Падение империи

XXIV

Два месяца спустя Цетегус получил приглашение, мало отвечающее его летам и его положению. Но опытный дипломат умел жертвовать собой там, где можно было приобрести новых приверженцев. В Риме же было немало богатой молодежи, предпочитавшей веселое прожигание жизни политике и заговорам. Кружок этот был недоступен Цетегусу до сих пор, поэтому он в глубине души серьезно обрадовался, когда его пламенный приверженец Люций Люциний явился к нему от имени Каллистрата, молодого, несметно богатого грека, недавно поселившегося в Риме и ставшего центром того кружка, который принято называть «золотой молодежью».

— Каллистрат празднует весеннее солнцестояние и был бы безмерно счастлив видеть тебя, Цетегус. Он поручил мне передать тебе его просьбу, пожертвовать нам несколькими часами твоего драгоценного времени. Я обещал и, конечно, предупредил заранее, что за успех не ручаюсь… Ты слишком высоко стоишь над нами, Цетегус, чтобы интересоваться болтовней молодежи о скачках и охоте… И если тебя не соблазнит коринфское и кипрское вино, привезенное Каллистратом из собственных виноградников…

Цетегус улыбнулся, положив руку на плечо радостно смущенного юноши.

— Вино меня мало интересует, друг Люциний… Несравненно меньше, чем римская молодежь. И ради нее я с удовольствием принимаю предложение твоего друга.

В те отдаленные от нас времена, когда обращение Константина в христианство было еще недавним событием, а побежденное язычество еще не совсем забытой привычкой, если не верованием, римской церкви приходилось закрывать глаза на многочисленные празднества, установленные когда-то в честь языческих богов. Народные массы отказывались от древней веры в Юпитера и Венеру, но сохраняли обряды, ставшие любимой привычкой и превратившиеся в простые увеселения. И теперь еще можно найти в Италии следы язычества в различных народных празднествах, переименованных христианской церковью и приуроченных к какому-либо событию новой религии. Так было и с «летним солнцестоянием», ставшим впоследствии праздником святой Троицы и Духовым днем.

На такой-то праздник и был приглашен Цетегус в небольшой, но изящный дом, выстроенный богатым торговцем Каллистратом Коринфским в самом аристократическом квартале Рима, по образцу древнегреческих зданий времен Перикла и Аспазии.

Между довольно безвкусными образцами тяжелой архитектуры времен Западно-Римской империи и начала расцвета Византии, благородная простота древнего эллинского зодчества производила вдвойне отрадное впечатление.

В большом столовом зале, расположенном на севере, уже были зажжены светильники, когда Цетегус появился в дверях, предшествуемый невольником, обязанностями коего было докладывать имена входящих гостей.

Появление пожилого сановника произвело немалый эффект. Присутствующие молодые люди приподнялись на своих ложах, а хозяин дома встал навстречу входящему.

— Привет благородному Цетегусу… Я счастлив видеть тебя в моем скромном жилище, и благодарю нашего общего друга, Люция Люциния, за удовольствие твоего присутствия, которое приписываю исключительно твоей любезности и снисходительности.

Красивый молодой человек, в строго выдержанном древнегреческом хитоне и в плаще, с венком из лилий на характерной курчавой голове, с блестящими черными глазами, произнес свое приветствие с таким тонким соединением собственного достоинства и почтения, подобающего человеку старшему по летам и общественному положению, что Цетегус с особенным вниманием взглянул в энергичное смуглое лицо Каллистрата, сразу почуяв в нем недюжинную личность.

Навстречу префекту Рима пахнула волна горячего воздуха, насыщенного опьяняющим благоуханием свежих цветов и тонких вин. Яркое пламя многочисленных бронзовых светильников красиво отражалось на инкрустациях золота, перламутра и черепахи, которыми были выложены стены и которые дробились на разноцветной мозаике мраморного пола. Расположенный подковой обеденный стол окружали седалища из резной слоновой кости, с подушками из пурпурного бархата с золотой бахромой. Гостей окружал целый рой невольников, молодых мальчиков и красивых юношей, в богатых туниках из дорогих тканей, скорей, обнажающих, чем прикрывающих красивые формы их тела.

Цетегус поздравил хозяина с изяществом убранства его жилища и с прекрасным подбором служителей.

Каллистрат скромно улыбнулся.

— Я недаром родился и вырос в Коринфе, где еще живы предания о красоте древней Эллады, — скромно ответил Каллистрат. — Переехав в Рим, я постарался окружить себя воспоминаниями о моей прекрасной родине, и я счастлив, если такой знаток и ценитель, как ты, одобряешь мое скромное жилище… Однако, позволь представить тебе дорогих друзей, ожидавших тебя с не меньшим нетерпением, чем я Нас немного, как ты можешь видеть…

— Не меньше числа граций и не больше числа муз, — улыбаясь, ответил Цетегус, поочередно приветствуя присутствующих. — Большинство из твоих гостей мне знакомы, хотя я и не имел случая познакомиться с ними поближе. Я остаюсь твоим должником за этот счастливый случай.

Польщенная молодежь горячо приветствовала Цетегуса, который оказался таким милым, простым и жизнерадостным товарищем.

— Мы заранее избрали тебя председателем нашего пира, Цетегус, — заявил Люциний.

— Надеюсь, ты не откажешься занять место симпозиарха, — в свою очередь прибавил хозяин, подводя своего гостя к почетному, или «консульскому» месту, к ложу, поставленному выше остальных.

— От почетных обязанностей никогда не отказываются, друг Каллистрат… Я с радостью принимаю знаки моего однодневного, — верней — одноночного величества.

Выбрав из зеленой корзинки, поднесенной ему коленопреклоненным нубийским мальчиком, роскошный венок из пурпурных роз, Цетегус надел его на голову. Затем он взял из рук другого невольника обвитый цветами жезл симпозиарха из слоновой кости, и, подняв его над головой, с величественной грацией произнес традиционную фразу:

— Настал конец вашей свободе, дорогие собеседники… Отныне властвует над вами симпозиарх Цетегус Сезариус, повеления которого считаются законом, вплоть до солнечного восхода… Но не бойтесь моей тирании, друзья мои. Я клянусь быть милостивым властелином.

Окружающие переглянулись, Люций Люциний, не выдержав, произнес вполголоса:

— Посмотри, Каллистрат… Венок из роз на этой голове кажется настоящей диадемой…

Цетегус ласково кивнул пылкому юноше и, надев через плечо вторую гирлянду из жасминов и левкоев, провозгласил, с шаловливой торжественностью:

— Первый закон тирана Цетегуса приказывает отныне больше не смешивать вина с водой, дабы не портить благородного напитка плебейской жидкостью.

Веселый смех раздался вокруг стола.

— Ого, — воскликнул юный Бальбус, двадцатилетний помещик, только что получивший в наследство богатое земельное имение в Сицилии. — К тирану, издающему такие законы, я немедленно записываюсь в подданство.

Общий смех отвечал на эту фразу. Бальбус был известен своим пристрастием к «благородным» напиткам, а его не по летам объемистая корпуленция ясно говорила о способности вмещать более чем достаточное количество жидкости.

Цетегус поднял свой жезл и разговоры мгновенно смолкли.

— Как зовут твоего виночерпия, друг Каллистрат?

— Ганимед к услугам нашего Юпитера, — улыбаясь, ответил домохозяин, жестом подзывая красивого бледнолицего невольника в богатой пурпурной тунике. — Этот юноша вывезен мною из Фригии… Как он тебе нравится, Цетегус?

— Красивый малый, — снисходительно ответил патриций. — Я вижу, у тебя прекрасный вкус, Каллистрат, и уверен, что содержимое твоих погребов не менее красиво, чем твой виночерпий.

— Позади тебя стоит мальчик, который прочтет тебе программу вечерней закуски, приготовленной мною по случаю твоего появления после обеда…

— Как? Еще закуска, Каллистрат? После роскошного обеда, поглощенного нами? Это измена. Предательство… Насмешка над гостями, которые не в состоянии проглотить больше ни одной фиги… Ты осуждаешь нас на муки Тантала, Каллистрат.

Веселые восклицания скрещивались вокруг стола, но Цетегус снова поднял свой скипетр и приказал хорошенькому нубийскому мальчику прочесть то, что ныне называли бы «меню» ужина.

— Я протестую, — внезапно произнес Пино, известный римский поэт, сонеты и эпиграммы которого не успевали переписывать книжные торговцы — так быстро раскупались они публикой. Это не мешало их автору вечно сидеть без гроша, оставляя свои крупные доходы в игорных домах, на скачках и у красивых женщин, не имеющих ничего общего с добродетельными матронами. — Я протестую, — повторил Пино. — Наш повелитель нарушает законы настоящего греческого пира, не осушив предварительно кубка фалернского, чтобы хоть до некоторой степени сравниться с нами…

— Он прав… Пино прав… — раздались голоса. — Цетегус должен выпить штрафной кубок… Нельзя дозволять трезвому повелевать пьяными…

— Выпившими, друзья мои, — поправил Цетегус. — Пьяны бывают рабы и хамы… Мы же, благородные римляне, мы пьем и пьянеем, но отнюдь не напиваемся.

Одобрительный шепот ответил Цетегусу, и веселый поэт Пино собственноручно поднес ему большой серебряный кубок, в форме поднявшейся на хвост змеи с широко раздвинутой пастью. При неосторожном обращении с этим кубком, из головы змеи неожиданно вылетала струйка вина прямо в лицо пьющему, возбуждая, конечно, смех и шутки.

Но Цетегус не раз видел подобные кубки и умел с ними обращаться. Осторожно поднес он к губам серебряную голову змеи и, медленно осушив до дна громадный кубок, перевернул его, в доказательство добросовестно исполненного долга председателя пира. При этом лицо его оставалось бледно и спокойно по-прежнему. Ни малейшего розового оттенка не вызвал крепкий напиток, поглощенный в столь почтенном количестве.

Вторично пронесся вокруг стола одобрительный шепот. Пожилой сановник оказался моложе своих молодых собеседников.

— Твои писаные шутки несравненно оригинальней, друг Пино, — улыбаясь заметил Цетегус. — Ты хотел поймать меня и сам попался в ловушку… Теперь я вправе требовать с тебя штраф и пользуюсь своим правом, присваивая себе твою новейшую эпиграмму.

И Цетегус быстрым и ловким движением вытащил из-за пояса поэта свернутый в трубочку кусок пергамента.

Пино громко расхохотался.

