Памятники поздней античной поэзии и прозы II-V века

ВВЕДЕНИЕ

Один из поздних греческих поэтов в начале своей поэмы обращается к Протею, постоянно изменяющему свой образ, и уподобляет ему свое произведение, которое называет "пестрым я многоцветным". Эти слова приходят на ум тому, кто пытается представить себе состояние римского общества первых веков нашей эры, — настолько сложны и разнообразны и социально-экономические, и политические отношения, и идеологические течения этой эпохи. Однако, вглядываясь внимательно в это многообразие, можно все же установить наличие двух противоборствующих тенденций: прежде всего, это — тенденция к объединению огромной римской империи в одно целое, к слиянию всех многочисленных народностей, попавших под власть Рима, и к нивелированию местных особенностей — как бы некая центростремительная сила; ей противодействует сила центробежная — стремление к раскалыванию целостного государства не только на две основные его части, Восток и Запад, но даже и на более мелкие политические образования. Эти две тенденции дают себя знать во всех областях жизни — и материальной, и духовной.

Наиболее важным историческим процессом, протекающим со все нарастающей силой в первые века нашей эры, является распад и крушение рабовладельческого строя: как известно, рабовладельческая система хозяйства по мере увеличения числа рабов и снижения производительности их труда становилась все менее выгодной для рабовладельцев, а уровень сельского хозяйства неудержимо падал в связи с обезземеливанием свободного крестьянства. Класс рабов перерождался и раскалывался — из него выходили вольноотпущенники и колоны, из которых первые, по большей части занимавшиеся торговыми и финансовыми операциями, богатели, а вторые беднели (на это сетует уже Плиний Младший в своих письмах IX, 15 и III, 19, 5-7).

Контрасты между богатыми и бедными становились все более резкими и отодвигали на задний план различия в происхождении: положение нобилитета сильно ухудшилось уже в течение I в. н. э.; ряды его поредели при Калигуле, Нероне и Домициане, он был разорен и почти лишен политического влияния; фактическая власть часто переходила в руки незнатных временщиков; многие императоры сами не могли похвалиться родовитостью.

Все эти факторы имели одинаковое значение для всех частей империи, но влияние их осуществлялось все же в разных формах и разными темпами в зависимости от местных условий, от основных занятий населения той или иной области и его культурного уровня. Поэтому даже в таком общем историческом процессе, который в конечном счете привел к повсеместному исчезновению рабства и к переходу на феодальную систему землевладения, можно заметить наличие индивидуальных особенностей места и времени.

Мощную объединяющую и централизующую роль играли условия политические — система управления империей и служба в армии. Некоторые историки XIX века осыпали похвалами императорскую администрацию: по сравнению с ежегодно сменявшимися магистратами эпохи республики императорские чиновники действительно находились под более строгим контролем центральной власти, не имели возможности безгранично наживаться за счет населения и вступать в сделки с откупщиками — финансовые вопросы стали подотчетны государству. Огромное значение для объединения империи и уничтожения бесправия провинциалов имел декрет императора Каракаллы: почти всем жителям необъятной империи в 212 г. были даны права римского гражданства, которые некогда были уделом немногих и о которых мечтали сотни тысяч провинциалов. И тем не менее для произвола чиновников оставалось достаточно широкое поле деятельности — недаром во многих речах и письмах этой эпохи звучат жалобы на притеснения и самоуправство и не случайно вспыхивали народные восстания в различных областях империи, особенно на ее далеких окраинах (см., например, письма и речи Либания).

Смешению и сближению различных народностей способствовала и служба в армии; защита границ требовала наличия войск огромной численности, а военная служба занимала добрую половину — если не больше — жизни солдата; судьба ветеранов, в течение многих лет оторванных от родины и отвыкших от мирного труда, была грозным вопросом еще в последнем веке республики; при императорах же армия стала самостоятельной политической величиной, весьма охотно проявлявшей свою волю и свою силу: тесно связанная со своим полководцем, она умела выразить и любовь к нему, возводя его на престол, и ненависть (а иногда и случайное недовольство) — лишая его власти, а часто и жизни. Многим императорам III и IV веков пришлось это изведать: так, Диоклетиан и Юлиан, любимцы солдат, были по их воле провозглашены императорами, а Александр Север, Макрин и многие другие погибли от рук солдат.

Нередко императоры придерживались принципа формирования территориальных армий и не отправляли солдат в местности, слишком далекие от их родины; но это было не всегда возможно, а иногда и не вполне безопасно, так как местное население могло легче войти в соприкосновение с армией и побудить ее к мятежу или воспользоваться ее поддержкой при местном восстании. Иногда мятеж в армии вспыхивал именно потому, что приходило распоряжение о переброске войск; тем не менее, когда такие перемещения все же производились, они опять-таки способствовали тесному общению представителей различных краев и племен, да и сама армия была как бы огромным котлом, в котором соединялись и ассимилировались самые разнородные элементы.

Вполне естественно, что все эти изменения повлекли за собой и серьезные перемены в идеологии общества.

Первым, наиболее бросающимся в глаза последствием такого смешения народностей был широкий религиозный синкретизм: в самом Риме чтили уже не только греческих богов, искони родственных богам римским, но и египетских, сирийских, малоазийских: синкретизм этот был подготовлен еще в странах эллинистической культуры; более того, уже Александр Македонский признал Аммона-Ра как бы Зевсом в ином образе и объявил себя его сыном; о малоазийском культе "великой матери" Кибелы говорят и Цицерон, и его современник Катулл, а во время правления Августа Тибулл жалуется, что его возлюбленная с излишним усердием посещает таинства Исяды. Чем дальше, тем меньше значения придают римляне формам поклонения тому или иному божеству; а с конца I — начала II в. культ императора по существу заслонил собой все другие культы, ибо только он один считался обязательным для каждого римского гражданина. Именно вследствие этой широкой веротерпимости языческое население империи относилось с таким непониманием, — а потом и с отвращением, — к воинствующему монотеизму иудеев и христиан.

