— И все-таки найдите и для нас минутку-другую, — добродушно проговорила Юдокси и отошла от него.

Прошел немалый срок, а Эбнер так и не мог улучить минутку-другую для Юдокси Пенс, однако на «кроликов» он не жалел времени. Он навещал их все чаще и чаще и месяца через два чувствовал себя в мастерских как дома. Приветливые юноши обкладывали кусками глины огромные металлические каркасы, молоденькие девушки рисовали эскизы экслибрисов, а девушки посолиднее писали миниатюры; сосредоточенные, серьезные мужчины и женщины суетились подле холстов — и было ради чего: очередная выставка будет неполной, если там не будет показан «Смит», или «Джонс», или «Робинзон». Эбнер охотно беседовал то с одним, то с другим и делился своими взглядами на великие законы искусства.

— Так вот кого вы называете маркизой? — спросил однажды Эбнер у девушки, работавшей над миниатюрой. — Особа в белом завитом парике и в платье с низким вырезом? И она вам нравится?

— Пожалуй, да, — ответила удивленно девушка.

— Ну, а мне нет, — заявил Эбнер, возвращая миниатюру.

— Следующая натурщица будет одета молочницей, если только согласится.

— Одета молочницей? Нет, пишите с живой молочницы. Не отступайте от жизненной правды. И, прежде чем писать, постарайтесь полюбить вашу молочницу. Пишите, потому что любите.

— Право, не знаю, полюбятся мне молочницы или нет. Мне как-то не приходилось с ними встречаться.

— Они вообще не существуют, — раздался голос Эдриена Бонда, отдыхавшего в углу на диване. — Есть только продавцы молока, мужчины. А что до молочных ферм... — он откинулся на подушки. — Около месяца тому назад я побывал на одной из пригородных ферм, как раз тогда, когда знакомился с рынками. Дело в том, что в последнее время, — обратился он непосредственно к Эбнеру, — я все больше склоняюсь к мысли написать большую серьезную вещь, основанную на местном материале. Она будет называться «Бездна города» или что-нибудь в этом роде. Я понимаю, мои произведения на самом деле легковесны, вычурны, надуманны. Непосредственное изучение жизни, думал я... но увы, увы, увы! Ферма могла представлять интерес только для репортера, который ищет... ищет... уж и не знаю чего. После этого путешествия я даже кофе с молоком не могу пить...

— А что представляет собой художник, — прервал его Эбнер, — как не того же репортера, — репортера высшего порядка? Почему он должен куда-то ехать и ученически разрабатывать надуманные темы, которые несвойственны его времени и его среде? Люди почему-то едут за границу, вместо того чтобы, оставаясь у себя на родине, хранить самобытность. Они возвращаются изломанные, изнеженные, самовлюбленные, принося с собой тепличные настроения. Простое, кажется, дело налить чашку чаю, однако и это они превращают...

— Неужели вы имеете в виду Медору Джайлс? — оторвалась от миниатюры художница, выводившая шнуровку на корсаже маркизы. — Не судите о ней поспешно. Она просто забавляется, создает особое настроение, «атмосферу», как мы говорим.

— Все эти причудливые розетки и мятные лепешки настраивают, по ее мнению, на определенный лад, — уточнил Бонд.

— Я не знаю более разумной и умелой девушки, — заявила миниатюристка. — Взять хотя бы платье, в котором она была в тот день, — вы обратили на него внимание?

— Я... что-то... — начал было Эбнер.

— Ну конечно, вы не обратили внимания. Так вот, каждый стежок в том платье сделан ее собственными руками.

— А те кексы к чаю, — добавил Бонд, — и в них каждый стежок сделан ею. Она сама сказала об этом, когда я остался, чтобы помочь ей мыть посуду.

— Что ж, я, по-видимому, был несправедлив. Может быть, мне было бы даже приятно познакомиться с нею.

— Знакомством с Медорой вы могли бы гордиться, — сказал Бонд.

— Еще неизвестно, насколько такое знакомство будет приятно ей, — иронически заметила миниатюристка.

Это соображение Эбнер пропустил мимо ушей.

— И долго пробыла она за границей?

— Дайте вспомнить. Два года она училась музыке в Лейпциге; и играет на скрипке божественно, точнее говоря, недурно. Затем год пробыла в Париже. Она немного рисует, но так, безобидно.

«Два года в Лейпциге...» — размышлял Эбнер. Это выглядело более пристойно, более положительно, чем если бы все это время она провела в Париже. Скрипка, живопись... И то и другое требовало известных навыков, усердия, продолжительных упражнений.

— Что ж, пожалуй, ее можно извинить, — задумчиво проговорил он и высказал мысль о том, что литература обладает преимуществом по сравнению с другими искусствами, — ведь писатель может, не покидая родного угла, совершенствовать свое мастерство.

— В чем вы немалого достигли, — заметил Бонд. — Я восхищаюсь некоторыми вашими вещами. У вас есть чувство жизненной правды, уменье схватывать самую суть...

— Что дано человеку делать, то он и делает, — ответил Эбнер. — Да и что такое мастерство? Мы, писатели, должны разрешить извечную, великую социальную проблему.

— Вы так думаете? — спросил Бонд.

— Думаю ли, что существует социальная проблема?

— Думаете ли вы, что ее можно решить? У меня на этот счет свое мнение. Но это тайна. Я готов открыть ее только одному человеку, не больше. И я не отвечаю за последствия. Если мисс Уилбер не будет слушать...

Художница засмеялась и зажала ладонями уши.

— Вы в самом деле ничего не услышите? — спросил Бонд, глядя на ее растопыренные пальцы.

— Так вот, — обратился он к Эбнеру, — конечно, существует великая Проблема Человечества, но она неразрешима, да так оно и было задумано с самого начала. Наш мир не что иное, как коралловый островок, на котором нас к чему-то подготавливают, своего рода испытательный участок, парниковая грядка, откуда со временем нас расселят в зависимости от наших заслуг. Нет силы, способной разрешить загадку мира, кроме той, что в начале всех начал разделила его на части. Как ни натягивай одеяло, оно всегда будет чуть коротковато. Нам остается идти положенным каждому из нас путем, решая на грифельных досках некую задачу, решая больше для того, чтобы чем-нибудь занять себя, нежели в надежде получить «ответ», начертанный в Великой Книге там, наверху.

— Однако... — начал было Эбнер; его религиозное чувство было слегка задето.

Мисс Уилбер рассмеялась: она все слышала.

— Прошу вас, — торопливо продолжал Бонд, — не открывайте этой тайны ни одной живой душе. Я — единственный, кто нащупал истину. Если предать ее гласности, все побуждения заглохнут в человеке, всякая деятельность прекратится, и мир остановится. Так что — ни слова! Ведь если предрешено свыше, чтобы эта проблема оставалась неразрешимой, то очевидно, что нам и не полагается доискиваться истины.

Эбнер набрал воздуха, собираясь заговорить, но Бонд, не давая ему возразить, продолжал уже более серьезным тоном:

— Может быть, лучше не занимать голову такими вопросами, а взяться за что-нибудь полезное, повседневное. Поменьше о маркизах, побольше о той же молочнице...

— Так пишите о том, что вам знакомо, что вам по душе, — резко заметил Эбнер.

Он дал понять своим тоном, что ему не по вкусу прихотливая игра фантазии Бонда.

— Ах, если бы знать и любить значило для меня одно и то же, как для вас! Детство в деревне, какое светлое начало! Увы! Мне не по душе то, что знакомо, а то, что по душе, я не всегда знаю, скорей только угадываю.

Бонд говорил с непривычной для него искренностью. Один верный совет в эту минуту мог бы определить его будущность: Бонд в равной мере мог стать «веритистом» или остаться дилетантом.

Эбнер чуть не фыркнул и покачал головой, он не был склонен сочувствовать этому карлику, этому завсегдатаю студийных вечеринок, любителю бесплодных умствований. Да, над ним тяготело проклятие городского воспитания. Разве можно ждать чего-нибудь свежего и значительного от того, кто родился и вырос в нездоровой атмосфере города?

— Видите ли, — произнес он почти презрительно и даже не пытаясь скрыть это, — вы пишете хорошо в своем роде. Некоторые из ваших вещей даже обладают отточенным стилем. Я думаю, вы этого и добиваетесь. А мне важно содержание!

Бонд откинулся на подушки; он чувствовал себя слегка обиженным, совсем слабым и незначительным. Да, очевидно, большая, искренняя, глубокая вещь ему не по силам. «Бездне города» суждено остаться ненаписанной.

Эбнер проходил коридором и заглянул к Джайлсу. Декоратор работал над большими эскизами для панно.

— Тоже для какого-нибудь магната?

— Нет, для одного безобидного старичка, который всю жизнь честно трудился в предприятии по сбыту скобяных изделий. Как вы полагаете, имеет ли он право на цветочки?

— Смотря какие.

— Страстоцветы и камелии.

— Гм. Разве они растут в здешних местах?

— Вряд ли. Но мой джентльмен двадцать пять лет никуда не выезжал, и ему хочется уйти как можно дальше от «здешних мест».

Эбнер хмыкнул еще раз. Парики и парча, страстоцветы и камелии. И это в том городе, где только что закончена восемнадцатая глава «Возрождения». Не слишком быстро возрождается, однако, мир.

— Что случилось с Бондом? — внезапно спросил он.

— Не знаю. А в чем дело?

— Мы с ним только что беседовали. Он рисовался своей разочарованностью, щеголял парадоксами.

— С ним это бывает. Мы не обращаем внимания, привыкли.

— Какой-то он неустойчивый... Есть у него принципы, убеждения?

— Я, признаться, не задумывался над этим. Сам он, правда, о таких вещах не говорит, но уж, наверное, есть. Держится он вполне прилично и к людям относится доброжелательно. На него можно, во всяком случае, положиться, и мы верим в него. По-видимому, в нем что-то есть, этические устои, так сказать.

Эбнер с сомнением покачал головой. Будь у Бонда этические устои, это ощущалось бы во всем: в каждом жесте, в каждом слове.

— Если человек придерживается определенных принципов и убеждений, он должен сказать об этом полным голосом, как подобает мужчине.

— Н-не знаю. Допустим, что Бонд не любит выставлять свои чувства напоказ. Может быть, ему противно жить, как на витрине.

— Шумит о том, что напишет что-то интересное, в новом духе. Должно быть, это я расшевелил его...

— Вряд ли, он давненько об этом поговаривает. А причина тому — сердечная привязанность. Ему хочется славы, чтобы сложить ее к ногам своей любимой. Ну и подзаработать он не прочь, хотя, кажется, располагает небольшим состоянием.

— А кто она?

— Молоденькая мисс Саммерс.

— Пусть себе берет ее на здоровье. Пусть она его тащит «обедать» в свой новый квартал, — быстро проговорил Эбнер. Затем продолжал более спокойно: — Однако в тот вечер они почти не были вместе. Разве что перекинулись двумя-тремя шутками. И почти не обращали внимания друг на друга.

— А что же им следовало делать? Сидеть рядышком, держась за руки?

— О, эти городские нравы, — пробормотал Эбнер, задетый насмешливым тоном Джайлса и раздумывая над условностями городского общества.

— Видели бы вы их прошлым летом в деревне!

— Их-то в деревне?

— Ну разумеется, почему бы и нет? Они оба гостили у нас на ферме.

— На какой ферме?

— На ферме у моего отца. Мы с Медорой каждый год в июле и августе устраиваем для наших стариков что-нибудь веселое. Там они и познакомились и чувствовали себя как рыбы в воде. Тогда же у Бонда зародился замысел его шедевра с коровами. Он, наверное, вам рассказывал?

— Гм! — буркнул Эбнер. Стал бы он обращать внимание на пустые попытки вторгнуться в его заповедник!

— Через недельку мы отправляемся домой на праздники, поедемте с нами, — предложил Джайлс.

— Так, значит, вы сын фермера? — задумчиво проговорил Эбнер.

Он посмотрел на камелии, на свободно завязанный парижский галстук Джайлса, на его аккуратные ногти, — слишком уж все изысканно.

— Конечно. Вырос среди лопухов и лебеды. Потому мне так и нравится все это. — Он показал рукой на панно. — Ну, как, поедете с нами? Мы были бы страшно рады.

Эбнер раздумывал. Приглашение было радушным, от чистого сердца, и к тому же его родной Флетфилд расположен неподалеку от фермы Джайлса, в каких-нибудь тридцати милях.

— А ваша сестра поедет?

— Непременно. Она и будет всем заправлять.

— Не знаю, право, — медленно проговорил Эбнер, — возможно, что мне будет интересно.

Джайлс понял: то было согласие, хотя и выраженное в грубоватой провинциальной манере.

Стивен Джайлс не ошибся, — Эбнер и в самом деле провел рождество на ферме его родителей, и Медора тоже приехала туда, как и было обещано, и всем «заправляла» с первого и до последнего дня.

Побуждаемый тайным любопытством, Эбнер решил присмотреться к этому «новому типу» женщины, непонятному, искусственному, который одновременно привлекал и отпугивал его и, по всей вероятности, заслуживал осуждения.

Медора пригласила гостей по собственному усмотрению. Она слышала о попытках Эдриена приобщиться к достоверности, к простоте и решила предоставить ему счастливую возможность изучить коров на их зимних квартирах. Клайти Саммерс тоже молила взять ее с собой, ей так хотелось посмотреть на деревню.

— Я знаю, сейчас не увидишь пробуждения природы, но меня развлечет зимняя скука провинциальной Главной улицы.

— Ну что ж, поедемте, — согласилась Медора. — Там мы, кстати, сделаем кое-какие рождественские закупки.

Джайлс выразил удовольствие по поводу приглашения Бонда и Клайти.

— Им подвезло, — сказал он Эбнеру, — за неделю на ферме они больше успеют, чем за полгода свиданий в разных мастерских.

Замечание это имело только один смысл.

— Неужели, — спросил Эбнер, — вы хотите, чтобы Клайти вышла замуж за него — такого поверхностного, легкомысленного, слабовольного человека?

— Бонд вполне приличный малый, — заступился за приятеля Джайлс. — Из него выйдет хороший муж, он добр, будет заботиться о ней.

— Но неужели вы хотите, чтобы он женился на ней — такой дерзкой, распущенной, превращающей в забаву чужие страдания?

— Она славная девчурка, — терпеливо возразил Стивен, — эти ее увлечения вскоре пройдут, и она станет хорошей женой, не хуже других.

