Памятники поздней античной поэзии и прозы II-V века

После того, как Пелидом был Гектор убит богоравный,

Тело — огнем сожжено, а кости — землею покрыты,

В городе крепком Приама[19] решили троянцы укрыться,

Так устрашала их мощь отважного внука Эака[20].

Стадо, едва лишь завидит, что близится лев кровожадный,

В чащу укрыться спешит и, встречи с ним избегая,

В страхе, в трущобах спасаясь, быки и коровы теснятся.

Также в стенах городских троянцы пред мужем жестоким

В трепете скрылись, припомнив, сколь многим он душу исторгнул

10 В жертву их жизнь принеся близ Идейских протоков Скамандра,

Скольких бегущих сгубил, не щадя, под высокой стеною

В день, когда Гектора он победил, нападая на город,

Скольких мечом изрубил на брегу неумолчного моря,

В первый же день по прибытьи принесши им страшную гибель.

Все это помня, троянцы свой город покинуть боялись

И несказанное горе над их головами носилось,

Словно уже погибала в огне и в стенаниях Троя.

Тою порой с Термодонта, реки широко текущей,

Пентесилея пришла[21], красой подобна богиням.

20 В бой многостонный рвалась, — но была и причина иная:

Славы недоброй она избегала, боясь, что в народе

Кто-нибудь бросит ей тяжкий упрек, ее обвиняя

В смерти сестры, Гипполиты; о той горевали повсюду;

Крепкое бросив копье, убила сестру, — но невольным

Было убийство: она за оленем гналась на охоте.

Бурным воинственным духом она пламенела, надеясь

Снова найти очищенье, омывшись в бою смертоносном,

Жертвой такою добиться прощенья от грозных Эриний;

Следом за ней они шли, разгневаны кровью родною,

30 Кровью сестры; беспощадны они; за преступником каждым

Ходят они по пятам и укрыться от них невозможно.

С Пентесилеей подруги пришли, по счету двенадцать,

Все были юны, прекрасны и жаждали битв и сражений,

Все были знатного рода, — но ей все вместе служили...

54 К ним отовсюду сбежались троянцы — глядели, дивились,

Видя отважную дочь Ареса, могучего бога.

Девушка видом была богам блаженным подобна:

Грозен как будто он был, но полон нежной красою.

Сладко смеялись уста; чаруя, под темною бровью

Ясные очи блистали, сияньем подобные звездам,

60 Щеки румянец стыдливый залил и таилась во взоре

Прелесть божественных чар и удаль юной отваги.

Легче вздохнули троянцы и радостью горе сменилось.

Если, на гору взойдя, увидят вдали землепашцы,

Как возникает Ирида над морем широкодорожным

В дни, когда ждут они жадно дождя, потому что посевы

Вянут и сохнут от зноя и жаждут Зевсовой влаги[22],

Если увидят, что вдруг потемнело широкое небо,

Знают по верным приметам, что ветер и дождь недалеко, —

Радость для всех, кто уже горевал над полем иссохшим.

70 Так и троянцев сыны ликовали, — в их стены родные

Пентесилея вступила, пылая желаньем сражаться.

Если надежда на добрый исход вливается в сердце,

Вмиг заставляет она человека забыть о несчастьях.

Так и Приам, в своем сердце стенавший под бременем горя,

Все же рыданья уняв, вздохнул немного свободней.

Так же бывает, когда кто-нибудь, страдая глазами,

Долго мечтает увидеть божественный свет иль скорее

С жизнью расстаться, и вдруг — по воле врача или бога

Зренье вернется к нему; он видит сиянье восхода,

80 Правда, не так, как когда-то; но рад он и малому счастью,

Выйдя из худшей беды — пускай даже сильные боли

Все еще очи терзают; с такою же мыслью увидел

Пентесилею Приам; принес ему малую радость

Девушки грозной приход, и горше еще вспоминалась

Смерть его милых сынов. Но гостью повел он в палаты,

Ласковым встретил приветом, как принял бы дочь он родную,

Что на двадцатом году в родительский дом возвратилась.

В честь ее пир он устроил такой, как обычно справляют

В праздник владыки цари, покорив чужие народы;

90 Пышно пируют они, свою торжествуя победу.

Щедро ее одарил дарами богатыми, много

Ей он наград посулил, если станет защитницей Трои.

Дело она обещала свершить, непосильное смертным, —

Жизни Ахилла лишить, аргивян без числа уничтожить,

И корабли их спалить, забросивши яркое пламя.

Да, в неразумье своем она мощи Ахилла не знала,

В мужеубийственной битве насколько он всех превосходит.

Ей Андромаха внимала, разумная дочь Эйтиона,

Слушая речи ее, сама говорила с собою:

100 "Ах, злополучная ты, что ведешь ты надменные речи?

Силы ведь нет у тебя, чтоб сразиться с могучим Пелидом.

Скоро тебе угрожает от рук его смерть и погибель,

Что ты безумствуешь в мыслях своих, несчастная?

Близко Смертный конец пред тобою стоит и страшная Мойра.

Лучше и дальше, чем ты, метал копье свое Гектор,

Был он могучим, — и все же он пал, и в безмерное горе

Всех от троянцев поверг, его почитавших, как бога.

Верной защитой при жизни родителям был богоравным;

Также и мне; о если б в могиле земля меня скрыла

110 Раньше, чем меч ему горло пронзил и душу исторгнул!

Ныне же мне довелось познать нестерпимую муку,

Видя, как там, вкруг стены городской, его тело влачили

Быстрые кони Ахилла, который вдовою безмужной

Сделал меня, и теперь все дни меня горе терзает".

Так говорила с собой прекрасная дочь Эйтиона,

Память храня о супруге. Великое тяжкое горе

Гибель любимого мужа приносит женам разумным...

494 Близко троянцы к судам подошли — и вспыхнуть готовы

Были в огне корабли. В этот миг подошел к Эакиду[23],

Крики и шум услыхав, Аянт, в боях неприступный.

"Слышишь, Ахилл? До ушей мне доносятся страшные вопли;

Видно, близ нашего стана жестокая битва пылает.

Выйдем же вместе на бой, чтоб троянцы к судам не пробились,

500 Их не спалили огнем и аргивских бойцов не убили.

Было бы это для нас обоих тяжелым упреком;

Отпрыскам Зевса-владыки[24] — тебе, как и мне, не пристало

Род наших предков позорить священный; родители наши

Вместе с Гераклем, в боях искушенным, — давно это было —

Лаомедонтову Трою — ты знаешь — дотла разорили[25].

Думаю, надо и нам свершить подобное дело

Нашей рукою — ведь силы у нас обоих немало"...

538 Пентесилея, искусная в битве, обоих завидя

Издали (были они подобны хищникам страшным,

540 Мчащимся к схватке кровавой), рванулась к обоим навстречу,

Словно тигрица в трущобах, которая, гневом пылая,

В ярости машет хвостом и готовит прыжок смертоносный

Против охотников смелых; они же, спокойно, в засаде,

Ждут нападенья ее, полагаясь на силу оружья.

Так, свои копья нацелив, мужи ожидали без страха

Пентесилеи удара; звенела при каждом движенье

Медь их доспехов тяжелых; и первой с размаху метнула

Пентесилея копье и в щит Эакида попала,

Но, как от крепкой скалы, копье отлетело обратно:

550 Был этот щит неприступный подарком чудесным Гефеста.

Снова копье занесла рукою отважной и, ставши

Против Аянта, она обратилась к ним с речью такою:

"Пусть даже первый мой дрот из руки моей вылетел, тщетный,

Скоро, да, скоро надеюсь сломить вашу дерзость и души

Ваши исторгнуть. Напрасно вы оба всегда похвалялись,

Будто сильнее вас нет меж данайцев. Теперь облегченье

Скоро наступит уже в бедах конеборным троянцам.

Ближе ко мне подойдите на поле сраженья! Придется

Вам испытать, сколь могучи сердца в груди амазонок.

560 Родом я выше, чем вы, — рождена не от смертного мужа,

Нет, Аре́с — мой отец, в бою ненасытный и грозный;

Сила моя — от него; она силу мужей превосходит".

Но рассмеялись бойцы. И второе копье полетело;

Чуть лишь задело оно наколенник Аянта, — окован

Был серебром он, — хотя острие это жадно стремилось

Тело поранить; но, видно, ему не положено было

Крови Аянта испить в тот день в многостонном сраженье.

На амазонку Аянт и взгляда не кинул и быстро

Бросился в гущу троянцев, а с нею сразиться Пелиду

570 Он одному предоставил и думал с усмешкой веселой:

"Как ни хвались она силой, Ахиллу победа над нею

Столько доставит труда, как соколу — битва с голубкой".

Горько вздохнула она, копье неудачно метнувши,

И насмехаясь над ней, могучий Пелея наследник

"Женщина" — молвил, "зачем, похваляясь пустыми словами,

Нам ты навстречу выходишь и с нами стремишься сразиться?

Мы ведь средь смертных героев всех прочих гораздо сильнее,

Мы — громовержца Кронида потомки, и нашим рожденьем

Можем похвастаться мы. Трепетал даже Гектор бесстрашный,

580 Если он издали видел, что вместе решили вмешаться

Оба мы в грозную сечу. Моим пораженный оружьем

Пал этот воин могучий: А ты обезумела, видно,

С нами сражаться задумав и гибелью нам угрожая

В нынешний день. Не для нас, для тебя он будет последним.

Даже Аресу, отцу твоему, спасти не удастся

Дочь от жестокой судьбы — так львиных когтей не избегнет

Лань, повстречавшись в горах со львом, губителем стада.

Иль ты не знаешь, как много мужей рассталося с жизнью

Там, возле Ксанфской струи? сражены они нашей рукою.

590 Или блаженные боги тебя разуменья лишили

С тем, чтоб жестокие Керы тебя поглотили сегодня?"

Это промолвив, шагнул он вперед и мощной рукою

Дрот смертоносный метнул, изделье Хирона кентавра.

Страшную рану нанес он прямо над правою грудью

Пентесилее отважной; чернеющей крови потоки

Хлынули разом; она, склонив ослабевшие члены,

На земь копье уронила тяжелое. Мрачною тьмою

Очи покрылись ее и боль затмила сознанье...

— — — —

643 С горькой насмешкой тогда промолвил Пелея наследник:

"В прахе лежишь ты теперь на пожранье псам или птицам

Ты, злополучная! Кто убедил тебя выйти навстречу

Мне? Иль надеялась ты, из сражения выйдя живою,

Много даров дорогих получить от старца Приама

В плату за смерть аргивян? Но этот замысел вряд ли

Боги внушили тебе. Мы многих героев сильнее;

650 Войска данайцев мы — слава и блеск, мы троянцам приносим

Смерть — и тебе, злополучной. Видать, беспощадные Керы

Мысль заронили в твой ум, обычай покинувши женский,

Выйти на битву, в которой храбрейшие мужи бледнеют".

