Пандемоний

14

Канзас отличает простота арифметической задачки для шестого класса, он как упражнение по геометрии и масштабам. Я всю дорогу, пока мы с Мариэттой ехали, представлял себе, как это выглядит сверху: голубая точка нашего пикапа, которая ползет вдоль толстой черной линии, рассекая поделенное на клетки пространство голых полей, словно прочерченных на миллиметровке.

— Значит, вот он какой, Канзас.

Первые слова, которые О'Коннел сказала мне после того, как утром мы снова отправились в путь.

— Да, мы больше не в Миссури, — заметил я.

Намека моя спутница не поняла.

Я посмотрел на разложенную на коленях карту, затем снова на запыленное ветровое стекло, выискивая взглядом верстовой столб. Ну, ты даешь, Дэл, заделался навигатором, подумал я.

Как ни парадоксально, этот плоский как блин рельеф почему-то помог мне со всей ясностью осознать, что мы живем на вращающемся шарике. Хотя горизонт был плоский как подоконник, я ощущал, как поверхность планеты изгибается, теряясь из виду, а над ней голубым колоколом изгибается небо. Мы катили навстречу гигантской стене облаков — возможно, отделенных от нас несколькими сотнями миль.

Я положил руку на спинку сиденья и, прислонившись к О'Коннел, помассировал ей шею. Она не изменилась в лице, но через пару секунд отстранилась.

— Понял, — поспешил я убрать руку. — Вот что происходит. Прошлой ночью…

— Ночь прошла, — ограничилась она двумя словами.

Эх!

После того как мы с ней как бы трахнулись, она положила мне голову на грудь, и я погладил ладонью ее бритую голову. Я даже признался Мариэтте, что мне хотелось это сделать с той самой минуты, когда я впервые увидел ее. В ответ на мое признание О'Коннел притворно вздохнула:

— Всем хочется.

Мы уснули в обнимку, словно старые любовники. Правда, проснулся я один, с привкусом табака во рту. О'Коннел уже встала, оделась и упаковала вещи. За завтраком она не произнесла ни слова, только заказала еду и ответила на мои вопросы о том, куда мы едем дальше.

— Это все из-за твоего обета? — спросил я.

Может, Мариэтта на меня обиделась за то, что ввел ее в искушение? Впрочем, кто кого ввел. Она первая вскочила на меня, когда я спал. Впрочем, мне было так же известно, что стыд и раскаяние имеют с логикой мало общего.

— Не смеши меня, — ответила она и включила радио.

С того самого момента, как мы покинули Канзас-Сити, нам ничего не удавалось поймать на коротких волнах, кроме музыки в стиле кантри, христианских песнопений и — это надо же! — тяжелого рока семидесятых годов. В общем, Мариэтта снова переключилась на магнитофон — вставила в прорезь очередную из своих самопальных кассет: «Clash», «Nirvana», Джоан Баэз, Ледбелли и далее в том же духе. Ей бы наверняка понравились миксы моего брата.

Спустя двадцать миль и тридцать минут, когда «Beach Boys» распевали свою знаменитую «Герои и подлецы» (часть вторая), О'Коннел уменьшила звук, закурила и произнесла тоном школьной учительницы:

— По-моему, ты что-то неправильно понял.

Я поднял бровь.

— Что именно?

— Прошлая ночь это не более чем физическое влечение, Дэл. Платье священника не меняет физиологии. У меня вот уже шесть лет ничего ни с кем не было. Я, конечно, зря так поступила, но, с другой стороны, и ты не должен видеть в чисто физическом акте нечто вроде… романтической увертюры.

Увертюры?

— А разве я что-то вижу? — удивился я. — Я всего лишь…

— Ну как мужчины не могут взять в толк, что и женщине иногда тоже просто хочется перепихнуться, и все.

Мужчины? С каких это пор я обрел множественное число?