Стояли тихие, неяркие, словно умиротворенные дни, будто осень медлила уйти и уступить место декабрю. Рука зимы еще не коснулась бурых полей, расчищенных и прибранных. Воздух был неподвижен и свеж, а солнечный свет щедро заливал холмы и лощины, и они, играя смягченными оттенками — от коричнево-желтого до мечтательно-голубого, уходили к неясной, зыбкой черте горизонта. Усадьба Джайлса располагалась высоко по обрыву; вниз по реке были разбросаны островки, и на самом дальнем из них, в двух-трех милях отсюда, виднелись строения.

— Ну, пошли на скотный двор! — скомандовала Клайти после того, как приезжие полюбовались видом, открывавшимся с обрыва. — Эдриену нельзя терять время!

Джайлс повел гостей к опрятному сараю.

— Однако здесь совсем сухо! — вскричала Клайти.

— Вы думали, мы все время шлепаем по колена в грязи, — недовольно возразил Эбнер.

— А что касается скуки — то здесь, наверное, не скучно ни зимой, ни летом. И кроме того, рядом город, — Клайти указала рукой на поселок, видневшийся вдали.

Да, родители Джайлса позаботились о том, чтобы у них не было скучно. В доме нашлись и книги и журналы; пара добрых рысаков, вместительный экипаж, да про запас и другие средства передвижения; телефон и пианола с набором валиков, которые ежемесячно менялись; кругом жили такие же почтенные фермеры, с которыми они не уставали поддерживать самые добрососедские отношения.

— Надеюсь, вам не сразу наскучит наше провинциальное житье? — добродушно спросила Медора.

— А разве мы скучали в прошлый раз? — возразил Бонд.

— За нас не беспокойтесь, — бросила Клайти.

Медора Джайлс взяла Эбнера под свою опеку. Она отлично понимала, какого Эбнер мнения о ней, и решила позабавиться, показав ему себя в более благоприятном свете, но не делая, однако, больших уступок. В ее манере одеваться и держать себя, во всем ее облике сквозили необычайная утонченность, изящество, сдержанность. Она, конечно, не станет совсем другой даже дома, в провинции. Но она покажется перед Эбнером в обстановке, соответствующей его деревенским вкусам, и он, быть может, простит Медоре несколько необычные привычки.

Как нельзя более кстати заболела одна из служанок. Принявшись хозяйничать, Медора взяла в помощники Эбнера. Она научила его отбивать мясо, затем стала доверять ему более ответственные дела, и вскоре Эбнер, присев у кухонной плиты и принимаясь взбивать яйца в большой желтой миске, совсем иными глазами смотрел на Медору. Не было, казалось, на свете женщины более умелой, проворной, домовитой. Неужели перед ним была та самая особа, которую он видел в нелепо убранной мастерской, где, восседая за чайным столиком, она с многозначительным видом совещалась о пустяках с разодетыми и развязными вертушками и, несколько рисуясь, играла сахарными щипчиками?

Медора была все такая же изящная, легкая. Все так же смущала она Эбнера своей необычностью; зато она всегда знала, где что найти, вплоть до фильтра от терки для мускатного ореха и умела обращаться со всей этой утварью. Видно было, что ферма для нее — родной дом. И Эбнер тоже почувствовал себя как дома.

Чтобы поразить гостя, Медора попросила Эбнера помочь ей накрыть на стол. Он заметил с облегчением, что ему не придется возиться с разного рода бесполезными предметами, которые он видел в студии; вместе с тем вся сервировка резко отличалась от тяжелой и безобразной, потемневшей от времени посуды во Флетфилде и от грубых столовых приборов его квартирной хозяйки. До сих пор Эбнер мирился с полным пренебрежением миссис Коул к убранству стола, ему даже нравилась эта черта; но сейчас ему вспомнилась ее столовая, и он отчетливее, чем когда-либо, видел пятна на скатерти, трещины на тарелках, пыльные дорожки, свисавшие с полочки над камином, и неряшливую служанку. «Смогу ли я вернуться туда?» — мелькнуло у него в голове.

В довершение ко всему Медора усадила Эбнера на почетное место и предложила ему отведать приготовленное ею блюдо. Эбнер попробовал и был покорен. Ему стало ясно, что и хороший пансион в сущности — плох, и даже наилучший — всего лишь посредственная, временная замена домашнего уюта.

В течение дня телефон сделал всеобщим достоянием весть о приезде Эбнера, а на следующее утро, вскоре после завтрака, со двора донесся клич:

— Эй-о, соседи!

В щегольском экипаже, запряженном красавцем жеребцом, восседал Леверетт Уайленд.

— Как он здесь очутился? — спросил Эбнер у Джайлса, стоявшего рядом у окна гостиной.

— Его участок милях в трех-четырех вниз по реке, — ответил Джайлс, отыскивая свою шляпу.

Тем временем Клайти, постучав по стеклу соседнего окна, выбежала в чем была встречать Уайленда.

— Он всегда приезжает сюда на рождество с семьей, — сказал Стивен.

— С семьей? У него есть жена и дети?

— Да.

— Зачем же он таскается по сомнительным мюзик-холлам с компанией девиц?

— Я кое-что слышал об этом. А вы думаете, лучше поручить девушек холостяку?

— Зачем он держит ферму? — спросил Эбнер, отстав с Медорой от других.

— Ему дороги воспоминания. Он здесь родился и ни за что не хочет расставаться с родным уголком. Надеюсь, это не умаляет его в ваших глазах?

Уайленд заехал, чтобы пригласить мужчин на свою образцовую ферму. Они потратили целое утро, знакомясь с этим дорогостоящим предприятием. Бонд выражал свой восторг в бесчисленных «ох» и «ах», отличающих благовоспитанного гостя. Эбнер в гробовом молчании разглядывал все, что понастроил этот фермер-любитель. Можно, конечно, забавляться всеми этими дорогими игрушками ради пустого времяпрепровождения, но вряд ли этот человек сумел бы прожить, обрабатывая крохотный клочок земли. На двух ногах может стоять всякий, а многим ли удается — на одной?

— Ферма приносит вам доход? — вдруг резко спросил он Уайленда.

— Доход? Ну что вы! Надо мной смеется все графство. И полгорода живет за счет того, что у меня нет «сметки».

— Гм! — буркнул Эбнер.

Он еще острее чувствовал, что не имеет ничего общего с этим изящным, улыбающимся человеком, — продуктом нездоровых условий жизни большого города.

— На днях мне случилось встретиться с вашими друзьями — сторонниками прогрессивного налога на землю, — заметил Уайленд, когда они входили в птичник — роскошное помещение с дюжиной клеток, где размещались куры не менее дюжины пород: леггорны, плимутроки, джерси, ангорки, гемблтониасы и «все такое», как позволил себе заметить Бонд. — Ваши знакомые жаловались, что в последнее время вы редко бываете у них.

Эбнер нахмурился: Уайленд, очевидно, пытается поддеть его. Однако приходилось признаться, что он и в самом деле изменил одному кружку ради другого и искусственному освещению ораторской трибуны явно предпочел свет, проникающий через стеклянную крышу художественных мастерских.

— Я по-прежнему верю в их дело, но служить ему можно по-разному. Моя следующая книга...

— Я отнюдь не противник ваших идей, — я лишь спорю о возможности их осуществления. Если угодно, я был бы даже рад, если бы вам удалось что-нибудь сделать. Что может быть хуже нынешней неразберихи? В нашей Декларации и Билле о правах равенства больше, чем надо, но добьемся ли мы когда-нибудь равенства в системе налогов...

— Рад, что вы выступаете в защиту сельского населения... — начал было Эбнер.

— Сельского населения? — Уайленд удивленно смотрел на него. Находясь на скотном дворе или в птичнике, он как никогда ощущал контраст между надежностью своих загородных владений и ненадежностью городского имущества. — Ну нет, я подразумеваю горожан-налогоплательщиков. Принципы демократии, применяемые в широких масштабах, окончательно определили ее лицо, и чего мы добились? Всякие преступники и темные элементы подстрекают равнодушных, невежественных, завистливых людей грабить преуспевших граждан.

Эбнера начинали злить разговоры о городе — они были так неуместны здесь, на лоне неиспорченной природы.

— Я верю в народ, — заявил он, имея в виду часть населения, живущую в сельской местности.

— И я верю... хотя в известных пределах и до известной степени. Но я не верю в простонародье, — отвечал Уайленд, подразумевая тех, кто жил в городах.

— А между народом и простонародьем разница, как между картофелем и картофельными очистками, — заметил Бонд, поймав какое-то летящее перышко. — Вскоре мы начнем пожирать друг друга. Даже самым доброжелательным из нас не останется ничего другого, как изгонять сатану огнем. От налогового чиновника и всех козней его...

— ...избави нас, господи! — подхватил Бонд, всегда соглашавшийся с Уайлендом.

Эбнер нахмурился: его религиозное чувство восставало против подобного тона.

— И от всех присных его, — продолжал Уайленд. — Дошло до того, что они угрожают мне в моей собственной конторе! Как по-вашему, — что делать? Начинать борьбу или поддаться? Обратиться в суд или пойти на сговор с ними?

— Если вы хотите сохранить душевный покой, — заметил Бонд, — то есть лишь один способ. Но при этом вы можете делать вид, будто все уладилось самым благородным образом.

Уайленд вздохнул.

— Неужели вы полагаете, что возможен выбор? Либо я даю им взятку, либо они шантажируют меня. Да, в этом году я, наверное, упаду на несколько делений — в моральном отношении.

Эбнер невольно отодвинулся. Он был совершенно несведущ в запутанных финансовых делах. Но он видел человека — хозяина дома, который, принимая гостей, цинично признавался перед ними в своей испорченности и позорных поступках или, во всяком случае, в своей готовности вступить на этот путь.

— Реформа станет возможной лишь благодаря бескорыстным усилиям людей с чистыми побуждениями и безупречной репутацией, — торжественно заявил Эбнер.

Уайленд снова вздохнул. Он подумал о своих доходах с городской недвижимости, которая может подвергнуться расхищению и конфискации.

— Боюсь, из меня не выйдет сторонника реформы, — разочарованно произнес он.

Эбнер утвердительно кивнул головой с видом осуждения. И Уайленд, который стремился, возможно, найти опору для своих шатких убеждений, тоже кивнул головой.

— Не нажимайте так сильно, — сказала Медора, кладя скрипку на пианолу. — Весь дом трясется, того и гляди лампа упадет! Да и вы быстро устанете.

Эбнер вытер пот со лба и потрогал влажный воротничок. В любое занятие он вкладывал всего себя.

— Я-то устану? Мне кажется, силы у меня достаточно.

— Можно найти лучшее применение для своих сил... Позвольте, я покажу вам.

Присев у пианолы, Медора переставила валик и легко нажала на педали: раздалось несколько звучных тактов.

— Вот и все.

— Понимаю, — произнес Эбнер, послушно садясь за инструмент.

Присутствующие дивились: спокойно выслушивать замечания или советы было не в его правилах.

— Попробуем еще раз, — предложила Медора.

Эти музыкальные экзерсисы заключали вечер, который был посвящен литературе. Эбнер и Бонд читали свои новые произведения с упоением, как и положено авторам в подобных случаях, а присутствующие слушали, если и не получая особого удовольствия, то, во всяком случае, с достойным терпением. Эбнер прочитал две-три главы из «Возрождения», а Бонд всего лишь несколько страниц из своей повести, где, отказавшись от подражания иноземным романтикам, он обратился к воспеванию родных полей. Пробуя свои силы на новом, непривычном для него материале, Бонд рассчитывал на поддержку и одобрение Эбнера; однако он обманулся в своих ожиданиях.

— О коровах на выгоне надо писать просто, — заметил Эбнер, — без прикрас, не вдаваясь ни в историю, ни в мифологию, не притягивая своих впечатлений от путешествий по другим странам. Вот, например, вы упоминаете о Ranz...

— Ranz des vaches, — подсказала Медора, — это, кажется, песенка альпийских пастухов...

— Это для колорита, — возразил Бонд, пытаясь защищаться.

— Передайте колорит нашего родного пастбища. Затем вы говорите о какой-то породе скота, разводимой в окрестностях... Рима, если не ошибаюсь?

— В Кампанье. Путевые заметки...

— Путешествие — праздное занятие, — заявил Эбнер.

— Безусловно! — подхватила Клайти. — Сидите у себя на пороге, как советовал Эмерсон[17].

— Разве он так сказал? — вмешался Джайлс-отец. — Мне кажется, он говорил, что...

— Все известно, — перебил Стивен, — но мы не следуем его совету.

Эбнеру было непонятно, о чем шла речь, но он не нашел нужным расспрашивать.

— Далее, вы цитируете какого-то древнего автора, — Феокрита[18], кажется?

— Да, Феокрита, так это же исторический фон.

— Оставьте историю в покое. Живите настоящим. А прошлое забудьте, похороните его.

— Не так-то легко. Наследие веков, сами понимаете. Трудно забыть то, что знаешь. Вот если не знаешь... тогда это просто, — произнес Бонд иронически.

— Достаточно об этом! — воскликнула Медора, опасаясь, что страсти разгорятся.

— Если уж вы не можете обойтись без древних греков, — продолжал Эбнер, — учитесь у них одному — познавать мир. Греки, насколько мне известно, черпали свои знания от предметов и природы, их окружающей, от людей, с которыми они соприкасались. Они не обращались к древним авторам, не рыскали по свету и признания искали не на стороне, а на родине.

— Греки не так-то уж много и знали, — вставила Клайти.

— Ну нет, — возразил Бонд, бросая на Клайти ласковый взгляд, чтобы смягчить свое возражение. — Они все довели до совершенства; возьмите архитектуру — храму недоставало законченности, пока они не сделали портик более строгим и не расчистили дворик перед фасадом и не...

— Замолчите, Бонд, — прервала его Медора. — Лучше послушаем музыку, пока мы не рассорились, — предложила она, поднимаясь. Эбнер был скорее озадачен, нежели раздражен.

Бонд последовал за всеми.

— Буду держаться привычной области, — обратился он к Клайти, засовывая в карман смятую рукопись, — грифы, горгоны, гидры, химеры, всякие чудовища, но никаких коров! Правда, Клайти? Веритиста из меня не получится.

— Самсон разрушает храм, — заметила Клайти. — Рухнула первая колонна. Что будет дальше?

— Они сам погибнет под развалинами, — задумчиво проговорил Бонд, — вот увидите.

Прежде чем Эбнер научился обращаться с педалями пианолы и наигрывать нехитрые мелодии, Медора убрала за ненадобностью большинство своих валиков. «Траурный марш на смерть Зигфрида» был слишком сложен для ее гостя, слащавые итальянские мелодии были ему не по душе. В конце концов ограничились тем, что исполняли патриотические гимны и старинные песенки. У Медоры на ферме была неплохая скрипка, она аккомпанировала Эбнеру, и тот от души радовался, наигрывая «Вечерний лагерь» или «Долину лилий». Родители Медоры давно уже позабыли эти песни, но были не прочь тряхнуть стариной.

