Пани колдунья

4

—И давно это у тебя началось?

Князь почти ворвался в спальню к Лизе, когда она едва открыла глаза, чтобы поудобнее устроиться у подноса со свежим кофе и хрустящими рогаликами, которые принесла ей горничная.

Лиза не то чтобы испугалась взъерошенного и разозленного отца, но неприятно поразилась. Прежде он никогда к ней вот так, без стука, не являлся. Виду она не показала, а не спеша откусила кусочек рогалика, отпила глоток кофе и только потом поинтересовалась:

— Что, папенька, началось?

— «Что, папенька»! — передразнил Астахов нарочито округленные глаза дочери и ее якобы непонимающий взгляд. — А то ты не знаешь — что!

Лиза опустила глаза, как бы не в силах выдержать пронизывающий взгляд отца. То есть теперь она могла бы посмотреть на него так же, но у девушки хватало ума не состязаться с родителем в том, в чем он давно был мастер. Да и разочаровывать его не хотелось, раз уж он предпочитал не замечать, как выросла его дочь и как много она теперь понимает.

— После того, как я переболела инфлюэнцей, — тихо проговорила она.

— Господи, за что караешь? — побледнел князь.

— Кажется, тут не к господу надо обращаться, а к его извечному противнику… — несколько развязно начала говорить Лиза; приобретение ею таких отличных от других способностей будоражило девушку, странным образом пробуждая прежде несвойственную разухабистость и даже амикошонство[8].

— Молчать! — вдруг закричал Астахов, ни разу в жизни не повышавший голос на дочь. — Не позволю!

С перепугу Лиза съежилась, пролив кофе на поднос. Она прикрыла глаза, ожидая, что отец ударит ее.

Но князь и сам сконфузился от своей выходки, опустил голову, глухо сказал:

— Прости, мой ангел, это я во всем виноват.

— Нет, папенька, я виновата! — заплакала справедливая Лиза. Она понимала, что перегнула палку и действительно забыла всякие приличия, опьянев от нежданного таланта, как бы возвысившего ее над другими людьми. — Я перешла всяческие границы.

Вела себя как enfant terrible[9], как торговка в мелочной лавке!

Она отставила в сторону поднос с завтраком и, встав с кровати, обняла отца. А он прижал дочь к себе, как в детстве, и сказал:

— Я так хотел тебя уберечь от этого…

— От чего — от этого? — Лиза вопросительно подняла на него глаза.

— От того, что я до сих пор затрудняюсь обозначить: сие дар свыше или наше фамильное проклятие…

— Но раз уж оно, как ты говоришь, свершилось, то, может, ты расскажешь мне обо всем? — предложила Лиза.

— Наверное, надо было рассказать давно, — согласно кивнул Астахов. — Но я думал — наивный! — будто мне удастся с такими способностями жить как все, не обращая вовсе на них внимания… Кто отметил печатью наш род, Всевышний или Князь Тьмы, трудно сказать. Вначале, когда открываешь в себе ЭТО, в приступе эйфории кажешься себе избранным, да не просто отличным от других людей, а воспарившим к небесам, причастным к высшим сферам…

— Я такое тоже почувствовала, — смущенно кивнула Лиза.

— Но сие — не что иное, как anguis in herba…[10] О наших прародителях, отмеченных сей печатью, я знаю немного, но точно, что никого из них дар не сделал счастливым. Если кто-то и бывал счастлив, то не благодаря своим особенностям, а как бы вопреки им…

— Потому ты и хотел меня уберечь?

— Хотел, — вымученно улыбнулся он. — С самого детства я боялся к тебе прикоснуться с мыслью что-то предсказать, воспрепятствовать, как-то изменить текущий ход событий. Убеждал себя: не тронь лихо — будет тихо… Но ты заболела, и я испугался, что могу тебя потерять… Не выдержал, влил в тебя силу, а будто дурную кровь…

— Видно, чему бывать, того не миновать, — со вздохом заключила Лиза. — Думаю, ничего ты в меня не влил, а просто пробудил к жизни то, что и само проснулось бы в свое время… Потому стоит ли нам горевать над тем, чего мы все равно изменить не в силах? Ничем хорошим, как выяснилось, такое не кончается. И еще, папенька, хочу я тебе попенять: не скрой ты от меня сего факта — не стала бы и я бахвалиться, ясновидящей себя перед всеми выказывать.