Я отвернулся от Мариэтты и принялся смотреть в окно. Так и подмывало сказать ей какую-нибудь колкость. Впрочем, сейчас не тот момент. С другой стороны, какое счастье, что у О'Коннел не меньше проблем, чем у меня самого. Потому что почти все в ней сбивало с толку — и смена костюма от монашеского до рокерского, и привычка говорить с сильным ирландским акцентом. А еще шараханье от святоши к сексуальной маньячке, а затем снова к святоше. Да она сама не может понять, кто такая на самом деле — крутой экзорцист или больная на голову жертва одержимости.

Впрочем, не исключено, что все мы такие — непоследовательные, раздираемые противоречиями. И все, что видим друг в друге — в самих себе, — это лишь разорванный контур, как в игре «Соедини точки и получи картинку», когда самих точек явно недостает.

Мимо окна пронесся дорожный указатель.

— Мы проскочили поворот, — заметил я.

О'Коннел резко затормозила — что, впрочем, не смертельно, потому что кроме нас на дороге никого больше не было. С тех пор как мы съехали с главной дороги, мы обогнали лишь полдесятка машин. О'Коннел вырулила назад и покатила к тому месту, где от шоссе ответвлялась второстепенная дорога.

На зеленом указателе была нарисована белая стрелка, которая указывала вдоль дороги, а под ней уже буквами — «Олимпия, 15 миль». Чуть ниже, более мелким шрифтом: «Больница».

— Больница? — удивилась О'Коннел.

Я пожал плечами. Никакой больницы на карте не было.

— Дай посмотрю.

Пока О'Коннел вела машину, я всматривался в далекие поля с обеих сторон дороги в надежде, что взгляд вот-вот выхватит красную силосную башню. Увы, я ничего не увидел — сплошные поля, а вдалеке отдельные купы деревьев.

Первым признаком города была невысокая, в ржавых пятнах водонапорная башня рядом с железнодорожными путями. Железнодорожный переезд был предоставлен самому себе. Дорога пошла чуть вверх, и мы принялись вертеть головами в разные стороны. У Канзаса есть такая особенность — в полдень можно увидеть, как рельсы тянутся на много миль в оба конца.

Впереди возникли невысокие постройки. Мы проехали мимо десятка жилых домиков, бензоколонки «Эксон», небольшого универсального магазина, двухэтажного кирпичного здания с вывеской «Антиквариат», сделанной осыпающейся белой краской между двумя верхними окнами. Неожиданно перед нами вырос знак «стоп» и перекресток, который, судя по всему, и служил центром города. Я или пропустил знак «Добро пожаловать в Олимпию», или его здесь отродясь не было.

— Куда теперь? — спросила О'Коннел.

Впрочем, какая разница, ведь выбор невелик: налево, направо, вперед. Дома вскоре поредели, и им на смену пришли вездесущие поля.

К сожалению, ничего даже отдаленно знакомого здесь не было. Мне не нужен голос, нашептывающий на ухо как в фильме «Поле грез». С меня достаточно какой-нибудь мелочи. Например, дорожного указателя или хотя бы смутного ощущения виденного ранее.

На перекрестке, на противоположной стороне от нас остановился пикап «тойота» — на вид поновее грузовичка О'Коннел. Водитель, круглолицая женщина с длинными каштановыми волосами, ждала, когда мы тронемся с места.

— «Тойота»… «тойоты», — произнес я.

— Что-что?

— Это я так, просто поезжай дальше, потом развернемся и покатим назад.

Когда мы проезжали мимо второго грузовичка, женщина-водитель помахала нам, и мы помахали ей. Кажется, мы поступили правильно, по-канзасски.

Городок мы объехали за десять минут. Магазинчики торговали товаром дешевым и нужным в хозяйстве. Здесь были лавка, торгующая автопокрышками, букинистический магазин, ткани, пиццерия, забегаловки. Небольшая бакалейная лавка. И самая большая торговая точка города: длинный металлический ангар, возведенный на гравийной площадке, под сводом которого выстроилась рядами сельхозтехника, всякие там комбайны, жатки и сеялки, новые и не очень, часто с внушительными режущими поверхностями, назначение которых, по идее, мне как мужчине-американцу полагалось знать. На улицах нам попалось лишь несколько человек и с десяток припаркованных машин, главным образом рядом с начальной школой — довольно новым на вид строением в нескольких сотнях ярдов южнее центра города.

