ПАПАПА (Современная китайская проза)

I

Осень, раннее утро, воздух пропитан влагой, на траве и черепице выступили прозрачные капли росы. На акациях появились бледно-жёлтые листочки. Висящий на акации железный колокол, весь в ржавых пятнах, тоже покрылся росой. К колоколу не спеша шёл бригадир. На его плечи была накинута куртка, в правой руке он держал гаоляновую лепёшку, в левой — перья зелёного лука. Пока он дошёл до колокола, руки его опустели, а щёки надулись, как у полёвки, которая по осени делает запасы зерна. Он потянул колокол за верёвку, язык колокола лениво ударился о стенки: «Бом-бом-бом». Со всех сторон повалил народ — от мала до велика. Все собрались у колокола и, как истуканы, уставились на бригадира. Бригадир с усилием проглотил лепёшку, потом вытер рукавом рот, бороду и усы. Народ смотрел ему прямо в рот. Как только этот рот открылся, из него сразу же посыпалась брань: «Твою ж мать! Эти сукины дети из коммуны[46] сегодня забирают двух каменщиков, завтра им подавай двух плотников — так и рабочих рук не останется! Слушай, каменщик, — сказал бригадир, обращаясь к высокому широкоплечему парню, — коммуна собирается расширять дамбу за деревней, каждая производственная бригада должна выделить каменщика и подручного, пойдёшь?»

Каменщик был хорош собой: чёрные, как смоль, брови и белые зубы придавали его лицу особую привлекательность. Он движением головы отбросил прядь волос, соскользнувшую на лоб, и, немного заикаясь, спросил у бригадира, кто пойдёт подручным. Бригадир, словно от холода, обхватил себя руками за бока и, вращая глазами, как лопастями ветряных мельниц, пробасил: «По-хорошему бы отправить какую-нибудь бабёнку, но бабам нужно собирать хлопок. Отправь мужика, опять же — потеряем ещё одну пару рабочих рук». Его взгляд остановился на углу дома, где стоял мальчик лет десяти. Он был босой и по пояс голый, в трусах не по размеру — они были белые в зелёную полоску и все в пятнах, где от травы, где от застывшей крови, которая периодически текла у него из носа. Ноги ниже коленей были покрыты поблёскивающими глянцем рубцами.

«А, Хэйхай,[47] щенок ты этакий, ещё жив? — сказал бригадир, глядя на худосочного ребёнка. — Я думал, ты уже на том свете. Что, оклемался после малярии?»

Мальчик ничего не ответил, и лишь два чёрных блестящих глаза выжидающе смотрели на бригадира. Его большая голова в форме перевёрнутой тыквы-горлянки едва держалась на тоненькой шейке, которая, казалось, в любой момент может переломиться.

«Ты ведь хочешь заработать немного трудодней? Что ты умеешь делать, обормот? Тебя ж соплёй перешибить можно! Что, если ты вместе с каменщиком пойдёшь на дамбу подручным, а? Возьмёшь дома молоток и будешь сидеть дробить гальку, захочешь — надробишь побольше, не захочешь — поменьше, всё равно на деле эти задания коммуны, только чтобы пустить пыль в глаза».

Мальчик, медленно ступая, подошёл к каменщику и ухватился за край его одежды. Каменщик, по-дружески похлопав его по блестящей безволосой голове, сказал: «Иди домой, возьми у мачехи молоток. Я буду ждать тебя у моста».

Мальчик побежал. Точнее, о беге напоминали лишь его движения, но не скорость. Изо всех сил размахивая своими тонкими ручонками, он был похож на соломенное чучело, которое колышется в поле на ветру. Все провожали его взглядом и, глядя на его голую спину, вдруг разом почувствовали, что на улице холодно. Бригадир рывком запахнул на себе куртку и прокричал мальчику: «Дома попроси у мачехи, чтоб дала куртку на плечи накинуть, эх ты, дурья твоя башка».

Хэйхай незаметно вошёл во двор. Во дворе на корточках сидел мальчуган. Под носом у него висели сопли, он месил мокрую глину. Увидев Хэйхая, он тут же повернул к нему своё широкое плоское лицо и потянулся ручонками: «На… на… на ручки». Хэйхай поднял с земли горящий алым цветом упавший с абрикоса лист, вытер им сопли своему сводному брату по мачехе и, как листовку, приклеил его на стену. Помахав братишке рукой, он прошмыгнул в дом, в углу отыскал молоток и тихонько выскользнул обратно. Малыш продолжал звать его к себе. Тогда он, взяв ветку, нарисовал вокруг него большой круг и, отбросив её, поспешил за деревню. За деревней протекала небольшая река, через которую был перекинут каменный мост с девятью арками. По берегам росли плакучие ивы, стволы которых, напитавшись влагой во время летнего половодья, покрылись красными усиками корневой мочки. Вода ушла, и корни высохли. Листва на деревьях начала облетать, опавшие оранжевые листочки медленно скользили по течению. Несколько уток плавали по реке, то и дело погружая свои красные клювы в заросли водорослей, и крякали. Они там что-то искали, но никто не знает, удавалось им там найти что-нибудь или нет.

