Падение Эбнера Джойса

Маленький О’Грейди против «Грандстоуна» Перевод А. Горского

Миссис Палмер Пенс состояла акционером многих банков: двадцать акций одного, пятьдесят — другого, сто — третьего... Но все же она была только рядовым акционером, тогда как ее обуревало желание стать одним из директоров; какое удовлетворение доставила бы ей возможность участвовать в руководстве каким-нибудь из этих солидных учреждений! Она обладала и умом, и силой воли, и честолюбием, но все же оставалась женщиной, и собратья-акционеры не могли пойти навстречу ее заветному желанию и отрешиться от предрассудка, который лишал женщину права занимать такой влиятельный и почетный пост и сохранял эту возмутительную привилегию за мужским полом.

— Ужасная несправедливость! — негодовала она.

Среди прочих ценных бумаг миссис Пенс обладала сорока пятью акциями Грайндстоунского национального банка. Это был ее любимый банк. Чеками на «Грайндстоун» она расплачивалась и в больших магазинах, расположенных на Брод-стрит, и с алчными торгашами, избравшими для своих бойких операций по продаже «Robes et Manteaux»[27] другую часть города. Банк находился недалеко от торгового центра, и кассир «Грайндстоуна» прямо-таки млел от почтительности, когда вплывала Юдокси Пенс, пышная и величественная, и обращалась к нему с просьбой разменять стодолларовую бумажку.

Последний раз это произошло в разгар предрождественской суеты. Юдокси только что собиралась отойти от окошка предупредительного кассира, когда дверь в соседнюю комнату распахнулась, и миссис Пенс увидела за длинным, массивным столом группу пожилых мужчин. На столе, среди вороха бумаг, бросались в глаза листы светло-коричневого цвета. Юдокси догадалась, что в комнате происходит заседание директоров. Неудовлетворенное желание с новой силой захватило ее, и печаль омрачила полное, красивое лицо миссис Пенс, — то лицо, которое недавно, когда Юдокси соблаговолила посетить бал студентов-художников, произвело на Маленького О’Грейди столь сильное впечатление, что его длинные пальцы невольно напряглись от желания немедленно вцепиться в глину, а взгляд неотступно преследовал миссис Пенс по всему залу.

«Что там другие банки, — со вздохом подумала Юдокси, — вот здесь бы стать членом правления...»

Дверь тотчас же захлопнулась, однако миссис Пенс все же успела оценить обстановку. Перед почтенным, хотя и немногочисленным собранием держал речь (иных слов не подберешь) невысокий большеголовый человечек. Стоя у камина и потряхивая пышными рыжими волосами, он насмешливо и самоуверенно посматривал на слушателей узенькими серо-зелеными глазками и размахивал перед их недовольными лицами длинными, гибкими руками. Да, лица присутствующих выражали недовольство. «Кто ты такой, чтобы отнимать у нас время?» — написано было на одном. «Чего ты хочешь, непрошеным гостем врываясь сюда?» — читалось на другом. «Зачем ты осложняешь и без того слишком сложный для нас вопрос?» — будто возмущалось третье.

То было минутное видение, но Юдокси Пенс с прозорливостью ясновидицы поняла, что происходит там, за этой обшарпанной дверью из черного орехового дерева и матового стекла. Она ясно представила себе всю растерянность и беспомощность директоров, поставленных в тупик какой-то новой для них проблемой, всю беззащитность их перед натиском со стороны какого-то ничтожества. Это ей стало ясно, как божий день, когда она заметила, с каким видом Джеремия Макналти, мигая выцветшими глазами и почесывая сизый старческий подбородок, положил на стол лист бумаги светло-коричневого цвета.

— Я нужна им! — пробормотала Юдокси Пенс. — Они наверняка встретят меня с распростертыми объятиями. Без меня они непременно сделают какую-нибудь глупость!

Миссис Пенс ни минуты не сомневалась, что может оказать на деятельность банка самое благотворное влияние. «Разве не успешно веду я собственные финансовые дела?» — тешила себя Юдокси мыслью; и в самом деле состояние ее финансов не внушало никаких тревог. Многоопытный супруг Юдокси, поглощенный гораздо более важными заботами, редко вмешивался в дела жены, а если и вмешивался, то она никогда ничего не замечала. Время от времени муж откладывал свои занятия в сторону (на деньги, собранные у доверчивых людей якобы для создания каких-то трестов, он занимался крупными биржевыми спекуляциями) и подправлял дела жены или придавал им более выгодный курс. Но, в общем, Юдокси была предоставлена возможность самой ковать свое собственное материальное благополучие и считать, что ей ведомы почти все тонкости финансовых операций.

Грайндстоунский национальный банк, после десяти лет процветания в каком-то жалком арендуемом помещении, решил построить собственное здание и предстать перед миром во всем блеске. Настало время, когда такое почтенное заведение уже не могло ютиться в нескольких комнатушках большого дома по соседству со всякими фирмами и компаниями. Престиж «Грайндстоуна» не мог не страдать от того, что банк имел общий вход с пароходной компанией и фирмой по страхованию от огня, что, над ним, на верхних этажах, разместилась целая банда мелких ростовщиков с сомнительной репутацией, что под ним, в нижнем этаже, обосновались салоны по чистке обуви, а весь дом, как днище морского судна облеплено ракушками, был облеплен ларьками, где продавались земляные орехи и бананы. Обстановка решительно требовала перемен.

— Пора кончать с этим, — провозгласил Эндрю Хилл, решительно вскинув эспаньолку и звонко щелкнув вставной челюстью. — Мы должны блеснуть, нам нужна реклама.

Хилл был президентом «Грайндстоуна» и его крупнейшим акционером. Ему внимали мистер Макналти, мистер Розенберг, мистер Гиббонс, мистер Холбрук и остальные директора, и в конце концов все, за исключением мистера Розенберга, согласились, что наступило время, когда «Грайндстоун» должен возвести собственное здание для безраздельного пользования. Мистер Розенберг предложил выделить помещение для сдачи внаем, но его идею отвергли.

Они отыскали достаточно разумного молодого человека, который по-своему знал Париж и Вену и мог отлично толковать о виде спереди и виде в перспективе. Этот ловкий человек созвал Эндрю Хилла, Саймона Розенберга, Джеремию Макналти и всех остальных членов этой маленькой, весьма нерешительной компании и очень вежливо, не считаясь, однако, с шумными протестами и попытками увильнуть, стал легонько, шаг за шагом, подталкивать их по крутому склону сомнений к вершине, где высился его сверкающий Идеал.

Каждый совершал восхождение в соответствии со своими привычками и характером. Эндрю чувствовал себя немного растерянным, но бодрился; Джеремия в сомнении покачивал головой, но тем не менее переступал ногами; Саймон ворчал, что все предприятие означает почти полное разорение. И только Роско Орландо Гиббонс, немало побродивший по белу свету и оценивший проекты молодого архитектора на основании того, что́ ему довелось видеть на других континентах, не ударил лицом в грязь и одним прыжком взлетел на самую высокую башню сказочного замка. Он поднялся там на цыпочки и стал звать остальных. Его уверенная поза и ободряющие жесты, несомненно, сыграли свою роль: его попутчики хотя и с трудом, но все же кое-как вскарабкались на вершину. Даже старик Оливер Доуд, который однажды был членом законодательного собрания штата и получил прозвище сторожевого пса казначейства за то, что возражал против любых расходов на любые цели, — и тот в конце концов пошел в ногу со всеми. Он высказался «за» последним, но все же высказался, и вскоре в двух кварталах от старого здания стало расти новое.

По сравнению с другими храмами золотого тельца в городе новое здание «Грайндстоуна» должно было стать самым великолепным, самым внушительным и безусловно самым монументальным. Молодой архитектор, величественной небрежностью отказавшись от всякой экономии пространства, времени и материалов, спроектировал грандиозный фасад с длинной колоннадой из полированного голубого гранита, фронтон с пышными украшениями и широкую мраморную лестницу. Интерьер здания предполагалось выдержать в том же сугубо классическом стиле, как и фасад. Предусматривалось создать внутренний дворик, покрытый огромным стеклянным куполом, покоящимся на колоннах, и повсюду — люнеты, надсводные сооружения, фризы и все прочее, что должно было открыть перед художниками неограниченные возможности при отделке помещения.

Из-за этих люнетов и надсводных сооружений теперь и возникли неприятности. Строительство самого здания продвигалось довольно успешно: уже высились стены, половина колонн, несмотря на стенания Саймона Розенберга, уже стояла на своих местах. Одним словом, не произошло никаких задержек, о которых стоило бы говорить. Правда, однажды в каменоломне иссяк строительный материал, потом обанкротился первый подрядчик, месяц или два бастовали каменщики — не работали сами и не позволяли другим. Однако все эти пустяки не представляли неожиданности и были еще терпимы. Но ни один из директоров, так преданных интересам «Грайндстоуна», никогда не соприкасался с отделкой и украшением огромного капища, возводимого во славу «Шести процентов», и никому из них прежде не приходилось разбираться в назойливых предложениях целой оравы соперничающих художников, скульпторов, лепщиков и мозаичников, жаждущих показать себя и поживиться за счет сверхприбыли и неприкосновенных накоплений банка. Не удивительно, что Джеремия Макналти почесывал подбородок, Саймон Розенберг морщил пожелтевшие ог старости щеки, Роско Орландо Гиббонс поглаживал свои пышные бакенбарды, пытаясь найти соответствующие примеры из того, что он видел в Берлине или Риме, а Эндрю Хилл хмуро смотрел на своих коллег, недовольный тем, что они были так же нерешительны, как он сам.

— Это ужасно! — простонал он. — Нам, вижу, придется покрыть стены бледно-розовой штукатуркой и тем ограничиться!

Открылась дверь, и почтительный клерк доложил, что в приемной ожидает один из близнецов Морреллов. Эндрю облегченно вздохнул и встал, отодвинув в сторону чертежи. В делах, с которыми был связан этот визит, он чувствовал себя куда увереннее.

В то время как Ричард Моррелл услаждал слух директоров «Грайндстоуна» сладкозвучными периодами и гипнотизировал их, плавно помахивая изящно отпечатанными акциями, в то время как присутствующие, созерцая его решительный подбородок и широкие плечи, все больше проникались убеждением, что посетитель не уйдет, пока не выскажется, Юдокси Пенс пила чай в «Храме Искусств». Сгущались ранние декабрьские сумерки.

— Теперь уже слишком поздно делать новые покупки, — рассуждала Юдокси. — К тому же я устала.

Хотя Юдокси не было еще и сорока лет, она совсем обессилела, вынужденная, при своем дородстве, протискиваться через толпу рождественских покупателей, заполнявшую магазины и улицы.

— Посидеть бы полчасика в каком-нибудь тихом местечке! — отдуваясь, промолвила она. — Зайду-ка я на минутку к Дэффингдону. Кстати понаблюдаю за Вирджилией. Готова держать пари, что она там, и если кого-нибудь винить в этом, так только меня.

«Храм Искусств» напоминал могучее дерево, корнями которого были любители драмы и красноречия; крепким стволом ему служили многочисленные магазинчики, где продавались невинные безделушки, музыкальные принадлежности, книги и гравюры; шумом листвы были звуки терзаемых струн и настраиваемых инструментов, унылые вокализы и упрямое бормотание лекторов, а величественной кроной, наконец, — несколько застекленных крыш, под одной из которых создавал свои творения Дэффингдон Дилл.

Юдокси устало опустилась на скамью, обитую сафьяном. Взяв чашку с чаем и печенье и отказавшись от розовых мятных конфет, она осмотрелась вокруг, пытаясь определить при тусклом свете японского фонаря и помятой старой медной лампы из Дамаска, кто находился в комнате. В затененных уголках она увидела несколько человек — среди них, несомненно, и была Вирджилия Джеффрис. «Не знаю, к чему все это приведет! — озабоченно вздохнула Юдокси. — Конечно, я не меньше других отвечаю за последствия, — продолжала она размышлять. — Нет, пожалуй, больше других, — решила она. — А всего вернее — одна я», — закончила наконец Юдокси и отпила первый глоток.

Дэффингдон Дилл появился в городе недавно, но уверенно и ловко овладел положением и за какой-нибудь год сумел добиться того, что его коллегам не удавалось за пять — десять лет. Прежде всего он без колебаний поселился в самом привлекательном для художников здании, которым мог похвастаться город. Многие не менее ловкие его коллеги (однако не настолько ловкие, чтобы им пришла в голову такая мысль) все еще прозябали в старом «Крольчатнике» — вполне приличном в свое время здании, но, увы, теперь принадлежавшем прошлому, как и дом, который собирался покинуть Эндрю Хилл.

Поскольку от более удобных помещений их отпугивала высокая арендная плата, они продолжали отдавать свои деньги старику Иезекиилю Кролю, впрочем, лишь настолько аккуратно, насколько позволяли обстоятельства, и пропускали мимо ушей добродушные шутки, в которых неизменно фигурировали под именем «братцев-кроликов».

Дилл держал свою студию на уровне, достойном «Храма Искусств», а самого себя держал на уровне, достойном студии. Ни в обстановке студии, ни в нем самом не было почти ничего от богемы. Общество считало его мастерскую настоящим salon de réception[28]. Он никогда не допускал, чтобы художник в нем брал верх над джентльменом. Те, кто наносил визит в конце дня, заставали высокого и изящного Дилла в сюртуке, сшитом по самой последней моде. Перед более ранними посетителями он появлялся в элегантной блузе. Он тратил массу времени, чтобы держать в порядке свои изящные руки — посетители пожимали их осторожно, как нечто неземное, слишком хрупкое для нашего грубого мира, — и ухаживать за своей выхоленной бородкой, коротко подстриженной на шеках и с резко удлиненным кончиком, совсем как у Ван-Дейка. Эта бородка просила, почти требовала живописных аксессуаров, и, отправляясь на костюмированный бал, Дэффингдон обычно надевал брыжи и прицеплял рапиру. Все это оказывало должное влияние, и когда посетители спрашивали «сколько?», а Дэффингдон небрежно, не моргнув глазом, называл сумму, они подчас вздрагивали, но не пытались торговаться.

— В конце концов вы же понимаете... — говорили они друг другу, обмениваясь впечатлениями от самого Дилла и от изысканной обстановки, которая его окружала. — Да, да, в конце концов ведь это же не... — И тут они неизбежно вспоминали о «Крольчатнике» и приходили к единодушному заключению, что по сравнению с ним в студии Дэффингдона все соответствует духу времени. Бедным «кроликам» оставалось только удивленно помаргивать, что они нередко и делали, можете не сомневаться.

Дэффингдон был тридцатилетний холостяк; он мог казаться и достаточно солидным и достаточно молодым — в зависимости от того, каким его хотели видеть. Его сестра Джудит, старше его на несколько лет, исполняла роль хозяйки и обычно восседала у него за чайным столом, что позволяло юным созданиям из общества впархивать в студию в любое время. Эти юные создания сами по себе ничего не значили, но у некоторых из них были тщеславные матери и честолюбивые, неравнодушные к салонному великолепию папаши, и кто мог сказать, на какую почву упадет и какие всходы даст легкомысленная болтовня этих девиц? Вот почему Дэффингдон и его сестра поощряли такие визиты, и юные создания охотно пользовались случаем отвлечься от надоевшей и однообразной светской жизни. Среди прочих бывала здесь и молоденькая Пресиоза Макналти — хорошенькая, добрая, своевольная... Но о ней мы расскажем немного позже, с вашего позволения.

Дэффингдон долго жил за границей и все еще был в курсе того, чем жило европейское искусство: он одинаково хорошо знал, что делается в Мюнхене и Париже, и часто получал письма с иностранными марками и мысленно совершал небольшие прогулки за океан. Он старался следить за положением дел в близких областях искусства и в определенных кругах слыл исключительно интеллектуальным и культурным человеком.

Таким по крайней мере он казался Вирджилии Джеффрис. Сама Вирджилия была интеллектуальна до мозга костей и культурна сверх всякой меры, так что родители ее начинали беспокоиться, удастся ли им найти для нее мужа. И дело не в том, что Вирджилия отпугивала мужчин, а в том, что мужчины вызывали в ней разочарование. Они не могли покинуть грешную землю, тогда как Вирджилия с каждым годом устремлялась все выше и выше, в голубые эмпиреи мировой культуры. Ее не удовлетворило окончание колледжа, как и продолжительное пребывание в аспирантуре и многочисленные путешествия, предпринятые для расширения кругозора. Она продолжала читать, писать, изучать, что-то горячо обсуждать, вносить плату за обучение на одних курсах и ревностно составлять доклады для других. Она тоже вела переписку с заграницей и знала, что происходит во Флоренции и чем увлекаются в Лейпциге и Дрездене. Вирджилия полагала, что обладает широким кругозором и разносторонними интересами и что ни разу не встречала мужчины, который был бы достоин ее.

Вирджилия была не одинока: десятки других девушек куда-то стремились, в то время как мужчины топтались на месте, и это явление таило в себе все признаки серьезного бедствия. Как таким девушкам найти себе мужей? Вот и Вирджилия холодно отнеслась к ухаживаниям молодого агента по продаже недвижимости — бедняга был только агентом и ничем больше; еще бесцеремоннее отделалась она от биржевого клерка, который, внезапно появившись на ее горизонте, попытался недрогнувшей рукой указать ей путь к розовому, лучезарному будущему, — но он окончил школу в семнадцать лет, и с тех пор у него не было ни времени, ни охоты восполнить пробелы в своем образовании. Совсем недавно агент по продаже недвижимости поместил свою молодую супругу в солидный, комфортабельный дом, клерк же, ухитрившись вырваться из хозяйской конторы и основать собственное дело, с кометоподобной быстротой сделал карьеру, от которой весь город остолбенел и затаил дыхание.

— Ну, а мне-то что? — презрительно заметила Вирджилия. — Ни с одним из них я не прожила бы и месяца. Мне ведь только двадцать шесть лет. О чем же беспокоиться?

Затем кто-то обратил внимание ее тетки Юдокси на «Храм Искусств», и та принялась усердно посещать студии, пробавляясь то тут, то там чашкой чаю, печеньем, дилетантской критикой, разыгрывая роль дамы-патронессы. Вскоре она добилась этой привилегии для своей племянницы, и некоторое время они вместе бездельничали и болтали за чаем то в одной, то в другой студии, а затем забрели в мастерскую Дэффингдона Дилла, и вскоре им была оказана честь стать ее завсегдатаями.

Итак, Юдокси внимательно взглянула на людей, сидевших тут и там среди гобеленов и темной старинной мебели. «Да, это она — вон там, в углу, с Пресиозой Макналти». Затем взглянула на Дилла и легонько вздохнула: «Интересно, как у них получится? Хочу ли я, чтобы это получилось? Какую ответственность я понесу, когда это на самом деле получится?»

Юдокси передала Диллу пустую чашку.

— Над чем там хихикают эти девицы? — спросила она.

Дилл на минутку даже оторвался от выполнения обязанностей хозяина. Услышать от кого-нибудь о Вирджилии, что она «хихикает», — уж этого он никак не ожидал!

И тем не менее она хихикала — хихикала откровенно и с удовольствием. Из уравновешенной, исполненной достоинства молодой женщины она, казалось, превратилась в легкомысленную девчонку и вряд ли что-нибудь от этого выиграла. Пресиоза Макналти, которая еще и не обещала в скором времени повзрослеть, сидела рядом с ней под персидским балдахином на груде подушек и тоже хихикала.

Пресиоза — та могла громко смеяться, могла непринужденно и весело болтать: это было для нее естественно. Однако и Вирджилия сейчас не только не отставала от нее, но даже разошлась еще больше. И все же на ее лице нет-нет да и появлялось какое-то напряженное выражение, следы каких-то серьезных размышлений; по временам она хмурилась, как будто ее мучила какая-то arriére pensée[29].

Это, и только это, могло служить сегодня извинением для Вирджилии — ведь она давно вышла из того возраста, когда позволительно вот так хихикать, и была слишком ученой и слишком уравновешенной особой. Дилл это понимал и, отойдя на минуту от Юдокси, чтобы проводить до дверей двух каких-то изящных дилетанток, лишь покачал головой.

В эту минуту по коридору пробегал маленький человек; увидев распахнутую дверь, он остановился, помахал длинной, гибкой рукой, тряхнул копной рыжих волос, насмешливо подмигнул и громко крикнул:

— Я заставил их призадуматься, Дэфф, я заставил их призадуматься!

«Ах, этот Маленький О’Грейди! — укоризненно вздохнул Дилл. — Он просто невозможен и в конце концов опозорит нас. Что он там замыслил?» — думал он, закрывая дверь и намереваясь возобновить прерванное наблюдение за Вирджилией Джеффрис.

— А ваш дедушка? Представляю, как он был удивлен! — говорила Вирджилия и тонкой изящной рукой слегка дотронулась до муфточки Пресиозы. — Милый старик! — и она сощурила узкие зеленые глаза.

— Представляете? — засмеялась Пресиоза. «Я ничего в этом не смыслю, — твердил дедушка. — Пойдите к мистеру Хиллу, молодой человек, или к мистеру Гиббонсу». Но молодой человек разворачивает лист за листом! «Дедушка, — говорю я, — мы же пропустим весь первый акт!» После этого молодому человеку пришлось уйти. И не хотелось, да пришлось.

— Как так — «молодой человек»? — засмеялась Вирджилия, поглаживая подушку. — Разве он не сказал свое имя?

— Какое-то странное. Иг... Иг... Не помню!

— А где он живет?

— Где-то на окраине. Я и об улице такой никогда не слыхала.

— Ну и курьез! — прощебетала Вирджилия, запрокидывая головку. — Скажите, чтобы вам дали еще чашку чаю с этим печеньем. Не теряйтесь, хоть вы здесь и впервые! Просите, чего захотите.

— Боже мой! — воскликнула Пресиоза. — Уж не хотите ли вы сказать, что я стесняюсь?

— И его эскизы были стоящие? — спросила Вирджилия, беря печенье.

— О да, но их оказалось уж слишком много. К восьми часам они были всюду — на столах, на стульях и чуть ли не по всему полу. Похоже, что этот молодой человек подготовился к настоящей осаде. Я не сомневаюсь, что во время обеда он торчал на улице, а как только дедушка зажег свет в гостиной, он взял да и позвонил. Но все же его и сравнить нельзя с тем человеком, который побывал у нас раньше.

— А чем отличился тот? — поинтересовалась Вирджилия с очаровательной настойчивостью.

Пресиоза поправила прядь своих каштановых волос.

— Он шел за дедушкой по пятам, когда тот возвращался домой. И едва дал ему пообедать. На этот раз дед успел хоть поесть. Так вот, я говорю, он зажег свет, и тут...

— И тут хлынул дождь? — подсказала Вирджилия, вскинув тонкие брови.

— Ливень! Не встречала человека, который бы так быстро говорил, высказывал столько идей и так жестикулировал... Вот так. — Пресиоза отбросила муфту и неистово замахала пухлыми ручками. — Комната немедленно наполнилась, — так, кажется, говорят? — наполнилась людьми, как будто во время самого настоящего приема. Здесь были дамы в греческих одеяниях — они сидели на огромных зубчатых колесах, а позади возвышались фабричные трубы. У наковален, опираясь на молоты, стояли молодые парни в кожаных фартуках. Кроме того...

— Знаю, знаю! — воскликнула Вирджилия и спрятала лицо в подушку, чтобы приглушить взрыв смеха. — Здесь были и другие «дамы», а рядом с ними стояли дети, и дамы читали им какие-то свитки; были тут, наверное, люди, которые играли на трубах и раздавали цветочные гирлянды... Словом, Коммерция, Промышленность, Искусство, Ремесло, Образование и прочее... Милое дитя! До чего же метко вы назвали все это «идеями»! Не мудрено, что такие новинки ошеломили вашего бедного, дорогого дедушку!

Вирджилия схватила белыми тонкими пальцами мягкую ручку Пресиозы, словно приглашая ее рассмеяться. Но Пресиоза удержалась от смеха.

— Там была и дама-машинист в светло-синем хитоне, — продолжала она после короткой паузы, — кажется, я правильно выражаюсь: хитон? — который развевался из будки паровоза...

— Железная дорога! — объявила Вирджилия, стараясь смеяться до слез.

— А на одном из рисунков были изображены купидоны, пристроившиеся на телеграфном столбе...

— А Джеремия Макналти видел их?

— ...откуда свешивались их розовые ножки...

— И это отделка для банка! — воскликнула Вирджилия, окончательно развеселившись.

Восхищение всеми этими декоративными деталями до сих пор, очевидно, подавляло в Пресиозе чувство юмора, но теперь она оборвала рассказ и из любезности рассмеялась, чего, должно быть, и добивалась Вирджилия.

— Уж эти молодые люди! — проговорила со стоном Вирджилия, всем своим видом показывая, что она изнемогла от смеха. — Никто их не знает, где они живут — неизвестно, даже имена такие, что не выговоришь! Да они замучают вашего дедушку! Ему надо от них отделаться. Он слишком стар и слишком занят, а молодые люди так назойливы. Пусть лучше найдет себе такого молодого человека, у которого было бы и имя, и студия в центральной части города, и вполне приличные работы, выполненные для вполне приличных людей.

Вирджилия заговорщицки подмигнула и окинула взглядом комнату — строгая, солидная мебель, живописные случайно возникшие группы «людей из общества»; блестящий чайник, окруженный канделябрами с гофрированными абажурами; тяжелые позолоченные рамы копий, сделанных Диллом в галереях Мадрида и Санкт-Петербурга, и другие полотна, повернутые к стене, чтобы разжечь к работам хозяина любопытство и не удовлетворить его; и, наконец, сам Дилл, преисполненный изящного достоинства, — на нем взор Вирджилии задержался хотя и в последнюю очередь, но зато особенно долго.

— Я могла бы упомянуть о мистере Дилле в разговоре с дедушкой, — заметила Пресиоза, вновь становясь серьезной. Первая вылазка в неведомый и такой ослепительный мир искусства произвела на нее, что ни говори, сильное впечатление, и следовало как-то ответить на исключительное гостеприимство Дилла.

— Ну так сделайте это! — вырвалось у Вирджилии. — Докажите, что он не напрасно угощал вас чаем! И если нужны идеи, — Вирджилия взяла Пресиозу за плечи и шутливо встряхнула ее, — так их нужно покупать именно здесь!

Пресиоза медлила. Она не была уверена, так ли уж близка с Вирджилией, чтобы позволить трясти себя, и вообще считала Вирджилию слишком серьезной особой для такой фамильярности. Она не была уверена, так ли уж хотелось ей поиздеваться над многочисленными эскизами, которые быстрыми нервными руками разложил тот молодой человек с горящим взором и шапкой темных курчавых волос. И хотя Пресиоза могла одинаково легко и смеяться и не смеяться, она не знала, как уместнее поступить сейчас и кто из них двух должен задавать тон. Пожалуй, Вирджилия, размышляла она, ибо ее возраст — она на шесть — восемь лет старше, рост — она на несколько дюймов выше, да и ее положение постоянной посетительницы студии говорили за то, что она должна знать, как вести себя тут. Вот почему Пресиоза вскинула свою хорошенькую головку и рассмеялась, полагая, что этого и ожидали от нее.