— Ну как, узнаешь что-нибудь? — спросила О'Коннел.

— Пока что нет, — ответил я и задумчиво пригладил волосы.

— Выбери направление, — посоветовала она.

— Считаешь, я все придумал?

— Скажи лучше, куда, по-твоему, мне ехать? — вздохнула Мариэтта.

— Город на самом деле существует, — ответил я. — Это, конечно, не значит, что где-то здесь под землей находится секретная лаборатория Доктора Тормоза — например, под тракторным ангаром. Но должен в нем быть какой-то смысл. Ты ведь у нас юнгианский мистик, тебе положено с ходу врубаться в такие вещи, а не мне. Это по твоей части — внутреннее озарение и все такое прочее. Сделай что-нибудь.

— По моей, говоришь?

— Не знаю, прочти молитву, что ли. Изреки какую-нибудь древнюю мудрость.

— Уговорил. Ты начинай читать, а я достану свою священную книгу «И-Цзин» и подброшу в воздух пару монет. А пока, скажи, куда мне ехать, черт побери!

Я указал на север.

Дело в том, что я сам толком не знал, что, собственно, мы ищем. Ход моих рассуждений был таков: Художник постоянно рисовал ферму. Я тоже рисовал ферму. Вывод: ферма важна. В библиотеке Вальдхаймов это представлялось мне неопровержимой логикой. Когда я открыл книжку про Человека-Радара, Олимпия показалась мне этакой землей обетованной.

Боже! Сначала я возлагал надежды на психоаналитиков, затем на доктора Рама, потом на О'Коннел. Теперь я как за спасительную соломинку уцепился за книгу комиксов, черт ее побери.

Мы проехали поворот к двум фермам, обозначенный парой почтовых ящиков, причем на каждом было написано «Джонсон». Дома и надворные постройки находились вдали от дороги, а вот силосные башни были видны хорошо. Правда, они серебристые, да и очертания самих ферм явно не те, что нужно.

Преодолев еще милю, мы въехали в крошечный пригород, затерявшийся посреди кукурузных полей. Восемь или девять домов, все новее и больше тех, что совсем недавно мы видели в городе. При взгляде на них возникало ощущение, будто они жмутся друг к другу, ища спасение от ветра. Бетонная плита на въезде возвещала: «Каменный ручей».

Никакого ручья я не заметил, хотя примерно через милю дорога пересекла узкий мостик над широкой каменистой канавой. Посередине высохшего русла красовался, словно задница гиппопотама, огромный валун.

— Ну и? — спросила О'Коннел. — Ты что-нибудь увидел?

— Пока нет.

— Мне ехать дальше?

— Забудь! — ответил я и посмотрел на здание, маячившее впереди. На вершине небольшого холма виднелась приземистая серая постройка — по всей видимости, больница. — Давай повернем вон там, а потом поищем, где перекусить.

Объездной путь привел нас к греческому храму 1920-х годов: три каменных этажа, выступающий фронтон, вход, обрамленный белыми колоннами. Деревянная вывеска на фасаде гласила: «Санаторий».

— Интересно, это для психов или для туберкулезников? — задался я вопросом. — Я вечно путаю.

— Для туберкулезных больных, если не ошибаюсь.

Мы покатили назад по подъездной дороге и миновали небольшую стоянку, где было припарковано всего около десятка машин, затем вновь выбрались на шоссе.

— А теперь… в пиццерию, — предложил я.

Это был единственный замеченный мною в Олимпии ресторанчик.