Это промолвив, рванул он копье, застрявшее крепко

В шее лихого коня и в сердце наездницы бедной,

И по пронзенным телам предсмертная дрожь пробежала.

Снял он сверкающий шлем с головы амазонки убитой, —

Солнца лучам был подобен тот шлем и молниям Зевса —

И пред очами Ахилла, хотя и в крови, и во прахе,

660 Образ прелестный открылся, — и лоб, и дивные брови,

Лик, что и в смерти чарующим был; и вокруг аргивяне

Стоя, красой любовались, богам блаженным подобной.

Девушка, лежа на голой земле, в доспехах, как будто

Лишь прилегла отдохнуть, — так Зевсова дочь, Артемида,

Дремлет порою в горах, устав от охоты за львами.

Воля Киприды благой, возлюбленной бога Ареса[26],

Пентесилее убитой такую красу даровала,

Чтобы над ней зарыдал бесстрашный Пелид-победитель.

Многие были бы рады в счастливый день возвращенья

670 Ложе свое разделить с такою супругой прелестной;

Так и Ахилл свое сердце снедал безмерной печалью,

Ставши убийцей ее, а не мужем: женой богоравной

Мог он ее увезти с собой в плодородную Фтию,

Столь непорочна была и видом подобна бессмертным.

— — — —

716 По́д вечер стали сыны отважные мощных ахейцев

С многих убитых снимать доспехи, покрытые пылью

После сраженья. И горько рыдал Пелея наследник,

Девушки нежное тело увидя лежащим во прахе.

720 Сердце его пожирала тоска и тяжелое горе,

Словно опять расставался он с другом любимым, с Патроклом.

С речью недоброй к нему в тот миг Те. рсит обратился:

"Эх ты, жестокий Ахилл, от какого внушения злого

Дух твой настолько смутился, что так безутешно горюешь

Ты о враге Амазонке, нам несшей беду и погибель?

Правда, всегда в своем сердце ты был женолюбцем безумным,

Мнится тебе, что она могла бы прекрасной супругой

Стать для тебя, если бы ты посватался к ней и женился;

Как хорошо, что в тебя она первою дроты метнула!

730 Ты ведь всегда был готов потешиться женской красою.

Мы же видали не раз — тебя уж ничуть не заботят

Мысли о воинской славе, как только завидишь красотку[27].

Жалкий вояка! Куда твоя сила и разум девались?

Где твоя царская мощь и величье? Ужели не знаешь,

Что на троянцев беду обрушило их женолюбье?

Нет на земле ничего, что было б страшнее для смертных,

Чем наслажденье на ложе: оно и юнцов покоряет,

Губит и мудрых мужей — трудом добывается слава!

Воину радость — Ареса дела и честь от победы;

740 Тот, кто от битвы бежит, стремится на женское ложе".

Так, издеваясь, Терсит говорит, — но гневом жестоким

Вспыхнуло сердце Ахилла; своею рукою могучей

Он в подбородок и в ухо ударил Терсита; на землю

Зубы посыпались все; и ударом страшным сраженный

Рухнул внезапно на землю Терсит, потерявши сознанье;

Хлынула кровь изо рта; а дух его, робкий и слабый,

Тело ничтожного мужа покинул — на радость ахейцам.

Часто он их клеветой оскорблял и злыми речами,

Сам же труслив был и слаб — позор для данайского войска.

750 Кто-то в толпе аргивян промолвил слово такое:

"Низкому мужу не след бесчестить вождей знаменитых,

Будет ли то втихомолку иль вслух — они страшны во гневе.

Правду Фемида блюдет и Ата бесстыдство карает,

Равною мерой она воздает за обиду обидой".

Вот что сказали данайцы. И, все еще гневом пылая,

Мощный воскликнул Пелид, на убитого глядя с презреньем:

"В прахе лежишь ты теперь, забыв о своем неразумье.

С мощью лучших мужей не может сражаться ничтожный.

Некогда ты в Одиссее его терпеливое сердце

760 Гневом ужасным зажег, его бранью безмерной осыпав[28].

Но не ему уподобился я, Пелид оскорбленный,

Дух твой исторгнувший ныне; тебя не тяжелым ударом

Я поразил. Ты сражен своей беспощадной судьбою,

Собственным духом бессильным, ничтожным.

Теперь от ахейцев Ты убирайся! средь мертвых веди свои речи пустые!"...

782 Пентесилею почтив, Атриды цари ее тело

Вместе с оружьем ее и с конем отдали троянцам,

Им унести разрешили ее в Илион многославный.

Много в ту пору Пелид сгубил людей злополучных:

Кровью была залита земля плодородная; трупы

Ксанфа теченье и бег Симоента собой запрудили.

Гнал пред собою троянцев Ахилл, их преследуя в бегстве

Вплоть до стены городской: охватил их ужас смертельный.

Верно б он, всех изрубив, к городским воротам пробился,

С петель сорвал их, свалил, разломал замки и засовы,

Мощным напором своим данайцам открыл бы дорогу

В крепость Приама, огнем спалил бы он город богатый,

30 Если бы Феб-повелитель не вспыхнул гневом жестоким,

Видя несметные толпы бойцов, сраженных Ахиллом.

Он, как зверь разъяренный, низринулся с высей Олимпа,

Лук свой неся за плечами и стрелы, несущие гибель,

Прямо к Пелиду рванулся навстречу и встал неподвижно;

С громом ударился лук об колчан и вспыхнули очи

Страшным огнем, и земля под ногою его задрожала.

Голосом грозным вскричал Аполлон и велел, чтоб немедля

Вспять обратился Ахилл, убоявшись божественной кары;

Феб от троянцев хотел отвратить неизбежную гибель:

40 "Стой, не преследуй бегущих, Пелид! Тебе не пристало

Тех, кто уже побежден, предавать безжалостным Керам;

Как бы тебе не пришлось изведать гнев олимпийцев!"

Так он воскликнул; но голос бессмертный не тронул Ахилла,

Над головою его беспощадные Керы кружились.

Бога веленье презрев, он громким кликом ответил:

"Разве не знаешь ты, Феб, я могу и с богами сразиться?

Что ж ты препятствуешь мне отомстить надменным троянцам?

Ты ведь однажды уже из рук моих вырвал победу

В день, когда Гектора ты от смерти спас неизбежной[29].

50 Как ликовали тогда, за стеной укрывшись, троянцы!

Нынче ж — отсюда уйди! Возвращайся в жилище блаженных,

Или тебя поражу я, хотя ты — и бог, и бессмертен!"

Феба минуя, Ахилл за троянцами снова погнался;

В страхе бежали они, к стенам приближаясь, и многих

В бегстве Ахилл поразил. Но, душой жестоко разгневан,

Феб, сам с собой говоря, промолвил слово такое:

"Ах, как безумствует он! Но теперь от гибели черной

Даже Кронид не избавит его, и никто не поможет,

Если кощунствует он и с богами выходит на битву!"

Взмыл он орлом в вышину и скрылся за темною тучей,

С выси воздушной он ранил Ахилла стрелой смертоносной

Прямо в пяту. И от боли жестокой могучее сердце

Дрогнуло. На́ землю рухнул Ахилл; так мощная башня

В бурную ночь, низвергаясь от силы подземных ударов,

Рушится вдруг и, гудя, сотрясаются недра земные.

Так же земля задрожала, когда Эакид был повержен.

Он ухватился рукой за стрелу, принесшую гибель.

"Кто же тайком поразил меня смертоносной стрелою?

Выйдет пускай мне навстречу, лицо свое пусть мне покажет!

70 Черною кровью его я омою и в самое сердце

Крепким ударю копьем — пусть сойдет он под своды Аида!

Острым мечом поразить меня в открытом сраженье,

Знаю, никто бы не мог из смертных бойцов и героев,

Если бы даже носил он в груди бесстрашное сердце,

Страха в душе бы не знал и крепче был кованой меди.

Тот, кто труслив, лишь тайком на того, кто сильней, нападет.

Пусть же он выйдет на бой! Пусть это — один из бессмертных,

Тех, что данайцам враждебны. Да, чую всезнающим сердцем, —

Сам Аполлон в этих тучах скрывается в мраке угрюмом.

80 Слышал давно я уже предсказанье от матери милой[30]:

Феба стрелою сраженный, погибну я жалкою смертью

Здесь, возле Скейских ворот[31], и слова ее не были ложны".

Это промолвив, он смолк, и своею рукою суровой

Разом из раны глубокой стрелу смертоносную вырвал.

Хлынули крови потоки и тьма его очи покрыла.

Бой на равнине пылал; бушевал Арес смертоносный;

Клич боевой раздавался в обоих войсках, и трещала

Крепкая кожа щитов от ударов меча или камня;

20 Так они силы теряли на тяжкой работе Ареса.

Но от сраженья вдали, ни еды, ни питья не вкушая,

В прахе, стеная, лежал Подалирий[32]; от брата могилы —

Он отойти не хотел; овладел им замысел страшный —

Гибель себе принести он задумал своими руками.

То он хватался за меч, чтобы с жизнью расстаться, то жадно

Кубка с отравой искал; но друзья за ним зорко следили,

Речью разумной пытаясь утешить его, но — напрасно.

Все же наверно ему удалось бы рукою своею

Душу свою загубить у свежей брата могилы,

30 Если б об этом молва не дошла до Нелеева[33] сына;

Жалость к убитому горем его охватила; немедля

Нестор пошел к многостонной могиле — на ней Подалирий,

Прахом посыпав главу и одежды свои растерзавши,

Бил себя в грудь и взывал со слезами к любимому брату.

Вкруг Подалирия много стояло, с ним вместе рыдая,

Слуг и рабов, и друзей, — и печаль их сердца наполняла.

С лаской спокойною Нестор страдавшему тяжко промолвил:

"Горький свой плач прекрати и расстанься с безмерной печалью,

Чадо мое! Не пристало разумному, храброму сердцем

40 Мужу над тем, кого нет, рыдать, как женщине слабой.

Ты воскресить его к жизни и к свету дневному не можешь;

В воздух незримо душа унеслась, а тела останки

Сжег беспощадный огонь и кости земля восприяла.

Как он расцвел, так увял. А ты бесконечное горе

Должен с терпеньем нести. Ведь и мне печальную гибель

Сына увидеть пришлось[34]; не хуже он был Махаона,

Разумом светлым он был одарен; из воинов юных

Был ли другой, кто с отцом был связан такою любовью?