— Ошибся, благородный повелитель… То, что ты считаешь эпиграммой, пожалуй, может называться так, но только в переносном смысле. Ибо это эпиграмма на мои финансы, в виде списка моих долгов… Верни же мне эту болтливую записку, не интересную никому, кроме моего торговца лошадьми, да парочки еврейских ростовщиков, с которыми желаю тебе никогда не знакомиться.

И Пино протянул руку за запиской, которую Цетегус не глядя засунул за пояс.

— Прости меня, слуга Аполлона.,. То, что взято Цетегусом, остается его собственностью… Тем хуже для твоих ростовщиков. Им придется распроститься с жидовскими процентами, которыми ты их раскормил… Зайди ко мне завтра утром, с их расписками, затем позабудь об их существовании, друг Пино.

— Браво, Цетегус… Браво, великодушный патриций! — раздались голоса.

— Жив еще меценат, друзья мои… — воскликнул поэт, столь обрадованный, как и пораженный. — Не знаю, чем я заслужил твое покровительство и как благодарить тебя за твою щедрость…

— Избавлять поэтов от будничных забот, убивающих вдохновение, священная обязанность каждого, ценящего поэзию. Но если ты хочешь доставить мне личное удовольствие, то сочини одну из твоих чудесных эпиграмм на моего благочестивого друга, архидьякона Сильверия, и мы будем в расчете, — беззаботно смеясь, ответил Цетегус, и видимо желая переменить разговор, обратился к Каллистрату с вопросом, откуда он получил такие персики, такой невероятной величины и красоты, как те, которые стояли посредине стола в красивой корзинке из золотой проволоки.

Вместо Каллистрата ответил Марк Люциний, младший брат Люция, до сих пор не знавший Цетегуса лично.

— Благодарю тебя, благородный патриций. Ты помог мне выиграть пари у нашего любезного хозяина, уверявшего, что восковые плоды нельзя принять за настоящие.

— Неужели это искусственные персики? — с величайшим удивлением произнес Цетегус, давно уже чувствовавший запах воска, но желавший сделать приятное всем присутствующим. — Если это твоя работа, Марк, то ты настоящий художник.

— Простой любитель и самоучка к тому же, — скромно ответил юноша, — но, признаюсь, некоторые плоды удаются мне недурно. Если бы ты видел корзину винограда, поднесенную мною прекрасной Гликерии…

— Какая жалость, что такую прекрасную работу исполняет не какой-нибудь артист, которому я мог бы заказать подобную корзинку для своей столовой, — с сожалением заметил Цетегус.

— Надеюсь, ты разрешишь мне поднести тебе мою работу, — вскрикнул осчастливленный юноша. — Прошу тебя, не откажи мне… Ты доставишь мне величайшее удовольствие…

«Как легко побеждаются сердца», — подумал Цетегус.

По знаку пожилого вольноотпущенника, исполняющего обязанности главного дворецкого, боковые двери растворились, и столовую наводнил целый рой невольников, исключительно мальчиков и юношей, в красивых коротких одеждах из голубого полотна с серебряными вышивками, венками из жасминов и роз на заботливо расчесанных длинных локонах. Одни из них внесли корзины со свежими венками, другие протянули вокруг стола белоснежную длинную салфетку, в форме полотенца, из шелковистого полотна с мягкой пурпурной бахромой. Третьи подливали благоухающие масла в светильники и наполняли мягкими теплыми хлебцами серебряные корзинки, стоящие перед каждым прибором. Наконец, четвертые сметали крошки с шелковой скатерти маленькими метелками из павлиньих перьев и наполняли опорожненные чаши гостей, под специальным наблюдением Ганимеда.

Оживление усилилось… Разговор стал громче и шутки вольней.

— Если кто-либо захочет позабавиться игрой между блюдами, — произнес Каллистрат, — то я к его услугам… Кости стоят возле Пино. По праву хозяина я держу всякую ставку.

— Не хочешь ли попытать счастья Массурий? Я предлагаю тебе отыграться, — шутливо обратился Цетегус к торговцу невольниками, который скорчил гримасу.

— Извини меня, префект, но против тебя я больше не играю. Тебе покровительствуют невидимые силы. Такой удачи я в жизни не видывал… Видно, ты унаследовал счастье твоего великого предка, Юлия Цезаря…

— Благодарю за сравнение, друг Массурий, и с радостью принимаю твои слова за предзнаменование… Судьба Цезаря — величайшее счастье.

— За исключением кинжала Брута, Цетегус, — поправил Люций.

— Вместе с кинжалом, сын мой… Погибнуть так, как погиб Цезарь, посреди полного торжества, — разве это не счастье?

— Префекту не страшны кинжалы изменников, Люциний, — заметил торговец невольниками с кислосладкой улыбкой. — Он тот самый волшебник, которому удаются невероятные вещи… На днях еще он выиграл у меня пятьсот золотых по милости вот этой медно-красной обезьяны, которая сидит у его ног…

С этими словами Массурий бросил спелую фигу в лицо молодому невольнику, прикорнувшему у ног префекта.

Юноша не повернул головы, чтобы избежать удара. С поразительной ловкостью он поймал на лету брошенную фигу белыми, как слоновая кость зубами, и спокойно проглотил ее под громкий смех всех присутствующих.

— Браво, Сифакс, — похвалил своего раба Цетегус. — Высшее искусство политики учит нас завладеть оружием врага и извлечь из этого оружия пользу и удовольствие… Ты можешь сделаться фокусником, после того как я дам тебе свободу.

— Сифакс не хочет свободы, — смело ответил невольник. — Сифакс хочет быть рабом, чтобы спасти жизнь тому, кто спас его от смерти.

— Что это значит, Цетегус? — с испугом спросил Люциний. — Разве твоей жизни грозила опасность?..

— Не моей, друг Люциний… Жизнь этого бедняка висела на волоске.

— И ты помиловал его, Цетегус? — спросил Марк.

— О, нет… Я просто его выкупил.

— Да… На мои деньги, — заметил торговец невольниками.

— Нет, друг Массурий. Выигранные деньги я тут же подарил Сифаксу.

— Значит вы бились об заклад? — в свою очередь заинтересовался поэт Пино. — Расскажи мне, как было дело, Цетегус. Быть может ты дашь мне предлог и мотив для обещанной тебе эпиграммы.

— С вашего позволения, друзья мои, пусть Сифакс сам расскажет вам свою историю. Это будет гораздо оригинальнее… Расскажи, Сифакс… Благородные гости нашего друга, Каллистрата, разрешают тебе рассказать им о том, как мы с тобой встретились.

Без малейшего стеснения, спокойно и уверенно, выступил молодой невольник на середину комнаты и остановился в центре подковообразного стола.

Сквозь светло-бронзовую кожу Сифакса пробивался здоровый румянец молодости, на тонких губах энергично очерченного рта играла веселая улыбка, а глаза, большие, продолговатые и агатовые, напоминающие красивые глаза газели, глядели смело и решительно из-под загнутых длинных ресниц, шелковистой красоте которых могла бы позавидовать любая красавица.

— Прекрасный постреленок, — одобрительно заметил торговец невольниками, оценив взглядом знатока стройные формы юношеского тела.

— Да, мой Сифакс красивый зверек, и притом гибкий и неустрашимый, как лесная пантера. К тому же он умнее большинства невольников и умеет говорить не хуже обученных ораторов, в чем вы сейчас убедитесь, друзья мои… Начинай, Сифакс, и расскажи нам, откуда ты родом и как попал в Рим.

Сифакс низко поклонился своему господину и затем, скрестив руки на груди, заговорил гортанным голосом, с заметным акцентом, но вполне внятно и правильно.

— Родом я из Африки. Посреди необозримых песков пустыни расположен оазис, колыбель моего племени… Прекрасна, как мечта, моя родина… Долго жил мой народ, счастливый, сильный и свободный, как степные антилопы, за которыми мы охотились. Вечнозеленые пальмы доставляли нам пищу, кони наши обгоняли ветер пустыни, и сам царь зверей, могучий лев, не раз уступал нам свою золотистую шкуру… Так прожил я пятнадцать дождливых зим и весенних расцветов природы до того злосчастного дня, когда бледнолицые разбойники отыскали дорогу в нашу пустыню. Никогда не позабыть мне проклятой ночи вторжения вандалов в наш мирный оазис… В одно мгновение запылали войлочные кибитки, служившие нам домами. Со всех сторон раздавались крики и вопли женщин и детей. Мужчины кинулись к оружию, но что могли мы сделать?.. Большинство воинов отсутствовало, воюя с соседним племенем. Только старики да юноши, не достигшие шестнадцатилетнего возраста, оставались дома для защиты жилищ и стад наших… Однако мы держались до последнего… Я бился рядом с моим старым прадедом, бывшим главным жрецом нашего Бога. Я видел, как острая стрела вандала пронзила его седую голову. Он упал, но успел сказать мне: «Спасай нашего Бога, Сифакс…» Быстрее мысли кинулся я в палатку, где жил наш Бог в виде большого белого змея, и спрятал в складках моего пояса. Едва успел я исполнить этот священный долг, как тяжелое копье вонзилось мне в плечо, и я беспомощно свалился на безжизненное тело моего прадеда… Когда же я пришел в себя, то лежал уже на палубе невольничьего судна, посреди остатков моего племени. Тут были только женщины да дети. Мужчины остались посреди желтых песков пустыни, окрашенных не одной нашей кровью… Недешево далась вандалам победа…

Черные глаза юноши сверкали. Грудь его высоко подымалась. Он весь отдался воспоминаниям.

Каллистрат одобрительно улыбнулся.

— Ты хорошо рассказываешь, Сифакс… Возьми эту чашу вина, с разрешения твоего господина… Я люблю храбрых юношей.

Цетегус кивнул молодому невольнику.

— Пей, пей, Сифакс… Благородные гости извинят тебя, узнав, что ты невольник не по рождению и будешь свободным, когда захочешь.

С восторженной благодарностью взглянул Сифакс на патриция.

— Твоему слуге не нужна свобода, господин… Сифакс твой раб, твоя собака, твоя вещь… Жизнь, спасенная тобой, принадлежит тебе. Сифакс счастлив быть твоим невольником теперь… Но тогда, когда веревка впервые коснулась руки свободного бедуина, тогда злоба чуть не задушила меня… Не будь со мной нашего великого Бога, я бы сумел разорвать цепи. Доползти до борта было нетрудно. Море же великодушно… Оно не выдает тех, кто ищет в нем убежища… Но женщины нашего племени, перевязывавшие мне раны, сказали правду. Я должен все вытерпеть ради нашего Бога, ожидая того дня, когда Он пожелает освободить меня… так или иначе… И я сжал зубы и покорился…

— Я не купил бы такого невольника, — лениво заметил Бальбус, протягивая Ганимеду только что допитый кубок. — Ничего нет приятного в необходимости дрессировать диких степных зверей, которые, того и гляди, укусят за руку, кормящую их.