Когда мальчик добежал до дамбы, он тяжело дышал, и из его груди доносились звуки, напоминающие цыплячий писк.

«Хэйхай! — громко позвал его каменщик, который ждал его у моста. — Беги скорей!»

Хэйхай, размахивая руками, как это обычно делают во время бега, доплёлся до каменщика. Окинув Хэйхая взглядом, он спросил: «Тебе не холодно?»

Хэйхай неподвижно смотрел на каменщика. Каменщик был одет в рабочие штаны и куртку из грубой ткани, под курткой была надета спортивная красная фуфайка, её воротник был отвернут наружу и ослеплял своим ярким цветом. Воротник горел, словно пламя, и мальчик не мог отвести от него взгляд.

«Чего уставился? — каменщик тихонько потрепал мальчика по голове, отчего голова его закачалась из стороны в сторону подобно барабанчику-погремушке, каким завлекают покупателей уличные торговцы. — Эх ты, — сказал каменщик, — отбила тебе мачеха все мозги».

Каменщик, насвистывая, забарабанил пальцами по голове мальчишки. Они пошли на мост. Хэйхай ступал очень осторожно, стараясь держать голову так, чтобы каменщику было удобно по ней постукивать. Фаланги пальцев у каменщика были массивные, твёрдые, как колотушки, и больно стучали по его лысой голове, однако Хэйхай молча терпел, и лишь поджатые уголки рта говорили о том, что ему это неприятно и больно. У каменщика же рот не закрывался, его по-девичьи ярко-красные губы то смыкались, то размыкались и издавали нежную, как у жаворонка, трель, устремлённую в небесную высь.

За мостом была дамба, а метрах в двухстах западнее был шлюз. Этот шлюз тоже был своего рода мостом. Разница была лишь в том, что его ворота можно было закрыть и таким образом задержать воду, или, наоборот, открыть и спустить воду. Склоны дамбы пышно поросли кустами. В центре была речная отмель в несколько десятков метров шириной. Мелкий мягкий песок отмели был покрыт травкой, которая уже успела вылезти после того, как ушла вода. Дамбу окружали нескончаемые поля. За несколько лет непрерывного половодья вместе с водой нанесло много песка, который разрыхлил затвердевший чернозём, после чего земля стала ещё плодороднее. В том году половодье было небольшое, оно не затронуло дамбу, и шлюз для спуска воды не открывали, поэтому места разлива воды полностью засадили джутом. Джут стоял густым лесом. Когда на рассвете над макушками джута ещё колыхалась лёгкая дымка, эти джутовые поля, окутанные туманом, казались безбрежным океаном.

Когда каменщик и Хэйхай не торопясь подошли к шлюзу, на отмели уже собралось две группы людей. По разные стороны, словно два враждующих лагеря, стояли мужчины и женщины. Между ними с блокнотом в руках стоял представитель коммуны и что-то говорил, размахивая руками. Каменщик, прижимая к себе Хэйхая, по бетонным ступенькам вдоль шлюза направился к представителю коммуны: «Товарищ Лю, мы прибыли по разнарядке от своей деревни». Здесь следует сказать, что каменщик частенько выполнял поручения коммуны, а Лю, который был помощником председателя коммуны, руководил их выполнением, поэтому они были знакомы. Хэйхай не мог оторвать взгляда от широкого рта товарища Лю. Вдруг этот рот с его лиловыми губами пришёл в движение и произнёс: «А, каменщик, это ты, шельмец! Я смотрю, ваша деревня, чтоб её, умеет подбирать людей! Ты ж без мыла в задницу залезешь! Прислали на мою голову! А подручный где же?»

Хэйхай почувствовал, как пальцы каменщика застучали по его голове.

«Вот этот, что ли? — Лю схватил Хэйхая за шею и начал трясти его так, что ступни Хэйхая почти оторвались от земли. — Нет, отправить назад такого заморыша! Ты молоток-то держать можешь?» — свирепо спросил он Хэйхая.

«Ладно тебе, товарищ Лю, Лю Тайян. У нас же социализм, всех надо кормить. Семья Хэйхая в третьем поколении безземельные нищие крестьяне, кто ж ещё о нём позаботится, как не социализм? Тем более что матери у него нет, живёт он с мачехой, отца его бес попутал, свалил куда-то в Гуаньдун,[48] на север, и вот уже три года от него ни слуху ни духу, не знаешь, что и думать — то ли медведь задрал, то ли волки загрызли. Где твоё классовое чувство?» — немного привирая, сказал каменщик, вырывая Хэйхая из рук Лю Тайяна.

У Хэйхая от такой тряски закружилась голова. Он почувствовал запах перегара, которым пахнуло изо рта Лю. От этого запаха его затошнило — от его мачехи пахло так же. После того как отец их бросил, мачеха частенько посылала его в лавку менять батат на водку. Она быстро напивалась и, пьяная, начинала его бить, щипать и кусать.

«Заморыш!» — выругался Лю и, не обращая больше на него никакого внимания, продолжил давать наставления рабочим.