Пока итог наших усилий неутешителен: тебя по Петербургу колдуном прославили, меня — ведьмой…

Этак недолго и от церкви анафему получить. Тогда можно и не говорить о каких-то там женихах для меня, а для тебя, надо думать, о внуках.

— Что же ты, Лизочек, предлагаешь?

— Для начала умом пораскинуть, нет ли у нас недоброжелателя какого? Того, кого ненароком обидели или дорогу перешли или для кого наше участие в его судьбе оказалось пагубным…

— Это, душа моя, ты романов начиталась. Там тайные недоброжелатели и роковые мстители выведены в повествовании для остроты сюжета. Ежели в сей жизни кто на меня всерьез обижен, то лишь мой старший сын и твой брат Николай…

— И маменька, — тихо уточнила Лиза.

— Опять?! — вскричал князь, до того спокойно обнимавший дочь за плечи; он быстро пошел к двери, но потом опомнился и остановился. Горестно предложил:

— Начни-ка еще и ты меня душегубцем изображать…

— Папенька!

Астахов расстроенно присел на банкетку у двери.

— Поневоле вспомнишь народную мудрость: за свой труд попал в хомут!.. Кому расскажи — не поверят! Девятнадцатый век на дворе, а я будто язычник какой, что от христиан в пустоши скрывается. Сидит в норе и боится нос наружу высунуть, ведь гонители по следам идут, и он уже слышит зловонное дыхание псов, коих они на привязи ведут, чтобы нечестивца затравить… Эк ты на меня подействовала! Разошелся, почище иного романиста…

Князь с досадою стукнул себя по коленке.

— Вишь, как заговорил!.. Оправдываться стал, а сие указует на то, что виноват… А и виноват! Кому доверился? Женщине, у коей волос долог, да ум короток… Смешно сказать, в ногах у меня валялась: отпусти, родимый, пожалей!.. У мужа просилась к полюбовнику уйти! Другой бы тут же, на месте, и убил неверную!.. Вот и доныне: рассуждаю перед тобой, а у самого в груди все горит…

— Папенька, — испуганно проговорила Лиза, — но ты мне никогда о том не сказывал. Только пояснил, что осерчал на матушку да отправил ее с глаз долой…

— Ну да, а ты хотела бы, чтобы я перед тобой, сопливкой, твою же родную мать позорил?

— Но ежели она сама…

— Сама… Тетка Софи оказалась права: наследственность у твоей матушки тяжелая… Три дочери было у ее матери, и все трое плохо кончили: одну муж с любовником застал и убил в припадке ревности. Другая с турецким торговцем сбежала. Он ею попользовался, да в гарем продал. Какому-то собрату-купцу…

А той, о ком мы с тобой говорим, итальянский певец полюбился. Без гроша в кармане… Матушка-то твоя тоже романы обожала. Мнилось, и в жизни так же — с милым рай в шалаше… Денег я ей, понятно, не дал.

Согласись, это было бы уже чересчур…

— Боже мой, — прошептала Лиза, — как же ты столько лет… жил один, терпел напраслину…

— Единственно, перед кем я виноватым себя чувствую, так это перед Вергилием… Иванычем. Заставил его лжесвидетельствовать. На живую свидетельство о смерти сочинять. Я ему такие деньги предлагал! Ни копейки не взял. Сам же он, кстати, и придумал закрытый гроб похоронить. Любопытным объяснял что-то по своему, по-научному…

— А нельзя было просто так отпустить ее, да и все?

— Нельзя. Мне надо было о подрастающей дочери думать. Живой-то она могла себе много чего вытребовать. Атак я ей условие поставил: хочешь с другим жить — умри!..

— А если она все-таки объявиться захочет?

— Иными словами, нарушить наш договор? Уж тогда-то я с нею церемониться не стану.

— Она все-таки моя мать, — тихо заметила Лиза.

— Лизочек! — Он опять обнял дочь. — Конечно, я не мог заменить тебе мать, но я всегда старался быть с тобою рядом… Нынче баронесса Милорадович пеняла мне, что ты без женского присмотра выросла.