— Идеи покупаются здесь! — весело повторила она. — И если я снова зайду...

— Если? — спросила Вирджилия с лукавым видом.

— Когда я снова приду сюда, — поправилась Пресиоза, поднимаясь, — то, возможно, приведу с собой дедушку. Ручаюсь, что все здесь покажется ему необычным.

— Это нужно сделать во что бы то ни стало! И как можно скорее! Мы не будем отрывать его от обеда; мы не заставим его ломать голову над пустяками; мы не станем предлагать дам на фоне фабричных труб... Вы уже уходите? До свидания, дорогая. Так хорошо, что вы пришли. Мы с тетей частенько сюда заглядываем. Надо и вам бывать здесь почаще.

Она мило улыбнулась Пресиозе на прощанье, а затем, придав своему лицу выражение глубокой задумчивости, обернулась, ища глазами Дэффингдона Дилла.

Дилл сидел в дальнем углу в обществе ее тетушки. Они озабоченно и удивленно смотрели на Вирджилию. Когда она подошла к ним, то была сдержанна и серьезна, как всегда.

— Ну, Вирджилия, — сказала тетка, как только за Пресиозой закрылась дверь. — Ты видишь в этой девице что-то такое, чего не вижу я.

— Я вижу ее дедушку, — загадочно шепнула Вирджилия с видом прорицательницы. Она сдвинула брови и скользнула по удивленному Диллу невидящим взглядом.

— О! — тихонько воскликнула тетушка.

Не понять было невозможно: она сама только что думала о Макналти, Хилле и других, и их имена вертелись у нее на языке. «В конце концов отвечать придется мне», — мысленно сказала она себе и слегка нахмурилась: не пристало девушке затевать эту игру. Вирджилия к тому же могла бы хоть посоветоваться с ней. Она — Юдокси Пенс — старше, она chaperon[30], она акционер в конце концов. «Уж если нужно устроить это дело, — думала Юдокси, — то я предпочла бы устроить все сама». Да простят ее боги за то, что она познакомила Вирджилию Джеффрис с Дэффингдоном Диллом!

С той минуты как Юдокси пришла сюда, она только и говорила о Джеремии Макналти, Эндрю Хилле и Роско Орландо Гиббонсе.

— Очень стоящее дело, — заявила она Диллу. — Они совсем замучились, бедняги. Им нужен совет специалиста. Если бы только я была членом правления!

Дилл, разумеется, охотно подхватил эту тему.

— В течение последних двух недель усиленно говорят о планах внутренней отделки банка, — заметил Дилл, в котором боролись желание взяться за работу и чувство профессионального достоинства. — Я знаю людей, готовых предложить директорам свои услуги.

— А вы сами не думали об этом?

Дилл выпрямился.

— Ну что вы!

Он напоминал молодого врача, который скорее согласится голодать, чем нарушить профессиональную этику поступками, хотя бы отдаленно напоминающими навязчивость и нескромность. Справедливости ради надо сказать, что Дилл был значительно дальше от голодной смерти, чем, например, Игнас Прочнов, и неизмеримо дольше мог ждать, пока его пригласят.

Юдокси задумчиво перебирала в руках свое боа. «По-настоящему нравится ли он Вирджилии? Нравится ли ему Вирджилия? Хочу я или нет, чтобы они поженились? Следует ли мне стараться для него?» Вот какие вопросы волновали ее, пока она рассматривала присутствующих, занятых болтовней и чаепитием. «Сумеет ли он дать Вирджилии то, чего вправе ожидать девушка ее положения? Ведь Вирджилия такая щепетильная и требовательная. Найдет ли она кого-нибудь, кто понравился бы ей больше или по крайней мере так же?»

Юдокси попыталась представить себя в разных возможных ситуациях. Вот, например, она говорит Вирджилии: «Да, я знаю, он мил. Но он может полагаться лишь на себя и на свою кисть, а ты должна жить, как жила до сих пор, не зная ни в чем отказа». Затем она увидела себя в банке: опершись на письменный стол, она решительно потрясает своими сорока пятью акциями перед носом Эндрю Хилла: «Я требую, чтобы меня выслушали. Я требую, чтобы и меня допустили к решению такого важного дела. Я требую справедливости и равной возможности для всех, для будущего мужа моей племянницы в том числе».

А вот она, ломая руки, трагически вопрошает Вирджилию: «Почему ты не захотела выйти замуж за Ричарда Моррелла? Он сделал тебе предложение, — такой милый, многообещающий, практичный человек, обладающий уже миллионом, если не больше. Ему только тридцать пять лет — как раз подходящий возраст».

Потом Юдокси мысленно увидела эту маленькую выскочку Пресиозу Макналти и услышала собственный голос: «Если Вирджилия захочет чего-нибудь, она добьется, — и говорить больше не о чем. Дорогое дитя, обещайте повлиять на этого неотесанного мужлана — вашего дедушку, и вы будете иметь честь и удовольствие разливать чай на одном из моих четвергов, а кроме того, я приглашу вашу маму на один из моих следующих болыших приемов...»

Юлдокси вернулась к действительности, внезапно заметив, что Дэффингдон и Вирджилия пристально ее рассматривают. Она сообразила, что выдала свои чувства, нервно затянув на шее концы боа и так же нервно сдвинув брови.

Тем временем все «художественные круги» в городе уже знали, что Грайндстоунский национальный банк намеревается произвести сложную внутреннюю отделку своего нового здания и что правление предполагает выделить для этой цели двадцать тысяч долларов, если не больше. В «Храме Искусств» это сообщение восприняли с приветливыми улыбками; а в «Крольчатнике» начались лихорадочные поиски «идей»; из углов, затянутых паутиной, извлекались пыльные папки и заброшенные полотна. Художники-декораторы углубились в размышления, не забывая внимательно прислушиваться к тому, что говорят другие. Преподаватели Академии художеств листали конспекты по мифологии и поспешно набрасывали столь же монументальные, сколь и туманные эскизы к серии потрясающих шедевров, одновременно размышляя о том, пожалуют ли к ним директора сами, или пригласят к себе.

— Вот здорово! — радовался Маленький О’Грейди (его коньком были рельефы из глины), прыгая на одной ноге. — Разве это не находка для нас, Дилл?

Маленький О’Грейди славился тем, что занимал самую запущенную комнату в «Крольчатнике». Он слыл также за человека, совершенно нечувствительного ни к каким упрекам и запугиванию. Строгая, солидная обстановка в студии Дилла нисколько не смущала О’Грейди. На него вообще ничто не могло повлиять, и он ни с кем не считался. Он всякому мог высказать то, что думал, и поступал так, как ему заблагорассудится. Сейчас ему захотелось станцевать джигу, и он станцевал.

— Боже мой, но при чем здесь ты? — спросил Дилл, отодвигая свой мольберт подальше от приятеля.

— При чем? Без меня не обойдутся! Я буду лепить по собственным эскизам капители колонн в том дворике...

— Я что-то не слыхал об этом. Скорее всего их сделают по принятому образцу.

— Вот-вот! Архитектор тоже так думает. Но я докажу ему, что он ошибается. — О’Грейди сделал пируэт в доказательство своей способности убеждать. — Кроме того, — продолжал он, — я возьму на себя отделку камина в приемной президента. Я сделаю бронзовый барельеф «Гений запада, освещающий путь к прогрессу» или «Коммерция и Финансы, объединившиеся для...» — еще не знаю, для чего именно, но в нужное время у меня появится какая-нибудь идея.

— Так, значит, ты видел проект? Тебе удалось познакомиться с самим архитектором? — Дилл нахмурился: ему не нравилась такая невоспитанность и такое пренебрежение к профессиональной этике.

— Может быть, и так. А почему бы и нет? Но если будет президент... я полагаю, что президент-то есть?

— Наверное.

— Ну вот, а у президента будет приемная. Ну, а если будет приемная, то в ней должен быть и камин, ясно? Большая мрачная пещера, в которой никогда не будет пылать огонь. Но это еще не все. Я, по всей видимости, займусь и фонтанчиками для питьевой воды по обеим сторонам главного входа — играющие бронзовые дельфины выбрасывают струи воды в мраморные чаши.

— А разве дельфины тоже предусмотрены?

— Да, это мое предложение. Разве эти старики, занятые стрижкой купонов, никогда не испытывают жажды? Конечно, испытывают. Что ж, я не могу доставить им удовольствие промочить свои глотки? Конечно, могу. Я так и сказал им.

— Им? Кому — им?

— Директорам.

— Ты видел их?

— Пожалуй, тебе я могу сказать, что присутствовал на заседании правления, — величественно заявил Маленький О’Грейди.

— Вот оно что! — протянул Дилл, не зная, восхищаться ли ему предприимчивостью Маленького О’Грейди, или пожурить его за такую дерзость.

— Да-с! Я предложил свои услуги и замолвил словечко за всех остальных — Гоуэна, Джайлса, тебя, Шталинского и...

— Гм... — пробормотал Дилл, у которого эти новости не вызвали никакого восторга. Меньше всего он хотел сотрудничать с обитателями «Крольчатника» — этой оравой непостоянных и беспечных представителей богемы.

— Ты хочешь взять себе солидную часть работы, — холодно заметил он, не желая разговаривать о «братцах-кроликах».

— Работы? Работа меня и интересует, — бодро ответил О’Грейди. —И если мои предложения не пройдут, то почему бы мне не писать? Разве я не помогал однажды делать панораму? Сколько угодно! Было время, когда я просто играл кистью, и, пожалуй, снова могу этим заняться. Представь: «Богиня финансов» в своем шафранно-пурпурном одеянии объявляет о квартальном дивиденде. Золотой фон... Акционеры, созванные Гением Бережливости, который оглушительно трубит в серебряную трубу... Все это происходит осенью в апельсиновой и гранатовой роще, причем на ветвях деревьев висят золотые десятидолларовые и пятидолларовые монеты. Мраморная мостовая усеяна купонами. Ты думаешь, я не могу написать такую сказочную сцену? Еще как напишу!

Маленький О’Грейди от удовольствия снова дрыгнул ногой и свалился на подушки, разбросанные по всей студии Дилла.

Дилл засмеялся.

— А что думают по этому поводу твои приятели?

— Надеются, как и я. Нам еще придется некоторое время поспать на стружках, но питаться ими мы скоро уже перестанем. Что касается денег, то первым делом мы всей оравой явимся к старине Кролю и внесем все, что задолжали ему за квартиру, от чего с ним произойдет сердечный припадок. Я надеюсь, что тысчонка-другая мне перепадет. Уж тогда-то я буду покупать пироги, когда захочу, — не то, что сейчас: остановишься и шаришь по карманам, прежде чем подойти к торговцу.

Маленький О’Грейди продолжал болтать, описывая, в каком возбужденном состоянии были другие «братцы-кролики». Они чувствовали, что в воздухе пахло жареным, они ощущали это всем своим существом. Все они хотели приложить руку к отделке банка, да и погреть руки на этом деле. Среди них был Фестус Гоуэн — он, в сущности, умел писать одни только пейзажи, но считал, что при необходимости справится с портретами и драпировками; Мордрет, который писал лишь портреты, к тому же умерших лиц, но воображал, что способен сделать неплохой пейзаж и произвести роспись помещения, если предоставится такая возможность. Были тут и Феликс Шталинский, который последнее время жил на заработок от мелких работ и полагал, что если человек может намалевать неплохую афишу, то, следовательно, он может все; и Стивен Джайлс, — он расписывал холлы и гостиные для сильных мира сего и не видел причин, почему бы ему не взлететь еще выше, занявшись украшением таких дворцов, где деньги делаются, а не тратятся.

— Впрочем, нет смысла разговаривать о нем с тобой, — прервал свою болтовню Маленький О’Грейди. — Он ушел от нас и примкнул к вашей братии.

— Надеюсь, ты со своими друзьями не считаешь, что... — начал было Дилл.

— Он ренегат, — объявил Маленький О’Грейди. — Однако это не имеет значения. Мы любим его по-прежнему. Когда-нибудь он сочтет за честь возвратиться к нам в «Крольчатник». Мы не будем возражать. Мы примем его и поделимся с ним последними крохами. — От избытка энергии Маленький О’Грейди снова задрыгал ногами. — Что ж, его комната внизу пустовала недолго. Туда перебрался Гоуэн, а в его комнату позавчера въехал новый жилец, так что старина Иезекииль в конце концов потерял на квартирной плате лишь около четырнадцати долларов. Этот парень уже написал на двери свое имя — Игнас Пр... Пр... Одним словом, на букву П. Он варит чертовски крепкий кофе, судя по запаху, и время от времени бренчит на этой... как ее... мандолине. Говорят, он здорово пишет — из тех, кто прошел добрую, старую выучку.

— А Гоуэн что-нибудь придумал?

— Он спит и видит груды золота в банковских сейфах. Да и мы тоже. Все мечтают побыстрее добраться до золота. Ну, скажи, разве это не замечательно — работать для банка, а? Не для каких-то там ветреных, взбалмошных красоток, не знающих, чего они хотят, а для уравновешенных и солидных бизнесменов, которые заключат приличный контракт и выполнят его условия. От них не услышишь: «Знаете, моей дочери не совсем нравится вот это!» или: «Я возьму ваши эскизы домой посоветоваться с мужем», а потом так и не скажут, что муж посоветовал. В общем, деньги верные, и платят они аккуратно. Четверть суммы мы получим, скажем, по представлении общего проекта отделки, вторую четверть — как только приступим к работе... Да, сэр! Я чувствую себя так, словно мне уже каждый день обеспечено на обед жаркое!

— Раз так, то я могу сказать, что нам нужен именно такой человек, как он, — заметил Роско Орландо Гиббонс. — Во всяком случае, он подсказал нам, как следует приступить к делу.

Джеремия Макналти отодвинул от своего собеседника бумаги, в которые тот рассеянно тыкал пухлым пальцем, и почесал подбородок.

— Надеюсь, он произвел на вас неплохое впечатление? — спросил Роско Орландо, наклоняясь над письменным столом Макналти. — На меня — да. Мне показалось, что в нем есть какая-то искра, что он не пустой человек и, думаю, заслуживает доверия — не то, что другие. Вы же знаете — эти художники и вообще... вечно у них какие-то странности, — они всегда рассеянны, легкомысленны. Никогда не угадаешь, как к ним подойти. С ними нельзя вести переговоры как с уравновешенными и здравомыслящими деловыми людьми. Честное слово, я слышал о них такие истории... Возьмите, например, Уистли — так это просто испорченный ребенок — капризный и упрямый. А сколько пережил мой шурин из-за портрета, который писал с него тот швед! Так что к ним нужно относиться терпеливо и снисходительно. Ну, а Дилдл...

Роско Орландо Гиббонс замолчал и погладил свои седеющие бакенбарды, ожидая, что Джеремия наконец-то скажет что-нибудь.

Но Джеремия не спешил. Он недавно побывал с внучкой у Дэффингдона Дилла в студии, однако не торопился поделиться своими впечатлениями. Ему казалось, что он все еще напрягает зрение, пытаясь разглядеть что-нибудь в полумраке студии, что и сейчас еще ощущает щекотанье в носу от странного запаха тлеющих ароматных свечей, что и сейчас звучат в ушах негромкие голоса модно одетых бездельников, а ноги (после того, как он прошел по мохнатой тигровой шкуре) неуверенно стоят на скользком, натертом до блеска коричневом паркете. О, этот паркет! Испытывая крайнее неудобство и раздражение, оставленный на милость этого странного и загадочного типа с рыжеватой бородкой, бедный Джеремия был так же беспомощен, как хромой посреди широкого сверкающего ледяного поля. Тщетно озирался он по сторонам, надеясь за что-нибудь ухватиться. Никого из присутствующих он не знал и не понимал ни слова из того, о чем они так оживленно и беззаботно болтали. Только раз ему показалось, что он сможет поднять свое упавшее настроение, найдя наконец опору, прочную, как дуб, но опора, увы, оказалась слабой тростинкой!

— Вот единственный мужчина здесь, — с надеждой пробормотал Джеремия, когда впервые заметил рослого широкоплечего человека, стоявшего у окна в тени какой-то потрепанной и выцветшей драпировки. — Правда, его щегольской костюм из тех, что носят все эти франты, но я рискну...

Однако выяснилось, что этот здоровяк изъясняется на том же самом салонном жаргоне, что и остальные. Он решил, что Джеремия чем-то интересуется и кое-что знает, и потому тут же с весьма авторитетным видом пустился в бойкие разглагольствования о мировой культуре, чем занимались тут и все другие. Отчаявшийся Джеремия вскоре отошел от него.

— Кто этот молодой человек? — не удержался Джеремия, чтобы не спросить у внучки, и подумал: «Как может такой рослый и сильный парень интересоваться подобными пустяками?»

— Ну как же, дедушка! — укоризненно заметила Пресиоза. — Это же мистер Джойс — Эбнер Джойс, известный писатель. Ты, конечно, слышал о нем?

— Гм... — пробормотал Джеремия. Он никогда не слышал о Джойсе.

— А это прелестное создание в длинном темно-зеленом платье — его жена, — продолжала Пресиоза. — Элегантна, не правда ли? Они только что приехали из Лондона. Очаровательная чета — ты согласен? А уж она — ну, прямо идеальный тип юной матроны!..

Терпение Джеремии иссякло. Час от часу не легче! Скажет тоже — «юная матрона»! И где только эта девчонка выкапывает такие словечки. Она стала уж слишком светской особой для своего простого деда. Он отвел от нее смущенный взгляд и, мигая, уставился на свечи, мерцавшие на чайном столе, что высился тут, словно алтарь, воздвигнутый для какого-то таинственного и мрачного ритуала, — одного из эпизодов той сомнительной жизни, к которой толкала бедную маленькую Пресиозу его бессердечная и честолюбивая невестка. Он чуть было не схватил Пресиозу за руку и не кинулся прочь.

Но особенно непонятным в этом непонятном месте показался ему сам молодой художник. Он упорно не хотел говорить о деле, — медлил, увиливал, ускользал. Своих работ он не показывал, сумм не называл, а насчет договора даже не заикался. Вместо этого он носился по комнате, то предлагая гостям печенье, то перебрасываясь с дамами двумя-тремя фразами о Патере[31] или Морелли[32] (которые, вероятно, тоже были здесь где-нибудь в темных углах), то возражая людям, которых представили как писателей (опять писатели!), то упрашивая какого-нибудь любителя музыки сесть за пианино...

Некоторыми из этих впечатлений Джеремия, запинаясь, поделился с Роско Орландо.

— Ну что ж, — ответил Роско, разводя руками. — Иного и не следует ожидать на подобном «полднике». Но иногда нужно же отвлечься, узнать кое-что новое, побывать, так сказать, в обществе. Ведь и я испытал то же самое, когда впервые очутился там.

Это произошло с Роско Орландо всего лишь неделю назад. Пресиоза Макналти рассказала его дочерям о своем посещении студии Дилла, и те в присутствии отца принялись обсуждать наивность Пресиозы. Роско Орландо, который никогда не переутомлял себя на работе и в последнее время все чаще был склонен раньше обычного бросать свои чертежи, планы и дела по филиалам фирмы, решил оказать честь Диллу, навестив его.

— И подумать только, что мы до сих пор не встречались! — заявил Дэффингдону Роско Орландо. — Прямо невероятно! Конечно, это не делает мне чести, поскольку я стараюсь следить за развитием искусства и быть в курсе всех его достижений. Должен, однако, сказать в свою защиту, что я являюсь одним из патронов Академии художеств, и торговцы гравюрами обычно присылают мне экземпляр каталога... У вас чудесная студия — ну просто чудесная!

Румяному, толстому Роско было сорок восемь лет. Пустившись в разговор, он, казалось, сделался еще толще и грозил заполнить собою всю комнату. Однако Дилл не сожалел — он узнал, что Роско Орландо был одним из директоров «Грайндстоуна». Сам Роско объявил об этом с широкой, благодушной улыбкой, сопроводив ее еле заметным многозначительным жестом, который давал понять, что скоро может брызнуть золотой дождь и что от его желания в какой-то мере зависит, чью землю он оросит.

— Но сейчас не время об этом говорить, — заявил Роско Орландо, искоса взглянув на остальных гостей. — Возможно, я снова на днях загляну к вам, чтобы более основательно посмотреть ваши работы и побеседовать о нашем проекте.

Но случилось так, что Роско Орландо больше к Диллу не заглянул, а сейчас «беседовал», или, во всяком случае, пытался беседовать, с Джеремией Макналти.

— Да, я склонен думать, что мы не сделаем большой ошибки, если попытаемся договориться с Диллом.

Джеремия задумчиво почесал подбородок и поставил ногу в старомодном тупоносом ботинке на корзину для бумаги.

— Не знаю, — ответил он. — Дело-то нешуточное.

— Правильно, — согласился Роско Орландо. — А как же иначе? Нам ведь нужно что-нибудь особенное, большое, такое, что повысило бы наш престиж и украсило город.

Джеремия поджал губы и мигал маленькими в красных прожилках глазками.

— Кое-кто из этих молодых художников недавно преследовал меня, — проговорил он, постукивая пальцем по столу, покрытому зеленым сукном. Голос его прозвучал ворчливо, словно дерзкие и коварные авантюристы, о которых он упомянул, считали его слабым местом, уязвимой позицией в обороне «Грайндстоуна». Он вспомнил черные сверкающие глаза, две энергичные, крепкие руки, раскладывающие эскиз за эскизом в гостиной, на мебели, обитой розовой с золотом парчой; вспомнил копну темных волос над высоким лбом, и торопливые объяснения, как бы пытавшиеся обогнать беспощадное тикание мраморных с позолотой часов, и нетерпеливые движения, которыми Пресиоза поправляла свою шляпку из зеленого бархата.

— А вы думаете, они за мной не гонялись! — воскликнул Роско Орландо, ревниво оберегающий свою репутацию просвещенного мецената. — Но мы должны — именно должны! — иметь дело с известными художниками, способными нести ответственность за свою работу, — и ни с кем больше. Мы должны принимать в расчет положение, репутацию, клиентуру. Однажды мой компаньон заключил — или намеревался заключить — договор на большой пейзаж, изображающий его скотоводческую ферму за Гленвуд-парком, и художник... Словом, сэр, вы даже не поверите, сколько у нас было неприятностей, прежде чем мы разделались с ним. Наш адвокат откровенно признался, что за всю свою практику он не...

Джеремия моргал глазами, хмурился и вздыхал, рассеянно перебирая бумаги в ящике своего стола. Скользкий паркет как бы характеризовал все, что происходило в той слабо освещенной комнате со множеством темных уголков. Ах, если бы стройный молодой человек в длинном сюртуке и с остроконечной бородкой пришел сюда, на шахматный черно-белый паркет «Грайндстоуна» для откровенного разговора при ясном свете дня! Уж тут-то прямой и практичный старый подрядчик не дал бы маху! Ведь он играл бы матч-реванш в привычной обстановке!

— Не знаю, — проворчал Джеремия. — Пожалуй, я не хотел бы иметь ничего общего ни с такими делами, ни с такими людьми...

Он понимал Дилла не больше, чем собака понимает ящерицу или козел — лебедя: между ними нет ничего общего, и они никогда не найдут общий язык.

— Но уж если так нужно, — сказал он в заключение, — то, пожалуй, для начала Дилл подойдет, как и любой другой.

— Я тоже так думаю, — ответил Роско Орландо. — В ближайшие же дни я поговорю с Хиллом.

В конце концов опоздав на «Принцессу Патти», Пресиоза Макналти не пропустила ничего интересного, за исключением того, что не услышала половины увертюры — потеря, которую, говоря об оперетте, можно скорее считать удачей. Однако и восприятие последующих выступлений примадонны, оглушительного баса и целой оравы «комиков» неоднократно прерывалось непредвиденными помехами. Не раз, часто в самые неподходящие моменты, перед мысленным взором Пресиозы на сцене возникала фигура смуглого молодого человека; он разбрасывал направо и налево большие листы коричневой бумаги и не спускал с Пресиозы глаз. Его лицо выражало упрек и восхищение, а взгляд из-за огней рампы как бы говорил: «Вы бессердечное и жестокое создание, но эта зеленая бархатная шляпка так идет к вашим каштановым волосам, что я почти прощаю вас. Из-за меня вы опоздали в оперетту на целый час, который, впрочем, для вас ничего не значит, но я за этот час, проведенный в вашем доме, понял, что такое настоящая жизнь».

И вот молодой человек здесь, футах в пятидесяти от нее, и она отчетливо видит, как пульсирует кровь в жилах на его руках, и, казалось, слышит, как мысли, словно часы, тикают в его мозгу. О, как они тикают, звенят, щелкают, дребезжат и грохочут — настоящая фабрика, поистине кузница мыслей! На Пресиозу это производило сильное впечатление, ибо за всю жизнь у нее не появилось в голове и десятка идей и она редко общалась с людьми, наделенными интеллектом и богатым воображением. «Нет ничего удивительного, что он так загорелся. Правда, все получилось очень неожиданно, даже я сама этого не заметила. Боюсь, что я и в самом деле жестокая девушка», — самодовольно подумала Пресиоза и снова начала наблюдать за жалкими выходками «комиков».

В последние дни у Пресиозы вдруг проснулся интерес к поездам. Если ее что-нибудь задерживало на железнодорожном переезде, она ловила себя на том, что смотрит на локомотив, пытаясь разглядеть в будке даму в синем хитоне. Затем она начала проявлять беспокойство при виде телеграфных столбов: у нее появилась привычка то и дело поглядывать вверх в надежде увидеть на них купидонов, и несколько раз ей показалось, что ожидания не обманули ее. В довершение всего она стала терять аппетит при виде фирменных бланков для деловой корреспонденции, что тут и там валялись в доме. Над графой для даты были изображены высокие трубы отцовского предприятия («Оконные переплеты и жалюзи»), у основания которых Пресиозе чудилась женская фигура в греческом одеянии, восседающая на зубчатом колесе.

«Так нельзя, — сказала себе Пресиоза. — Ведь я даже не знаю его имени! Почему я была такой невнимательной?»

Она не знала его имени, но это не мешало ей думать и даже говорить о нем. Когда Вирджилия Джеффрис вызвала ее на разговор, Пресиоза не смогла, да и не захотела остановиться: уж такого удовольствия она лишать себя не станет!

Пресиоза была гордостью и надеждой семейства Макналти, особенно своей матери. Сия честолюбивая дама долго жила в неизвестности — пусть в роскоши и довольстве, но все же в неизвестности, и вот теперь ей надоела неизвестность — она взбунтовалась и жаждала перемен. Вся ее высокая, сухая фигура дышала желанием обратить на себя внимание; каждая черточка ее худого, энергичного лица с большими глазами выдавала неукротимое стремление блистать. Она понимала, что только Пресиоза может поднять их семью на ту высоту, где они все засверкают в ярких лучах «высшего общества». Дедушка души не чаял в своей внучке, но он так и не смог позабыть, что некогда был молодым, здоровым ирландским парнем — настоящим неотесанным мужланом. Он питал прискорбную привязанность к старомодной обуви, сохранил раздражающую манеру снимать за столом пиджак, когда ему вздумается, и не утратил хотя и не слишком заметное, но все же ирландское произношение, как ни бились над тем, чтобы избавить его от этого недостатка. Отец Пресиозы думал только о жалюзи, рамах и панелях, и стремление жены войти в общество не встречало у него ни малейшего сочувствия, — пожалуй, он и не верил, что она действительно стремится к этому. Их сын был еще очень молод, да и какая польза от мальчика, а она сама слишком поздно начала приобщаться к светской жизни, держалась слишком натянуто и застенчиво; в обществе она робела и отнюдь не льстила себя надеждой, что сможет когда-нибудь — даже при самых благоприятных обстоятельствах — легко и непринужденно общаться с дамами, чьи имена так часто упоминались в газетах. Она могла бы стать компаньонкой, статисткой, но солистки из нее не выйдет.