Если на почве религии верования различных народов перекрещиваются, смешиваются и объединяются, так сказать, практически, в форме культовых обрядов и церемоний, то философские учения, каждое из которых излагает определенное мировоззрение и стремится теоретически, рационально доказать свою правоту, принципиально обращаются ко всем людям вообще и не признают ни национальных, ни сословных, ни классовых границ между людьми. В этом отношении согласны между собою даже враждебные друг другу школы: как древнейшие, сохранившие свою силу до первых веков нашей эры, учения киников и платоновской академии, так и более поздние школы эпикуреизма и стоицизма и, наконец, самое молодое, но в эту пору самое мощное учение — неоплатонизм. Эти философские учения говорят только о человеке как таковом; в числе последователей всех этих учений встречаются люди самого различного общественного и имущественного положения; ярыми и убежденными стоиками были и уроженец Испании, воспитатель Нерона, Сенека, и император Марк Аврелий, и раб Эпиктет; знатный провинциал, а впоследствии советник императора Траяна, Дион Хрисостом, в годы изгнания был бродячим проповедником кинизма.

Конечно, едва ли можно предполагать, что философия играла эту объединяющую, сглаживающую все различия роль для широких кругов населения — к ней было причастно сравнительно небольшое число людей; но все же с влиянием ее следует считаться при изучении "многоцветной" картины первых веков нашей эры.

Более значительную роль, чем чисто философские интересы, играла система образования, охватывавшая, разумеется, тоже только более культурные слои населения, но тем не менее являвшаяся мощным орудием нивелирования национальных и сословных различий; эта система, совершенно единообразная на всем пространстве необъятной империи, находилась в течение почти семисот лет в руках так называемых риторических школ.

Риторическое образование считалось необходимым для каждого, кто хотел принимать участие в общественной жизни и занимать гражданские и государственные должности. Процветавшее в Греции издавна (с IV в. до н. э.), оно было перенесено в Рим после покорения Римом Македонии (с II в. до н. э.), и немедленно стало пользоваться широким успехом. Однако в течение почти двухсот лет оно находилось преимущественно в руках греков, и множество молодых римлян либо обучалось искусству речи у приезжих греческих учителей, либо отправлялось на родину этого искусства — в Афины, Малую Азию и на Родос. Латинские риторические школы, открывшиеся в конце II-начале I в. до н. э., были вскоре закрыты по распоряжению сената, по-видимому, не желавшего, чтобы обучение красноречию стало доступным широкому кругу слушателей. Однако преградить путь все растущему интересу к этой области, конечно, не удалось, и уже от конца I в. до н. э. до нас дошли блестящие образцы школьной риторической практики — "Контроверсии" и "Суазории" Сенеки-отца; а от конца I в. н. э. — подробная теория красноречия Квинтилиана ("Об обучении оратора") и "Диалог об ораторах" Тацита. И в дальнейшем римские и греческие риторы рука об руку работали над хранением, развитием и украшением своих родных языков.

Многие историки литературы крайне отрицательно относились к этой единой системе риторического образования: ее обвиняли в том, что она учила пустословию, что она ничтожеством своей тематики отучала от самостоятельной мысли и заменила поэзию вычурным краснобайством. Эти обвинения, говоря по существу, антиисторичны. В угасании широких общественных интересов в поздней римской империи повинны не риторические школы, а более глубокие социальные и политические причины. Если бы вся система образования в этих школах была совершенно чужда жизненным интересам своего времени, она не просуществовала бы почти семьсот лет; помимо того, она вовсе не была посвящена исключительно тренировке учащихся в риторических ухищрениях и фокусах — она давала возможность основательно познакомиться с великими поэтами и прозаиками прошлых веков, учила ценить родной язык, относиться к нему бережно и вдумчиво и, наконец, сумела сохранить и передать последующим поколениям многое из культурного наследия древности в области лексикографии, стилистики и истории литературы. К тому же риторическая школа объединяла в свое время всех образованных людей — от Испании до Понта и парфянских границ, от Британии до нильских порогов; наиболее разумные императоры, как Адриан и Антонины, очень ценили риторическую школу и поощряли ее деятелей.

Изучением теории и практики ораторского искусства и знакомством с творениями писателей прошлого, разумеется, не исчерпывалось в первые века нашей эры значение литературной деятельности вообще: художественная литература этого времени достаточно богата и поэтическими, и прозаическими произведениями, чтобы можно было с полной уверенностью ответить на вопрос, в русле какой из двух вышеназванных тенденций она шла и какой — сознательно или бессознательно — содействовала — объединительной или "сепаратистской". В такую эпоху, когда имелись противоположные стремления — и к сближению, и к расколу, — литература могла, пользуясь общегосударственным языком и поддерживая общегосударственные интересы, способствовать укреплению первой или, культивируя языки отдельных народностей, входивших в империю, и подчеркивая местные особенности областей, помогать второй. Литература первых веков нашей эры, несомненно, шла по первому пути — это литература римского государства в целом: оригинальность ее заключается только в том, что она пользуется не одним, а двумя общераспространенными языками. Поэтому и следует решить вопрос, играет ли в ней язык решающую роль, иначе говоря — можно ли считать литературу этой эпохи, написанную на латинском языке, прямым продолжением собственно римской, а написанную на греческом — прямым продолжением классической и эллинистической литературы, или литература времени империи является как бы новой ступенью развития обеих своих предшественниц, когда они обе и по тематике, и по жанрам, и по стилю сливаются вместе. Для того, чтобы решение этого вопроса стало яснее, надо вкратце очертить соотношение между греческой и римской литературами до того, как Рим стал мировой империей.