Ради меня он погиб; он отца от гибели черной

50 Телом своим защитил; но в день его смерти заставил

Я себя пищу вкусить и живым зари я дождался,

Зная, что смертны мы все, что сойдем этой общей дорогой

Все мы в жилище Аида, что всем нам поставлены грани

Мрачные горькой судьбой; потому подобает нам, смертным,

Все претерпеть, что нам бог ниспошлет, — и радость, и горе".

Так он сказал: и ему отвечал Подалирий, в печали,

Слез бесконечной струей свой лик омочивши прекрасный:

"О мой отец, мое сердце безмерной растерзано болью;

Брата мудрейшего я потерял; он же — мой воспитатель.

60 Рано отец наш к богам отошел[35], и сиротку-ребенка

Брат, словно сына, в объятьях носил, а потом терпеливо

Тайнам искусства врача обучал; и в общем жилище

Общую трапезу мы разделяли в согласье и дружбе.

Вот почему моя скорбь нестерпима; и больше не в силах

Я после смерти его глядеть на сияние солнца".

Так он сказал, но ему ответствовал старец разумный:

"Всех нас, людей, божество обрекло на угрюмую долю,

Горе нам всем суждено и всех нас земля покрывает

После того, как пройдем дорогами разными жизни.

70 То, что хотим, получить мы не можем; и счастья, и горя

Жребии разных судеб у богов покоятся в лоне.

Многие тысячи их там, смешавшись, лежат; из бессмертных

Видеть их ясно не может никто, но божественным мраком

Вечно покрыты они; и одна только Мойра, рукою

В горсть захватив их, не глядя, бросает на землю с Олимпа.

Здесь то туда, то сюда их несет дыхание ветра;

Вот почему иногда тому, кто счастья достоин,

Выпадет тяжкое горе, а доля благая — злодею.

Так в слепоте и во тьме вся жизнь человека проходит.

80 Да, не безбедно она протекает; препятствий немало

Нам она под ноги мечет — и путь ее крут и извилист;

То поведет этот путь к многослезному горю, и тут же

К радости вдруг повернет; но нет никого из живущих,

Кто бы с рожденья до смерти был счастлив; у каждого — скорби.

Жизни недолог нам срок, и печали одной предаваться

Нам не пристало; должны мы, надежду на счастье питая,

Дух свой во мрак не ввергать; ведь молва среди смертных ведется,

Будто бы доблестных души восходят на вечное небо,

Злых же — нисходят во тьму. И по смерти двойная надежда

90 Брата ведет твоего — и сам он был милостив к людям,

Был и бессмертного сыном любимым; и будет, конечно,

Волей родителя он к небожителей сонму причислен".

Так убеждал своим словом разумным скорбящего Нестор,

Поднял его он насильно с земли и увел от могилы.

Горько рыдал Подалирий, вернуться назад порываясь,

Но, покорясь, к кораблям он пошел. А войско ахейцев

Тяжкий свой труд продолжало, с дружиной сражаясь троянской.

223 Был поражен Клеодор[36] стрелой из лука Париса.

Это узрев, Филоктет, неистовый отпрыск Поянта.

В бешенстве лук свой схватил и голосом мощным воскликнул:

"Нынче с тобою покончу я, пес! Ужасную кару

Я над тобою свершу — ты со мной захотел поравняться?

Смогут свободно вздохнуть наконец все те, кто в сраженьях

Силы теряет; твоя в том вина! Но скоро наступит

230 Час избавленья, как только погибнет нам беды принесший".

Это промолвив, свой лук с тетивой, искусно сплетенной,

Крепко он в грудь упирает и сводит концы его; метко

Целится он острием смертоносным — ведь в старости был он

Юноше силою равен почти; тетива завизжала,

И засвистела стрела налету и — цели достигла...

253 Громко Парис застонал; от раны в нем ум помутился,

Он заметался в смятенье; но тотчас врачи подбежали,

С поля сраженья троянцы его унесли; а данайцы

К черным своим кораблям воротились; жестокую битву

Темная ночь прервала, дав отдых измученным людям;

Сон, утешитель в беде, на усталые очи спустился.

Но до зари ни на миг Парис не забылся в дремоте:

260 Муки его успокоить никто не умел; бесполезны

Были целебные средства; судьбой предназначено было

Лишь от Эноны ему получить исцеленье от раны,

Если захочет она; и Парис предсказанью поверил;

Нехотя шаг свой направил, гонимый судьбою жестокой,

К бывшей супруге своей; и с криками мрачными птицы

С горных слетались вершин, и его на пути провожали,

С левой летя стороны; но Парис, хотя их и видел,

Их не боялся ничуть; надеялся он, что напрасны

Крики зловещие их, — а они ему смерть предвещала

270 Вот наконец он пришел к многомудрой Эноне; навстречу

Толпы прислужниц сбежались, дивясь; но, Энону увидев,

Пал он с мольбой о спасенье к ногам изумленной супруги...

283 Силы от боли теряя, к ней с речью такой обратился:

"Нимфа, супруга моя непорочная, я погибаю;

Гнев свой, молю, позабудь, не карай за то, что покинул

Дом твой некогда я, против воли; но грозные Керы

К ложу Елены меня завлекли; о если бы раньше,

Лежа в объятьях твоих я с дыханьем и с жизнью расстался!

Ныне же ради бессмертных богов, обитающих в небе,

290 В память супружеских ласк и нашей исконной приязни

Будь милосердна ко мне, избавь от муки жестокой,

Средства целебные ты положи на смертельную рану.

Знаю, судьбой решено — облегчить ты можешь страданья,

Если захочешь, мои. Одна ты от гибели черной

Можешь избавить меня и можешь предать меня смерти.

Сжалься скорей надо мной! отраву стрелы ядовитой

Ты уничтожь, пока силы еще сохраняются в теле!

Черную злобу забудь, позабудь о горькой обиде,

Не допусти умереть мне жертвой судьбы беспощадной!

300 Здесь пред тобою во прахе лежу я; внемли же моленьям!

Знаешь и ты, что Мольбы — питомицы грозного Зевса;

Тех, кто с душою надменной внимать им не хочет, карают

Тотчас они, насылая на них многостонных Эринний.

О всемогущая, ныне безжалостный приговор рока

Ты от меня отврати и мое не карай неразумье!"

Так он промолвил, страдая, но мрачный свой дух не смягчила,

Гневно над ним издеваясь, ему отвечала Энона:

"Ты почему же явился ко мне? ведь меня ты покинул

В доме моем опустевшем, рыдающей в горе безумном.

310 К дочери Тиндара[37] ныне иди же, нам горе принесшей,

Радость в объятьях ее ты ищи; она ведь сильнее

Бедной супруги твоей; над ней даже старость не властна.

Стань перед ней на колени, а мне твои жалкие речи

Слышать противно, и слезы твои мне сердца не тронут.

Если от дикого зверя могла бы я силу и злобу

Взять, то, тебя растерзав, я твоей бы насытилась кровью;

Нет, не удастся тебе смягчить мое сердце мольбами;

Что ж не поможет тебе Киферея в венке ароматном?

Как это Зевс-повелитель покинул любимого зятя?[38]

320 Их о спасенье моли. От меня уходи поскорее,

Жалуйся всем, кому хочешь, богам ли блаженным, иль людям.

Даже бессмертных богов ты, безумец, повергнул в несчастье;

Птицы терзают тела их сынов[39], убитых в сраженье.

Выйди ж из дома скорей моего, возвращайся к Елене;

Ты ведь и ночью, и днем к ней одной лишь страстно стремишься,

С ней наслаждайся беседой любовной; от тяжкой болезни.

Верно, избавит тебя и несносную боль успокоит".

Речью такою его прогнала из любимого дома,

Но и судьбины своей, обезумев, она не постигла.

330 Керы ее ожидали, и вскоре за мертвым супругом

Было уйти суждено ей; так Зевсова воля решила.

В Иды дремучих трущобах Парис,.упавши на землю

332а [Возле тропы над ущельем, покорный жестокому року,]

К смерти готовился близкой и горько скорбел он душою.

Гера его увидала и сжалилась сердцем бессмертным:

С мощных Олимпа высот, из палат повелителя Зевса,

Верных прислужниц послала к Парису; Селеной[40] прекрасной

Некогда были они рождены от мощного Солнца.

— — —

361 В доме Приама Елена беседу вела, восседая

Между служанок своих. А Париса на Иде далекой

Жизнь покидала в тот миг; и его возвращенья Елене

Видеть уже не пришлось. Над мертвым, в слезах разливаясь,

Нимфы рыдали, о нем вспоминая, как был он малюткой,

Как, между ними живя, веселил их резвостью детской.

С нимфами плакали вместе и те пастухи, меж которых

Стадо он некогда пас — и вторили плачу ущелья.

Многострадальной супруге Приама о доле печальной

870 Сына ее Александра[41] пастух пришедший поведал.

Дрогнуло сердце ее, подкосилися ноги от скорби

И, зарыдавши, она такое промолвила слово:

"Умер ты, милый мой сын, и новое горе на горе

В сердце моем налегло, неизбывная скорбь; ты милее

Был мне всех прочих сынов, кроме Гектора; вместе обоих

Ныне оплакивать стану, терзая печальное сердце.

Волей блаженных богов нам великие посланы беды;

Рок с нами злое замыслил и ждут нас жестокие муки.

О, если б раньше могли умереть мы в покое и счастье!

380 Знаю я, много еще нам придется страданий изведать,

Гибель детей увидать, разрушенье родимого града.

Пламя пожаров зажгут в нем руки данайцев отважных;

Знаю, моих дочерей и невесток, и юных троянок,

Будут делить, как добычу, и гнать на позорное рабство".

Так говорила она, заливаясь слезами. Но с нею

Вместе не плакал Приам. Над могилой лишь Гектора слезы

387а [Дил он; из всех сыновей ему Гектор всего был дороже]

Был он отважен и храбр и сражался копьем за отчизну;

Смерть же Париса отцу покоя души не смутила,

Но, неустанно рыдая, стояла у тела Париса

390 Между троянок Елена; и скорбью, и гневом пылало

Сердце в груди у нее; и в мыслях она говорила:

"Муж злополучный, погиб ты! И мне, и себе, и троянцам

Горя принес ты немало! Теперь же на страшные беды

Ты покидаешь меня: впереди еще худшее горе.

О, если б Гарпиям я попала в железные когти!

Если бы вместе с тобой мне погибнуть судьба разрешила!