Оставалась только Пресиоза. Но Пресиозы было вполне достаточно. Вот почему девочку начали до срока вывозить в свет. Ее заставляли фехтовать в Атлетической ассоциации молодых леди, где бывали и девицы Гиббонс, и это занятие доставляло Пресиозе удовольствие. Ее заставляли посещать клуб «Наукофилов», где блистала Вирджилия Джеффрис, и принимать участие в дебатах, — это занятие не доставляло Пресиозе никакого удовольствия. Затем она стала бывать на музыкальных и драматических утренниках в «Храме Искусств», где нашла много нового и любопытного для себя и завязала несколько полезных знакомств. «Весной, — заявила ее неутомимая мамаша, — мы запишемся в клуб любителей гольфа, и тогда дело пойдет на лад».

Однако дела уже шли на лад. Самый красивый и самый юный цветок фамильного древа раскрывался под мягким ветерком пробуждающегося чувства совершенно независимо от безрассудной привязанности старого, искривленного корня, от безразличия крепкого ствола и от озабоченного шелеста листвы. Цветок осматривался по сторонам и поглядывал вниз, словно его манил естественный здоровый аромат простой и милой земли, хотя, кажется, не той, что бывает на площадках для игры в гольф.

Пресиоза собиралась вернуться на землю.

— Что ж это такое? — повторяла она. — Я даже не знаю его имени!

Когда Игнасу Прочнову удалось переехать в «Крольчатник», он мысленно поздравил себя с тем, что сделал заметный шаг вперед на пути к успеху.

«Боже милосердный! — подумал Маленький О’Грейди после того, как Прочнов, искренне и просто, без всякого ложного стыда, сообщил ему об этом. — Можно себе представить, как он жил до сих пор!»

«Крольчатник», или «Кроличий садок», или «Кроличья нора» — все эти названия относились к одному и тому же дому — был злосчастной собственностью, не приносящей дохода, и в периоды, когда заканчивалась одна полоса процветания, а нового прилива благополучия оставалось только ожидать, арендной платы с него едва хватало на выплату налогов. Деловые центры перемещались, акции то падали, то поднимались, и старый Иезекииль Кроль надеялся, что придет время, когда квартал, где находится его дом, окажется в какой-то мере респектабельным. А пока разбитые стекла, особенно в верхних этажах, обычно оставались не вставленными, двери перекошенными, потолки закопченными, коридоры никто не убирал, если не считать тех случаев, когда сами жильцы, создав, по выражению Маленького О’Грейди, команду подметальщиков, устраивали еще больший беспорядок и поднимали целые тучи пыли.

— Вы, безусловно, попали во дворец, — заявил Маленький О’Грейди, как только забежал проведать нового жильца. Это произошло на третий день после того, как Прочнов поселился в «Крольчатнике»: он едва успел разложить свои жалкие пожитки и прикрепить к двери табличку со своей фамилией. Но Маленького О’Грейди совершенно не заботили правила приличия, ему ничего не стоило переступить любую границу и прорваться через любой барьер.

— Как это вы надумали переехать к нам? — спросил он, усаживаясь на кровать. — Захотели стать «братцем-кроликом»?

— Я решил, что должен жить там, где могу и людей повидать и себя показать.

Прочнов говорил с мягким акцентом, придававшим его речи что-то оригинальное и приятное. Если бы он поселился среди англосаксов на три-четыре года раньше, его выговор был бы куда лучше; а задержись он еще на три-четыре года, — бедствие было бы непоправимо.

— Ну еще бы! Здесь мы на виду, — заметил О’Грейди. — По залам толпами ходят миллионерши и аристократки с золотыми коронами на голове и мешками золота в руках... Как бы не так! Впрочем, однажды тут побывала настоящая гранд-дама. Она зашла, когда здесь жил Джайлс, — и казалось, весь дом содрогнулся при ее появлении! Мы потеряли сон и аппетит и целый месяц ни о чем другом не думали. То была миссис Пенс, — полагаю, вы о ней и не слыхали. Денег — куры не клюют... Муж — глава какого-то колоссального треста... Дом — как первоклассный отель... Профиль у этой дамы — самый красивый в наших штатах. «Стив, — сказал я Джайлсу, — ради всех святых, представь меня! Делай со мной что хочешь, но устрой так, чтобы я мог вылепить эту очаровательную головку!» Он не захотел. Тогда еще Джайлс жил в одной из больших комнат внизу. Хорошая комната, не чета нашим верхним. К тому же он мог придавать своей комнате любой вид. А теперь он уехал. Какая была возможность!

Маленький О’Грейди огорченно раскачивался на кровати — она скрипела и качалась под ним.

— Покажите что-нибудь из своих вещей, — внезапно попросил он. К нему вдруг вернулось обычное безмятежное настроение. —Я чувствовал запах вашего кофе и слышал вашу мандолину, а теперь мне хочется взглянуть на ваши работы.

— Я только что продал две-три своих лучших вещи, — ответил Прочнов. — Это и позволило мне переехать сюда.

— Продал картины! — воскликнул Маленький О’Грейди, в изумлении вытаращив глаза. — Продал... и деньги истратил?

— Да, почти все.

— Жаль, ну ладно... Дело в том, что мы обычно устраиваем ужин после продажи картин. Последний раз это было с полгода тому назад. Мы успели проголодаться! Ну да ладно. Покажи-ка мне что-нибудь.

Прочнов посмотрел на Маленького О’Грейди откровенно оценивающим взглядом. Маленький О’Грейди весело замигал своими серо-зелеными глазами и тряхнул пушистой рыжей шевелюрой.

— Можешь не сомневаться. Уж я-то сумею отличить хорошую вещь от дряни. Что это за рулон коричневой бумаги, вон там, за умывальником?

Прочнов достал рулон.

— Так, пустяки! Проект отделки одного дома, который я сделал года три тому назад. Да вот не выгорело, — кажется, так у вас говорят?

— С подобными затеями обычно не выгорает, — заметил О’Грейди. — В этом вся загвоздка. Дай-ка я взгляну.

— Да ничего особенного, — сказал Прочнов, разворачивая рулон. — Сейчас я сделал бы по-другому. Это я показываю рядовым заказчикам.

— Ну-ну, покажи для начала и мне. Гм... Понимаю. Дамочки, символизирующие Коммерцию, Образование, Промышленность и все такое прочее... А эти летающие херувимы сделаны недурно.

О’Грейди заглянул за какой-то деревянный ящик, стоящий в комнате.

— Ну-ка, вытряхивай эту папку!

Прочнов пристально посмотрел на своего посетителя.

— Давай, давай! — воскликнул Маленький О’Грейди. — Не заставляй меня изнывать от любопытства. Я не болван и знаю толк в настоящих вещах.

Прочнов раскрыл папку и передал О’Грейди несколько эскизов.

— Это более поздние, — пояснил он, — написаны за последние месяцы.

Маленький О’Грейди выхватил у него рисунки, некоторое время жадно рассматривал их и вдруг загорелся. Его восторг зажег и Прочнова.

— Фью! — присвистнул Маленький О’Грейди. — Вот это работенка! — В его голосе не было ни нотки зависти. — Ты просто чудо! — Он выхватил из рук Прочнова еще несколько рисунков. — Нет, вот этот, да-да...

О’Грейди отбросил эскиз и всплеснул руками. Потом он повалился на кровать и задрал ноги. Затем вскочил и произнес перед Игнасом Прочновым пламенную речь, в которой высоко оценил его достоинства как мыслителя и как художника, после чего, сгорая от желания распространить новость о чудесной «находке» под крышей «Крольчатника», ринулся вниз по лестнице, чтобы сообщить о своем открытии Фестусу Гоуэну.

«Буду через полчаса», — гласила записка, прикрепленная к двери Гоуэна, и Маленький О’Грейди круто повернул обратно и ворвался к Мордрету.

Мордрет задумчиво сидел перед наполовину законченным портретом пожилого крестьянина. Вокруг него были разложены старомодные очки в золотой оправе, конверт с прядью седых волос, несколько выцветших фотографий, эстамп из книги «Первые поселенцы в Иллинойсе». По его расчетам, именно эти аксессуары должны были придать портрету достоверность и понравиться ныне здравствующим правнукам иллинойских поселенцев.

Маленький О’Грейди, которого вообще никогда не смущало присутствие кого-либо третьего, а тем более портрета, возбужденно заявил:

— Он гений, Марк, настоящий гений! Он чертовски хорошо рисует, а сколько у него идей! Он извергает их, как вулкан лаву! Думаю, что и в живописи он мастер, судя по тому, что я видел. Он говорит, что недавно продал свои лучшие вещи. Да, сэр, он законченный гений, и мы должны отнестись к нему соответственно. Нам нужно привлечь его к нашей работе для банка, обязательно привлечь — иначе быть не может!

— Ну что ж, тогда все понятно, — сказала Вирджилия Диллу в библиотеке. — Мы должны дать им что-то определенное — вполне законченный проект, и как можно скорее. — Она убрала со стола кипы вечерних газет, отослала свою сестренку заниматься арифметикой и географией в столовую, достала из серебряного бювара несколько листков бумаги стального цвета с монограммами и зажгла в люстре все лампочки. — Итак, надо заставить их выбросить из головы свой нелепый замысел. Мы погубим его в самом зародыше.

Она вложила в руку Дэффингдону перо, всем своим видом показывая, что ждет от него немедленных действий. Ее мысль работала гораздо быстрее, как только она бралась за перо, и теперь Вирджилия ждала, что то же самое произойдет с художником.

Дэффингдон покусал кончик ручки и загнул уголок на верхнем листе.

— Пишите, пишите, — сказала Вирджилия. — Какие бы глупые мысли ни возникали у этих несчастных, слабоумных людей, мы не обратимся к местным хроникам и не станем возрождать отвратительную архитектуру жалкого поселения, заброшенного в прериях... Так вы говорите, предусмотрено двенадцать больших люнетов?

— Да.

— Ну, и что мы с ними сделаем?

— Я думал, что все можно выдержать в умбре и сиене, однако Джайлс предлагает шесть люнетов слева дать в пурпурном и оливковом цвете, а шесть справа...

— Боже мой! Разве такая идея произведет впечатление на Эндрю Хилла? Нет, у вас должна быть своя тема, свой сюжет, серия сюжетов...

— Я не хочу писать просто картинки, — нехотя откликнулся Дэффингдон, — да и вы, надеюсь, не ждете, что я стану обычным ремесленником.

— Но они же дельцы! — возразила Вирджилия. — Ради нашей репутации, да и ради спасения всего дела, мы должны представить им что-то конкретное и определенное. Да, мы художники, но мы не должны дать этим твердолобым старикам повод обвинить нас в том, что мы нерешительны и сами не знаем чего хотим. Будем такими же дельцами, как они. Так что давайте примемся за работу, да так, чтобы нас не опередили.

Взгляд Дэффингдона рассеянно скользил по коврам, драпировкам, мебели.

— «Гений города, — неуверенно пробормотал он, — вдохновляющий...»

— Да, да! — быстро согласилась Вирджилия, пытаясь вдохновить молодого художника.

— Или вот: «Западная звезда нации, освещающая...» — бормотал Дэффингдон, поднимая взор к потолку.

— Да, да, — сейчас же отозвалась Вирджилия, продолжая вдохновлять.

— Или еще... «Триумфальный марш прогресса среди...» — Дэффингдон по рассеянности ткнул ручку обратным концом в широкую плоскую чернильницу.

Вирджилия с досады покусывала губы, ее брови от нетерпения и разочарования чуть сдвинулись. Хорошо, что Дэффингдон не сказал еще: «Марш прогресса среди нас»! Что случилось с ее кумиром? Где его глубокие знания? Куда делись его идеи, его необузданное воображение? Ей вдруг показалось, что если она подойдет к своему кумиру и постучит по нему, то убедится, что он пустой. Такое открытие было бы несчастьем! Нет, она предпочла остановиться на почтительном расстоянии и заложить руку за спину.

— «Гений города»... — задумчиво повторила Вирджилия. — «Звезда империи»... В качестве отдельных сюжетов это, возможно, и подходит, но не для композиции. «Марш прогресса», пожалуй, можно принять как общую рабочую основу, хотя... — Она представила себе «даму», сидящую на зубчатом колесе у подножия фабричной трубы, и замолчала.

— «Фургон переселенцев в прериях»... «Возведение моста на Миссисипи»... «Последний бизон»... «Фундаменты новых Капитолиев», — уныло бормотал Дэффингдон.

— Вас увлекают подобные сюжеты? — спросила Вирджилия.

— Нет.

— И меня тоже. Постойте, я, кажется, придумала! «История банковского дела с момента его возникновения», а? Что вы скажете на это? — Она поднялась с торжествующим видом.

— Пожалуй, я не очень хорошо знаю историю банковского дела, — нерешительно проговорил Дэффингдон.

— Зато я знаю достаточно, даже более чем достаточно для нашей цели. Ну, скажите мне, разве это не заманчивая идея? Сколько можно создать ярких, разнообразных, изумительных картин!

Дэффингдон взглянул на свою нимфу Эгерию:[33] полет ее фантазии почти испугал его.

— А не слишком ли это обширно? — несмело спросил он. — Такая тема потребует основательных размышлений, изучения...

— Размышлений? Изучения? Конечно, потребует! Но я все время размышляю и изучаю! Итак, с чего мы начнем? Евреи и ростовщики в Англии. Подумайте только, как это будет выглядеть! Костюмы, позы, яркие краски — все, что угодно! Затем возьмите меняльные лавки в самой Италии и первые банки в Венеции, Лукке, Генуе, Флоренции — сколько блеска, какой колорит! А сделки с папами и с чужеземными королями! А помните Фуггеров[34] из Аугсбурга, которые вели дела с императорами? Дома с остроконечными крышами; люди в камзолах с полосатыми буфами на рукавах и в широкополых шляпах с разноцветными перьями. Затем отношения королей и императоров с банкирами. Здесь и Эдуард Второй, который отказался выплатить флорентинцам займы и превратил их город в развалины; здесь и Карл Первый — в тот момент, когда он внезапно появляется на монетном дворе и нагло захватывает все золото до последнего пенни — неприкрытый грабеж! Далее, солдаты революционной Франции, которые повсеместно грабят банки, — полные жизни фигуры гренадеров, мушкетеров, кирасиров. А знаменитый амстердамский банк, предоставивший «Ост-Индской компании» заем в несколько миллионов флоринов? Какая возможность дать живописные детали — тюрбаны, храмы, драгоценности, пальмы и многое другое. Кроме того...

— Но сколько хлопот! — робко возразил Дэффингдон. — А время, а расходы на костюмы!

— Можно даже расширить тему, — продолжала Вирджилия, пропуская его восклицание мимо ушей, — и показать чеканку монет, размен денег и все такое. Подумайте только, какие новые возможности: посредники в Коринфе, менялы на римском Форуме... Вспомните о дукатах, отчеканенных по рисункам да Винчи и Челлини! А все эти византийские монеты в книге Гиббона[35] — их особенно много в издании для студентов. Там имеются даже ассирийские таблички — вы, конечно, слышали о том, что были найдены записи древнего вавилонского банка. Подумайте о костюмах, архитектуре, ассирийских бородах, рельефах с изображением крылатых львов и обо всем остальном. О боже мой, да тут работы для целого десятка художников, а то и больше. Я так и вижу перед собой эти люнеты! — воскликнула Вирджилия, схватив лист бумаги и вырвав у Дилла из рук перо.

— Для десятка? — пробормотал он. — Да этого хватит на сотни!

— Чепуха! — отрезала она. — Четверо или пятеро вполне справятся. Вы с Джайлсом...

— В Академии надеются, что их тоже пригласят, — заметил Дилл. — Так что третьим будет какой-нибудь преподаватель, ну, а четвертым кто-либо из «Крольчатника».

— В таком случае, по три сюжета на каждого, — подсчитала Вирджилия. — Итак, спешите — и вы победите. Кстати, я упомянула о Фидоне[36] из Аргоса? Он одним из первых начал чеканить деньги. Кроме того, был еще Этельстан[37], упорядочивший чеканку монет у древних саксов...

Дилл вышел на улицу и только тут, вдыхая прохладу звездной ночи, пришел в себя. Он чувствовал себя так, словно выплыл из водоворота или чудом уцелел под стремительным низвержением водопада. Интерес Вирджилии к его работе, ее энтузиазм и желание помочь вознеслись и нависли над ним, подобно высокой, массивной стене, которая вдруг обрушилась; его ушибло обломками, известковая пыль засорила ему глаза и забилась в легкие.

«Какой ум! — думал он. — Какая отзывчивость, какие знания!» До сих пор никто не предлагал ему своего сотрудничества так пылко и так настойчиво. Он сомневался, что когда-либо прежде Вирджилия проявляла такой интерес к делам другого человека. И, разумеется, были основания предполагать, что Ричард Моррелл, создавая свой «Булавочно-игольный синдикат», так и не добился ее расположения и поддержки, — ведь недаром Вирджилия обошлась с ним столь бесцеремонно, что в свете целых две недели сплетничали и злословили на его счет.

Дэффингдон задумчиво брел по тихой улице, и внезапно в нем поднялось чувство глубокой благодарности и потребность выразить его в самой рыцарственной форме. Он представил себе, как берет Вирджилию за руку — мягко, нежно, чтобы не испугать ее, и смотрит ей в глаза так пристально и страстно, как только допустимо правилами приличия; ему уже слышался его собственный голос, дрожащий ровно настолько, насколько это может позволить себе истинный джентльмен, его собственные слова, которые не оставят у нее сомнений в том, сколь высоко он ценит ее как любителя искусств и как женщину. Ну конечно же, как только осуществится это грандиозное предприятие, он сможет сказать ей все, что переполняет его, и будет верен каждому своему слову. Вирджилия оставалась глуха к тому, что ей говорили другие, — у него же были основания надеяться на ее благосклонность.

Затем он внезапно представил себе, как много нужно затратить времени на просмотр альбомных иллюстраций в библиотеках, сколько недель, а то и месяцев потребуется на составление различных эскизов, компоновок, набросков в цвете, какие предстоят расходы на натурщиков, на костюмы, на различные аксессуары. Но по мере того как Дэффингдон успокаивался, в нем возникало чувство легкого, приятного самодовольства, и от этого переставали ныть его ушибы, а засоренные глаза начинали яснее видеть. Да, она верила в него. Эта незаурядная, образованная молодая женщина, не задумываясь, подарила ему свои необъятные познания; она возложила на его плечи работу двадцати человек и была уверена, что он без труда справится с ней. Он не должен ее подвести. К счастью, она допускала сотрудничество его коллег.

В виде опыта Дилл рискнул изложить ее план — их общий план — двум-трем собратьям по профессии. Они рты разинули от изумления, как разинули бы рты жители равнин при виде Гималаев! Дилл упомянул, что он тоже был поражен не меньше их. Однако он не счел нужным скрывать, что они могут рассчитывать на помощь некоей молодой и образованной особы из общества; он добавил также, что необходимо возможно скорее представить девяти старцам из банка конкретный проект — прежде чем они утвердятся в своей собственной идее, разумеется — примитивной и нелепой.

— Обойдется это чертовски дорого, — заявил Джайлс, — но мысль хорошая.

— Давайте попытаемся, — сказал преподаватель из Академии. — Покажем, на что мы способны, и выясним, чего они хотят. Во всяком случае, это лучше, чем рисовать портреты членов правления.

— Да, мысль хорошая, — повторил Джайлс. — Но она потребует от нас много сил. Это же огромная работа!

— Беритесь за дело, — заявил Эбнер Джойс. Он считал свое присутствие на подобном совещании само собой разумеющимся и полагал, что сам он обладает достаточной волей и настойчивостью, чтобы браться за любое дело.

— Ну что ж, попробуем, — согласился Джайлс. — Мы должны опередить старцев, — конечно, если будем в силах. Но надо держать ухо востро!

Приблизительно то же самое советовала Диллу и Вирджилия. «Сделайте так, чтобы старики увидели самих себя в исторической перспективе, как последнее звено одной длинной сверкающей цепи, — сказала она, прощаясь с ним у двери. — Польстите им; покажите, что они достойные преемники римлян и венецианцев, а если этого покажется мало, то добавьте ассирийцев. Расскажите им, как Барди и Перуцци задавали тон в старой Флоренции. Дайте им сэра Томаса Грешема[38] и лондонскую биржу — брыжи, рапиры, фижмы; покажите Дрейка[39], Шекспира и вообще славную эпоху Елизаветы. Сделайте их частью поэтической истории банковского дела, частью этой колоритной картины. Тогда можно будет без особого труда убедить мистера Гиббонса и расшевелить еще кое-кого».

Вскоре Дэффингдон представил банку свои соображения, но они почему-то никого не воодушевили. Эндрю Хилл с холодным видом ткнул пальцем в тщательно составленную объяснительную записку и равнодушно взглянул на Дилла тусклыми глазами. Менялы Рима и ростовщики Афин показались ему слишком уж далеким прошлым. Живописные обстоятельства зарождения Генуэзского банка не произвели на него никакого впечатления. Изображать набег Стюарта на монетный двор в Тауэре было, на его взгляд, просто неуместно, Джеремия Макналти, случайно оказавшийся в банке, не проявил особого желания разжечь интерес Хилла к проекту.

— Не совсем то, что нам нужно, — заявил Хилл. — Даже совсем не то, что мы имели в виду. Ведь, должен сказать, ваш замысел почти не отвечает тем соображениям, которыми я поделился с вами на прошлой неделе. Боюсь, что это нам не подойдет. Впрочем, сделайте, если хотите, несколько набросков, — посмотрим, как это будет выглядеть. Занесите, ну, скажем, через недельку...

Дэффингдон чуть не взвыл. Выходит, они упорно стоят на своем! Он попытался объяснить, что такое предложение не осуществимо, — упомянул о больших расходах на натурщиков и драпировочные ткани, о длительном изучении материала, о сложностях компоновки, где требуется столько усердия и изобретательности. Ведь сделать на пробу то, что они просят, означает выполнить чуть ли не половину всей работы, а где уверенность, что это понравится?

— Но все-таки мы не можем покупать кота в мешке, — упрямо заметил старый Джеремия. Сейчас-то, чувствуя под ногами привычный паркет в черную и белую клетку, он держался значительно увереннее. — Мы делжны видеть, что покупаем. Это же бизнес.

— А кроме того, — добавил Эндрю, — нам нужно что-то более современное, более близкое нашему городу. Мы хотим показать, что сохраняем верность тем местам, где начали сколачивать капитал. Пусть будет показано, как возник и разрастался наш великий город. Нам нечего стыдиться нашего прошлого.

— Правильно, — поддержал Джеремия. Он вспомнил себя здоровым двадцатипятилетним парнем, гордым хозяином подрядной конторы — владельцем штабеля леса, десятка канализационных труб, ящика с известью, двух тачек и лошади с телегой. Нет необходимости обращаться к древней истории. Те первые дни были славными днями и вполне достойны быть увековеченными.

— Мы хотим, чтобы о нашем новом здании заговорили все, — сказал Хилл. — Мы хотим, чтобы о нем писали в газетах всей страны. Мы хотим, чтобы наше здание привлекало к нам всех мужчин, женщин и детей города. Каждую субботу по утрам в банк будут приходить маленькие мальчики и девочки и отдавать на хранение свои пенни (мы откроем сберегательную кассу для самых скромных клиентов), — и тогда, глядя на стены нашего банка, они поймут, как трудились и преуспевали их отцы в те славные далекие дни...

— Правильно, — одобрил Джеремия. — Если бы вы, молодой человек, прожили здесь столько, сколько прожил я, вам незачем было бы искать на стороне все то, что нам нужно.

— Да, в наших местах свершалось немало дел, принадлежащих истории, — подтвердил Хилл, — и их более чем достаточно для нашей цели. Вот тут у меня, — он выдвинул один из ящиков стола и извлек лист бумаги, — вот тут у меня списочек тем, которые, по-моему, подойдут. Мы набросали его вместе с мистером Макналти. Возьмите и познакомьтесь. Может быть, вы...

В дверях показалась чья-то фигура. Это было очередное вторжение близнецов Морреллов, но теперь не в лице Ричарда Моррелла, а в лице его брата Робина. Его карман оттопыривался — надо думать, оттого, что в нем были некие важные бумаги. Его взгляд нельзя было понять иначе, как сигнал Эндрю Хиллу поскорее освободиться от всех второстепенных дел.

— ...извлечете отсюда кое-что полезное, — закончил Эндрю. — Мы примерно изложили здесь свои замыслы. Попробуйте их разработать.

Эндрю передал бумагу Джеремии, и тот с непреклонным и решительным видом вручил ее Дэффингдону. «Вы должны их разработать, если вообще собираетесь работать на нас, — говорил он всем своим видом. — Либо так, либо никак. Тут наш замысел, мы им гордимся, мы на нем настаиваем. Идите!»

Близнецы Морреллы принадлежали к современному типу дельцов. По счастливой случайности (если только это была случайность) они в удивительно короткое время сколотили удивительно большое состояние, и вся жадная мелюзга, подвизавшаяся на бирже, видела в них свой идеал рыцарей удачи. Близнецы Морреллы были единственными владельцами и представителями «Булавочно-игольного синдиката». Они вели дела не только с «Грайндстоуном», но и с доброй половиной всех других банков города. Да и как подобные учреждения могли оставаться в стороне, если все вкладчики и биржевые спекулянты из кожи лезли, стремясь пополнить свои «коллекции» образцами восхитительно выгравированных и восхитительно отпечатанных акций синдиката и не останавливались перед любой ценой! Некоторые, более успешно действовавшие банки, занимались операциями с синдикатом в обычные деловые часы; другим пришлось ввести сверхурочные, а один-два перешли даже на круглосуточную работу... Банки волновались, близнецы волновались гораздо меньше: они-то знали, что банки должны им помочь.

Вот уже в течение года или двух близнецы с поразительным проворством и ловкостью вырабатывали свои «булавки» и «иголки». Иногда рукоятку крутил Ричард, а Робин прикладывал к точильному камню бедные, несчастные булавки, иногда они менялись местами, но в любом случае дело шло так, что, по общему мнению, комар носа не подточит. Теперь близнецы расширяли поле своей мошеннической деятельности. Они оказались непревзойденными мастерами этого искусства. Близнецы назубок знали все законы о мошенничестве и средства обходить их, равно как и возможности, которые открывали перед ними новые законопроекты. Они прекрасно знали, в каком штате колесо можно крутить без оглядки, а в каком держать нос по ветру, где можно не церемониться с намеченной жертвой, а где ее крик может привлечь внимание и вызвать появление спасательной команды из какого-нибудь дурацкого комитета. Им было известно, когда мошенничество пресекалось в корне и в каких случаях существующее законодательство было совершенно бессильно. Им были ведомы и меры наказания и способы уклониться от него. «Знать досконально законы штатов и всегда немного опережать их» — таково было их нехитрое правило.