Последний валик остановился, слегка щелкнув.

— Ну так что же вы думаете о прочитанной главе? — спросил Эбнер, убирая валик. Его вопрос не относился к Медоре, он оглядел всех, приглашая высказаться. Но Медора была рядом, и его взгляд естественно остановился на ней.

— Как вам сказать... — пробормотала Медора.

Несколько недель тому назад Медора просмотрела «Жезл тирана». Дарование Эбнера сказалось с особой силой на страницах, посвященных экономическим проблемам; но сюжет книги в своем развитии выпустил, образно выражаясь, несколько ответвлений, и одно из них протянулось к проблемам семейной жизни и супружеских отношений. Благородство Эбнера, — благородство, начисто лишенное светской утонченности, — сказалось в защите несчастной женщины, обреченной всю жизнь нести цепи супружества с нелюбимым и жестоким человеком. Эбнер ставил вопрос: почему она должна страдать всю жизнь? Разве она не вправе уйти одна или со спутником, не связывая себя притом разными условностями? Разве это не было бы справедливо и разумно? Читая в первый раз эти страницы, Медора только улыбалась и качала головой; но сейчас вопрос показался ей не столь отвлеченным. Она задумалась над такой птичьей беспечностью и сама подивилась, что подобный вопрос мог вызвать в ней интерес.

В новых главах «Возрождения» тема получила несколько иной оттенок. Эбнер, по-видимому, пытался применить к супружеским отношениям модную идею делового товарищества с ограниченной ответственностью. Он развил свой замысел не в виде бесстрастных академических рассуждений, а в конкретных сценах и живой беседе. Никому сразу не пришло бы в голову, что автором движет целомудренное, платоническое расположение к прекрасному полу. Его мысль сводилась вкратце к тому, что супруги окажутся в выигрыше, получив возможность разводиться, и притом без излишних формальностей, как только обнаружат, что не подходят друг к другу.

— Как вам сказать... — нерешительно произнесла Медора.

— А не получится от этого беспорядок и путаница? — спросила мать Медоры, пожилая добродушная женщина, считавшая живопись, которой увлекались ее дети, не слишком серьезным занятием, а литературу — представителя которой она видела в этом чужом человеке — забавой, не заслуживающей внимания. — Подумать только, что сталось бы с вами, дети мои, если бы нам с отцом взбрело в голову развестись...

— Мама! — воскликнула шокированная Медора.

— Ну хорошо, хорошо, — продолжала миссис Джайлс, понемногу спускаясь на землю после своего внезапного взлета, — но вы должны понять, что...

— Мама! — опять воскликнула Медора.

Эбнер поглядывал по сторонам, слегка озадаченный, но готовый отстаивать свою точку зрения.

— Я вполне согласна с миссис Джайлс, — заговорила Клайти. — Выходить замуж, так уж по-настоящему, на всю жизнь; почти все мои подруги для того и выходили замуж. И я считаю, что это самое лучшее.

— Однако... — начал было Эбнер полемическим тоном.

Клайти покачала головой:

— Нет, нет, ничего не выйдет! Вы дали женщинам избирательные права, а они нам не нужны... и то, что вы сейчас предлагаете, нам тоже не по душе. Считайте, что вашу идею отклонили.

Эбнер взглянул на ее дерзкое личико и проникся к ней еще большей неприязнью.

— Неужели и вы полагаете... — обратился он к Бонду.

Тот молча пожал плечами.

Эбнер оглянулся на Медору, но она убирала коробки с валиками и, казалось, была полностью поглощена своим занятием.

— Как бы там ни было, я остаюсь при своем мнении, — вызывающе заявил Эбнер.

Ясная погода задержалась на несколько дней, как бы поджидая воскресенья. И вот воскресенье пришло — светлое, солнечное.

Молодые люди без шляп стояли на крыльце.

— Что это — колокола? — спросил Эбнер, глядя в ту сторону, где была деревня.

Он всегда ходил к обедне, и всякий раз после воскресного завтрака им овладевало смутное волнение.

— Да, у нас слышен звон, когда ветер в нашу сторону, — ответил Стивен.

— Полагаю, мы пойдем в церковь? — уверенным тоном спросил Эбнер.

— Думаю, что да, — ответил Стивен.

— Только без меня, — заявила Клайти.

— Вы не ходите в церковь? — изумился Эбнер.

— Хожу, но не часто.

— И вы ни во что не веруете?

— Я верую в человечность, — гордо ответила Клайти.

— Живо ступайте в дом и одевайтесь, — вмешалась Медора, — веру в человечность вы увидите и в нашей церкви.

Компания разместилась в двух экипажах; на козлы одного из них сел старший Джайлс, вторым правил батрак с фермы. Как ни хотелось Клайти оказаться рядом с Бондом, ее посадили с Эбнером, и тут ею овладел совсем нехристианский дух противоречия. Она вертелась на сиденье, оглядывая возделанные поля и чистенькие опрятные фермы; даже самый экипаж их хозяина свидетельствовал о скромном благополучии.

— А ведь вы великий страдалец, мистер Джайлс, — внезапно заявила она, — не правда ли?

Старый джентльмен чуть не уронил вожжи на лоснящиеся спины лошадей.

— Я — страдалец? Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что вы великий страдалец. Более того — раб.

— Что-то не пойму вас?

— Неужели вам непонятно! Весь мир против вас, вас буквально топчут ногами.

Медора искоса поглядывала на Клайти: куда клонит эта девчонка?

— Бедный папа, — сказала она. — Но раз уж он ничего не замечает, незачем и говорить.

— Не удивительно, что мистер Джайлс ничего не замечает, — бросила Клайти, меняя тон. — Разве ему приходится страдать от недостатка свежего воздуха и чистой воды? Или платить деньги за солнечный свет? Может быть, он вынужден ютиться в мерзкой, неблагоустроенной лачуге, без канализации, бок о бок со множеством ужасных соседей? Разве ему приходится мириться с нерадивостью и продажностью местных властей? Или беспокоиться о том, как бы раздобыть снятое молоко, хлеб с примесями и приготовленные разными мошенниками патентованные недоброкачественные лекарства? Или проводить весь день в каком-нибудь душном, грязном помещении, где из него выжимает пот грубый мастер, грозя оштрафовать его?

Эбнер беспокойно заерзал на своем сиденье.

— Клайти, перестаньте, — сказала Медора, взяв ее за руку.

— Но таковы жизненные факты, — заявила Клайти.

— Это не мои факты, — буркнул Эбнер, не поворачивая головы.

— Что значит «мои» факты? — резко возразила Клайти. — Если вы вправе выбирать те факты, что вам по вкусу, позвольте и мне делать то же самое. Вот так-то, сэр, после Нового года я отправлюсь в рабочий квартал, и не пройдет месяца, как я организую кружок, где будут обучать плести корзины и гамаки.

— Плести корзины недостаточно, чтобы улучшить мир, — сказал Эбнер.

— Но подростки станут лучше приучаться к ручному труду и отвыкнут шататься ночью по улицам, — заносчиво ответила Клайти.

— Перестаньте, Клайти, — повторила Медора.

Клайти молчала и накапливала в себе гнев, пока шла служба и читалась безыскусственная проповедь на библейское изречение «На земли мир, в человецех благоволение». Эбнер внимательно наблюдал за девушкой, чтобы отчитать ее позже, если ей вздумается позволить себе исподтишка посмеяться над проповедником или его паствой. Он все еще не мог простить ей те «штучки», какие она выкидывала на Главной улице, когда они раза два отправлялись за покупками. Она беззастенчиво подшучивала над провожавшими ее восхищенным взглядом молодыми приказчиками, которые торговали за стойками, обитыми жестью и раскрашенными под красный кирпич или известняк; она слишком свободно заговаривала со многими почтенными обывателями при встрече с ними на расшатанных деревянных тротуарах. «Пусть только посмеется над этим стареньким священником с пышными бакенбардами или отпустит насмешливое замечание о праздничных чепцах этих достойных женщин...»

Но Клайти держалась вполне благопристойно, однако в душе лелеяла дерзкий план: она докажет Эбнеру Джойсу, что все его презрительные, пренебрежительные, предвзятые суждения о ней ничуть на нее не влияют.

На обратном пути она изложила свой план Эдриену Бонду, с которым на этот раз ей посчастливилось ехать вместе, — они сидели рядышком на заднем сиденье.

— Да, так я и сделаю, — решительно повторила она. — Как только вернусь в город, я немедленно отправлюсь туда, куда задумала. Неважно, что улицы там грязные, а трамваи еще грязнее. И если мне придется самой убирать комнату, — ну так что ж! Я заберу с собой самый большой чемодан, и то мое зеркало в человеческий рост, и самые лучшие платья. Знаете, наши ученики любят видеть нас нарядными, им льстит это...

— И причиной всему Эбнер Джойс? — прервал ее Бонд. — Еще одна колонна пошатнулась, но пытается устоять против современного Самсона?

— Ну нет. Ничего подобного! — вскричала Клайти. — Я просто...

— Что ж, другие уже пострадали. Я, как известно, повержен, а Уайленду несколько дней тому назад был нанесен удар, от которого он вряд ли оправится.

— Как! И он тоже? А вы видели бы, какой расстроенной была тетя Юдокси в тот вечер, когда познакомилась с Джойсом и он разнес в пух и прах ее план создать училище.

— Однако вас ему не удастся поколебать? Вы-то не пошатнетесь?

— Никаких колебаний! Никаких шатаний! Вот посмотрите...

— Может быть, вы просто стремитесь доказать, насколько вы сильнее меня?

Бушевавшая Клайти сразу притихла.

— Эдриен, — прошептала она едва слышно, словно раскаиваясь, — не надо так говорить, прошу вас даже не думать об этом...

И она доверчиво наклонилась к Бонду, — слабый, робкий, напуганный ребенок, который просит сильного мужчину защитить его от жестокостей жизни.

Когда они подъехали к дому, второй экипаж уже стоял во дворе. Медора, улыбаясь, выходила из экипажа, а Эбнер подал ей руку, тщетно стараясь не казаться чересчур внимательным.

— Посмотрим, как там наши пироги, — сказала Медора. — Корделия такая рассеянная...

Эбнер охотно последовал за ней.

Рождество пришло в сумятице метели. И в доме Джайлсов тоже царила сумятица: к обеду ждали Уайлендов.

За несколько дней до праздников Медора предложила своей матери пригласить их, а Клайти поддержала ее: «Чем больше гостей, тем веселее». Уайленд с радостью ухватился за приглашение, а жена, которая не раз встречала Медору в мастерской Стивена, а до того — в Париже и была расположена к ней, тоже в конце концов согласилась, хотя и поупрямилась для виду.

— Но как же дети?

— Ничего не случится, если они раз в жизни пообедают у Мердоков.

— Но я так редко бывала у миссис Джайлc...

— Ради рождества можно пренебречь условностями. Джайлсы такие простые люди...

Миссис Уайленд позволила уговорить себя, — так, впрочем, она решила с самого начала. Ее нисколько не привлекала перспектива остаться на праздник в одиночестве, как это обычно случалось из-за склонности мужа к загородной жизни, к тому же ей хотелось взглянуть на мисс Клайти Саммерс, о которой она много слышала.

Медора приняла Эдит Уайленд чрезвычайно радушно; эта гостья представлялась ей образцом молодой замужней женщины современного города. Миссис Уайленд оказалась весьма томной, весьма элегантной, весьма церемонной дамой и весьма усердной прихожанкой евангелической церкви; Эбнер и не заметил, как у него завязалась оживленная беседа с этой дамой, которая — как сообщила ему Клайти при первом удобном случае — была вхожа в лучшие дома.

— Вы хотите сказать, она — из богатого круга? — спросил Эбнер.

— Я вовсе не это хочу сказать, — возразила Клайти. — Одно дело — общество богатых людей, другое дело — хорошее общество. Тот, кому не удается проникнуть в хорошее общество, поневоле довольствуется богатым обществом. Сама я принадлежу к богатым, — скромно добавила она, — однако вскоре надеюсь подняться выше.

За обедом Эбнер беседовал с миссис Уайленд, нисколько не заботясь о тончайших нюансах, о соблюдении мельчайших условностей, принятых в обществе. Она показалась ему спокойной и несколько бесцветной, но он чувствовал, что она добра и заслуживает уважения. Миссис Уайленд поделилась своими впечатлениями о рождественской проповеди достопочтенного Макэлроя, и Эбнер понял, что она считала обязательным для себя посещение церкви, — будь то в городе или в провинции. Прежде, в силу каких-то одному ему понятных соображений, он относился настороженно к жене Леверетта Уайленда, а теперь он не мог не счесть клеветой все разговоры о ней, как об «аристократке». Он доверчиво, скорей даже доверительно, беседовал с миссис Уайленд; впечатление она производила внушительное, хотя внешне была далеко не столь внушительна, как Юдокси Пенс; и к концу обеда, когда к столу подали орехи гикори и изюм, у Эбнера сорвалось с губ обещание навестить ее в городе.

Все оборачивалось как нельзя лучше, именно так и хотелось Медоре. Город и провинция, вода и огонь соединялись, и она выступала в роли третьего элемента, благодаря которому это стало возможно. Со своего места в конце стола она наблюдала за всем происходящим и с радостью замечала, что Эбнер беседует почти непринужденно. Он, видимо, обошелся без запутанных рассуждений на отвлеченные темы, полностью забыв о нетрудовом доходе. И то, с чем он обращался к сдержанной и спокойной собеседнице, она, по своей тактичности и воспитанности, принимала за чистую «светскую болтовню». Эбнер будто разменял крупную ассигнацию и теперь безудержно тратил ее. Он осознавал это. Ему было стыдно. Но в то же время он застенчиво посматривал по сторонам — заметили ли присутствующие его успех.

Говоря по правде, успех так вскружил Эбнеру голову, что он начал злоупотреблять им. Он узнал, что Уайленды оставили дома детей, которые должны обедать в семье управляющего, и сразу же заподозрил родителей в невнимании и черствости. В числе многого другого обиды, причиняемые детям, постоянно вызывали в нашем великодушном Эбнере чувство негодования. И он пустился наставлять, осуждать, увещевать. Он даже усомнился в праве Эдит Уайленд называться матерью. Но она поняла, что заставляет этого серьезного молодого человека увещевать и предостерегать ее: такие порывы делали ему честь. Она спокойно сказала два-три слова в свое оправдание и отнюдь не обиделась на Эбнера за то, что тот защитил якобы обиженных детей... Он понял и простил ее; она поняла и простила его. И чем больше миссис Уайленд размышляла над случившимся, тем больше Эбнер ей нравился, несмотря на выговор, который он ей сделал.