Надо, мол, было хоть мачеху в дом привести. Но представь, как я мог обмануть какую-нибудь добрую женщину и венчаться с нею в церкви, будучи тогда двоеженцем. Ведь пока жива твоя мать…

— Спасибо, папенька, что ты не привел мачеху и никому под присмотр меня не отдал! Обещаю впредь вести себя так, чтобы ты меня не стыдился и не угрызался муками совести, что чего-то там мне недодал…

Ты — лучший отец на свете!

— Нет, не успокаивай меня, Лиза, я порой о своей роли отца забывал. Иной раз в тоске кое-что вытворял… Прости, ежели нанес ущерб твоему положению. Быть дочерью колдуна… Не каждый из молодых людей отважится такую назвать своей невестой…

— Как и иметь невестой ведьму, — улыбнулась Лиза и обняла отца. — А все равно я тебя люблю.

— Ишь, мягко стелет! — нарочито возмутился князь. — Значит, все равно?

— Каюсь, я так, из вредности, — повинилась Лиза.

— Ладно, завтракай. Кофе-то небось остыл?

Он вышел из спальни дочери, прикрыв за собою дверь.

С некоторых пор у Лизы появился закадычный друг по имени Петр Жемчужников. То есть он хотел быть для красавицы-княжны больше, чем просто друг, и в надежде на перемены в своем положении пока решил быть при своей принцессе в качестве пажа или мальчика на побегушках, чтобы иметь возможность видеться с ней и вовремя пресечь опасность в лице какого-нибудь ловеласа, могущего заступить ему дорогу.

Вот к нему-то, к Пете, едва позавтракав и одевшись, послала с поручением свою горничную Елизавета свет Николаевна.

По отцовской линии Петр Жемчужников был незнатен. Мать его, Дарья Петровна Голикова, происходила из семьи аристократической, но бедной. Род Голиковых восходил чуть ли не к Рюриковичам. За Дарьей приданого не давали, но посватавшийся к ней в свое время Валерьян Жемчужников никогда о том не пожалел. Его капиталов вполне хватало, чтобы не помышлять о такой мелочи, как приданое.

Брак Валерьяна с Дарьей можно было бы назвать идеальным. Тонкий такт, образованность, изящное воспитание жены вкупе с большими деньгами и богатырским здоровьем мужа.

Дети у Жемчужниковых выдались как на подбор: два сына, высокие, стройные, ловкие, и две дочери-красавицы. Отношение к деторождению у супругов Жемчужниковых тоже было нетрадиционным. Дарья Петровна по согласованию с мужем не пустила дело на самотек, а родила четверых, да, как она сама говорила, мешок и завязала.

Оказался в ее женском арсенале некий не то греческий, не то египетский секрет, благодаря которому женщины из рода Голиковых рожали, когда хотели. И сколько хотели. Оттого Дарья Петровна в свои сорок восемь лет имела внешность моложавую, а фигуру, по выражению любящего мужа, как у девушки.

Жизнь в семье без напряжения, в атмосфере дружеского веселья и шутки сделала дом Жемчужниковых желанным для многих петербуржцев, жаждущих отдохнуть душой от суетности повседневного бытия.

Гостей развлекали не только настольными, но и спортивными играми, которым можно было предаваться в любое время года — по просьбе старшего сына Валерьян Ипполитович соорудил в пристройке к дому огромных размеров гимнастический зал, где и хозяева, и гости могли играть почти в любую, известную в России, спортивную игру.

Братья Жемчужниковы оба были хорошими спортсменами, но Петр, несомненно, выдался человеком незаурядным. Наездник он был на зависть. Стрелок отменный. Фехтовальщик — от бога.

Кстати, для обучения фехтованию отец пригласил к сыновьям настоящего француза, бретера и авантюриста в молодые годы и вполне успокоившегося к зрелости.

— Пьер — талант, — с восхищением говорил он Валерьяну, — таких я видел — по пальцам считать…

— Перечесть, — улыбнувшись, поправил тот.

