Папа сожрал меня, мать извела меня

Рабих Аламеддин ПОЦЕЛУЙ, ПРОБУЖДАЮЩИЙ СПЯЩИХ Франция. «Спящая красавица» Шарля Перро

Мама отдала распоряжения, служанки приступили к уборке. Одна вымыла полы и протерла их щелоком, другая пропылесосила гостиную. Мама веером разложила по кофейному столику журналы, чтобы название каждого различалось с одного взгляда. Мне оставалось лишь наблюдать за всем происходившим.

Я взяла щетку, расчесала — вернее, распутала — волосы и объявила:

— Я замухрышка.

Мама на миг замялась.

— Мне это слово не нравится.

— Я замухрышка.

— Ладно, — сказала она. — Может, ты и замухрышка, но чистенькая. Ты чистая замухрышка.

— Отчищенная.

— Пусть так, ты моя замухрышка, — сказала мама, — но сегодня мы это поправим. — И начала мыть руки. На лице ее застыла улыбка, а может — гримаса. Сквозь пластик такие тонкости не различишь.

Я и была замухрышкой. Пораженной ТКИДом, тяжелым комбинированным иммунодефицитом (только без шуточек про СПИД, я не настолько захмурышка). В-клетки во мне отсутствовали, Т-клетки — тоже, и ничто не могло защитить меня от любого организма, которому пришла бы охота пролезть в мое тело. Я была осенней паутинкой, но только двуногой и говорящей. Веселого мало.

Тринадцать лет — тринадцать лет жизни в пузыре: все вокруг отмыто дочиста, каждый дюйм моей кожи ежедневно протирается, мир с его опасностями ко мне и близко не подпускают. Веселого вдвое меньше.

Мама не сомневалась, что монахини смогут меня вылечить — слова «не сомневалась» подчеркиваются жирной чертой, потом двумя, потом тремя. Она от кого-то услышала о них, связалась с ними и поверила в их чудеса. Но уговорить их приехать к нам не смогла, какие только деньги ни сулила. Покой, в котором у них происходят исцеления, с места не сдвинешь. Мне предстояло впервые за многие годы вылезти из пузыря и отправиться к ним. Проехать сотни миль до какого-то задрипанного замка в некоей богом забытой деревушке, притулившейся у черта на куличках.

Что прикажете брать с собой в такую дорогу?

Водитель остановил машину перед верблюдами. Нас поджидали три монахини, одетые в аккурат для Дня всех святых — белые рясы и все прочее. Мы приехали к ним лесом, по разбитой гравиевой дороге (рессоры «мерседеса» вовсе не отличались совершенством, какое приписывала им реклама). Пышная растительность еще обступала машину с трех сторон, но впереди лежала пустота — пустыня, в которой не росло ничего, совсем ничего.

— Верблюды? — возмутилась мама. — Сиди здесь, я ими займусь.

Я ее приказа не выполнила. Прокатиться на верблюде было интересно — для разнообразия, если не для чего-то другого. Хотя выбираться из машины в защитном скафандре с кислородным баллоном на спине — то еще удовольствие. Мама о чем-то препиралась с монахинями, пока одна не спросила, не больна ли и она тоже.

— Нет, — ответила мама, — только мой ребенок. Я ношу это, чтобы она не чувствовала себя белой вороной. — «Из солидарности» — так она обычно выражалась. На ней был такой же защитный скафандр, минус баллон, но, конечно, ее был подогнан по фигуре. — Мы можем доехать туда машиной, — говорила она. — Верблюды нам ни к чему. Вам, дамы, стоило бы взять на вооружение кое-какие из наших современных удобств.

— Машина там не выживет, — ответила одна монахиня.

— Там и верблюды с трудом выживают, — сказала другая.

— Перейдя границу, — сказала третья, — вы попадете в места, где не выживает ничто. Во всяком случае — надолго. Ни человек, ни растение, ни инфекция. Так будет, пока она не достигнет покоя.

— Скафандр ей не понадобится.

— И никто не сможет ее сопровождать. В живых остаются только взыскующие.

— Верблюды, может быть, и вернутся.

— Если им повезет.

— Если принцесса озарит их участь улыбкой.