— Кто же купил тебя Сифакс? — спросил Марк Люциний с добродушием молодости.

Сифакс скрипнул зубами.

— Да будет проклято имя его… — ответил он дрожащим голосом. — Придет час, когда я заплачу ему за все… А до тех пор я молюсь призывая месть моего Бога на голову моего врага. Счастлив был бы я видеть его издыхающим среди безводной пустыни, и с каким бы наслаждением распорол бы я кинжалом последний бурдюк с водой, чтобы он издох от жажды, как бешеная собака…

Голос молодого бедуина дрогнул и оборвался. Ненависть душила его.

Цетегус успокаивающе провел рукой по шелковистым волосам юноши и заметил, понижая голос:

— Невольники не должны слышать осуждения благородного римлянина…

— Его купил наш общий знакомый, Кальпурний, который, правду надо сказать, заслужил репутацию безжалостного тирана и мучителя… Успокойся Сифакс, и расскажи нам о твоей дальнейшей судьбе.

— Возлюбленный господин мой и благородные патриции, простите бедному рабу, не умеющему рассказать то, что он пережил слов таких нет… Голод, побои, оскорбления… Вот вся жизнь рабов в доме проклятого богача. Но я все переносил терпеливо, и, могу сказать, из кожи вон лез, стараясь угодить своему жестокому хозяину. Присутствие моего Бога придавало мне силы и мужества, так что самая тяжелая работа казалась мне легкой, самая жесткая корка хлеба, от которой отказались бы собаки, была мне вкусной пищей. Заботливо я прятал его ото всех, и долгое время это мне удавалось… Но в одно злосчастное утро нашего господина не было дома. Он уехал куда-то, и мы не ожидали его раньше другого дня. Он же вернулся нежданно-негаданно, чтобы застать врасплох своих бедных рабов и иметь предлог для новых истязаний… Крадучись, точно вор, прошел важный господин в жалкую хижину своего невольника и, внезапно отворив дверь, обнаружил меня. Я лежал на земле, а мой Бог обвился вокруг моей шеи и ласково глядел на меня своими сверкающими пурпурными глазами… Завидев змея, Кальпурний перепутался, закричал, заохал и стал звать на помощь… На коленях уверял я его, что зубы нашего Бога не ядовиты, но смертельна его ненависть, и горе тому, кто заслужил ее… говорил я своему хозяину, но благородный Кальпурний ничего не слышал и только повторял, заикаясь от злобы: «Убей эту гадину… сейчас же убей». Мог ли я исполнить такое приказание? Я молчал, прижимая моего бога к сердцу и твердо ожидая помощи неведомой силы, исходящей от него.. Видя мое неповиновение, мой хозяин пришел в бешенство и, призвав невольников, крикнул: «Сейчас же отнимите эту гадину и сварите ее живьем… Этого дерзкого ослушника я заставлю сожрать своего Бога. Это будет ему лучшим наказанием»… Когда я услыхал эти слова и увидел, как два надсмотрщика протянули руки, чтобы вырвать из моих объятий Бога моего народа, я почувствовал прилив нечеловеческой силы. Мой Бог пробудил в моей памяти воинский клич моего племени, и я смело ринулся в самую гущу врагов. На крики хозяина сбежалось душ сорок невольников, но все они расступились передо мной. Долго раздумывать и колебаться не было времени. Я отшвырнул хозяина ударом ноги в брюхо и, выскочив за ворота, побежал сам не зная куда… «Мой Бог внушит мне, что делать», — думал я и мчался быстрее степной антилопы… Недаром же мои сверстники называли меня «соперником страуса». Ни одна здешняя лошадь не обгонит Сифакса, где же было догнать его невольникам Кальпурния, истомленным и измученным. От них убежать было бы нетрудно, но к несчастью они знали город, я же недавно был привезен в Рим и не знал, куда какая улица ведет. Мои преследователи это сообразили и, разделившись на кучки, разбежались в разные стороны, так что куда бы я ни кинулся, всюду мне навстречу попадались враги. По счастью, большинство невольников было без оружия, я же, пробегая мимо какой-то кузницы, успел схватить толстую железную полосу, которая сослужила мне хорошую службу. Три-четыре раза пришлось мне прибегнуть к ней, когда на меня накидывалось очень много врагов сразу. Не один из них остался на месте с пробитой головой или с переломанными ребрами… Но их было так много… Я же чувствовал, что не смогу долго сопротивляться и отбиваться от стаи преследователей, как дикий зверь от стаи собак… И я решил не сдаваться живым своему мучителю… Если бы я знал, где протекает река, я бы пробился к ней и бросился бы в воду вместе со своим Богом. Но воды нигде не было видно… Решившись дорого продать свою жизнь, я бежал, выбирая место, где бы меня нельзя было окружить и схватить сзади… В последний раз прижался я губами к голове моего Бога, прося у него прощения за то, что не сумел уберечь его… Но тут он сжалился надо мной и послал мне навстречу божественного и несравненного героя, храброго, как лев, и мудрого, как слон пустыни, — того, в ком соединились все доблести и все добродетели, — одним словом — моего дорогого господина…

Живой и образный рассказ Сифакса произвел впечатление. Его слушали со вниманием. Даже ленивый Бальбус поставил недопитым свой кубок и не сводил глаз со стройного молодого мавра. Никто не прерывал его ни словом, ни жестом, и только теперь Цетегус остановил невольника, со скромной улыбкой прося у присутствующих извинение за слишком горячие похвалы сына пустыни.

— Довольно, Сифакс… Ты хорошо рассказывал до сих пор… Остальное я лучше доскажу сам… Надо вам сказать, друзья мои, что в ту минуту, как Сифакс подбегал к улице Нерви, я возвращался от гробницы Адриана.

У подножья Капитолия я встретился с нашим другом Массурием, который возвращался из бань Августа в свое жилище, на форум Траяна. Медленно продвигались мы по Траяновой улице, болтая о том, о сем, как вдруг до нас долетели дикие крики. А вдали чернела туча любопытных зевак. Мы прибавили шагу, и скоро поняли, в чем дело. Прямо на нас мчался, с ловкостью лани, стройный юноша, бронзовое тело которого блестело от пота. В одной руке он держал тяжелую железную полосу, другой крепко прижимал к груди что-то, чего мы не могли рассмотреть. За ним бежало душ двадцать невольников, но преследователи так далеко отстали, что они, очевидно, не могли догнать легконогого беглеца. Мы с Массурием наблюдали эту погоню. Вдруг выбежали из боковых улиц, — справа пять, слева семь невольников, которые, видимо, намеревались броситься наперерез бегущему юноше. Пять негров остановились как раз перед нами. За нами толпа все прибывала, горячо интересуясь этой охотой на человека. «Теперь он пропал, — заметил Массурий уверенно. — Плохо же придется бедняге…»

— А кому он принадлежит? — спросил я машинально у одного из невольников, стоящих возле нас.

— Мы все принадлежим благородному Кальпурнию, — почтительно ответил мне старый негр, кажущийся надсмотрщиком. — Этот краснокожий мавр сбил своего и нашего господина с ног и бросился бежать… Уже больше двух часов гоняемся мы за ним по улицам Рима. Но мерзавец увертлив, как угорь. До сих пор ему удавалось ускользать. Он даже тяжело ранил душ десять преследующих… Но все это только увеличивает его вину… Благородный Кальпурний приказал нам доставить его живого или мертвого, и обещал свободу тому, кто поймает беглеца… Хорошо, кабы я сам оказался этим счастливцем, — со вздохом прибавил старый негр. — Нам всем нелегко живется.

— Да, — подтвердил Массурий. — Я знаю привычки Кальпурния… Если дело обстоит так, то бедному юноше лучше бы было живым не попадаться в руки своего хозяина. Кальпурний нежностью не отличается. У него каждая вина виновата, а наказание для провинившихся невольников одно: связанного по рукам и ногам опускают по горло в воду, в пруд, где откармливаются мурены и раки… Я слыхал о несчастных, проживших больше недели, прежде чем смерть сжалилась над ними. Кальпурний же жалости не доступен, особенно если невольник осмелился поднять на него руку.

— Ногу, господин, — простодушно заметил старый негр. — Этот несчастный юноша ударил господина ногой в живот так, что тот два раза перекувырнулся, а в конце еще и стукнулся лбом об стенку… Зато взбесился он так, что смотреть страшно… А Сифакса все же жалко… Он хороший был мальчик. А теперь его песенка спета… Господин наш, как поднялся с земли, так и закричал: «В пруд его, на съедение муренам…»

— Не знаю почему, мне стало жалко беднягу, бегущего не хуже оленя, удирающего от собачьей своры. Я взглянул на быстро приближающегося бегуна. Грудь его высоко вздымалась, но усталости еще не было заметно на его бронзовом лице, а глаза блестели такой отвагой, что мне захотелось спасти беднягу… Между тем невольники, поджидавшие его, приготовились броситься на него все сразу…

— Теперь он пропал… — произнес Массурий. — Мимо этих не проскочишь… Их слишком много.

Совершенно машинально я ответил: «А я думаю, что увернется».

— Бьюсь об заклад, что нет, — говорит Массурий.

— Ставлю на бегуна, — отвечаю я.

— Пятьсот золотых, хочешь?

— Идет, — сказал я.

С новым интересом принялись мы с Массурием следить за тем, что происходило перед нашими глазами… Да и не мы одни. Все возраставшая толпа принимала очевидное участие в бедном невольнике, подбадривая его криками и советами.

— Берегись… берегись… гляди вправо, — кричали ему сотни голосов. И как раз в это время наш бегун оглянулся, заметил группу врагов, поджидавших его, и кинулся прямо в середину их… Прежде чем ошеломленные невольники успели опомниться, трое из них уже лежали на земле, а бегун был уже далеко впереди…

— Молодец… — крикнул ему Массурий, забывая о своем закладе. — А все же это его не спасет… Смотри, Цетегус… Вот тут стоят пять человек с копьями… Этих ему не разбросать ногами, как тех, безоружных…

— А вот посмотрим, — ответил я… И не успел еще я договорить это, как три копья полетело навстречу беглецу. Он извернулся со змеиной ловкостью, проскользнув между остриями. Остальные два невольника кинулись на него, направляя свои копья прямо на грудь юноши. Но тот внезапно подпрыгнул, взвился, как лантера, и перескочил через копья, упал к моим ногам, посреди расступившейся перед ним толпы. Раздались восторженные крики… Толпа очевидно желала помочь несчастному, но сзади уже подбегали новые преследователи.