— Мало кого и перечесть, и считать, — с юмором вывернулся находчивый француз. — Алекс — славный мальчик, старательный, но до брата не дотягивается…

Словом, Петр Жемчужников котировался в Петербурге как завидный жених. А Валерьяна Жемчужникова никто не осмеливался называть выскочкой, нуворишем, но ежели кто при его имени и кривил губы, то вслух старался своего пренебрежения не выказывать. Этот сибирский медведь может во гневе и заломать. Сам, конечно, не станет руки марать, а найдет какого-никакого бродягу с большой дороги…

Таким манером недоброхоты и оправдывали свой страх перед Валерьяном, хотя никто не знал и слыхом не слыхивал, чтобы за ним этакое водилось. Наверняка только знали, что Жемчужников-старший в молодости заведовал пушной факторией. Весь российский Север проехал. На мехах и разбогател, скупая их у аборигенов за плату ничтожную.

Поминали лишь однажды высказанные им в запале слова, что, захоти он, с потрохами купит весь Петербург, лживый и ленивый…

Вот какого родителя сын влюбился в княжну Лизоньку Астахову. И в тот момент, как горничная вышеупомянутой девицы спешила с поручением к дому Жемчужниковых, старший сын беседовал с отцом в его кабинете.

— Такое дело, отец, — басил Петр, — похоже, я себе невесту присмотрел.

— Что-то мнешься ты, Петруша, слова подбираешь… — Валерьян поднял голову от бумаг, которыми исправно занимался после завтрака, перед тем как ехать на свои мебельные фабрики и лесопильни. — Видать, невеста у тебя из бедных. А то и бесприданница… Угадал я?

— Лучше б бесприданница, — вздохнул Петр, — люблю я ее больше жизни, а и не хотелось бы матушке удар наносить. Узнает, расстроится небось…

— Интересно, чем же это ты маменьку свою пугать собираешься? — качнул головой Жемчужников-старший. — Кажись, меня уж на что трудно удивить, и то я заинтригован… Ежели не бесприданница, то, стало быть, парвеню?[11] Помнится, меня кто-то пытался так называть, так я ему сии слова в глотку и запихнул… Прости, сын, это я отвлекся. Неужто опять не угадал?

Петр вздохнул и печально покачал головой.

— Да в кого ж ты влюбился?! — изумился отец.

— В ведьму! — выпалил молодой человек. — Только так Петербург о ней и говорит… А происхождением ее можно бы только гордиться, самое что ни на есть аристократическое, благородное, как у нашей мамы…

— Вот оно что! — Валерьян Жемчужников поднялся и вышел из-за стола. — Думаю, ерунда сие — ведьмы, колдуны… Я полсвета объездил, а ничего этакого не встречал. То есть среди тунгусов попадались шаманы, которые разные фокусы выделывали, дак фокус — он фокус и есть… Могу сказать, что сам я сроду не боялся ни леших, ни чертей, с нами, в вере крепкими, крестная сила, на нее, сынок, опирайся!

Он захохотал и с размаху хлопнул сына по плечу так, что тот покачнулся. Этакий медведище!

— Соперники твои небось хвосты поджали: а ну как и вправду ведьма? Поэтому для тебя теперь самое время. Пользуйся, иди напролом. Девицы-аристократки смелых любят. Им, видишь ли, князьки да графчики субтильные обрыдли. Им, как и всякой нормальной женщине, хочется в будущем муже крепкое плечо чувствовать… А что она говорит: да, нет?

— Ни да ни нет, — честно признался Петр.

— Вот видишь, — обрадовался за сына Валерьян. — Да им, девицам, так, с ходу, «да» говорить не принято. А то, что «нет» не говорит, поверь, хороший знак.

Раздумывает. Ежели бы ты ей не по сердцу был, отказала бы не раздумывая.

— Ты меня утешил, — буркнул Петр, и тут раздался робкий стук в дверь.

— Кто там? — строго гаркнул старший Жемчужников.

— Петру Валерьяновичу письмецо. Сказывают, срочное, — пискнула из-за двери горничная Дарьи Петровны, Марютка, маленькая, худенькая девчонка, панически боявшаяся Валерьяна Ипполитовича.

Петр отворил дверь.

— От кого письмо-то?

— От княжны Астаховой.

— О волке речь, а он навстречь, — хмыкнул Валерьян.

— Папа! — возмущенно воскликнул сын.

— Прости, сын, но я так… в том смысле, что кстати, только переговорили, и вот оно…

— Я тебе ничего больше рассказывать не буду!