Мама все пыталась прервать их речи:

— Нет, так не пойдет… Похоже, вы совершенно спятили… Это безумие… По крайней мере, pâte de campagne[11] она с собой взять может? — а монахини объясняли, что мне следует сделать: как добраться до покоя, как не потревожить спящую, как искать в себе возможные знаки исцеления, как правильно разделить три каравая хлеба и три яйца и, самое главное, как удостовериться, что у меня достаточно сил для чреватого опасностями возвратного путешествия.

Голод. Меня терзал голод. Живот скручивало и пробирало судорогой, желудок бурчал и порыкивал, а сама я по меньшей мере раз в час принималась хныкать.

Но осмелилась ли я прикоснуться к последнему яйцу? Нет, не осмелилась.

На вишневого цвета ночном столике лежали рядом с наполненным водой глиняным кувшином последнее крутое яйцо и последний каравай хлеба — такой же свежий, каким я его сюда принесла. Да и яйцу, пока оно покоилось рядом с принцессой, порча не грозила. Спящая красавица излучала такую силу, такую доброту. Мир и покой сочились из каждой ее поры, здоровье и благополучие царили в ее владениях. А я никогда еще не казалась себе такой крепкой — и такой голодной. С тех пор, как я пришла сюда, скафандр и баллон ни разу не понадобились. Поначалу я наслаждалась ощущением свободы, воли. Без пузыря дышалось легко. Я могла даже ущипнуть себя. Но вот еды мне определенно не хватало.

Мой взгляд опять обратился к яйцу, желудок заскулил.

Когда монахини только-только нашли принцессу, им захотелось держать ее целительную силу под рукой, и они попытались перенести спящую в монастырь, но даже приподнять не смогли. Собственно, вся компания принявших постриг девственниц не сумела вынести из комнаты ни единого камушка.

По правде сказать, я ее хорошо понимаю.

Ну, поскольку гора к ним не пришла, монахини надумали воздвигнуть поближе к замку монастырь, однако строительство прервалось на полдороге: от него пришлось отказаться, как только монахини усвоили, что в радиусе трех лиг от целительных покоев выжить неспособно ничто. Жизнь процветала в ней, смерть — за ее стенами: этакий Диснейленд наоборот. (Ой, не надо — все так и есть же.) В маленькой светелке спала и дышала красавица, а все остальное в ее дворце, все остальные, были бездыханны. По разрушавшемуся замку во множестве валялись мощи ее родичей, скелеты вельмож и свиты, прислужников и рабов, попугаев и приживалов. Поднимаясь по лестнице, я переступила через многие груды костей. Ужас как неприятно.

Девственный лес обращался в пустыню ровно в трех лигах от комнаты. Превращение было мгновенным, разительным: до незримой черты — лес, за нею — пустыня. Ни единое живое существо или растение не переступало ее. Перейдя границу, я не увидела больше ничего живого, пока не добралась до принцессы, лежавшей на кровати, что возвышалась, словно алтарь, в середине покоя. Принцесса лежала, облаченная в платье целительного, пусть и немного обескураживающего, цвета зеленого леса. Снаружи простирались чахлые останки того, что было некогда роскошным парком. Квадраты бесплодной земли вычерчивались проложенными человеком дорожками. Толстенные стволы и искривленные корни, похожие на скульптуры, изваянные безумным или безразличным художником, — вот и все, что осталось от огромных когда-то дубов, буков, берез и лип. Пыль пустыни проникла в каждый закуток замка — кроме непорочного покоя спящей, куда не осмелилась вторгнуться ни одна пылинка.

Но я была так голодна. Совершенное по форме яйцо взывало ко мне. Совершенное по форме яйцо знало мое имя. «Разве я не великолепно, разве не обольстительно? — говорило оно. — Подойди же, съешь меня. Пожри, как пожрала моих братьев».

Братьев его я и вправду пожрала. Мне надлежало выждать, прежде чем взяться за первое яйцо и сопутствовавший ему каравай, потом прождать еще некое время и съесть вторые. Третью же пару следовало употребить под самый конец, чтобы набраться сил для обратного пути. Я ждать не стала. Я была голодна. Слаба. Да и можешь ли ты винить меня за это? Едва войдя в покой, я ощутила голод, какого никогда прежде не знала. Теперь остались одно яйцо и один каравай — и ужасная дорога назад. Как я ее одолею? Я умру, безвестная и безымянная, в чужой земле, вдали от дома. Ну а поскольку уцелеть мне удастся навряд ли, может, все-таки съесть яйцо, утолить голод пораньше, не откладывая на потом? Чуть-чуть, а? Крохотный кусочек?

