Палец на спуске

БЛАГОСЛОВЕННОЕ ОЗАРЕНИЕ

Самыми мучительными минутами для Алоиса в этой и без того несладкой жизни бывают ранние пробуждения после состоявшейся накануне сильной попойки.

Алоис принимается лихорадочно вспоминать, какой чепухи он по пьянке наболтал, что натворил, кого оскорбил. Его бросает от этого в пот, и ему становится противно жить на свете. Алоис обретал уверенность лишь в состоянии опьянения. Он знает, что на следующий день будет ползать на коленях перед воображаемым ангелом — судьей и презирать самого себя. Знает, что за минуту хмельного счастья приходится дорого расплачиваться, но сил покончить со злом не находит. И только возраст да привычка притупляют это противоборство, делая жизнь более или менее сносной, ибо возраст и привычка приучают оправдывать и жалеть прежде всего самого себя.

Так было у Алоиса всегда. Но что это? Алоис, очнувшись от сна, увидел, что он спал на тахте в гостиной у Ярослава. Однако на этот раз после обычных угрызений совести и покаянных мыслей он испытал на душе облегчение. По мере того как воспоминания о вчерашнем дне обретали ясность, он все больше успокаивался. Алоис не находил в своем поведении ничего такого, что заставило бы его кланяться и молить прощения, наоборот, в нем нарастало блаженное и приятное, пусть еще и незнакомое чувство: стремление завершить удачно начатое дело.

В предрассветных сумерках он оглядывает комнату и, убедившись, что в ней никого нет, закуривает сигарету. В голову приходят новые мысли. Вчера по телефону он обещал обойти некоторых людей, на которых можно положиться. Уверял, что такие люди найдутся. Какой ужас! Сейчас это обещание, данное им с такой легкостью пану Беранеку, показалось не таким уж простым. Но спасительная мысль о том, что у него есть влиятельный союзник (может быть, даже шеф) и что действует он не ради себя, а как составная часть чего-то общего (чего именно, не имеет значения!), принесла ему успокоение. Алоис даже заулыбался. Сквозь сигаретный дым на потолке ему видятся лица бржезанских жителей.

Алоис ухмыльнулся, ведь на каждом из этих лиц при первом взгляде можно было увидеть отметинку, оставленную усилиями Якуба Пешека. Вот Ладя Панда. Он вступил последним в кооператив, и то только после того, как Якуб затаскал его в органы госбезопасности якобы из-за подливания в молоко воды. Агроном Бурда, ставший членом их комитета, помнится, при создании кооператива получил самый плохой участок земли наверху возле леса. А заведующий почтой Ванек? Тому вовек не забыть, как Пешек осрамил его перед всей деревней, когда он втюрился в молодуху Кучерову, а потом и перебрался к ней. А старый Вондра? Этот до последнего вздоха будет помнить, как Якуб заставил его сдать ружье и охотничий билет, чтобы склонить к вступлению в кооператив.

Алоис Машин закуривает новую сигарету и продолжает с улыбкой смотреть на потолок. Ведь и Пепик Шпичка, бывший самым преданным союзником Якуба, без конца с ним спорил. «Зачем меня позвали вчера на радио? Потому что я кое-что помню». Вот именно! Но в этих расчетах Алоису чего-то не хватало. Трудно сказать определенно, чего именно, но его трусливый характер подсказывал: всей этой кучи фактов, которые хранит его память, будет недостаточно, чтобы вломиться в дом к Якубу и крикнуть: «Вылезай, будем тебя судить!» И не потому, что грехи Якуба были малозначительны (сколько горя и слез, страха и угроз принесли они в Бржезанах!). Просто Алоис не был уверен, что проклятое время уже не внесло свои коррективы.

Тот же Бурда, на словах дававший клятву отомстить, вот уже десять лет работает агрономом (неизвестно, сколько времени он состоит в партии) и даже получил кое-какие медали. Заведующий почтой Ванек и его жена за прошедшие годы произвели на свет и воспитали двух детей, оканчивающих ныне школу. Ладя Панда по-прежнему еще не в ладах с политикой, но все контакты с милицией возникают только в тех случаях, когда из-за бешеной езды на шикарной «Волге» приходится доставать удостоверение водителя. А старый Вондра через какой-нибудь неполный год снова заимел два ружья.

Алоис встал, услышав в соседней комнате чьи-то шаги, вздохнул, понимая, что придется еще как следует подумать, так как не просто схватить Якуба за жабры. Нелегко это будет, черт подери! Но старые мозги Алоиса продолжают шарить по закоулкам, ища какую-нибудь зацепку. Его не покидает уверенность, что он вот-вот что-то придумает. Ведь в конце концов нет людей без грехов, таких грехов, которые не бледнеют от времени и которые можно выставить на суд людской.