С молотком в руках Хэйхай поплёлся к шлюзу. Шлюз был сто метров в длину и десять с лишним метров в высоту, с северной стороны шлюза по всей длине тянулся прямоугольный жёлоб, в котором ещё с лета застоялась дождевая вода. Держась за каменное ограждение, мальчик стоял на шлюзе и разглядывал видневшиеся под водой камни, в расщелинах которых сновали мелкие чёрные рыбки. Шлюз с обеих сторон был окружён высокой дамбой, а через дамбу шла дорога, которая вела в уездный город. Сам затвор был пять метров в ширину, и по обе его стороны шло каменное ограждение полметра высотой. Несколько лет тому назад был случай, когда люди, ехавшие на велосипедах, столкнулись с встречной повозкой и упали прямо в шлюз — одни покалечились, другие разбились насмерть. В то время Хэйхай был, конечно, младше, чем сейчас, и не был таким худым; отец ещё не ушёл из дома, и мачеха не пила. Тогда он прибежал на затвор поглазеть, но припозднился, — людей, упавших в шлюз, уже подняли и унесли, и только в жёлобе можно было заметить мутно-красные пятна. У него был хороший нюх, и он почувствовал запах крови, ещё витавший над водой…

Хэйхай держался за холодное каменное ограждение и вдруг нечаянно стукнул молотком о перила, перила и молоток зазвучали в унисон. Этот глухой звон вмиг рассеял все воспоминания. Солнце ярко освещало бесконечные заросли джута, который рос за шлюзом, он заметил, как над джутом покачивается дымка. Джут был посажен очень густо, и если у корней ещё виднелись просветы, то сверху листья стояли стеной. Наполненные влагой, они блестели, словно покрытые лаком. Он направил взгляд дальше, на запад, и увидел, что западнее джутового поля был посажен батат, его пурпурные листья, склонившись, светились на солнце. Хэйхай знал, что это был новый сорт батата, плети у него были короткие, завязей много, плоды крупные, сладкие на вкус, с белой кожурой и красной мякотью, такой батат при варке сразу лопается. К северу от бататового поля был огород. Подсобные хозяйства членов общины в своё время перешли в собственность коммуны, поэтому коммуне лишь оставалось посадить здесь огород. Хэйхай знал, что и огород, и батат — всё это принадлежало одной деревне в пяти ли[49] отсюда, и деревня эта была богатой. На огороде росла капуста и, судя по всему, редька. Ботва редьки была тёмно-зелёного цвета, росла она очень пышно. Посреди огорода было две одиноких постройки, где жил старик — это знали все дети в округе. К северу от огорода тянулись бескрайние поля джута. И к западу от огорода тоже были джутовые поля. Окружённые с трёх сторон джутом и с одной стороны — дамбой, поля, засаженные бататом, и огород были похожи на гигантский прямоугольный колодец. Хэйхай всё дальше углублялся в свои фантазии: пурпурные листья батата, зелёные листья редьки в один миг превратились в воду внутри огромного колодца, джут тоже стал водой, воробьи, чирикающие в верхушках джута, обернулись зелёными зимородками, снующими по поверхности воды в поисках рыбы и рачков…

Лю всё ещё давал наставления. Общий смысл заключался в следующем. Согласно лозунгу «Учиться у Дачжая»,[50] гидротехнические сооружения — это жизненно важные артерии, в «восьми агротехнических мероприятиях»[51] вода стоит отдельным пунктом, сельское хозяйство без воды — всё равно что ребёнок без матери, и даже если у ребёнка есть мать, то у его матери нет груди, и даже если у неё есть грудь, то это никчёмная грудь — грудь без молока, а значит, ребёнок в таких условиях не выживает, а если и выживает, то станет вот таким заморышем (Лю указал пальцем на Хэйхая, который в ту минуту стоял на шлюзе к ним спиной, и два больших рубца на его спине сверкнули на солнце). К тому же затвор слишком узкий, он небезопасен, каждый год люди разбиваются насмерть. Ревком коммуны обеспокоен этим и после тщательного рассмотрения постановил расширить шлюз. Поэтому со всей коммуны сюда перебросили более двухсот добровольцев от каждой производственной бригады. Для начала задание такое: девушки, женщины, старухи и заморыш (он снова показал пальцем на Хэйхая, который стоял на шлюзе, рубцы сверкали, как солнечные зайчики) дробят пятьсот больших прямоугольной формы камней на камешки величиной с яичный желток. Каменщики должны сделать так, чтобы все эти камешки были одного размера. Эти двое — наши кузнецы (он указал на двоих мужчин с кожей багрового оттенка, один был высокий и старый, другой — ростом пониже и молодой), они будут исправлять затупившийся инструмент каменщиков. Что касается еды, те, кто живут рядом, будут ходить домой, кто живёт далеко, будут ходить в ближайшую деревню, там организовали полевую кухню. Насчёт того, где спать: живущие рядом идут домой, живущие далеко будут спать в пролётах моста (он показал на несколько десятков мостовых пролётов внизу шлюза). Женщины ложатся с востока на запад, мужчины — с запада на восток. В пролёты положили соломы, поэтому там тепло, как в кровати, для вашего брата и это слишком много.

«Товарищ Лю, а вы тоже будете спать в пролёте?»