Мариэтта повезла нас назад в город. Она почти неслась на всех парах, когда мы проскочили проселок. Я не заметил его по пути сюда, потому что тогда мы ехали по другой стороне дороги. Поля стояли некошеными, а старый почтовый ящик был едва виден среди густо разросшегося кустарника. Будь сейчас лето, я бы вообще не заметил его сквозь листву.

— Погоди! Возьми чуть-чуть назад, — попросил я ей.

О'Коннел спорить не стала и выполнила мою просьбу.

Я выскочил из кабины и вдоль обочины бросился к проселку, Мариэтта дала задний ход и поехала за мной следом.

Я посмотрел на имя на почтовом ящике, затем обвел взглядом поля. Вдали маячил почерневший деревянный забор. Тускло поблескивала крыша дома. И никакой силосной башни.

О'Коннел вышла из грузовика.

Я показал ей на имя на почтовом ящике, палиндром, выведенный синей краской. «Нун».

— Приехали, — сообщил я.

О'Коннел умело вела пикап по ухабистой дороге. Высокая трава шуршала, задевая бока машины.

Вскоре размытые очертания приобрели форму. Вереница толстых столбов превратилась в обугленный остов сарая без крыши и стен. Возле сарая валялись куски покореженного листового металла, наполовину скрытые травой и кустарником — остатки силосной башни. По всей видимости, ее разобрали, а металл бросили ржаветь под открытым небом.

— Ты уверен? Это то, что нам надо? — спросила О'Коннел.

— Пока не знаю.

Она припарковала пикап на участке бывшего газона. Дикая трава заглушила его меньше, чем окружающие поля.

Я вышел из грузовика, держа в одной руке пластиковый файл с творением Художника. Затем медленно обошел серые стены фермы под ржавеющей жестяной крышей — два этажа в высоту, перекошенные, словно в результате урагана. Скелет сарая, раскуроченные остатки силосной башни.

Я держал лист с рисунком высоко, пытаясь уловить сходство между рисунком и представшим моему взору зрелищем. Художник изобразил живую, полную ярких красок ферму. Представшее перед нами место было давно мертво. Сарай и силосная башня сгорели. Судя по всему, огонь тут пылал адский. После пожара остался лишь скелет сарая, и то, что когда-то было силосной башней. Случилось это давно — возможно, несколько десятков лет назад.

Сам остов имел правильную форму. Здания располагались друг от друга на правильном расстоянии, и когда я окинул их внутренним взором, очертания тоже совпали.

Как ни странно, окна в доме были целы, кроме одного, в центре второго этажа. Стекла в паутине трещин, в которых играли солнечные лучи. Посередине, словно зрачок, небольшое отверстие.

Я шагнул на крыльцо и обернулся. О'Коннел прислонилась к капоту пикапа, сложив на груди руки, и не сводила с меня глаз. За ее спиной, спрятанное высокой травой, пролегло шоссе. Верхние этажи больницы были прекрасно видны примерно в четверти мили от этого места.

Я улыбнулся ей и взялся за ручку входной двери. Ручка заскрежетала, но до конца не повернулась. Тогда я перешел к окну и, сложив ладони в виде подзорной трубы, попытался заглянуть внутрь. Увы, там было темно, и я ничего не увидел.

Я толкнул оконную раму, та не поддалась.

— У тебя найдется молоток? — крикнул я О'Коннел.

Та пошарила под брезентом кузова и принесла мне ручку от домкрата.

— Теперь на твоем счету будет еще и взлом, — прокомментировала она.

— На нашем счету, — поправил я.

Еще пару недель назад я бы серьезно задумался, прежде чем нарушать закон. Мать воспитала меня примерным мальчиком. Или по крайней мере законопослушным. Но после смерти доктора Рама, после всего дерьма, которое свалилось на меня в последние две недели, мне уже было наплевать. Взлом, значит, взлом.

Я размахнулся и разнес к чертовой матери окно, после чего аккуратно прошелся ручкой домкрата вдоль рамы, чтобы сбить застрявшие в дереве осколки. И лишь затем заглянул внутрь. В тусклом свете мои глаза различили комнату, заставленную массивной мебелью. Тогда я перебросил ногу через подоконник и забрался внутрь.