…А в соседней комнате Ярослав внимательно смотрел на Марию, спящую спокойным сном. А почему бы ей и не поспать, ведь сейчас каникулы, дети в санатории.

Он приготовил завтрак, а потом проводил отца до автобусной остановки.

Алоис, попрощавшись с Ярославом, стоял на автобусной остановке. Солнце уже поднялось высоко, но люди, стоящие на остановке, имеют сонный вид. Так что можно и самому прикрыть глаза и заполнить время ожидания мыслями о будущем.

Людская душа, говорят, нежна, как мясо моллюска. Вот почему люди стремятся прикрыть ее прочной броней. И беда тому человеку, чья броня дает трещину. Ведь только спрятавшись в прочную скорлупу, можно помечтать о чем угодно. Например, о том, как Алоис станет генералом, а шеренги войск будут слушать его речи. Можно помечтать и о других любопытных метаморфозах в судьбе, особенно если имеешь хоть чуточку власти и можешь повлиять на чужие судьбы.

Алоису почудилось, что приближается его собственный час правды. Когда придет эта долгожданная минута, Алоис будет вести себя спокойно, рассудительно, достойно, с чувством ответственности. Он поступит так же, как недавно вел себя в передаче телевидения тот самый чертовски симпатичный блондин. Он скажет о том, что уже каждый давно знает, но о чем нельзя было говорить. Он расскажет, как его унижали, как наплевательски относились к его способностям, опыту и уму. О делах всего общества он не станет говорить: об этом, слава богу, уже сказано достаточно. Он расскажет о себе, и всякий, кто услышит его, не удержится от слез…

Однако пан Беранек приедет в Бржезаны после обеда. Алоису предстоит еще много поработать и передумать. Конечно же, в первую очередь надо бы это самое дело провернуть до обеда, и тогда Алоис почувствовал бы себя как в раю, тогда все несправедливости были бы перечеркнуты. Но что, собственно говоря, надо провернуть до обеда? О чем идет речь? Конечно, о деле Якуба!

Алоис сделал несколько нервных шагов, ругая себя за то, что легкомысленно тратит время. Но если бы заранее знать, какие решения созреют в голове! Еще утром в постели он обдумывал, как подступиться к этому делу, но сразу разве придумаешь, ведь никто его таким вещам не обучал.

Алоис остановился и начал внимательно всматриваться в окружающих его людей, дома, проезжающие автомашины. И тут он заметил мужчину, подходившего к остановке: невысокий, коренастый, широколицый, в зеленом костюме, на лацканах пиджака — серебристые веточки ели, на шляпе — никелевый значок с оленем, а за ним торчат перышко сойки и пучок шерсти выдры. Возле его ног, обутых в шерстяные чулки, увивается рыжая собачонка-такса, на спине висит небольшой рюкзак… Но все это для Алоиса неважно! А что там еще на ремне через правое плечо? Эту вещь Алоис отлично знает! Он, как зачарованный, всматривается: плоский чехол наподобие крестьянского сапога, а внутри — охотничье ружье!

Алоис победно улыбается, достает из кармана бумажник, находит в нем листочек, читает, а потом аккуратно прячет его…

Вот это идея! Прямо озарение! Нет, не хватит терпения до обеда промолчать об этом. Он идет к перекрестку и садится в трамвай. Следующий автобус в Бржезаны идет через два часа, так что времени хватит.

Почти сорок лет ждет он этого часа расплаты. Почти сорок лет носит в душе чувство страшного унижения после того случая, когда Якуб наставил на него винтовку и заставил во всем признаться. И эта простая идея ведь могла не прийти ему в голову!

Алоис застал пана Беранека как раз в момент, когда тот собирался уходить из дому. Но пан охотно задержался и с большой радостью выслушал сообщение Алоиса о том, что этот самый консерватор, догматик Якуб Пешек незаконно, не имея разрешения, хранит дома винтовку. Беранек глубокомысленно и вместе с тем не без удовольствия одобряет предложение Алоиса придать сегодня же этому факту необходимое общественное звучание.

«Если мы говорим о морали и законности, значит, за них надо бороться!»

И пан Беранек в добром расположении духа отправляется на заседание своего комитета.