— Ты выиграл, Цетегус, — с оттенком досады произнес Массурий. — Но бегуну от этого не легче… Не уйти ему от мурен…

Я взглянул на беднягу… Он был покрыт пылью, потом, кровь сочилась из нескольких легких царапин, но в глазах его не было и следа робости… Это понравилось мне, и я решил спасти несчастного…

— Да, господин… — восторженно вскрикнул Сифакс, на подвижном лице которого можно было прочесть чувства, вызываемые рассказом Цетегуса. — Да, господин, ты пожалел бедного невольника и заговорил с ним на его родном языке… О, как давно не слыхал я этого языка…

— Наш префект знает, по-видимому, все языки, какие существуют на земном шаре, — восторженно заметил Люциний, глядя на Цетегуса почти такими же глазами, как и благодарный невольник.

— У меня недурная память на языки, как и на местности, — скромно заметил префект. — И это было счастьем для моего Сифакса, которому я мог указать, припомнив вовремя, убежище, дарованное церкви Святого Лаврентия еще Константином Великим. «Скорей туда… Там тебя не выдадут. Христианские церкви неприкосновенное убежище…» Мне не пришлось ни повторять моих слов, ни объяснять их значение. Сифакс вскочил и с новыми силами, в несколько прыжков был уже на первой ступени крыльца, но тут до него долетел большой камень и свалил его на пол, на каменные плиты. В ту же минуту старый негр, успевший протиснуться сквозь толпу, сдерживающую погоню, кинулся на него и схватил лежащего за плечи. Но раненый Сифакс вывернулся и исчез в дверях церкви под восторженные крики толпы…

— Да, Цетегус дважды выиграл свой заклад, — добродушно заметил Массурий. — В ту минуту даже я не пожалел об этом.

— Я-то выиграл, а наш беглец все же проиграл… Я совсем позабыл, что Кальпурний пользуется особым расположением нашего духовенства. И хотя наш общий друг, Сильверий, весьма заботливо охраняет неприкосновенность прав церкви, но так как дело шло о закоренелом язычнике, сохраняющем при себе своего идола, то ему и предложено было или креститься и убить своего змея, или же отправиться обратно к Кальпурнию, в пруд, к муренам… Всего одни сутки были даны бедняге на размышление… Впрочем, Сифакс размышлял недолго. Он выбрал, конечно, смерть… Но тут судьба привела меня вторично к нему на помощь. Зная пристрастие Кальпурния к золоту, мне нетрудно было купить у него жажду мести и этого молодца в придачу…

— И ты сделал хорошее дело, — сказал Каллистрат, протягивая руку Цетегусу.

— И выгодное к тому же, — прибавил Массурий. — Этот раб тебе предан… Поверь моей опытности. Я умею читать в глазах невольников.

Цетегус улыбнулся.

— Да, я и сам так думаю. Мой Сифакс не продаст меня так легко… Однако, не довольно ли заниматься невольником? Я вижу торжественное шествие и золотое блюдо. Очевидно, повар Каллистрата шлет нам главное чудо своего искусства. Встретим его с подобающим вниманием.

Появление шестипудовой рыбы на золотом блюде, окруженной полуаршинными речными раками и украшенной маленькой золотой короной, вызвало восклицания восторга.

— О, Каллистрат… Ты хочешь убить меня, — простонал Бальбус, предвкушая гастрономическое наслаждение. — Эта рыба стоит дороже, чем я сам, со всеми моими внутренностями…

— Скорей бери свои слова обратно, Бальбус, — закричал поэт-сатирик. — Припомни, что Катон говорил: горе стране, в которой рыба стоит дороже быка…

Общий смех встретил злую эпиграмму Пино, причем Бальбус первый подал сигнал к смеху, соглашаясь походить на быков, имеющих неоценимые для обжоры способности пережевывать съеденную пищу.

— Прочь красное вино, друзья мои… — объявил симпозиарх. — Благородная рыба должна плавать в благородном вине. Пришла пора откупоривать привезенную амфору. Как уроженец Коринфа, наш любезный амфитрион должен знать старый обычай, приказывающий каждому участнику весеннего пиршества привезти с собой что-либо особенно вкусное…

— Вроде восковых персиков моего брата, — громко смеясь заметил Люций Люциний.

— Префект, — с удивлением произнес хозяин дома. — Ты удивительный человек… Правду говорит Люций, что ты все знаешь. Никогда не ожидал, чтобы ты вспомнил о старом обычае, почти забытом в Риме…

— Все знать никому не дано, друг Каллистрат. Но кое-что интересное мне довелось узнать во время моих путешествий. Между прочим, и существование напитка, который вы сейчас получите, друзья мои… Бьюсь об заклад, что никто из вас не только никогда не пил ничего подобного, но даже и не сможет угадать, откуда это вино и как оно называется.

— Ого-ого — протестовал Пино. — Наш Бальбус знает всякую снедь и всякие пития. Посвятив свою жизнь изучению гастрономии, он обязан узнавать каждое блюдо и каждый напиток. Это единственное право на существование нашего обжоры.

— Пусть он угадает хотя бы только название моего вина, или его родину, и я поднесу ему амфору подобно той, которую вносят мои невольники.

Действительно, два сильных негра не без труда тащили за ручки громадную амфору из черного гранита, странной и, очевидно, старинной формы, почти в рост человека. Тяжелый сосуд был заботливо залит гипсом до половины горлышка: стенки же его были испещрены иероглифами.

— Клянусь Прозерпиной, — заорал Бальбус, заранее облизываясь, — эта черномазая девица появилась прямо из царства теней.

— Не бойся черного сосуда, друг Бальбус… Душа у него белая, в чем ты сейчас убедишься… Сифакс, исполняй свою обязанность.

Молодой невольник искусно сбил гипсовую корку серебряным молоточком, затем бронзовыми щипцами вытащил пробку, сделанную из пальмовых волокон, и наконец осторожно наклонил амфору и выплеснул из нее слой масла, преграждавшего доступ воздуха. Теперь только наполнил он кубки, выточенные из цельных кусков янтаря и выбранные Цетегусом для таинственного напитка.

С любопытством поднесли присутствующие свои кубки к губам. Едва только густое желтоватое вино наполнило сосуды, как дивное благоухание распространилось по всей комнате.

— Божественный напиток, — вскрикнул Бальбус. — Цетегус, признайся, не у царицы ли подземного царства, Прозерпины, похитил ты его?

— Об этом вине я не имею понятия, — произнес Каллистрат, отпив маленький глоток, как подобает знатоку и ценителю.

— И я… И я… — в один голос подтвердили братья Люцинии.

— Я тоже, — заметил Пино. — Но мне и не интересно знать источник моего наслаждения. Несравненно важней использовать его до конца… этой маленькой амфоры.

— Берегись, Пино, — произнес Массурий, осторожно допивающий свой кубок. — Этот напиток — что-то вроде жидкого огня… После двух кубков ты запоешь не хуже Анакреона.

— Цетегус… Друг и благодетель. Признайся, откуда ты достал этот божественный напиток? — восторженно вскрикнул Бальбус, протягивая Сифаксу опорожненный кубок. — Для меня он загадка, но загадка вкуснейшая…

— Итак, никто из вас не знает этого вина? — спросил префект, улыбаясь успеху своего сюрприза.

— Никто, — сознался Каллистрат. — Разве ты, Фурий Агалла? — обратился он к своему соседу слева. — Ты мореплаватель, изъездивший весь мир, быть может, и встречал где-либо источник этого дивного напитка.

— Да. Я знаю это вино, — коротко и. решительно ответил молчавший до сих пор тридцатипятилетний брюнет с оригинальным светлокоричневым цветом лица, глубоко впавшими огненными глазами и короткой курчавой черной бородкой, обстриженной по-восточному. Одет он был чрезвычайно просто, в белую тунику азиатского покроя, и только громадная ценность изумрудной пряжки, придерживавшей белый шелковый плащ, говорила о его богатстве.

Каллистрат громко рассмеялся.

— Я так и знал… Два великих путешественника встретились у меня сегодня, и ничего нет мудреного в том, что им известны одни и те же тайны… Но, Цетегус, прости меня… Называя тебе имена моих гостей, я, кажется, позабыл, что ты и Фурий Агалла не знаете друг друга?

— Я знаю префекта Рима, — все так же коротко ответил молчаливый собеседник, с легким акцентом, выдающим чужеземца.

Цетегус внимательно взглянул на этого человека, в чертах которого было что-то особенное. Его нельзя было спутать с другими. И Цетегусу, понимающему людей, захотелось иметь своим союзником и почитателем этого молчаливого иностранца. Он обещал себе быть с ним особенно любезным.

— Признаюсь, ты удивил меня, Фурий Агалла… Я не ожидал, чтобы кто-либо из римлян мог выиграть у меня этот заклад.

Каллистрат снова засмеялся.

— А я сейчас поясню тебе причину твоей ошибки, Цетегус… Во-первых, ты принял моего друга за римлянина, а во-вторых, за обыкновенного человека. Он же, во-первых, принадлежит к таинственной породе людей, населяющих никому не ведомый остров Корсику, где столько же огнедышащих гор, как и огнедышащих людей, из коих первым имею честь тебе представить моего соседа… Во-вторых, Фурий Агалла не чета нам, смирным и оседлым; людям, считающим великим подвигом путешествие из Коринфа в Рим, или из Рима в Равенну. Друг Фурий изъездил весь свет, и чуть ли не открыл новый путь в Индию… Недаром он владелец целого флота, круглый год странствующего с товарами по всем морям Европы, Азии и Африки. Поэтому и сам Агалла появляется в Риме так же редко, случайно и кратковременно, как метеоры, низвергающиеся из неведомых заоблачных высот. Правда, у нашего метеора есть дивная вилла на берегу Тибра, но таких у него штук двести… Кажется, нет страны и города, в котором бы мой друг не обладал поместьями или дворцами, не считая сотни тысяч невольников, безмерного богатства и…

— И безмерно болтливого друга, — по обыкновению коротко перебил красивый корсиканец. — Очевидно, Каллистрат желает сделать меня смешным в твоих глазах, префект. Но я надеюсь, ты не поставишь мне в вину его преувеличения…

С очаровательной любезностью Цетегус протянул руку корсиканцу.

— Ты не из тех людей, чей авторитет определяется богатством. Твое значение другого рода… Оно написано на твоем лице, Фурий Агалла… Я рад, что узнал тебя, и охотно плачу за это удовольствие таким пустяком, как амфора вина.

— Я протестую, — крикнул Бальбус, разобравший только последние слова. — Доброе вино никой не пустяк, такое же, как этот нектар, положительно бесценно…

— Позвольте, однако, друзья мои, — заметил Пино. — Если Фурий Агалла знает название этого вина, этого таинственного нектара, то он должен сообщить нам, откуда его можно получить.

