Падение империи

XXX

Пока Мириам горько плакала по своей безнадежной любви, Тотилла быстрыми шагами приближался к аристократическому предместью, в котором находились виллы неаполитанской знати. Здесь, среди душистых садов и роскошных миртовых и апельсиновых рощиц, ютились в мирной близости племенные враги и политические соперники, забывая посреди дивной природы юга свои заботы, волнения и соперничество.

У маленькой калитки, через которую проходили невольники, поставщики и рабочие люди, молодого «садовника» присланного известным торговцем цветами, привратник предварительно спросил: откуда, с чем и к кому, — и затем передал невольнику, который и проводил его к заведующему садами, вольноотпущенному мужу старой кормилицы Валерии, пользующемуся полным доверием молодой хозяйки.

Старик Холтуларий принял из рук Тотиллы корзину с цветами и семенами и сейчас же ушел в сад, чтобы успеть рассадить молодые растения при лунном свете так, чтобы первые лучи солнца озарили саженцы согласно поверью древних садовников.

Тотилла остался в маленькой комнатке вольноотпущенника в ожидании той блаженной минуты, когда Валерия освободится после ужина с отцом и выйдет к нему в безмолвный и темный сад.

Осторожно отдернув шторы, закрывающие широкое окно, молодой человек одним прыжком очутился в саду, на белом песке аллеи, теряющейся в зеленой мгле цветущих жасминов…

Легкими, эластичными шагами пробирался прекрасный юноша, осторожно минуя открытые места. Ничего не привлекало его внимания.

Вот и последняя группа гранатовых деревьев и высоких камелий в полном цвету… Еще десять-двадцать шагов, и перед Тотиллой возник небольшой искусственный грот. Посреди него белела фигура лежащей нимфы, сжимающей мраморными руками темную урну, из которой выливалась тонкая струйка прозрачного ручейка.

Лунный свет осторожно прокрадывается в темную глубь и таинственно играет на обнаженных мраморных плечах статуи, как будто умирая в отдаленном углу, там, где едва' темнеет гранитная скамейка, на которой влюбленные провели столько блаженных часов…

— Валерия, — шепчет юноша в страстном нетерпении.

— Тотилла, — отвечает дрожащий женский голос, мягкий и нежный, как отдаленное пение соловья.

В чаще цветущих кустов появляется еще одна белая фигура — на этот раз живой красавицы; она стройней и прекрасней всех мраморных богинь, мимо которых только что проходил молодой воин.

— Валерия, дорогая моя! Наконец-то!

Влюбленный юноша сжимает своими сильными руками тонкий стан девушки и привлекает ее, дрожащую, задыхающуюся от быстрого бега и волнения, к своей могучей груди.

— Валерия, жизнь моя, как давно мы не виделись… Как я истосковался по тебе, мое блаженство, моя жизнь, моя Валерия!

Жадные губы юноши ищут губ девушки, и не находя их, покрывают поцелуями шелковистые локоны, нежно-атласные щечки и маленькие белые ручки…

Валерия дрожит и млеет под этим градом поцелуев. Ее прекрасная головка бессильно опускается на грудь возлюбленного, но через минуту она ускользает из его рук и произносит умоляющим голосом:

— Довольно, дорогой мой, довольно, умоляю тебя… Идем лучше, сядем на нашу скамейку. Мне надо поговорить с тобой, Тотилла…

— И мне также, Валерия… — отвечает юноша с внезапной серьезностью, покорно выпуская из своих объятий стройный стан красавицы. — Оттого-то я и просил тебя об этом свидании, что чувствовал потребность переговорить с тобой об очень серьезных вещах… Прости меня, что я позабыл это, увидев тебя… Ко когда я чувствую твою близость, я так счастлив, что теряю способность думать о чем-либо кроме моего счастья. А ты, моя Валерия, скажи, любишь ли ты меня? Счастлива ли ты так же, как и я?..

Легкий вздох приподнял нежную грудь девушки.

— Я люблю тебя, Тотилла!.. Ты знаешь это! Но вполне счастлива я быть не могу даже в твоих объятьях. Ты знаешь всю мою жизнь и поймешь, что роковое противоречие моего воспитания мешает наслаждаться жизнью, счастьем, любовью. О, как бы я хотела забыть все на свете, кроме твоей близости. Но, увы, это не в моей воле…

— О, милая, перестань терзаться! — Тотилла нежно привлек молодую девушку к себе и осторожно принялся гладить ее крошечную ручку. — Забудь тяжелое прошлое. Ведь оно минуло. Твой отец заплатил за твою свободу довольно дорого. Монастырь не имеет больше прав на тебя, моя Валерия… И к чему тебе думать о нем? Посмотри лучше, как прекрасен мир Божий вокруг нас. Какая тишина разлита в воздухе, какое дивное благоухание, неужели эта чудная летняя ночь не опьяняет тебя, как предвестие полного, ничем не омраченного счастья…