Ныне боги тебя покарали суровою казнью,

Мне ж, злополучной, что делать? О, как меня все презирают,

Как ненавистна я всем! Куда мне бежать, я не знаю.

400 Если к данайскому войску пойду я, они избиенью.

Верно, подвергнут меня; но могу ль я и здесь оставаться?

Рано иль поздно троянцы меня на куски растерзают;

Тело мое даже в землю зарыть ни один не захочет,

Псы меня жадно пожрут, расклюют крылатые птицы!

О, если б сжалился Рок и мне раньше послал избавленье!"

Так говорила она, не столько печалясь о муже,

Сколько безумье свое вспоминая в раскаянье горьком.

Также троянки кругом не о смерти Париса грустили,

Но вспоминали одни в тоске о родителях милых,

410 Иль о мужьях, иль о детях своих, иль о родичах близких.

Только одна лишь Энона терзалась сердечною мукой,

Но не стояла она меж троянок, их плач разделяя;

Прячась от взоров людских и в спальном покое укрывшись,

Тяжко стонала она на прежнем супружеском ложе.

В зимнюю стужу покрыты суровой корой ледяною

Скалы крутые и рощи, засыпаны снегом ущелья;

Если ж весенняя буря их теплым овеет Зефиром,

Тают и льдины, и снег, потоки с холмов низвергая.

Но на горе снеговой никогда родник не иссякнет

420 И нескончаемо он источает струю ледяную.

Так, истомленная болью, она, неустанно рыдая,

Таяла, плача о том, кто был некогда мужем любимым.

Так говорила она своему печальному сердцу:

"О как была я безумна! О жизнь моя, полная горя!

Как я любила его, злополучного, в сладкой надежде

Вместе состариться с ним и дойти до смерти порога,

Быть с ним в согласье всегда. Но боги решили иначе.

Черные Керы, зачем вы тогда же меня не убили,

В час, как решили меня разлучить с Александром навеки?

430 Все же пускай он меня при жизни покинул, но к смерти

Вместе я с ним поспешу и ближайшей зари не увижу".

Эти промолвив слова, о гибели мужа печальной

Долго она вспоминала и, слез изливая потоки,

Таяла в них, словно воск на огне, но таилась, скрывая

Горе свое от отца и прислужниц в красивых одеждах.

Этой порой, из глубин Океана возникши, на землю

Ночь поднялась, утешенье неся и покой от страданий.

Крепко родитель Эноны заснул, и заснули служанки;

Тут потихоньку она отодвинула в спальне засовы

440 И побежала из дома быстрее, чем ветра дыханье.

Так же, как в горных лесах, гонимая жгучею страстью,

Мчится телица навстречу быку в неустанном стремленье,

Мчится, не помня себя, и пастух отступает в испуге, —

Ласки его позабыла она — и могучая сила

Гонит все дальше и дальше ее по трущобам и дебрям.

Так же дорогою длинной бежала Энона, и в мыслях

Было у ней лишь одно — взойти на костер погребальный;

Даже не знала она, устала иль лет; все быстрее

Мчалась, забыв обо всем; ее гнали жестокие Керы,

450 Мощь Кифереи гнала; не боялась ни хищников диких,

Ночью бродящих, она; а прежде пред ними дрожала.

Скалы крутые в дремучем лесу ее бег не сдержали,

Не были страшны ущелья глухие, ручьи и обрывы.

С неба ее увидала Селена богиня и, вспомнив,

Как полюбила сама она милого Эндимиона,

Сердцем Энону до слез пожалела и с неба сиянье

Яркое ей пролила и дорогу ее озарила.

Горы крутые пройдя, Энона к костру прибежала;

Нимфы о мертвом Парисе рыдали, в слезах растекаясь;

460 Мощное пламя пылало, его обнимая; из леса

Много пришло пастухов и с собою большие вязанки

Веток смолистых и хворост они принесли простодушно —

Этот последний, печальный подарок владыке и другу.

Плача, стояли они у костра. Подбежавши, Энона,

Взгляда не бросив вокруг, немедля, без плача и стона,

Лик свой прекрасный и очи закрывши густым покрывалом,

Бросилась в пламя костра. Раздались напрасные вопли;

С мужем сгорела Энона. А нифмы вокруг, в изумленье

Речи вели меж собой, пораженные верной любовью,

470 И не одна среди них в своих промолвила мыслях:

"Да, злополучный Парис, зачем ты с супругой расстался,

Верно любившей тебя, и к подруге ушел ненадежной?

Тяжкое горе навлек на себя, на троянцев, на город;

Был ты безумен, забыл ты о скорбной и мудрой супруге.

Даже тебя, кто ее оскорбил, разлюбил и покинул,

Больше любила она, чем сияние светлого солнца".

Вот что подумали нифмы: тела же Эноны с Парисом

Ночь всю до самой зари на костре горящем пылали.

Вкруг пастухи в изумленье стояли; так в древнюю пору

480 Сонм аргивян удивлялся, собравшись толпою и видя,

Как обнимала Эвадна в отчаянье труп Капанея, —

Был поражен он стрелой громовой повелителя Зевса.

После того, как Энону с Парисом могучее пламя

В прах обратило обоих, над пеплом, еще неостывшим,

Чистым вином возлиянье свершили, а кости супругов

Вместе сложили в кратe’р золотой; и в холме надмогильном

Скрыв их, высокую насыпь над ними воздвигли; и рядом

Две одинаковых стелы поставили там; и доныне

Камни несут на себе рассказ о страсти и скорби.

Долгой и тягостной брани предел и конец долгожданный[42]

Храбрый отряд конеборных бойцов Афины аргосской[43],

В многих сказаньях воспетый[44], и я поспешу возвеличить.

Мне расскажи, Каллиопа, про древнюю распрю народов,

Долгой войны разрешенье поведай мне в песне недолгой.

В старческой злобе своей, убийством еще не насытясь,

Гибель Эни́о несла троянским мужам и данайцам.

Годы текли за годами — настало десятое лето;

Стали тупыми мечи, расшатались могучие копья,

10 Латы уже не звенели, и крепкое стерлось плетенье

Прочных ремней, на которых держались щиты и колчаны;

Дротов удар отражать не могли щиты боевые,

Луков изгиб ослабел и рассыпались острые стрелы;

Скудного корма из ясель не ели, понурившись, кони;

То о друзьях тосковали они из той же упряжки,

То своим ржаньем унылым взывали к возницам погибшим.

Лег под могильным холмом Пелид вместе с другом убитым.

Сына любимого смерть престарелый оплакивал Нестор[45];

Мощную силу Аянт погубил своею рукою,

Лезвие злое меча в безумии кровью омывши.

Горько рыдали троянцы о том, что с позором влачилось

Гектора тело вкруг стен[46]; но приблизилось новое горе:

Слезы пришлось проливать над могилой бойцов иноземных,

С разных пришедших краев, говоривших на чуждых наречьях.

Пал Сарпедон, полководец ликийский; пришел он под Трою,

Матери волю исполнив, что с Зевсом в любви сочеталась;

Был он Патрокла копьем поражен; и по воле отцовской

Воздух кровавым дождем омыл убитого тело.

В темную ночь был во сне смертельном погублен коварно

30 Рес, повелитель фракийцев; и после смерти Мемнона

Мать его Эос покрыла свой лик туманом небесным,

Света дневного сиянье в тот день печальный похитив.

Девушек, верных Аресу, отряд, с Термодонта пришедший

(Тех, что не знают мужей и грудь железом калечат),

Горько потерю оплакал красавицы Пентесилеи;

В край незнакомый она на подмогу пришла и немало

Женской рукой положила мужей на поле сраженья.

Только один был сильнее — Ахилл; он копьем смертоносным:

Душу исторг ей, и шлем ее снял, и могилу оплакал.

40 Но до последнего дня под охраной стены богозданной

Крепко стоял Илион на своей нерушимой основе.

В тяжких сраженьях томясь, погибали ахейцев дружины,

Силы свои напрягая в последних жестоких усильях.

Тщетно б свой пот проливала Афина[47], трудясь неустанно,

Если б к данайцам из Трои, как гость, не пришел прорицатель[48]:

Брак был противен ему Деифоба[49], бесчестный и дерзкий,

Жалости полон он был к Менелаю, страдавшему много;

Скорый конец неизбежный предрек он родимому граду;

И предсказанью Гелена поверив, немедля ахейцы

Стали готовиться вновь к окончанию тягостной распри.

Крепкою сбруей из кожи бычачьей коня разукрасив,

Разом троянцы взялись за канат, искусно сплетенный,

В город коня[50] повлекли на вращавшихся быстро колесах,

С грузом отважных мужей, в нем сокрытых. Вокруг раздавались

Звуки форминги и флейты, сливаясь в звенящую песню.

310 О, злополучное племя людей неразумных!

В тумане Темном бредущих! Как часто, пустыми забавами тешась,

Видеть не могут они, что стремятся к погибели скорой.

Так и с троянцами в город, судьба, им смерть уготовав,

Вместе, незванной, вошла; и что страшное близкое горе

Сами они за собою влекут, им неведомо было.

Много цветов, на росистых лугах у реки расцветавших,

В свежий венок заплетя, своему убийце[51] обвили

Пышную гриву они. Но под кованым ободом медным

Тяжко стонала земля; отвечая ей скрипом и стоном,

320 В кольцах вращались колес железные крепкие оси.

Стали канатов узлы, протираясь, слабеть в напряженье,

Дымом охвачены были скрепленья натянутой сбруи.

Тяжкий свой труд облегчали влекущие криком и шумом.

Откликом громким лесов отзывалась тенистая Ида;

Звонкие воды шумели в стремнинах кипучего Ксанфа,

Им откликался поток Симоэнт; но с небесного свода

Грянула Зевса труба, предвещая, что близится битва...

342 Сонмы троянок, ликуя, наполнили улицы Трои;

Девушек юных и жен молодых, Илифию познавших[52],

С песнями шел хоровод в святилище древней богини[53].

345 Многие, сбросив с себя покрывала и пояс узорный,

Вместе с цветами вязали коню ожерелье, сплетая;

Или срывали печати с глубоких сосудов, в которых

Долго хранилось вино с золотым ароматным шафраном,

И выливали на землю осадок густой и душистый.

350 С девичьим звонким напевом сливалось мужей ликованье,

Лепет веселый детей — с приветственной песнею старцев...

358 Только Приамова дочь, одна, вдохновленная богом,

В доме не в силах была оставаться, сорвавши засовы,...

365 Жалом разящим провидца она, уязвленная, мчалась,

Лавр потрясая священный, по городу, тяжко страдая,

Вопль испускала ужасный; она о родителях милых

И о друзьях позабыла, с стыдливостью женской рассталась.