«Я — другое дело. У меня есть велосипед. И хочу ли я спать здесь или в другом месте — не вашего ума дело. Если командование ездит верхом на лошадях, так всем солдатам лошадей подавай? Чёрт бы вас побрал. Отработаете, получите трудодни, обменяете их на один цзинь[52] зерна. А кто не хочет работать за два мао,[53] пусть проваливает. Даже заморыш получит свою пайку, достроит шлюз, глядишь, может, и мясо нарастит…»

Хэйхай не слышал речей Лю. Он положил тонкие руки на каменное ограждение, в руках у него был молоток. Над джутовым полем слышалась музыка, подобная пению птиц, и стрекотание цикад, подобное музыке. Ускользающая дымка со звоном ударялась о листья джута и ботву то тёмно-красного, то нежно-зелёного цвета. Звук, издаваемый крыльями саранчи, был похож на гул поезда, проходящего через железнодорожный мост. Однажды он видел поезд во сне, это был одноглазый монстр, который, передвигаясь на брюхе, бежал быстрее лошади. А что, если бы он ехал стоя? Но едва поезд поднялся на ноги, как его разбудил толчок веником, которым мачеха подметала кан.[54] Мачеха отправила его на речку за водой. Она дала ему веником под зад, но он не почувствовал боли, его лишь слегка обдало чем-то тёплым. Раздался шлепок, будто где-то далеко-далеко стеганули палкой по мешку с хлопком. Он закрепил вёдра на коромысле, они едва отрывались от земли. Когда он набрал полные вёдра воды, услышал, как у него что-то похрустывает. Рёбра упёрлись в тазовую кость. При подъёме на дамбу он, покачиваясь, двумя руками удерживал коромысло. Через заросли ивы к дамбе вела тропинка, она извивалась и петляла. Стволы ивы, словно магниты, притягивали к себе вёдра, отчего они раскачивались и, ударяясь о деревья, расплёскивали воду на тропинку. Было очень скользко, и он ступал очень осторожно, словно шёл по арбузным коркам. Вдруг — он растянулся, и его окатило водой с ног до головы. Ударившись, он расшиб лицо и особенно кончик носа, так, что на нём даже отпечаталась травинка. Несколько капель крови стекло из носа в рот, одни он выплюнул, другие проглотил. Жестяные вёдра с грохотом покатились в сторону реки. Он поднялся и побежал за вёдрами. Одно ведро, всё искорёженное, валялось в траве на берегу, другое, наполнившись водой, уплывало. Он пытался нагнать его вдоль берега, но его ногу обвила трава-резучка, которую они с детьми называли «собачьи яйца». Он попытался пальцами ног стряхнуть с себя эти лианы, но не удержался и соскользнул прямо в реку. Вода в реке была тёплая, не доставала ему и до пупа. Трусы его промокли, всплыли на поверхность воды и окружили его, словно медузы, кружащие хоровод. Шлёпая по воде, он нагнал ведро, схватил его и пошёл назад против течения. Растопырив руки, он одной рукой удерживал ведро, другой грёб. Течение было сильным и отталкивало его назад. Он изо всех сил шёл вперёд, наклонившись всем телом и согнув шею. Вдруг его будто окружила стайка рыб, и несколько приятных на ощупь рыбок коснулось его ног. Он остановился, прислушиваясь к своим ощущениям, но стоило ему остановиться, как всё исчезло. Поверхность воды на миг потемнела, — наверное, рыбки, испугавшись, бросились врассыпную. Стоило ему продолжить движение, как приятное ощущение опять появилось, рыбки снова окружили его. И тогда он шёл, уже не останавливаясь, прикрыв глаза, шёл, шёл…

«Хэйхай!»

«Хэйхай!»

Он вдруг очнулся, широко раскрыл глаза, и рыбки исчезли. Молоток выпал у него из рук и бойком вошёл прямо в зелёную воду, подняв брызги, похожие на цветки белой хризантемы.

«У этого заморыша точно проблемы с головой, — Лю Тайян поднялся на шлюз, взял Хэйхая за ухо и громко сказал: — Иди, дроби камни с этими бабами, посмотрим, может, найдёшь себе среди них приёмную мать».

Каменщик тоже поднялся на шлюз, погладил Хэйхая по холодной лысой голове и сказал: «Иди, отыщи свой молоток. Сколько надробишь камней, столько и надробишь, когда всё сделаешь, можешь пойти погулять».

«Будешь халтурить — отрежу твоё ухо себе на закуску», — сказал, широко открывая рот, Лю Тайян.

Хэйхай вздрогнул. Он пролез через ограждение, двумя руками ухватился за нижнюю перекладину и повис за ограждением.

«Тебе жить надоело?» — каменщик, вскрикнув от ужаса, нагнулся, чтобы схватить Хэйхая за руку. Хэйхай сгруппировался, прижался к выступу мостовой опоры, по форме напоминающему водяной орех, и ловко соскользнул вниз. На фоне белой мостовой опоры он выглядел как геккон на побелённой стене. Он прошмыгнул в водяной жёлоб, нащупал молоток и, выбравшись из желоба, исчез в пролёте моста.

«Вот заморыш! — сказал Лю Тайян, поглаживая подбородок. — Ну, заморыш, мать его!»