Нельзя лишать человека права извлекать выгоду из собственного открытия — вот почему никто почти не подвергал сомнению право близнецов нежиться в лучах своей славы, хотя эта слава и вызывала кое у кого зависть. Их можно было встретить в самых фешенебельных местах — в опере, на скачках, на площадках для гольфа. Им завидовали, ими восхищались. Завидовали молодые люди, безуспешно пытавшиеся добиться того же, чего добились близнецы; восхищались молодые женщины, видевшие единственный смысл жизни в том, чтобы заполучить как можно быстрее и как можно больше земных благ и выставить их напоказ.

Нужно ли говорить, насколько Ричард Моррелл, окруженный таким вниманием, был доволен собой. Потребовать и получить — означало для него одно и то же. Именно поэтому в одно свежее октябрьское утро, за игрой в гольф в «Смоки Холлоу», между пятой и шестой лунками, он сделал Вирджилии предложение и уверенно ждал ее ответа. Но Вирджилия тут же дала понять, что он не подходит — во всяком случае, для нее. Она принадлежала к той категории людей, на которых не производят впечатление ни большие кареты с четверками лошадей — как бы оглушительно ни звучали нестройные трубы грумов, ни обеды в загородных клубах — какая бы громкая болтовня ни велась за ними и как бы внушительно ни выглядели ряды высоких бутылок. Побагровевший более обычного, он сидел в одиночестве на веранде клуба и, приводя в трепет официанта, хмуро вопрошал свой пустой стакан:

— Что же происходит с этой девицей? Если я не нужен ей, то кто же ей нужен?

Вирджилии нужен был человек родственный по натуре, человек, который понимал бы и разделял ее устремления к тому, что она называла Высшими Идеалами. Ей нужен был джентльмен, нужны были воспитанность и утонченность — пусть даже в ущерб другим качествам. Меньше всего она нуждалась в «кормильце», «хозяине дома», мальчике на посылках или деловой машине. «Мы должны жить, — мысленно представляла она свой матримониальный идеал, — а не растрачивать жизнь, накапливая средства к жизни, пока не обнаружится в конце, что уже слишком поздно начинать жить». Почти такого же мнения придерживалась и столь отличная от нее по характеру Пресиоза Макналти, которая была готова отбросить честолюбивые планы, взлелеянные ее матерью, и поступать самостоятельно. Разница заключалась лишь в том, что Пресиозе нужны были не столько воспитанность и родовитость, сколько «темперамент». Ее не столько интересовал какой-нибудь сухой делец, как бы он ни преуспевал в накоплении земных благ, сколько решительный искатель приключений, который мог бы доставить ей полную возможность узнать настоящую жизнь со всеми ее радостями и невзгодами.

— Нет ничего ужаснее, чем заранее выработанная программа, — заявляла Пресиоза. — Если бы завтра было раз навсегда определено все мое будущее, послезавтра я умерла бы со скуки. Спектакль, идущий без перемены декораций (Пресиоза и тут оставалась неисправимой театралкой), — как это неинтересно!

— Ну согласись же помочь хромой уточке перебраться через перелаз! — говорил Маленький О’Грейди. — Будь паинькой, Гоуэн, дай бедняге возможность поработать у тебя. У Мордрета студия не лучше твоей, так что и обращаться к нему нет смысла, а у Шталинского сидит натурщица. Сделай это ради меня! Ведь это я вовлек тебя в работу по отделке банка и дал возможность зашибить деньгу. Ты просто обязан предоставить Игнасу на несколько часов свою комнату — не может же он писать портрет с девушки в своей дыре!

— Вот так вовлек! — ухмыльнулся Гоуэн. — Ты хотя бы сказал, кто в этом деле участвует, как оно подвигается и сколько нам отвалят за него. Тогда я поделюсь с вами студией.

— Но разве я не посетил их? — воскликнул Маленький О’Грейди. — Разве я не выступал на совете директоров? Разве я не убедил архитектора помочь мне? Разве мне не поручено отделать камин в приемной президента? А если Игнас нарисует портрет любимой внучки одного из этих... Да, сэр, я разговаривал с ними, как бизнесмен с бизнесменами, и они почувствовали это! Они солидные, деловые люди и отнесутся к нам с должным уважением. Не беспокойся! Через год ты будешь ходить в брильянтах и скажешь: «Ты осыпал меня драгоценностями, О’Грейди!» Ну, так дашь комнату Игнасу?

— Но разве он пишет портреты?

— Она думает, что он пишет! А мы представляем собой то, что женщины думают о нас. Что касается меня, то я верю, что он может делать все. Позволь бедняге проявить себя!

— Но что же можно сделать за час или два?

— Познакомиться с ней, — ответил Маленький О’Грейди.

О’Грейди появлялся и исчезал в «Храме Искусств», когда ему заблагорассудится, чувствуя себя там так же уверенно, как и в «Крольчатнике». От него-то Пресиоза и услышала об Игнасе Прочнове. Она узнала его имя, что само по себе было огромным достижением, и, кроме того, ей стало известно, где находится его студия. Вскоре Пресиоза договорилась с девицами Гиббонс, у которых уроки фехтования развили решительность и предприимчивость, навестить Прочнова в его берлоге.

— Назначьте день, — зачирикал Маленький О’Грейди, — мы будем ждать!

Пресиоза назначила день. Маленький О’Грейди аккуратно вывел фамилию Прочнована куске картона и прибил его поверх таблички с именем Гоуэна. Обитатели «Крольчатника» притаились в ожидании, какой эффект произведут на дочь семейства Макналти все эти приготовления и сумеет ли Игнас Прочнов обратить его в свою пользу.

На свободно вьющихся каштановых волосах Пресиозы красовалась шляпка из зеленого бархата. Девушка откинулась на спинку высокого кресла — лучшего кресла Гоуэна — из красного дерева, с латунными украшениями, — и с милой снисходительностью рассматривала нехитрые безделушки и потрепанные драпировки (несравненно худшие, чем те, что висели в студии Дилла), но делала это только из интереса к человеку, которому они якобы принадлежали. Манеры художника были совершенно не похожи на учтивость Дилла. Прочнов был человеком непосредственным и прямым почти до резкости и, видимо, считал не обязательным соблюдать сложные правила гостеприимства, которых придерживался порой даже О’Грейди. Он открыто восхищался Пресиозой, — она сразу это заметила, — но не выказывал навязчивых знаков внимания, как это делали при случае сомнительные молодые люди с более чем скромными источниками существования. Он был поглощен работой, серьезен и даже чуточку строг, но Пресиоза нисколько не сомневалась, что он видит в ней не только натуру. Он сурово посматривал на нее из-за мольберта своими черными глазами и, поскрипывая углем, быстро набрасывал ее портрет на многообещающем холсте. Пресиоза была чуть удивлена, но довольна. Она знала, что на нее приятно смотреть, и не боялась самого придирчивого взгляда. Она непринужденно откинулась на спинку кресла, предоставив события их естественному ходу.

— Как она позирует! — шепнул, подбоченивитись, Маленький О’Грейди Элизабет Гиббонс и с видом знатока, прищурившись, посмотрел на Пресиозу. — А какая у него хватка! — вполголоса восторженно добавил он, как только отдельные штрихи на холсте стали сливаться в четкое изображение. Прочнов рисовал легко, энергично и уверенно; каждый штрих был точен и выразителен.

— Этот умеет рисовать! Умеет! — стонал Маленький О’Грейди, как-то странно складывая руки на груди и раскачиваясь от волнения. — Какой мастер! Какой мастер! — жестикулируя, восторгался он секунду спустя. — Каких-нибудь пять минут, и уже схватил выражение ее лица! — воскликнул Маленький О’Грейди, подаваясь вперед. — Довольно, Игнас, ни одной линии больше! Ни одного штриха!

Прочнов обернулся к О’Грейди, напряженно улыбаясь, и от этой улыбки шевельнулись ноздри его правильного, твердо очерченного носа и дрогнуло темное пятнышко на верхней губе, обещавшее вскорости превратиться в усы. Это был знак признательности настоящего мастера человеку, который понимал, что такое настоящее мастерство. «Ah, si, jeunesse...» — как воскликнул поэт, но здесь молодость и pouvait и savait[40].

Прочнов повернул полотно к Пресиозе.

— Мадемуазель узнает себя?

— Это ты, Пресиоза, вылитая ты! — заявила дочь Роско Орландо Гиббонса.

— Иг! — воскликнул вконец растроганный О’Грейди. — Ну и глаз у тебя. Ты станешь знаменит! Ты должен прославиться! — Он повернулся к Пресиозе. — Ну, моя дорогая, он удивительно верно передал ваш облик! Даже Дэфф не сумел бы сделать лучше!

Пресиоза была похожа на многих из нас: она принимала мастерство как нечто само собой разумеющееся, и когда не было повода для критики, она не знала, что сказать. Однако восторженные восклицания и все поведение Маленького О’Грейди, который сейчас прыгал на одной ноге, подхватив руками другую, помогли ей понять обстановку. Ее художник создал замечательную вещь — создал легко, быстро, решительно, без переделок. По его виду угадывалось, что он отдает себе в этом отчет. «Никто не сделал бы лучше, — читала она в его глазах, — и вы, юная, цветущая, вы вдохновляли меня». Он назвал ее «мадемуазель», — что могло быть приятнее? Ничто, разве только этот легкий акцент в его речи, эта милая неправильность произношения, которая воспринималась ее слухом так же, как воспринимало бы ее обоняние острый и приятный, но едва уловимый аромат дорогих духов. Да, вознесение на небеса началось. Оставалось только перевести черно-белый набросок в краски. Ну что ж, колесница для Пресиозы готова, чтобы вознести ее еще выше.

— Я без труда уловил сходство, мадемуазель. — Снова услышав это слово «мадемуазель», Пресиоза ощутила сладкую дрожь. —Я без труда уловил сходство, — повторил Прочнов, отыскивая палитру и кисти. — Я легко нашел вас, а теперь так же легко могу потерять.

— О нет, нет! — с жаром воскликнула Элизабет Гиббонс.

— Не волнуйтесь, — уверенно заявил Маленький О’Грейди. — Вначале сходство обычно пропадает, но потом оно вновь появляется.

— Не надо рисковать! — продолжала Элизабет Гиббонс.

— То, что сделано однажды, — сказал Прочнов, показывая кистью на рисунок, — можно сделать еще раз.

Прочнов работал кистью так же решительно и уверенно, как и углем. Сходство и в самом деле стало пропадать под мазками красок, но Маленький О’Грейди был по-прежнему полон энтузиазма.

— Посмотрите, какая смелость! Какие мазки! Нет, он не просто накладывает краски! — кричал О’Грейди. — Эй, Прочнов, не забудь про тени на зеленом бархате! Вот так! А блики? Видите, как свет падает сверху на жакет табачного цвета! — продолжал он со сдержанным волнением в голосе, подталкивая локтем Элизабет Гиббонс. До сих пор ее никто не толкал локтем в бок, и она, покосившись на О’Грейди, отодвинулась. Но Маленький О’Грейди, которому неведомо было смущение — его вообще никто не мог смутить! — тут же снова придвинулся к ней. — Вот это да! Вот это работа! Нет, он не просто кладет краски на холст! Вы понимаете, что он сейчас сделал?

Подбадриваемый похвалами, Прочнов работал с учетверенной энергией, и Пресиоза чувствовала, как ее колесница перекатывается с облака на облако, поднимаясь к небесам. Маленький О’Грейди воодушевил всех участников этой маленькой сценки, и оттого Пресиоза выглядела еще более хорошенькой, а Прочнов писал так хорошо, как никогда в жизни.

— Милое дитя! — заявил Маленький О’Грейди. — Вы попали в хорошие руки. Правда, вы готовы улизнуть — я уже не вижу ваших блестящих глазок и не могу поручиться за ваши крохотные уши и подбородок. Но зато эти чудные волосы цвета старого золота остались на месте и никуда не денутся. Все остальное снова появится завтра и послезавтра или в крайнем случае дня через два. И тогда, мое сокровище, вы будете как живая. Ей-богу, вы станете видеть, слышать, даже говорить! Правда ведь, Лиззи?

Мисс Гиббонс снова покосилась на Маленького О’Грейди. Пресиоза остановилась в своем полете к небесам и, казалось, спрашивала взглядом, как высоко в конце концов она поднялась. Встав с кресла («На сегодня достаточно», — сказал Прочнов), она почувствовала себя так, словно спустилась на землю: сходство, которого так легко добился художник, полностью исчезло. Но Прочнов, по-видимому, был доволен результатами, а Маленький О’Грейди продолжал без умолку превозносить его мастерство.

— Игнас — настоящий вундеркинд! — заявил он охваченной сомнениями Пресиозе. — Я никогда в жизни не видел такой уверенности, такой хватки! Не пройдет и недели, как вы заживете на полотне. Не сойти мне с места, если это не так!

В дверь постучали. О’Грейди бросился открывать.

— Уходите немедленно! — донесся до мисс Гиббонс его возбужденный шепот.

В дверях показалась озадаченная и недовольная Китти Гоуэн. Позади нее стояла Медора Джойс, нагруженная покупками.

— Уходить? — повторила миссис Гоуэн. — Что это значит? Сейчас же пропустите меня!

— Сюда нельзя! — прошипел Маленький О’Грейди. — Мистер Прочнов сегодня не принимает. Приходите завтра.

— Отойдите, О’Грейди, — возмущенно сказала Китти Гоуэн. — Пустите меня!

Она провела полдня в магазинах и пришла усталая и раздраженная.

— Ну, разве как гостью, — смилостивился наконец О’Грейди. — Игнас, ты ведь не возражаешь... — он посматривал то на Прочнова, то на пришедших дам.

Прочнов снял с мольберта холст и поставил его лицевой стороной к стене.

Китти Гоуэн вошла с высоко поднятой головой.

— Привет! — небрежно бросила она, здороваясь со всеми. — Садись сюда, Медора, — предложила она миссис Джойс, указывая стул.

— Нет, сюда, Медора! — решительно заявил О’Грейди, подставляя другой стул. — Прочнов, дорогая Пресиоза, позвольте познакомить вас... — последовали обычные фразы. — А вы садитесь сюда, — предложил он Китти Гоуэн, подставляя третий стул. — Помните, что вы гостья, — яростно зашептал он ей, — и ведите себя соответствующим образом. Сидите, где вас посадили. Не пытайтесь изображать хозяйку. Нам уступили студию на день. Понятно?

Бросив мимолетный взгляд на Китти Гоуэн, Пресиоза нашла ее манеры резкими, а внешность слишком простой, зато Медорой она была очарована, как и в первый раз. Идеализируя и боготворя свою героиню, Пресиоза готова была пасть ниц перед любой молодой дамой, если та своей любезностью и изяществом напоминала Медору.

О’Грейди не отходил от Медоры.

— У нас был интереснейший сеанс, — заметил он, мягко опуская руку ей на плечо. — Вам следовало прийти немного пораньше, моя дорогая.

Пресиоза вздрогнула; на ее глазах осквернили святыню, но Медора спокойно сняла руку О’Грейди, и Пресиоза позавидовала ее самообладанию и выдержке.

— Это еще что? — спросил О’Грейди, с любопытством рассматривая свою руку, словно некий отдельно существующий предмет, отвергнутый и возвращенный ему за ненадобностью. — Разве мы не друзья? Разве мы не старые приятели? Или вы считаете, что я не подхожу к вашим платьям из Лондона и вашим английским манерам? Не вздумайте сказать мне, Додди, что это так!

Пресиоза опять вздрогнула, а Медора беспечно рассмеялась, — о, как она умела смеяться! Китти Гоуэн вскочила и, схватив у Медоры длинный плоский пакет, шутливо ударила им О’Грейди по голове.

— Прочь, дерзкий мальчишка! — вскричала она.

О’Грейди состроил гримасу и потер ухо.

— Так вам и надо! — злорадно заметила Элизабет Гиббонс.

Пресиоза была удовлетворена — возмездие свершилось. Она подавила в себе порыв отважно выступить в роли третьей богини мщения и принялась изучать фасон темно-зеленого костюма Медоры. Ее интересовало, так ли она хороша, как миссис Джойс — о, совершенно в ином духе! — и рада ли она, или огорчена тем, что Медора и ее приятельница немного опоздали и не увидели портрета? А сам портрет? Действительно ли он так удачен, как утверждает этот маленький и беспокойный приятель мистера Прочнова?

Прочнов, убирая палитру и кисти, не удостоил своим вниманием вторгшуюся в студию пошлость. Он взглянул на Пресиозу, и девушка поняла, как Прочнов признателен ей за то, что она предпочла остаться в стороне от подобных пустяков.

Пресиоза возвращалась если не совсем успокоенная, то, во всяком случае, довольная. Она чувствовала, что ее поддерживает сильная и решительная рука. Она открыла новую страну, где не в ходу робкие комплименты и где не добиваются взаимности, прикидываясь влюбленным. Нет, он умен и обладает твердым характером. И подумать только, что Вирджилия Джеффрис пыталась убедить ее в обратном — и как она, Пресиоза, только допустила это! Она должна поскорее встретиться с Вирджилией и отвоевать свои позиции, Уж на этот раз она не позволит взять над собою верх. Хорошо бы сказать что-нибудь язвительное — если придут нужные слова. Да, она моложе Вирджилии и менее опытна. Но разве это дает право играть с ней и лукаво подбивать ее издеваться над...

А ведь Игнас Прочнов совсем неглупый молодой человек, интересный по-своему и, уж разумеется, властный. Была ли она достаточно внимательна к нему, чтобы вознаградить его за ту, первую суровую встречу? Пожалуй, нет. Следовало ли ей быть внимательнее сегодня, если бы не серьезная работа и присутствие всей этой публики? Пожалуй, да. Следует ли быть еще внимательнее в другой раз? Все зависит от него самого. Если Прочнов проявит к ней чуть поменьше профессионального интереса и чуть побольше — личного, тогда — да. Но случится ли так? Пресиоза надеялась, что случится. Ну, а если нет, тогда придется побудить его к этому. Но как? Пресиоза открыла сумочку, чтобы уплатить за проезд, и отложила поиски ответа.

Тем временем в студию вернулся Гоуэн, и Прочнов, перебравшийся обратно к себе, сидел перед прислоненным к сундуку портретом и пристально его рассматривал. Если бы Маленький О’Грейди был сейчас здесь, а не убирал у себя, рядом за стенкой, разбросанные по полу куски гипса, то сказал бы, что Прочнов смотрит на портрет и с профессиональным и с личным интересом и что сейчас мужчина в нем нисколько не уступает художнику.

Вирджилия отпустила Дэффингдона, снабдив его пространными памятными заметками, в которых она изложила подробности своего грандиозного проекта отделки банка. Она поднялась наверх и попыталась уснуть, но тщетно. Голова ее продолжала работать, возникали все новые и новые мысли, дополнения, уточнения. Почему, например, она не оттенила роль, которую играли Медичи? Как она могла забыть о Джоне Лоу[41] и о громком деле в связи с дутыми акциями, выпущенными «Компанией Южных морей», о такой возможности воспроизвести парики того времени, кринолины и башмаки с пряжками? Затем перед ее мысленным взором внезапно появился шиллинг с изображением сосны, а потом она вспомнила, что когда-то в Виргинии в качестве разменной монеты употреблялся табак. Может быть, ограничиться в проекте чисто американскими мотивами, если более широкие замыслы не встретят одобрения?

За завтраком Вирджилия была сдержанна; она подавила желание рассказать домашним о своем плане — уж слишком они были практичны и расчетливы. Но сразу же после завтрака она оделась и пошла излить душу к тетушке, которая жила неподалеку. Она застала Юдокси наверху; тетушка, облаченная в просторный халат, была занята тем, что своими пухлыми руками пыталась привести в порядок непослушные черные волосы. Вирджилия с воодушевлением рассказала о вчерашнем совещании. Юдокси не спускала с нее пристального взгляда, с трудом скрывая острое любопытство:

— А он не просил твоей...

Вирджилия опустила глаза. Нет, он не просил.

Если бы замечательные предложения были встречены банком благосклонно, то за ними последовало бы еще одно предложение, и тут Юдокси Пенс снова подумала: «Хочу я этого или не хочу? Ясно одно: только в том случае, если банк не отвергнет плана Дэффа, Вирджилия может не отвергнуть самого Дэффа».

Сразу же после визита к директорам Дилл зашел к Вирджилии и показал ей заметки Хилла—Макналти.

— Так вот чего они хотят! — воскликнула Вирджилия. — И они, конечно, настаивают на своем, да? — Она быстро пробежала глазами бумагу и не знала, смеяться ей или плакать. — «Первое пожарное депо», — прочитала она. — «Старый форт Кинзи», «Паром «Грейн Вайн Ферри», «Первая водокачка»... Но это же ужасно!

— Читайте дальше, — жалобно сказал Дилл.

— «Вигвам...»

— Боже мой, это еще что такое?

— По-моему, так называлось помещение, где они проводили собрания. «Секкоташская таверна»...

— А это что?

— Мне кажется, я что-то слыхала о ней, — упавшим голосом ответила Вирджилия. — Она была построена из бревен виргинского тополя там, где разветвляется река. «Молитвенный дом непримиримых баптистов»... — продолжала она читать.

— А о нем вы что-нибудь знаете?

— По-моему, я видела какую-то старую фотографию. Он стоял на Корт-хаус-сквер.

— На молитвенном доме был шпиль? — в изнеможении спросил Дилл.

— Кажется, был, и довольно высокий.

— Ну вот! — простонал Дэффингдон. — И так без конца! Одно строение жмется к земле, а другое задевает облака. И все это нужно изобразить в совершенно одинаковых люнетах.

— Что об этом думает Джайлс? — поинтересовалась Вирджилия.

— Он рвет и мечет.

— А Адамс из Академии?

— Пошел покупать себе веревку.

— А Маленький О’Грейди?

— Упал в обморок и, кажется, до сих пор не пришел в себя. Но прежде чем потерять сознание, он успел сделать одно предложение...

— Какое?

Дилл ответил не сразу.

— Вы слышали о художнике Пр... Прочнове? — спросил он так, словно ему было неприятно произносить эту фамилию. — По-моему, он недавно приехал.

— Нет, как будто не слышала.

— Так вот, он снял студию в «Крольчатнике». О’Грейди хорошо отзывается о его работах.

— Что это за работы?

— Декоративные. Он пишет и портреты, насколько мне известно. Недавно он писал портрет маленькой мисс Макналти.

Вирджилия нахмурилась. «Вот как! — подумала она. — Выходит, она обманула меня — эта змея, эта предательница... Прикидывалась невинным цветочком, а под ним, оказывается, спряталась гадюка. Прочнов! Можно подумать, такое трудное имя, что и не произнести! А ведь совершенно просто выговорить: Прочнов, Прочнов... Пресиоза могла назвать это имя без всякого труда, если бы захотела! Значит, она перебежала в другой лагерь, взяла с собой О’Грейди, а заодно прихватила и деда!»

— Ну и что? — уже вслух спросила Вирджилия.

— О’Грейди утверждает, что у него много... много всяких идей.

— А с какой стати О’Грейди сует нос не в свои дела? — раздраженно воскликнула Вирджилия. — Разве кто-нибудь обращался к нему за помощью? Он-то чего добивается? Если ему так хочется кого-то предложить, пусть предлагает скульпторов, а не художников. Что-то я не слышала, чтобы он предлагал скульпторов!

Дилл устало вздохнул.

— Если О’Грейди решил участвовать в чем-нибудь, разве от него отделаешься? Однако я не ожидал, что мне навяжут еще кого-то из «Крольчатника». Гоуэн больше мешает, чем помогает, а О’Грейди может нас просто подвести. Директорам очень и очень не по вкусу такая развязность, такой язык, такое убожество, такая богема. Одним словом, мне взвалили на плечи непосильную ношу.

— А сейчас они хотят навязать еще одного из своей жалкой компании! Ну нет! Никаких Прочновых с их идеями! — заявила Вирджилия, раненная в самое больное место. — Идеи дадим мы. Уж если на то пошло, примем абсурдное предложение Хилла и немедленно сделаем все, что нужно. Обратим наше поражение в победу. А что если дать все эти вигвамы, таверны и башни: в качестве фона...

— Единственный выход.

— ...а на переднем плане изобразим людей — не могут же Хилл и Макналти настаивать только на «видах»! Покажите торговцев, охотников, индейцев, «первых колонистов», «переселенческие фургоны»...

— Джайлс пытается добиться их согласия на такой вариант.

— Так их действительно не устраивает Генуэзский банк? Они и в самом деле не хотят Фидона из Аргоса?

— Нет. Они даже не выслушали меня толком.

— А где сейчас Роско Орландо Гиббонс?

— Я не мог найти его.

— Но я найду. Тетя Юдокси — крупный акционер этого несчастного банка. Гиббонс — единственный воспитанный человек в правлении, и со вкусом. Если мы потеряли Джеремию, то тем более необходимо заручиться поддержкой Роско Орландо. Я заставлю тетушку немедленно отправиться к нему. Он не может отказать нам. Он будет против этого нелепого предложения Хилла.

Дилл смотрел на Вирджилию с восхищением. Поистине, где найдешь такую изобретательность и гибкость ума, такую преданность и знания! Она так же прекрасно разбирается в истории родного города, как и в работах Грота[42] и Сисмонди. Она знает все о Парфеноне и башне Джотто, о Секкоташской таверне и молитвенном доме непримиримых баптистов. С удивительной быстротой и легкостью она набросала совершенно новый план, взяв только местные сюжеты. И в самом деле, разве не было здесь отца Маркетта[43], сьера Жолие[44], Ла Саля[45] и губернатора д’Артагетта? А побоище в форте Кинзи и предсмертная военная пляска индейцев племени потаватоми? А почтовый фургон в прериях и прибытие в порт первого корабля? А купцы, договоры, уполномоченные по индейским делам?

— Ну вот! — воскликнула она. — Вам со Стивеном Джайлсом только бы взяться за такие сюжеты! Тогда мы бы насели на этих стариков и не дали бы им передышки.

Дилл уставился на нее как зачарованный. Что за энергия, что за характер, что за приверженность делу! И все это — ради него! Он был в смятении, он чувствовал, что готов сейчас же взять ее за руку и прерывающимся, дрожащим голосом сказать ей, что она — его путеводная звезда, его ангел-хранитель, его единственная надежда — какими другими словами может он выразить свою признательность, восхищение, преданность? Но он тут же одумался; ведь все эти величественные замыслы пока оставались разговорами, не больше. Он только собирается разбогатеть, а кто знает — не сорвется ли дело? Только бы ему удалось договориться с этими упрямыми стариками, только бы заключить с ними твердое соглашение, где черным по белому было бы все записано! Вот тогда... Ну, тогда будет видно, что надо сказать и сделать.