Греческая литература является как бы старшей сестрой литературы римской; в III в. до н. э., когда Рим еще с трудом отстаивал свое самостоятельное существование, отражая нападения Карфагена, а его художественная литература делала свои первые шаги в комедиях Плавта, греческая культура уже господствовала на всем Переднем Востоке, в Причерноморье и в Египте, а греческая литература стала предметом научного исследования александрийских ученых, имевших возможность составить так называемые каноны, в которые входило по десяти лучших трагиков, комиков, лириков и ораторов, отобранных из огромного числа греческих писателей, проявивших себя в той или иной области.

Связь между Грецией и Римом началась давно, еще в первые века после образования римской республики, а, может быть, и еще раньше — сходный алфавит, заимствования в области религиозных верований и мифологических сказаний достаточно ясно свидетельствуют об этом; однако в течение нескольких веков развитие восточной и западной части европейского культурного мира шло различными путями и темпами; в более тесное соприкосновение эти части пришли во II в. до н. э., когда Рим, избавившись от опасности, постоянно грозившей ему со стороны Карфагена, повернул взоры на восток, столкнулся с македонской державой, с Сирией и с Египтом, победил первую и тем самым вступил как равноправный член в круг эллинизированных государств диадохов. Равноправие было недолговечным — меньше чем через полтораста лет весь Передний Восток и Египет стали римскими провинциями.

В течение всего этого времени с каждым десятилетием, если не с каждым годом, внешние и внутренние связи между Грецией и Римом крепли. Во внешних отношениях ведущую роль играл Рим; внутренние же отношения между греческой и римской культурой можно охарактеризовать, правда, с некоторым преувеличением, общеизвестными стихами Горация:

Превосходство Греции в культурном отношении отмечает и Вергилий в не менее известной характеристике, данной им в "Энеиде".

Едва ли можно назвать какую-либо литературу, развившуюся вне всяких перенятых традиций, влияний и воздействий со стороны других народностей: долгое время таким чудесным самородком считалась именно литература древнегреческая; в настоящее время имеется немало исследований, устанавливающих с полной несомненностью наличие глубоко идущих связей Греции с Востоком. Римскую же литературу таким самородком не считал никто; напротив, ряд исследователей, подчиняясь авторитету Горация, называл ее копией с греческой литературы, гораздо менее ценной, чем оригинал; потребовалась немалая работа, чтобы обнаружить множество самобытных черт даже в тех произведениях римской литературы, которые на первый взгляд представляются сколком с греческих (например, "Эклоги" Вергилия или "Аргонавтика" Валерия Флакка). В настоящее время является общепризнанным, что римская литература, несмотря на наличие в ней ряда заимствованных моментов, все же развивалась отчасти параллельно литературе греческой, отчасти как бы повторяла некоторые ступени ее развития, в тех случаях, когда породившие их условия были сходны.

Греческую и римскую литературу принято объединять под общим названием "античной"; но в действительности они в течение нескольких веков были двумя самобытными величинами и только между II и V веком н. э. они слились по существу в единую литературу: индивидуальные черты каждой из них, если и не стираются окончательно, то во всяком случае затушевываются, и на первый план выступают типичные для этой эпохи общие черты, независимо от того, на каком языке написано то или иное произведение.

Литература поздней империи, конечно, не является монолитной, а распадается на несколько периодов: наиболее отчетливо выделяются три: II век и начало III века (время правления Антонинов и Септимия Севера); III век и первые десятилетия IV века (время смены военных императоров и узурпаторов и эпоха Диоклетиана и соправителей); IV и V века (правление Константина и его преемников, разделение империи на Восточную и Западную).

После того, как отшумели бури I века н. э. с его многократной сменой правителей из родов Юлиев-Клавдиев и Флавиев, отделенных друг от друга периодом полной анархии между смертью Нерона и воцарением Веспасиана, II век н. э. явил собой настолько противоположную предшествующему веку картину относительного благополучия и даже благоденствия, что он не раз получал от историков название "золотого века Антонинов". Темные стороны этого времени — продолжающееся обнищание земледельцев во всех областях империи, упадок сельского хозяйства, все усиливающийся натиск пограничных варварских племен — не так ярко бросаются, в глаза, как новый подъем, даже, можно сказать, расцвет культурной жизни, особенно архитектуры, литературы и искусства. Все четыре императора, именами которых отмечен II век, — Траян, Адриан, Антонин Пий и Марк Аврелий — старались быть не только деятельными и разумными администраторами, но и покровителями наук и искусств. Траян, будучи сам человеком суровым и воинственным, тем не менее с уважением и интересом относился ко всем проявлениям интеллектуальной жизни: так, греческий ритор и философ Дион Хрисостом, едва не погибший при Домициане и вернувшийся из изгнания уже в кратковременное правление Нервы, стад близким другом и даже советником Траяна и написал для него несколько речей о задачах правителя; есть предположение, что он помогал Траяну расширить его образование в области греческой литературы (возможно, что его XVIII речь о чтении древних поэтов и прозаиков, из которых он отдает особое предпочтение Ксенофонту Афинскому, написана им именно для Траяна). С такой же симпатией относился Траян и к Плинию Младшему, посланному им в качестве наместника в ту самую провинцию, которая была родиной Диона, — в Вифинию. Плиний, искушенный в судебных делах и литературных дискуссиях, оказался нерешительным и беспомощным правителем и Траяну пришлось не раз разъяснять ему его полномочия и обязанности, что он и делал снисходительно и терпеливо, хотя и несколько иронически (переписка Траяна с Плинием собрана в X книге писем Плиния).