Хэйхай высунулся из пролёта и робко направился к группе женщин. Женщины как раз кого-то распекали. Их речь была пересыпана бранью, и несколько молодых девушек, затесавшихся среди них, хотели подслушать разговор, но боялись, и их лица покраснели, как петушиные гребешки. Когда перед ними появился совсем чёрный мальчишка, их болтовня разом утихла. Все на мгновение замерли, кое-где зашептались и, видя, что Хэйхай не реагирует, стали говорить всё громче и громче.

«Ой, бедненький! Уже осень на дворе, а ребёнок совсем раздетый!»

«Ну так не своё ж дитя-то, вот и нет до него дела».

«Говорят, что его мачеха дома занимается другим делом…»

Хэйхай повернулся к ним спиной и уставился на воду в реке, больше не обращая внимания на женщин. Вода переливалась то красным, то зелёным, листья ивы на южном берегу реки парили, словно стрекозы.

К Хэйхаю подошла девушка в платке красного цвета и тихонько спросила: «Эй, малыш, ты из какой деревни?»

Хэйхай наклонил голову набок и краем глаза разглядывал девушку. Над верхней губой он увидел едва заметный золотистый пушок, её большие глаза из-за густых и пышных ресниц казались полусонными.

«Мальчик, как тебя зовут?»

Хэйхай в это время сражался с якорцами на песке, пальцами ног он один за другим отрывал веточки то с шестью, то с восемью листиками и растаптывал их ногами. Его ступни отрывали и топтали якорцы, словно твёрдые копыта мула.

Девушка весело засмеялась: «Как ловко ты управляешься, малыш, как будто у тебя на ногах подковы! Эй, почему ты не разговариваешь? — Девушка ткнула двумя пальцами Хэйхаю в плечо. — Слышишь, я тебя спрашиваю!»

Хэйхай почувствовал, как эти два тёплых пальца соскользнули с плеча и коснулись рубцов на спине.

«Ой, а это у тебя откуда?»

Уши мальчика шевельнулись. Только сейчас девушка заметила, какие у него большие уши.

«О, да ты ещё и ушами можешь шевелить, как зайчонок».

Хэйхай почувствовал, как её рука переместилась к его ушам, и два пальца пощупали его аккуратную мочку уха.

«Скажи мне, Хэйхай, эти рубцы… — девушка слегка потянула его за ухо, разворачивая его к себе лицом. Хэйхай поравнялся с её грудью. Не поднимая головы, он уставился прямо перед собой и увидел клеточки, сплетённые из красных нитей, на которых лежала коса с золотистым кончиком. — Собака укусила? Вскочил чирей? Поранился, лазая по деревьям? Бедненький…»

Хэйхай, тронутый вниманием, поднял глаза и посмотрел на круглый подбородок девушки. Он втянул носом воздух.

«Цзюйцзы, хочешь взять приёмного сына?» — крикнула девушке широколицая женщина.

Глаза Хэйхая, вращаясь, напоминали трепетанье крыльев серого мотылька.

«Да, меня зовут Цзюйцзы, я из деревни Цянтунь, что в десяти ли отсюда. Если ты заговоришь, то можешь называть меня сестрёнка Цзюйцзы», — сказала девушка Хэйхаю.

«Цзюйцзы, он что, тебе приглянулся? Нашла себе муженька? Тогда тебе придётся подождать, этому утёнку нужна пара-тройка лет, чтобы запрыгнуть на насест».

«Старая ведьма, лишь бы грязью поливать, — обругала девушка толстуху. Она подвела Хэйхая к насыпи из камней, похожей на гору, нашла гладкий камень и, положив его, сказала: — Вот здесь и садись, рядом со мной, потихоньку дроби себе камни». Затем она себе тоже нашла плоский камень и, сделав из него сиденье, села рядом с мальчиком. И вскоре вся песчаная отмель перед шлюзом наполнилась стуком молотков по камням. Женщины принялись на примере Хэйхая обсуждать трудности человеческой жизни и всевозможные причины, которые приводят к этим самым трудностям. Во всей этой «бабской философии» вечные истины смешивались с пустой болтовнёй, но Цзюйцзы их не слушала, а внимательно наблюдала за мальчиком. Хэйхай поначалу отвечал на внимание девушки, поглядывая на неё своими большими глазами, но вскоре ушёл в себя и, широко раскрыв глаза, смотрел неизвестно куда. Девушка напряжённо смотрела на него. Левой рукой он нащупывал камень, правой заносил молоток, и каждый раз казалось, что он делает это из последних сил. Когда молоток опускался, он, словно с силой брошенный груз, летел абсолютно неуправляемый. Девушка несколько раз чуть было не закричала от ужаса, но ничего страшного не случалось, молоток, описывая в воздухе причудливой формы дугу, каждый раз попадал прямо в камень.