Дилл провел со своими помощниками еще несколько совещаний, а затем в банк был послан второй, уточненный проект. Всеобщая история была отметена прочь: увековечить предстояло лишь ту историю, которую делали девять старцев.

— Надо бы разыскать в библиотеках какой-нибудь сборник анекдотов и воспоминаний, — заявил Гоуэн. — Он поможет нам разобраться в событиях начала века.

— Кое-что мы наверняка раздобудем в «Историческом обществе», — сказал Джайлс. — Старина Оливер Дауд — бывший секретарь этого общества, и уж его-то по крайней мере мы можем заполучить.

— Ура! — крикнул Маленький О’Грейди, настоявший на том, чтобы его допустили на эти совещания. Как раз в это утро он сбросил в ящик с глиной «Чеканку первых венецианских цехинов» и взялся лепить рельеф — «Первый выпуск ассигнаций, не обеспеченных золотом».

— Ну вот, теперь у нас есть нечто приемлемое, — сказал Адамс. — Однородный живописный местный материал. Предусмотрено все, что они хотели, даже больше. Я думаю, мы вполне справимся с работой. Нам не придется краснеть.

— Как бизнесмены, они должны по достоинству оценить и качество нашего нового проекта, — заметил Джайлс, — и быстроту, с какой мы его представили.

— Правильно, — отозвался Джойс. — По сравнению с этим первый вариант никуда не годится. Идите и побеждайте!

Все говорили с невиданной дотоле уверенностью. Маленький О’Грейди совсем забыл о грешной земле и витал в облаках, заражая всех своей неистощимой жизнерадостностью. Общее настроение захватило и Дилла. Впервые он получал такой солидный заказ и мог уже без опасений подсчитать чистый заработок.

Дилл все больше и больше загорался интересом к сюжетам, над которыми ему предстояло работать. Толкаясь в портах Марселя и Ливорно, он насмотрелся на корабли, и потому было решено, что он изобразит момент прибытия первого корабля. Раз уж так хочется мистеру Хиллу, он даст в глубине тот примитивный маяк, а на переднем плане поместит пеструю толпу первых поселенцев. Дилл взял на себя и «Молитвенный дом баптистов», где Эндрю Хилл был когда-то членом группы по изучению библии. Он укоротит шпиль, изобразит колоннаду по фасаду, летнее воскресное утро, и на ступенях лестницы — много женщин в широких юбках и высоких чепцах, какие были в моде в сороковые годы. Кроме того, поскольку ему неплохо удавались человеческие фигуры в движении, Дилл вызвался написать военную пляску племени потаватоми.

Прямо из студии Джайлса Дилл отправился в мемориальный музей разузнать, что можно найти в этнологическом отделе по части мокасин, томагавков и военных головных уборов индейцев.

Он прошел несколько залов, заставленных высокими стеклянными шкафами, миновал полинезийцев, обошел стороной эскимосов и в конце концов добрался до североамериканцев. В отведенной для них комнате никого не было, за исключением стройной девушки в коричневом костюме. Она стояла перед коллекцией военных головных уборов и делала какие-то записи в сафьяновой записной книжке. Это была Вирджилия.

— О! Что вы здесь делаете? — воскликнул Дилл.

— Собираю кое-какие сведения об аборигенах — уверена, что они нам пригодятся. Я была на лекции о землетрясениях в Японии, — вы, конечно, знаете, что Нотты в апреле собираются туда ехать и пригласили меня с собою, — а потом решила забежать сюда посмотреть, что можно использовать для картины военной пляски.

Это новое доказательство искренней, безграничной преданности произвело на Дилла потрясающее впечатление — не меньшее, чем намек о возможном путешествии в Японию. Да, она поедет туда, но не с Ноттами, а с ним, только с ним! Его работа для «Грайндстоуна» делает такую возможность не только вполне реальной, но и весьма приятной. Пора объясниться, нечего ждать, когда будет заключен контракт. Дилл ощущал бурный прилив дерзания. Наконец наступил миг, когда он должен взять ее за руку (записную книжку Вирджилия положила в карман), посмотреть ей в глаза так проникновенно и пылко, как только позволяют правила хорошего тона, и голосом, дрожащим от умело сдерживаемой страсти, произнести слова, которые превратят Вирджилию в его верную подругу на всю жизнь.

И он действительно сказал и проделал все это, блеснув безукоризненной техникой исполнения (Вирджилии невольно вспомнилось, как отчаянно путался когда-то молодой агент по продаже недвижимого имущества), и ярко раскрашенные изображения Будды, бесстрастно взиравшие на них через стеклянные двери из китайского зала, стали свидетелями ее добровольной капитуляции. Счастливая пара, воркуя и ничего не видя вокруг, прошла мимо ацтеков и островитян Южных морей к выходу, и если б Юдокси Пенс в следующий раз спросила племянницу: «Он просил твоей...» — Вирджилия, скромно опустив глаза, могла бы теперь ответить: «Да!»

Дэффингдон и Вирджилия миновали длинный ряд ионических колонн и по широкой лестнице сошли на обнаженные, унылые, пронизываемые ветром аллеи парка.

— А как же с Японией? — спросил Дилл. — Вы можете подождать еще год? Право, с землетрясениями ничего не случится!

Вирджилия рассмеялась счастливым смехом:

— Ну, конечно, могу! Что значит год? Ведь он промчится так быстро, столько будет дел, хлопот, счастья, успехов. В феврале будущего года мы будем богаты и знамениты, о наших картинах будет говорить вся страна...

Дилл легко заразился ее настроением. Он уже предвкушал наступление того часа, когда его безупречный проект будет принят, надежный контракт подписан, гонорар — заслуженное вознаграждение со стороны солидных, пунктуальных бизнесменов — выплачен без промедления, когда к нему придет слава, а вместе с ней и растущее благополучие... В конце концов почему именно Япония? Мир всюду прекрасен, даже в неприглядных, унылых с виду пригородах.

Прошло несколько дней, и могло показаться, что Дилл удачно сделал свой решительный шаг, Правда, директора были неуловимы, и даже когда они собирались вместе, то выяснялось, что у них нет ни единодушия, ни желания действовать быстро. Но как-то в полдень Стивен Джайлс встретился в одном из отелей с мистером Холбруком, и тот сообщил, что к их проекту, относятся благосклонно, и не исключена возможность, что он будет принят. Поскольку мистер Холбрук был самым пассивным членом правления и обычно тихо плыл по течению вслед за остальными, то c известной степенью уверенности можно было считать, что он выражает настроение директората.

Джайлс сообщил приятную новость Адамсу из Академии, и Адамс тут же помчался домой, чтобы поделиться ею с женой и маленьким Фрэнки.

Прошло еще несколько дней, и с большим трудом удалось узнать, что Джеремия Макналти начинает свыкаться с планом, после изменений и разработки, произведенных Диллом и его помощниками. Старому Джеремии особенно понравилась идея о первом пароме — он, правда, высказал пожелание расширить сцену с таким расчетом, чтобы на картине было изображено место, где некогда находился его «двор».

— Наконец-то они склоняются на нашу сторону! — заявил Адамс жене. Не теряя времени, супруги принялись подсчитывать свою долю добычи и прикидывать, как поступят с этим солидным кушем.

Прежде всего они полностью погасят задолженность по квартирной плате, вызвав тем самым довольную улыбку своего угрюмого домовладельца. Затем Фрэнки нужно купить пару новых башмаков, и по крайней мере тысячу долларов следует положить на хранение в какой-нибудь надежный банк.

— Ведь мы никогда не имели возможности отложить на черный день — вот и надо воспользоваться счастливым случаем.

Они обменялись взглядами, необычайно довольные и восхищенные своей предусмотрительностью и бережливостью.

Вскоре Диллу стало известно, что адвокату банка поручили составить контракт.

— Возможно, мы завтра же подпишем его, — сообщил Дэффингдон Вирджилии. — Мы побываем в Японии в хорошее время года и до того повидаем немало. Однако не эгоистично ли с нашей стороны скрывать от других наше счастье? Не следует ли нам...

— Дорогой мой Дэфф, я не возражаю. Пусть знает хоть весь мир. Подумать только, что в твоей победе есть и моя доля участия!

В тот самый час, когда Дэффингдон с Вирджилией делали заметки об аборигенах и строили планы поездки в Японию, Пресиоза Макналти и Игнас Прочнов не спеша прогуливались по залам Академии художеств. Портрет Пресиозы был уже закончен. Исчезнувшее сходство, как и предсказывал Маленький О’Грейди, появилось вновь, и полотно было торжественно доставлено к Пресиозе в дом, на суд ее растроганной и восхищенной семьи.

— Кто это нарисовал? — спросил безмерно довольный дедушка Пресиозы.

— Тот молодой человек, — ответила Пресиоза.

— Какой молодой человек?

— Тот, что приходил сюда однажды вечером и забросал всю мебель большими листами бумаги.

— Однако ты здесь как живая, дитя мое! — пробормотал старик.

— Дедушка, — продолжала Пресиоза, — я хочу, чтобы он опять пришел к нам и еще больше забросал гостиную своими бумагами. Он такой умница, у него в голове столько идей!

Дедушка почесал подбородок. В мире так много умных молодых людей, и в голове у них столько идей!.. Увы, не тех, что нужно.

— Пусть он зайдет к мистеру Хиллу.

— Теперь у него есть еще более интересные замыслы.

Но старик покачал головой.

— Пусть он зайдет к мистеру Хиллу, — повторил он.

— Но нужна ведь записка от тебя или что-нибудь в этом роде.

— Пусть он пойдет и поговорит от своего имени.

— Ну нет! Ты сейчас же сядешь и напишешь письмо! — настаивала Пресиоза и подумала: «Мы еще посмотрим, Вирджилия Джеффрис! Меня не так-то просто обвести вокруг пальца!»

Пресиоза вручила Прочнову письмо дедушки перед моделью фронтона Парфенона, где было не так людно, и дала совет, как лучше атаковать «Грайндстоун».

— Игнас ни в чем не уступит остальным и имеет право на свою долю, — заявила она.

— Меня не интересует «доля», — гордо вскинул голову Прочнов.

— Вы хотите взяться за все один? — спросила Пресиоза с благоговейным трепетом.

— Все или ничего, — величественно ответил Прочнов. —Я не принадлежу к числу людей, которые ждут помощи от других. Я так же легко могу сделать всю работу, как и часть ее.

Они проходили один обширный зал за другим, но, казалось, никакой из них не мог бы вместить всех замыслов этого юного гения. Даже в самой просторной студии «Крольчатника» — в студии Гоуэна — Прочнов чувствовал себя скованным, особенно в те дни, когда появлялась миссис Гоуэн, ставила чайник, зажигала свечи и принималась разыгрывать жалкую пародию на ту утонченную, по ее представлениям, жизнь, которую вела аристократия «Храма Искусств». Но Прочнов не мог выносить это пресное радушие, навязчиво сопутствующее успехам искусства, он не мог приспособиться к подобным порядкам, приноровиться к ним. Бывали дни, когда даже улицы и парки казались ему недостаточно просторными, и Пресиоза — она теперь повсюду сопровождала его — скоро убедилась, на какие бурные, порывистые чувства способна его неуемная натура.

Он смотрел на вещи по-новому, опытным и проницательным глазом хорошо осведомленного человека, и уверенно высказывал острые, едкие критические замечания. Он считал, что архитектура улиц — ее любимых, великолепных улиц! — была безвкусна и примитивна, а многие скульптуры, установленные в городских парках, просто-напросто уродливы. Как и свойственно юности, он был беспощаден к посредственности старших, уже достигших известности, и, бегло осматривая полотна на очередных выставках, открыто высказывал заносчивые и пренебрежительно-суровые суждения, какие мог бы позволить себе только Übermensch[46] в искусстве.

— А как вы находите обстановку в нашей гостиной, — спросила Пресиоза, — и деревянную резьбу на куполе нашего дома?

Прочнов прикрыл рот рукой и отвернулся. Он должен был бы дать уничтожающий ответ, но ради нее предпочитал смолчать. Пресиоза не обиделась: пусть он смеется, если хочет, — она посмеялась бы вместе с ним.

Таким образом, мир, в котором она до этого жила, с каждым днем уменьшался, терял в ее глазах свое былое значение и прелесть, в то время как фигура Игнаса росла и вытесняла все остальное. Как она могла не уверовать в того, кто так безгранично верил в самого себя?

Во время прогулок он рассказал ей кое-что о своем прошлом. Она узнала, что родился он где-то между Дунаем и Одером; о силезской границе он говорил, как о хорошо знакомых местах. Учился он в Мюнхене и Вене, и в некоторых его полотнах, великолепных по цвету, но перегруженных деталями и чрезмерно пышных, явно чувствовалось влияние Макарта[47] и необузданное увлечение цыганской Венгрией. Пять лет назад вместе с семьей он приехал в Америку. Его родители все еще жили в Нью-Джерси.

— Они остановились на полпути, — заявил он, — а я, искатель приключений в новой стране, хочу идти до конца.

Знакомство с Прочновым открыло Пресиозе много нового — даже в том, что всегда казалось ей самым обыкновенным и не заслуживающим внимания. Теперь она пыталась понять все то, что увидела его глазами и что раньше не могла постичь своим умом. Ведь это значило понять его самого, его смелость — прекрасное и благородное качество в человеке хотя и юном, но столь уверенном в себе, созданном для успеха и побед.

— Ну что ж, первое приключение вас уже ожидает, — заявила Пресиоза, показывая на письмо, которое он все еще держал в своей смуглой, жилистой руке.

Она чувствовала себя так, словно помогла ему сесть в седло и вручила копье.

— Да, ожидает, — согласился Прочнов и перевел взгляд с внушительных белых статуй амазонок на миниатюрное, ласковое, полное жизни существо, стоявшее рядом с ним. Ее пышные каштановые волосы ниспадали на плечи в живописном беспорядке, а в каждом взмахе ее длинных, изогнутых ресниц, находившихся как раз на уровне его будущих усов, таилось бесконечное очарование. Ее маленькая, изящная фигура согласовалась с головкой в широкополой шляпе в той именно степени, какая отвечала требованиям современного вкуса и канонам современного искусства; ничего более противоположного этим грандиозным, бледным, старомодным статуям нельзя было и представить. Особую прелесть придавал Пресиозе костюм самого модного причудливого покроя, сшитый из ткани ослепительной расцветки, — бог с ними, с величественными мраморными женщинами в тяжелых одеяниях: ведь здесь была она — совсем близко, такая же реальная, как последний удар часов, полная таких же сочных, теплых красок, как полотна его любимого мастера, так же необходимая ему, как воздух. Он должен как можно лучше использовать оружие, которое она сама вложила ему в руки, и тогда его ждет награда, в которой для него сосредоточен весь мир.

— Сделайте все, что в ваших силах, — сказала Пресиоза, вспомнив о папках с его работами, которые Маленький О’Грейди притащил вниз, в студию Фестуса Гоуэна. — Покажите, на что вы способны, — добавила она, снова ощутив жгучий стыд при мысли о своем малодушии при встрече с Вирджилией Джеффрис.

— С такой поддержкой разве я могу потерпеть неудачу? — сказал Прочнов с необычной нежностью в голосе и попытался заглянуть под длинные, изогнутые ресницы девушки.

Пресиоза зарделась, чего при всем своем желании не могли сделать эти величественные мраморные женщины, хотя на них столько раз останавливались восхищенные взоры. Да, она близка ему, но пока еще не так, как ему хотелось бы. Он уже видел то время, когда вот так же, как сейчас, возьмет Пресиозу за руку, чтобы удержать ее рядом с собой, — смущенная Пресиоза хотела перейти в следующий зал, — и снова заставит ее покраснеть, сказав ей, что она значит и всегда будет значить для него. Только упрямство, капризы и предрассудки нескольких невежественных стариков стоят на его пути. Он должен преодолеть эту преграду. И он чувствовал, что может это сделать.

Юдокси Пенс встретила известие о помолвке Вирджилии со вздохом облегчения. Теперь она точно знала, как обстоят дела и как она должна действовать. Она призналась себе, что Дэффингдон Дилл всегда был ей по душе, и втайне надеялась, что он и Вирджилия найдут общий язык. Теперь ей следует добиться, чтобы Дэффингдон получил заказ от «Грайндстоуна» или, во всяком случае, соответствующую долю в нем. Если предполагаемому браку суждено осуществиться, необходимо, чтобы девять стариков приняли предложения Дилла и одобрили его проект. Вирджилия обычно вращалась в обществе состоятельных людей и тем самым давала повод думать, что располагает большими средствами, чем это было в действительности, а ведь сейчас она намеревалась выйти замуж за человека, который мог полагаться только на свой ум, способности и предприимчивость и всецело зависел от переменчивых, непостоянных вкусов публики.

Юдокси решила переговорить со своим мужем и спустилась в библиотеку.

— ...Другое дело, если бы моя сестра Пальмира обладала большим состоянием и у нее была одна только Вирджилия, — говорила Юдокси, — но ведь, кроме Вирджилии, у нее еще трое детей. А брат слишком занят своей женой и детьми, чтобы... Палмер, ты слушаешь меня?

— А? Что? — отозвался муж, отрываясь от груды бумаг, на которые падал светлый круг от настольной лампы, и обращая к Юдокси немолодое лицо.

Он был постоянно занят своими делами, а дела были у него серьезные. Поэтому он почти не уделял внимания таким мелочам семейной жизни, как заботы о родственниках жены.

Юдокси огорченно вздохнула и прекратила разговор. А когда на следующее утро зашла Вирджилия и сообщила об участи второго проекта отделки банка, ей пришлось вздохнуть еще раз. Дело в том, что и новый план не имел успеха. Попросту говоря, в последнюю минуту он с треском провалился. Между тем сколько сил было потрачено на попытки договориться о заказе и контракте! Переговоры то с одним директором, то с другим в тиши их частных кабинетов, тщетные усилия собрать хотя бы половину правления в конторе банка... Директора были неуловимы, и чтобы найти их, требовалось адски много времени, а когда их удавалось найти, они обнаруживали такую уклончивость, что требовалось адски много терпения. Все эти задержки и привели к краху. Чем больше уходило времени, тем больше возникало путаницы и всяческих препятствий, пересматривались пункты, по которым прежде было достигнуто соглашение, возникали сомнения то по одному поводу, то по другому. Эндрю Хилл вдруг счел излишеством все то, над чем столько бились художники, и проникся к их предложениям острой неприязнью, утверждая, что они затемняют целомудренную простоту его первоначального замысла. Роско Орландо Гиббонс стал вообще сомневаться, способны ли эти художники выполнить работу, и был готов предложить кандидатуру своего протеже. Тем более, что тот, как убедилась его дочь Элизабет, побывав в студии Фестуса Гоуэна, был единственным, бесспорно доказавшим свою талантливость.

Нет, перегруженная излишними подробностями давняя история их города не совсем то, чего им хотелось. Контракт так и оставался неподписанным, а затем соскользнул в корзину для бумаг под столом Эндрю Хилла.

Кружок кипел от возмущения. Выразителем чувств своих взбешенных друзей, несомненно, стал бы Эбнер Джойс, обладавший ораторскими данными и способностью пылать благородным негодованием, но его опередил Маленький О’Грейди. Тот не мог, да и не пытался сдержать себя.

— И это называется деловыми переговорами с деловыми людьми? — воскликнул он, обращаясь к Диллу. — Это так решают вопросы солидные, пунктуальные и состоятельные бизнесмены? Где моя шляпа? Я пойду в банк, я скажу им, я...

— О’Грейди, утихомирься! — остановил его Дилл. — Ты только подольешь масла в огонь и окончательно все испортишь.

— Ну нет, Дэфф! — кипятился Маленький О’Грейди. —Я втянул тебя в эту историю и теперь...

— Я придерживаюсь иного мнения, — холодно заметил Дилл.

— Да, да, втянул! И сейчас доведу дело до конца, Где моя шляпа?..

Пока Дэффингдон пытался удержать О’Грейди, Вирджилия изливала свои печали тетушке. Она в раздражении уселась прямо на кровать Юдокси.

— Они не приняли проект! Но что же, ради всего святого, им нужно?! — гневно воскликнула она. — Тетя, по-моему, тебе пора действовать. Интересы банка тебе так же близки, как и любому из них, и ты имеешь такое же право высказать свое мнение. Пойди туда как акционер и выведай их намерения.

— Схожу, если хочешь, — ответила Юдокси. — Но почему бы тебе самой не поговорить с мистером Гиббонсом? Он довольно приятный человек и единственный из них, кто разбирается в таких вещах. Постарайся узнать, в чем же, собственно, задержка.

Вирджилия застала Роско Орландо Гиббонса погруженным в планы и схемы (он собирался открыть на Севере новый филиал своей фирмы), но при появлении дамы он галантно оторвался от занятий.

Вирджилия просила его помощи; она обращалась к нему и как к представителю деловых кругов, который, несомненно, понимает, что значит поступать по-деловому, и как к просвещенному покровителю искусств, который может и должен поддержать замечательный проект уважаемых художников.

— Гм... гм... да, — промычал Роско Орландо Гиббонс. — В нашем городе действительно появились высокоталантливые люди. Мы растем, мы быстро растем. Я... гм... могу без излишней скромности сказать, — продолжал он высокопарным тоном, — что сам помог обнаружить один такой талант — подлинная находка, и притом весьма ценная.

— В самом деле? — холодно отозвалась Вирджилия.

— Ну, как же! Молодой поляк — молодой представитель богемы, молодой... даже не знаю, как его еще назвать! — Роско Орландо слегка развел руками. — Его фамилия Прочнов. Очень, очень одаренный юноша! Я нашел его где-то в западном районе... невероятно далеко, в трущобах... буквально голодает среди шедевров. — В голосе Роско Орландо зазвучали самодовольные нотки. — Некоторые из них я купил.

«Прочнов! — с досадой подумала Вирджилия. — Тот, что писал портрет Пресиозы Макналти». Несомненно, так он и завоевал расположение старика Джеремии, а теперь перетягивает на свою сторону Роско Орландо. Это было похоже на грозный обвал, и они с теткой должны были остановить его.

— Одна из его картин висит у меня в гостиной, — продолжал Гиббонс, — а другую я подарил нашему клубу. Какие краски! Какая композиция! — воскликнул он, закатывая глаза, и добавил, поглаживая бакенбарды пухлыми пальцами: — Первоклассный талант! Да что там — гений!

Да, именно Роско Орландо Гиббонс купил картины Прочнова и дал ему таким образом возможность перебраться в «Крольчатник». Это были большие, громоздкие полотна, написанные в период ученичества в Вене. Перевозка и хранение картин стоили Прочнову немалых денег, но он постоянно утешал себя мыслью, что кто-нибудь купит их, или по крайней мере они могут служить образцом того, на что он способен, или, точнее, был способен, и чем когда-то гордился. Сейчас Прочнов вряд ли стал бы писать в подобном духе, но он не стыдился ранних работ — он просто вырос, поднялся на следующую ступень.

Когда маленький О’Грейди узнал о покупке, он воскликнул:

— О Иг, Иг, Иг! Почему ты так скрытен и необщителен? Почему ты не сказал, что твои картины были куплены Роско Орландо Гиббонсом?

— Но какое это имеет значение? — удивленно спросил Прочнов.

— Огромное! Надо знать наш город и его обитателей. Разве тебе никто не говорил, что Роско Орландо Гиббонс — один из директоров «Грайндстоуна»?

— Нет.

— Ну, так знай: он — директор, и ты перетянул его на свою сторону! Ты говоришь, что он подарил одну из картин какому-то клубу?

— Да. А что?

— Какому клубу?

— Это... Здесь есть клуб «Мичиган»?

— Есть. Председатель правления этого клуба старик Оливер Дауд. Ты можешь заполучить и его!

— Зачем?

— Но он тоже член правления банка. О Игнас! Бедная заблудшая овечка! Почему ты не рассказал обо всем этом своему Теренсу?

Действительно, картину Прочнова, купленную, кстати, за бесценок, Роско Орландо преподнес в дар клубу, где ее приняли с признательностью и повесили на видном месте в общей гостиной. Молодые завсегдатаи клуба встретили ее восторженно. На картине была изображена одалиска с осиной талией и пышными темно-рыжими волосами, почти черными там, где на них падала тень; на переднем плане — бассейны с фонтанами и восточные ковры; по бокам — большеголовые дети с пальмовыми ветвями в руках; на заднем плане можно было рассмотреть мускулистые, загорелые фигуры рабов.

Дилл, поддерживающий знакомство с некоторыми членами клуба и время от времени приходивший сюда завтракать, был немедленно приглашен посмотреть картину. Дилл нашел, что она вполне к месту в подобном публичном учреждении: одалиска с готовностью предлагала себя мужчинам для обозрения. Он признал, что картина написана со знанием дела и с достаточной выразительностью, но тем не менее она показалась ему чрезмерно экзотической и немного старомодной. Он заметил, что Роско Орландо Гиббонс упивается созерцанием роскошной одалиски и приглашает других членов клуба — молодых и старых — упиваться вместе с ним. Однако весьма сомнительно, чтобы такая пикантная штучка могла понравиться сухарю Оливеру Дауду. Дилл с удовольствием отметил, что Эбнер Джойс, недавно записавшийся в клуб (в надежде, что это даст ему еще большую возможность трудиться на благо сограждан, ибо интерес клуба к общественным делам был широко известен), презрительно, даже с отвращением отвернулся от неблагоразумного подарка Гиббонса.

— Чувствуется, что автор одарен и прошел неплохую школу, — заметил Дэффингдон, — но составить проект монументальной росписи в таком духе... нет, нам нечего опасаться.

Но следовало серьезно опасаться расположения Роско Орландо Гиббонса к Прочнову. Мог ли он, Гиббонс, отказать в поддержке художнику, чьи картины он сам приобрел и этим как бы признал его талант перед всей деловой и артистической публикой? Самодовольная улыбка собеседника раздражала Вирджилию: она поняла, что ей предстоит бороться прежде всего с тщеславием Гиббонса, и ушла в подавленном состоянии. Если бы только Роско Орландо познакомился с Прочновым при обычных обстоятельствах! Если бы только он не млел, не приходил в трепет, не расцветал при одной лишь мысли о своем открытии! Но руда, добытая собственными руками, дороже нам, чем чистое золото, которое прошло через пробирного мастера и монетный двор.

— Фу-у! Ты бы только послушала его! — заявила Вирджилия тетушке. — Он просто-напросто... мычал! До чего ужасно! Однако что же нам делать дальше!

— Мы должны взяться за эту девицу, — сказала Юдокси. — Может быть, еще не поздно и она еще не совсем потеряла голову.

— Как будто дело не зашло так далеко, — ответила Вирджилия. Она-то знала одну молодую женщину, вполне готовую пойти на такую крайность. — С чего ты думаешь начать? Пригласить ее разливать чай?

— Пока нет такой необходимости. Не можешь ли ты устроить какой-нибудь завтрак для небольшой компании в клубе «Хлыст и Шпора» и пригласить ее? А потом кто-нибудь из нас нанес бы визит ее матери, если таковая у нее имеется.

— Я согласна на все, — ответила Вирджилия, едва сдерживая рыдания. — Ты, наверное, думаешь, что я неиссякаемый источник идей? О нет!