— Какой славный, достойный человек, моя дорогая, — сказала она Медоре, — я рада, что познакомилась с ним.

Медора вспыхнула, недоумевая, почему миссис Уайленд заговорила с ней так... таким тоном. Эдит, заметив ее смущение, перевела разговор на другую тему.

Миссис Уайленд пристально понаблюдала и за Клайти Саммерс, но не заметила в ней ничего опасного, угрожающего. «Ей просто не хватает воспитания. Чересчур, я бы сказала, «модная» девочка. Она еще бродит, как молодое вино, но со временем наверняка образумится. Однако своей Эвлин я не позволю ходить по трущобам. Думаю, что Леверетт этого не допустит». Садясь в экипаж, она бросила Эбнеру:

— Помните о вашем обещании!

Медора была в восторге. Она уже видела, как будут развиваться события. Эбнер отправится с визитом к миссис Уайленд. Он прочтет у нее в доме кое-что из своих произведений, — почему бы и нет? Читает он хорошо, с большим чувством, выступать перед аудиторией — для него дело привычное. На днях он, помнится, говорил о своем намерении предпринять поездку, чтобы ознакомить публику с «Нашим измученным миром», «Жезлом тирана» и с другими, пока не законченными, вещами. Ну так вот: пусть его писательская поездка, а также и кое-что другое, начнется с родного угла.

Пока воображение девушки занимали столь приятные мечты, Эбнер, не подозревавший о том, что сулит ему близкое будущее, осматривал в конюшне ногу у охромевшей лошади и ругал скверные сельские дороги. Потом, оставив в покое отстающую подкову, беспечный Самсон поднялся и откинул назад свои пышные волосы, которым уже угрожали сверкающие ножницы.

Эбнер вернулся в город, который был занят, как и всегда, — если не больше, — своими пустыми, сомнительными делами и развлечениями. Эбнер не боялся поддаться искушению: он знал, что у него хватит воли остаться чистым в этом мире, — в шумном городском обществе, — только бы его оставили в покое. Но сейчас ему угрожали два бедствия: предстоящий визит к миссис Уайленд и приближающийся ежегодный бал-маскарад Лиги студентов-художников. В первое он попал по собственной неосторожности, ко второму его толкали назойливые друзья-художники. Ему предстояло воспользоваться гостеприимством человека, которого он при всем желании не мог считать «Честным Гражданином», и тем самым как бы одобрить очевидное и недостойное соглашение хозяина дома с власть имущими; но зато он соберет все свое мужество и не поддастся уговорам Стивена, Медоры, Бонда, зловредной Клайти и всей компании шалопаев из художественных мастерских, стремившихся втянуть его в вихрь развлечений, всяческих вольностей и беспутств — чем иным может оказаться бурный студенческий «пляс»?

— Нам так хочется, чтобы вы пришли, — уговаривала Медора, — право же, будет весело, непринужденно, вы встретитесь там с приятными людьми. Приходите, — не пожалеете.

Эбнер покачал головой. Вообразите себе: он, серьезный человек, обязанный оберегать свою репутацию, отплясывает на студенческих вечерах!

— Я не бывал на балах, — отговаривался он, — и не смог бы вальсировать, даже если бы мне угрожали смертью. И не считаю нужным.

— И не надо, — соглашалась Медора. — Но вы полюбуетесь на торжественный марш. Это — живописное зрелище, а в нынешнем году — особенно; девушки так старались.

Эбнер опять мотнул головой.

— Я никогда не надевал маскарадного костюма. Не представляю, как я буду себя в нем чувствовать.

— И не надо. Многие джентльмены будут во фраках.

Эбнер еще раз мотнул головой.

— А я думал, вы разделяете мою точку зрения. Ведь одежда — это знак, так сказать символ. И если я появлюсь во фраке, это будет означать, что я примирился, сдался...

Медора вздохнула:

— Как вы все усложняете. Но миссис Уайленд вы, надеюсь, навестите?

— Я обещал и выполню обещание, — неохотно пробурчал Эбнер; сейчас он напоминал медведя, угодившего в западню.

— Мне помнится, она приглашала вас прийти как-нибудь днем?

— Да.

— И вы пойдете в половине пятого или к пяти, не так ли?

— Да.

Эбнер внезапно увидел себя, каким он был с полгода тому назад: мало вероятности, что он пожертвовал бы тогда своими лучшими рабочими часами ради соблюдения светских условностей. Кому из его прежних друзей вздумалось бы поступать так, как он поступает сейчас? Увы, сейчас он больше «вращается» в кругу художников, чем среди сторонников прогрессивного налога, а им, беспорядочным и неугомонным, ничего не стоило разбить свой день и смешать его осколки как попало, без колебаний, сожалений и угрызений совести.

И вот, несколько дней спустя, Эбнер, собравшись нанести визит Эдит Уайленд, застегнул на своей могучей груди хорошо сшитый двубортный сюртук и аккуратно повязал белый батистовый галстук. Обманчиво, не по-январски ярко сияло солнце, и Эбнер, зная, что он хорошо сложен, и желая покрасоваться, решил обойтись без тяжелого пальто и ограничиться мягкой фетровой шляпой и плотными перчатками.

Ветер, летевший над озером, гнал невысокие волны к серой плотине, перебрасывая их над краем насыпи серебристыми всплесками, клонил голые вязы вдоль широкого извилистого шоссе; он растрепал пышные, светло-каштановые усы Эбнера, еще больше разрумянил его румяные щеки, пощипал кончик большого носа, — не забывай, мол, что наступил январь! Но Эбнер не замечал ветра, он обдумывал, как ему держаться с дворецким в доме Уайленда. Он знал, что с лакеем положено быть высокомерным, но сомневался, сумеет ли он сохранить ровный, безразличный тон? Разве справедливо позволять себе холодное, грубое обращение с человеческим существом? «Но, с другой стороны, — говорил он себе, нажимая кнопку звонка, — непринужденное дружеское поведение может быть неправильно понято, даст повод к злословию и насмешкам...»

Дверь открыла молоденькая скромная горничная в белой наколке и предложила небольшой поднос для визитных карточек. Эбнер, который принципиально обходился без таковых и покраснел бы от стыда, увидав свое имя на куске картона, спросил строгим тоном, дома ли миссис Уайленд. Рука горничной опустилась, поднос коснулся складок ее темного платья: ее, по-видимому, не удивило появление гостя без визитной карточки; она почтительно и восхищенно подняла глаза на рослого Эбнера — среди многих джентльменов, которых она встречала у дверей, не часто доводилось ей видеть такого представительного, такого уверенного в себе, — и она ответила: «Да». Важный господин, как видно, рассчитывал, что его встретит «человек», который «доложит» о нем. Но, увы, хозяйка и ее дом оказались не на высоте.

Эбнер пришел, занятый своими мыслями; он отлично подготовился к беседе, твердо наметил, о чем именно будет говорить. Сейчас, пока не вышла миссис Уайленд, он успеет припомнить главное. Однако миссис Уайленд была в гостиной, и не одна. С ней оживленно беседовали о всякой всячине две-три дамы, и не успели они уйти, как явились новые гостьи. Хозяйку дома не оставляли в покое ни на минуту, — словом, это был ее «день».

Время от времени дамы обменивались новостями художественной и музыкальной жизни: такой-то дал концерт, а такой-то готовится выставить картины; но они не разговаривали о книгах и, по-видимому, понятия не имели, что среди них писатель. «Напускная светская сдержанность, — утешал себя Эбнер. — Может быть, не хотят «докучать» мне, как они выражаются, но они же «докучают» Бонду, постоянно щебечут с Джайлсом, так что два-три слова, полагаю, не утомили бы меня». Он окинул взглядом роскошную, но холодную обстановку комнаты и подумал: «Разве тут можно сохранить непосредственность?» Когда наконец беседа коснулась литературных тем, то вместо удовольствия она принесла одни огорчения. Какая-то хрупкая милая женщина с горечью рассказала, что она устроила литературный вечер и что выступавшим авторам не было оказано должного внимания. Глаза ее горели благородным возмущением, когда она вспоминала о том, как возмутительно вели себя некоторые гости, которых она имела неосторожность пригласить.

— Выскочки, разбогатевшие выскочки — вот все, что можно сказать, — с горечью проговорила она, — извините за грубое слово, но они его вполне заслужили. Впервые у меня собрались люди такого сорта, и они буквально сели мне на голову. Их было много, и они держались развязно, нисколько со мной не считаясь. Бедные авторы были, конечно, глубоко оскорблены, а несчастный мой Эдуард совсем растерялся и не знал, что ему делать...

Бедняжка замолчала — велика, как видно, была нанесенная ей обида, если она позволила себе так говорить о своих же гостях. Глаза Эбнера сверкнули. В нем все кипело. Такое поведение он воспринимал как надругательство над искусством, над литературой, над самим собой!

— Вчера мистер Джайлс рассказал мне о подобном случае, — вмешался он в разговор. — Жертвой оказалась одна молодая леди, — Эбнер произнес это слово мягко, как бы смакуя его, — молодая леди с Юга. И вот ее пригласили в один такой «дом», — Эбнер своим тоном дал понять, как неприятно ему даже упоминать о таких «домах», — почитать рассказы из провинциальной жизни и спеть несколько песенок. Толпу, — иначе не назовешь тех людей, — толпу невозможно было утихомирить. Они виделись вчера, они снова увидятся завтра, но они не могли оставить свою болтовню, им нужно было болтать, и они действительно болтали. Помолвки, браки, поздравления, предложение принятое, предложение отклоненное, слухи, насмешки, целое море сплетен и пересудов! Хозяйка дома, миссис Пенс, сама, видно, зная, чего стоят ее гости, держалась около самых приличных. Супруг ее время от времени делал безуспешную попытку утихомирить эту словесную бурю, а бедная женщина чуть не плакала от обиды и, боясь, что шум не даст ей закончить, продолжала читать, насколько ей это удавалось...

В голосе Эбнера звенело страстное негодование, — так близко к сердцу принял он оскорбление, нанесенное собрату-художнику. Для него литература была священнодействием, культом. Все обязаны были поклоняться алтарю, никто не имел права оскорблять самого скромного неофита. Снисходительная миссис Уайленд не рассердилась на него за бесцеремонное обращение с именами и не изменила о нем своего доброго мнения. А хрупкая женщина, настрадавшаяся в подобном же случае, хотя и в другой роли, подарила ему признательный взгляд.

— Мне знакомы эти выскочки, — заговорила миссис Уайленд, — к сожалению, они попадаются чаще, чем этого хотелось бы, хотя надо сказать, что мы сами поступаем иногда неосмотрительно. Ваша ошибка, дорогая моя, — мягко обратилась она к гостье, — состояла в том, что вы пригласили слишком много людей такого сорта. Возьмите порох, — несколько крупинок не причинят вреда, но соберите их в кучу, и они что угодно превратят в развалины. Нам следует избрать девизом: «Немного, но избранные», — не правда ли? Или, быть может, «немногие избранные»?

Эбнер медлил с уходом, и вот уже последняя дама поднялась и стала прощаться. Но только-только он собрался оседлать своего литературного конька, как в замочной скважине звякнул ключ, потом послышались мужские шаги, кто-то снял тяжелое зимнее пальто, и в дверях появился Уайленд.

Он вошел шумный, жизнерадостный, приветливый. Он был до того приветлив, что тут же предложил Эбнеру остаться обедать.

Этого Эбнер не ожидал; он предполагал ограничиться коротким официальным визитом. Он стал отговариваться, ссылаться на всевозможные дела и поднялся, чтобы проститься.

— А где же ваше пальто? — спросил Уайленд удивленно.

— Я обошелся без него!

— Но сегодня так холодно! — воскликнула Эдит.

— Ничего, у меня крепкий организм, — сказал Эбнер.

— Как бы здешняя зима не оказалась крепче! Ведь у нас тут открытое место, рядом озеро. Оставайтесь, — убеждал Уайленд.

Но Эбнер понемногу подвигался к дверям. «Может ли горожанин быть искренним в своих чувствах?» — подумал он.

— Вечером будет еще холоднее, — робко возразил он.

— Наше радушие согреет вас, — произнес Уайленд, бросив взгляд на жену: этот простак требовал, как видно, соблюдения всех формальностей.

— Ну разумеется, вам надо остаться, — сказала Эдит Уайленд, — мы с вами не успели и словом перекинуться. И отправитесь вы обязательно в экипаже.

Эбнер сдался. Он понял, что попал в западню. Двери других комнат, еще более изящно и богато обставленных, распахивались перед ним. А потом в столовой — хрусталь, серебро и фарфор, белоснежные салфетки, незнакомые редкостные яства — все, как есть, помогало связать его. Эбнер трепетал: то был его первый компромисс с Мамоной.

Понемногу Эбнер осваивался с обстановкой: во всяком случае, он может повести разговор так, чтобы не снизить его до обыденной болтовни. Он уже оседлал было своего конька, — тот приплясывал и нетерпеливо ржал. Но, казалось, чья-то более искусная и упрямая воля направляла беседу за столом, и среди стука ножей и звона посуды все чаще и чаще раздавалось имя Медоры.

— Очень славная девушка, — говорила миссис Уайленд. — Как она мило хозяйничала на ферме, — я просто любовалась ею! В Париже она была украшением маленького артистического кружка, но ее не считали там домовитой или деловитой.

Эбнер возвратился мыслью к уютной кухоньке на ферме. Разве можно было сравнить услуги нанятых людей, — пусть умелых и опытных, — с... с трогательной заботливостью и внимательностью такой радушной хозяйки, как... как Медора Джайлс.

— Быть может, просто ей не представлялся случай показать себя, — добродушно заметил Уайленд. — Не часто встретишь такую девушку, одновременно талантливую и практичную, как мисс Медора Джайлс. Не то, что юная Клайти Саммерс...

— Не надо осуждать Клайти, — строго сказала его жена.

— Клайти все-таки ужасно забавна, — продолжал Уайленд, качая головой и усмехаясь, — где бы ни появилась, непременно что-нибудь выкинет. Следующего выступления надо, по-видимому, ожидать на студенческом балу. Вы, конечно, будете там? — обратился он к Эбнеру.

— Благодарю вас, я не пью вина, — сказал Эбнер служанке, прикрывая бокал своей большой рукой. — На бал? Не думаю. Я ведь никогда...