Мне нужно было чем-то отвлечься. Ритуал томления — вот что все это было, обряд унылой скуки. Ни журналов, ни телевизора, ничего. В окне что ни день — все тот же вид: иссохшая земля тянется до узенького горизонта, бескрайняя, голая и скучная, скучная, скучная. Даже пластиковый пузырь — и тот был лучше.

Я молилась о еде, о ливнях и бурях, но удовольствовалась бы и каплей дождя, струйкой разнообразия.

Единственным, что я слышала, было медленное, мерное дыхание спящей — оно не менялось никогда и никогда не прерывалось. Весь покой пропах ею. Запах я и заметила первым, едва войдя: аромат летних цветов, жасмина и сирени, летних дней, никогда не менявшийся, никогда не прерывавшийся. Прежде чем меня одолела скука, я пыталась выяснить, откуда исходит этот запах — от какой части ее тела. Мой нос обследовал всю ее: одежду, волосы, рот, руки, ступни. Я даже под юбку залезла — там все было гладко. Зрелость еще не поразила ее. Аромат же исходил отовсюду. Ей не было нужды омываться, распутывать или расчесывать волосы. Она была девственна в своем сне — совершенство в человеческой форме. Пока не ослабела совсем, я не могла удержаться и все время касалась ее кожи, гладкой, податливой, соблазнительной.

Хотя бы один изъян, молилась я. Хоть что-нибудь, способное изгнать скуку.

И молитву мою услышали.

Что-то затрепетало на моем левом запястье, под самым краем рукава. И правая рука инстинктивно, как будто всю жизнь это делала, шлепнула по запястью. Шлепок отдался эхом, звук его загулял по священному покою, отражаясь от стен. Я сняла с запястья ладонь — посмотреть, что там. И увидела убитого комара и нашу с ним кровь — миниатюрный, коричневый с красным пещерный рисунок.

Откуда он взялся? Как смог вторгнуться в заповеданное спящей пространство? Ничто и никогда покоя этой комнаты не нарушало. Я заставила себя встать. Нужно проверить кожу принцессы. Может, он и ее укусил? И ждет ли меня кара, если принцесса пострадает во время моего бдения, — пострадает от комариного укуса? Полагалось ли этому комару прожить не дни, но года и столетия?

Я стояла, голова моя кружилась, меня подташнивало. Легкий кисловатый запашок терзал мои ноздри. Тонкий, едва приметный, но какой-то голый. Ведомая моим носом, я вскоре выяснила, что исходит он от принцессы, но точно определить его источник не смогла. И вдруг услышала слабый перестук, донесшийся от окна. Бабочка, желтая с красными пятнышками, билась о стекло, пытаясь прорваться в комнату. Я подошла к окну, чтобы впустить ее, — бабочка в комнате, как замечательно! Но в то же мгновение раздался громкий удар — птица, скорее всего, скворец, врезалась в стекло и упала, исчезнув с глаз долой. Испуганная бабочка последовала за ней. Я открыла окно, посмотреть, где птица, жива ли? Но ничего не смогла различить далеко внизу, на земле пустыни.

Повеял — свежий такой, больше уже не знойный, не удушающий — ветерок. Весна в пустынном аду?

Я позволила себе насладиться щекотавшим мое лицо незамаранным воздухом. Ощущение для меня полностью новое. Облокотившись на подоконник, я вспомнила апатичные часы, проведенные мной у пластикового окошка. И подумала, не распахнуть ли мне все окна в башне, не проветрить ли покой?

Еще одна бабочка — тоже желтая, но более сочного цвета и с пятнышками покраснее, влетела в окно. Небо показалось мне иным, а затем — снова прежним. Или оно все же меняло окраску? Я вгляделась в горизонт. Пусто. Но я смотрела, смотрела — и на горизонте начали проступать какие-то неровности, подобные очертаниям, медленно возникающим в темноте, когда к ней привыкают глаза. Вдали собирались тучи — в очень дальней дали, но двигались они быстро. Да и все пришло в движение. Я различила далекие очертания шедшего сюда человека — женщины, опиравшейся на палку. Корявая старческая поступь — женщина была старухой, может быть, такой же, как мама, а то и старше. Растрепанная, с непокрытой головой, не в рясе — непослушные белые волосы окружали ее голову нимбом. Сумасшедшая старая карга переступала опасливо, но отнюдь не медленно.