По стечению обстоятельств всего лишь в нескольких шагах от автобусной остановки, где Алоис испытал великое озарение, на квартире своего друга капитана все еще нежится в постели майор Некуда. За рюмкой вина и глубокомысленными рассуждениями о мировой политике они засиделись до глубокой ночи. Капитану надо было рано утром уходить на службу, его жене на работу, а миссия майора Некуды в данный момент заключалась в том, чтобы размышлять.

Вчерашний день не принес ему успеха, но майор Некуда не думает сдаваться. Перед ним поставлена четкая задача, снова подтвержденная во время продолжительного и отнюдь не официального вечернего разговора с Прагой: по возможности изолировать от политической жизни полка подполковника Пешека, который, видимо, вовсе не намерен отмежеваться от бредового выступления своего отца. Вчерашний день не принес успеха, но майор Некуда не только не пал духом, но, наоборот, испытывал чувство удовлетворения. В полку практически не существовало никакого политического влияния. Конечно, это самая подходящая почва для утверждения влияния сильной личности, которой не потребуется больших усилий, чтобы завоевать полк на свою сторону. Все дело в том, что такой личности в полку нет. Не так-то сложно будет уменьшить или даже совсем устранить влияние подполковника Пешека, так как ему самому, видимо, не все ясно. Не сложно. Допустим. Но как это сделать конкретно, практически? Одними разговорами вряд ли тут добьешься чего-нибудь.

Майор Некуда не спеша перебирал в памяти события вчерашнего дня: «С утра неприятность с баком, днем будто бы случайная авария «дельфина», потом исчезновение подполковника Пешека… А куда, собственно говоря, он так поспешно укатил? Он, видно, думает, что мне неизвестна причина спешки. А как тогда проходила подготовка к полетам? Ведь именно он должен был руководить подготовкой. А он уехал. Ничего себе порядочки!»

Майору Некуде вдруг стало ясно: если кто и несет какую-то вину, пусть даже косвенную, за чрезвычайное происшествие, так это подполковник Пешек, покинувший часть в момент, когда…

Майор Некуда с улыбкой начал одеваться. Интересно, что там скажут на аэродроме, когда он вернется туда? Он, предвкушая удовольствие, радовался.

Вилем Штембера и Ярослав — одногодки. Они вместе ходили в школу, и если бы потрудились покопаться в памяти, то установили бы, что примерно около полугода просидели за одной партой. Отец Вилема был разнорабочим. Ярослав никогда не знал, где он работает. Видел его всего несколько раз, но запомнил надолго: это был человек атлетического телосложения с прекрасными черными волосами и черными глазами, в которых, однако, навсегда осталось неискоренимое выражение смирения. Такое же выражение было и в глазах его сына Вилема.

В четвертом классе, еще во время войны, Вилем прекратил свои попытки пробиться в лучшую часть общества. В его глазах осталось то же проклятое выражение покорности. Он дотянул до четвертого класса, что было тогда успехом, а потом исчез.

Год назад Ярослав встретил его в коридоре областного радио и поразился происшедшей в нем перемене.

Ярослав вошел с улицы одетый, в пальто и шляпе. Вилем остановил его и внимательно оглядел. Ярослав узнал Вилема только потому, что он теперь поразительно походил на отца. То же атлетическое телосложение, черные волосы и глаза. И даже отцовское выражение глаз! Удивительная перемена!

— Что ты здесь делаешь? Пришел посмотреть на это осиное гнездо? Надеюсь, перед тобой здесь никто не в долгу? — произнес Вилем и рассмеялся отрывчатым зычным смехом, который так не вязался с его благородным обликом.

Ярослав удивленно смотрел на Вилема, не зная, как расценить его слова: это насмешка, слишком замысловатая ирония или просто глупость?

— Ты работаешь здесь? — спросил Ярослав.

— Что-то вроде этого. А ты зачем у нас?

По-видимому, Вилем не знал, что Ярослав вот уже пять лет известен как редактор радио, делающий успехи.

— И кем ты тут работаешь? — продолжал Ярослав.

— Так, дрянь. Надо рвать когти из этого захолустья.

— Что, репортер?

— Да, спортивный. Пока… — Теперь Ярослав вспомнил, что уже слышал о нем. — Я считаю работу здесь только своего рода трамплином. Видишь ли, мне хочется досмотреть на мир, побыть среди людей, побольше узнать, — продолжал свою мысль Вилем, — так что больше недели я вряд ли здесь пробуду.

Откуда вдруг взялась у него эта тяга к знаниям? Из четвертого класса он, мягко говоря, ушел как раз из-за слабо выраженного интереса к этому самому познанию. Ярослав решил задать прямой вопрос.