— Почему бы вам не развлечься? — заметила миссис Уайленд. — Там будут многие ваши друзья, и мы в том числе.

— Конечно, — подтвердил Уайленд, взглянув на нетронутый бокал гостя, — Эдит попечительница бала, — так, кажется, это называется. Мы поможем принять гостей, посмотрим торжественный марш и танцы.

— Мне хочется придумать для Медоры какой-нибудь подходящий костюм, — сказала миссис Уайленд, — она так хороша собой, в ней столько изящества. Редко где найдешь такой правильный профиль, такие тонкие темные брови...

Поскольку за столом сидели дети, миссис Уайленд пришлось облечь свои восторги по поводу ума и душевных качеств Медоры в форму обдуманных обобщений и изящных иносказаний. В добродушном тоне миссис Уайленд проскальзывали покровительственные нотки: она ведь беседовала с провинциалом о провинциалке. Восхваляя сельских жителей, она косвенно сделала комплимент и самому Эбнеру. Смышленые дети жадно ловили каждое слово, догадываясь о многом, и вскоре невидимый образец совершенства стал тревожить их воображение. Раскрыв глаза, они смотрели на широкоплечего Эбнера, который не обращал на них никакого внимания (его, недавно так пылко защищавшего детей, интересовали не столько живые дети, сколько «дитя» вообще), смотрели с нескрываемой завистью: еще бы, он был знаком с самой Медорой! Весь вечер потом они приставали к родителям с расспросами, скоро ли эта удивительная дама появится у них в доме.

Обед в доме Уайлендов имел для Эбнера важные последствия: во-первых, после разговора с доброжелательной, тонко разбирающейся в людях Эдит Медора всецело завладела его мыслями; во-вторых, он съехал с квартиры миссис Коул; простота ради простоты не привлекала его более. Безукоризненно чистые покрывала и занавеси на ферме Джайлсов и роскошная обстановка в доме Уайлендов склонили его к этому шагу. Линялая, пыльная дорожка миссис Коул теперь оскорбляла его взгляд, а трудовые руки Мэгги, которая, кроме того, что прислуживала за столом, делала и много черной работы, стали раздражать его.

— Я неблагодарная, привередливая свинья, — бормотал Эбнер, когда его чемоданы и сам он готовы были покинуть старое жилище. — Эти люди были так добры ко мне, а маленькая Мэгги сделала бы для меня все что угодно (маленькая Мэгги была для него бесполым двуногим существом, не заслуживающим никакого внимания, хотя бедняжка втайне благоговела перед ним), но что поделать, я не могу жить здесь!

Несколько дней спустя, когда Бонд решил навестить Эбнера, обиженная миссис Коул сообщила ему, что ее жилец переехал на новую квартиру.

— Не пойму я что-то мистера Джойса, — с обидой сказала она.

Бонд спустился по лестнице, задумчиво насвистывая модную песенку.

— Что бы нам надеть на этот бал? — спросил Джайлс, состроив гримасу и забавно растягивая слова.

Бонд рассмеялся. Эбнер, отдыхавший на диване под турецким пологом, прислушался. Медора отложила этюд своего брата и взглянула на Эбнера.

— Ума не приложу, — ответил Бонд. — Так надоели на балах все эти Ромео, Мефистофели и ковбои. Я подумал, — не появиться ли мне в виде этакого полуджентльмена, этакого bozzetto[19] джентльмена?

— Как же, собственно, вы нарядитесь?

— Так, как вы привыкли меня видеть. Пойдут в ход все поношенные вещи: фрак с лоснящимися швами и потертыми обшлагами, манишка, которую чаще видят на мне, чем у прачки, ботинки, уже достаточно побродившие по свету и не раз чищенные суконкой. Повяжу черный бант в знак того, что я не вполне светский человек и показываюсь в хорошем обществе лишь изредка. В довершение всего надену черный или коричневый котелок.

Медора улыбалась: она была довольна. Бонд очень кстати обратил все в шутку. Может быть, Эбнер поймет наконец, что одеться так или иначе еще вовсе ничего не означает и не обязательно ведет человека к духовной и моральной гибели.

Эбнер молчал. В конце концов ему, кажется, придется пойти на этот глупый бал: и Медора, и Стивен, и все так на этом настаивают. Но он не фат, его гардероб состоит из добротной, аккуратной, повседневной одежды. Будучи у Уайленда, он отверг вино, а теперь он отвергнет фрак.

Медора, понимавшая, что семена светского воспитания попадают не на бесплодную почву, улыбнулась и пытливо посмотрела на Эбнера.

— Миссис Уайленд пригласила вас к себе на вечер?

— На вечер? Какой вечер?

— Я так и знала, что она не решится. Вы до смерти напугали ее.

— О чем вы говорите?

— На той неделе она думает собрать у себя друзей — послушать музыку, — кто-нибудь почитает. Но вы так строго осудили общество, что она не заикнулась о своем намерении. А ей хотелось, чтобы вы прочитали отрывки из «Нашего измученного мира»...

— Но... — начал было Эбнер.

— Соглашайтесь, — вставил Бонд, — и я тоже кое-что прочту.

— Но у меня и в мыслях не было обижать ее. Однако все, что я говорил, чистая правда.

— Она, собственно, не обижена, — улыбнулся Джайлс. — Только слегка напугана. Вы, наверное, были колючим.

— Что поделать! Во мне все кипит, когда я слышу о таких вещах...

— Я вас понимаю. Всех нас что-нибудь задевает, и мы подчас слишком горячимся.

— Так вы почитаете, не правда ли? — спросила Медора. В голосе ее зазвучали умоляющие нотки.

— На следующей неделе я занят, — ответил Эбнер, рассчитывая в отсрочке найти спасение. — Наконец уладилось с моей поездкой, намечены дни выступлений. Я еду на Восток со своими книгами, может быть прочту несколько лекций.

— А как далеко? В Нью-Йорк?

— Может быть, и в Нью-Йорк, — сдержанно ответил Эбнер.

— И надолго вы покинете нас? — живо спросила Медора.

— Недельки на две, а то и на три, — благодушно проговорил Эбнер, тронутый ее вниманием. — Думаю, мне есть что сказать тамошним жителям.

Медора задумчиво опустила глаза: раз уж обмен знаниями необходим, остается надеяться, что не Эбнер кое-чему научит Восток, а Восток многому научит Эбнера.

Два потока ярко наряженных юношей и девушек соединились, и молодежь группами, по четверо, по восемь, по шестнадцать человек, двинулась торжественным маршем. Эбнер, сидя возле Эдит Уайленд, с каким-то тревожным восхищением наблюдал за развертывающимся перед ним зрелищем. Юдокси Пенс заняла место у противоположной стены, и, когда взгляды их случайно встретились, она улыбнулась и закивала, как бы говоря: «Прелестно! Очаровательно! Не правда ли?» Эбнер спохватился: лицо, по-видимому, выдавало его чувства; он постарался придать себе важный и холодный вид и ответил сдержанным кивком. Эбнер надел свой двубортный сюртук и батистовый галстук; на Эдит Уайленд был строгий темный костюм: она ведь предполагала только постоять где-нибудь в сторонке у дверей вместе с женами преподавателей Академии художеств; теперь она присела возле Эбнера и знакомила его с гостями в черных фраках, — а их было много; они мелькали и в самом шествии, вперемежку с матросами, индейскими вождями и веселыми юношами, словно сошедшими с картин Перуджино[20]. Вот прошел Джайлс в темном шелковом плаще флорентинского аристократа времен раннего Возрождения — в плаще, который как бы скрывал его равнодушие к развлечению, слишком привычному и наскучившему. Вот Маленький О’Грейди в запачканной гипсом голубой блузе, надетой поверх поношенного коричневого костюма, выдавал себя за Фидия[21]; с медлительной грацией проплыла Медора, одетая жрицей друидов; вот прошла художница-миниатюристка мисс Уилбер, изображая собой мадам Лебрен[22] — неизменную участницу всех костюмированных вечеров.

Над колыхавшейся толпой возвышались десятки остроконечных колпаков с длинными вуалями, какие носили французские женщины в средние века. Известный парижский художник недавно выставил в галереях Академии свои фрески, и под их впечатлением больше половины студенток всех курсов понадевали эти своеобразные головные уборы и выступали в старинных пышных платьях из какой-то легкой ткани с прихотливым узором, — предполагалось, что в глазах снисходительной, дружелюбно настроенной публики эти платья сойдут за богатые парчовые наряды. Многие юноши, выдерживая стиль тех же фресок, красовались в куцых камзолах-с меховыми отворотами и узких в обтяжку штанах.

— Как им не стыдно? Как не стыдно? — дивился Эбнер.

Оркестр заиграл вальс.

Лавируя между кружившимися парами, пробиралась какая-то фигура в фиолетово-зеленом костюме; человечек подскочил к Юдокси Пенс, наклонился к ней и что-то проговорил. Губы ее задвигались, она умоляюще подняла свои пухлые, холеные руки и с улыбкой покачала головой.

«Надеюсь, она не согласится, — подумал Эбнер, — нельзя же ей с таким фитюлькой».

Человечек побежал дальше, скользя среди танцующих и, очевидно, кого-то разыскивая. Потом он остановился неподалеку и как-то бочком подскочил к Эбнеру и миссис Уайленд. Эбнер узнал Эдриена Бонда.

— Кто видел Клайти Саммерс? — спросил он. — Где она?

— Как! — воскликнула миссис Уайленд, оглядывая Бонда. —Вы тоже записались в юноши Буте де Монвеля?[23]

Бонд самодовольно скользнул взглядом по своим худым ногам, потрогал меховые отвороты камзола и сбил набок длинную с плоским верхом шапочку. Эбнер был настолько поражен, что не мог вымолвить ни слова.

— Ее тетка вот уже неделю не имеет от нее никаких известий, — сказал Бонд. — Клайти с головой окунулась в дела своего пригорода. И пишет домой, требуя прислать ей платья. Боюсь, как бы она не забыла о сегодняшнем вечере. — Я-то надеялся, что мы пройдемся вместе в марше, но увы!

Он опять побежал на поиски Клайти.

— Она придет, — сказала миссис Уайленд, — и у нее будет самая высокая шляпа, самая длинная вуаль, самый красивый и броский узор на платье.

Мимо них прошел Маленький О’Грейди под руку с девой из Асталота[24]. На ней было платье из золотистой парчи, волосы украшали две лилии, а их длинные стебли покоились на плече ее кавалера. Проплыла Медора в паре с мексиканским вакеро[25]. Ее легкое белое одеяние колыхалось на фоне его желто-черного плаща. В ее темные, распущенные по плечам волосы была вплетена ветка омелы. Приподняв брови, Медора жалобно улыбнулась Эбнеру, словно умоляя простить ее: она, очевидно, стремилась создать «особое настроение», как и в тот вечер, когда Эбнер впервые увидел ее в мастерской, и оттого казалась сейчас такой чужой. Само празднество, необычный костюм, манера держаться — все постепенно отдаляло Медору от него. Неужели это та самая девушка, которая проворно открывала дверцу печи на ферме и по утрам, — как однажды он заметил через приоткрытую дверь, — старательно взбивала подушки и проветривала на утреннем воздухе простыни и одеяла?

Но вот вальс кончился, и мексиканец откланялся, оставив даму неподалеку от того места, где находился Эбнер. Медора опустилась на свободный стул рядом с Эдит Уайленд.

— Ну как, нравится вам? — спросила она Эбнера.

— Да, весьма поучительно и типично, — ответил он.

Оркестр снова заиграл, но Медора оставалась сидеть.

— Разве вы не танцуете? — спросила миссис Уайленд.

— Танцую. Этот танец оставлен для мистера Джойса, — нарочито громко сказала Медора и показала Эдит свое карнэ. Эбнер растерянно смотрел на нее.

— В самом деле: Д-ж-о-й-с, — прочитала миссис Уайленд вслух и вернула карнэ.

— Видите ли, я не люблю редову. Кроме того, мне не хотелось танцевать с тем молодым человеком, который шел меня приглашать, а в карнэ у меня еще оставался один свободный танец. Я не знала, как поступить, и тут вы попались мне на глаза, — обратилась она к Эбнеру, — вы стояли неподалеку от дверей...

— Н-да, меня трудно не заметить, — откликнулся Эбнер, вдруг почувствовав себя ужасно громоздким и неуклюжим.

— Надежная твердыня, град спасения, — шутливо вставила Эдит Уайленд.

— Совершенно верно. Так вот, — продолжала Медора, — я выхватила карандаш у Бонда, который в четвертый раз заносил свою фамилию...

«Какая наглость», — с раздражением подумал Эбнер.

— ...и вписала мистера Джойса, — она опустила глаза. — Надеюсь, вы не сердитесь на меня?

Эбнеру вдруг захотелось блеснуть любезностью.

— Дайте мне ваше карнэ, — попросил он. — Я нередко дарил автографы, но тут не узнаю своей руки. — Он вынул карандаш и размашисто, крупными буквами начертал свою фамилию поверх написанного.

— На память об этом вечере, — сказал он Медоре, отдавая карнэ, где красовался теперь подлинный автограф известного писателя, затмевавший не только незаметную надпись, сделанную рукой Медоры, но и фамилии других кавалеров, в том числе четыре нахальные закорючки какого-то Бонда. Человек с такой подписью может не сожалеть о том, что он не салонный шаркун.

Польщенная Медора взяла карнэ; ее воспитанник делал большие успехи. Эбнер сам был доволен своей находчивостью: ему удалось отстоять свое мужское достоинство и выступить в роли любезного кавалера, к тому же — в доспехах писателя. Добродушная миссис Уайленд не стала выяснять, в какой мере Эбнером двигала самовлюбленность, но, ободренная присутствием Медоры, решила не упускать удобного случая и попросила Эбнера оказать честь ей, Эдит Уайленд, и присутствовать на «вечере».

— Вы почитаете нам, правда? — настаивала Медора.

— Хорошо, но только по возвращении из поездки, — согласился Эбнер.

Женщины обменялись довольными взглядами.

Скоро прибыл Леверетт Уайленд. Он, казалось, совсем позабыл о своих заботах городского собственника и просвещенного фермера. Эбнер никогда еще не видел его более жизнерадостным, моложавым, подобранным. Уайленда сопровождал мужчина постарше, покрупней, посолидней, посерьезней, с коротко подстриженной седой бородкой. Он поклонился миссис Уайленд со сдержанностью, свидетельствующей о недостаточном знакомстве. И как раз в ту минуту, когда Медору увлек очередной партнер, — то был Бонд, заявивший права на первый свой танец, — Уайленд стал знакомить нового гостя с Эбнером: «Мистер Джойс», «Мистер...», но Эбнер, раздосадованный внезапным исчезновением Медоры, не расслышал фамилии.