— Ты идешь со мной? — крикнул я своей спутнице.

— Иду.

Мы стояли посреди гостиной, заставленной кушетками и стульями. Впечатление такое, будто те, кто здесь жил, в один прекрасный день куда-то ушли и больше не вернулись. На столе стояла чашка. Шнур от торшера по-прежнему в розетке. И все покрыто толстым слоем пыли. В воздухе стоял слабый животный запах.

Я направился к книжному шкафу. Мое внимание привлекла фотография в рамке, явно занимавшая почетное место. Мужчина в морской форме, моего возраста или даже моложе, хмуро смотрел в объектив камеры. Он держал за руку мальчика лет десяти-одиннадцати. Голова слегка наклонена, словно он сомневался в том, что снимок получится. И моряк, и мальчик были узкоглазые, с тонкими носами.

— Господи!.. — прошептала О'Коннел у меня за спиной. — Это же тот самый мальчик!

— Он, — согласился я. — Мальчик на валуне.

Тот самый, чьи портреты мы рассматривали много дней подряд.

Мы с ней переходили из комнаты в комнату, пересекали солнечные лучи с танцующими в них пылинками. Небольшая столовая вмещала стол и шесть стульев. Посередине стола — ваза, из которой торчали тонкие мертвые веточки. Листья на них давно обратились в прах.

На кухне мы обнаружили низкую железную плиту и небольшой, с закругленными углами холодильник. Пол украшало мышиное дерьмо. На кухонном столе — слой плодородной грязи. В почерневшей от плесени раковине — тарелки. Рядом аккуратно скрученная и не тронутая временем змеиная кожа.

Я не горел желанием открывать холодильник, однако в шкафчики заглянул и обнаружил на полках белые тарелки, стеклянные оранжевые миски и высокие стаканы.

О'Коннел кивнула на висевший рядом с задней дверью календарь.

Май 1947 года.

— Черт! — вырвалось у меня.

Я ожидал увидеть пустой дом. Или по крайней мере полный бардак, место сборищ местных подростков, но только не музей. Впечатление такое, что за пятьдесят лет сюда не входила ни одна душа.

— Что-нибудь кажется знакомым? — спросила Мариэтта.

— Пока нет, — ответил я. Впрочем, ощущение было такое, что все это я где-то видел. Словно это копия копии чего-то такого, где я уже был или про что читал в книге. — Давай посмотрим, что наверху.

Лестница охала и стонала под моим весом. Я шел, держась за грязные перила. Наверху оказался короткий коридор с четырьмя дверьми, по две с каждой стороны. Потолок был низкий, словно специально предназначенный для невысоких людей.

Я двинулся направо и толкнул дверь, которая выходила на заднюю стену дома. В небольшой комнате стояла двуспальная кровать, накрытая вязаным голубым покрывалом. Рядом комод и зеркало в раме. На всех поверхностях лежал толстый слой пыли, хотя и не такой толстый, как внизу. Затем я открыл дверь напротив. Единственное окно, выходящее на газон. То самое, покрытое трещинами. Я видел его снаружи.

Это была детская. В углу узкая кровать, над ней спортивный вымпел. Шкаф открыт, внутри, поблескивая, болтаются пустые металлические вешалки. Одежда с них свалилась и теперь лежала ворохом внизу. Две высокие полки. Половина полок заставлена книгами, стоящими слегка вкривь и вкось, вторая половина — стопками журналов. Некоторые упали на пол.

— И снова у тебя то самое выражение лица, — заметила О'Коннел.

Я вошел в комнату и остановился, чтобы поднять с пола журнал. Я уже знал, что это.

Страница справа была надорвана, краски и линии поблекли от грязи. И все равно я смог различить картинки. На первой странице Капитан Америка, тощий и слегка комичный в своей полумаске, кулаком отправил зубастого японского солдата искать в комнате угол. Картинка явно была из самого раннего периода жизни Капитана Америки, года 1941-го или 1942-го.