Поначалу взгляд Хэйхая был сосредоточен на камнях, но вдруг он услышал необычные звуки, доносящиеся с реки. Казалось, что рыбы шлёпают своими ртами, глотая пищу. Звук этот был едва слышен, он то удалялся, то приближался, и он изо всех сил напрягал зрение и слух, чтобы уловить его. Хэйхай увидел, как над рекой волнами поднимался воздух, и звук как будто исходил от него. Ему казалось, что если он будет смотреть на этот завораживающий воздух, то этот прекрасный звук не исчезнет. Его лицо разрумянилось, на губах показалась трогательная улыбка. Он уже забыл, где находится и что делает, будто рука, которая поднимает и опускает молоток, принадлежала кому-то другому. Вдруг он почувствовал, как онемел указательный палец правой руки, рука непроизвольно дёрнулась. Из его рта раздался не то крик, не то вздох. Он опустил голову и увидел, как ноготь разломился на несколько кусочков и из-под обломков ногтя сочится кровь.

«Хэйхай, ты что, по руке ударил?» — девушка подскочила с места и в два прыжка оказалась рядом с Хэйхаем. Сев на корточки, она сказала: «Ой, мамочки, как разбил! Кто ж так работает! Сам здесь, а мысли где-то далеко».

Хэйхай правой рукой взял горсть земли и наложил на разбитый палец.

«Хэйхай, ты в своём уме? В земле столько всякой заразы!» — девушка потащила Хэйхая к берегу, его ступни звонко шлёпали по сверкающему песку. На берегу она присела на корточки и, взяв руку ребёнка, опустила её в воду. От пальца мальчика в стороны побежали жёлтые струйки. Когда земля смылась, по воде потянулись красные ниточки крови, ноготь ребёнка был похож на расколотый нефрит.

«Больно?»

Он не отвечал. Его взгляд остановился на рачках, которые ползали по дну реки. Их тельца были совсем прозрачными, длинные усы чуть заметно колыхались, они завораживали своей красотой.

Девушка достала платок, на котором были вышиты китайские розы, и замотала им палец. Отведя его обратно к груде камней, она сказала: «Вот так. Сиди и играй, никто тебе ничего не сделает, дурачок».

Женщины, перестав стучать молотками, подняли на него влажные от слёз глаза, на площадке на мгновение наступила тишина. По синему небу, словно стадо овец, неслись белые облака, они отбрасывали пятнистые тени, то и дело накрывая бледную песчаную отмель и неподвижную реку. На лицах женщин читалась полная отрешённость — отрешённость бесплодной пустыни. Прошло какое-то время, прежде чем они очнулись и снова принялись дробить камни. Вновь раздался монотонный стук молотков, как бы выражая полную покорность судьбе.

Хэйхай тихонько сидел и разглядывал красные цветы на платке. Рядом с вышитыми цветами распустился ещё один — из ногтя сочилась кровь. Вскоре женщины, позабыв о нём, начали хихикать о своём. Хэйхай поднёс ко рту пораненный палец, зубами развязал платок, правой рукой загрёб горсть земли и положил на ноготь. Девушка хотела было что-то сказать, но он уже завязал платок обратно, ловко управляясь зубами и правой рукой. Она тяжело вздохнула и, подняв молоток, с силой ударила по камню красно-коричневого цвета. Камень оказался очень твёрдым, с острыми краями, поэтому, когда молоток коснулся края камня, даже при дневном свете можно было увидеть, как отлетело несколько искр.

В полдень на тёмно-синем велосипеде из деревни, где жили Хэйхай и каменщик, прикатил Лю Тайян. Встав на шлюз, он просвистел, оповещая об окончании работ. Затем он объявил, что полевая кухня уже организована, и рабочие, которые живут дальше, чем в пяти ли отсюда, могут идти обедать в столовую. Люди поспешно собирали инструмент. Девушка поднялась с места. Хэйхай тоже поднялся.

«Хэйхай, до твоей деревни сколько ли?»

Хэйхай, не обращая на неё внимания, крутил головой по сторонам, будто кого-то искал. Голова девушки поворачивалась вслед за Хэйхаем, и когда Хэйхай остановился, она, перестав вертеть головой, упёрлась взглядом прямо в выразительные глаза каменщика. Оба какое-то время смотрели друг на друга. Каменщик сказал: «Хэйхай, пошли домой на обед, чего уставился, хоть смотри, хоть нет, а до нашего дома нет и двух ли, не видать нам полевой кухни».

«Так вы из одной деревни?» — спросила девушка каменщика.

Каменщик, заикаясь от волнения, махнул в сторону своей деревни и рассказал, что они с Хэйхаем из деревни, что сразу за мостом. Девушка и каменщик обменивались самыми обычными фразами, но от них веяло какой-то особой теплотой. Каменщик узнал, что девушка из деревни Цяньтунь и ей придётся питаться в полевой кухне и спать в мостовом пролёте. Она сказала, что согласна есть в полевой кухне, но ей не хочется спать в мостовом пролёте — уже осень, и ветер холодный, в пролётах спать будет холодно. Девушка ещё потихоньку спросила, не немой ли Хэйхай, на что каменщик ответил, что вовсе нет, этот мальчишка очень смышлёный, в возрасте четырёх-пяти лет он трещал как сорока, не остановишь, а потом стал замыкаться в себе, чуть что — стоит, как истукан, и никому неизвестно, что он там себе думает. Посмотри, какие у него огромные чёрные глаза. Девушка сказала, что заметила, что этот ребёнок очень живой, он ей сразу понравился, он ей как младший брат. Каменщик сказал, что это всё потому, что у неё доброе сердце.