Самолюбие Вирджилии было сильно задето тем, что «Грайндстоун» отклонил ее второй проект! Она приложила к глазам платок, и источник идей превратился в источник слез.

В таком качестве она и появилась в следующий раз перед Дэффом.

— Я была так уверена, дорогой, что мы успешно продвинем наш проект, — пожаловалась она, — а сейчас...

С рыцарственным благородством Дэффингдон привлек к себе на плечо ее скорбящую головку. «Пусть львы посмеют наброситься на нас», — казалось, говорил он, окидывая взглядом воображаемую арену.

В ореоле мученика появился Маленький О’Грейди. Охватившая всех печаль отразилась и на его лице. Малышу Фрэнки Адамсу суждено было носить старые башмаки, а Китти Гоуэн, мечтавшая приобрести, пусть с некоторым опозданием, зимний костюм, со слезами на глазах швырнула в камин образцы тканей, словно предавая огню свои несбывшиеся надежды.

Маленький О’Грейди вытер глаза и сочувственно вздохнул:

— О Дэфф, я так огорчен за тебя! И подумать только, что все произошло именно в тот момент, когда... — Он прикусил язык, оробев перед величественным и негодующим Диллом. — Слушай, — рискнул он заметить, немного помолчав, — почему бы нам не взять в компанию Игнаса? Он так изобретателен, у него столько мыслей...

Дэффингдон припомнил чувственную одалиску на восточном шедевре, украшавшем гостиную в клубе, и подумал, что обладатель такого своеобразного таланта вряд ли окажется полезным при отделке банка. Он покачал головой: никакому чужаку, никакому еретику из Вены не позволит он разделить с ним сладость мученичества. Это решение открывало перед Прочновым возможность идти на львов в одиночку. Когда Маленький О’Грейди вернулся в «Крольчатник», его сосед готовился к схватке: в творческом возбуждении он все в своей комнате перевернул вверх дном.

— Правильно, Игнас! — крикнул О’Грейди с порога. — Действуй! Каковы твои планы? — спросил он, пробираясь на цыпочках среди листов бумаги, разбросанных по полу.

Прочнов перебирал тонкими нервными пальцами свисающую на лоб прядь черных, взлохмаченных волос и устремил на Маленького О’Грейди вдохновенный, невидящий взгляд.

— Две великие силы эпохи, — провозгласил он, — это Наука и Демократия. Я покажу, как они способствуют прогрессу. Для Науки я отведу шесть люнетов справа, а для Демократии шесть слева.

— Гм, понятно, — пробормотал Маленький О’Грейди. — Аллегория?

— Вот именно. Наилучшая форма для осуществления монументального замысла.

— Ну что ж, Игнас, — заявил О’Грейди, — если кому-нибудь и по плечу такая задача, так только тебе!

Он поспешно вернулся к себе, напялил синюю, испачканную гипсом блузу, смял и бросил в ящик с глиной «Первый выпуск ассигнаций, не обеспеченных золотом» (группа финансистов пограничной местности в стоячих воротничках и высоких касторовых цилиндрах) и немедленно принялся лепить рельеф «Наука и Демократия прокладывают путь Колеснице Прогресса».

— Понимаешь, Наука разгоняет летучих мышей, то есть невежество, — объяснял он Прочнову на следующий день, — а Демократия преследует бесенят или, может быть, демонов, — то есть аристократию. Между ними в самом центре я леплю движущуюся Колесницу Прогресса. Я еще не продумал до конца, как это все скомпонуется, и будет зверски трудно изобразить в таком ракурсе лошадей. Но, будь уверен, через недельку я соображу что-нибудь. Кстати, Игнас, позволь мне сказать кое-что. Твою аллегорию скорее поймут, если... Послушай, ты решительно отвергаешь предложения Хилла, а?

— Отвергаю, — ответил Прочнов с величайшим презрением.

— Ну вот, твоя аллегория будет лучше принята, если ты включишь портреты некоторых из наших девяти знаменитостей. Гирландайо[48] и Гольбейн пускались, между прочим, на такие трюки, да и многие другие тоже. Разве не замечательно выглядела бы бородка Эндрю Хилла на фигуре Благородства? А если ты захочешь как-то выразить свою признательность Роско Орландо в этой композиции, покажи его в виде Процветания. Чтобы уравновесить его бакенбарды, нарисуй два рога изобилия вместо одного...

— Ну нет! — решительно ответил Прочнов.

Он никогда не позволял себе насмехаться над своими излюбленными художниками и острословить по поводу искусства.

— Ладно, ладно, успокойся, — смутился Маленький О’Грейди. —Я как раз проделываю такую штуку с Саймоном Розенбергом — он будет у меня главным демоном аристократии.

Но Прочнов даже не улыбнулся, и Маленький О’Грейди, тщетно попытавшись не уронить свое достоинство, улизнул, потрясенный до глубины души, что, впрочем, с ним бывало в тех редких случаях, когда кому-нибудь удавалось взять над ним верх.

— Интересно, почему он так раздражен? — бормотал он, возвращаясь к «Колеснице Прогресса».

Прочнов скоро забыл о Маленьком О’Грейди и с удвоенной энергией набросился на работу. Он серьезно относился и к себе, и к своему искусству, и вообще ко всему на свете. Но особенно серьезно — к ближайшему будущему и к той роли, которую, возможно, сыграет в нем Пресиоза Макналти. О’Грейди — беспечный холостяк, непременный друг всех и каждого и слишком большой поклонник слабого пола вообще, чтобы выделить какую-нибудь одну из его представительниц, мог подшучивать над жизнью и над своей работой, как ему заблагорассудится. Однако он, Прочнов — человек с такими пылкими и честолюбивыми стремлениями, но с очень скромными средствами для достижения своих целей, отнюдь не мог тратить время на пустяки.

Пока Игнас Прочнов приспосабливал науку, демократию и прогресс для служения финансам, Пресиоза, в честь которой был предпринят этот титанический труд, завтракала с Вирджилией Джеффрис в клубе «Хлыст и Шпора». Теплая, бесснежная погода и сухие, твердые дороги соблазнили администрацию пойти на риск и открыть клуб еще до окончания зимы; предполагалось, что любителей свежего воздуха, желающих приятно скоротать время в ожидании весенних дней, найдется достаточно, чтобы затея оправдала себя.

Вначале Пресиоза колебалась. Но недаром Вирджилия умела вкладывать в пожатие своей холодной, изящной ручки самое дружеское чувство и придавать своим холодным, узким глазам самое теплое, ласковое выражение. К тому же Пресиоза не отличалась злопамятностью и так и не могла придумать тех язвительных слов, которые когда-то собиралась бросить в лицо Вирджилии.

Вирджилия пригласила Элизабет Гиббонс, от которой во всех подробностях узнала историю с портретом, в надежде сделать ее своей союзницей, если уж не выгорело дело с отцом. Были приглашены также Дилл и его сестра Джудит — им предстояло разыграть перед внучкой Джеремии Макналти и сторонницей конкурента роль милых, очаровательных собеседников. Кроме того, Вирджилия не забыла двух-трех молодых людей, предоставив им счастливую возможность пополнить узкий круг наскучивших знакомых за счет юной, свеженькой особы.

В большом камине столовой потрескивало пламя, кое-где виднелись маленькие группы случайных посетителей; только это и оживляло холодную пустоту огромного светлого помещения с голыми стенами, заставленного никем не занятыми столами и стульями.

Пресиоза рассматривала этот завтрак как своего рода событие и потому с особой тщательностью отнеслась к своему туалету; других молодых женщин она нашла чересчур просто одетыми и удивлялась, как они могут вести себя с такой непринужденностью. От Пресиозы не укрылось, что эти молодые женщины сначала рассматривали ее с легким любопытством, бросая вопрошающие взгляды на очаровательную выдумщицу Вирджилию, а потом вообще перестали замечать ее. Они, конечно, не сомневались, что видят здесь Пресиозу в первый и последний раз и не собирались докучать Вирджилии расспросами, как и почему оказалась среди них эта особа. Пресиоза почувствовала себя совсем чужой.

Но Вирджилия отнюдь не намеревалась допустить, чтобы Пресиоза испытывала какую-нибудь неловкость. Вирджилия была очень мила, взглядом усмиряла любопытство своих друзей и без устали старалась поддерживать у Пресиозы хорошее настроение. Как нельзя лучше ей помогали в этом веселое пламя в камине, изысканный завтрак, включавший какой-то особенный бульон, и непринужденная болтовня молодых людей; Пресиоза не произвела на них никакого впечатления, и они отнеслись к ней просто, с добродушной снисходительностью, что Пресиоза не замедлила счесть за дружеское расположение.

Но самое сильное действие на это милое дитя произвели беглые замечания и намеки Вирджилии — то в вестибюле, то перед огромным камином, то за столом, то в нише окна, где девушки уютно устроились пить кофе и откуда открывался вид на тусклое, свинцовое озеро. Вирджилия откровенно дала понять, что сегодняшнее времяпрепровождение лишь начало, что впереди немало подобных встреч. Значит, если Пресиоза не ошибалась, ее приглашение сюда говорило о том, что перед ней поднялся прозрачный, серебристый занавес — один из тех, что до сих пор скрывали от нее самый блестящий круг общества.

Вирджилия рассказала, что скоро откроется сезон гольфа (в этом году он начнется рано), и она не только поможет Пресиозе вступить в члены клуба «Нокэбаут», который достаточно хорош для людей определенной категории, но даже порекомендует ее в свой собственный клуб — знаменитый «Бельведер».

Далее она деликатно дала понять, что одни ее весьма милые знакомые абонировали ложу в театре на весь сезон, но внезапная смерть какого-то родственника лишила их возможности пользоваться ею, и теперь она, Вирджилия, может распоряжаться билетами по собственному усмотрению. Она добавила, что другие близкие друзья предполагают в следующем месяце устроить бал с котильоном, а уж если они называют ее своим другом, то разве она не может раздобыть пригласительные билеты и для своих добрых знакомых?

Она намекнула также, что некоторые дамы, близкие чете Пенсов, не откажутся, по всей вероятности, удостоить визитом матушку Пресиозы и что помощь миссис Макналти, возможно, потребуется тетке, когда та будет устраивать благотворительный вечер в пользу обедневших людей из общества...

Да, занавесы поднимались один за другим, и ослепительный сонм небожителей яснее и яснее представал во всем своем великолепии. И наконец, как в увертюре к «Лоэнгрину», наступил тот момент, когда скрипки, рыдавшие на самых высоких нотах, изнемогли и угасающую мелодию подхватили звенящие цимбалы. Рассеялись последние тучи, открылись лучезарные небеса, и Пресиоза удостоилась Высшего Откровения: она увидела себя в качестве центральной фигуры ослепительного торжества — разливающей чай на одном из четвергов миссис Палмер Пенс: в комнате опущены шторы, мерцают свечи; Пресиозе помогают изысканные девушки; улица запружена богатыми каретами; великие мира сего говорят ей, маленькой, неопытной, ничтожной: «Благодарю вас, без лимона!» или: «Передайте, пожалуйста, сахар!» — говорят ей, трепещущему ребенку, и она ощущает, что ей остается лишь поправить свой нимб и, взмахнув крылышками, вместе с удаляющимся сонмом вознестись в чертоги славы.

Пресиоза пылала. Она забыла и о том, как продрогла, пока на пути сюда проезжала неприглядные, унылые пригороды, и о пустынном свинцовом озере, равнодушно колыхавшемся внизу; она не замечала ни холодной белизны пустых столов, ни ледяных взглядов гостей, недоумевавших, зачем она здесь. Ну что ж! Она встретится с ними еще кое-где.

Затем Вирджилия устроилась с Пресиозой в глубокой нише окна пить кофе и в высшей степени тактично назначила цену, которую Пресиоза должна была уплатить за все ей обещанное. Она говорила о всеми признанном превосходстве мистера Дилла над другими художниками города и о том, каких трудов стоило ему завоевать себе положение. Она напомнила Пресиозе, что именно мистер Дилл первый взялся разработать труднейшую тему, выдвинутую «Грайндстоуном», и что никакой другой художник, если он верен профессиональной этике и не лишен элементарной порядочности, не должен становиться ему поперек дороги.

Пресиоза слушала Вирджилию, опустив глаза, но тем не менее ее взгляд несколько раз останавливался на том приятном молодом джентльмене, ради которого Вирджилия завела разговор. Пресиоза начала понимать, что Вирджилия Джеффрис снова расставила сети, а она, Пресиоза, снова попалась в них! Она заметила, что Вирджилия искоса посматривала на нее узкими зелеными глазами, видела ее острый нос, ее вздрагивающие ноздри и тонкие, решительно сдвинутые брови; во всем этом чувствовалась сила, направленная против нее; Вирджилия явно стремилась подчинить ее своей воле.

Пресиоза вдруг ощутила себя беззащитной, очень слабой, растерянной и в высшей степени смущенной. Ей внезапно вспомнилась Медора Джойс в длинном темно-зеленом костюме, вспомнилось ее приветливое лицо. Почему в свете мало таких милых людей? Почему у врат общества стоят неискренние, эгоистичные, расчетливые люди? Она не сомневалась, что Медора без колебаний протянула бы руку помощи, ничего не потребовав взамен...

С улицы послышался какой-то шум, скрип тормозов, урчанье мотора и гулкие выхлопы газа. Выглянув из своей ниши, девушки увидели, как из автомобиля выбрался грузный человек, который, бросив властным тоном несколько приказаний, вскоре появился в зале, где немедленно стал отдавать распоряжения официанту.

— Гм, один из Морреллов, — заметила Вирджилия.

Пришедший пригласил к столу всех мужчин, чтобы те помогли ему в его возлияниях. Робин Моррелл — второй из близнецов — провел утро за напряженной работой, разжигая ажиотаж вокруг своих несравненных акций, и теперь жаждал кутнуть на глазах у нужный ему людей. Все, с кем ему приходилось иметь дело, единодушно разделяли его мнение о ценности этих бумаг, котировавшихся сейчас невероятно высоко, примерно по двести тридцать долларов за штуку, — все, не исключая и нескольких председателей банков, которые приняли их именно по этой цене в качестве настоящих акций. Сейчас же все, кого он приглашал (об отказе не могло быть и речи), должны были с таким же единодушием делить с ним его удовольствия.

Массивный, багровый Моррелл, казалось, заполнил собою весь зал. По сравнению с ним Дэффингдон Дилл выглядел джентльменом больше, чем когда-либо. «Робин точная копия своего брата! — подумала Вирджилия. — Просто удивительно!»

Пока Моррелл собирал мужчин и поражал оробевшего официанта срочным, особым заказом, Вирджилия, оставив Пресиозу, в течение нескольких минут усиленно обрабатывала Элизабет Гиббонс. Вирджилия мягко, но решительно заявила девушке, что ее отец заслуживает порицания. Заблуждения отца потрясли Элизабет до глубины души, и она дала понять, что попытается вернуть его на путь праведный, заставив отречься от Прочнова и его творений.

— Что-нибудь у него получилось? — спросила Вирджилия, подразумевая портрет Пресиозы.

— А знаете, получилось весьма недурно.

— Что он за человек?

— Я бы сказала, — человек довольно способный, но уж джентльменом вы его никак не назовете.

— Гм, — с загадочным видом буркнула Вирджилия. Как можно было заинтересоваться художником, если он не джентльмен? Это выше ее понимания. — Никому не говорите об этом, моя дорогая, — мягко посоветовала она.

— Конечно, конечно! — с готовностью отозвалась Элизабет, тут же забыв о своем обещании.

Навязав себя мужчинам, Моррелл не замедлил обратить взоры на женский пол. Вирджилия всегда производила на него впечатление особы суховатой и кислой, Элизабет Гиббонс вообще не производила никакого впечатления, зато яркая, вызывающая красота юной Пресиозы Макналти сразу бросилась ему в глаза. Однако Пресиоза снова почувствовала себя одинокой и заброшенной и поэтому оставалась равнодушной к откровенному ухаживанию этого процветающего ловеласа. Пресиоза принимала его неуклюжие знаки внимания с таким безразличным видом, что он в конце концов не выдержал. «Это уж чересчур, — подумал он. — Этого я совсем не ожидал». В самом деле, она была слишком молодой, чтобы обладать такой выдержкой, слишком «темпераментной», судя по ее виду, чтобы так владеть собой.

— А знаете, у нее прекрасные манеры, — улучив момент, заметил Моррелл Диллу. Он говорил с уверенностью человека, чей авторитет в таких тонких вопросах не подлежит сомнению. Существует только один способ остановить нахала, и Пресиоза бессознательно воспользовалась этим способом. Но чем более она была равнодушна, тем сильнее его влекло к ней. «Я должен снова повидаться с нею», — решил он.

— Миллионы! — шептала Пресиозе Вирджилия за широкой спиной Робина Моррелла. — Человек нашего круга. Сами видите, как он заинтересовался вами.

Да, перед ней открывалась более блестящая перспектива, чем разливание чая у миссис Пенс!

Пресиоза вернулась домой притихшая и задумчивая. Миссис Макналти, снедаемая любопытством и материнской заботливостью, забросала дочь вопросами. Кто там был? Что они говорили? Как были одеты и как вели себя? Ради всего святого, — имена, факты, подробности!

Пресиоза молча смотрела на мать.

Весь день Прочнов трудился с мыслью о Пресиозе, не подозревая ни о кознях Вирджилии, ни о появлении на сцене Робина Моррелла. Бросив в горнило историю, традиции, легенды, мифологию и неутомимо раздувая мехи, Прочнов довел свою мысль до белого каления, но зато к вечеру, когда он валился с ног от усталости, проект был готов. Кроме того, он набросал вчерне два-три эскиза фресок и наиболее удачный из них даже сделал в цвете.

Маленький О’Грейди, столкнувшийся в работе над «Колесницей Прогресса» не только с теми трудностями, которые он предвидел, но и со многими другими, о которых и не подозревал, зашел к Прочнову выпить чашку его крепкого колдовского кофе.

— Игнас! — воскликнул он, вытирая о свою синюю блузу перепачканные глиной руки. — Ты побьешь всех нас! Ты обскачешь любого из нашей братии! Только раньше, чем это произойдет, ты погубишь себя!

— Мне впервые представилась такая замечательная возможность, — ответил Прочнов, — и я не имею права упускать ее.

Через несколько дней третий вариант был приведен в приличное состояние и отправлен в погоню за неуловимыми финансовыми мужами.

— Верное дельце! — восклицал Маленький О’Грейди. — На этот раз они не отвертятся! — Его уверенность была как бы светом пылающей топки, тогда как настойчивость Прочнова — ее жаром. Кто мог подумать о неудаче, когда каждый безгранично верил в самого себя и в другого?

— Теперь-то, Игнас, они встретят нас с распростертыми объятиями, — сказал Маленький О’Грейди, — а тебе надо перебраться в более приличную комнату. Переезжай-ка вниз — там не придется краснеть, если кто-нибудь вздумает навестить тебя: Возьми, к примеру, дам... Как ты можешь принимать их в этой берлоге?

Прочнов легко дал уговорить себя. Он уже начал понимать, откуда дует ветер и как много значит великодушное покровительство светил общества. Среди них сияла одна звездочка, в лучах которой он с удовольствием понежился бы снова, не чувствуя себя обязанным кому-то. Прочнов рискнул несколько раз навестить Пресиозу дома. Особенно запомнился ему один вечер, когда, презрев скупую фортуну, он пригласил Пресиозу в театр, которым она страстно увлекалась. Однако Юфросин Макналти была, по-видимому, неспособна понять и оценить его: она смотрела на молодого художника как на некую не поддающуюся точному определению разновидность ремесленника и не видела причин, которые оправдывали бы его появление в доме. У нее были свои планы насчет дочери.

— Ну, действуй! — подбодрял Маленький О’Грейди. — Возьми большую комнату внизу, ту, что рядом со студией Гоуэна. Мы кое-что наскребем для тебя. Если хочешь, можно забрать все мое барахло: ацтекские кувшины, пару бесценных индейских одеял; ведь мне удалось сохранить их даже в те дни, когда я умирал с голода.

Прочнов перебрался вниз, и Пресиоза была одной из первых его посетительниц. Его студию нельзя было сравнить не только со студией Дилла, но даже со студией Гоуэна. Однако кувшины и одеяла, мандолина и кофейник сделали свое дело, содержимое папок пошло на украшение стен, и Маленький О’Грейди одобрительно заявил:

— Сойдет!

Пресиозе хотелось усесться поудобнее; она огляделась, ища высокое кресло красного дерева с латунными украшениями.

— Мы одолжили его Гоуэну, — объяснил Маленький О’Грейди. — Оно ему понадобилось для работы над портретом.

Ножки Пресиозы не чувствовали толстого персидского ковра.

— В ковер набилось много пыли, и завелась моль, — сказал Маленький О’Грейди. — Мы отдали его беднягам наверху, они используют его как одеяло.

— Они очень нуждаются? — участливо поинтересовалась Пресиоза.

— Просто ужас! — ответил Маленький О’Грейди. — Там есть один несчастный, который все продал, — остались только кровать и стул. Сейчас он питается набивкой из матраца. На неделю еще хватит.

Пресиоза, восседая на дровяном ящике, покрытом одеялом, с наслаждением откинулась к стене, постучав своей изящной ножкой по другому одеялу, разостланному на полу. Какое счастье, что Игнас избавлен от подобных лишений!

Прочнов и в самом деле не мог считать себя бедняком. Она была рядом, его этюды — в банке, «Одалиска» — в клубе, а его «Падение мадам Люцифер» в роскошной новой раме украшает стены целомудренной обители Роско Орландо Гиббонса. Будущее казалось ему радужным. Теперь он имеет право заговорить. Он обязательно заговорит. И он заговорил.

Как только Маленький О’Грейди соблаговолил намекнуть, что он готов удалиться, Прочнов поспешил ускорить его уход. О’Грейди поднялся к себе наверх устранять последние препятствия с пути «Колесницы Прогресса», а Прочнов и Пресиоза отправились в Академию, на зимнюю выставку.

Как уже сказано, Пресиоза не отличалась глубоким умом, но одна конкретная мысль, изложенная к тому же с известным пылом и прямотой, была вполне доступна ее пониманию. Именно так она и была изложена, и Пресиоза мигом позабыла о картинах. Да и могло ли быть иначе, если тот, от кого она услышала ее, так безукоризненно, с таким блеском справился со своей задачей! Биение его сердца, пульсация мысли, сверкание глаз, трепет властных рук все действовало в полнейшей гармонии, все подсказывало ей, что это был Он.

Пресиоза никогда не придавала большого значения практическим вопросам, а сейчас вообще забыла о них. Всякая мысль о том, что выгодно и что невыгодно, вылетела у нее из головы, а если она и вспомнила о честолюбивых планах своей маменьки, то лишь для того, чтобы острее пережить бурную радость освобождения от деспотизма Вирджилии Джеффрис. Мысль о собственном простом, плебейском происхождении шевельнулась у нее, внучки крестьян, некогда прозябавших на своих болотах, и она, охотно и решительно подчиняясь подсознательному стремлению вернуться в родное лоно, не стала думать о том, какого происхождения ее возлюбленный, — благородного или нет.

Прочнов полон был твердой веры в свои силы, в свое будущее, в то, что его грандиозный проект будет принят «Грайндстоуном». Он рассматривал полотна, развешанные по стенам галереи, и то тут, то там обнаруживал картины своих конкурентов — авторов второго проекта. Он отпускал вполголоса едкие замечания по поводу некоторых явно посредственных полотен, выставленных людьми, работающими в более подходящих условиях, более известными и обеспеченными, чем он.

— Но ничего, — сказал Прочнов. — В будущем году я тоже буду здесь, и тогда каждый увидит разницу.

Что ж, директор галереи, будет, разумеется, счастлив заполучить творения того, кто в честном бою победил своих конкурентов и в одиночку создал блистательный, величайший в истории города образец монументальной декоративной живописи. И в этом успехе немалая доля будет принадлежать стоящему рядом с ним миниатюрному, трепетному, божественному в своем смущении существу.

— Это будет и твоим триумфом! — сказал он.

— Моим? — с неподдельным удивлением переспросила Пресиоза. — Да я не дала тебе ни одного совета!

Что верно, то верно: Пресиоза отнюдь не была Вирджилией Джеффрис.

— Нет, ты в каждом эскизе, — ласково настаивал он. — Когда я рисовал, твоя рука водила углем. Вся работа полна тобой — это сама Ты.

Пресиоза выслушала эту искреннюю, торжественную декларацию с милой покорностью, она не рассуждала — она была просто счастлива. Если он так думает — ну что ж! Пусть будет так! Он молод, полон сил и знает, что делает. Эти его слова были искренни, как все его отношение к ней. Он не пытался исподволь увлечь ее, не прибегал ни к изысканной любезности, ни к лести; тем более он не выпрашивал и не умолял. Он покорил ее непреклонной, безжалостной суровостью, и она поняла, что сопротивление бесполезно. В своих суждениях и своих работах он был свободен и решителен; они поднимали и увлекали ее.

— Да, — сказала она, — это будет также и моим триумфом. — Видимо, это он и хотел услышать от нее.

Прошла неделя, за ней другая. Рыцари финансов, как и прежде, не находили возможности собраться вместе. Все стояло на месте — только здание продолжало расти. Даже «Колесница Прогресса» остановилась на дороге как вкопанная, и Маленький О’Грейди грыз от досады ногти. Лишь подрядчики да рабочие могли похвастаться кое-какими успехами: они закончили крышу и начали штукатурить внутренние помещения. Капризы и нерешительность кучки упрямых и туго соображающих пожилых джентльменов не страшили их: контракты были подписаны вовремя, еще несколько месяцев тому назад, и теперь они исправно, в точном соответствии с выполненной работой, получали свои денежки.

— Уж лучше быть каменщиком или, на худой конец, подносчиком раствора! — жаловался Маленький О’Грейди, в отчаянии глядя на завязнувшую в трясине «Колесницу Прогресса».

Но Прочнов пока не терял уверенности. Он видел перед собой Пресиозу, семейный очаг, выгодную и приятную работу; на милых, унизанных перстнями пальчиках Пресиозы он видел в будущем еще не одно, а несколько новых колец. Да, он поступил совершенно правильно, бесцеремонно вырвав это дитя роскоши из гостиной, загроможденной старомодными, c позолотой креслами, обитыми розовой парчой. Ему даже слышался дрожащий от избытка чувств голос Юфросин Макналти: «Дорогой мальчик! Ты превзошел все мои ожидания! Ты сделал маму маленькой Пресиозы безгранично счастливой!»

Наконец «Грайндстоун» расшевелился. Эндрю Хилл, потеряв надежду дождаться помощи от своих коллег, — все они, за исключением Роско Орландо Гиббонса, упорно уклонялись от обсуждения проекта, — сам взялся за дело.