Сердце мое забилось быстрее, с силой ударяя по ребрам, во рту стало сухо, как в наружной пустыне.

Впрочем, так ли уж сухо в ней было?

Воздух казался влажным.

Что же случилось?

Я судорожно втянула его в себя. Кислый запах усилился. Он наполнил комнату, совокупившись с ворвавшимся в нее свежим воздухом, но таким уж непривлекательным больше не казался. Наверное, я немного привыкла к нему. Желтая бабочка с красными пятнами порхала над принцессой, выбирая, где сесть. Я подняла руку, прогнать ее — и заметила, что кожа моя влажна.

Неужели меня прошиб пот?

На подоконник упала капля воды.

Что же это за волшебство?

Я провела пальцем по влажному пятнышку. Темные брюхатые тучи низко летели по грузному небу, набитому облаками лишь ненамного менее темными. Безумная старая карга доковыляла до пышного некогда парка и теперь стояла неподвижно. Стояла рядом со зверем; не просто зверем, гиеной — гиеной? И смотрела в мое окно, и косматые волосы ее искрились под трепавшим их ветром. Куда она смотрит, погадала я, — на меня или просто вовнутрь покоя? Никуда, подумала я. Глаза ее были прикованы к стене под окном. Я тоже взглянула туда.

И из гортани моей, за многие дни не издавшей ни звука, вырвался крик. Извиваясь среди зазубристых камней, прямо ко мне ползла длинная, грузная пустынная кобра. Глаза ее впились в мои глаза. В пасти еще бился скворец; струйки крови стекали с губ змеи. Крича и крича, я захлопнула окно, чтобы не подпустить к себе змею — да и весь мир тоже. Окна, которые я держала закрытыми, чтобы отгородиться от жгучего ветра, пришлось закрыть снова, дабы уберечься от опасностей, куда более страшных.

Капли воды били по стеклам, как пули. Разразилась какая-то первобытная гроза. Безумная карга, воздев в повелительной радости руки к небу, вперялась в меня взглядом. Гиена, сидевшая рядом с ней, ни разу не шелохнулась. Обе хрипло гоготали, я слышала их сквозь стекла. За окном корчилась змея с раздутым птицей животом. Она тоже не сводила с меня яростного взгляда. Ко всем окнам слетались птицы, самые разные: скворцы, зяблики и кардиналы, утки, гагары и цапли. Парочка голубей опустилась на закраину восточного окна, постучала клювами в стекло. А затем начала спариваться у меня на глазах, под дождем, неспешно и томно. У северного окна пристроился аист — и он ел меня глазами. По стеклам поползли улитки, пропарывая струи воды слизистыми следами. Аист принялся поедать их, раскалывая раковинки длинным клювом, быстро покрывшимся дрянной восковидной жижей. А стекла уже облепили насекомые — мухи, комары, сверчки, муравьи. Старая фея указала рукой на башню. Гиена кивнула. Фея заговорила, и слова ее прозвучали, отдаваясь в покое эхом, так, точно она стояла рядом со мной.

— Время пришло, крестница.

Она что же, родственница мне?

Я перепугалась. Так бывает неловко, когда не узнаешь кого-нибудь из родных. Однако узнать на таком расстоянии я не смогла. Больше всего старуха походила на ведьму. Я попыталась разглядеть ее лицо. Нет, обращалась она совсем не ко мне. Да и крестная моя была еще молода.

Какое-то растение выпросталось из земли и обвилось вокруг икры феи-крестной. Растения поперли отовсюду, со всех сторон — побеги, корни, деревья, травы, болиголов, они сплетались с ядовитым плющом, ядовитым сумахом, оплетали ядовитые грибы. Везде, повсюду, выбивались они из почвы и тянулись вверх. Чертополох, так много чертополоха, ежевика, черная смородина, вереск, шиповник, сарсапарель. За несколько минут башню окружила непроходимая хаотичная масса спутанных, колючих ветвей, сочившегося смертоносным ядом шиповника, огромных тернистых древес.

Дождь прекратился. Сначала колючие заросли наполнились крысами, потом в них закишели змеи, скорпионы, пауки, москиты, мухи. Сухая чистая пустыня обратилась в сырую, полную опасностей чащобу.

