XIX

Пока Цетегус обменивался с Кассиодором несколькими словами об изменившемся настроении Амаласунты, до него донеслось медленно приближающееся печальное пение.

— Камилла… — беззвучно прошептал Цетегус, узнав похоронные напевы, и невольно сделал шаг к дверям, гонимый желанием избежать тяжелой встречи с Рустицианой.

Но железная воля этого человека быстро пересилила это естественное чувство. Ведь рано или поздно ему все равно придется встретиться с вдовой Боэция. Так не все ли равно, когда?.. Пожалуй, даже, чем скорее, тем лучше, решил Цетегус и хладнокровно прислонился к стене, пожав руку Кассиодору, двинувшемуся навстречу печальной процессии.

В это время в дверях, ведущих в церковь, показалось траурное знамя с большим серебряным крестом на черном бархатном фоне. Следом двигалась процессия: священники в черных ризах, за ними двадцать четыре молодые девушки, дочери благородных фамилий, закутанные в длинные черные покрывала, у каждой в руках ветка пальмы, на распущенных волосах венок из белых роз; дальше группа вольноотпущенников и рабов Рустицианы, отряд римской гвардии Амаласунты; и затем весь женский придворный штат правительницы и большинство римских сановников, знавших об отношении Камиллы к Аталариху.

Мать покойного короля приказала хоронить нареченную невесту своего сына как родную дочь. Тело ее должно лежать рядом с тем, кого она любила так горячо, что смерть его разбила ее любящее сердце.

Наконец, показался гроб на руках у знатных молодых готов, сверстников и товарищей детских игр покойного короля, пожелавших почтить его невесту.

Вся осыпанная белыми цветами, в белом уборе царской невесты, Камилла казалась спящей. Ни тени страдания или страха не было видно на прелестном лице. Только восковая белизна кожи говорила о смерти. Сложенные на груди руки покойницы держали маленькое золотое распятие, а на ее ноги наброшена была пурпурная королевская мантия.

Позади гроба, шатаясь, двигалась Рустициана, поддерживаемая двумя римскими матронами. Несчастная мать ничего не видела вокруг себя. Она едва передвигала ноги, и ее накануне еще черные волосы оказались совсем седыми.

Цетегус пошатнулся… Неужели эта изможденная старуха, с потухшим взглядом и красными от слез глазами, в разорванных траурных одеждах, та самая Рустициана, которая вчера еще могла поспорить красотой с молодыми женщинами…

Снова что-то похожее на жалость защемило каменное сердце римлянина. Вид этих седых распущенных волос, падающих почти до пола, под черным покрывалом, больно кольнул его совесть… Давно ли он целовал эти дивные косы, душистым плащом окутывавшие стройную фигуру его возлюбленной?.. А теперь…

Цетегус закрыл лицо руками. Желал ли он не видеть прекрасного лица мертвой дочери или не быть видимым осиротелой матерью, он и сам не смог бы ответить. Но опять сердце его больно сжалось и что-то похожее на слезу на мгновение потушило холодный блеск его глаз.

Появление похоронной процессии, возвращающейся из подземной усыпальницы, где теперь покоилось тело Камиллы, поставленное рядом с саркофагом ее царственного жениха, вновь остановило Цетегуса. Теперь Рустициана шла впереди всех, опираясь на руку Кассиодора, казавшегося почти таким же жалким и беспомощным, как и убитая горем мать.

Избежать взгляда этой ничего не замечающей женщины было нетрудно. Цетегус присоединился к многочисленной группе придворных, сопровождавших вдову Боэция вплоть до дверей ее квартиры. Только когда последние друзья скрылись из вида, Цетегус вышел из тени деревьев, скрывавших его от прощавшегося с Рустицианой Кассиодора, и вошел вслед за хозяйкой дома в переднюю.

С трудом передвигая ноги, подымалась Рустициана вверх по лестнице, знаком приказав вольноотпущенникам и рабам оставить ее одну.

Тут только подошел к ней Цетегус и, взяв ее бессильно висящую руку, произнес ласково:

— Мужайся, Рустициана… С судьбой не спорят…

При звуке этого знакомого голоса, который она когда-то любила и в котором сквозь печаль все же слышалась повелительная нотка, патрицианка вздрогнула.

— Цетегус… — прошептала она, с трудом раскрывая опухшие от слез глаза. — Зачем ты здесь?..

— Я пришел утешить тебя и поддержать, Рустициана, — с искренним участием ответил римлян.

Глухой стон вырвался из груди измученной женщины.

— Для меня нет утешения, и быть не может… Я убила мою дочь, Цетегус… Я и ты… Мы оба убили каше дитя. О, Цетегус, сознавать это и молчать, какая пытка…

Громкое рыдание вырвалось из груди несчастной женщины. Шатаясь, прислонилась она к плечу патриция, инстинктивно ища помощи у того, кто так долго был ее повелителем.

Он усадил горько плачущую мать в одно из кресел, расставленных на полуоткрытой террасе, где обыкновенно сидела Камилла и где машинально остановилась осиротевшая Рустициана. Несчастная припала к плечу римлянина.