— Нет, друг Пкно, — отозвался Цетегус. — Твоя надежда неисполнима. Если этот благородный корсиканец в самом деле пил это вино, то, конечно, в том же погребе, что и я…

— …Ты, — докончил Агалла равнодушно. — Ибо другого нет и быть не может.

— Пощадите, друзья мои… довольно загадок. Сжальтесь над нашим любопытством, — взмолился Бальбус. — Нам, простым смертным, до смерти хотелось бы знать, что это за таинственное вино, которое продается в единственном только погребе…

— Где его все же нельзя купить, — перебил Агалла. — Это священное египетское вино, которое употреблялось исключительно только в храмах Изиды, в дни, посвященные этой богине.

— Фурий издевается над нами, — сказал пожимая плечами, торговец невольниками. — Изида, Осирис и все прочие божества древнего Египта давно распроданы за ненадобностью…

— Ошибаешься, Массурий, — возразил Цетегус. — Несмотря на торжество христианства, среди египтян все еще существуют люди, особенно женщины, не отказавшиеся от своей древней религии и продолжающие служить Осирису и Изиде, тайно, конечно… Спасаясь от преследований христианских священников, жрецы Изиды прячутся в подземелья, которыми изрезаны недра египетской земли. В одном из этих подземелий, скрытом под пирамидой Хеопса, находится, между прочим, и обширный склад вина, опьянявшего поклонниц Изиды во время торжественных жертвоприношений. Главная жрица одна имеет ключ от этого склада, и тайну эту она передает только перед смертью своей дочери или преемнице. В бытность мою в Египте случай свел меня с этой жрицей. Она была молода и красива, хотя и напоминала пантеру пустыни или, вернее, дикую кошку. Мне все же удалось приручить ее настолько, что она показала мне таинственный погреб и даже подарила на прощанье пять амфор священного вина. Одну из них только что раскупорили. Вторую же я пришлю завтра нашему другу Фурию.

— Мне совестно лишать тебя подобной редкости, префект… Ты был счастливее меня. Я тоже знал жрицу Изиды, быть может, дочь твоей «пантеры». Но моя Смерда хоть и не раз угощала меня священным напитком в подземном складе, но в качестве прощального дара я получил от нее только вот это воспоминание…

Корсиканец слегка отвернул ворот своей туники и показал большой рубец на шее.

— Узнаю следы египетского жертвенного ножа, — улыбаясь, пояснил Цетегус. — О причине не спрашиваю… Я знаю по опыту бешеную ревность египетских пантер Изиды… И твою Смерду я знал, друг Фурий. И даже довольно близко… Когда я посещал ее мать, твоя возлюбленная носила еще детские рубашонки… Вот когда замечаешь, как бежит время и подкрадывается старость…

— Ты — старик?.. — с искренним негодованием запротестовал Марк Люциний. — Ты, патриций?.. Не греши. Ты моложе всех нас, и я охотно променял бы на твою мужественную красоту и силу свою двадцатилетнюю… незначительность.

— В двадцать лет все впереди, друг Люциний. Но не в наши годы, верней — в мои, — поправился Цетегус. — Я ведь старше всех вас, не исключая уроженца таинственной Корсики, за здоровье которого подымаю этот кубок египетского вина, будящего в нас обоих приятные воспоминания…

Фурий Агалла поднял свой кубок и, поклонившись в сторону Цетегуса, любезно произнес:

— Твое здоровье, префект… Желаю тебе еще долгие годы сохранять ту молодость тела, духа и ума, которой справедливо завидуют наши юноши.

Оба путешественника осушили кубки и пожали друг другу руки, но в душе каждого шевельнулось неприязненное чувство. И тот и другой были недовольны тем, что тайна египетских подземелий оказалась известна не исключительно ему одному.

Под влиянием таинственного напитка разговор оживился и скоро перешел на женщин, излюбленную тему каждого мужского собрания. И тут Цетегус выказал себя не только любителем, но и знатоком. С редким остроумием и веселостью рассказал он несколько приключений из своей жизни и положительно очаровал молодежь. Только красивый корсиканец оставался холоден и сдержан, к крайней досаде префекта, не знающего, чему приписать эту сдержанность, как бы отклоняющую всякое сближение.

Но ему некогда было задумываться над этой загадкой, так как остальное общество осыпало его любезностями, общество, восхищенное волшебной переменой, происшедшей в сановнике, считавшемся суровым и холодным даже для близких ему людей.

— Скажи мне, — внезапно обратился к нему Каллистрат. — Скажи мне, все видевший и все испытавший Одиссей, обнимавший черных эфиопок, желтых египтянок, розовых гречанок и белых римлянок, — скажи, случалось ли тебе целовать златокудрую германку?

— Нет… — ответил Цетегус, допивая кубок египетского вина. — По правде сказать, я избегал этих желтоволосых кукол. Они слишком скучны со своей нелепой добродетелью.

— Нет, патриций… В этом случае не могу с тобой согласиться. Мне самому пришлось недавно видеть красавицу-германку, по которой я целый месяц сходил с ума. Да, пожалуй, и теперь еще…

Громкие возгласы недоверия и недоумения прервали говорившего на полуслове.

— Как, ты, соотечественник Лаисы и Аспазии, ты, поклонник эллинской красоты и эллинского искусства, ты мог увлечься варваркой? Быть не может, друг Каллистрат. Это было бы настоящим безумием.

— Да ведь любовь — не что иное, как потеря рассудка, блаженное безумие, — заметил Цетегус.

— Ты прав, патриций… Моя влюбленность действительно походила на сумасшествие… Так внезапно и так сильно охватило меня это чувство…

— Рассказывай, Каллистрат… Кайся, в наказание за измену прекрасным гречанкам и римлянкам… Не правда ли, симпозиарх, — обратился Пино к Цетегусу, — наш амфитрион должен поведать нам историю своей любовной интриги.

— Ты слышал общее желание, Каллистрат? Я присоединяюсь к нему и прошу о том же… Конечно, только в том случае, если твоя честь не обязывает тебя к молчанию.

— Нисколько, друг Цетегус… По правде сказать, я играл столь плачевную роль в этой истории, что мне нечем похвалиться. Но раз вы все желаете знать, каким глупцом выказывал себя Каллистрат из Коринфа, то, пожалуй, я готов рассказать вам историю о моей встрече с прекрасной готкой…

— Желаем… Требуем… Просим… Приказываем… — наперебой раздались голоса.

Каллистрат приподнялся на своем ложе и, подвинув выше мягкое изголовье, откинул назад надушенную голову, в венке из гиацинтов, и начал свое повествование.

— Это было немногим больше месяца тому назад.. Уже вечерело, когда я возвращался из гимнастического зала, построенного императором Адрианом. Подходя к дому, я издали уже увидел у моих дверей кучку народа. Это меня удивило… Как вам известно, моя улица довольно пустынная… Никаких гуляний на ней не бывает… Именно за это я и выбрал ее для своего жилища, любя уединение и простор.

— Чтобы не так заметны были прекрасные посетительницы, навещающие его…

Общий смех приветствовал это замечание корсиканца, сделанное обычным тоном.

Но Каллистрат не обратил внимания на шпильку своего приятеля. Он весь был погружен в воспоминания и продолжал свой рассказ, все более воодушевляясь:

— Удивленный необычайным сборищем перед моими окнами, я ускорил шаги и успел разглядеть богатые женские носилки, стоящие на земле и окруженные двумя десятками вооруженных невольников из военнопленных гепидов. Тяжелые шелковые занавеси с серебряной широкой бахромой и кистями, закрывающие внутренность носилок, были отдернуты, так что я мог видеть голубые бархатные подушки сиденья. Очевидно, владелица носилок только что покинула их, и свита ожидала возвращения своей госпожи. Я уже собирался спросить у старика, кажущегося надсмотрщиком или управляющим, — он один держал под уздцы кровного вороного коня, — о том, кому принадлежат носилки и чего они здесь ожидают. Но в эту минуту взгляд мой упал на двух женщин, стоявших у самых дверей моего дома, подняв голову, как бы стараясь заглянуть в окна. Это были владелицы роскошных носилок. Одна из них была очевидно невольницей. Другая же, по наряду, принадлежала к аристократии…

— Варварской… — презрительно вставил Люций.

— Друг Люций, когда ты доживешь до моих лет, то перестанешь разбирать национальность красивых женщин, — наставительным тоном заметил торговец невольниками. — Незнакомка же была очевидно красива, иначе Каллистрат не увлекся бы ею.

— Тогда я еще не мог быть уверен, так как она была закутана в белое шелковое покрывало так старательно, что нельзя было увидеть даже кончика ее носа. Даже волосы ее скрывал широкий голубой плащ такого фасона, какой носят готские женщины. Только с одной стороны из-под покрывала выбилось два-три локона золотисто-красного цвета, такого необычайного и яркого, какой встречается только у германок. Завидев меня, обе женщины поспешно отошли от дома, направляясь к носилкам. И тут я заметил стройность и грациозность фигуры, которых не могли скрыть никакие плащи и покрывала.

На другой день, позавтракав, я прогуливался по моему саду, рассеянно глядя сквозь решетку на улицу. Как вдруг вижу вчерашние носилки… На этот раз их сопровождали всего два невольника гепида и вчерашний старик, все трое верхом на великолепных конях. Не успел я дойти до калитки, как мне навстречу бежит мой старый привратник… «Господин, с тобой желает переговорить какая-то женщина. Хоть она и закутана в покрывало, но по голосу и фигуре кажется мне молодой и красивой… Зная твой вкус, господин, я провел незнакомку в библиотеку, сказал, что сейчас узнаю, дома ли ты, или нет… Если ты желаешь ее видеть, то…» Конечно, я не дал договорить своему невольнику и пожелал увидеть незнакомку. Быстрыми шагами направился я к дому в приятной надежде увидеть мою красавицу-готку… Но представьте себе мое разочарование… Вместо госпожи мне навстречу встала служанка… Смазливая девчонка, лет пятнадцати, родом из Карфагена или Египта. По цвету кожи, черным глазам, и даже по манерам она могла бы быть сестрой твоему Сифаксу, Цетегус. И при этом настоящий бесенок по хитрости и изворотливости. «Что тебе от меня надо?» — спрашиваю я не особенно любезно. Она ни мало не смутилась, только улыбнулась так, что белые зубы сверкнули… «Плохо же ты принимаешь вестницу удачи, благородный коринфянин». Эти слова снова возбудили во мне надежду, и я уже совсем иным тоном повторил мой вопрос. При этом я позволил себе довольно выразительный жест по старому правилу: мечтаешь о госпоже, ухаживай за наперсницей… Но бронзовый бесенок с ловкостью выскользнул из моих рук и отвечал мне смехом. — «Ты ошибаешься, господин, предполагая во мне вестницу богини любви, Афродиты… Я пришла к тебе под покровительством других богов, раздающего золото Плутона и Меркурия, бога торговли». Вероятно, я скорчил довольно глупую гримасу, так как мой бронзовый бесенок громко расхохотался и принялся пояснять мне свои загадочные слова. Оказалось, что моя прелестная незнакомка большая любительница искусств вообще, а скульптуры в особенности. Вчера, проезжая мимо моего дома, она обратила внимание на голову бога войны, украшающую, в числе прочих, среднюю террасу. Это произведение искусства‘так понравилось ей, что она просит меня продать его и предлагает тысячу золотых монет.