Еще больше внимания уделял литературе и искусствам Адриан: риторические школы стали получать крупные субсидии от государства, на государственные средства воздвигались роскошные здания. Такую же политику продолжали и Антонин Пий, и особенно Марк Аврелий. Весь этот период принято называть "второй софистикой". Однако необходимо подчеркнуть, что между софистами V века до н. э. и теми, кто получил это же название во II веке н. э., существуют коренные различия: древние софисты стремились к познанию в полном смысле этого слова: они создавали гносеологические и философские системы, пытались объединить и упорядочить космологические теории и были первыми учителями и основоположниками науки о языке; софистам II века научные интересы чужды: они посвящают себя совершенствованию словесного мастерства и ораторской техники, в которой они достигают больших успехов, но содержание их речей нередко бывает неглубоким, и они охотно изощряются в ораторских фокусах, например, в восхвалении предметов, не заслуживающих похвалы, как-то: лысины, пыли, мухи, или в декламациях на вымышленные темы и неправдоподобные ситуации. Тем не менее и эти произведения гораздо ближе к реальной жизни, чем обычно думают.

Кроме уже упомянутого философа-киника Диона Хрисостома, наиболее крупного из всех ораторов, широкой известностью пользовались во II веке риторы Герод Аттик, Полемон и Элий Аристид: они выступали и перед самими императорами и перед широкими кругами заинтересованных слушателей; в это же время блистали латинским красноречием в Карфагене Апулей (см. фрагменты "Флорид"), в Италии уроженец Египта Фронтон, учитель Марка Аврелия. Сам Марк Аврелий принимал живое участие в литературной жизни, посещал выступления поэтов и ораторов и писал одинаково свободно на латинском и греческом языках: свои заметки по философии, дошедшие до нас под заглавием "К самому себе", он писал на греческом языке.

Этот повышенный интерес к литературе и искусству сохранился еще и в правление Септимия Севера, жена которого Юлия Домна взяла на себя роль покровительницы и руководительницы духовных запросов, которую в предшествовавшем веке играли сами императоры. Ей удалось собрать вокруг себя писателей и философов, оставивших ряд любопытных сочинений: именно в это время выдвинулась литературная "династия" Филостратов; самый плодовитый из них, так называемый Филострат II, автор произведений различных жанров.

В области истории за данный период тоже появился ряд значительных трудов: интерес правящих кругов сосредоточивался главным образом на истории Рима, на времени конца республики и создания мировой державы; уже в конце I и в самом начале II века были написаны основополагающие труды Тацита и биографии Светония. Ко II веку относятся труды Аппиана (современника Антонинов), к III веку — сочинения Геродиана и Диона Кассия.

Насколько богата и разнообразна литература рассмотренного периода, настолько же скудно наследие, оставленное нам III веком: бесконечная смена императоров, пограничные войны, внутренние распри и мятежи не могли создать благоприятных условий для литературного творчества. Диоклетиан, захвативший власть в 285 г., стал наводить суровый порядок в своей необъятной империи; он не был склонен ни к занятиям литературой и искусством, ни к поощрению тех, кого он, по всей вероятности, считал бездельниками. Литературная деятельность, конечно, не иссякла полностью, но общие интересы стали все более склоняться к религиозно-философским вопросам.

В центре внимания оказалось соперничество между язычеством и все более крепнувшим воинствующим христианством. Уже с конца II века христианство вышло из рамок тайной презираемой секты, проповедовавшей никому не понятное учение, и вступило в борьбу с язычеством. Христианские богословы и полемисты Тертуллиан, Ориген и Климент Александрийский — мыслители и писатели, хорошо образованные и владеющие и устным, и письменным словом. Почти одновременно в III веке выступают великие теоретики языческого неоплатонизма — Прокл, Порфирий и Плотин. И когда в начале IV века христианская религия была признана полноправной (а вскоре и господствующей), разразилась последняя схватка двух противоположных мировоззрений. Этот последний "агон" охватывает весь IV и почти весь V век. Оба эти века и на Западе и на Востоке богаты громкими именами ораторов и философов. Греческие писатели — Либаний, император Юлиан и Фемистий, греческие эпические поэты этого времени — Квинт, Трифиодор, Коллуф (незаслуженно низко оцененные), римские поэты — Авсоний, Клавдий Клавдиан известны как сторонники язычества. С христианской стороны выступают руководители греческой малоазийской церкви — Василий Великий, его брат Григорий Нисский, его соученик и друг Григорий из Назианза (поэт и теоретик христианского учения, получивший эпитет "Богослова"), а несколько позже их — Иоанн, которому за его красноречие было дано прозвище Златоуста (Хрисостома), как за 200 лет до него — уже известному нам Диону. Западная христианская церковь в IV и V веках тоже выставила ряд крупных деятелей — Иеронима, Амвросия Миланского и Августина, произведениям которого была суждена наиболее громкая и долгая слава.

Борьба язычества против этой новой силы и попытка языческой реставрации при Юлиане потерпела неудачу, но литературные произведения, вызванные ею к жизни, сохранили свою ценность, и благодаря им IV и V века остаются до нашего времени одной из интереснейших исторических эпох.

В начале V века на западную часть империи обрушились варварские нашествия, а к концу его гегемония Рима на Западе рухнула окончательно. В Европе началась новая эпоха, во время которой античная культура постепенно стала также "изнутри" покорять своих разрушителей, как, по мнению Горация, Греция покорила Рим. Восточная же империя в течение V века постепенно перерождалась в ортодоксально-христианское государство под почти неограниченной властью византийских императоров. Последним веком подлинной античной литературы следует считать V век. Далее речь может идти уже только об отголосках, рецепциях и подражаниях.

Проследив в общих чертах судьбы этой, по существу единой греко-римской (или римско-греческой) литературы, попытаемся наметить те ее характерные черты, которые позволяют говорить о ее внутреннем единстве.