О'Коннел вошла в комнату, и я протянул ей руку.

— Главное, ни на что не наступи.

Она обвела взглядом комнату.

— Это почему?

Я принялся подбирать комиксы и оторванные страницы: черно-белую раскраску «Катценъяммеров», газетные вырезки, какую-то книжку комиксов, которую я сразу не опознал, выпуск «Коммандос», практически полный, если бы не отсутствие обложки и последней страницы.

О'Коннел насмешливо фыркнула, затем вышла вон.

Пол был в буквальном смысле усеян сокровищами. Десяток страниц черного текста на серой бумаге оказались выпуском «Черной маски». Экземпляр «Загадочных историй» в прекрасной твердой обложке. Десять выпусков «Черного ястреба», польского воздушного аса.

Вскоре я обнаружил десятки целых комиксов и приключенческих книжек — «Захватывающий вестерн», «Морские приключения», «Детективные комиксы». А ведь я еще не брался за книги на полках! Кто знает, какие сокровища хранит в себе этот дом?

— Дэл! — Это вернулась О'Коннел.

— Угу, — отозвался я и аккуратно перевернул страницу книжки про приключения Капитана Марвела.

Он сражался с Ниппо, японским шпионом, вооруженным волшебными черными жемчужинами. Представляю, каково было японским детям, которые росли в Америке в те годы!

— Ты копаешься здесь целый час, — пожаловалась О'Коннел. — Я уже умираю с голоду.

— Это классический Капитан Марвел. Надеюсь, тебе не нужно объяснять? — О'Коннел прислонилась к притолоке. В руках у нее был небольшой фонарик, который я раньше заметил в бардачке пикапа. — Черт, забыл, ты ведь у нас росла девочкой. Нет, ты только взгляни. Билли Бэтсон, мальчонка-сирота, продавец газет, но стоит ему открыть рот и произнести волшебное слово, как случаются чудеса. Он превращается во взрослого парня в плаще, этакого полубога, наделенного мудростью Соломона, силой Геракла, чем-то от Атланта, чем-то от Зевса, Ахилла и скоростью Меркурия.

— Не все из них боги, — заметила О'Коннел.

— Ты понимаешь, о чем я. Послушай, я тут нашел детективные комиксы с Джокером. Тем самым Джокером! — Наконец я оторвал взгляд от книжек и посмотрел на нее. — Нам придется здесь остаться.

Мариэтта посмотрела на часы.

— Интересно, во сколько здесь темнеет. Не хотелось бы…

— Я имел в виду, на ночь.

— Ни за что, — ответила она.

— Как хочешь, лично я остаюсь. Поищи себе какой-нибудь отельчик, заберешь меня утром.

— Что? И не мечтай. Я тебя здесь одного не оставлю. Господи, во имя всего святого, скажи, зачем тебе оставаться здесь?

Я обвел взглядом комиксы, кровать, спортивный вымпел над ней. Предвечерний свет наполнил комнату дрожащим мерцающим светом. Пожелтевшие страницы комиксов как будто подрагивали от какой-то внутренней энергии, готовые вот-вот встать на место.

— Не знаю. Просто я… послушай, почему бы тебе не сгонять за едой? Привези мне что-нибудь, если хочешь. А я тем временем покопаюсь здесь.

— На ночь мы здесь не останемся.

Спустя какое-то время она ушла, оставив меня сидеть на полу посреди пятна солнечного света с раскрытой книжкой комиксов на коленях.

Когда я вышел на улицу отлить, солнце уже садилось. Больше всего на уборную походила пристройка из шлакоблоков — явно более позднего происхождения, чем сам дом. Внутри оказались ванна на ножках, сухой унитаз и вонючее сливное отверстие в цементном полу, забитое плесенью. Я решил, что справить нужду на улице будет куда гигиеничнее, и потому зашагал к высокой траве рядом с сараем.