— Нет, Тотилла, — грустно произнесла Валерия. — Напротив того. Мне страшны эти сладкие, летние ночи. Они внушают мне предчувствие грозящего несчастья. О, как бы я хотела быть жизнерадостной, подобно тебе! Но я не могу… Не могу! В этой тишине, в этой соловьиной песне мне чудится чей-то грустный голос, говорящий: «Помни, что счастье не для тебя…»

— Доверься мне, возлюбленная. Я завоюю тебе счастье!.. Моей любви хватит на это!..

— О, мой герой!.. — прошептала Валерия. — Мой любимый, обожаемый герой… Да, я знаю, что мужество твое безгранично, что ты способен победить весь мир чарующей прелестью, которой одарил тебя Господь. Ты так же добр и великодушен, как смел и силен. Ты побеждаешь всех и каждого обаянием своей красоты, своей личностью столько, же, как и силой твоего меча… За это я люблю тебя, мой Тотилла! Я люблю так, как смертные любили богов в те счастливые дни, когда боги еще не сходили на землю. Но именно поэтому я и не могу быть вполне счастлива… Ты поймешь меня, Тотилла. Ведь я люблю в тебе не только красоту твою, но и твою душу, твою хрустально чистую душу, чуждую лжи и притворства, недоступную ни чему низкому, неблагородному, пошлому. Потому-то мне и тяжело чувствовать, что, встречаясь здесь, мы притворяемся, обманывая моего доброго, любящего отца. Мне невыносимо сознавать, что ты унижаешься до смешного маскарада. Что мне придется лгать, мне, презирающей ложь больше всего на свете. О, как это обидно, как унизительно.

Прекрасное лицо Тотиллы стало печальным.

— Я понимаю тебя, радость моя, и чувствую так же, как и ты. Меня давно уже тяготит комедия моих переодеваний… Притворство для меня тяжелей громоздкой ноши. Оно гнетет мою душу. И кажется мне унижением тебя и себя. Об этом-то я и хотел переговорить с тобой сегодня. В отсутствие твоего отца нам волей-неволей приходилось молчать и скрываться. Но вчера я узнал в городе, что Валерий вернулся. Тогда я решился просить тебя выйти ко мне сегодня в сад в последний раз для того, чтобы просить у тебя разрешения переговорить с твоим отцом…

— О, Тотилла, как я виновата перед тобой… И как благодарю тебя! — прошептала девушка, прижимаясь губами к прекрасной, сильной руке своего возлюбленного.

— Не правда ли, ты позволишь мне явиться завтра же к твоему отцу и просить у него твоей руки? Это будет самое лучшее…

— Несомненно так! Это спасает тебе жизнь, юноша! — раздался резкий мужской голос за спиной Тотиллы, и из темной глубины грота выдвинулся и встал перед влюбленными, освещенный лучом луны отец Валерии, с обнаженным мечом в руке. Медленно вложил он лезвие обратно в ножны, укоризненно глядя на свою дочь.

— Отец, ты слышал? — вскрикнула Валерия, но не опустила глаз перед мрачно сверкающим взглядом отца.

— Отойди от этого варвара, дочь моя! — повелительно произнес старый римлянин.

Но Тотилла крепче прижал к груди молодую девушку, и его мягкий, музыкальный голос звучал непоколебимой решимостью, когда он обратился к Валерию.

— Ты слышал мои слова, Валерий, и знаешь теперь, что я не хотел оскорбить тебя и не унизился до лжи и притворства. Ты слышал, что только твое отсутствие заставило нас таиться от равнодушного любопытства, а не от тебя, глубоко чтимого отца моей Валерии… Отдай мне твою дочь! Ее место отныне на моей груди, и я не позволю никому отнять ее у меня, даже тебе — ее отцу.

— Замолчи, дерзкий юноша, и благодари Бога за то, что я имел терпение выслушать вас прежде, чем нанести смертельный удар обольстителю моей дочери. Когда мой старый друг сказал, что моя единственная дочь обманывает своего отца, я не поверил этому… Но когда поверить пришлось, когда я увидел, как она, спешившая удалиться в свою комнату, побежала одна ночью в сад, на свидание, тогда я решил, что честь моей Валерии может быть отмыта только кровью преступников, замаравших ее… Подслушанный разговор успокоил и убедил меня в том, что моя дочь не позабыла девичьего стыда и не стала недостойной любви своего отца… За это уважение к моей чести я оставил тебе жизнь, молодой варвар, но большего не жди и Не требуй! Спеши уходить, пока справедливый гнев не пробудился снова в душе моей. Ты украл у меня последнее сокровище — сердце моей единственной дочери. Никогда не прощу я тебе этого! Никогда не отдам свою дочь, дочь римлянина и республиканца Валерия в жены готу-варвару, поработителю моей родины… Прочь с глаз моих, дерзкий юноша! А ты, Валерия, ступай домой… Честная девушка не бродит по ночам в темном саду.