Одной из наиболее характерных особенностей литературы этого времени является ее соотношение с научными исследованиями и философскими учениями. Чисто научный интерес и уменье исследовательски, творчески осмысливать и объяснять конкретные факты и явления идут на убыль; точные науки, достигшие таких крупных успехов в школе Аристотеля и у ученых эллинистического периода, развиваются медленно и уже не приводят к новым значительным результатам; только в медицине заметно сильное оживление: имена Галена (II век) и Орибасия (IV век), современника и друга императора Юлиана, прочно вошли в историю медицины. Из гуманитарных наук — кроме истории (о которой речь была выше) — достаточно успешно развиваются грамматика и лексикография; археология и география тоже делают несколько шагов вперед. Однако в общем преобладает тенденция к подведению итогов предыдущих достижений, к изучению и использованию старого наследия; ученые этого времени — энциклопедисты, они много читают, делают выписки, составляют сводки, компендии, систематизируют горы материала, но без должной критики, нередко перемежая важные сведения с фантастическими нелепыми вымыслами; чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть несколько страниц из сочинений Авла Геллия, Афинея или Макробия.

Старые философские учения — платонизм афинской Академии, кинизм, стоицизм и эпикуреизм — продолжали распространяться, то подвергаясь гонениям (например, при Домициане), то пользуясь поощрением (при Антонинах и Северах). Однако стремление творчески, активно подойти к разрешению мировых и общественных проблем постепенно ослабевало, уступая место вниманию к практической нравственности. Вопросы индивидуальной этики стали занимать первое место во всех школах, сглаживая противоречия между их учениями: два философских течения, в прошлом наиболее враждебные друг другу, — стоицизм и эпикуреизм, — приходят в области личной морали к одним и тем же советам и предписаниям: "мудрец" должен удаляться от общественных дел, находить внутреннее равновесие и даже счастье только в себе самом и в сознании своей правоты; от этого остается один шаг до учения о презрении к земной жизни и о заботе о душе. Этот шаг и делает неоплатонизм: он открыто вводит в свое учение мистические элементы и проводит своих адептов через ряд тайных обрядов по образцу древних языческих мистерий. Поиски разрешения жизненных вопросов в пределах личной морали повлекли за собой увлечение мистическими культами, веру в невероятные явления, пророчества, знамения, сновидения и т. п. (см., например, фрагменты сочинений Флегонта, речь Юлиана "К сенату и народу афинскому").

Это бегство от реальной жизни с ее суровыми требованиями и конфликтами, заметное уже у писателей эпохи эллинизма, еще ярче выступает у тех, кому довелось жить и творить под властью римских императоров; в связи с этим в литературе возникает одно своеобразное явление — повышенный интерес к миру животных: этот интерес отнюдь не носит чисто научного характера, как в школе Аристотеля и у позднейших перипатетиков, а диктуется стремлением к идеализации жизни зверей, птиц и даже рыб: животным, — говорят такие писатели, как Оппиан, Немесиан, Элиан, — доступны все лучшие чувства человека — любовь, дружба, верность, стыд, самоотверженность, но чужды худшие — намеренная жестокость и лживость. Для доказательства этих положений авторы приводят вперемежку тонкие и верные наблюдения и неправдоподобные, почти сказочные анекдоты.

Интерес к индивидуальной психологии человека, к его прирожденному характеру или к его типичным чертам, приобретенным в течение жизни, возник уже у Аристотеля и его учеников: как известно, "Характеры" Феофраста явились прототипом множества сочинений в последующие века; эллинистические поэты поддержали и развили эту тенденцию в своих поэмах и эпиграммах; то же углубленное внимание к личности отдельного человека заметно и у писателей поздней империи: именно в эту эпоху создаются первые "романы" (хотя этот термин применяется к античной повествовательной литературе с известными ограничениями). Во всех этих повествованиях центр тяжести перенесен во внутренний мир действующих лиц, и автор старается особенно ярко изобразить их переживания, чтобы вызвать интерес и сочувствие читателя: все личные чувства — влюбленность, семейные привязанности, внезапная страсть, любопытство, дружба и верность, ревность и подозрительность, разочарование, жадность и зависть — находят свое отражение в этих повестях, из которых большинство, к сожалению, дошло до нас не полностью.

Они "интересны" в нашем смысле слова, т. е. занимательны. Это стремление изобразить душевные переживания и мысли рядового человека проявляется порой на материале, как будто мало пригодном для этой цели, а именно в новых переработках мифов глубокой древности (см., "например, поэмы Квинта Смирнского, Коллуфа или прозаический "Дневник Троянской войны" Диктиса Критского).

Постепенно совершенствуется уменье изображать наглядно мелкие детали окружающей обстановки, повседневного быта, одежды и занятий действующих лиц: все эти черты можно без труда заметить и в "Эфиопике" Гелиодора, и в письмах Филострата и Алкифрона; даже имеются попытки применить тот прием, который теперь называют "речевой характеристикой", — имитацию речи того или иного лица в зависимости от его занятий и общественного положения.

Это постепенное, но совершенно явное перемещение художественных тенденций из области общественных интересов и общезначимых типовых явлений в индивидуализированное изображение внутреннего мира оказало свое влияние и на отбор жанров, играющих ведущие роли в поздней античной литературе.

Соотношение литературных родов и жанров в эту эпоху как в греческой, так и в римской литературе иное, чем во все предшествующие периоды. Первое, что бросается в глаза в литературе греческой, это — почти полное отсутствие лирической поэзии: кроме нескольких дошедших до нас отнюдь не очень значительных стихотворений поэта II века Месомеда (см. стр. 29), мы имеем от этих веков только эпиграммы; некоторые из них — особенно эпиграммы Паллада — имеют художественную ценность, но их все же нельзя назвать лирикой в полном смысле этого слова.