В траве что-то блеснуло. Я застегнул молнию и прошел немного вперед. Из земли торчала проржавевшая полоска металла, по форме напоминавшая меч. Рядом обнаружилось второе лезвие, прикрепленное к центральному конусу.

Пропеллер.

Я подошел к поросшему травой возвышению, где когда-то располагалось основание силосной башни, и осторожно ступил на куски металла, скрытые в густой траве. В центре этого возвышения находились остатки самолета, или, вернее сказать, обломки, в которых при желании можно было узреть крылатую машину: почерневший мотор, груда металла и пузырчатого стекла, которые когда-то вместе составляли кабину пилота, часть крыла. Огонь покорежил ее до неузнаваемости.

Я обошел остатки самолета. Похоже, размерами он был с истребитель времен Второй мировой войны. Я приготовился к тому, что сейчас увижу череп, кожаный шлем и сохранившиеся каким-то чудом очки. Впрочем, пилот наверняка сгорел заживо во время катастрофы. Интересно, как давно это было?

Донесся рокот мотора, и я зашагал обратно к дому. О'Коннел припарковала пикап и вышла из кабины с двумя огромными пластиковыми пакетами.

— Что это? — спросил я.

— Съестные припасы. Это не все, остальное в кузове. Эй, что ты делал здесь, снаружи?

— Вышел по нужде.

Говорить про самолет я не стал. Она лишь еще сильнее упрется и попытается увезти меня отсюда.

Я обошел грузовик сзади и вытащил из кузова оставшиеся пакеты. В одном были бутылки с водой, рулоны туалетной бумаги и пачка сигарет. Остальные были набиты чем-то вроде пляжных полотенец — фиолетовых с серебряной окантовкой.

— Это все для меня, — спросил я, — или ты тоже остаешься?

— Тебе крупно повезло. В Олимпии нет гостиницы.

Я занес пакеты с провизией в дом, после чего вернулся к грузовику и взял наши сумки. О'Коннел вышла за мной следом и вытащила из-под сиденья коробку с пиццей.

— Надо успеть устроиться на ночь, прежде чем стемнеет.

Мы перенесли все наверх и поделили припасы. Я не стал у нее спрашивать, как она предпочитает спать — вместе или порознь. О'Коннел выбрала для себя дальнюю спальню, с двуспальной кроватью. Я, как вы догадались, — комнату с комиксами.

То, что я принял за полотенца, ими же и оказалось. Пляжные полотенца с эмблемой университета штата Канзас. Судя по всему, денег на спальники ей не хватило.

— Хочешь, я тебе кое-что покажу? — крикнул я. О'Коннел подошла к моей двери. — Ну пожалуйста.

Она села на фиолетовое полотенце, которое я расстелил на кровати. Я сел рядом с ней и протянул книжку, открытую на внутренней стороне обложки. Чья-то нетвердая рука вывела на ней буквы: «Собственность Бобби Нуна».

— Его звали Бобби, — сообщил я.

— Мои поздравления.

— Это не все.

Я начал показывать ей журналы и комиксы, которые специально отложил в сторону. Перечислял имена героев и подлецов, изображенных на обложках: Тень, Капитан Америка, чокнутые японские солдаты.

— Теперь понятно, с кого они скопированы? — спросил я. — Правдолюб, Капитан, Камикадзе — они все здесь.

— А как насчет Ангелочков? — спросила О'Коннел. — Они из какого комикса?

— Не знаю, — признался я. — Ангелочек — что-то вроде героини Ширли Маклейн, Крошки Лулу или хорошенького личика, черт, имени не помню, из «Маленьких разбойников».

— Девочка, которая убивает стариков и смертельно больных.

— Эй, я не утверждал, что нашел ответы на все вопросы. Но подумай сама — многие из когорты демонов похожи на героев комиксов.