Так, как в трущобах лесных фраки́янка дикая мчится

370 В день, когда бог Дионис напевом флейты манящим

В горы ее завлечет и она, с безумьем во взоре,

Темным плющом обвита, бежит, покрывало отбросив,

Также в ответ на призыв взметнувшись духом крылатым,

Мощным гонимая богом, в безумье носилась Кассандра[54],

Косы терзая густые и воплями грудь разрывая:

"О, злополучные люди! Зачем в наши стены влечете

Этого злого коня? О, зачем вы сами спешите

К ночи последней и к сну, от которого нет пробужденья?

Шествие это к несчастью ведет нас, и скоро свершатся

380 Беды, рожденные снами ужасными бедной Гекубы[55];

Год наступил, он закончит свой труд, он готовит развязку:

Воинов скоро отважных придет к нам дружина, сверкая

Блеском оружья; родит их угрюмою темною ночью

Конь этот страшный; и быстрым прыжком на землю спустившись,

Бросятся в ярости бурной последние воины в битву.

Но не от мук родовых отверзнется страшное чрево;

Воинов этих рожденных не примут женские руки;

Нет, Илифи́ей коню будет та, чьей рукою он создан;

Полное чрево раскроет она; восприемницей станет

390 Этого страшного чада Афина[56], крушащая стены,

Вижу — меж башен троянских бушует, разлившись повсюду.

Алая крови пучина, вздымаются волны убийства.

Цепи ужасного брака куются для женщин злосчастных;

В этой древесной пещере скрывается страшное пламя.

Горе, о горе! и мне, и тебе, мой город родимый!

В прах обратишься ты скоро; и рухнет творенье бессмертных,

Лаомедонтовы стены дотла разрушены будут[57].

О мой отец, моя мать! Рыдаю о вас я! Ужасно

То, что претерпите вы. Отец мой несчастный, на землю

400 Там, где Хранителя Зевса алтарь, ты будешь повергнут,

Ты ж, благородная мать, ты по воле богов потеряешь

Женский свой облик; собакой завоешь о чадах погибших[58].

О Поликсена! Тебя, сошедшую в землю родную[59],

Буду оплакивать я, но недолго; о если б могла я

Пасть от руки аргивян, на твоей рыдая могиле!

Горе! Зачем я живу? Ведь я знаю, меня ожидает

Более страшная смерть и чужая земля меня скроет.

Знаю, царица и мне, и мужу-царю приготовит

Гибельный дар — от войны отдохнет он на ложе последнем[60].

410 Слушайте ныне меня! Узнайте, что вас ожидает!

Тучу судьбы роковой отгоните, над нами нависшей!

Мощное чрево коня рубите скорей топорами

Или спалите огнем! Пусть гибнет коварное тело

Вместе с врагами! Пускай на данайцев обрушится горе!

Вы же, пируйте со мной! Поскорей в хороводы смыкайтесь!

Ставьте крате́ры! Пришла к нам пора свободы желанной!"

Громко кричала она — но никто ее речи не верил;

Так повелел Аполлон, ниспославший ей дар предвещанья[61].

С речью суровой и гневной к Кассандре отец обратился:

420 "Прислана злобным каким божеством ты, провидица злая?

Дерзостным лаем своим испугать ты нас хочешь, собака!

Всё не насытилась ты безумной своей болтовнею.

Радости нашего пира как будто завидуя, снова

К нам ворвалась ты в тот день, как Зевс, наш Кронид повелитель

Дал нам свободу узреть, корабли Ахейцев рассеяв.

Нынче копье не летит и покоится лук, не натянут,

Смолкло бряцанье мечей, не свистят замолчавшие стрелы:

Пляски и сладкие песни повсюду, и распря затихла.

Мать не рыдает над сыном и, мужа на бой проводивши,

430 Нынче жена не заплачет над трупом, оставшись вдовою.

В дар принимает коня владычица града, Афина.

Дерзкая дева, одна ты, вопя пред воротами дома,

Ложно пророчишь беду, беснуешься в диком безумье,

Терпишь напрасные муки и город святой оскверняешь.

Прочь уходи! Нас теперь хороводы, пиры ожидают.

Нет под троянской стеной угрозы, так долго стоявшей.

Голос пророческий твой нам отныне уж больше не нужен!"...

Это промолвив, Приам велел непокорную деву

440 В спальне замкнуть; и отцу покорилась она против воли.

В девственном спальном покое на ложе упала, рыдая;

Жребий свой знала она и видела, как, разгораясь,

Пламя уже бушевало в стенах ее града родного.

Этой порою троянцы воинственной деве Афине

В храме коня посвятили, поставив на крепком подножье;

Жертвы богам возложили на жертвенник в яркое пламя;

Боги ж свой взор отвратили и тщетной не приняли жертвы.

В городе все пировали, все буйством кипело безмерным,

Буйством, что следом идет за вином, мужей веселящим.

450 Разум утратили все и, в пьяный сон погрузившись,

Город затих. У ворот лишь немногие стражи остались.

Свет той порою угас и спустилась в божественном мраке

Ночь на крутой Илион, ему несущая гибель.

Облик старухи седой приняв, к аргивя́нке Елене,

Хитрость тая, Афродита вошла, искусная в кознях;

К ней обратилась она с таким убеждающим словом:

"Знай, дорогая, зовет тебя Менелай полководец,

Муж твой. В коне деревянном он скрыт, а с ним и другие

Славных ахейцев вожди, что руки твоей прежде просили.

460 Тотчас к нему ты иди! Позабудь о старце Приаме,

И о троянцах других, позабудь о самом Деифобе.

Я отдаю тебя вновь Менелаю, страдавшему долго".

Это сказав, удалилась богиня; и сердцем смятенным

Ей покорилась Елена; из спальни своей ароматной

Вышла, и следом за ней Деифоб; на пути ее видя,

Долго глядели ей вслед троянки в хитонах нарядных.

В зданье высокое храма Афины вступила Елена:

Очи свои на коня устремив, она долго стояла;

Трижды потом обошла вкруг него, аргивян завлекая,

470 Жен их кудрявых она по имени всех называла

Голосом нежным своим. Они же, сокрытые, тяжкой

Болью терзались в душе и в молчании слезы глотали...

487 Многих ахейцев могла б соблазнить лукавством Елена,

Если бы, грозная ликом, покинув эфир, не предстала

Дева Паллада пред ней, Елене лишь зрима; из храма

490 Вывела тотчас ее и сказал суровое слово:

"Жалкая! Вот до чего довели тебя злые деянья,

Жажда объятий чужих и козни лукавой Киприды!

Первого мужа ничуть не жалеешь? И дочери видеть

Ты, Гермионы, не хочешь? Опять помогаешь троянцам?

Прочь уходи! И над спальней своею, поднявшись на башню.

Пламя привета зажги кораблям плывущим ахейским".

Сделала тщетным Афина Елены пустое лукавство.

В спальный покой возвратилась Елена. А этой порою

В городе кончились пляски и все погрузилось в дремоту.

500 Звуки форминги умолкли, лежала усталая флейта

Возле кратера; валился вином переполненный кубок

И разливалось вино, струясь по рукам ослабевшим.

Спутница тьмы, тишина, над городом всем воцарилась;

Не было слышно и лая собак; и, казалось, молчанье

Ждет, призывая к себе убийством дышащие клики.

Гибельный жребий троянцев уже на весы свои кинул[62]

Зевс, повелитель войны, и призвал ахейцев на битву.

Феб Аполлон со стены городской Илиона твердыни

С грустью на храм свой взирал в плодородных пределах[63] ликийских.

510 Весть аргивянам Синон посылал с могилы Ахилла

Ярко горевшим костром, во тьме светившим далеко[64].

И полыхало всю ночь над спальным покоем Елены,

Путь освещая бойцам, золотистое факела пламя.

После того, как погиб Дионис, древнейший и первый,

Зевс, наш родитель, раскрыл хитроумного зеркала козни[67]:

В ярости молнию бросил он в Землю, праматерь Титанов.

Тех, кто убийство свершил Загрея, рогатого чада[68],

210 В Тартара сводах замкнул. И вот — загорелись деревья,

В жарком поблекли огне зеленые кудри земные,

Пламя объяло Восток; от стрелы огневой, раскаленной,

Бактрии край запылал; от страшного жара иссохли

Воды в стране Ассирийской и волны Каспийского моря,

Земли Индийских пределов; кипел в Эритрейском заливе

Огненный вал и арабский Нерей[69] добела раскалился.

Молнией Зевс поразил и страны, где солнце заходит;

Гневом горел он за милое чадо; палящей стопою

Жаркий Зефир иссушил всю воду в пределах Заката

220 Вплоть до Арктических стран; своим дыханьем горячим

Он растопил ледяную кору на море Борея[70],

И снеговая метель, над заливом летя Козерога,

С искрой полуденных стран повстречавшись, огнем запылала.

Слезы обильно из глаз потоками рек проливая,

К Зевсу с мольбой Океан обратился, прося о пощаде.

Видя, что все на земле от молнии жгучей поблекло,

Сжалился Зевс и решил залить струей водяною

Тлеющий пепел пожаров и раны земли опаленной.

Он, повелитель дождя, затопил пределы земные,

230 Тучи густые собрал на высоком своде небесном,

Грянул удар громовой — это Зевса труба заревела...

250 Вдруг в семичастном эфирном чертоге[71] засовы открылись

Волею Зевса, владыки дождя; заплескались в заливах

Волны, забили ключи, зашумели, кипя, водопады;

Влажные чада отца Океана, пруды и затоны,

Стали водой наполняться; подземные хлынули воды

И над седым Океаном взлетели фонтаны, как стрелы;

Капли стекали со скал; по холмам, дотоле безводным,

Горные струи ручьев понеслись, как мощные реки;

Волны морские вздымались, ущелья в горах затопляя;

Стала толпа Нереид Ореадами. Бедная Эхо

260 Тщетно пыталась к воде приучить неумелые руки, —

Снова боялась за девство свое, — как бы, спасшись от Пана,

Ей Посейдону теперь не пришлось в добычу достаться.

Львы, что в морях обитают, подплыли к высоким утесам,

К львам сухопутным в пещеру прокрались и стаей веселой

Свой повели хоровод; в глубоких стремнинах залива

Встретил дельфина морского кабан, блуждающий в дебрях;

А по обрывистым тропкам крутого хребта снегового

Плавали вместе и звери, и рыбы; полип многоногий

Вдруг, заблудившись меж скал, наскочил на горного зайца.

270 Влажное племя, Тритоны зеленые, в чащах лесистых

Бойко ныряли в волнах, шевеля хвостом раздвоённым.