Как же я теперь выберусь из замка?

А выбраться я должна.

Воздух в покое стал давящим, душным, невыносимо влажным и терпким. От принцессы разило потом, рассолом и закваской, резаным сырым мясом, человечьим зловонием. Смрадом, для меня более чем непривычным. Красно-пятнистая бабочка опустилась на лобок принцессы и, распахнув крылья, словно удвоилась в размерах.

Происходило что-то странное.

Но еще более странным оказалось появление мужчин.

Снаружи остановился у терновой опушки отряд охотников. Принц, возглавлявший его, спрыгнул с коня, обнажил меч и принялся прорубаться сквозь тернистые заросли. Никто не последовал за ним — просто не смог, поскольку шиповник сразу смыкался за его спиной. Когда он углубился в чащобу ярдов на десять, прискакал в одиночку еще один принц. Он тоже вытащил меч и пошел, прорубаясь, как первый. С юга подъезжали все в большом числе новые принцы, больше скакало их с востока и еще больше с запада, отважные принцы, желавшие проникнуть в замок.

Откуда они? Кто их призвал?

Многим пробиться сквозь заросли не удалось. Принцы застревали на месте, секли и резали тернии, но одолеть их не могли — слабые принцы. Изнуренные бесплодными усилиями, они опускались на землю передохнуть, и терновник, разрастаясь, поглощал их, уже мертвых. Принцев посильнее, углубившихся в чащобу, поджидала в ней участь не менее горестная. Одних убивали смертоносные растения, других ядовитые змеи. Израненные терниями принцы до смерти истекали кровью. Некоторые выбивались из сил настолько, что не могли уже воздеть меч. Смерть этих была самой ужасной. Терновник набрасывался на них, поднимал их тела, чтобы принцы могли в последний раз посмотреть на предмет их желаний, на башню, дразнил их последним взглядом на небо, а затем пожирал целиком. Немногие, слишком немногие, еще продолжали сражаться подо мной, большинство же погибло в этом побоище, в геноциде принцев.

Я, забыв обо всем, в ужасе наблюдала за ними. Потом мне стало дурно, и я отошла от окна. Схватилась за живот, как будто меня по нему ударили, как будто его вспороли ножом. Согнулась от боли вдвое. И меня вырвало — всухую. Я так долго не ела, так долго ничем не наполняла себя.

И тут с лестницы донесся торопливый топот: бум, бум, бум, бум. Толстая деревянная дверь распахнулась, слетела с петель, врезалась в стену и разбилась в щепу. Принц ворвался в покой, подскочил к кровати и остановился перед спящей красавицей. Больше глаза его ни на что не смотрели — мои же словно прилипли к нему.

Герой прорвался в башню. Меч его, сорочка, туфли — все досталось терновнику. Кровь текла из глубоких ран на лбу, в боку, на обеих ладонях. Кровь струилась по его возмужалым, волосатым, мощным, мускулистым икрам. Передок панталон выдавал возбуждение, и немалое. Покрытый потом и продолжавший потеть, он тоже смердел, однако желудок мой восставать против него и не думал — скорее уж, сдаться ему на милость. Я покашляла, похмыкала, однако он меня не заметил. Весь его мир клином сошелся на принцессе. Он провел ладонью по ее мягкой голой руке. И, казалось, удивился отсутствию отклика. Мне захотелось сказать ему, что вины его в этом нет, — она не пробуждалась, не шевелилась вот уж сто лет. Я хотела лишь сберечь ему время, избавить от огорчений. Сказать, что она ему не пара, нисколько. Но принц склонил над ней золотистый свой торс, принюхался, с силой втянув в себя воздух, и я едва не лишилась чувств. Он высунул язык, лизнул влажную ложбинку между грудей принцессы. И поцеловал ее.

Он целовал ее.

И целовал, и целовал.

Принцесса не просыпалась, дыхание ее оставалось, как и всегда, медленным и мерным. Он облизал ее губы, потом шею. Забрался на кровать и сел на принцессу верхом. Налившиеся кровью чресла его грозили разорвать панталоны. Он наклонился и поцеловал принцессу еще раз. Потом разодрал ее блузу и сорочку, стиснул молочно-белые груди, ущипнул их и укусил, словно забыв обо всем на свете.