Цетегус окинул тгррасу быстрым взглядом. Она была пуста, но за дверьми могли подслушивать рабы или вольноотпущенные. Прислуга так любопытна… Необходимо было прекратить опасную откровенность женщины, потерявшей умение владеть собой.

Голос Цетегуса звучал повелительно.

— Не поминай невозвратного, Рустициана… Забудь прошлое и примирись с непоправимым. Судьба была жестока к тебе… к нам, — поправился патриций. — Но все, что делает Господь, делает к лучшему… Подумай, что стало бы с нашей Камиллой, если бы не было того, что случилось… Ведь она любила Аталариха. Неужели бы было лучше, если благородная римлянка, дочь Боэция, сделалась бы наложницей короля варваров?..

— Все было бы лучше ее смерти, — со страстным порывом вскрикнула Рустициана. — Пусть бы Камилла была женой, даже любовницей короля, только бы она оставалась жива… Но нет, она умерла… и я сама, я, ее мать… я стала ее убийцей…

— Перестань упрекать себя, Рустициана, — строго заметил Цетегус. — Разве ты хотела смерти своей дочери? Да и не ты убила ее, смерть Аталариха. Он же должен был умереть… В этом, надеюсь, не сомневается вдова Боэция.

— Но почему он должен был умереть? — с отчаянием спросила бедная женщина. — Кому мешала жизнь прекрасного юноши, так искренно полюбившего мою дочь?.. Одному тебе, Цетегус… Да, тебе одному мешала жизнь Аталариха, твоему безумному честолюбию, твоей ненасытной мести.

Этот упрек Рустицианы вернул железному римлянину его обычное холодное спокойствие. Последние следы мягкости, жалости и ласки исчезли из его голоса и взгляда.

— Ты с ума сошла, Рустициана, — мрачно произнес он. — Чем могла мешать мне жизнь короля готов? Я не был заинтересован судьбой этого юного варвара до тех пор, пока ты не позвала меня на помощь своей мести, именем моей любви к тебе и моей дружбы к твоему казненному мужу. Твоя ненависть требовала смерти для убийцы твоего отца и мужа.

— Да разве Аталарих был их убийцей? — вне себя крикнула несчастная мать. — Ты не знаешь, что бедный юноша защищал Боэция, рискуя гневом своего деда, что он спас моих сыновей от смерти… И теперь, когда мы с тобой боялись за честь Камиллы, он, Аталарих, доказывал ей свое уважение, возводя на престол мою дочь… Вот чего хотел, вот что сделал король варваров… Я же, благородная римлянка, я отомстила ему убийством… Я и ты… Нет, ты один, Цетегус. Только теперь я поняла тебя, патриций… Ты задумал весь этот адский план, ты внушил мне жажду мести и раздувал во мне ненависть к готам… Смерть Камиллы открыла мне глаза, и теперь я вижу тайные пружины твоих действий и поступков… Ты же напугал меня картинами позора, ожидающего мою дочь… И когда я, обезумевшая, одурманенная, потеряла способность видеть своими глазами и думать своим умом, ты воспользовался мной как послушным орудием для достижения своих целей… Ты вложил мне в руки отравленный напиток и сделал презренную убийцу, гнусную отравительницу из благородной римлянки… Но Бог все видел… Он читает в твоей душе, как и в моей. И Он не покарает меня за твою вину… Судья всеведущий знает, что ты был настоящим убийцей короля готов… Ты, а не я…

— Замолчи, безумная, — прошипел Цетегус, крепко сжимая руку отчаявшейся от горя женщины.

Бешеным движением вырвала Рустициана свои пальцы, и гадливо обтирая их своим черным покрывалом, громко расхохоталась диким, нервным смехом.

— Молчать велишь ты мне… Смешно, право… Да разве я стану молчать теперь?.. О, нет, нет, Цетегус. Я буду кричать истину о смерти короля… Я пойду к Амаласунте и расскажу ей всю правду об отравленном кубке… О, я заплачу тебе за смерть бедного юноши, смерть которого лишила меня дочери. Да и могло ли шестнадцатилетнее сердце вынести страшную картину смерти того, кого она так любила, кто полчаса назад назвал ее своей невестой… Более сильные женщины не вынесли бы подобного падения с вершины блаженства в глубину отчаяния… Она же — нежная, юная, любящая… О, моя Камилла… Прости твоему убийце…

Слезы прервали страстную речь матери, но Цетегус все же вздохнул облегченно. Он понял, что Рустициана даже не видела, как пила Камилла отраву, и не подозревает того, что он мог бы остановить.

«Тем лучше», — подумал префект Рима и со спокойной уверенностью положил руку на плечо плачущей женщины.

— Перестань безумствовать, Рустициана, — повелительно произнес он. — Никуда я тебя не пущу… Да ты и сама не пойдешь рассказывать сказки, которым все равно никто не поверит.

— Не беспокойся, я найду доказательства. Я сохранила флакон с золотой пробкой… На ней вырезан твой герб, патриций. Во флаконе, наверно, остались капли яда… Для врачей этого будет достаточно… — В голосе Рустицианы звучало злобное торжество.