Я обвел глазами комнату в поисках книжки про «Катценъяммеров» — та оказалась рядом с книжным шкафом. Взял и передал Мариэтте, стараясь при этом не наступать на стопки страниц на полу. Затем осторожно раскрыл книгу на нужной странице.

— Посмотри, чем тебе не Деннис-Мучитель?

На одной из картинок был изображен светловолосый Катценъяммер, стреляющий из рогатки в своего пьяного дядюшку, сбивая у того с носа очки.

— О'Коннел, ведь это я.

Она посмотрела на страницу, затем быстро встала и подошла к окну, наступив при этом на обложку комиксов. Я поморщился. Мариэтта приникла лицом к треснувшему стеклу и устремила взгляд на поля.

— Это ни о чем не говорит, Дэл. Нам и без того известно, что какие бы формы ни принимали архетипы, они уже существуют в культуре…

— Да нет же! Подумай сама. Меня не просто так влекло сюда. Это как нулевая точка отсчета. Отсюда все началось. С Бобби Нуна. Мальчика на камне.

— На что намекаешь? — Она даже не повернулась в мою сторону. — Что он породил тебя в своих снах?

— Или призвал меня.

В умирающем свете дня ее лицо показалось мне бледной луной. Еще несколько минут, и в комнате станет темно. Я огляделся по сторонам в поисках фонарика. О'Коннел внезапно отпрянула от окна.

— Что такое?

Она снова сделала шаг назад.

— До меня только что дошло… Отсюда видны огни на верхнем этаже больницы…

— И что? — Я не сразу понял, куда она клонит. — А, понимаю, нам нужно завесить окна, иначе там заметят, как здесь кто-то ходит с фонариком.

Я помог ей снять с постелей пыльные покрывала. Мы отнесли их вниз и вытряхнули во дворе, после чего снова занесли внутрь и завесили окно в моей комнате. То же самое мы проделали и в ее спальне, хотя из окна не было ничего видно — сплошная тьма.

— Дэл! — негромко произнесла Мариэтта.

Лица я не видел, так как фонарик она держала направленным к полу.

— Прости меня.

— За что?

Она ответила не сразу.

— За то, что ты подумал, будто я тебе не верю.

Она явно собиралась сказать что-то другое.

— Не бери в голову, — ответил я. — Я бы и сам не поверил. Завтра отправимся в город и постараемся выяснить все про этих Нунов.

У меня едва не вырвалось «…выяснить все про падение самолета».

— Вот увидишь, мы докопаемся до истины.

Я на ощупь перешел в свою комнату. В темноте пришлось двигаться осторожно; чтобы не наступить на разбросанные по полу комиксы. Кровать я тоже нашел на ощупь.

На фоне окна покрывало выделялось светлым пятном. Я сделал шаг вперед и потянул за край. Над больницей повисла почти полная луна. В нескольких окнах на верхнем этаже мерцал голубоватый свет: там явно смотрели телевизор.

В дыру в стекле просачивался морозный воздух. Порывшись в сумке, я вытащил свитер. На пол что-то упало. Я пошарил на полу. Пальцы нащупали деревянную ручку рогатки. Перекладывая ее из руки в руку, я натянул на себя свитер.

Затем лег на кровать. Та хрустнула под моим весом, однако не развалилась. Сумку я положил под голову вместо подушки. Ступни образовали нечто вроде рамы для освещенного лунным светом окна. Читать при таком свете невозможно. Жаль, что я не захватил фонарик.

Итак, я нашел ферму и дом, в котором остановилось время. Нашел мальчика на камне. Завтра я вытащу из этого города ответы на все мои вопросы, вытащу, как дантист выдергивает зубы. И в конечном итоге решу, что мне делать с телом, которое я украл. Потому что мальчишка засел в моем черепе, словно пуля.

Я натянул резинку рогатки, целясь прямо себе между стоп, в отверстие в окне, прямо в подбородок мерзавке-луне.

Давай стреляй, трус. Не тормози!

И я выстрелил. Увы, луна никуда не исчезла.