Я хотела остановить его. Объяснить, что она не женщина, она архетип. Но если я и бабочку от принцессы отогнать не смогла, то согнать с нее принца мне и надеяться было нечего. Колени мои ослабли, дыхание участилось, кожа обрела страшную чувствительность, облилась потом. Мне пришлось присесть.

Принц же сдернул с нее юбку и нижнее белье. А она все спала.

Я открыла рот, чтобы закричать, — но из горла моего вырвался лишь долгий чувственный выдох.

То, что было недавно гладким и голым, поросло лесом волос, и лицо принца скрылось в этом лесу.

Я застонала, и принцесса эхом ответила мне. Я ошеломленно застыла.

Глаз она еще не открыла, я не смогла бы сказать, пробудилась она или нет, но стон повторился. Принц хрюкнул, утопил лицо еще глубже, и принцесса шевельнулась. Пошире раздвинула голые ноги. Губы ее раздвинулись, она глубоко вздохнула. И застонала, и он застонал, и я застонала. В животе моем извергся вулкан, жар его залил все мое тело.

Веки принцессы приотворились. Спящая пробудилась. Ресницы ее затрепетали, а я почувствовала себя так, точно меня выпороли.

Она поднялась, опираясь на локти, согнула ноги в коленях. Нажала ладонью на затылок принца, приподняла ноги повыше. Он хрюкал, хрюкал, хрюкал, как добравшаяся до трюфелей свинья.

Принцесса упоенно вопила. Упоенно вопила и я.

Комнату наполнил удушающий жар. Удушающий жар наполнил мое тело.

Принц оторвался от нее. Принцесса зарычала. Я пискнула.

Она сорвала с него панталоны, и напряженное естество принца словно выстрелило из них. Я лишь пискнула.

Принц грубо вонзился в нее. Она помогла ему, подтолкнув свое тело навстречу. Я не могла больше разделить издаваемые ими звуки. Они овладевали друг другом в нахрапистом, первобытном ритме.

Чресла мои затопила лава. Лава поднялась к моим глазам, из них хлынули слезы. Жар ее сотряс мне душу. И тело тоже тряслось и корчилось.

Принц целовал принцессу, языки их сражались, спрягались, обращались в одно целое. Губы спаривались и слипались. Бедра сливались. Его ладонь прилипла к груди принцессы, ее — к его спине. Ступни их соединились. Два человеческих существа исчезли у меня на глазах, обратившись в одно, чудовищное, смутное. Принц и принцесса еще покачались взад и вперед, но совсем недолго.

И наконец замерли на кровати — слитной аморфной массой, причудливым, сопряженным единством.

Мне потребовалось время — медленное время, — чтобы совладать с моими чувствами. Я промокла до нитки, устала, но никакой слабости больше не чувствовала. И решила покинуть покой. Пострадала ли принцесса, это меня уже не заботило. Я не знала, исцелилась я или нет, но то, что я чувствовала, было знаком, это уж точно. Я схватила яйцо и хлеб и для начала проглотила последний. Хлеб оказался волглым, несвежим, но мне он понравился. Затем откусила сразу половинку яйца — и оно было зловонным, кислым, почти гнилым, однако вкусным до невероятия. Покончив с ним, я облизала ладони и пальцы.

Едва я вышла из покоя, появилась первая кровь — большая капля ее ударила в песчаную пыль лестницы. Пока я спускалась, переступая через скелеты принцессиных родичей, кровь из меня текла все обильнее. Погода снаружи стояла прекрасная. Легкий ветерок овеял мое лицо, пронизав меня ощущением здоровья и радости. Терновник сохранил для меня тропу, прорубленную героем. Я шла по ней, и трупы павших принцев справа, слева и даже над моей головой желали мне счастливого пути. Шипы и тернии кололи мою кожу, цеплялись за волосы, дергая их и спутывая.

Окровавленная, изливавшая кровь, ожившая и окрепшая, увенчанная тиарой терний, я возвращалась к маме.

Сказка о спящей принцессе (называемая обычно «Спящая красавица», хотя французское ее название — «Красавица, спящая в лесу»), сколько я себя помню, не давала мне покоя. За последние десять лет я написал несколько рассказов, построенных на ней, — вариаций на ее основную тему. Это первая известная мне попытка такого рода, в которой героем оказывается и не спящая принцесса, и не принц, ее пробуждающий.

— Р. А.