В горных пещерах, где Пан обитает, они приютились,

Словно хотели с орлами поспорить, и раковин пестрых

Кучу оставили там. На холмах, водою покрытых,

Встретился с Паном пещерным Нерей, потерявший дорогу.

Пан же, гористые выси сменивший на волны морские,

Скрылся в пещере сырой, где некогда пряталась Эхо.

Нынче расстаться пришлось ему со свирелью намокшей.

Множество смертных людей в тот день от потопа погибло,

280 В море могилу найдя; и трупов их жалких немало

В волнах всплывало морских и носилось в пене прибоя.

К шумной реке снеговой припали голодные звери,

Жадно глотая струю, летящую с гор; но внезапно

Рухнули в воду и лев, и кабан. И в общем потоке

Реки с ручьями смешались; нахлынули волны морские,

Все воедино слилось; и четыре яростных ветра

В общем порыве носились над водным бескрайным простором.

Видя, что суша исчезла, что более грозный владыка,

Землю дождем заливая, основы ее сотрясает,

290 Был оскорблен колебатель земли и морей повелитель;

Выдернул гневной рукой он из моря свой острый трезубец.

— — —

367 Был лишь один мореход недоступен пучине грозящей:

Девкалионов ковчег[72] скользил по волнам и спокойно

Верным путем своим плыл, якорей и причалов не зная,

370 След свой чертя бороздой в волнах ледяного потопа.

Все в мирозданье смешалось; и узы былого согласья

Чуть меж людьми не порвал Эон[73], кормилец вселенной.

Но по велению Зевса владыка морей темнокудрый[74],

Ставши на самом высоком утесе горы Фессалийской,

Мощным трезубцем ее расколол и раскрылись внезапно

Недра горы и стремглав в них воды, сверкая, рванулись,

Жадно в себе поглощая потоки талого снега,

Вновь показалась земля; ручьи стремительно мчались,

В тьму низвергаясь, и вновь обнажались горные склоны.

380 Жарким дыханьем своим осушил увлажненную землю

Гелиос; вновь к берегам притекли обмелевшие реки;

Ил на болотах застыл в лучах согревающих солнца.

Смертные люди к труду возвратились и с новым искусством

Стали жилища свои на каменном класть основанье.

Строились вновь города и дома заселялись повсюду;

Новых людей поколенье пути по земле проложило;

Вновь улыбнулась природа и шумные стаи пернатых

Стали крылами опять рассекать воздушные выси.

Весело все пировали, вокруг кратера собравшись;

230 Звонкую песню пропел им Левк, самоучка-лесбиец,

Как на Олимп напало Титанов древнее племя;

Правду поведал о том, как Зевс победил многомощный,

Как он стрелой громовой поразил бородатого Крона

И побежденного ввергнул в угрюмую Тартара бездну;

Крон отбивался оружьем зимы леденящей, но — тщетно.

Был на пиру и Лапэт — он родом был с мирного Кипра.

Близко к певцу он подсел и, выбрав кусок пожирнее,

Славно его угостил и просил его песню другую

240 Спеть — ее часто поют в веселых речистых Афинах, —

Как Афродита решила в тканье с Афиной сравняться.

Левк, заиграв на форминге, запел о Киприде сказанье.

"Некогда впало ей в ум заняться тканьем и пряденьем.

Тайно к Афины станку пробралась и рукой неумелой

Острый схватила челнок — непохож он на пояс Эротов.

И натянула богиня такую густую основу,

Словно из ивовых прутьев она канаты крутила;

Точно такою веревкой, искусно сплетенною, длинной

Опытный плотник-старик корабельные ребра сжимает.

250 Целые дни проводила она и целые ночи

Возле станка, распускала, ткала и опять распускала,

Чуждым терзая трудам непривычные нежные руки.

Гребнем зубастым она обскребала шерсть для хитона,

Каменным тяжким грузилом равняла нити основы,

Пеплос иглой расшивала — и стала Киприда Афиной.

Но безуспешен был труд: на пеплосе, сотканном ею,

Толстые нити основы сплетались в узлах безобразных,

А на хитоне неровном основа рвалась беспрестанно.

Двое свидетелей было ее трудов неусыпных:

260 Гелиос видел ее, зажигала ей светоч Селена.

Но орхоменские девы[75], служанки пафийской богини,

Больше уже не вели хороводов: наматывать пряжу

Стала теперь Пасифая, Пейто — кудель навивала,

И над основой Аглая трудилась, Киприде в подмогу.

Не было слышно нигде ликования праздников брачных;

Стали ненужными песни, и свадьбы уже не справлялись;

Старец Эон зарыдал, кто правит рождающей жизнью.

Бросил Эрот свой пылающий лук с тетивой ослабевшей

И борозду мировую никто не пахал и не сеял.

270 Нежные звуки форминги умолкли, молчали свирели,

Звонкая флейта напев: "О Гимен, Гименей!" позабыла[76];

Жизнь убывала повсюду, иссяк источник рожденья,

Сломаны были засовы, крепившие связи супругов,

И увидала Афина старанья богини Пафийской;

Смеха сдержать не могла, хоть и вспыхнула гневом, увидя

Грубую ткань, что соткала Киприда рукой неумелой.

Все рассказала Афина бессмертным богам и с упреком

Горьким она обратилась к отцу своему и Киприде:

"Что же дары ты свои отнимаешь, небесный владыка?

280 Долю, сужденную мне от Мойр, выполнять не могу я;

Жребий, мне данный, взяла твоя же-дочь Афродита.

Жребий Афины отнять не хотела владычица Гера,

Зевса отца и сестра, и супруга; чинит мне обиду,

Мне, кто с рожденья владеет щитом, мне, помощнице в битвах,

Эта привратница спален, богиня изнеженной ласки;

Мне оскорбленья наносит она, не умея сражаться.

Разве она защищала Олимп иль разила Титанов

Поясом женским своим? а теперь — на меня нападает.

Ты мне ответь, Артемида-охотница, разве видала

290 Ты меня мечущей стрелы, зверей загоняющей в дебрях?

Кто ж Синеокую кличет, когда родильницы стонут?"[77]

Слыша Афины слова, на Олимпе живущие боги

Все захотели взглянуть, как взялась за работу Киприда,

И увидавши труды ее руки неумелой

Стали кругом и дивились ее неудачным издельям.

И, рассмеявшись, промолвил Гермес, охотник до шуток:

"Ткацкий станок — за тобой; так отдай же Афине свой пояс.

Если ты ткать научилась и острой владеешь иглою,

Верно, сумеешь владеть и копьем, и эгидой Афины.

300 Знаю, зачем, Киферея, взялась ты за труд непосильный,

Хитрость твою разгадал я: Арес, твой возлюбленный, верно

Новый хитон приготовить просил для услады любовной.

Надо и пеплос Аресу соткать; но только не вздумай

Щит на нем выткать — оружье Киприде совсем не пристало;

Вышей-ка лучше на нем Фаэтона в лучах светозарных;

Он ведь богам рассказал, кто тайно делил твое ложе;

Может быть, нити цветные сплетешь ты в крепкие сети

Или любовника образ ты вышьешь рукою стыдливой?

Лук свой, Эрот, позабудь и за прялку садись поскорее;

310 Нитки разматывать будешь для матери, труд возлюбившей.

Звал я крылатым тебя, теперь ты ткачом назовешься;

Жилы бычачьи на лук ты натягивал, бог огнеликий,

Ныне же нити в иглу продевай, со стрелами расставшись,

Нитью златою ты вышей Ареса с златой Афродитой;

Дай ему в руки челнок, на что ему щит толстокожий?

Верно, захочет и он с Кифереей прилежной трудиться.

Нет, Киферея богиня, дай отдых рукам утомленным!

Ветры пускай эту ткань разнесут, ты ж, в свой пояс облекшись,

Вновь позаботься о браках: ведь космос, источник рожденья,

320 Бродит в печали, а ты расшиваешь здесь пеплос ненужный".

И улыбнулись Олимпа владыки на шутку Гермеса.

Бросив хитон недотканый и нити основы порвавши,

От Синеокой на Кипр Киферея ушла пристыженной,

Сделалась снова, как прежде, кормилицей рода людского.

И многовидную жизнь чарующей пояса мощью

Снова стал сеять Эрот на ложах в круги мировые.

Так меж пирующих Левк сложил сладкозвучную песню.

В ней Афродиту воспев, рассказал, как, прясть не умея,

Вздумала вдруг состязаться с Афиной, ткачихой премудрой.

Лучник искусный Тектаф[78] пришел, к походу готовый.

Некогда смерти голодной он ждал, но в уста его тайно

Дочь его грудью своей излила поток животворный.

Кожа иссохла на нем, он подобен был трупу живому.

Был на него скиптроносец в ту пору жестоко разгневан,

Царь Дериад; заключил он Тектафа в тяжелые узы,

Связанным бросил в темницу и крепкими запер замками.

Пищи лишен был Тектаф и питья, истощен и измучен,

Солнца лучей он не видел и светлого круга Селены.

110 В недрах глубоких земли был скрыт этот муж злополучный,

Влаги ни капли, ни трапезы скудной, ни света не видя.

Кожа прилипла к костям; в пещерной тюрьме под скалою

В страшных он муках томился. Терзал его голод безмерный;

Он, задыхаясь, ловил губами иссохшими воздух,

Стал бездыханному трупу подобен, еще не умерший.

Начал он заживо гнить и его уже тленье коснулось.

Стражей отряд у дверей его сторожил неусыпно.

Но хитроумная дочь Тектафа лукавою речью

Их обманула. В ту пору была она юной женою,

120 Только недавно родившей; и стражей она умоляла:

"Не убивайте меня, сторожа! Ничего я не прячу.

Нет ни еды у меня, ни питья — чем отца мне утешить?

Слезы, лишь слезы одни я ему принесу. Поглядите,

Я же с пустыми руками пришла, — вы видите сами.

Если не верите мне, то скорей развяжите мой пояс

И, покрывало сорвав, ощупайте ткани хитона.

Нет у меня и напитков целебных. Меня, умоляю,

Вместе с отцом дорогим заприте в темнице подземной.

Что вам бояться меня? Пусть даже узнает владыка!

130 Кто запрещает о мертвых рыдать? К умирающим можно ль

Быть столь жестоким? Ужель не жалеете вы бездыханных?

Гаснут родителя очи — закрыть их меня допустите!

Смерти прошу — неужель даже этого дара вам жалко?

Дочь пусть погибнет с отцом! Пусть одна нас могила укроет!"