— Хорошая цена, — заметил Массурий. — Хотя, если этот бюст работы Праксителя…

— Какое там… Это современная работа, стоившая мне в десять раз дешевле. Да и не в цене дело… При других условиях я бы конечно не отказал в такой пустой просьбе женщине, но на этот раз я был раздосадован не на шутку… Согласитесь сами. Обидно вместо ожидаемого любовного приключения получить иное предложение… Я ответил довольно нелюбезно, что статуями не торгую… Моя странная гостья стала набавлять цену и дошла до десяти тысяч золотых за бюст, в сущности ничем не замечательный.

— И ты устоял? — спросил Пино. — Я бы сдался на половине.

— Повторяю, я был раздражен своей ошибкой и мысленно возмущался глупостью прекрасной незнакомки, влюбившейся в мраморного Марса…

— Не замечая живого Каллистрата, — докончил корсиканец.

— Что же дальше было? Рассказывай, Каллистрат… Не обращай внимания на насмешников, — сказал Массурий. — Я предчувствую, что твое приключение на этом не окончилось.

— Оно только начиналось… Моя наперсница ушла после того, как я со злобой объявил ей, что не продам бюста за десять пудов золота… Я же остался недоволен собой и всей вселенной. Сто раз в этот день называл я себя дураком… Надо было воспользоваться случаем и любезно исполнить просьбу, которая могла быть лишь предлогом к знакомству. Во всяком случае, исполнение дамской прихоти дает право на знакомство. Раздумывая обо всем этом, я готов был рвать на себе волосы и проклинать злосчастного Марса, бюст которого я тут же приказал принести к себе в кабинет и чуть не разбил его с досады…

— И ревности, — вставил неумолимый поэт.

Но, увлеченный воспоминаниями, рассказчик не обратил внимания на насмешку.

— На другое утро, — продолжал он, — наперсница снова явилась. «Благородный Каллистрат, — заговорила она, улыбаясь как-то загадочно. — Ты отказал в просьбе моей госпоже потому, что ожидал любовного приключения и негодовал на мою госпожу за свою ошибку… Сам посуди, справедливо ли это, и выслушай меня без раздражения. Моя госпожа знает тебя, как любезного человека, не способного огорчить женщину. Потому-то она прислала меня еще раз к тебе с предложением переговорить с ней о продаже бюста… Ты знаешь, женщины капризны и благодарны тому, кто исполняет их капризы. Моей госпоже хочется иметь этого бога войны. Взгляни на нее и откажись исполнить ее желание… если сможешь…» С минуту я колебался. Уверенность этой варварки показалась мне обидной… «За кого она меня принимает? — думал я. — За наивного провинциала, никогда не выезжавшего из своего захолустья и не видевшего ни одной смазливой мордочки за всю свою жизнь?.. Так я докажу ей…» Но воспоминание о прелестной ножке и красно-золотистых локонах пробудились с новой силой… Любопытство взяло верх над самолюбием, и я согласился последовать за невольницей, закрывшей покрывалом свою хитрую рожицу. Мы вышли в глухой переулок, позади моего дома. Здесь, у калитки, стояли знакомые мне носилки, но без всякой свиты. Четыре рослых негра-носильщика стояли поодаль, под надзором знакомого мне старика. Мне бросилось в глаза богатство одежды всех этих невольников. Очевидно их госпожа была не первая встречная… Но долго раздумывать мне было некогда. Моя спутница взяла меня за руку и, подведя к носилкам, затараторила на непонятном мне языке.

— По-готски, вероятно.

— Нет, друг Люциний. Говори она по-готски, я бы понял хотя бы два-три слова. Тут же я ровно ничего не понимал, хотя юная наперсница болтала минуты две не останавливаясь. Наконец она умолкла, и заговорила ее госпожа, закутанная так же заботливо, как и всегда. Заговорила госпожа на чистом греческом языке, которому едва заметный акцент придавал какую-то особенную чарующую прелесть. Слушая этот голос, мягкий, нежный, бархатный, мне казалось, что я слышу арфу небесных жителей… «Благородный господин, — сказала она, протягивая из-под покрывала руку. О, друзья мои, что это была за ручка… Клянусь памятью Перикла, сама Пракситилевская Афродита могла бы позавидовать этой ручке, такой нежной, маленькой и белой, как лепесток розы. — Ты, уроженец прекрасной Эллады, — сказала она, — и потому должен понимать любовь к искусству… Позволь же мне надеяться, что ты уважишь просьбу, исполнение которой тебе ничего не стоит, мне же доставит огромное удовольствие…» При этом маленькая беленькая ручка раздвинула складки золототканногЪ покрывала, и на меня глянули синие глаза… Ах, друзья мои… Много красавиц видал я на своей родине, да и здесь, в Риме… Но такого лица, такой лучезарной, победительной, волшебной красоты ни вы, ни я, ни даже ты, Цетегус, и ты, Агалла, никогда не видали… Описывать ее не стану… Как описать красоту солнечного восхода или прелесть свежераспустившейся розы. Сколько времени стоял я, глядя в дивные очи сказочной красавицы, не знаю. Быть может, одно мгновение, быть может, целый час… Очнулся я тогда только, когда жесткое покрывало наполовину закрыло зардевшееся лицо волшебницы. Но глаза ее еще глядели мне прямо в сердце… Они говорили так много, что у меня в голове все спуталось и перемешалось… Не долго думая, я побежал домой, схватил в охапку бюст Марса и ни секунды не медля вернулся к носилкам. «Вот то, что ты желала, госпожа, — сказал я ей. — Но если бы ты пожелала мою собственную голову вместо этого мраморного бога войны, клянусь, я бы своими руками отрезал ее за один взгляд твоих прекрасных глаз…»

— Хорошо сказано, хоть и бессмысленно… Но женщины любят подобные бессмыслицы, — глубокомысленно заметил Массурий.

— Что же ответила тебе незнакомка? — спросил Цетегус, слушавший особенно внимательно…

— Она сказала только два слова: «Благодарю тебя», и протянула мне руку, которую я поднес к губам с таким чувством, с каким целовал только подол платья Мадонны… Затем волшебный сон кончился… Носилки, красавица, бронзовый бесенок, пленные гепиды… все исчезло…

— И ты не знаешь, кто была эта очаровательница? — спросил Цетегус каким-то особенным голосом.

— Я предполагаю, что она готка по цвету и богатству ее волос. Они лежали на полу носилок поверх плаща, сверкая, как расплавленное червонное золото. Таких волос нет у других народов…

— У нее были синие глаза, не правда ли, друг Каллистрат, под темными бровями и длинными черными ресницами?

— Ты ее знаешь, Цетегус?.. Кто она?

— Успокойся, друг Каллистрат… Как могу я угадать имя по описанию, подходящему к тысячам готских женщин? Отчего ты не послал невольника порасторопней проследить за носилками?

— Не догадался, — сконфуженно признался Каллистрат. — Уже по этому ты можешь судить, как я был ошеломлен этой лучезарной красотой. Иногда мне кажется, что это было небесное создание, сошедшее на землю по какому-нибудь особому случаю и затем снова исчезнувшее.

— Ангелы скульптурами не интересуются, — холодно заметил корсиканец.

Цетегус задумался. В голове его носились предположения.

«Да, это могла быть она, — мысленно говорил он. — Более месяца тому назад, говорит Каллистрат… Как раз в это время она была в Риме проездом из Тарента… Но что значит эта странная прихоть. Что за бюст, которым она так заинтересовалась?»

Цетегус внезапно обратился к Каллистрату:

— Хотелось бы мне видеть произведение скульптора, возбуждающее такие страсти в красавице. Ты, кажется, сказал, что этот Арес, или Марс, классическое произведение одного из бессмертных ваятелей древности?

— О, нет… Это была современная работа некоего Ксенарха из Неаполя. Он, несомненно, талантливый скульптор, но все же не соперник великим светилам.

— Тем страннее прихоть твоей красавицы, — сказал Бальбус. — В первый раз слышу, чтобы женщина влюбилась в мраморного мужчину.

— Ей могла понравиться идеальная красота бюста, — на вид равнодушно заметил Цетегус, но напряженный блеск его глаз говорил о том, какое значение придавал префект своему вопросу. — Ведь современные художники редко находят живые типы для своих созданий. Человечество дурнеет с каждым столетием, и твоему Ксенарху, вероятно, пришлось создавать бюст Марса собственной фантазией.

— Ошибаешься, патриций. Именно Ксенарх, которому я заказывал несколько статуй для моего дома, рассказывал мне, что для бога войны у него под рукой есть модель, в лице какого-то гота.

— Невольника? — вставил Цетегус с чуть заветной дрожью в голосе. — Или солдата?..

— О, нет… Какого-то важного варвара. Графа… Ватихиса, или Ватахиса… Что-то в этом роде.

— Вот теперь мы знаем, почему твой Арес понравился прекрасной готке, — смеясь, решил Пино. — Она узнала соотечественника… Волчицу манит к волку, варварку — к варвару… Ты мог бы продать статую за десять тысяч и заказать копию Ксенарху за сто золотых.

Цетегус молчал. Он глубоко задумался. В его голове роились подозрения и планы, один сложней и хитрей другого.

А кругом все громче болтала и смеялась разгоряченная вином молодежь.