Так каменщик, девушка и Хэйхай, сами того не замечая, отстали. Он и она увлечённо разговаривали, и с каждым новым шагом вперёд им хотелось бы оказаться на два шага назад. Позади них, высоко поднимая ноги, лёгкой поступью шёл Хэйхай, своими движениями он напоминал крадущегося вдоль стены кота. На мосту их нагнал Лю Тайян — он задержался в зарослях крутика. Мост был узким, и ему пришлось спрыгнуть с велосипеда.

— Вы всё ещё здесь? Ну что, заморыш, как тебе сегодня работалось? А что это у тебя с клешнями?

— Ударил молотком по руке.

— Твою мать. Каменщик, прямо сейчас иди к вашему бригадиру и скажи, чтобы он, пока не поздно, прислал кого другого, если что случится, проблем не оберёшься.

«У него же производственная травма, и ты посмеешь его выгнать?» — громко сказала девушка.

«Товарищ Лю, мы с тобой не первый год знаем друг друга, скажи мне, что толку от этого мальчишки на такой масштабной стройке? Что он будет делать одной рукой в производственной бригаде?» — сказал каменщик.

«Ну, заморыш, чёрт бы тебя побрал, — сказал задумчиво Лю Тайян, — а что, если перебросить тебя в кузницу качать меха? Сможешь?»

Ребёнок, как бы прося защиты, посмотрел на каменщика, затем на девушку.

«Сможешь ведь, Хэйхай?» — сказал каменщик.

Девушка тоже одобрительно кивнула ему головой.

II

Хэйхай уже пятый день качал кузнечные меха, его голое тело стало совсем чёрным и блестело, как первосортный уголь, только зубы и белки глаз выделялись белыми пятнами. От этого его глаза стали ещё более выразительными. Когда он, поджав губы, на кого-то смотрел, то сердце человека сжималось, словно его обожгли калёным железом. Каждая пора на носу, едва отросшие волосы — всё было покрыто сажей. На стройке его прозвали Хэйхай, что означало «чёрный ребёнок», но он не обращал ни на кого внимания, даже ни на кого не смотрел толком. Только когда Цзюйцзы и каменщик приходили с ним поговорить, он отвечал им взглядом. Вчера в полдень, когда все рабочие ушли со стройки на обед, у главного кузнеца украли гладильный молот и новое ведро для закалки. Лю Тайян полчаса бранил всех на шлюзе. Он дал Хэйхаю новое поручение: каждый раз, когда все уходят на обед, оставаться охранять инструмент, а кузнец будет ему с полевой кухни приносить обед. Лю сказал, что щенку Хэйхаю повезло — теперь ему будет перепадать обед.

Все ушли, и шумная стройка, продолжавшаяся всё утро, затихла. Хэйхай, выйдя из мостового пролёта, медленно пошёл по песчаной отмели перед шлюзом. Руки его были сложены за спиной, брови нахмурены, на лбу появились три глубокие морщинки. Пуская изо рта пузырьки, он снова и снова пересчитывал пролёты. Перед седьмой мостовой опорой он остановился и, ухватившись обеими ногами за ромбовидный выступ опоры, стал карабкаться вверх. Карабкаясь, он немного соскользнул и содрал с живота большой кусок кожи. Выступило несколько капелек крови. Он нагнулся, и, взяв горсть земли, приложил к животу. Затем, отступив на несколько шагов назад, сложил руки козырьком и, посмотрев на расщелину между опорой и поверхностью моста, успокоился.

Затем он пошёл на площадку, где женщины дробили камни. Камня, на котором он сидел, уже не было. Он быстро нашёл место, где сидела Цзюйцзы, узнав её шестигранный молоток. Он сел на её место и стал крутиться, всё время меняя положение тела, пока его взгляд не поравнялся с расщелиной в седьмой опоре моста, тогда он стал спокоен, уставившись на что-то, что было в этой расщелине…

В тот день в полдень Хэйхай пораньше прибежал к шлюзу и сел на корточки в первом с западной стороны пролёте. Он внимательно осмотрел кузнечный горн, щипцы, кувалду, гладильный молот, жестяное ведро, совок для угля и даже каждый кусочек угля и угольного шлака. Вот-вот должен был закончиться обед, и он, взяв в правую руку совок для угля, приоткрыл придавленный горн. Левой рукой он с силой потянул меха, оттуда сразу же полетели сажа и зола, засыпав ему глаза. Он старался тереть их изо всех сил, глаза покраснели. Меха были новыми, тугими, и одной рукой их было очень тяжело качать. Он ушиб указательный палец правой руки. Посмотрев на руку, он вспомнил о платке, в который был замотан пораненный палец. Платок уже не был белым, как прежде, но вышитые на нём китайские розы всё ещё были ярко-красного цвета. Тут ему в голову пришла мысль, и он вышел из пролёта, оглядываясь по сторонам. Перед седьмой по счёту опорой он развязал зубами платок, с усилием вскарабкался наверх и засунул платок в расщелину…

Огонь вскоре погас. У него на лбу выступили капельки пота. У пролёта раздался стук шагов, он от страха попятился назад и упёрся спиной в ледяную каменную стену. Хэйхай увидел, как в пролёт зашёл коротконогий парень. Входя, он пригнулся, как будто хотел показать, какого он высокого роста. Хэйхай скривил губы. Этот коротконогий, увидев погасшую печь и наполовину вытянутые меха, а затем и Хэйхая, стоявшего, прижавшись к стене, выругался: «Ах ты сукин сын! Ты чего здесь трёшься? Огонь погасил, меха растянул. Так и дал бы тебе, гадёныш!» Хэйхай услышал, как над головой что-то просвистело, его затылка коснулась угловатая ладонь, раздался звонкий шлепок, как будто где-то лягушка шлёпнулась о землю.