Слушая обидные слова Валерия, Тотилла гордо поднял голову и смелым движением откинул свои длинные локоны. С уст его уже рвался резкий ответ. Но Валерия одним жестом своей белой ручки заставила замолчать своего возлюбленного.

Спокойная и решительная, освободилась она из его объятий и, сделав два шага, остановилась между мужчинами.

— Отец, — торжественно произнесла она, — выслушай свое дитя, прежде чем произнести одно из тех слов, которые нельзя уже взять обратно. Не думай, что я стану оправдываться… Нет, отец! Моя любовь светла и чиста, как солнечный луч. Она не нуждается ни в защите, ни в извинении. Я хочу сказать тебе только одно: эта любовь стала моей жизнью. Если б я даже хотела, я не смогла бы отказаться от нее, как не могу перестать дышать, пока жива. Ты знаешь меня, отец мой. Ты знаешь, что ложь противна мне, что я всегда и всем говорила правду. Если б ты был здесь, когда я узнала моего возлюбленного, если б мы полюбили друг друга не во время твоего отсутствия, ты узнал бы об этом первый. Не сердись же на меня и поверь, что я не изменю ни своей любви, ни своему слову. Смело и честно говорю я тебе — ты сам учил меня говорить так, а не иначе, — говорю, что никогда не откажусь от моей любви, пока жива! Никогда, отец мой.

— И я говорю тебе то же, отец Валерии моей, — горячо прибавил Тотилла. — До самой смерти останусь я верным той, которую полюбил первой и последней любовью.

Так прекрасны были эти двое, смело и гордо стоявшие рука об руку, как бы вызывающие на бой всю вселенную в счастливой уверенности победить ее своей любовью, так гармонировали они, так ясно написана была на их лицах всепобеждающая любовь, что в груди сурового римлянина шевельнулось восхищение и сочувствие.

Валерий закрыл лицо руками… Грудь его подымалась. В душе кипела буря противоречивых чувств. Он молчал. И это было уже началом победы для Валерии.

Тихо подошла она, тихо опустилась на колени, тихо поднесла к губам край одежды своего отца.

— О, батюшка, пожалей меня, прошу тебя именем твоей отцовской любви, — заговорила она голосом, в котором дрожали слезы. — Ты знаешь, как я люблю тебя, и я знаю, как ты любишь меня. Ни один отец не любит так своей дочери. Ты берег и лелеял меня с такой нежностью, ты вырастил и воспитал меня с такой заботливостью, что я, лишившаяся так рано матери, хотя и оплакивала ее, никогда не страдала от ее отсутствия. Нежность отца заменила мне любовь матери. Сегодня в первый раз горюю я о том, что ее нет. Она поняла бы меня и просила бы вместе со мной не разбивать сердца своей бедной девочки. Вспомни то время, отец, когда сердце твое рвалось к моей матери так же, как рвутся наши сердца друг к другу. Позволил ли бы ты кому-либо помешать твоему браку с ней? Вспомни тот день, когда моя умирающая мать передавала тебе свою дочь. Вспомни, что ее последние слова были просьбой не разбивать мое счастье. Ради моей матери, отец мой, пожалей свое дитя!..

Тяжелый стон вырвался из груди мужественного старика. Несмотря на слабость лунного света, все же можно было увидеть, какая страшная борьба происходила в сердце непримиримого республиканца.

— Валерия, бедное дитя мое, — произнес он хриплым голосом, в котором, однако, уже не было прежней грозной холодности. — Ты нашла лучшую дорогу к моему сердцу. Да, твоя мать просила меня в предсмертный час оставить тебе свободу выбора. Терзаясь укорами совести, она не раз говорила мне: «Береги счастье нашей единственной дочери, Валерий. Ведь я знаю, как выдают замуж девушек нашего круга. Никто не спрашивает их о чувствах. Родители выбирают им мужей, и бедные дочери слишком часто платят страданиями за их ошибку. Обещай мне. Жизнь в монастыре легче подобного брака. Ты не хотел монастыря для нашей дочери, ты решился нарушить мой обет, отдающий Валерию алтарю, так не принуждай же ее выходить замуж за нелюбимого человека… Оставь ей свободу сердца. Дочь наша недостойного не полюбит». Вот что говорила твоя мать, Валерия, и я поклялся исполнить ее волю… Но, Боже мой, мог ли я думать, чтобы моя дочь, чтобы римлянка полюбила гота, варвара, врага, врага родины, врага римлян!