— Красивых готок я, пожалуй, готов терпеть в Риме, — говорил Люциний. — Красота имеет право гражданства повсюду. Но самцов варварских красавиц давно пора выгнать из Италии. Они отняли у нас свободу, землю, богатство и славу наших предков… И всего этого им мало. Они начинают отнимать сердца наших возлюбленных… Представь себе, префект, что проделала черноглазая Лавиния?.. Ты, конечно, видел прекрасную гетеру, которую старый миллионер Кальпурний осыпает золотом… До последнего времени мой брат был ее утешителем. Согласись, что невесело услаждать развалину, вроде Кальпурния… На прошлой неделе она объявила Марку совершенно спокойно и откровенно, что предпочитает ему рыжебородого варвара Алигера, командующего готской дружиной, квартирующей в Риме… Согласись, что это невыносимо…

— Дурной вкус… Поев сладкого, захочется горького… Утешайся этим философским рассуждением, — заявил Пино. — Ты, кажется, знаешь этого Алигера, Фурий? Согласись, что в сравнении с Марком Люцинием он то же, что медведь в сравнении со стройной ланью… Лавиния просто дура.

— Не зная Лавинии, не берусь судить об ее умственных способностях. Но твое сравнение не слишком выгодно для Марка Люциния, ибо большинство женщин предпочитают солидного медведя мужского пола прекрасной лани, которая, как тебе известно, особа женского рода.

Громкий хохот встретил это объяснение корсиканца. Насмешку над насмешником приветствовали с особым удовольствием.

Фурий Агалла продолжал говорить о готах в выражениях, вызывавших гримасу на лице пылкого Люция.

— Надо быть справедливым даже к врагам, господа римляне. Готы красивое племя. Я знаю между ними людей, достойных любви самой прихотливой красавицы.

— Уж не влюблен ли наш друг Фурий в какого-нибудь готского юношу? — с громким смехом воскликнул торговец невольниками. — По крайней мере сообщи нам имя твоего красавца.

— Я знаю его, — в тон Массурию ответил Бальбус. — Когда я ездил в Неаполь осматривать мои виноградники, я не раз встречал Фурия в обществе молодого гота, и правду надо сказать, любовался его красотой. Твой Ксенарх мог бы вылепить с него статую Феба Аполлона.

— Ты говоришь о графе Тотилле, не так ли? — вмешался Каллистрат. — Я познакомился с ним во время моего последнего путешествия на родину. Он заходил в Коринф, чтобы предать в руки правосудия сотню морских разбойников, изловленных им в Эгейском море.

При имени Тотиллы Цетегус вздрогнул, однако ничем не выдал чувства ненависти, шевельнувшегося в его душе. Он только еще внимательней стал прислушиваться к разговорам разгоряченной молодежи.

Как оказалось, Тотиллу знали почти все присутствующие и все относились к нему более чем симпатично.

— Этот молодой варвар любимец богов, — решил Каллистрат. — Он побеждает сердца мужчин и женщин одинаково. Будь у готов побольше таких юношей, нам нечего было бы бояться измены. В Неаполе Тотиллу чернь на руках носит, а после его счастливой экспедиции против африканских пиратов вся торговая аристократия присоединилась к черни.

Массурий подтвердил это мнение, рассказав об успехах Тотиллы на последних скачках в цирке Неаполя, где его квадрига взяла первый приз.

— А как он ездит верхом — смотреть любо… Меня ни мало не удивляет успех этого красавца-гота. Но удивительно именно то, что этот красавец не обращает никакого внимания на женщин и не замечает или делает вид, что не замечает кокетливых улыбок прекрасных неаполитанок.

— Вероятно, его сердце принадлежит какой-нибудь готке, — вмешался Марк. — Ведь эти варвары обручаются чуть не в колыбели и на всю жизнь остаются верными своей невесте и жене.

— Нет… У Тотиллы нет невесты… Это было бы известно. Ты слыхал что-либо подобное, Фурий?

Корсиканец загадочно улыбнулся в ответ Массурию.

— О невесте Тотиллы я ничего не знаю, но подозреваю, что сердце его несвободно. Не так давно нечаянно я поймал его на пути к какой-то красавице… Что касается готов, то не могу согласиться с твоим мнением, — между ними есть красавцы. И, по правде сказать, мне бы хотелось узнать, кто эта неведомая красавица, победившая красивейшего из всех готов.

— Рассказывай, рассказывай Фурий… Я люблю загадки, в которых участвуют красавицы, и помогу тебе разгадать тайну твоего друга, Тотиллы, — заплетающимся языком заявил Бальбус.

— Еще больше любишь ты вино, толстяк, — с добродушной насмешкой заметил Пино. — Пожалуй, в теперешнем виде ты не отличишь красного вина от белого… Но все равно, пусть наш корсиканец рассказывает свою историю. Она все же интересней, раз ее герой красивейший из всех готов.

— Надо вам сказать, что Тотилла не раз оказывал мне услуги, — начал Фурий Агалла, в голосе которого послышались теплые нотки. — Так что я всегда радуюсь встрече с ним… Так было и теперь, когда мы встретились в Неаполе. Мы провели несколько дней вместе, но каждый раз, когда я просил его провести со мной вечер, он отказывался, хотя вечера на моей галере пользуются некоторым успехом.

— Знаем мы эти вечера, — вставил Каллистрат. — У тебя всегда готовы к услугам гостей самые крепкие вина и самые слабые женщины, — в смысле добродетели, конечно…

— Почему же Тотилла так упорно отказывался от твоего приглашения? — спросил Цетегус.

— Под предлогом каких-то обязанностей… Это в восемь-то часов вечера, в Неаполе, где самые прилежные люди становятся лентяями. Согласитесь, что это могло показаться мне подозрительным. Настолько подозрительным, что я как-то вздумал проследить, что делает мой Тотилла во вечерам… На следующий же день я снова позвал его к себе и снова получил отказ… Отлично, подумал я, значит сегодня он собирается куда-нибудь, где ему интересней, чем у меня. Посмотрим, куда именно?.. И я притаился в тени деревьев напротив его жилища. По счастью, вечер был темный, так что заметить меня было невозможно. Мне пришлось долго ждать… Через полчаса, после того как мы расстались, а я спрятался, дверь дома осторожно приотворилась, и из щели ее высунулась голова в широкополой соломенной шляпе, осторожно поворачиваясь направо и налево…

— Какой-нибудь невольник Тотиллы, осматривавший по поручению своего господина, свободен ли путь?

— Ошибаешься, префект, как, впрочем, и я ошибался в тот вечер, приняв за садовника… как бы ты думал, кого?.. Самого Тотиллу.

— Да что ты?.. Неужели? Быть не может, — раздались голоса.

— По правде сказать, я сам едва узнал Тотиллу в платье простого рабочего, в широкополой соломенной шляпе, в короткой тунике грубого синего сукна… Убедившись в том, что на улице никого нет, — меня он не мог увидеть, — Тотилла вышел из дома, сам затворил за собой двери и затем скорыми шагами пошел вперед, умышленно выбирая пустынные улицы и темные переулки. И мне удалось проследить за ним до старых Капуйских ворот, привратником которых, со времен Теодорика, состоит старый еврей, на верность которого вполне полагаются готы.

— Знаю, знаю, — заметил Пино. — Знаю не только старого жида, но и его прелестную внучку. Мириам — красивейшее создание в целом Неаполе. У нее глаза, как звезды, щечки, как персики, губки, как розы, зубки, как жемчуг…

— Ого-го… — захихикал Бальбус. — Сатирик Пино собирается писать любовную элегию в честь прекрасной жидовской газели…

— Да, как же, — проворчал Массурий. — Хороша газель, эта жидовка. Дикая кошка, а не газель… Как-то раз я послал к ней искусную особу с предложением крупной суммы за одну ночь… И что бы вы думали, друзья мои?.. Эта Мириам прогнала мою посланницу… Когда же я явился к ней сам, то дочь привратника приняла меня так, как будто она была королевой, которой я нанес кровное оскорбление… И это вместо того, чтобы благодарить меня за честь, оказанную ей выбором римского гражданина.

— Да, — .заметил корсиканец. — Эта хорошенькая жидовка чертовски горда, как подобает всякой честной девушке, какой я считал ее до этого вечера. Но когда я увидел, как переодетый Тотилла остановился у башни, в которой помещается жилище старого Моисея, и снова оглядевшись, осторожно стукнул три раза в ставень нижнего этажа, где, как я случайно узнал, помещается комната Мириам, когда вслед за тем я заметил, как так же осторожно приотворилась маленькая калитка, проделанная в тяжелых воротах, и сейчас же опять затворилась вслед за проскользнувшим Тотиллой, то, признаюсь, я подумал, что мой златокудрый друг проводит время приятней, чем я, и позавидовал ему…

— Да, эта парочка друг друга стоит, — объявил Каллистрат. — Желал бы я иметь их бюст, сделанный Ксенархом из мрамора… Лучших натурщиков нельзя найти для группы Амура, обнимающего Психею. А так как они обнимались…

— В том-то и дело, что нет, — перебил корсиканец. — Оказалось, что я ошибся. Бедная Мириам была невинна, как голубица…

— Ого-го… — завопил пьяный Бальбус. — Невинность, принимающая по ночам целого гота… Хотел бы я познакомиться с такой невинностью…

Корсиканец нахмурился.

— Раз я утверждаю что-либо, то привык, чтобы мне верили. Внучка старого Моисея могла быть поверенной или помощницей Тотиллы, но не более того. В этом я убедился в тот же день, встретив Тотиллу четверть часа спустя в том же бедном платье, но уже с целой тачкой цветов, которую прекрасный садовник отвозил куда-то по Капуйской дороге. Но куда?.. Вот в этом-то и загадка. По дороге в Капую расположены многочисленные виллы. Почти вся аристократия Неаполя проводит в них жаркое время года. И в каждой вилле найдется красавица, достойная внимания самого Аполлона. Которую из них посещает по вечерам Тотилла, возвращающийся только на рассвете? А в том, что это именно так, я убедился совершенно случайно два дня спустя, в это же время встретив его с той же тачкой, в том же костюме, на той же дороге. Я снова проследил его до жилища старого Моисея, куда он взошел с теми же предосторожностями, чтобы сейчас же снова выйти уже без тачки и вернугься домой теми же пустынными улицами. Очевидно, прекрасная жидовка только передаточная инстанция, как говорят юристы. Но какова же должна быть неизвестная возлюбленная Тотиллы, если такая прелестная девушка, как эта жидовка, не может заставить двадцатилетнего мальчика позабыть себя хоть на четверть часа.

— А ты почем знаешь, что твой приятель не пользуется своим временем? — с циничной улыбкой вставил торговец невольниками, привыкший ценить добродетель как товар, более или менее выгодный. — В его годы хватит пылкости на двух женщин.

Корсиканец нахмурился.

— Я не люблю клеветать на девушку, хотя бы она была простой жидовкой. А так как я своими глазами видел, и притом два раза, что Тотилла заходил в жилище привратника, верней, в садик при этом жилище, всего на пять минут для того, чтобы взять очевидно заранее приготовленную тачку с цветами и затем вернуть ее обратно, то я могу верить в чистоту Мириам, которая и тебе доказала свою гордость и честность.