Цетегус гневно закусил губу.

— Проклятье… — прошипел он, вскакивая с места.

Рустициана опять захохотала при этом движении префекта.

— Что… испугался? — дико вскрикнула она. — Теперь ты видишь, что я не безоружна против твоей власти… Есть Бог над нами, Цетегус, и Он поможет мне покарать тебя…

Глаза Рустицианы сверкали ненавистью, но железный римлянин уже вернул себе хладнокровие. Привычная саркастическая улыбка раздвинула его губы.

— Бог… — повторил он язвительно. — Если у тебя нет лучшего помощника…

Эта насмешка окончательно вывела из себя Рустициану.

— И ты издеваешься надо мной и богохульствуешь… Берегись, Цетегус… Не забывай, что я знаю все твои планы, знаю имена всех заговорщиков. Знаю место, где вы собираетесь, знаю содержание переписки с императором Византии… Все, все знаю… и все это открою я правительнице и ее готам… Ты погибнешь на том же эшафоте, на который взошел Боэций, обманутый тобой…

— Так же, как и тобой, Рустициана, — насмешливо перебил Цетегус. — Перестань говорить глупости. Ты не можешь выдать меня, не погубив себя вместе со мною.

— Так что же? Я не дорожу жизнью… С радостью пойду я на казнь, только бы погубить тебя.

Такая ненависть сверкала в глазах женщины, что хладнокровие на мгновение оставило непреклонного римлянина. Мрачные глаза Цетегуса гневно вспыхнули. Его железная рука тяжело легла на плечо Рустицианы, вскочившей с места, чтобы бежать во дворец.

— Подожди, безумная… Выслушай меня, прежде чем погубить своих сыновей, — глухо произнес он, удерживая на месте вырывающуюся женщину.

Эти слова подействовали. Как пригвожденная, остановилась Рустициана, но глаза не опустила. Злоба и ненависть дали ей силу выдержать мрачный огонь властных очей, которым она беспрекословно покорялась вою жизнь.

— Мои сыновья не в твоей власти… — внезапно произнесла она, припоминая, что еще месяца не прошло с тех пор, как она получила от них письмо из Константинополя.

Пришла очередь Цетегуса засмеяться.

— Ты кажется забыла, с кем имеешь дело, Рустициана… Ну, а я не позабыл своего правила не доверять женщинам. И тебе я давно уже не доверяю, сумасшедшая женщина, меняющая чувства и мысли, как одежды… Поэтому я заранее принял меры против твоих капризов, выписав твоих сыновей в Рим. Теперь они оба у меня… Северий приехал с неделю назад, а Апиций только третьего дня, с письмами из Константинополя. Надеюсь, ты не забыла, что их возвращение в Италию равносильно государственному преступлению. Стоит кому-либо донести об их присутствии в Риме, как они немедленно будут арестованы и казнены… Надеюсь, ты не забыла, что они приговорены к смерти вместе с твоим отцом, и помилованы только под условием вечного изгнания… Итак, успокойся и помни, что жизнь твоих детей отвечает мне за твое благоразумие.

— Дети мои… — прошептала Рустициана, глядя безумными глазами на безжалостного человека, разбившего всю ее жизнь.

— Надеюсь, ты поняла теперь, что находишься в моей власти, а не я в твоей… — беспощадно продолжал Цетегус. — Скажи только одно слово, могущее повредить мне, Быдай кому-нибудь, хотя бы священнику на исповеди, тайну смерти короля и Камиллы, и я клянусь тебе памятью Цезаря, — а ты знаешь, что означает эта клятва для меня, — что в тот же день твои сыновья отправятся на эшафот… Не забывай этого, Рустициана, и не пытайся бороться со мной… Пример Аталариха доказал тебе, что это к добру не ведет и всегда оканчивается плохо… для моих противников.


Через три дня после своего объяснения с Цетегусом Рустициана распростилась со свежей могилой своей дочери, погребенной с царской пышностью в одном гробу со своим возлюбленным королем, и уехала, в сопровождении старого Кордулло и верной Дафници-он, в маленькое поместье, так заботливо отделанное Аталарихом для обожаемой им Камиллы.

Отказавшись от света и запершись от людей, она стала настоящей отшельницей, проводя целые дни в мраморном павильоне, сделанном по образцу храма Венеры в Равенне. На жертвеннике, у подножия статуи богини любви и красоты, Рустициана поставила золотую урну, в которой несчастная мать увезла с собой сердца своей дочери и ее возлюбленного. Возле этой печальной реликвии вдова Боэция проводила целые дни и половину ночей, умоляя Господа покарать бессердечного человека, безжалостно разбившего юную жизнь ее дочери, человека, воспользовавшегося сердцем матери, как орудием для своих целей и беспощадно разрушившего это орудие, когда оно стало ему не нужным.

Страстная душа Рустицианы ждала со дня на день, с часу на час громового удара, долженствующего поразить сатанинскую гордость железного римлянина.

Загрузка...