— А где же Клайти, — спросил Уайленд, осматриваясь вокруг, — кто видел маленькую Клайти Саммерс?

— Надо думать, она вскоре появится, — ответила Эдит.

— А мы пока, может быть... — предложил Уайленд, делая шаг по направлению к танцующим.

— Охотно, — ответила его жена, и они скрылись в толпе, Эбнер остался со своим новым знакомым, который быстро понял, что этот рослый, серьезный молодой человек далек от общего веселья, и потянулся к нему, подобно утопающему, который протягивает руки к спасительному бревну, случайно проплывающему неподалеку. Эбнер отозвался на этот порыв, радуясь, что среди пестрой легкомысленной толпы встретил родственную душу. Они быстро нашли общий язык. Кружившиеся мелькающие пары отступили куда-то вдаль, и место их заняли: Торговый Баланс, Положение в Стране, Накопление Капитала, Земельная Проблема и Труд. Эбнер взнуздал было своего конька — пересмотр системы налогов. «Хоть с кем-то можно побеседовать», — думал он.

Собеседник говорил негромко, рассудительно, взвешивая слова.

«Кто он? — ломал себе голову Эбнер. — К каким кругам принадлежит? Во всяком случае, человек он обходительный и серьезный, таким мог бы стать Леверетт Уайленд, если бы захотел».

Мимо них прошел Стивен Джайлс под руку с пышной Юдокси Пенс. Сегодня она была легка и подвижна более, чем позволяла ее полнота, и порхала по залу в своем платье лимонного цвета.

Проходя, она обернулась к собеседнику Эбнера:

— Ну как, дорогой, не скучаешь? — Затем кивнула Эбнеру и уплыла.

Тому стало не по себе, он подозрительно покосился на своего собеседника. Неужели добрых десять минут на виду у всего зала он мирно беседовал с финансовым магнатом Палмером Пенсом? Надо было немедленно искать какой-то выход. К счастью, подошли Леверетт Уайленд с женой.

— Ну, Пенс, как дела в вашей Ассоциации Нетанцующих?

Пенс! Увы, это был он, заправила крупнейшего треста.

— Превосходно, — ответил Пенс, поднимаясь. — Весьма серьезный молодой человек. В нем что-то есть! — шепнул он Уайленду.

— Ого! Вам удалось поладить, — удивленно протянул Уайленд. — Вы счастливец!

Только что кончился очередной танец, и Уайленд опять ускользнул куда-то. Эбнер совсем забыл о присутствии Эдит Уайленд: он хмурился, сетуя на судьбу, которая так коварно свела его с человеком, чьи взгляды он не разделял и чью общественную деятельность считал достойной всяческого осуждения.

У входа в зал возникла какая-то суета, донеслись аплодисменты, радостные восклицания. «Что там еще?» — раздраженно подумал Эбнер, искоса поглядывая на свою соседку.

Эдит Уайленд, привстав, смотрела на дверь, куда были устремлены взгляды всех присутствующих.

— Наконец-то! — промолвила она с довольной улыбкой и села.

В зал входил высокий представительный мужчина, и толпа расступалась перед ним, встречая бурей рукоплесканий и приветственных возгласов. Средневековые француженки низко склонились перед ним, и длинные вуали заколыхались; их юные современники замахали бархатными шапочками. Новоприбывший гость был джентльмен лет шестидесяти с серебристыми бакенбардами и холодными блестящими серыми глазами; он шел, кивая направо и налево и сдержанно улыбаясь.

— Ура! Ура! — кричали студенты — выпускники класса «натуры» и те, кто еще рисовал кубы и конусы.

— Кто это? — спросил Эбнер.

— Это же доктор Гауди, — ответила Эдит, удивившись. — Какой же бал без него! Он всегда открывает шествие.

— Нечего сказать! — буркнул Эбнер. — В его возрасте, при его солидном положении...

— Но сегодня он почему-то задержался. Доктор Гауди — один из попечителей Академии.

— Наверное, задержали пациенты.

Эбнер дал понять своим тоном, что этому пожилому человеку более приличествуют профессиональные обязанности, нежели светские развлечения.

— Пациенты?

— Вы сказали, он доктор?

— Но не доктор медицины. Доктор теологии.

— Служитель... служитель бога?

— Ну конечно.

— И вы знаете его?

— Я его прихожанка. Каждое воскресенье я слушаю его проповедь.

Эбнер был поражен. Этот проповедник слова божьего, этот христианин и евангелист не осуждает подобные зрелища!

— Неужели он будет танцевать? — спросил вконец удрученный Эбнер.

— Нет, не думаю. Он пришел посмотреть на молодежь, как и мы с вами. Я познакомлю вас с ним!

Эбнер был ошеломлен. Палмер Пенс был, очевидно, вынужден прийти сюда по настоянию супруги. Но доктор Гауди, человек более почтенного возраста и пользующийся еще большим влиянием и известностью, явился, как видно, по собственной воле и вот сейчас, довольный, улыбающийся, шествовал среди ликующих студентов.

Эбнер был потрясен, окончательно сбит с толку. Нет, это уже слишком!

— А вот и она! — услышал он голос Эдит.

Он посмотрел на нее, потом на входную дверь.

— Вот и она! — повторила миссис Уайленд.

Зал, такой просторный и как будто притихший, казалось, ожидал нового торжественного выхода. Прибыла Клайти Саммерс.

Клайти вошла легкой, уверенной походкой, которая у нее выработалась от частых прогулок в торговой части города, — одетая точно так же, как она оделась бы, отправляясь свежим осенним днем за покупками. На ней был изящный модный костюм мужского покроя, а голову украшал потрясающий бархатный ток цвета граната. Ножки ее были обуты в дорожные, но щегольские ботинки, а на руки надеты светло-коричневые перчатки с мужской строчкой. Она сразу завладела вниманием всего зала, затмив собой и девушек Буте де Монвеля и современниц Жанны д’Арк.

Она шла, стуча каблучками, разглаживая на пальцах перчатки, бросая пристальные взгляды на мужчин, одетых в обычные вечерние костюмы. Легкая морщинка пересекла ее лоб: того, кого она искала, не было видно. Но вот она заметила сидевших рядом в дальнем углу миссис Пенс и Медору, вокруг которых слонялся О’Грейди, бросая алчные взгляды на профиль ее тетушки, и чуть не бегом устремилась к ним.

— Где Эдриен Бонд? — спросила она. — Кто знает, где он?

— Клайти, девочка моя, — воскликнула миссис Пенс, оглядев ее с ног до головы. — Что все это значит?

Клайти провела рукой по своей плотной желтовато-коричневой юбке и поправила шляпку.

— Эти вещи и были в пакете, что вы позавчера прислали мне.

— В пакете из Лондона?

— В том самом. Я совсем было отчаялась получить их: писала на Реджент-стрит, посылала телеграммы, просила друзей чуть ли не каждый день справляться, готовы ли они. И вот костюм прибыл, правда с опозданием на месяц. Я все-таки решила его надеть.

— Ну что ж, костюм стоит таких хлопот. Наверное, последний крик моды? — как бы мимоходом заметила Медора.

— Наверное, — безразлично бросила Клайти, — но где же все-таки Эдриен?

— Да вот он!

Клайти обернулась и увидела фигуру в зеленовато-фиолетовом средневековом одеянии.

— Как же так, Эдриен? — укоризненно проговорила она. — Я полагала увидеть вас «джентльменом».

— Я передумал.

Клайти круто повернулась на каблучках.

— А я-то старалась! Вы собирались одеться джентльменом, и мне захотелось выглядеть настоящей леди. Но ничего не получилось, — сокрушенно сказала она. — Все сразу меня узнали.

Бонд засмеялся.

— Я побаивался, что вы вовсе не придете.

— А вы получили мою записку?

— Записку?

— Ну как же, я писала вам, что открою бал там, а потом уже приду сюда.

— Какой бал? — поинтересовалась миссис Пенс.

— Девушки-телефонистки, мои ученицы, тоже устроили вечер. Я шла в первой паре со славным молодым буфетчиком. Он был ослеплен мной, — вообразите себе! — и выложил напрямик все, что думал обо мне. Времени вдаваться в тонкости не было, и ему пришлось быть очень откровенным. Боже, как я люблю народ! Почему мужчины нашего круга такие робкие?

— Что же он сказал? — ревниво спросил Бонд.

— Да так, пустяки! Грубоватый комплимент, я буквально онемела, однако была бы не прочь услышать его еще раз. Ну как вам нравится мой наряд? — спросила она, обращаясь ко всем. — Посмотрите на жакет, этот фасон сейчас входит в моду, — продолжала она, не ожидая ответа. — Девушки просто без ума от него. Все пытались выяснить, как он сшит. А-а, привет! — небрежно бросила она подошедшему Эбнеру.

Увидев Медору, сидевшую в укромном уголке, он наконец набрался мужества и решил впервые за весь вечер сдвинуться со своего места. Оставив Эдит Уайленд в обществе доктора Гауди, он один, без чьей-либо помощи, осилил немалое расстояние, лежавшее между ним и Медорой.

Небрежное обращение дерзкой Клайти задело Эбнера: он нахмурился и сухо ответил:

— Добрый вечер.

— Все наши девушки сошьют себе такие же костюмы, — тараторила Клайти, — и в следующее воскресенье будут красоваться в них всюду, от Поплар Элли и до парка Флэтайрон. А все модистки на Грин-гейдж-род выставят шляпки, как моя. Да, сэр, разрешите доложить вам, что я в этом рабочем квартале — известная личность!

Бонд положил свою узкую руку на широкое плечо Эбнера и восхищенно прошептал:

— Ну не прелесть ли она? Медора никогда не сумела бы придумать что-нибудь в таком роде, остроумное, необычное.

— Мисс Джайлс, на мой взгляд, безупречна, — холодно ответил Эбнер, — во всяком случае, она умеет себя вести и всегда остается настоящей леди.

Бонд снял руку с его плеча.

— Ну что вы, я хотел сказать... — забормотал он.

Но Эбнер, не обращая на него внимания, спросил Клайти:

— Как дела с плетением корзин?

— Никак, — вызывающе бросила Клайти. —Я решила больше не возиться с этим. Теперь я обучаю девушек нашего отдела изящным манерам и уменью одеваться, развиваю у них хороший вкус. Впрочем, такого рода обучение не мешало бы пройти кое-кому еще.

Медора вспыхнула.

— Клайти Саммерс, — улучив удобную минуту, заговорила она, — если вы еще раз позволите себе подобные вещи в разговоре с мистером Джойсом, то можете не затруднять себя визитами в студию и не считать меня своей приятельницей.

— В чем дело? — с видом оскорбленной невинности спросила Клайти.

— Вы отлично понимаете. — На глазах Медоры блеснули слезы негодования. — Вы еще девочка, и ваши насмешки над нашим достойным, уважаемым мистером Джойсом неуместны.

Эбнер задержался дольше, чем предполагал, но уйти было не легче, чем остаться; кроме того, ему было любопытно посмотреть, как закончится празднество. Пока все было очень приятно и в рамках приличий, все дышало непринужденностью и дружеской, подкупающей теплотой, но ему случалось читать где-то, что переломный момент наступал за ужином и праздник превращался в оргию.

Доктор Гауди подошел к Эбнеру — миссис Уайленд уже успела познакомить их — и заговорил с ним. Он открыто высказал свое восхищение Эбнером, единственным среди присутствующих, кто был и представительнее и выше его ростом, а также его серьезным спокойным взглядом и манерой говорить коротко и веско.

— Прекрасный молодой человек, — сказал он Эдит Уайленд, когда Эбнер отошел к Медоре.

— Еще бы! — подтвердила она с полной убежденностью.

— И такой серьезный!

— О да. — Это было сказано с меньшим воодушевлением. Миссис Уайленд понимала: Эбнер серьезен, потому что ему не по себе.

— Однако несколько строг!

— Да, — ответила она чуть слышно. Эбнер держался строго, потому что был шокирован.

— Он художник?

— Гм... он... писатель.

— В нем что-то есть. Я думаю, он создаст себе имя.

И вот теперь добродушный доктор попытался вызвать Эбнера на разговор, давая ему полную возможность показать себя. Но Эбнер оставался замкнутым, и вскоре доктор покинул его; как и все словоохотливые люди, он был приятно изумлен сдержанностью собеседника, и Эбнер еще больше выиграл в его глазах.

Подошла Медора и протянула Эбнеру карточку.

— Я оставила для вас еще один танец, от которого любезно отказался мистер Бонд. У него есть чем заполнить время. А мы могли бы походить, вместо того чтобы сидеть без движения. Может быть, заглянуть в комнату, где накрыт чай?

Эбнеру никогда не приходилось предлагать руку даме, и он не был уверен, сделал ли он это сейчас, однако ее пальцы уже лежали у него на рукаве. Он был бесконечно доволен и бесконечно смущен: ведь он становился частью этого зрелища; но вот они уже вошли в комнату, где было приготовлено легкое угощение.

Медора заняла свободное место, а Эбнер, следуя примеру других мужчин, подошел к длинному столу, где распоряжался темнокожий слуга. Видя, как поступают другие, Эбнер принес Медоре немного мороженого, тонкий ломтик торта и крошечную чашечку кофе. Да, для оргии это было скудновато.

— Я рада, что вы согласились читать у миссис Уайленд, — сказала Медора, — она, конечно, оценит вашу любезность.

Эбнер кивнул головой. Разумеется, это было любезностью, и ее следовало ценить.

— Мне хотелось бы, чтобы вы были столь же благосклонны к бедной миссис Пенс. Я слышала, как она приглашала вас к себе, — я не ошиблась, не правда ли? Вы ответили как-то уклончиво. Были ли вы, говоря по совести, достаточно внимательны к ней?

— При всем желании я не мог быть внимательнее, когда кругом болтали о пустяках — ее племянница и остальные. Но, кажется, я не забыл справиться о ее Педагогическом училище?

— Так вот почему она была так недовольна!

— Но в чем дело? — Ложечка в руке у Эбнера застыла на полпути.

— Она никак не ожидала такого вопроса от вас. Разве вы в первый же день знакомства не обрушились на ее идею насчет училища? Она ждала помощи, понимания, поощрения, а вы жестоко обошлись с ней. Заставили почувствовать ее слабость, незначительность...

— Неужели? — усомнился Эбнер.

В его воображении всплыла Юдокси во всей своей массивности.