— Не вздумайте поспорить из-за какой-то жидовки, — поспешил вмешаться хозяин дома, подметивший раздражение в голосе корсиканца. — Прекрасная Мириам может оставаться добродетельной сколько ей угодно. Это не раскрывает нам тайны романа твоего германского друга, Фурий Агалла. Неужели ты так и не узнал имени героини этого романа? Согласитесь, друзья мои, что эта загадка небезынтересна для нас, римлянин…

— А я скажу тебе, жестокий коринфянин, — внезапно перебил совершенно пьяный Бальбус, — что мне ни капли не интересно слушать про чужих красавиц, вместо того, чтобы видеть, и обнимать собственных. Каллистрат видимо позабыл, что соловья баснями не кормят, и накормив нас на убой, собирается обучать монашеским добродетелям: воздержанию и целомудрию… Я протестую, дружище, и говорю тебе…

— Браво… Верно… Где твои девушки, Каллистрат… Бальбус прав. Давай нам женщин… Танцорок, певиц, невольниц или вольных гетер… Все равно, были бы женщины… — наперебой кричала молодежь, возбужденная вином и разговорами.

Каллистрат, выпивший меньше всех в качестве хозяина дома, торжественно обратился к Цетегусу, светлые и холодные глаза которого резко отличались от посоловелых глаз и пьяных улыбок остальных гостей.

— Благородный симпозиарх, разрешаешь ли ты призвать танцовщиц?

— Желание гостей — закон для такого хозяина, как ты, друг Каллистрат. Мне, старику, жаль горячую молодежь. Побалуй ее, благородный амфитрион.

Каллистрат медленно поднялся.

— Друзья мои, выслушайте меня… Сейчас посетит нас сама Амфитрида, вместе со своей свитой. К приему таких гостей надо приготовиться. Богиня любви и красоты не должна ступать на холодный мрамор пола. Ее божественные ножки умеют ходить лишь по благоухающим лепесткам живых цветов. Попросим же Флору помочь нам и выпьем эту чашу в честь богини цветов.

Закончив свою речь, Каллистрат осушил большой кубок священного египетского вина и затем бросил его вверх, к потолку, на котором, как живая, витала в облаках прелестная Флора, с гирляндой цветов в руках.

Едва только драгоценный стеклянный сосуд коснулся росписи, как сверху на гостей полился настоящий цветочный дождь. Розы, лилии, левкои, ландыши, жасмины, нарциссы и гиацинты покрыли стол, ложа и пол, наполняя воздух опьяняющим благоуханием.

— Браво… Дивно… Прелестно! — кричали гости, принимая из рук невольников свежие венки.

В ту же минуту раздались звуки невидимой музыки, нежной и страстной, будящей чувственность и навевающей сладострастие… Затем противоположная столу стена бесшумно раздвинулась, и взорам присутствующих представилась картина, встреченная шумным восторгом.

Впереди всех медленно переступили порог четыре танцовщицы в «персидском» платье, то есть в прозрачных одеждах из серебряного газа с голубыми звездами. Вслед за ними появились «артистки» с разнообразными инструментами. Ручные арфы, гитары и цитры в руках прелестных девушек были обвиты гирляндами роз, и из таких же гирлянд составлен был и весь костюм музыкантш, распущенные волосы которых были их единственной одеждой. Наконец показалась громадная перламутровая раковина на колесах, в которой на пурпурном ложе возлежала, окруженная прелестными маленькими амурами с крылышками, сама богиня любви и красоты — Афродита, без всякой одежды, кроме знаменитого пояса, обвивавшего ее обнаженную талию.

Громкие восклицания встретили женщин, оказавшихся, как на подбор, одна красивее и моложе другой.

— Ура, Каллистрат! — закричал торговец невольниками. — Скажи мне, где ты покупаешь таких красавиц?.. Я готов, заплатить тебе по пятьсот золотых за каждую…

Посреди шумного пьяного смеха и совсем недвусмысленных шуток неожиданно раздался серьезный, строгий и трезвый голос, зовущий Цетегуса.

На пороге стоял Сцевола… Бледный, со сверкающими глазами и в разорванной одежде, он казался привидением в кругу полуобнаженных женщин и увенчанных цветами мужчин, опьяненных вином и чувственностью.

Не без труда пробился знаменитый юрист до отдаленного зала пиршества. Невольники Каллистрата сделали все возможное, чтобы не допустить «помехи» веселью своего повелителя.

Разорванная сенаторская тога достаточно ясно говорила об усердии охранителей этого дома. Но употребить явное насилие по отношению к патрицию все же никто не решился… И, в конце концов, суровый республиканец стоял среди изнеженных прожигателей жизни.

— Так вот где я нахожу префекта Рима сегодня, в день и час, когда решается судьба вечного города…

— Что такое?.. Что случилось?.. — спросил Цетегус своим обычным холодным голосом, стряхивая с себя кажущееся опьянение так же легко, как осевшую на одежде дорожную пыль.

— Случилось многое, префект… Наши главные враги, герцоги Тулун, Пизо и Иббо уже не существуют… Все три балта убиты в один и тот же день, почти в один и тот же час, посреди своих армий.

Молния сверкнула в глазах префекта.

— Наконец-то… — прошептал он и сейчас же прибавил спокойно и уверенно, как бы говоря о вполне естественном и давно предвиденном происшествии. — Судьба помогает нам. Теперь готы остались без вождей, как стадо без пастуха… Мы постараемся справиться с этим стадом германских баранов, мы, римляне, потомки вскормленников волчицы.

— Ура… Теперь победа наша, — восторженно вскрикнул Люций.

— Погоди кричать о победе, неосторожный мальчик, — раздраженно перебил Сцевола. — Теперь-то и наступает опасность… Убийство любимых герцогов озлобило готов. Из Равенны страшные вести. Сильверий сообщил их мне и поручил разыскать тебя и немедленно привезти к нему… Я ищу тебя уже три часа по всему городу.

— Что же случилось в Равенне? — спросил Цетегус, к которому вернулось его обычное всепокоряющее хладнокровие. — Ты можешь говорить, Сцевола… Здесь собраны верные сыны Рима и свободы, враги готов-поработителей… Не правда ли, Каллистрат? — прибавил префект Рима, заметя колебание на лице сурового юриста.

— Да, да… Говори Сцевола… Мы все патриоты, враги готов, — заплетающимся языком закричал Бальбус, к которому примкнули, увлеченные его примером, Массурий, Каллистрат, поэт Пино и остальные гости… Никто не заметил молчания Фурия Агаллы, загадочного корсиканца, державшегося в стороне с момента появления юриста.

Сцевола взял из рук близкостоящего невольника полный кубок и залпом осушил его. Он едва держался на ногах от усталости и волнения. Он стал рассказывать о страшном взрыве народного негодования при известии об одновременном убийстве ближайших к трону лиц.

— В Равенне творится нечто невероятное… Народ и войска открыто обвиняют королеву в этом тройном убийстве. Толпа кинулась во дворец требовать от нее объяснений.

— Ну, и что же? — хладнокровно произнес префект. — Что ответила Амаласунта?

— Ничего… Она скрылась, исчезла, бежала… Увезена, как говорят, в Византию.

— Проклятие… — вскрикнул Цетегус, в первый раз теряя хладнокровие. — Это плохая весть, Сцевола…

— И все же не самая скверная… Сейчас услышишь худшую… Готы объявили дочь Теодорика недостойной престола, как заподозренной в предательстве, измене и убийстве, и порешили немедленно, не ожидая разъяснения обстоятельств преступления, избрать нового короля… Понимаешь, что это значит, Цетегус?

Железный римлянин в гневе сорвал с головы своей розовый венок.

— Теперь не время забавляться, — сурово вымолвил он. — Скорее в сенат… За мной, друзья мои… Мы, римляне, также должны выбирать…

— Куда?.. Зачем?.. Кого? — спросил Сцевола.

— Диктатора! — восторженно вскрикнул Люций Люциний. — Ура, Цетегус! Настала пора действовать. Довольно мы ожидали и приготовлялись… Теперь ты должен встать во главе освобожденных римлян.

— В сенат… В сенат, друзья мои, — повторил префект, накидывая белую консульскую тогу с широкими пурпурными каймами на свою шелковую тунику, измятую во время пира.

Восторженная молодежь с криками радости выбежала на улицу.

И опять никто не заметил исчезновения корсиканца, ни с кем не простившегося и повернувшего в противоположную сторону от шумной гурьбы, устремившейся к Капитолию.

Цетегус шел впереди, высоко подняв голову, как вождь, как диктатор, как монарх… Окружающая его толпа молодежи подобострастно смотрела в его энергичное, точно из мрамора высеченное лицо со знакомым орлиным профилем Цезаря.

Восторженные возгласы не прекращались, привлекая внимание прохожих. И каждый, узнав в чем дело, присоединялся к шествию, превращавшемуся в триумф известного и любимого всеми префекта Рима. Разбуженные возгласами, патриции выходили из домов, в свою очередь крича: «В сенат!.. В сенат!.. Ура, диктатор Цетегус!»

И только Сцевола шел молча, угрюмый и мрачный, не спуская недоверчивых глаз с префекта. Губы его шевелились, шепча:

— От диктатора до тирана один шаг… Не на каждого Цезаря находится Брут… Горе тебе, Цетегус Сезариус, если ты переступил грань, отделяющую свободно избранного главу свободного народа от самоволия тирана, опирающегося на копья своих наемников.

Цетегус не слыхал этих слов сурового республиканца, не видел его мрачного взгляда, но внезапно он почувствовал чью-то руку на своем плече и услышал знакомый голос Сифакса.

Молодой мавр говорил на своем языке, не боясь быть понятым окружающими.

— Господин… Вот, возьми свой меч. Я захватил его на всякий случай… Не хорошо безоружному между врагами, пожалуй, еще хуже между друзьями, как эти…

Цетегус вздрогнул, встретив странный взгляд Сцеволы.

— Ты верный слуга, Сифакс… Я не забуду этого.

Холодно и спокойно взял он из рук невольника привычное оружие и нетерпеливо последовал за толпой молодежи, которая опередила его, громко перекликаясь и порой описывая опасные зигзаги на неровной мостовой.

— И это наши республиканцы, — насмешливо произнес префект, обращаясь к Сцеволе, который, мрачный и молчаливый, шел рядом с ним.

— Республиканцы — не республика, диктатура — не империя… — мрачно заметил он.

— Но такие республиканцы губят империю, и только диктатура может ее спасти, — торжественно ответил Цетегус.