— А сколько ты знаешь иностранных языков? Ведь для спортивного репортера, который хочет посмотреть на мир, это…

— Когда уеду, тогда и научусь, — перебил Вилем и, сочтя, что он уделил чересчур много времени бывшему товарищу по учебе, заторопился: — Ты извини, мне надо идти. В этой голубятне полно ненужной работы. Если что надо будет, заходи. Комната сто первая.

Вилем, по всей видимости, так никогда и не узнал, что Ярослав трудится в этой же «голубятне» этажом выше, так как через месяц расстался с радио. Во время второго или третьего репортажа (к счастью, ему было поручено краткое вступительное слово) он наговорил такой чепухи, что даже случайные слушатели, не знакомые со спортом, от удивления ахнули. Карьера Вилема на этом закончилась.

И вот теперь Ярослав совершенно неожиданно столкнулся с ним, когда, проводив своего отца к автобусу, спешил на работу. В горле у него пересохло, и он завернул в небольшое, но солидное кафе близ здания радио. Сюда он иногда ходил пообедать. Здесь были хороший стол, доброе крепкое пиво и ко всему этому — обходительный хозяин, который мило улыбался даже в том случае, если посетитель заказывал просто стакан газированной воды. Именно это и заказал Ярослав.

Часы показывали начало десятого; в зале было пусто. Ярослав сел у дверей, рассчитывая сразу уйти. Но, прежде чем принесли воду, вошел Вилем.

— Будь здоров, дружище, я тебя издали увидел. Я здесь на контроле. — С этими словами Вилем уселся рядом с ним. По всему было видно, что ему тяжело не только носить свой собственный вес, но и шевелить языком.

Хозяин принес стакан газированной воды, снисходительно улыбнулся и, кивнув Ярославу, произнес:

— Пан Штембера работает в тресте ресторанов кладовщиком. Ему надо знать, сколько где числится подносов, салфеток… Ответственная работа! — Повернувшись, он быстро скрылся.

Вилем потянулся было за ним тяжелой рукой, но того и след простыл. Тогда Вилем разразился монологом:

— Эта жизнь, дружище, скоро кончится, потому что… — Тут он огляделся, повращал глазами и, нагнувшись к Ярославу, схватил его за плечо: — Потому что мне хочется пожить! Жить, а не существовать! Хочу жить! Разве я не человек? Человек! Имею право на жизнь? Имею! Могу жить? Не могу! Хотел с женой поехать в Югославию. Можно было бы и в Болгарию. Могу я в Югославию? За эти две идиотские тысячи в месяц? Не могу! — Какая-то посторонняя мысль сбила его с толку: он тупо уставился на скатерть в надежде, что вновь ухватит нить разговора, и вскоре продолжал: — Вот пройдет этот проклятый август, и я стану человеком. В сентябре еду в Прагу, дружище. Но не думай, я тебе не скажу, куда. Это тебе не удастся из меня вытянуть! В Прагу не каждому дано попасть. Единственное место в этой дряни, где еще можно пожить… Пан Совачек! Два грога!

Ярослав дал знать появившемуся хозяину, что на его долю выпивки приносить не надо. Тот кивнул и елейным голосом проговорил:

— Мне все равно, пан кладовщик, но у вас с собой автомашина…

Вилем сердито махнул рукой, и хозяин удалился.

— Это называется автомашиной! — показал Вилем на видневшийся за окном старый черный «тудор» с красным верхом.

Ярослав молча встал, заплатил в кассу и вышел. Ему стало еще хуже, чем до прихода в кафе, несмотря на выпитую воду. Он почувствовал еще большую жажду и опустошенность, а от этого и еще большее отвращение к самому себе… «Разве я не человек? Человек! Имею право на жизнь! Могу жить?..» — звучали в ушах слова Вилема. Разве можно, чтобы все это было настолько глупо, примитивно, ничтожно? Ярослав презирал себя, ибо чувствовал, что жизнь идет мимо него, а он бездействует. Хуже того! Он не знает, что нужно делать. А всего хуже то, что он не знает, предпринял бы он что-либо, если бы знал, что делать, или нет.

Ему пришла в голову мысль, что люди, подобные Вилему Штембере, способны на все. Они, конечно, имеют право на жизнь. А сколько таких людей? Сколько? Это ему неизвестно. Он знает, что подобные люди были, есть и будут. Но неужели они всегда так кричат о себе?

Ярослав, который жил до сего времени спокойно, умеренно, был доволен самим собой и не допускал мысли, что могут наступить изменения, вдруг почувствовал опасение, как бы не произошло что-нибудь такое, от чего перехватит дух. А теперь, мучимый неизвестностью и страхом, он не знал, что делать.