Совместно с Гиббонсом они обсудили «Науку и Демократию». Прочнов разработал проект, строгость и монументальность которого вполне соответствовали его назначению; хотя в нем и присутствовали субтильные херувимы и мускулистые негры, правда, несколько изменившие свою наружность, зато одалисок и других легкомысленных особ не было и в помине. И все же Эндрю нашел, что новый проект слишком игрив, — даже в дни своей молодости Хилл являл собой образец безупречного целомудрия; Роско Орландо Гиббонс, с другой стороны, счел проект недостаточно игривым, — в дни своей молодости он представлял полную противоположность Хиллу. Эндрю не прельщали ни развевающиеся одежды, ни сладострастное колыхание пальмовых ветвей: они никак не гармонировали с деловой строгостью банковских операций. А Роско Орландо весьма привлекали такие вещи, как «Падение мадам Люцифер», и он был не прочь увидеть еще что-нибудь в таком же роде. Мадам падала в красном трико и комнатных туфлях парижского происхождения; к ее распростертым рукам художник пририсовал широкие, как у летучей мыши, черные крылья; сам Люцифер, совсем маленький по сравнению с ней, опускался на некотором расстоянии позади нее. Округлившиеся глаза мадам, раскрытый рот и развевающиеся волосы представляли зрелище, достойное внимания, — пусть даже она и падала вниз головой.

Недовольно перебирая эскизы Прочнова, Роско Орландо ворчливо вопрошал: где же шик, где пикантность, которой он ожидал? Нет и нет! Этот парень выдохся и делает совсем не то — совершенно ясно.

— А вся эта аллегоричность... — изрек Эндрю. — Слишком сложно и непонятно. Не могут же люди специально задерживаться для того, чтобы уяснить, в чем тут суть. Кроме того, я не уверен, что картинки вполне пристойны.

Случилось непоправимое: «Грайндстоун» отказался от проекта бедняги Прочнова. Игнас зашел в грязную, неприбранную комнатку Маленького О’Грейди, и тот, еще не успев выбраться из нагромождения пыльных каркасов и гипсовых слепков, понял, что произошло несчастье.

Едва увидев осунувшееся, потемневшее от гнева и обиды лицо Прочнова, он начал стаскивать с себя блузу.

— Где моя шляпа? — пробурчал он в ярости.

— Куда ты? — хрипло спросил Прочнов. О’Грейди еще раз взглянул на него: неужели это он говорит?

— Я втянул тебя в эту историю, Игнас...

— Никуда ты меня не втягивал, — ответил Прочнов. Его гордость, не сломленная неудачей, запрещала ему соглашаться с подобным утверждением.

— Нет, нет, втянул, Игнас, и сейчас должен вытянуть!

— Ты собираешься идти туда?

— Да.

— Не нужно. Еще остается кое-какая надежда, — глухо проговорил Прочнов, — и ты только испортишь все дело. Мне сказали, что в результате экспериментов с проектами открыто много неизвестных ранее талантливых художников, — продолжал он, задыхаясь, сверкая глазами и делая отчаянную попытку придать своему голосу выражение холодной иронии, — а еще больше может быть открыто в дальнейшем. Во всяком случае, талантов сейчас столько, что стало целесообразно провести конкурс — так, что ли, это у вас называется? В общем, состязание. — Он уперся кулаками в бока и отвернулся.

— Конкурс? Теперь они выдумали конкурс? — Маленький О’Грейди швырнул блузу под ноги и принялся топтать ее. — Где же моя шляпа? — воскликнул он, ероша свою пышную шевелюру и спотыкаясь о гипсовые отливки.

Прочнов схватил его за руку.

— Нет, тебе не нужно ходить! — повторил он.

Но Маленького О’Грейди преследовало видение: директора «Грайндстоуна» — все девять! — собрались за круглым столом в обветшалом, старомодном зале и ждут его. Диллу и Джайлсу, Прочнову и Адамсу не удавалось застать их всех вместе, а ему удастся. Перед его мысленным взором появилась еще одна фигура — фигура маленького Теренса О’Грейди — поборника чести и справедливости, защитника бедных девушек с разбитыми надеждами, обличителя невежества, глупости, жестокого равнодушия, — всего того, что ожесточало сердца страдающих талантов.

— Прочь с дороги! — крикнул Маленький О’Грейди. Он оттолкнул Прочнова, нахлобучил шляпу и выбежал из комнаты. Он скатился по лестнице с шестого этажа и внизу оказался лицом к лицу с Гоуэном.

— Конкурс! — яростно воскликнул О’Грейди.

— Знаю, — ответил Гоуэн. — Но есть и более свежие новости. Для просмотра зимней выставки они создали комитет под председательством какого-то «эксперта». Я даже имени его не слышал. Они хотят выявить самого способного из нас и решить, пригоден ли вообще кто-нибудь из нашей братии для выполнения их замысла.

— Ах, так? — взвизгнул О’Грейди.

— Больше того, старый Розенберг предложил понизить ассигнования на отделку с двадцати пяти тысяч до четырех. В случае неудачи они потеряют только эти четыре тысячи.

— О! — снова взвизгнул О’Грейди, срываясь с места.

— Куда ты мчишься? — спросил Гоуэн.

— В банк! В банк! — крикнул О’Грейди, да так, словно это сам революционный Париж вопил: «A la lanterne! A la lanterne!»[49]

И снова О’Грейди представилось заседание девятки. Он даже услышал их голоса. «Здесь мы не найдем нужных людей, — говорит Холбрук и вносит свое первое и — надо отдать ему справедливость — последнее предложение: — Вызовем кого-нибудь из восточных штатов».

«Здесь нет подходящих людей, — заявляет Гиббонс (как О’Грейди ненавидел его сейчас!). — Вызовем кого-нибудь из-за границы».

«Нечего нам куда-то обращаться, — слышится голое Хилла. — Надо искать в городе. Мы безусловно найдем здесь кого-нибудь, кто может выполнить наш заказ», — и Джеремия Макналти соглашается с ним.

«Зачем вообще тратить четыре тысячи долларов? — спрашивает Саймон Розенберг. — Даже тысячи много. Побелить — и делу конец! Зато какая экономия!» — и Оливер Дауд поддерживает его.

Их гнусные реплики отчетливо звучали в ушах Маленького О’Грейди, и он почувствовал, как у него вырастают крылья.

— Прочь с дороги, Гоуэн! — крикнул он и со всех ног помчался по улице.

— Да, они здесь, — сказал служитель, стоявший перед перегородкой из черного орехового дерева и матового стекла. — Но сейчас они заняты.

— Заняты? — спросил Маленький О’Грейди. — Это мы еще посмотрим!

Он проскользнул мимо служителя, с силой толкнул легкую дверь и ворвался в комнату, где происходило заседание правления.

Да, они все были здесь, включая двух или трех незнакомых О’Грейди лиц, — он не видел их в тот первый раз. О’Грейди заметил и близнецов Морреллов, причем один из них смотрел кающимся грешником, а другой был настроен вызывающе. Эндрю Хилл, который вел заседание, не мог скрыть своего смятения — О’Грейди видел, как у него тряслась бородка, и, казалось, слышал, как стучат зубы.

Дело в том, что именно Эндрю дал распоряжение скупить по сумасшедшей цене, установленной биржевыми маклерами, все выпущенные «Булавочно-игольным синдикатом» и ничем не обеспеченные акции. «Булавочно-игольный синдикат» зашел слишком далеко, слишком раздался, и сейчас его лихорадило, а в унисон с ним дрожал всем телом Эндрю и остальные восемь директоров. «Грайндстоун» либо мог остаться, как нечто единое, целое, пригодное к употреблению, либо разлететься вдребезги, рассыпаться на тысячи жалких осколков.

Маленький О’Грейди взглянул на присутствующих; у всех на лицах были написаны угрызения совести, стыд и раскаяние. Так, так! Выходит, они поняли, как несправедливо отнеслись они к нему и к Игнасу, к Диллу, Пресиозе и всем остальным! «Чего они уставились на меня! — подумал Маленький О’Грейди. — Но на этот раз им не отвертеться. На этот раз я их допеку! Они поймут, что ошибались!»

Как вытянулись их физиономии! Как бегают у них глаза! Как они повесили носы! Кто же обманул их? Конечно, близнецы Морреллы. Не зря они имели такой солидный опыт мошенничества. Он пригодился им и тут.

Слушая Ричарда и Робина Морреллов, члены правления то морщились, то стонали и, казалось, готовы были завопить. «Я тоже приложу к этому руку», — подумал О’Грейди.

И он начал говорить, не давая растерянным директорам возможности прервать его. Он обвинил их в медлительности, неискренности и нерешительности. У них было семь пятниц на неделе; они говорили одно, а делали другое. Он и его друзья трудились, думали, изучали, искали, ломали голову. А чем их отблагодарили почтенные бизнесмены? Ничем, абсолютно ничем! Наоборот...

— Вон отсюда! — сурово сказал Эндрю Хилл. — У нас важные дела!

— Дела! — презрительно воскликнул Маленький О’Грейди. — Хотел бы я знать, кто из вас смыслит в делах? Уверен, что ни один деловой человек не станет связываться с вами. Нет, сэр, он придет к нам, в нашу мастерскую, — мы-то умеем держать свое слово и выполнять всё полностью и в срок. Выполнять даже самые нелепые требования привередливых стариков, с которыми нам приходится сталкиваться! Дела! Не морочьте мне голову!

— Поосторожнее, молодой человек! — произнес Хилл. — Иначе...

— Что иначе? — неустрашимо переспросил Маленький О’Грейди. — А теперь вы задумали дурацкий конкурс. Мы изнемогаем, как загнанные лошади, а вы заставляете нас состязаться с рысаками, которых только что вывели из конюшен. Мы столько сделали, а вы хотите, чтобы мы начали все сначала? Это может потребовать человек, у которого в голове вата вместо мозгов.

— Нашелся умник! — презрительно заметил Дауд, который считал, что обладает возвышенным и сильным умом. По его мнению, интеллект мог полностью проявить себя только в области финансов и права.

Маленький О’Грейди немедленно парировал этот дерзкий выпад.

— Я осмелюсь утверждать, что в течение последних двадцати лет ни у кого из вас не появилось ни одной сколько-нибудь стоящей идеи. Вы просто пристроились у машины и крутите ручку — да что там крутите! — она вращается почти без вашего участия. А мы, мы живем идеями. Мы живем своим умом, сердцем, эмоциями...

— Эмоции?! — отозвался Дауд, небрежно комкая бумагу и выбрасывая в корзину. Он никогда не ощущал никаких эмоций, считая их нелепостью и излишеством.

Маленький О’Грейди посмотрел на Дауда. Тот производил впечатление самого глупого из всех присутствующих.

— Вон отсюда, молодой человек! — крикнул Саймон Розенберг. — Здесь вам не место!

О’Грейди бросил на него пренебрежительный взгляд.

— Мы представляем один за другим проекты, — продолжал он, — которые всюду оценили бы по достоинству, — всюду, но не здесь! А что предложили вы, смею вас спросить? Вы способны только придумать какую-то дикую мешанину из хижин и шпилей, печных труб и лачуг, — над всем этим могли бы рассмеяться даже покойники на кладбище. Какое отношение имеет искусство к этой чепухе? Что может сделать уважающий себя...

И тут поднялся Эндрю Хилл. Он с силой ударил кулаком по столу, вложив в удар весь страх, который терзал его, всю свою досаду и раздражение.

— Идите вы к дьяволу со своим искусством! — заревел он. — Мне нужна реклама — и ничего больше!

Гробовое молчание... Никто никогда не слышал, чтобы Хилл употребил крепкое словцо, и никто не подозревал, что он способен на это. Но неожиданное, невозможное случилось.

Однако на Маленького О’Грейди брань Хилла подействовала не больше, чем брань всякого другого человека.

— Реклама? — насмешливо переспросил он. — Что ж вы не сказали раньше? Пока еще не поздно устранить недоразумение, не правда ли? Я сам займусь этим делом. Я разрекламирую вас, ваше дело, ваше здание так, что у вас голова кругом пойдет. Я сделаю вас знаменитыми. Ваши имена будут у всех на устах. И вам не придется платить за это удовольствие двадцать пять тысяч долларов... даже четырех тысяч, даже тысячи! Дайте мне только неделю и подмостки — я однажды рисовал панораму, — и я позабочусь о рекламе для вас. Я сделаю это с завязанными глазами, сделаю одною рукой; другую — правую или левую, безразлично — вы можете привязать мне за спину. То-то будет Веселый Смех! То-то будут Широкая Ухмылка и Хохот! О вас будут писать в справочниках и журналах по искусству, черт побери! Эх вы, жалкие ничтожества! — Маленький О’Грейди обвел присутствующих величественным взглядом. — Кто, по-вашему, создает известность, которой вы так жаждете? Такие, как вы? Ничего подобного! Бездарные писаки, которые каждый день пичкают невежественных людей своей бездарной писаниной? Нет, не они! Так кто же? Немногие мастера своего дела, пусть даже не признанные. Талантливые люди делают талантливую работу, кое-кто произносит доброе словечко — и все начинают говорить о вас. Город гордится вашим вкусом и щедростью, приезжие любуются плодами ваших забот о процветании города; вас превозносят, вы становитесь знаменитыми. Но без нашей помощи вы никогда не станете знаменитыми — независимо от того, считаете вы себя покровителями искусств или нет. — Тут О’Грейди метнул убийственный взгляд на Роско Орландо Гиббонса. — Поступайте как вам нравится! Люди будут смеяться над вами, хохотать до упаду, до потери сознания, и придется приводить их в чувство. Что касается меня, то я презираю вас! Я проклинаю и вас, и тот день, когда впервые...

Маленький О’Грейди гневно вскинул руки, собираясь разодрать на себе одеяние, но обнаружил, что впопыхах не надел ничего подходящего для этой цели. Обескураженный таким препятствием, он намеревался было вцепиться себе в волосы, но тут, по знаку онемевшего от ярости Эндрю Хилла, близнецы Морреллы схватили О’Грейди за шиворот и вытолкали из комнаты. Попутно Робин Моррелл закатил бедняге оплеуху, что обошлось ему впоследствии дороже, чем любой другой поступок за всю его жизнь.

Маленький О’Грейди остановился было за дверями, чтобы еще раз предать правление анафеме, но служитель немедля выставил его на улицу. Тогда он остановился на тротуаре, собираясь предать анафеме банк, но полицейский предложил ему удалиться. Возвращаясь в «Крольчатник», Маленький О’Грейди сделал изрядный крюк, чтобы, став перед новым, почти законченным зданием банка, предать и его анафеме. Он поднял руку и стал возглашать слова проклятия, так что проезжавшая мимо полицейская карета замедлила ход, словно раздумывая, не прихватить ли его с собой.

— Прошу не беспокоиться! — сказал Маленький О’Грейди, обращаясь к карете. — Я вполне в своем уме. — Он воззрился на длинный ряд колонн — они как ни в чем не бывало высились на своих местах.

— Вы еще не рассыпались в прах? — воскликнул Маленький О’Грейди. — Ну так обрушитесь не сегодня-завтра — или я не О’Грейди.

Но колонны продолжали стоять и неделю спустя. Не развалился и «Булавочно-игольный синдикат». Однако каждое мгновение было дорого, и Роско Орландо Гиббонс, не теряя времени, устроил обед в честь Пресиозы Макналти.

Впечатление, которое произвела Пресиоза на Робина Моррелла, нисколько не утратило своей остроты — скорее напротив. Он искал любую возможность, чтобы чаще видеть ее. Он врывался в ложу театра, когда Пресиоза бывала там; он добился приглашения бывать у Макналти в доме и никогда не упускал случая воспользоваться им. Элизабет Гиббонс, связанная с Пресиозой тесной дружбой (хотя она, как и остальные, не знала о ее помолвке), вслух строила разные догадки о том, чем все это кончится; и ее отец, подслушав однажды Элизабет, поделился своими соображениями со старым Джеремией. Коротко говоря, Пресиозе следовало, мол, выйти замуж за Робина, и он, Роско Орландо, поможет снова свести их вместе, устроив званый обед.

Джеремия, мигая, смотрел на пышные бакенбарды Роско Орландо и его большой, чувственный рот. Сердечные и светские дела были весьма далеки от круга его интересов и симпатий.

— Спасите Моррелла — и вы спасете банк! — убеждал Роско Орландо.

Джеремия мигал все с тем же равнодушным видом. Он вполне мог спасти и Моррелла и банк, если бы захотел. Он был сказочно богат. Он получал арендную плату с домов в каждом квартале города. Все знали, что позолоченные кресла и диваны в стиле Людовика XV, стоявшие в его гостиной, были до того набиты облигациями, закладными и векселями, что обивка постоянно лопалась и бумаги приходилось буквально запихивать обратно. Да, Джеремия был самым богатым из членов правления, но вместе с тем ухитрился оказаться среди тех акционеров, которые имели очень немного акций.

Он покачал головой. Какой смысл ставить на карту так много, чтобы спасти такую малость?

— Тогда спасите свою внучку, — проговорил Роско Орландо.

Джеремия перестал мигать и в изумлении уставился на компаньона.

«Ага! Кажется, клюнуло!» — подумал Роско Орландо.

— Предпочтете ли вы отдать ее замуж за способного, состоятельного бизнесмена, — продолжал он, — или позволите ей связать судьбу с бедняком-художником, не имеющим ни положения, ни средств, ни видов на будущее?

Роско Орландо недолго пребывал в роли бескорыстного покровителя художников. Сейчас он из добродушного любителя искусств превратился в попавшего в беду держателя акций (причем держателя довольно крупного), и Игнас Прочнов отныне мог не надеяться на его поддержку. Роско прямо сказал Джеремии, что внучка его (как, во всяком случае, предполагала его дочь) по существу уже помолвлена с этим неведомо откуда появившимся молодым человеком, и спросил, хочет ли он, чтобы вся эта история закончилась свадьбой.

Джеремия почесал подбородок. Роско Орландо с разочарованием заметил, что ни взрыва негодования, ни паники не предвидится. Да, Джеремия припоминал этого Прочнова — смелого, как будто неглупого юношу, полного сил и энергии. Сам он уже достиг возраста, когда подобные качества производят особое впечатление, и не мог не испытывать тоскливой зависти к тому, в ком столь счастливо сочетались и пылкие мечты, и энергия, и упорство.

Гиббонс не сводил с него взгляда: его доводы, по-видимому, не произвели на старика впечатления! Он поспешно продолжал:

— Ну, как бы там ни было, нас это не касается. Поговорите с матерью этой девочки — она-то знает, как поступить. А мои дочери тем временем займутся подготовкой обеда.

Юфросин Макналти сразу же ухватилась за мысль об этом обеде. Что касается увлечения Пресиозы художником (о чем Джеремия упомянул вскользь), то она не придала этому ровно никакого значения. Мимолетный каприз, не больше — ведь Прочнов писал ее портрет, — и он скоро пройдет. Чем меньше говорить об этом, тем лучше. Девушка, получившая такое воспитание, девушка, которая ни в чем себе не отказывает и привыкла считать, что всегда должна иметь все, что захочет, — такая девушка уж наверное сообразит, кого из двух претендентов следует предпочесть.

Что касается Робина Моррелла, то он произвел на Юфросин неотразимое впечатление. Он принес в ее скучную гостиную аромат золотой нивы «общества». Огромный, шумный, самоуверенный, он сразу почувствовал себя у Макналти как дома (его несколько снисходительный тон она вряд ли замечала). Такой человек проложит себе дорогу и властно пройдет по всему миру, и рядом будет идти Пресиоза, а чуточку позади она — Юфросин. Вот почему до самого обеда у Гиббонсов Юфросин напевала на ушко Пресиозе похвалы по адресу Робина Моррелла.

Пресиоза готовилась «вернуться в родное лоно»; она искала для себя подходящую почву и была полна решимости найти ее по собственному разумению. Моррелл казался ей необработанной, твердой, сухой песчаной почвой. Ей же нужен был влажный, полный жизненной силы, плодородный чернозем. Конечно, и на песке растут огромные, высокие, словно башни, деревья, например сосны с толстыми стволами и пышными кронами, широко распростертыми над скромной растительностью внизу. Но она предпочитала какой-нибудь кустарник с пышной листвой и множеством бутонов, которые скоро распустятся в прелестные алые цветы.

Пресиоза сказала матери, что ее не интересует обед у Гиббонсов и она решила не идти туда.

— Но я решила, что ты пойдешь! — возразила Юфросин. — Таких трудов стоило ввести тебя в свет, а ты капризничаешь и лишаешь своих собственных родителей такой возможности! Ты обязательно пойдешь, и мы с отцом пойдем тоже.

В числе других на обед к Гиббонсам получили приглашение и Дэффингдон с Вирджилией.

— Это взятка, — заявила Вирджилия. — Они хотят умилостивить нас. Гиббонс знает, что обошелся с нами нечестно. Мы пойдем?

— Он обошелся с нами не хуже, чем с другими, — возразил Дилл, теша этим доводом свое самолюбие. — Посмотри на этого юнца Прочнова — вчера его подобрали, а сегодня вышвырнули.

— Говорят, он действительно способный молодой человек, — заметила Вирджилия. — Если мы потерпели неудачу, то по крайней мере в хорошей компании. Насколько хороша эта компания — мы можем убедиться, если пойдем на обед. У мистера Гиббонса, кажется, есть какие-то его работы.

— Рано говорить о неудаче, — упорствовал Дэффингдон. — Поле действия пока свободно, как и вначале. Может быть, нам еще удастся переубедить их. Во всяком случае, надо хотя бы внешне сохранить хорошие отношения. Пойдем.

Вирджилия и Дэффингдон уже перестали мечтать о Японии и прекратили робкие попытки подыскать для себя подходящее гнездышко, чем занимались в редкие свободные часы после помолвки. В первую очередь необходимо было уладить исключительно важное дело с банком. Кроме того, Вирджилия постепенно теряла уверенность, что Дэфф именно тот, за кого она его принимала. В подготовке проекта он проявил меньше сообразительности, чем она ожидала, а в устройстве проекта меньше энергии, чем следовало. Размышляя над последними событиями, она не могла не признать, что все идеи и все затраченные усилия принадлежат ей одной. А тут еще денежный вопрос. Деньги... Разговор о них пока не возникал, но тем не менее ясно, что это будет для них важнейшей проблемой.

Такие мысли бродили в головке Вирджилии, в то время как кеб вез ее с Дэффингдоном к Гиббонсам. Она не сказала бы сейчас с полной уверенностью, что ее помолвка не является ошибкой.

У дома Роско Орландо их кеб оказался позади коляски Джойсов, — Эбнер и его жена теперь бывали всюду. Вирджилия почти с завистью посмотрела вслед Медоре: вот кто может быть уверен в своем будущем, все равно — блестящем или скромном. Утешала Вирджилию лишь кажущаяся решимость Дэффингдона не сдаваться. Он прав: еще была возможность высказать новые идеи и сделать новые попытки. Но кто это должен был сделать? Он или она?

Гостей принимала Элизабет Гиббонс, и мадам Люцифер мужественно помогала ей в этом. Дилл внимательно осмотрел полотно.

— Сильная вещь, — отметил он. — В ней есть настоящий шик.

Однако картина с подобным сюжетом не имела абсолютно никакого отношения к огромной проблеме. И еще кое-что явно говорило в пользу Дилла: он был тут, а Прочнова не было.

Да, он был здесь и пытался воспользоваться этим обстоятельством. Через некоторое время Дэффингдон застал перед картиной самого Гиббонса, на что втайне надеялся. Он заговорил с хозяином о достоинствах картины и ее авторе, об их совместной работе над проектом, о перспективах и возможностях ближайшего будущего.

Роско Орландо пытался казаться радушным и благожелательным: он улыбался, кивал, поддакивал, но было очевидно, что мысли его далеко. И глаза тоже. И уши. Они были там, где находились Пресиоза Макналти и Робин Моррелл. Ведь теперь речь шла не о картинах и не о стенах, которые они должны были украсить, и не о колоннах, мимо которых проходила бы публика, чтобы полюбоваться ими. Теперь речь шла о самих сейфах, о капиталах, вкладах, сверхприбыли, неделимой прибыли, наконец, о его собственных пятистах акциях, о его положении, кредитоспособности, чести... Неужели этот художник не может спокойно есть свой обед? А искусство пусть провалится ко всем чертям!

Юдокси Пенс тоже взглянула на новую картину и сравнила ее по духу и качеству исполнения с теми полотнами, что она недавно добавила к своей собственной коллекции. Она тоже попыталась заговорить с хозяином о провалившихся планах великолепной отделки «Грайндстоуна», но Роско Орландо отделался от нее так же, как и от Дилла.

«Очень хорошо, сэр, — воинственно подумала Юдокси. — Если мне не дают говорить здесь, я поговорю в другом месте, и не с вами, а кое с кем еще. Любуйтесь этой несчастной выскочкой и слушайте ее болтовню, если вам так нравится. Все равно я знаю, как добиться своего».

Пресиоза явилась во всем великолепии и оттого выглядела, словно карманная книжка, слишком роскошно переплетенная для такого издания. На ней было платье из желтого тюля, мать приколола к корсажу своей девочки огромный букет красных роз и нанизала на ее пухлые пальчики множество колец. Ее каштановые волосы слегка вились у висков и свободно падали на плечи, а щеки горели более ярким румянцем, чем обычно.

Робин Моррелл, который, разумеется, должен был вести Пресиозу к столу, буквально накинулся на нее. Он словно сорвал с дерева персик и жадно впился в него зубами, — и казалось, что сок течет у него по подбородку. Однако ему не довелось насладиться: персик оказался не мягче косточки, а кожица была горькой. Глаза у Пресиозы горели не меньше, чем щеки, но не от оживления или удовлетворенного тщеславия, как полагали некоторые, а скорее от возмущения и твердой решимости не уступать.

Вирджилия заметила, что Юфросин Макналти непрерывно наблюдает за Пресиозой с одной стороны, а Роско Орландо Гиббонс так же внимательно наблюдает с другой. Когда Дилл спросил Вирджилию: «Что это значит?» — та ответила: «Предоставь все мне. Непосвященный ничего здесь не поймет. Но я разузнаю все, прежде чем покину этот дом».

Роско Орландо поторопил мужчин отдать должное ликерам и сигарам — предстояли более важные дела. Джойс, который уже считал себя знатоком в подобных вещах, был готов возмутиться такой бесцеремонностью хозяина. Джеймс Макналти, не видевший дальше своего носа и полагавший, что приглашен сюда из-за своего растущего влияния в деловом мире, отблагодарил хозяина за приглашение тем, что с довольным видом рассказал несколько пикантных анекдотов. Дамы, оставшись одни, занялись, как обычно, разговорами.

Пресиоза, избавленная на время от назойливых ухаживаний Моррелла, сидела в гостиной на диване с Медорой Джойс, гордая и польщенная тем вниманием, которое оказала ей «юная матрона» — самая очаровательная из всех присутствующих. А тем временем Вирджилия, укрывшись с Элизабет в темном уголке библиотеки, пыталась выведать у нее, что происходит. Элизабет ничего толком не знала, но, как и многие другие в таких случаях, сообщала более важные сведения, чем ей самой казалось. Разумеется, для Вирджилии их было недостаточно, но они совпали с другими сведениями, которые ей стали известны на следующий день из иных источников.

Когда Моррелл при первом же удобном случае прошел с Пресиозой в оранжерею, Вирджилия выказала к их исчезновению такой же интерес, как и Юфросин Макналти и сам Роско Орландо. Она знала, что́ должно было вот-вот произойти, и догадывалась, в связи с чем.