— Конечно. Она претендовала на роль благородного и полезного деятеля, а выходит так, что ей остается только царить в светском обществе. Что до миссис Уайленд, то прошу вас, будьте обходительны с нею. Она наметила интересную программу для своего вечера, и мне кажется, вам стоило бы выступить. Мистер Бонд почитает что-нибудь из своих путевых картинок, а я, возможно, сыграю что-нибудь на скрипке...

— Гм! Путевые картинки? — буркнул Эбнер; упоминание о музыке прошло мимо его ушей.

— ...какие-нибудь народные мелодии.

— Надеюсь предложить нечто более значительное, нежели путевые картинки. Боюсь, что его вещи не будут гармонировать с моими. Вот разве послужат своего рода контрастом.

— Конечно, его зарисовки неглубоки, однако с аккомпанементом это будет мило. Так, простые переложения. Наша публика не жалует ничего серьезного и сложного.

— Я не собираюсь изображать клоуна и развлекать досужих богачей, — сказал Эбнер.

Медора не заговаривала больше ни о скрипке, ни о себе.

— Что же вы думаете читать? — спросила она.

— Я полагаю, что отрывки из первой книги «Поражения Мак-Кея», что-нибудь из «Обездоленных» и, возможно, одну из последних глав «Возрождения».

— Д-да... — протянула Медора.

— Я вижу, вам не нравится «Возрождение»; однако кое-что там недурно. Книга заставит людей думать, по-иному взглянуть на вещи. Взять хотя бы брак...

— Так вы собираетесь читать тот отрывок?

— А почему бы и нет? Вопрос насущный. Он всегда волнует умы.

— Да, волнует, вот уже многие тысячелетия.

— Что мне тысячелетия! Меня интересует наше время и завтрашний день.

— И по этому поводу было высказано немало прекрасных мыслей...

— Но не самых лучших. Все надо пересмотреть, встряхнуть.

— Значит, вы посягаете на самые основы?

— Почему бы нет? Я бунтарь и всегда считал себя таковым. Я привык во всем доходить до конца, без страха и колебаний.

— Однако существующие отношения основаны на коллективной мудрости и опыте всего человечества... — проговорила Медора, отправляя в рот последний кусочек торта.

— Вы мне напомнили Бонда с его «историческим фоном».

— Совершенно верно. Недостаточно знать, где мы сейчас находимся; надо помнить о пройденном пути, том, что сделано до нас.

— Я не оглядываюсь назад. Меня больше трогает то, что случится завтра, наши надежды и ожидания. Во время турне я буду читать слушателям целые главы из «Возрождения».

— Во время турне — конечно. Но для вечера у миссис Уайленд выберите что-нибудь другое. Помните, на ферме вы писали рассказ... о девушке и мачехе...

— Да, что-то было, — протянул Эбнер, выказывая гораздо меньше энтузиазма, чем бывало всякий раз, как только упоминали о его вещах, — вы говорите о «Зиме»? Ну что ж...

Эту небольшую и несколько мрачную историю Эбнер сочинил на рождестве. Бонд шутил, что рассказ позволил Эбнеру уклоняться от других, более прозаических занятий — от работы по ферме, например, к которой Джайлс и его отец охотно привлекали своих гостей; и в самом деле, Эбнер посвящал физическому труду не более получаса в день — все справедливо считали, что для него это всего лишь приятное развлечение.

— Что ж, я мог бы прочитать этот рассказ, — согласился Эбнер.

— А когда вы дойдете до того места, где воет вьюга, я начну играть на скрипке. Я надену белое платье, как сейчас, украшу волосы снежными хлопьями, полагаю, что и омела подойдет...

— Конечно, «Зима» не самая лучшая, не самая характерная вещь, — рассуждал Эбнер, — в ней нет великих проблем современности.

Медора со звоном опустила ложечку на блюдце. Неужели нет на свете силы, которая могла бы внушить этому самоуверенному эгоцентристу, что женщина — это женщина, а не бесплотная абстракция, составленная из ряда общих определений человека, будь он мужчина или женщина. Она посвятила ему весь вечер, без нее он шагу бы ступить не мог. Так неужели у него не появилось ни крупицы интереса к ней, как таковой, или по крайней мере — как живой человеческой личности?

— Быть может, мы пойдем? — предложила Медора. — Мы и так засиделись.

— Счастливого пути, — сказал Джайлс, провожая Эбнера к выходу.

— И пишите нам иногда, — добавила Медора.

— Конечно, — согласился Эбнер, — буду высылать вам газетные вырезки, и вы узнаете, что эти люди говорят обо мне.

— А что вы можете сказать о них, мы узнаем, когда вы вернетесь, не раньше? — спросила Медора.

— Не обязательно. Я мог бы... — у него вырвался какой-то непонятный звук, не то судорожный вздох, не то смешок, — я мог бы написать вам.

— Непременно напишите, — попросил Стивен.

— Наши мысли будут с вами, — добавила Медора.

Вскоре из городков штатов Индианы и Огайо стали приходить газеты, большие, небрежно напечатанные. Первые Эбнер посылал на имя Стивена, а затем стал адресовать Медоре. Статьи приветствовали приезд Эбнера, — его статная фигура, величественно возвышавшаяся на трибуне, неизменно присутствовала на газетных полосах — и его ораторское искусство, — он говорил громко и выразительно. Однако обозреватели с неудовольствием отмечали, что темы Джойса чересчур мрачны, и чем дальше к Востоку уходил его путь, тем отчетливее проступал в отзывах насмешливый, язвительный оттенок, а когда Эбнер добрался до океана, вместо газет стали приходить одни письма. Они были адресованы прямо Медоре, и та заметила в них одну черту — склонность сравнивать Восток и Запад, причем предпочтение все явственнее отдавалось Западу. Эбнер остро ощущал педантизм, лицемерие и цинизм общества восточных штатов, его меркантильные идеалы, узаконенную несправедливость, порождаемую благоприобретенным и унаследованным богатством, условности, которые губили добрые порывы и не давали развернуться человеческой личности.

«Я буду счастлив вернуться на Запад», — так заканчивал он обычно свои письма.

Медора читала и улыбалась: «Можно представить, как негодовал бы наш бедный друг, побывай он в Лондоне или Париже».

«Я рада, что вы скоро вернетесь, настроенный более благосклонно к нам, хотя бы только потому, что мы выигрываем в сравнении с Востоком, — писала она, — а пока помните, что где бы вы ни выступали, перед доброжелательной аудиторией или враждебной, есть слушатели, которые ждут вашего возвращения, и, находясь среди них, вы почувствуете себя как дома».

И в самом деле, по прошествии некоторого времени Эбнер разглядывал кружок миссис Уайленд с меньшей неприязнью и скукой, нежели он предполагал. Мартовским вечером в гостиной у Уайлендов собралось человек двадцать — тридцать гостей, и Эбнер весьма удовлетворенно отметил, что они с должным уважением относятся к нему и к хозяйке.

— Вечер пройдет удачно, вот увидите. Они будут прилично вести себя, — ободряюще шепнул Бонд.

Гости съезжались медленно, и только в десятом часу начались кое-какие приготовления. Из-за этой задержки Эбнер готов был заключить, что публика равнодушно относится к его искусству, но некоторые внимательные дамы тем временем заняли его беседой, пересыпанной комплиментами. Эбнер отвечал находчиво. Побеседовал он также и с мужчинами, которые, возможно, мало интересовались литературой, но не могли не отдать должное его искренности и приятной внешности. И действительно, в сюртуке и светло-сером галстуке он выглядел вполне внушительно, и никто не позволил себе — как случалось на Востоке — колких замечаний по поводу того, что он не знает правил хорошего тона.

— Говорят, вы снова пришли без пальто? — спросил Уайленд.

Ветер с озера свирепо трепал голые вязы перед домом и яростно раскачивал электрические фонари вдоль извилистой ленты шоссе.

Эбнер задорно вскинул голову — здоровья ему не занимать!

— Пустяки. Тут и ходу-то три квартала.

— Идите в столовую и выпейте что-нибудь, — предложил хозяин.

— Вы знаете, я не пью вина!

— Вино! — воскликнул Уайленд. — Да вам надо кое-что покрепче, — не вино, а доброе виски!

— Нет! — упирался Эбнер. — Нет!

Мужское общество состояло из видных специалистов и представителей крупных корпораций. Даже и сейчас они не переставали обсуждать вполголоса привычные дела.

— Вы, по всей видимости, начали нажимать какие-то тайные пружины. Это ощущается во всем, — обратился один из них к Уайленду.

— А как же иначе? — по-мальчишески прямо отвечал Уайленд. — Если хочешь, чтобы капитал приносил прибыль, в наше время надо немножко опережать законодательство.

— То же самое говорил вчера Пенс...

— Я открыл эту великую истину во время недолгого знакомства с Комиссией по налогам, — самодовольно признался Уайленд. — Почти все под контролем: личная собственность и недвижимость, земельные участки, аренда, мелиорация, акции, закладные...

— Короче говоря, все, кроме концессий?

— Кроме концессий. Так что займемся коммунальными услугами...

— В надежде, что законодательство будет медленно плестись позади?

— Совершенно верно, — подтвердил Уайленд. — И тем временем будем нажимать на тайные пружины.

— Вы с одной стороны, Пенс — с другой?

Уайленд пожал плечами и усмехнулся.

— И дай бог, чтобы они подольше нас не замечали.

Эбнер слушал молча, грустно качал головой, и в нем нарастало чувство горечи. Уайленд, такой умный, приятный человек — радушный хозяин — мельчал, падал в его мнении.

Уайленд искоса поглядывал на Эбнера. Он словно хотел сказать ему: «Да, все это так, но, как знать, может быть, дружеская рука, протянутая вовремя...»

— Так это она? Это она? — допытывались дети, толпясь у распахнутых дверей детской.

— Да, это «она», — подтвердила мать, меж тем как Медора в белом пальто прошла через холл, держа под мышкой футляр со скрипкой.

— А скоро она начнет играть? Мамочка, позволь нам послушать хоть чуточку, ну пожалуйста!

— Хорошо, вам разрешается постоять у перил. Но чтобы никто вас не видел...

— А скоро она выступит?

— Немного погодя.

— Ох! А нельзя ли сделать так, чтобы она...

— Тише, дети! Закройте дверь.

Но как только Медора стала «иллюстрировать» литературные отрывки Бонда, дверь детской тихонько растворилась и оттуда выскользнули три крохотные фигурки в белых ночных рубашках и спрятались, насколько это было возможно, за перилами. Дети наверху были в совершенном восторге; в неменьшем пребывали внизу взрослые дети: Медора, зная к чему питают слабость habitués[26] утонченного общества, никогда не утомляла их сонатами или сюитами. Бонд прочитал свои короткие живые зарисовки любопытных типов путешественников, а Медора иллюстрировала их, сыграв народную песенку горной Баварии и две оригинальные мелодии, услышанные в Бретани. Эбнер, который имел уже случай познакомиться с музыкальными способностями Медоры, был огорчен — зачем она так принижает свой талант; но зато он, выступая, не поступится ничем. Нет, он заставит этих балованных, преуспевающих и самодовольных людей испить до дна чашу, которую он один в состоянии поднести им, — чашу беспросветной жизни, полной грязи, непосильной работы, тоскливой безнадежности. Сказать по правде, слушатели покорно отведали предложенный им напиток, наслаждаясь, по-видимому, его необычным вкусом. Они внимательно слушали, учтиво хлопали и... приготовились послушать еще Медору и Бонда.

Эбнер был задет. Создавалось какое-то нелепое положение. С какой стати талант Медоры Джайлс должен способствовать успеху Эдриена Бонда, — ничтожного Бонда с его застывшей на невыразительном личике светской улыбкой, с жидкими волосами, тщательно прилизанными на плоском черепе! Но как могла бы Медора помочь ему, Эбнеру? За что ей ухватиться в его произведениях? Он и сам понимал, что они не могли претендовать ни на волшебное очарование, ни на мягкую поэтичность, ни на близость священным традициям, столь дорогим, несомненно, этой утонченной публике. Медора как будто отбросила все, что связывало ее с фермой, и, если он хочет идти за ней, не должен ли он сделать то же самое?

Он хотел следовать за ней — теперь он был убежден в этом. Он не знал, куда приведет ее путь, не знал даже, куда он сам хочет прийти. Но если он еще не осознал, что Медора — самое редкостное, самое прелестное существо, то другие помогли раскрыть ему глаза. Этот вечер был ее торжеством; все рукоплескали ее изяществу, уменью держаться, красоте, таланту и даже строгому стильному платью; а она, улыбаясь, остроумно и спокойно отвечала на комплименты, как и подобало настоящей леди.

Эбнер должен был читать вслед за ней. Он начал отрывок из книги «Обездоленные» и снова превратился в сына полей.

Родная земля обступала его, он погружался в нее по колено, по пояс, по уши. Он читал, забывая о том, где он, кто такие его слушатели, всем сердцем переживая горестную участь несчастной героини книги — маленькой батрачки на ферме, погрязшей в беспросветной нужде и страданиях. Никогда еще Эбнер не читал так хорошо, и его прочувствованные и выразительные слова захватили слушателей. Но когда он дошел до заключительного, весьма патетического эпизода, в горле у него запершило, голос стал хриплым, он закашлялся; отложив лист, он хотел было подняться, но, почувствовав острую боль, схватился за грудь; на лице его отразилось страдание.

Уайленд поспешно подошел к Эбнеру и негромко сказал:

— Теперь вы сделаете по-моему, если не поздно. Пойдемте.

И он повел Эбнера в столовую.

— Пустяки, не стоит волноваться, — сказал Эбнер, возвращаясь.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, — возразила Эдит Уайленд, и в голосе ее звучало участие.

— Уверена, что у вас что-то серьезное, — Медора стала бледной, как ее платье.

— Ничего особенного! — уверял Эбнер. — Полечусь немного дома и... — он снова схватился за грудь.

— Ну нет, мы вас никуда сегодня не отпустим, — сказал Уайленд.

Эбнер не попал домой ни в этот вечер, ни на следующий, ни на третий день. Его уложили в постель в комнате на верхнем этаже.

Он видел, как за окном колыхалось серое озеро. Волны с белыми гребнями разбивались о плотину, сотрясавшуюся от их свирепых ударов; водяные брызги, перелетая через влажное шоссе, оседали на стеклах, и каждая капелька, казалось, говорила: «Ты болен из-за нас, из-за нас!»

Медора с утра прислала брата справиться о здоровье Эбнера, а в полдень пришла и сама.

— Мы с минуты на минуту ждем сиделку, — сообщила миссис Уайленд.

— Я побуду здесь до ее прихода, — заявила Медора.