Последние слова со стоном вырвались из груди Валерия. Он упал на скамейку, побежденный страшным волнением.

Тотилла почтительно приблизился и в свою очередь преклонил колени перед обессиленным стариком.

— Отец моей Валерии, — произнес он тем задушевным голосом, который подкупал любые сердца. — Взгляни, я у твоих ног, а между тем, если б ты знал меня, то знал бы и то, что никогда Тотилла не склонял головы ни перед кем, кроме своего Бога и своего императора. Теперь я преклоняюсь перед тобой, отец моей Валерии, и прошу тебя выслушать меня. Прежде, чем осуждать Валерию за ее выбор, прошу тебя проверить, действительно ли я тот варвар, которым ты меня считаешь. Я знаю, что злосчастная племенная вражда отравляет жизнь Италии. Неужели она должна отравить и нашу жизнь? Не зная меня, ты думаешь, что я враг твой, враг римлян! Клянусь тебе моей честью, — а ты знаешь, что даже ради обладания Валерией я не произнесу ложной клятвы, — клянусь тебе, что у римлян нет более искреннего защитника и друга, чем граф Тотилла… Вместо того, чтобы отталкивать меня, помоги мне лучше осуществить мечту о братском единении между готами и италийцами. Поверь, мечта эта осуществима, и братство между этими двумя народами возможно уже потому, что у нас один и тот же враг: лукавый предатель византиец!

Глаза старого республиканца сверкнули. Сам того не подозревая, Тотилла коснулся вечно открытой раны его сердца, в котором ненависть к императорам Византии, похоронившим величие древнего Рима, была еще сильней, чем ненависть к диким победителям византийцев — готам…

Валерия поняла, что победа наполовину одержана и докончила ее немногими словами:

— Мы не просим тебя сейчас же согласиться на наш брак. Мы просим одного. Дозволь нам видеться в твоем присутствии. Дозволь моему дорогому другу доказать тебе, что он достоин стать сыном моего отца. Ведь ты же не знаешь Тотиллу. Узнай его прежде, чем осуждать нас на разлуку. Я прошу у тебя простой справедливости, отец мой. И в обмен обещаю тебе никогда не быть его женой, если бы ты, узнав его, все же продолжал бы считать его варваром. Неужели ты откажешь своей дочери в такой малой и в такой справедливой просьбе? Ты старый римлянин, ты защитник справедливости и права — неужели ты откажешь в ней только тому, кого полюбила твоя дочь?

Побежденный окончательно, старик тяжело вздохнул.

— Вы победили меня, бедные дети… Постойте, не ликуйте слишком рано. Пока я обещаю вам лишь одно: обдумать положение и позволить графу Тотилле посещать меня… Довольно с вас этого?

— О, как благодарить тебя, отец мой! — радостно вскрикнула Валерия — Теперь я спокойна. Я знаю Тотиллу и знаю тебя. Вы должны полюбить друг друга. Ты скоро убедишься в том, что дочь твоя не могла бы полюбить грубого варвара, и что мой избранник достоин быть римлянином.

Старый республиканец тяжело поднялся со скамейки.

— Я не прошу вас прекратить тайные свидания после слышанных мною слов. Я знаю, вы сами не захотите унизиться до обмана. Но я прошу вас до моего окончательного решения сохранить вашу любовь в тайне. Не надо клятв, граф Тотилла. Я верю тебе на слово. Завтра переговорим обо всем остальном. А теперь идем, и в часовне, над гробом твоей матери, Валерия, помолимся все вместе о том, чтобы душа ее слетела к нам с небес и внушила бы нам всем решение, достойное ее!.. Помогите мне, Тотилла, Валерия. Пережитое волнение настолько обессилило меня, что я боюсь упасть по дороге.

Валерия с одной стороны, Тотилла с другой поспешно подбежали к расстроенному старику, и через минуту по освещенной лунной дорожке медленно подвигалась трогательная группа: высокий старик, поддерживаемый двумя прекрасными молодыми людьми, лица которых сияли беспредельным счастьем.

Лицо самого Валерия было грустно и серьезно, но в нем не было уже следов гнева, и глаза его украдкой останавливались на честном, мужественном и открытом лице молодого красавца, покорившего гордое сердце его дочери.

«Она не могла выбрать недостойного! — со вздохом думал он. — О, если б он был римлянином!»