— Не серчай, говорю, брякнул, не подумав, сказал же… Экие вы со своей матушкой нежные!

Влюбленный притворил дверь библиотеки и нетерпеливо вскрыл конверт. Лиза Астахова писала:

«Многоуважаемый Петр Валерьянович! У меня возникла неотложная нужда как в Вашем совете, так и в Вашей помощи. Надо, чтобы кто-то, лучше мой настоящий друг, каковым я Вас считаю, спокойно и доброжелательно выслушал меня и дал дельный совет.

Прошу, если Вас не держат более срочные дела, по прочтении сего послания поспешить к нам, где я Вам сообщу все в подробностях, потому как порой на бумаге изложенное выглядит отличным от действительного. С почтением. Ваша Елизавета Астахова».

— Ваша Елизавета Астахова, — точно в забытьи повторил Жемчужников и жадно поцеловал строчки, написанные любимой рукой. — Никакие срочные дела не удержат меня, мой ангел, моя зеленоглазая русалочка… Самая обольстительная ведьма на свете!

К особняку Астаховых он прилетел как на крыльях, дернул колокольчик и, едва дворецкий Гектор открыл дверь, не дожидаясь, когда тот спросит его о цели визита, и нарушая элементарные требования этикета, просто отодвинул слугу в сторону и помчался наверх по лестнице к апартаментам своей любимой.

Слова Гектора остановили его уже на последней ступеньке лестницы:

— Княжна изволит ждать вас, сударь, в библиотеке…

Библиотека была внизу, но, как с усмешкой подумал о себе Петя, для бешеной собаки семь верст — не крюк, он тут же сбежал с лестницы и только у двери позволил себе перевести дух. Таким запыхавшимся негоже представать перед девушкой своей мечты. Он постучал и услышал голос, нежный, как у ангела:

— Входите, Петруша!

Как она была хороша! Сидящая в кресле у окна и освещенная лучами весеннего солнца. Кожа лица, нежно-розовая, подчеркивала яркую зелень глаз, опушенных длинными черными ресницами. А губы, о, губы…

— Петя! Петр Валерианыч! — позвала Лиза. — Что это вы меня так разглядываете, будто впервые увидели? А может, вы пришли, чтобы попрощаться со мной, и потому стараетесь запомнить и унести в душе мой светлый образ?

Лиза нарочно сказала так, чтобы вывести Петра из задумчивости и опустить на землю. Так и случилось. Петр очнулся.

— Почему я должен с вами прощаться? — удивленно спросил он и, спохватившись, добавил:

— Простите, я так был ошеломлен вашим письмом, что даже забыл с вами поздороваться. Доброе утро, Елизавета Николаевна.

— Доброе утро, — едва сдерживая улыбку, кивнула она и звякнула колокольчиком, который стоял перед нею.

Почти тотчас дверь отворилась, и дворецкий вошел с подносом, на котором стоял графин с рубиновой жидкостью, маленькие рюмочки и нехитрая закуска. Гектор по молчаливому кивку княжны наполнил рюмки и удалился, плотно прикрыв за собой дверь.

— Садитесь поближе. — Лиза кивнула на стул с высокой спинкой. — Мужчины ведь, когда говорят о делах, стараются заодно пропустить рюмочку, не правда ли? Вот я и подумала… Петруша, не хмурьтесь, неужели вы такой же ретроград, как наши салонные старички? Сейчас скажу, зачем я просила вас прийти… Но отчего вы так поскучнели, Петенька?

— От вашего делового тона, Елизавета Николаевна. Я-то думал, надеялся, что после моего вчерашнего предложения вы приняли решение, а вы, оказывается, собираетесь говорить со мной как… мужчина с мужчиной…

Все-таки девице можно было бы хоть чуть-чуть пококетничать, а она его потчует вином и собирается говорить о деле, будто ей не восемнадцать лет, а все сорок.

Глаза Лизы лукаво сощурились.

— Что мне нравится в вас, Жемчужниковых, так это целеустремленность. Уж если вы чего-то добиваетесь… Но к делу!.. Полноте, Петруша, все не так уж мрачно. Попробуйте вино. Это настоящий португальский вермут…

Жемчужников взял рюмку и буркнул:

— Вы разговариваете со мной, точно почтенная матрона с глупым ребенком, и потому мне грустно.