А когда Робин Моррелл выскочил из оранжереи, она сразу поняла, что произошло. Из-за пустяка никто бы не смотрел таким растерянным и ошеломленным. Да, эта несносная девчонка отказала Морреллу. Одно дело, когда она, Вирджилия, отказала Ричарду, но Робин-то вполне подходит для Пресиозы!

Пресиоза не стала объяснять свой отказ. Моррелл, как и ее мать, не знал, что Пресиоза считает себя навсегда связанной с Игнасом Прочновым.

Роско Орландо подошел к Юдокси. Губы у него побелели.

— Выполнению моего маленького заветного плана, — заявил он с натянутой улыбкой, — мешают кое-какие обстоятельства. Могу ли я рассчитывать, что вы поможете мне устранить их?

— Выполнению моего маленького заветного плана, — многозначительно ответила Юдокси, — тоже мешают кое-какие обстоятельства. Могу ли я надеяться на вашу помощь? Иными словами, у меня своя забота, у вас своя. Я вынуждена настаивать на том, чтобы к мистеру Диллу отнеслись по справедливости.

Роско Орландо поклонился: теперь он был готов согласиться на все.

— Одну заблудшую овцу удалось вернуть в стадо, — пробормотала Юдокси. — Завтра я попытаюсь проделать то же самое кое с кем из остальных.

Юдокси Пенс немедленно развила кипучую деятельность. Ночью, во время бессонницы, она разработала подробный план действий, которых, по ее мнению, требовала создавшаяся обстановка. Надо будет предоставить для общественного обозрения свою картинную галерею, пополненную недавно несколькими шедеврами, полученными из Парижа. Она назовет эту церемонию дневным приемом, будут пить чай. Приглашения, конечно, рассылать придется, но вместе с тем не следует слишком затруднять доступ: прийти может почти каждый, кто согласен уплатить доллар. Чем больше будет гостей, тем лучше пройдет благотворительный базар, который она собиралась устроить в пользу... любой из тех филантропических организаций, что обращались к ней за помощью. Двери ее дома распахнутся, и чай будет литься рекой. Все нужно устроить не позже, чем через три дня. Время не терпит, и никто из ее друзей не подумает, что за ее поспешными действиями скрывается что-то серьезное. И совсем неважно, кто будет платить и кто станет разливать чай, вообще все неважно — лишь бы в сети попалась рыба, которую она хотела поймать.

На следующее утро у Юдокси начался хлопотливый день. Она наставила Гиббонса на путь истины, а сейчас должна заняться Хиллом. Юный Прочнов был выброшен за борт, но это еще не означало, что Дэффингдон Дилл занял его место, и он не займет его, пока она не протянет ему руку.

— Мы должны получить этот заказ, — заявила Вирджилия.

— Если я располагаю каким-нибудь влиянием, вы получите его, — ответила тетушка.

Юдокси давно уже предвидела наступление того дня, когда она будет вынуждена схватить в когти принадлежавшие ей акции «Грайндстоуна», взмахнуть своими сильными крыльями и, угрожающе раскрыв клюв перед упрямым носом Эндрю Хилла, спросить, что означает его поведение.

Она отправилась в банк. В помещении было пусто. Только что отсюда увезли последнюю партию старых гроссбухов и потертой мебели. Юдокси приказала кучеру везти ее к новому зданию. Она нашла здесь Эндрю, который осваивался в новых, роскошных комнатах, и сразу же налетела на него.

Что означает такая безответственность со стороны его самого и остальных директоров? Почему они невнимательно и несправедливо отнеслись к такому видному художнику, как мистер Дилл? Как они осмелились одни решать столь важную проблему? Почему они не посоветовались с акционерами? Как случилось, что никто не поговорил с ней — старейшим акционером банка и признанным авторитетом в области искусства? Она забросала Хилла и другими вопросами, ответить на которые было почти невозможно.

Хилл слушал ее со страхом; еще одна неприятность В эти полные неприятностей дни. Вскоре к нему отчасти вернулся дар речи, и тихим дрожащим голосом он объяснил, что сейчас появились более важные дела, что украшение здания придется отложить на время, если не навсегда, что некоторые другие...

Юдокси окинула Хилла негодующим взглядом и отправилась к его жене.

Эльмира Хилл оказалась дома — в последнее время она почти не выезжала. Как светская дама она давно перестала существовать, но почему бы ей не воскреснуть и не появиться еще раз в своей прежней роли? Юдокси догадывалась, что Эльмира не преминет воспользоваться такой возможностью.

— Вы будете вместе с нами принимать гостей, — убеждала ее Юдокси.

Разве Эльмира найдет более простой способ повидаться со старыми друзьями, говорила Юдокси. Эльмира подумала и согласилась.

Затем Юдокси обрушилась на банк.

— Помогите... будущему мужу моей племянницы, — попросила она в заключение.

— Мистер Хилл говорил со мной, — медленно ответила старая дама. — Но за последнее время у него так много забот и он так встревожен чем-то, что я едва ли...

— У нас тоже много забот, и мы тоже встревожены, моя дорогая миссис Хилл. Но вы только представьте себе, что переживают двое молодых людей...

Эльмира еще не совсем утратила способности понимать нежные чувства и не потеряла интереса к сердечным делам молодых людей. Она обещала сделать все, что в ее силах.

Юдокси помчалась к Юфросин Макналти. Она сразу заметила, что в этом доме еще не улегся какой-то переполох. Открывший дверь слуга выглядел совершенно растерянным; откуда-то сверху доносились приглушенные рыдания, а появившаяся в конце концов Юфросин напоминала океан, над которым пронесся жестокий шторм. Ей только что стало известно, что Пресиоза отказала Робину Морреллу.

— Вот уж совсем некстати! — заметила она, когда ей подали визитную карточку Юдокси.

Несвоевременность этого лестного визита помешала Юфросин полностью насладиться чувством удовлетворенного тщеславия. Торопливо направляясь к туалетному столику, она озабоченно думала, не напутает ли чего-нибудь Нора и не оставил ли тесть на пианино свою старую трубку.

Юдокси была немногословна. Она не стала выражать пустых сожалений по поводу того, что Юфросин еще не заняла подобающее ей место в списке лиц, обычно к ней приглашаемых. Зато сейчас она самым настойчивым образом просила ее присутствовать на «художественном приеме» и разрешить своей милой дочке разливать чай. Перед глазами Юфросин вдруг ослепительно засияло солнце. Но она сумела скрыть свою радость и церемонно приняла приглашение от своего имени и от имени дочери.

После визита к Макналти Юдокси поспешила в Контору «Булавочно-игольного синдиката». Как и все состоятельные горожане, она тоже была связана с ним. Почему же в таком случае ей не заглянуть к его заправилам?

Робина Моррелла в конторе не оказалось — ее принял Ричард. От Гиббонса ему было известно, что затевается, но о том, что Пресиоза отказала брату, он еще не успел узнать.

Юдокси была осведомлена о том, что Ричард связан с Хиллом тесной дружбой, и она попросила его использовать свое влияние, чтобы устранить несправедливость, допущенную в отношении Дэффингдона Дилла. Последнее время Ричард вообще считал себя незаслуженно обиженным и был зол на весь мир, а выслушав Юдокси, стал еще более мрачным и раздражительным. Она пришла не вовремя, и ее дело не могло его заинтересовать. Вирджилия тогда отвергла его так бесцеремонно, что люди целую неделю подшучивали над ним. Это воспоминание еще было свежо в его памяти. Чего ради он должен заботиться о каком-то Дэффингдоне Дилле?!

Но пусть он постарается ради своего брата. Однако упоминание о брате только подлило масла в огонь. Почему же его брат должен преуспеть там, где он уже потерпел неудачу? Почему он должен помогать брату? И почему вообще эта особа сует свой нос в чужие дела? Мрачное настроение Ричарда навело Юдокси на мысль, что и у близнецов не все блатополучно. Она покинула Моррелла негодующая и поспешила в контору своего мужа.

Мужчины категорически отказались помочь ей. Только женщины отнеслись к ней сочувственно, но и с женщинами надо было как-то расплачиваться. Сидя у письменного стола мужа и ожидая, когда он покончит со своими делами, она чувствовала, как в ней нарастает гнев против «Грайндстоуна» и Хилла, против Морреллов и их синдиката.

— Я возьму свои акции «Грайндстоуна», — заявила она, — и распродам их за полцены — по восьмидесяти за штуку. Посмотрим, что тогда скажет Эндрю Хилл.

Пенс медленно повернул к ней голову.

— Боюсь, что сегодня тебе не дадут за них даже по восемнадцати. На бирже уже поговаривают — тихо, но поговаривают...

— Вот как? А разве с «Грайндстоуном» что-нибудь случилось?

— Пожалуй, что так. Насколько я понимаю, Хилл висит на волоске. Я рад, что ты не приобрела этих акций больше.

— Так вот почему он отделался от Дилла! — воскликнула Юдокси. — Ну что ж, — продолжала она, воодушевляясь. — Я возьму свои акции «Булавочно-игольного синдиката» и продам их за бесценок. Раздам бесплатно! Я буду их подсовывать под двери! Я буду дарить их с чашкой чаю! Посмотрим тогда, как Ричард Моррелл...

— Если ты это сделаешь, — сказал ее муж, — половина банков в городе обанкротится. Ты же не хочешь катастрофы, не правда ли?

— Что же происходит с «Булавочно-игольным синдикатом»? — удивилась Юдокси.

— Он на краю гибели. Он в агонии. Если ему не сделать какой-нибудь инъекции или не применить другого сильного средства, то...

— Ага! — снова воскликнула Юдокси. — Так вот почему Орландо Гиббонс дал обед в честь Макналти! О, все должно на несколько дней остаться так, как есть. Добейся этого, Палмер! Эта девчонка должна выйти за Моррелла замуж, и тогда я спасу свои акции «Грайндстоуна» и свои вложения в «Булавочно-игольный синдикат», Дилл получит заказ на панно, а Вирджилия женит его на себе!

О боже! Когда-то она жаждала управлять колесницей финансов, а теперь пыталась остановить грозный шквал бедствий всего лишь «художественным приемом» с чаем!

— Идти или нет? Конечно, идти! — решительно заявил Маленький О’Грейди. — Пойти может каждый, у кого есть доллар и друг, который представит его. Я надеюсь, что по доллару-то мы с тобой наскребем, Игнас. Не беда, если остаток недели придется питаться опилками, — проживем и на опилках. Что за вопрос! Идти или нет? Конечно, идти! Нет, такой случай не стоит упускать — если я хочу познакомиться с моей королевой и вылепить ее профиль.

Прочнов был в очень плохом настроении, и ему нужна была любая помощь, а ее мог предложить Маленький О’Грейди. Пресиозу он не видел уже несколько дней. Неоднократно он пытался проникнуть к ней в дом — пышные хоромы в том стиле, который казался скорее вычурным, чем монументальным, — но его не принимали. Юфросин обошлась с ним оскорбительно, и даже старый Джеремия (которому, возможно, самому была неприятна суровость, но приходилось подчиниться приказу свыше) сказал, что ему больше не следует появляться у них в доме.

Ничто не могло утешить Прочнова — разве только три-четыре наспех нацарапанные и обильно смоченные слезами записочки от самой Пресиозы. В простых и почти одинаковых выражениях она клялась, что останется ему верной, что никто не разлучит их, никто не заставит ее изменить ему, никто не помешает ей сдержать свое слово, никто не сможет отнять ее у него — и так далее.

— Что это все значит, Теренс? — спросил Прочнов, страшно обеспокоенный этими непонятными намеками.

— Это значит, что ее родители против нас, — помолчав, ответил Маленький О’Грейди. «Они хотят выдать ее замуж за кого-то другого, — подумал он. — Но за кого?» А вслух бодро заметил:

— Если ты не можешь увидеть ее в одном доме, то постарайся встретить в другом. Пошли!

Подходя к дому Юдокси Пенс, они увидели, что едва ли не все население города толпой направляется к ней на прием, так что для поддержания порядка даже пришлось поставить полицейских. У парадной лестницы они встретили Джойсов и Гоуэнов. Вместе с ними и посетителями, не получившими именных приглашений, они устремились в дом, чтобы присоединиться к огромной толпе тех, кто жаждал пройтись по измирским коврам этой гранд-дамы, пощупать своими собственными руками ее шелковые занавеси, попробовать на звук японские вазы, вдохнуть запах краски ее новых холстов и увидеть собственными глазами самое миссис Палмер Пенс.

— Вот это да! Вот это здорово! — шептал Маленький О’Грейди, который с одинаковой легкостью превращал муху в слона и наоборот.

Прочнов не замечал ни окружающих, ни ваз, ни картин, он ничего не замечал — он искал Пресиозу. Маленький О’Грейди, оказавшись в новой обстановке, не терял времени и внимательно разглядывал присутствующих.

Прежде всего тут была сама великая Юдокси с ее бесподобным профилем. Когда, когда же наконец он будет лепить его? Юдокси стояла у дверей, с напускным радушием приветствуя гостей: она была слишком светской дамой, чтобы не соблюсти условности даже на этом широком сборище. Маленький О’Грейди смело подошел к Юдокси и пожал ей руку: он, кажется, один не понимал, что миссис Палмер Пенс присутствует на таких многолюдных церемониях для того, чтобы на нее смотрели, но отнюдь не прикасались к ней — последнее могли позволить себе только близкие друзья. О’Грейди подумал, что лишь бы ему подвернулся удобный случай испытать на миссис Пенс свое магнетическое влияние, а тогда уж ей придется покориться!

О’Грейди отошел в сторонку и принялся наблюдать. Юдокси все так же улыбалась своей заученно-приветливой улыбкой, но скрытая озабоченность появлялась в ее взгляде, когда она пыталась рассмотреть что-то в одной из соседних комнат, где мерцание свечей и какое-то движение наводили на мысль, что там интерес присутствующих сосредоточен на чем-то более занимательном, нежели картинная галерея.

«Уж не опасается ли она за свои безделушки или, может быть, ложки? — с любопытством подумал Маленький О’Грейди, перехватив обеспокоенный взгляд Юдокси. — Нет, тут пахнет чем-то другим!»

Рядом с Юдокси стояла Эльмира Хилл.

«Настоящая библейская мать Израиля, — заметил про себя О’Грейди. — С ней тоже что-то творится. Чем-то смущена? Чувствует себя неловко? Нет, она слишком стара и опытна. Ну вот и она смотрит туда же... Что-то тут происходит! Но что?»

Между тем состояние Эльмиры объяснялось очень просто: утром муж сообщил ей, как случилось, что все теперь зависит от Пресиозы Макналти.

Через толпу прошел Роско Орландо Гиббонс, улыбаясь с самым беспечным видом. Но и он не мог скрыть озабоченности, когда посмотрел над головами присутствующих на комнату, освещенную отблесками свечей. Затем он внезапно свернул в сторону и направился к человеку, восседавшему на софе, обитой розовой парчой.

— Видишь того старика? Это ее дед, — шепнул Прочнов.

Старый Джеремия, сам того не замечая, избрал своим убежищем единственный предмет обстановки, напоминавший ему о доме. Он сидел, растерянно потирая руки и время от времени мигая от света, сиявшего где-то далеко.

— Его никогда не затащишь на званый обед или что-нибудь такое, — не раз говаривала Юдокси.

— Он ведет себя, как заблудившаяся кошка, — сказал Маленький О’Грейди. — И напрасно. Тут много таких, как он.

Да, более внимательный наблюдатель заметил бы, что старый Джеремия был не столько жертвой великосветского этикета, сколько жертвой обстоятельств. И когда Роско Орландо Гиббонс, наклонившись к нему, что-то прошептал и они оба стали смотреть на отблески света, а Юдокси Пенс следила за ними взглядом, Маленький О’Грейди еще больше убедился, что все чего-то ожидают.

Он почувствовал, что Прочнов позади него куда-то устремился.

— Ее мать! — объяснил молодой человек. Да, это была Юфросин, разряженная и взбудораженная.

Ее юбки шелестели от быстрых движений, она кидалась то к одному из присутствующих, то к другому; она была вся как на пружинах.

— Что-то она очень суетится сегодня! — заметил Маленький О’Грейди.

Он снова взглянул на нее. Нет, ею движет не тщеславие, не упоение своим триумфом. Она была до предела взвинчена тревожным ожиданием. Она смотрела туда же, куда были устремлены взоры Юдокси, Роско Орландо и других, — но с еще более обеспокоенным выражением во взгляде, и Маленький О’Грейди почувствовал себя так, словно ему предложили решить задачу — хотя и с многими наводящими вопросами, но все же очень сложную.

Он обернулся, будто ища, к кому бы обратиться за помощью, и увидел в дверях, неподалеку от себя, еще одно знакомое лицо.

— А вот и Дилл! — воскликнул он. — Наш ненавистный соперник, — объяснил он Прочнову. — А с ним мисс Джеффрис, на которой он женится.

Прочнов взглянул на высокого, стройного мужчину в длинном сюртуке, с фиалками в петлице, и ему стало неловко за свою коротенькую куртку и весьма посредственные ботинки. Он обратил внимание и на то, с какой непринужденностью и учтивостью Дэффингдон развлекал небольшой кружок дам. Так вот он, Дэффингдон Дилл, художник и джентльмен, против которого он — неотесанный и неопытный юноша — осмелился выступить!

Маленький О’Грейди не смог сразу отвлечь Дилла от его собеседниц и стал тем временем внимательно присматриваться к нему и Вирджилии. Они, как всегда, блистали, и все же... Они были чересчур общительны и чересчур возбуждены; их оживленный разговор — лишь средство заполнить время; они, несомненно, что-то скрывают и пытаются ввести других в заблуждение. Недаром в разгар веселой болтовни они оба, и Дэфф и Вирджилия, — да, да! — искоса, украдкой бросают взгляды туда же, куда посматривают многие.

Группа в дверях начала редеть.

— Дэфф, — обратился к Диллу Маленький О’Грейди, — скажи, ради бога, что тут происходит?

— А, О’Грейди, и ты здесь! — холодно и сухо отозвался Дилл.

После сцены в банке, имевшей драматические последствия, О’Грейди нравился ему все меньше; и директора поступили правильно, вышвырнув его за дверь. Сказать по правде, Дилл с самого начала с трудом выносил его развязность, неуместно было и шутовство во время обсуждения проекта; еще труднее найти оправдание последней дурацкой выходке, которая испортила все дело. И сейчас этот наглец появляется снова и как ни в чем не бывало обращается с ним, как будто они старые друзья.

— Послушай, Дэфф! — воскликнул Маленький О’Грейди, не допуская мысли, что с ним могут обойтись холодно. — Что происходит в той комнате?

Дэффингдон улыбнулся Вирджилии.

— А почему бы тебе не выяснить самому? — сказал он.

— Не вздумайте расстраивать этот брак! — нервно засмеялась Вирджилия.

Как, должно быть, она была взвинчена, если допустила такую неосторожность, такую оплошность!

Маленький О’Грейди пристально взглянул на нее и торопливо ушел.

С трудом пробравшись через несколько комнат, заполненных как назло высокими людьми, он добрался наконец до желанного порога. Кто-то положил руку ему на плечо — рядом стоял Прочнов. Их взорам открылось следующее зрелище.

В зале стоял стол — такой же, как у Дилла (только гораздо длиннее), на столе мерцали свечи (их было раз в пять больше, чем у Дилла), красовались цветы (правда, в десять раз прекраснее), сверкали серебро, хрусталь и фарфор (правда, во сто раз роскошнее), а вокруг стола сидели девушки (правда, в тысячу раз привлекательнее, чем бедняжка Джудит). Среди них находилась и Пресиоза. Ее огромная шляпа с перьями едва держалась на голове, а в глазах было отчаяние, как у загнанного зверька. Да, они заковали ее в цепи и привязали к столбу, чтобы предать сожжению. «Если она и будет разливать у меня чай, — непреклонно заявила Юдокси, — то пусть расплачивается за такую честь».

Рядом с Пресиозой сидел главный инквизитор — Робин Моррелл — огромный, самоуверенный, наглый и упрямый, готовый на все, чтобы принудить Пресиозу к отречению. Окружающие (они и не подозревали, что являются его сообщниками) пили чай, болтали, перепархивали с места на место, — но он не поднимался со своего стула. Он должен был завоевать ее, он был полон решимости властвовать — она не может не уступить. Ни у нее, ни у него нет иного пути, и на этот единственный путь они должны вступить немедленно.

Маленький О’Грейди сразу узнал и это багровое лицо, и широкие плечи, и толстую шею, и тяжелые руки. Он как будто все еще ощущал, как Моррелл хватает его за шиворот и дает ему затрещину.

— Ага! Так вот ты где! — воскликнул Маленький О’Грейди, едва сдерживая свою ярость. — Побудь здесь минутку, — кинул он Прочнову и исчез.

Игнас рассматривал своего соперника в любви так же пристально, как несколько минут назад — своего соперника в искусстве. Он не подошел ближе к нему, удерживаемый на месте подавляющим великолепием церемонии и не совсем ясным представлением о том, что же тут в конце концов происходит.

О’Грейди поспешно возвратился к Диллу.

— Дэфф, Дэфф! — воскликнул он, широко раскрыв глаза и указывая дрожащим пальцем назад, туда, где стоял чайный стол. — Это он?

— О ком ты?

— О той жирной свинье, что сидит рядом с ней.

— Это Робин Моррелл своей собственной персоной. А может быть, и Ричард.

— Неужели они хотят заставить ее выйти за него замуж? — нетерпеливо спросил Маленький О’Грейди, еще шире раскрывая от удивления свои серо-зеленые глаза.

— Таков план, насколько я понимаю, — ответил Дилл.

— Ничего не выйдет! — крикнул Маленький О’Грейди и умчался.

Проталкиваясь обратно к Прочнову, он встретил в библиотеке Медору Джойс.

— О Додди! — тяжело дыша, сказал он. — Нашу крошку Пресиозу хотят принести в жертву этой толстой скотине Морреллу!

— Боюсь, что вы правы, — озабоченно ответила Медора. — Попытайтесь помешать им!

— И попытаюсь! — заверил Маленький О’Грейди.

В тот самый момент, когда он добрался до Прочнова, Пресиоза поднялась из-за стола, уступив место Элизабет Гиббонс, и пошла через другую дверь из комнаты. Рядом с ней вышагивал Моррелл. Он окинул переполненные комнаты решительным и вместе с тем недовольным взглядом. Повсюду были люди. Разношерстная толпа заполняла библиотеку, гостиную, кабинет. Она болтала, глазела, зевала, удивлялась. Нелепое, дикое положение! Оно лишало его какой бы то ни было возможности выполнить задуманный план. Повсюду слонялись любопытные, все укромные уголки были заняты. Свободным оставалось только пространство подле широкой лестницы, укрытое от посторонних взглядов карликовыми пальмами. Моррелл направился в это убежище, увлекая за собой Пресиозу. Он должен сейчас же объясниться с ней еще раз и сломить наконец ее сопротивление.

Моррелл объяснился вторично, и Пресиоза вторично ему отказала. Ее поддерживала мысль о Прочнове — немного затуманенная, правда, его отсутствием, но твердая.

— Значит, вы отказываетесь выйти за меня замуж?

— Да.

— У вас есть причина?

— Самая серьезная.

— Какая же?

— Я помолвлена с другим.

— Кто он?

В холле появился Прочнов, из-за его спины выглядывал Маленький О’Грейди. По подвижному, напряженному лицу последнего можно было угадать, какие чувства обуревают его. Пресиоза прочитала на этом лице и сочувствие и поддержку так же отчетливо, как Моррелл — презрение и насмешку. О’Грейди отвел ветвь пальмы и сказал:

— Мы пришли за вами, дорогая.

Пресиоза поднялась; тот образ, который поддерживал ее все время, отчетливо и ясно предстал перед ее взором. «Кто он?» — спросил Моррелл. Пресиоза показала рукой на Прочнова и как настоящая маленькая героиня драмы промолвила:

— Вот он!

Она подошла к Прочнову и О’Грейди, и все трое стали пробираться к выходу. Ее шляпка была на ней, а жакет... неважно! Дилл увидел, что они уходят, и прикусил губу. Роско Орландо Гиббонс схватился за косяк, чтобы не упасть. Из-за пальм послышалось восклицание: Это вскрикнула Юфросин Макналти, падая в обморок. А тем временем Пресиоза, Прочнов и Маленький О’Грейди плечом к плечу прошли через вестибюль и спустились по ступеням парадной лестницы.

Наутро «Булавочно-игольный синдикат» лопнул. Через день его примеру последовал «Грайндстоунский национальный банк». Ричард и Робин Морреллы слишком энергично крутили рукоятку, и «Грайндстоун» разлетелся на куски. Такая же участь постигла несколько других банков.

Маленький О’Грейди прыгал от радости. Он изрек проклятие — и возмездие свершилось. Вместе с остальными повержен и этот огромный, неуклюжий нахал, посмевший поднять на него руку. При мысли о том, что все это сделал он — он один! — О’Грейди выпячивал грудь колесом.

Он даже сбегал посмотреть на роковое объявление, прикрепленное к одной из монументальных, отполированных колонн «Грайндстоуна», а затем с видом победителя гордо прошел мимо обанкротившихся банков. Катастрофа произошла благодаря ему, какие бы глупые вымыслы ни строчили газетчики, совершенно не осведомленные о том, что же случилось в действительности. Он был Громовержцем, и только ему повиновались разящие молнии.

Во всем этом О’Грейди печалило только одно: теперь уж ему никогда не придется вылепить профиль Юдокси Пенс.

Юдокси считала, что семейство Макналти опозорило ее, — «от людей такого сорта другого не жди — только дайте им волю».

Помолвка Вирджилии с Диллом затягивалась, и невозможно было сказать, закончится ли все браком. Денежный вопрос по-прежнему оставался неясным. Дилл не был Прочновым, чтобы насильно увести ее, а она не была Пресиозой, чтобы позволить это. Вирджилия не представляла существования вне высшего круга, а совершенный под влиянием минуты поступок двух отщепенцев вряд ли мог служить для нее примером. «Я должна выждать», — сказала Вирджилия. Она бессознательно сравнивала Дэффингдона с Игнасом Прочновым и отдавала себе полный отчет в том, что может подождать, не испытывая неудобства, сожаления или возмущения.

Свадьба Прочнова и Пресиозы состоялась в самый разгар финансового краха. Напротив них в карете заняли места Маленький О’Грейди и Медора Джойс — они сопровождали жениха и невесту на всех этапах брачной церемонии. Пресиоза знала, что мать никогда не простит ее, но надеялась, что дедушка в конце концов умилостивится. Как бы то ни было, она выходила замуж за человека, которого сама выбрала.

В карете Маленький О’Грейди покровительственно похлопал Пресиозу по руке. Разве он не был их добрым гением?

— Какое нам дело, дорогая, до «Булавочно-игольного синдиката» Морреллов? — сказал он. — Разве не они нанесли столько болезненных уколов нашему самолюбию? Какое нам дело до «Грайндстоуна»? Разве не он оставил на душе у нас столько ссадин? Да провались на веки вечные и синдикат и «Грайндстоун»! И пускай, дети мои, дважды подумает тот, кто захочет хоть пальцем прикоснуться к Маленькому Теренсу О’Грейди!