Две недели пролежал Эбнер в мягкой роскошной постели, послушно выполняя все предписания.

— Ах, мужчины, мужчины! — повторяла Медора. — Ничего-то они не знают, не умеют позаботиться о себе. И чем они больше, тем беспомощнее.

Иногда Эбнеру было лучше, иногда хуже. Он покорился нежной тирании заботливых женщин и тешил себя мыслью, что его внезапное заболевание взволновало общество.

Сторонники прогрессивного налога на землю, последнее время разыскивавшие Эбнера, узнали из газет о несчастье, постигшем друга. На тех же страницах, где сообщались подробности о положении дел с концессией Пенса—Уайленда, подлежащей рассмотрению городского совета, они прочитали о том, что Эбнер Джойс — убежденный противник всяких привилегий — лежит больной в доме Леверетта Уайленда.

— Он изменил нам, — вынесли они приговор, — мы отрекаемся от него.

В начале апреля Эбнер, похудевший и пока с трудом стоявший на ногах, собирался домой, во Флетфилд. Леверетт Уайленд приказал приготовить экипаж, чтобы отвезти его на станцию, а Медора заботливо поправила подушки и укутала Эбнера в одеяло.

— Весна всюду дает себя чувствовать, — говорил Уайленд, — но здесь она хуже, чем где бы то ни было. Если хотите поскорей окрепнуть, вам лучше всего поехать домой.

— Через три часа я буду там, — отвечал Эбнер, — путь недальний.

Он обменялся дружеским рукопожатием с Уайлендом и задержал в своей руке ручку Медоры дольше, чем полагалось. И чувствовалось, что наконец-то он видит в ней женщину, и все, что не выразило его мужественное пожатие, явственно читалось в его глазах. Очевидно было, что, когда он окончательно встанет на ноги, то произнесет слова, которые будут еще красноречивее.

В пыльных стеклах вагона плыло лицо Медоры, заслоняя милые приметы ранней весны. Одно видение сменялось другим, словно картины волшебного фонаря: вот она разливает чай, вот стряпает печенье, играет на скрипке... но еще чаще готовит лекарство и оберегает его от сквозняков. И всякий раз ее образ сочетал в себе изящество и очарование с добротой и домовитостью. «Я недостоин ее, — размышлял Эбнер, но тут же решительно добавлял: — А все-таки она будет моей!» Увы, не он был создателем сей безжалостной, парадоксальной мужской философии.

Эбнер провел целый месяц дома в полном покое и, набравшись сил, предпринял вторую поездку (на этот раз в штаты Айова и Висконсин), чтобы убедиться в своем окончательном выздоровлении и поправить денежные дела, — болезнь, даже среди роскоши, была дорогим удовольствием.

Синдикат Пенс—Уайленд недавно обеспечил контроль над одной ежедневной газетой, и Уайленд незадолго до отъезда Эбнера предложил ему писать для нее дважды в неделю статьи и самому назначить свой гонорар. Но Эбнер мягко отклонил предложение: ему было совестно сотрудничать в органе, который был открытым и убежденным защитником привилегированной группы людей, развращенных наживой.

— Так, значит, вы не можете? — спросил Уайленд, стоя у дверей пульмановского вагона.

— Мне кажется, я не набрался еще сил, — мрачно отвечал Эбнер.

— Да что вы! — возразил Уайленд. — Неделька-другая — и все будет в порядке.

— Я... я лучше воздержусь, — сдержанно ответил Эбнер, протягивая руку.

В письмах к Медоре он бесконечно сетовал на неудобства местных гостиниц, и Медора улыбалась, вспоминая, как совсем еще недавно он превосходно чувствовал себя в скромных, скудно обставленных комнатах, — Эбнер называл их «характерными», «типичными» и всякими другими замысловатыми словами. По-видимому, две недели в доме Уайлендов сделали свое дело, и Эбнер переродился.

«Он станет таким же, как и все остальные, — размышляла Медора, — и очень скоро».

В начале июня Эбнер предложил Медоре выйти за него замуж. Медора задумчиво выслушала его.

— Эбнер Джойс, ведь я такая же, как Клайти Саммерс, — медленно начала она.

— Вы ничуть не похожи на нее, — живо прервал ее Эбнер.

— В одном отношении — такая же, — продолжала Медора. — Уж если выходить замуж, то по-настоящему, на всю жизнь. Как выражается Клайти, «это самое правильное — выйти замуж окончательно», Так и я хочу — окончательно.

Эбнер вспыхнул.

— Я могу обещать вам...

— Вы должны.

— Я обещаю.

Так рухнула матримониальная идея «товарищества с ограниченной ответственностью». Вместо нее возник вопрос обручального кольца.

— Надеюсь, вы согласитесь со мной, что можно прекрасно обойтись без всякой символической чепухи?

— Нет, — твердо возразила Медора. — Пусть это чепуха — явная, бесспорная, но я настаиваю на ней, по крайней мере на месяц. Что касается символов, то они — насущный хлеб человечества, а я человек, как и всякая другая женщина.

Через несколько дней на пальце у Медоры красовалось кольцо.

После этой решительной уступки Эбнер попытался свести к минимуму прочие церемонии.

Но Медора и тут была тверда.

— Вы, как-никак, мужчина, и я все-таки — женщина. Сейчас вы должны подарить мне все, что дарит мужчина, а я получить все то хорошее, что женщина привыкла получать.

Они пробыли женихом и невестой все лето, а в октябре на ферме состоялась свадьба. На ней присутствовали и родители Эбнера, проделав путь в тридцать миль. Отец Эбнера оказался человеком на редкость открытым и добродушным, он жил радостями сегодняшнего дня и не особенно задумывался, следуя завету известного поэта, над вопросами бытия, из-за которых его сын горел в жарких нескончаемых спорах. Миссис Джойс была тихая, приятная и непоколебимая в своей степенности женщина. Она чуть не с порога окунулась в хлопоты по хозяйству, — видно было, что она не может сидеть без дела и гордится тем, что работа так и спорится в ее руках. Новые родственники заметили, что Эбнер в ней души не чаял.

— Такой сын обещает стать любящим мужем, — сказал старый Джайлс жене.

— Надеюсь, что так, — вставила Медора, услыхав их разговор. — А я уж сумею наложить последние мазки.

Один за другим останавливались экипажи, и стук захлопываемых дверец гулко разносился в морозном воздухе декабрьского вечера; закутанные фигуры одна за другой медленно поднимались по широким гранитным ступеням и скрывались в пасти сводчатого подъезда. Сквозь прозрачные занавеси освещенных окон по фасаду и с боковых сторон здания можно было разглядеть, что в доме ждут гостей. И в самом деле, мистер и миссис Палмер Пенс давали званый обед в честь мистера и миссис Бонд.

Молодожены только что вернулись из свадебного путешествия. После многих лет бесплодного сочинительства экзотических книжонок, Эдриен наконец добился успеха; он нетолько положил к ногам любимой выдающуюся книгу, но и устроил так, что в его кошельке оказалась кругленькая сумма, полученная в счет будущих изданий. Он нашел способ превратить «европейский дух» и «исторический фон» в статью дохода: писать то, что жаждали прочитать тысячи людей и за что они охотно платили. Пока он получил только тридцать тысяч, но предполагалось, что эта сумма по прошествии шести недель, когда будет распродан весь тираж, возрастет до ста тысяч. Метод Бонда был весьма прост: вольная обработка хроник королевских династий, украшенная несметным количеством красавцев и красавиц, доблестных подвигов и поединков, живописных костюмов и совершенно неправдоподобных происшествий.

— Непонятно, как мне до сих пор не приходило в голову взяться за эти вещи. Всякий может делать это; да и кто, собственно, не писал так? — рассуждал Бонд.

Клайти была в восторге от милостивой улыбки судьбы и с большой готовностью позволила своему поклоннику перейти от намеков и полупризнаний, которые во множестве сыпались на нее в течение всего лета, к ясному и конкретному предложению.

— С этим гонораром и моими ценными бумагами мы проживем вполне прилично, — нежно сказал Бонд.

— Не сомневаюсь, — ответила Клайти.

— Так попробуем?

— Попробуем.

Среди других приглашенных поднимались по гранитным ступеням и супруги Уайленды.

Как и всегда в таких случаях, миссис Уайленд заставила уговаривать себя.

— Не понимаю, что ты мудришь? Миссис Пенс славная женщина, не хуже любой другой. А мои деловые связи с ее супругом...

— Поедем, если так нужно, — покорно согласилась миссис Уайленд, решив про себя, что при желании она сумеет избежать короткого знакомства с хозяйкой дома; к тому же визит к Пенсам даст ей возможность увидеть Клайти Саммерс, ставшую наконец чьей-то женой.

Последними прибыли Джойсы. Медора надела то самое платье, которое в свое время вызвало сенсацию среди соседей на десять миль кругом, а Эбнер, как и подобало, был во фраке.

— Холостяк и к тому же гений, — объявила Медора, — может позволить себе вольности, но женатый человек должен считаться с женой.

И Эбнер, осознавший свой нравственный долг, посчитался с ней; тот, кто считается, уподобляется тому, кто колеблется, — он человек потерянный.

— Будут пить вино, и ты пей, — наставляла Медора. — Будут произносить тосты — скажи и ты что-нибудь.

За тост можно не опасаться — все будет в порядке; а что до вина, то двухнедельное пребывание Эбнера в доме Уайленда примирило его с худшими вещами, нежели вино.

— Я хочу гордиться тобой, — продолжала Медора.

Эбнер был потрясен: неужели его супруга соединяла в своем лице Далилу и Беатриче?

— Не говори о нашей книге больше, чем другие о своих, — закончила Медора.

«Возрождение» вышло в свет спустя неделю после романа «Честь Дамы» и имело некоторый успех среди усидчивых читателей, тех, кого не отпугивали проблемные произведения. Надо сказать, что Медора собственноручно подвергла цензуре наименее благодушные страницы и тем самым наперед обезоружила наиболее недоброжелательных критиков. Однако «Возрождение» никого уже не занимало; мысли Медоры были сосредоточены на новой, большой книге, не похожей на прежние, которую задумал Эбнер. Дело в том, что он начал постигать город. Некоторыми своими мрачными и суровыми чертами город представлял не меньший интерес, чем деревня, и Эбнеру стал доступен невнятный рокот его неисчислимых бед и страданий. Книга «В дыму литейной» будет смелой пробой сил в новой области. В ней развернется картина современного строящегося города: напряженные усилия миллионов, не имеющих прошлого, возвышение могущественных групп и влияние новых факторов, дерзкая ломка традиций и попрание условностей, невиданная борьба за новые идеалы и цели, прокладывание новых путей, грандиозное столкновение пока еще не определимых и не вполне сложившихся общественных сил... Этот труд объяснит то, что до сих пор оставалось неясным, и оправдает многое из того, что казалось заслуживающим порицания. Книга определит место пенсов и уайлендов в жизни и смысл их существования. Глубина понимания будет идти рука об руку со снисходительностью, и кто знает, не придет ли Эбнер к приятию идеалов, чуждых ему прежде, и людей, их воплощающих.

Увлеченный новой идеей, Эбнер испытывал еще большее презренье к Бонду, считая, что ни его новые интересы, ни его легкий успех не заслуживают внимания.

— Я знаю, что́ вы обо мне думаете, — беспечно бросил Бонд, — но не вы ли виноваты в том, что мои последние вещи так измельчали?

— Я?

— Вы, именно вы. В трудный момент, когда я нуждался в поддержке, вы обдали меня холодной водой. Вот любуйтесь, до чего я дошел.

Эбнер был одним из лучших украшений праздничного вечера. Он непринужденно и легко болтал с дамами, с которыми только что познакомился, и выказал немалую способность к шутливой и вполне учтивой пикировке с их мужьями. Он сохранял чувство собственного достоинства — естественный дар одного из родителей, — но научился держаться без прежней запальчивости и заносчивой самовлюбленности. А добродушная веселость — черта, унаследованная им от отца, но скрытая до поры, — проявилась теперь неожиданно ярко. Все сошлись во мнении, что Эбнер интересный человек; кое-кто нашел его даже очаровательным. Он понравился тем, кому не нравился прежде, и вдвойне пленил тех, кому нравился всегда. Глаза Медоры сияли радостью и гордостью.

Клайти сидела между Пенсом и Уайлендом. На лице Уайленда застыло то особое, жесткое выражение, которое приходит вместе с успехом — успехом, достигнутым известными средствами.

— Ну как ваши ученики из пригорода? — спросил он соседку. Клайти пожала плечами.

— У меня теперь другие интересы. Кроме того, мое стремление помочь беднякам было понято превратно и совсем не оценено.

Она вызывающе посмотрела на Эбнера.

Уайленд тоже посмотрел на него и пожал плечами.

— Я понимаю. И я мог бы стать идеалистом, если бы некая рука не отбросила меня, вместо того чтобы повести меня кверху.

— Увы! — вздохнула Клайти. В ее глазах прежний Эбнер был несравненно значительнее теперешнего. — Если бы не тот жестокий человек, и я и Эдриен, конечно, продолжали бы заниматься серьезными делами.

Эбнер сидел подле Юдокси Пенс, великолепной, цветущей, блестящей. Никогда в жизни она не была так бесконечно далека от серьезных, глубоких, филантропических, альтруистических и иных дел.

— Конечно, — говорила она, качая головой с милой, наигранной меланхолией, — я слишком понадеялась на себя. Я не понимала, что мои слабые руки не в силах распутать нити человеческих судеб.

Юдокси беседовала с литератором и потому добросовестно украшала свою речь литературными выражениями. Пусть она год ждала такой минуты, но выражения звучали прекрасно: время не отняло у них красоту.

— Да, еще совсем недавно я посвящала всю себя Высшим Стремлениям; но теперь мой муж расширяет свои дела и нуждается в моей заботе. Мой долг идти рядом с ним и находить удовлетворение в скромных обязанностях жены.

Она опустила голову, с видимым удовольствием и гордостью мирясь с поражением.

Да, Эбнер разрушил храм; колонны пали, одна за другой. Но Самсон разделил судьбу своих жертв: он лежал среди груды обломков, раздавленный, но вполне довольный собой. Он был ослеплен своим блестящим успехом, своей близостью к преуспевающим. Великолепие и роскошь плутократов околдовали его, и он со сладостным трепетом видел себя за столом, среди богатых, он был с ними именно потому, что они были богаты, влиятельны и преуспевали в мире. Да, Эбнер пошел на компромисс с обществом. Он принял чужую веру. Дети Мамоны приняли его. Эбнер, могучий талант, стал теперь похож на всех остальных. Перед ним разверзлась бездна — он пал.