В римской литературе в этот последний период ее существования выдвигается ряд поэтов, оставивших нам немало хотя и не слишком глубоких, но чрезвычайно изящных и разнообразных по форме стихотворений именно на те темы, которые принято называть "лирическими": в них воспевается красота, юность, весна, любовь. Многие из поэтов этого времени — едва ли не лучшие — остались безымянными: таковы авторы "Ночного празднества Венеры", "Гимна Солнцу", "Песни гребцов". Сборник этой поздней лирики, известный под названием "Латинской Антологии" и составленный, по-видимому, в начале VI века, является последним образцом лирики языческого мира.

Кроме этих "осенних цветов", до нас дошли многочисленные стихотворения прославившегося в IV веке поэта Авсония, уроженца Галлии, достигшей к этому времени высокой степени культуры и славившейся своими университетами в Бурдигале (Бордо) и в Отёне. Авсоний — образованный и плодовитый поэт и искуснейший версификатор, но лишь немногие его творения продиктованы подлинным живым чувством, большинство их — продукт школы и размышления; немало и хитроумных фокусов, которые даже сам Авсоний верно оценил, назвав их "Шутки мастерства".

Как это ни странно, гораздо выше в отношении выражения искренних чувств стоят безыскусственные, нередко нарушающие метрическую схему эпитафии, найденные на надгробных памятниках: многие из них отступают от традиционных форм и дают живую характеристику умершего или высказывают в наивной и трогательной форме горестные чувства, вызванные утратой близких.

Еще беднее представлено драматическое творчество этого времени: как видно, уже Плиний не напрасно сетовал на падение вкусов зрителей, которые всякому серьезному представлению предпочитали плясунов и пантомимов, разыгрывавших сцены, порой весьма непристойные. Кроме небольшой латинской комедии "Кверол", до нас не дошло никаких образцов драматического искусства, да и сведения о нем крайне скудны. Христианская драма "Христос страдающий" по своей теме уже предваряет средневековые драмы на религиозные темы, а по композиции не является самостоятельным произведением какого-либо христианского поэта (прежде ее ошибочно приписывали Григорию из Назианза, "Богослову"). Эта драма составлена из отдельных стихов трагедий Эсхила и Еврипида, а также из поэмы "Александра" эллинистического поэта Ликофрона. Такого рода сочинительство получило название "центонной" (т. е. "лоскутной") поэзии и являлось по существу литературным фокусом, забавлявшим людей эрудированных — поскольку для составления такой стихотворной мозаики требовалась огромная память и начитанность, — но лишенных самобытного таланта. Пример такого же "центонного" произведения на латинском языке дал Авсоний, составивший из полустиший "Энеиды" Вергилия описание свадебного празднества. Авсоний предпринял этот бесполезный труд будто бы потому, что поспорил с императором Валентинианом, утверждавшим, что ни в одном произведении Вергилия нет ни одного грубого слова и ни одной неприличной сцены; Авсоний взялся доказать обратное и составил свое описание свадьбы с непристойнейшими подробностями, не прибавив ни одного своего слова.

В противоположность лирике и драме неожиданно переживает последний расцвет эпическая поэзия на обоих языках. Большинство поэм посвящено древним мифологическим сюжетам: в них оживает Троянская война, поход аргонавтов, различные мифы о богах, приобретающие иногда мистический или философский характер (например, о поэмах Нонна и Клавдия Клавдиана). У большинства историков античной литературы все эти поздние эпические поэмы — за исключением небольшого эпоса "Геро́ и Леандр" — пользуются дурной славой бесталанных эпигонских произведений. Однако такое суждение слишком сурово и недостаточно обосновано: конечно, надо признать, что они излишне многословны и не выполняют того требования, которое Аристотель предъявляет к эпической поэзии: "она не должна походить на обыкновенные повествования, в которых неизбежно является не одно действие, а одно время... Однако же большинство поэтов делает эту ошибку... Гомер... представляется необычайным в сравнении с другими: он не замыслил описать всю войну, ... так как рассказ должен был бы сделаться чересчур большим и нелегко обозримым. А прочие сочиняют поэмы относительно одного лица, вращаются около одного времени и одного раздробленного действия, каковы творцы "Киприй" и ,,Малой Илиады"" ("Поэтика", 23). Эта характеристика киклических поэм подходит и к позднему эпосу: поэмы Квинта Смирнского и Трифиодора рассказывают подряд события последнего периода Троянской войны, т. е., по выражению Аристотеля, вращаются вокруг одного времени; поэма Нонна повествует с величайшими подробностями о "житии" Диониса, начиная с его родословной (похищения Европы и свадьбы Кадма и Гармонии), т. е., как сказал Аристотель, вращается вокруг одного лица.

И все же, несмотря на невыполнение требований творца "Поэтики", эти поэмы далеко не лишены художественных достоинств; кроме того — и это, может быть, еще важнее — в своем мифологическом обличье они верно и подчас очень тонко изображают душевные переживания и дают представление об умственном уровне своих современников. Интересно также пользование некоторыми художественными приемами натуралистического характера и попытки комбинирования жанров: так, Нонн и Коллуф вводят в эпическое повествование мотивы буколики и анакреонтики.

Следует особо отметить стремление людей этого времени к дидактизму, которое нашло свое отражение в произведениях двоякого рода, в баснях и в стихотворных поучительных сентенциях. До нас дошли, хотя и не полностью, два сборника басен: на греческом языке басни Бабрия и на латинском языке басни Авиана. Их первоисточником являлись общераспространенные сборники басен Эзопа, но позднее авторы вносили в них и некоторые новые мотивы (см. введение к образцам басен Бабрия, стр. 93).