Стражей она убедила и, быстро в темницу вбежавши,

Словно как солнечный луч пред отцом во тьме просияла,

И животворный поток молока в иссохшие губы,

Страха не зная, влила. Услышав о подвиге дивном,

Царь Дериад изумился, и сам, ради дочери смелой

140 Узы отца развязав, ему жизнь возвратил и свободу.

Всюду об этом промчалась молва, и в стане индийском

Все восхваляли жены хитроумной целебное средство.

Ныне ж Тектаф меж Болингов[79] блистает вечерней звездою.

Так сквозь прозрачный эфир светозарный Геспер[80] сверкает,

Геспер, вещающий нам приближение мрака ночного.

Кадм сокрушенный внимал похвальбе Агавы безумной.

Слово такое он молвил, его прерывая слезами:

"Зверя убила какого, Агава, несчастное чадо?

Зверя убила какого? Его ты во чреве носила!

Зверя убила какого? Ведь он — Эхионово семя!

Глянь же на льва твоего! Его, малютку, нередко

С радостью Кадм поднимал, рукой лаская питомца.

Глянь же на льва твоего! Качала Гармония часто

Этого зверя в объятьях, а ты его грудью кормила.

Сына зовешь ты теперь, чтоб пред ним похвалиться победой?

250 Как же позвать мне Пенфея, чью голову ввысь ты возносишь?

Как мне, откуда позвать? Его ты, не зная, убила.

Глянь на убитого зверя — ты сына узнаешь родного!

Это ль твой дар, Дионис, за то, что тебя воспитал я?

Это ли свадебный дар, нам с Гармонией посланный Зевсом?

Нет, мне Уранова дочь[81] и Арес этот дар ниспослали!

Скрылась в пучине Ино́, сожжена Кронидом Семела,

Плачет давно Автония о смерти рогатого сына,

Ныне ж единое чадо Агава, не зная, убила;

Где-то в изгнанье скорбит Полидор, мой младший питомец.

260 Я лишь один остаюсь, я — труп не умерший; куда же

Ныне пойду я? Загублен Пенфей, Полидор — на чужбине.

Где мне приюта искать? Киферон, я тебя проклинаю!

Внуков обоих убил ты, опору бессильного Кадма, —

Тело Пенфея хранишь, Актеона останки скрываешь".

Кадма услышавши речь, застонал Киферон седовласый;

Хлынули слезы его потоками струй родниковых,

И зарыдали дубы, и напев погребальный запели

Нимфы и девы Наяды. Над стонами Кадма седого

Сжалился сам Дионис; и на лике его беспечальном

270 Слезы смешались с улыбкой; и разум вернул он Агаве,

Чтобы могла свое горе постичь и Пенфея оплакать.

Кончился сон — и виденье на легких крылах улетело.

Девушка[82] в страхе проснулась; румяные нежные щеки

Стала ногтями терзать, ударами грудь поражала,

390 Длинные пряди волос рвала, по плечам разметавши.

Глядя на стадо свое, стоявшее возле утесов,

С жалобным воплем она, убиваясь, его вопрошала:

"Где же Икария тело? Скажите мне, милые горы!

Как мой родитель погиб? Быки, вы, быть может, видали?

Если убит мой отец, скажите, кто были убийцы?

О, дорогой мой родитель! Куда же он скрылся? Соседа,

Может быть, он обучает прививке деревьев плодовых?

С пахарем бродит в полях? с пастухом, с садоводом искусным,

Верно, сажает питомник и скромную трапезу делит!

200 Плачу я — где он, скажите, — и буду я ждать терпеливо.

Если еще он в живых, то юных деревьев отростки

Буду я в нашем саду поливать и жить в нашем доме.

Если же умер отец и к деревьям своим не вернется,

Долю его разделю и погибну с родителем вместе".

Это помыслив, она побежала на горные выси;

Всюду искала следов убийства иль свежей могилы.

Встретился ей козопас, но ей на вопрос не ответил;

В чаще лесной повстречался погонщик быков, но, жалея

Девушку, этих следов показать не хотел, хоть и видел.

210 Старший пастух промолчал — он знал, где тело зарыто.

В поисках долго напрасных бродила она; напоследок

Ей землепашец один ужасную повесть поведал.

И показал ей тот холм, где недавно отца схоронили.

Страшную весть услыхав, в безумии, разум утратив,

Косы терзая свои, Эригона у милой могилы

С плачем упала, одежды рвала на себе и горючих

Слез бесконечной струей хитон омывала, рыдая;

И на уста поклялась наложить молчанье навеки.

Следовал всюду за нею лишь пес, ее спутник надежный;

220 Жалобным визгом своим откликаясь на скорбные вопли,

Словно с ней вместе рыдал. Эригона, в уме помутившись,

Бросилась в лес; подбежав к одному из высоких деревьев,

С шеи повязку сняла, тугую петлю завязала

И, от земли оторвавшись, себя обрекла на погибель.

Дрогнули ноги, повиснув, и кровь уже в жилах не билась.

Так она смертным путем добровольно пошла. И уныло

Пес ее верный завыл, и печально откликнулось эхо;

Хлынули слезы рекой из очей разумного зверя.

Девушки тело в лесу не покинул он, сторож усердный;

230 Хищников диких, пантеру и льва, отогнал он отважно.

К путникам бросился он, что мимо брели по дороге,

Просьбой своей бессловесной повел он их к девушке мертвой,

В крепко сплетенной петле висевшей на ветке высокой.

Путники, пса пожалев, по следу за ним поспешили;

Там, в густолистном лесу, они сняли с высокой верхушки

Тело, не знавшее брака; на землю его опустили,

Заступы взяли свои и поблизости вырыли яму.

Пес это все понимал и вместе с ними трудился:

В землю врывался глубоко он крепкой привычною лапой,

240 И из-под острых когтей земля громоздилася кучей.

Путники тело умершей, все вместе оплакав, зарыли,

Дальше пошли, унося печаль тяжелую в сердце;

Каждый к делам неотложным вернуться хотел поскорее.

Пес лишь один не ушел и лег на могиле знакомой:

Он Эригону любил и в тоске по ней с жизнью расстался.

Сжалился Зевс, наш отец, и в светлые звездные своды

Он Эригону вознес и со "львом" ее рядом поставил[83];

Держит в руке она колос полей; гроздей виноградных

Взять не хотела она — ведь они ей отца погубили.

250 Старцу Икарию Зевс дал место с дочерью рядом,

К высшему звездному кругу вознес он его и названье

Дал "Волопаса" ему и назначил вести "Колесницу"

Возле Арктура; а "Пса" он послал преследовать "Зайца".

Яркой звездой он теперь бежит по сводам небесным,

Где выплывает, сияя, моря покорившая Арго[84].

Ты не горюй, коль с тобою несчастье нежданно случилось.

Равно довольствуясь всем, что ниопошлет божество.

Даже мудрец Периандр, пав духом, угас невозвратно:

Он не добился того, чем захотел обладать.

Ты, Аристон, и старец, и плешив; и вот

Подставил солнцу темя, чтобы спалить его.

Теплее стать, чем надо, видно, хочешь ты

И не желаешь хладным угодить в Аид.

Он — предводитель тевтранцев[117], он — Тёлеф, не ведавший страха,

Грозные греков войска кровью в бою обагрил;

Даже мисийский Каик[118] окрасился кровью убитых;

Он же, достойный копье в битве с Пелидом скрестить,

Ныне, в бедро пораженный, скрывая мученья, не дышит,

Но, как живая, вокруг раны натянута плоть.

И пред поверженным, в страхе, смятенные духом ахейцы

Все поспешают отплыть прочь от тевтранских брегов.

Странную я постигаю природу тростинок. Из медной

Почвы они рождены и, строптивые, нам не подвластны;

Наше дыханье не в силах звучанье из трубок исторгнуть.

Воздух, рванувшийся с силой из бычьего меха, однако,

От основанья тростинок в их глубь проникает. И может

Тот, кто усталости чужд и проворные пальцы имеет,

Встать, управляя законом созвучия трубок; они же

Кверху взлетают и нам отвечают сладостной песней.

Вы возвестите царю, что храм мой блестящий разрушен.

Нет больше крова у Феба и нет прорицателя — лавра;

Ключ говоряший умолк: говорливая влага иссякла.

Я убедился, что Зевс не такой уж и влюбчивый, если

Ради такой красоты он превращаться не стал.

Ибо не хуже Европы она и не хуже Данаи,

Не уступает она в нежности Леде самой.

Может быть, Зевсу противны блудницы? Пожалуй. Я знаю:

Царственных девушек он только и рад соблазнять.

Некто похитил жену, но и счастье у этого брака

Демон какой-то украл, многих на свадьбе сгубив.

Брак этот, хоть и один, двадцать пять породил погребений,

Этот единственный брак в смерть обратился для всех.

Пенфесилея — невеста, и ты, о Пенфей многослезный,

Брак ваш несчастный богат множеством был мертвецов.

Культа Аммонова ложь[120] едва лишь Гессий изведал,

Тотчас изгнанником он с жизнью простился навек.

Проклял он веру свою и науку, в которую верил,

Проклял невежество тех, кто вещунам доверял.

Гессия двое Калхантов[121] сгубили своей ворожбою;

Кресло ипатов[122] ему пообещали они.

Люди, пустые как ветер, себя же язвящие злобой,

В вечном невежестве вы вплоть до последнего дня!

Груша, ты сладостный труд моих рук; я летней порою,

Нежную взрезав кору, привил тебе новую ветку.

И прижилась она, став выше всех, и плоды заменила:

Снизу все те же дички, а вверху ароматные груши.

Если властитель желает льстецов со вниманием слушать,

Многих погубят тогда гнусные их языки.

Вот почему человек справедливый поистине должен

Всех ненавидеть льстецов, как и внимающих им.

И для меня, кто учил грамматическим знаньям, причиной

"Гибельной" бедности был "гнев Ахиллеса". Когда б

Вместе с данайцами он и меня погубил, ополчившись,

Нежели голод убьет, спутник науки моей![123]

Ведь Агамемнон давно Брисеиду похитил; Елену

Раньше похитил Парис: мне уже нечего взять.

Здесь обучают все те, на кого разгневан Сарапис,

Кто начинают с азов "гибельный гнев" воскрешать.

Здесь — только месяц пройдет — ученик является с платой,

В книгу и в лист обернув жалкую бедность свою;

И, словно ладан богам, пред учителем, как на могилу,

Руку свою протянув, маленький сверток кладет.

Но ведь бывает: один похищает и малую плату,

К деньгам свинец подмешав, платит монетой такой.

Если ж иной обязался за год заплатить золотыми,

В месяц последний уйдя, сменит наставника он,

Нагло его обманув и нарушив договор прежний[124];

Целого года труды зря пропадают тогда.