Нет ничего ужаснее, когда девушка напускает на себя серьезность. В эти минуты в сердцах мужчин появляется страх, как если бы они увидели нечто нереальное… Слушаю вас, моя драгоценная!

Лиза тоже взяла рюмку и задумчиво покрутила в тонких длинных пальцах.

— Пока я размышляла в одиночестве, все казалось таким ясным и стройным, но вот нужно рассказать вам о моих подозрениях, и я будто слов не могу подобрать… Придется вам потерпеть, ежели рассказ мой не будет выглядеть столь уж связным… Вы наверняка слышали, что нас… что меня… в общем, по Петербургу ходят слухи, будто мы с папенькой чуть ли не чернокнижники… Вы понимаете?

— Понимаю, — кивнул Петр. — Особенно все поражаются, что вы людей как бы насквозь видите. Я и сам не далее как накануне был тому свидетелем. Стало быть, то, о чем говорят, не одни лишь слухи…

— Ваша правда. — Лиза так смутилась, что покраснела; кажется, только теперь она начала понимать, чем оборачиваются ее необдуманные поступки. — Кое в чем я сама виновата…

— Да уж, коли все так и обстоит и ваши способности — не фокус, не шутка, лучше бы вам, Лизонька, того не показывать. Народ наш темен и малообразован, даже когда читает Гомера или Аристотеля… Вот меня — другое дело, меня можете рассматривать, все мои внутренности — сколько душе угодно. Буду польщен. Я, Лизонька, ничего против не имею, я весь перед вами.

— Вас, Петруша, рассматривать насквозь — будто листать учебник по анатомии — изнутри вы ничем не испорчены. Впрочем, как и снаружи… Только я хотела поговорить совсем о другом. В Петербурге обо всех судачат, никто, пожалуй, пересудов не избегнет, ежели и захочет. Иное дело, как все происходит. Я на досуге подумала, соотнесла одно событие с другим и поневоле пришла к выводу, что слухи о нас с папенькой кто-то устраивает. Слишком уж они направленны и злы. За последние три года подле меня как бы пустота образовалась. Самые близкие, самые дорогие мне люди оставили меня, а Аннушка, которую я считала своей лучшей подругой…

Лиза нервно сглотнула, словно ей не хватало воздуха. Оказывается, несмотря на то, что времени прошло достаточно, рана еще свежа… Молчание затягивалось, и Петр поспешил ей на помощь:

— О какой Аннушке вы говорите, Лиза?

— Об Аннушке Гончаровой. Теперь она графиня Галицкая… Она указала мне на дверь, как если бы я ее чем-то смертельно обидела или она узнала обо мне нечто уж вовсе отвратительное… Она даже не попыталась мне ничего объяснить…

Лиза склонила голову, снова переживая удар, который нанесла ей бывшая подруга.

— Я все-таки хочу узнать, что случилось, с чего это началось, понимаете? Именно за последние три года… Петруша, согласитесь ли вы мне помочь?

— Конечно, соглашусь, — оживился Жемчужников. — После знакомства с Эдгаром По я в глубине души мечтал провести какое-нибудь расследование…

— Кто он такой, ваш Эдгар По? — поинтересовалась Лиза. — Английский жандарм?

— Писатель, — пояснил Петр. — Дикий американец, а пишет захватывающе. Можно сказать, направляет мысль на поиск. Его книга попала ко мне случайно…

— Вы изучали английский? — приятно удивилась Лиза.

Ее отец знал французский, итальянский, немецкий, немного испанский, а свою неизвестно на чем основанную нелюбовь к британцам перенес и на их язык: не изучал его из принципа. Как и Жемчужников, он тоже считал американцев дикарями и после романов Фенимора Купера полагал, будто они в большинстве своем авантюристы и хамы.

— Изучал, — ответил между тем Жемчужников, — меня всегда интересовали народы, столь непохожие на нас… Но это скорее матушкина заслуга. По ее мнению, современный человек должен быть любознательным, а потому и во всех областях образованным… Но вам не кажется, Лизонька, что мы отклонились в сторону от нашей основной темы?