В греческой литературе издавна существовала особая форма философских и моральных изречений — "гном"; всем известны были так называемые "Изречения семи мудрецов"; нередко превращались в ходячие гномы и высказывания оракулов. Эпоха, о которой идет речь, тоже оставила нам довольно большой сборник изречений в виде дистихов и моностихов, которому впоследствии было придано древнее имя Катона (история этого заголовка неясна). Этот сборник ярко отражает сухую, резко индивидуалистическую, порой даже человеконенавистническую мораль современной ему эпохи. Судьба этого сборника очень своеобразна: в течение многих веков ему был обеспечен широкий успех, для нас непонятный: все средневековье и время от XVI вплоть до XVIII века (особенно в Германии) превозносило его; он переводился много раз на новые языки, а после изобретения книгопечатания издавался едва ли не каждые десять лет. Это весьма показательно для мировоззрения тех исторических периодов, когда он пользовался таким почетом.

В противоположность незначительности позитивных моральных правил, изложенных в дистихах "Катона", именно эпоха римского владычества оставила нам наилучшие образцы, так сказать, негативной дидактики, т. е. сатиры: Лукиан, сириец из Самосаты, подверг своей остроумнейшей и беспощадной критике все стороны современной ему эпохи, осмеяв и уже изжившие себя языческие верования и мифы, и мистические культы своего времени, их проповедников и приверженцев, и риторические фокусы в истории и литературе, которые были ему особенно хорошо известны потому, что и сам он немало потрудился на этом поприще.

О том, насколько метки насмешки Лукиана над злоупотреблением риторическими приемами и неуместными украшениями в современной ему прозе, мы, к счастью, можем судить, полагаясь не только на его утверждения, но и на основании самих образцов подобной риторической прозы в виде нескольких дошедших до нас "романов", сохранившихся либо полностью, либо в фрагментах или извлечениях; наиболее знамениты: латинский роман Апулея "Метаморфозы" (более известный под названием "Золотой осел") и прославившаяся во всей позднейшей литературе греческая буколико-эротическая повесть Лонга "Дафнис и Хлоя" (как имя ее автора, так и время ее написания, несмотря на множество исследований, посвященных ей, остаются до сих пор вопросом спорным).

Наряду с романами, сочетающими основную любовную фабулу с всевозможными приключениями (похищениями, разлукой и встречей, узнаванием, мнимой смертью и т. п.), до нас дошли несколько повестей более серьезного содержания: таков длинный (в восьми книгах) философский роман "Жизнь Аполлония Тианского", содержащий в себе интересные данные о верованиях и суевериях этого времени; таковы варианты "исторического" романа псевдо-Каллисфена об Александре Македонском; да и в чисто исторических сочинениях, как у Геродиана или Диона Кассия, влияние романических мотивов и риторического оформления заметно дает себя знать. Пользуется успехом и псевдоисторический анекдот, образцы которого мы имеем в "Различных историях" Элиана.

Уже в последнем веке Республики и в Ранней империи стал слагаться новый литературный жанр — эпистолография: первые и наиболее блестящие ее образцы — письма Цицерона и Плиния Младшего — стоят на грани между подлинной перепиской и литературным произведением; и если письмам Цицерона была придана форма тематических сборников не им самим, а сперва его ученым вольноотпущенником Тироном, а потом его позднейшими поклонниками, имена которых остались неизвестны, то в подборе писем Плиния, сделанном им самим, уже чувствуется рука опытного литератора, стремящегося увлечь читателя красотой слога и разнообразием материала. В течение II-V веков эпистолография продолжала с успехом развиваться по этим двум линиям — подлинной и художественно-фиктивной — и оставила нам на обоих направлениях много интересного: едва ли какие-либо сборники писем в новой европейской литературе могут поспорить по живости и искренности с письмами императора Юлиана, Либания и Синесия; а в вымышленных письмах Филострата, Алкифрона и даже в шутливых записках, приложенных к сочинениям Элиана, умело очерчены разнообразные характеры людей самых различных профессий — и простодушных крестьян и рыбаков, и легкомысленной молодежи, и угрюмых моралистов и мизантропов. Имеются даже как бы "романы в письмах" — переписка Менандра и Гликеры, а также "Письма Хиона из Гераклеи".

Переходной ступенью от чисто художественных жанров к деловой и научной прозе является ораторское искусство: оно, как уже было сказано, переживает в течение рассматриваемого времени две кульминации — во II и в IV веках. Представители первой — Герод Аттик, Элий Аристид, Полемон (греческие ораторы) и Апулей и Фронтон (латинские ораторы) — пользовались в свое время шумной славой, но едва ли играли большую роль как в общественной жизни своего времени, так и в истории ораторского искусства и художественной прозы. Напротив, ораторы IV века — Либаний, Фемистий, сам Юлиан и несколько позднее Синесий стремились, по образцу ораторов древности, принимать деятельное участие в решении реальных насущных вопросов современности — во внутренней и даже во внешней политике, в назначении наместников в провинции, в организации образования и т. п. Их голос слышен не только в панегириках, а порой и в речах протестующих и осуждающих. Эти последние языческие ораторы — достойные антагонисты крупнейших христианских ораторов и организаторов церкви, о которых была речь выше, — Василия, двух Григориев, Иоанна, Климента и других руководителей христианских общин.

Кроме обширных исторических трудов, охватывающих крупные периоды (как труды Аппиана, Геродиана, Диона Кассия и последнего значительного историка древности — Аммиана Mapцеллина), в поздней греческой литературе был разработан жанр исторической биографии; начиная с знаменитых "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха, составленных еще на грани между I и II веками, создаются серии биографий: философов — Диогеном Лаэртским во II веке, ораторов (по тогдашней терминологии — "софистов") — Филостратом в III веке. Хотя во всех этих сочинениях имеются черты эклектизма и недостаточной тщательности в использовании источников, но все же трудно представить себе, какими незначительными материалами располагали бы исследователи истории Рима, особенно ее позднего периода, если бы судьба не сохранила нам произведений этих подчас хулимых авторов.