Судьба людей, дурача, норовит надуть.

Ее непостоянен и коварен нрав;

Смятенье сея всюду и колебля всё,

Она теперь торговка — не богиня, нет.

И нрав ее подходит к ремеслу её.

Где, о Судьба-госпожа, ты взяла столь несчастное счастье?

Счастье дающая, как стала несчастною ты?

Бедствий пучину своих приучайся терпеть, и познаешь

Беды, которые ты людям приносишь другим.

"Пусть никогда госпожою не станет служанка", — такая

Есть поговорка. И я то же на это скажу:

Тот, кто в суде защищал, да не будет вовеки судьею,

Пусть Исократа в речах он превзошел самого.

Ибо привыкший за деньги служить наподобие шлюхи

Разве сумеет в суде честно дела разбирать?

"Лучше завидуют пусть, чем жалеют", — вот Пиндара слово[125].

Люди завидуют тем, кто беспечально живет;

Тех же, кто в жизни несчастен, жалеют. Но я не желаю

Лишнего счастья себе, как и участья людей.

Лучше всего — середина: высоко подняться — опасно;

Если же ниже других ты опустился — позор.

Если ты всюду хвастливо кричишь, что жене не подвластен,

Вздор ты болтаешь; ведь ты, как говорится, не "сук

Крепкого дуба, не камень утеса"[126]. Тебе, как и многим,

Если не всем, суждено быть под началом жены.

"Если сандалией, — ты говоришь, — не дерется супруга,

Коль не распутна она, надо молчать и терпеть".

Да, у тебя, я согласен, не слишком тяжелая доля:

Продали в рабство тебя честной жене и не злой.

Пусть ты богат. Ну так что же? Коль час твой последний настанет,

Разве сумеешь с собой деньги в Аид унести?

Тратишь ты дни, не жалея, на то, чтоб умножить богатства;

Как ни старайся, но дней ты не прибавишь себе.

Не рассуждает Судьба, признавать не желает законов;

Не размышляя, она — деспот — царит над людьми.

Честных людей ненавидит, но любит зато нечестивых,

Этим являя свою смысла лишенную власть.

Смертный бедняк никогда не живет и не ведает смерти:

Жил он, казалось, но был трупом при жизни живым.

Лишь для счастливых людей и стяжавших богатства без меры.

Только для них, говорю, смерть — это жизни конец.

Если влечешься, Судьбою влеком, так влекись, не противясь;

Как ты ни рвись, — все равно будешь Судьбою влеком.

Все мы, живущие в мире, вдыхаем колеблемый воздух,

Тянем ноздрями его, смотрим на солнечный блеск.

Все мы при жизни своей лишь орудья, что служат тому лишь,

Чтобьг дыханьем своим жизнь сохранить на земле.

Если же кто-либо это дыхание рукою закроет,

Жизнь погубивши, в Аид сам он себя низведет.

Значит, мы люди — ничто; а еще преисполнены спеси

Мы, кто и живы-то все малостью воздуха в нас.

О человек, не напрасно ль в стараниях ты и в волненьях,

Если с рожденья тебе рабство Судьбой суждено?

Лучше оставить все это и вовсе с Судьбой не бороться;

Долей довольный своей, в жизни покой возлюби.

Лучше однако всего, если только возможно, стараться

Жребию наперекор радость в душе ощутить.

Брось же грустить и рыдать! Коль сравнить бесконечность могилы

С временем жизни твоей, — разница будет большой.

А потому до кончины, пока ты не съеден червями,

Душу не мучай свою, словно уже обречен.

Где обрывается суша и в море вдается уступом,

Где, колыхаясь, пролив бьется в его берега,

Этот чертог золотой супруге своей и царице,

Софье преславной, воздвиг дивный властитель-супруг.

Рим всемогущий, красу, что достойна себя, созерцаешь

Ты из Европы своей в Азии перед собой.

Путник, прилечь поспеши в этой роще тенистой, и отдых

После неближних дорог телу усталому дай.

Здесь меж платанов текут, изливаясь, прозрачные воды;

Из родников без числа щедро струятся они.

Влаголюбивая здесь над весенней землею фиалка,

Благоухая, цветет вместе с бутонами роз.

Глянь! Покрывая равнину росистого, свежего луга,

Плющ густолиственный все зеленью буйной обвил.

Мимо заросших брегов протекает река, подмывая

Кромку долины, и все в ней вырастает само.

Это — "Эрот". И какое другое названье подходит

Месту, где всюду найдешь ты вожделенных Харит!

Лук твой изогнутый где и стрелы куда подевались,

Что посылаешь всегда в сердце без промаха ты?

Крылья и факел, несущий так много страданий?

Откуда Эти четыре венка[129] — на голове и в руках? —

Ведь не Кипридой доступной, о гость, не землею рожден я,

И не от плотской любви я появился на свет.

Но зажигаю я в чистом уме человеческом пламя

Истинных знаний и ввысь душу веду к небесам.

Из добродетелей свил я четыре венка и увенчан

Мудростью — первым венком, а остальные — в руках.

Кто речь очистить жаждет, освежить свой ум,

Твою откроет книгу; словно ключ она,

Что через край обильно влагу льет свою.

Ты хочешь знать о токе

Природных вод горячих,

Откуда всем болящим

Является бесплатно

Подарок светлый, чистый

И милая услада?

Я все тебе открою;

Наставлю в том охотно,

Что постигает мудрый,

10 Чему природа учит

И опыт подтверждает.

Внимай же, начинаю.

В земле, одни считают,

Есть узкие каналы.

И там вода, сливаясь

С бегущей ей навстречу,

Сжимается и, сжавшись,

Стерпеть не в силах жара.

Другие полагают[131],

20 Что под землею, в недрах,

Есть серные породы.

Вода, соседясь с ними,

Горячих руд достигнув,

Не в силах там остаться

И вся стремится кверху.

Ты с первыми согласен?

А я второе мненье

Считаю достоверным.

Ты знаешь, — есть ведь запах

30 Удушливый и с гнилью, —

Он чувствуется явно;

Вот так течет пред всеми

Поток с избытком жара.

Не врач, но — Гиппократ он,

Гален, — хоть не ученый.

Тому свидетель остров[132],

Где рвется кверху пламя,

Гудящее со стоном

И сильным сотрясеньем.

40 Испытывают это

Атитания ми́дян,

Персидская Питтака,

Страна лидийцев также,

Что золотом обильна.

Там, где столпы Геракла,

Металлов очень много.

А ближе, в Питекусах

И острове Липаре[133]

Ужасны изверженья.

50 Они сверкают ночью,

Швыряя с громом камни,

Курящиеся серой;

Все это видеть можно.

Такие ж есть поменьше

В сравнении с другими.

Один поток забвенье

Несет, другой — пьянит нас,

И льется маслом третий,

А молоком — четвертый.

60 Бежит поток — лекарство,

Пернатых исцеляя.

Другой источник пьяниц

Своей водою лечит.

В открытом море где-то

Пучиной взят источник

И глуби выдыхают

Пророческие звуки.

Земля иная наверх

Выводит нефть. Что это?

70 Из всех чудес вот чудо!

От брани ключ мутнеет,

От похвалы — сверкает.

Один, — твердят, — источник

Обман разоблачает;

Другой, твердят повсюду,

Из тела гонит влагу;

А третий, — добавляют, —

Нам закаляет тело.

Воде приносит горечь

80 Свет пламенного солнца,

Но ночь умеет снова

Их сладостными сделать.

И вот, потока благо —

Нести с собою кверху

И легкие породы

И тяжесть, как пылинку.

Иной источник малый

Ушибы тела лечит

И переломы также,

90 А тело поправляет.

Скажу, коль хочешь, больше:

Есть, — повествуют, — жидкость;

Поставь на вольный воздух

Ее в сосуде на ночь, —

К утру найдешь замерзшей.

Есть, — говорят, — другая:

Склонишься пить, и видишь, —

Как-будто убегает

В земные недра кто-то.

100 А есть поток (о чудо!),

Который, что ни примет,

Все превращает в камень

В теченье дней немногих.

А есть еще источник,

Воды дающий мало;

Когда ж сойдутся толпы,

Он воду льет обильно.

А где-то, — уверяют, —

Еще один: зимою

110 Он весь пересыхает,

А летом щедры струи.

Иной источник, слышно,

Течет обильный натром,

Чтоб не нуждались в мыле,

Кто в нем пришел помыться.

Есть водоем, в котором

Вода тепла, и звери

Не пьют ее: воняет,

Как гной иль гниль иная.

120 Там, — говорят, — немало

Есть тополей, дающих

Янтарь, — по виду — злато[134].

Он падает сначала

С ветвей, к земле склоненных,

Тягучею слезою,

А после — это камень,

Металл, — даешься диву!

Теперь скажу и дальше:

В каком-то месте малый

130 Есть водоем и круглый;

Захочешь в нем помыться, —

Он до краев наполнен.

Людей с полсотни могут

В нем вымыться отлично.

Но если очень многих

К нему приводят мыться,

Он, вырвавшись, сбивает

Блаженствующих в водах.

И дым ползет из грота;

140 Скрывая, обжигает,

Что ты зажжешь открыто,

Едва лишь капнув масла.

Другой же грот, пусть мал он,

Сам зажигает пламя;

В него вливая масло,

Ты тот огонь погасишь.

Нам сообщают книги:

Есть грот, глубокий летом;

Он кверху мечет пламя.

150 Зимой же льет оттуда

Вода, а с нею — камни.

Они горят, как факел,

Который ты смиряешь

И гасишь опахалом.

Но если брызнешь кровью,

Пылает пламя ярче.

А из другого жерла

Огонь с водою рвется;

И смесь "врагов" скрепляет

160 Четыре элемента[135].

Вот так владыка мира

Явления природы

Рождая, к нам приводит,

Царит и сочетает

И ясно открывает

Их всем на удивленье.

Его, назвавши богом,

Представь в глубинах сердца,

Не тщась придумать облик,

170 Коль хочешь быть правдивым.

Он — дух непостижимый,

Он — в деле несказанном

И дивное он диво.

Он тайным светом вечен,

Он не из нашей плоти,

Создавший жизнь и космос

На многомудром небе

В предвиденье правдивом.

Итак, одно я вижу,

80 Другое — дали книги,

А третье дал мне опыт.

Они же нам даруют

Из темноты — прозренье,

И малое в великом.

На чудо дел взирая,

Желать, — я знаю, — будешь

Ты тройственного света.

А пожелав, ты станешь

Искать. И в том обрящешь

190 Ты истинного бога.