Страсть к составлению обзоров, энциклопедий и компендиев породила несколько произведений, которые почти невозможно читать подряд. Но они тоже далеко не бесполезны: не будь у нас в руках "Аттических ночей" Авла Геллия, мы не имели бы образцов той старинной римской прозы ("Начал" Катоиа Старшего), которую Цицерон, несмотря на свое преклонение перед Катоном, называет "жесткой". Много интересных сведений о Вергилии дают Макробий и составитель лучшего комментария к Вергилию — Сервий, выведенный тем же Макробием в качестве одного из собеседников в его "Сатурналиях". Наконец, даже в самом хаотическом сочинении этого жанра — в "Пирующих софистах" Афинея-среди гор анекдотов и ненужных подробностей встречаются ценные замечания и. наблюдения бытового характера, а порой и важные эксцерпты из недошедших до нас писаний древнейших авторов.

Вера в колдовство, в силу заклинаний, в дурной глаз сопровождала античную литературу во все века ее существования г но, должно быть, она никогда не расцветала так пышно и не приносила таких уродливых плодов, как в века, предшествующие концу этой литературы. Можно только удивляться тому, какие дикие небылицы собрал Флегон в своем сочинении "О невероятных явлениях", в каком серьезном тоне, с какой глубокой убежденностью истолковывает смысл сновидений Артемидор в своем "Соннике"; и среди многих полезных литературных сведений тот самый Макробий, который посвятил немало труда философскому истолкованию "Сна Сципиона" из книги Цицерона "О государстве"), сообщает о том, что свиное мясо разлагается особенно быстро при лунном свете, если в него не воткнуть предварительно медный нож.

В кратком очерке трудно, даже невозможно охватить все разнообразные литературные жанры той эпохи, которую мы с самого начала характеризовали как "пеструю и многоцветную". Одни из этих жанров богаче развертываются на Востоке, другие — на Западе, но все они в целом составляют единую литературу, верно отражающую свое время даже в его мелких, незначительных чертах, ускользающих от поверхностного взгляда.

Против положения о внутреннем единстве поздней античной литературы можно, конечно, возразить, что все же язык, на котором написано то или иное произведение, проводит резкую границу между литературой греческой и римской. Однако при ознакомлении как с самими произведениями, так и с биографиями их авторов нетрудно установить, что в эту эпоху язык является скорее внешним, едва ли не случайным признаком. Выбор того или другого языка зависит нередко даже не от происхождения и места рождения писателя, а от его личных вкусов, литературных симпатий или от случайных обстоятельств — места воспитания, службы или жительства. Большинство писателей II-V веков пользуется более или менее свободно обоими языками: владея только греческим языком, нельзя было рассчитывать на занятие государственных должностей в административном аппарате императорского Рима и даже можно было испытывать неудобства в сношениях с представителями римских властей; владея же только латинским языком и будучи слабо знакомым с греческой литературой, писатель не мог считаться образованным человеком в полном смысле слова.

Биографии писателей II-V вв. н. э. представляют — весьма пеструю картину: среди них почти нет уроженцев материковой Греции, очень мало и чистокровных римлян; напротив, широко представлены все области империи — от Понта до Испании: Северная Африка, Египет, Сирия, Малая Азия, Галлия — все посылают своих сыновей в литературу. Даже имя писателя — греческое или латинское — не говорит ничего ни о его происхождении, ни об избираемом им языке: Квинт Смирнский, носящий латинское имя, пишет греческую поэму; уроженец Пренесте Клавдий Элиан, римские императоры Марк Аврелий и Юлиан тоже пишут по-гречески, как и сириец Лукиан и египтянин Нонн; напротив, греки Аммиан Марцеллин и Феодосий Макробий пишут по-латыни. От поэта Клавдиана сохранились стихотворения, от ритора Фронтона — письма на обоих языках.

Историки Рима Аппиан, Геродиан и Дион Кассий, стремясь к широкому распространению своих сочинений на Востоке, пользуются греческим языком; Апулей, уроженец африканской колонии Мадавры, называет себя греком, а свой латинский язык считает несовершенным, хотя славится как латинский оратор. Энциклопедисты — Афиней, пишущий по-гречески, Авл Геллий и Макробий, пишущие по-латыни, работают настолько одинаковыми методами, настолько близки друг к другу по своим приемам и по направлению своих интересов, что, читая их произведения, невольно забываешь, чье сочинение держишь в руках.

Большинство историков античной литературы называет время от II до VI века периодом "упадка" литературного творчества и отмечает как его характерную черту отсутствие широких общественных интересов, живых откликов на современные события и глубоких философских мыслей; эти упреки далеко не всегда справедливы: когда литературе этого периода будет уделена хотя бы половина или четверть того внимания и того скрупулезного, порой даже мелочного анализа, которому уже в течение многих веков подвергаются произведения классических периодов греческой и римской литературы, то в ней найдется немало и откликов на современность и философских мыслей. Разумеется, каждая литература связана со своим временем, и произведения, отражающие эпоху распада и крушения определенного общественного строя, не могут внушать ни радостного героического подъема, ни гордого оптимизма: чем они правдивее, тем они ценнее, и в этом отношении поздняя античная литература вполне выполняет свою задачу.

Более близкое знакомство с нею, помимо чисто художественного интереса, необходимо и историкам и литературоведам: и тот, кто работает над классическими литературами Греции и Рима, должен знать, как и почему слились впоследствии эти два потока; и тот, кто посвятит свой труд литературе средневековья, должен уметь проследить, как претворилась не только классическая, но и поздняя античная литература и на Западе и в Византии: Запад не выдержал натиска новых завоевателей, но покорил своих "победителей диких" так же, как некогда Греция, по мнению Горация, победила Рим; Византии же судьба разрешила еще в течение целого тысячелетия хранить наследие древности, чтобы передать его в руки новых наций Запада и Востока.