«Выметайся отсюда, вали дробить свои камешки, гадёныш!» — ругался коротконогий.

Только теперь Хэйхай понял, что это был молодой кузнец. Корявое лицо молодого кузнеца было сплошь покрыто прыщами, нос, весь в капельках пота, был широким и приплюснутым, как у телёнка. Хэйхай увидел, как молодой кузнец принялся растапливать печь. Он взял в углу пучок соломы золотистого цвета и засунул в топку, зажёг огонь, несколько раз потихоньку потянул меха. От соломы сначала пошёл лёгкий белый дымок, затем показались языки пламени. Молодой кузнец зачерпнул совком влажный уголь и тонким слоем рассыпал по горящей соломе, при этом всё время качая одной рукой меха. Затем он насыпал ещё слой угля. И ещё. Из печи пошёл жёлтый дым, в нос ударил резкий запах горящего угля. Молодой кузнец поворошил лопатой уголь в топке, и появилось несколько мощных тёмно-красных языков пламени. Уголь разгорелся.

Хэйхай ахнул от восторга.

«Ты ещё здесь, гадёныш?»

Вдруг в пролёт медленно вошёл высокий худощавый старик, он спросил молодого кузнеца: «Разве мы не придавили огонь? Почему ты заново разжигаешь?» — он говорил тихо, звук шёл как из-под земли.

«Да вот этот гадёныш потушил», — молодой кузнец показал на Хэйхая совком.

«Пусть качает», — сказал старик. Он взял клеёнку ярко-жёлтого цвета и обмотал вокруг пояса, затем взял ещё два куска клеёнки и повязал на щиколотки, чтобы закрыть ноги. По клеёнке забегали блики от горящих искр. Хэйхай понял, что это был старый кузнец.

«Пусть он качает меха, а ты молотком будешь работать, так и тебе полегче будет», — сказал старый кузнец.

«Чтобы такой сопляк качал меха? Да он же тощий, как обезьяна, он же рядом с печью сгорит, как соломинка!» — недовольно бурчал молодой кузнец.

Тут залетел Лю Тайян и, бегая глазами, сказал: «Что такое? Разве не вы просили помощника, чтобы раздувать огонь?»

«Помощник-то нужен, но не такой же! Товарищ Лю, ты посмотри, он же тощий, как не знаю что, он и чёртов совок для угля не поднимет! Ты зачем его прислал? Лишь бы дырку заткнуть?»

«Знаю я тебя, чёрта! Хочешь, чтобы тебе девушку прислали в помощницы? Да ещё и самую красивую, может, ещё ту, в красном платке? Слишком красивая для такого бабника, как ты, сукин сын! — сказал Лю Тайян молодому кузнецу. — Научи мальчишку всему как следует, чёрт тебя побери! А ты, Хэйхай, качай меха».

Хэйхай неуверенно подошёл к мехам и вопросительно посмотрел на старого кузнеца. Ребёнок заметил, что его лицо было цвета обугленной пшеницы, а кончик носа напоминал перезрелый плод боярышника. Старый кузнец показал Хэйхаю, как разводить огонь. Уши Хэйхая вибрировали, впитывая всё, что ему говорили.

Поначалу у него путались ноги и руки, он вспотел, жар от печи обжигал, словно тысячи игл вонзались в его кожу. Лицо старого кузнеца ничего не выражало, оно окаменело, как кусок черепицы, он даже не глядел в его сторону. Хэйхай, закусив нижнюю губу, то и дело поднимал чёрную руку, чтобы вытереть пот, стекающий прямо в глаза. Его цыплячья грудь то поднималась, то опускалась, изо рта и ноздрей в такт мехам вырывалось сопение.

Молодой каменщик принёс на починку затупившиеся зубила и, увидев Хэйхая, сказал: «Справляешься? Если нет, ты скажи, пойдёшь дробить свои камешки».

Хэйхай и головы не поднял.

«Вот упрямый!» — бросив зубила на землю, каменщик ушёл. Не успев выйти, он тут же вернулся, уже вместе с Цзюйцзы. Цзюйцзы завязала платок на шею, открыв лицо, так оно казалось ещё более красивым.

Молодому кузнецу, стоящему в пролёте моста, вдруг показалось, что всё вокруг озарилось ярким светом, он с трудом сглотнул слюну, облизав мясистым языком потрескавшиеся губы. Глаза у него были не меньше, чем У Хэйхая, но на зрачке правого глаза было бельмо цвета утиного яйца. Привыкнув смотреть левым глазом, он всегда наклонял голову вправо. Его голова опустилась на правое плечо, левый глаз загорелся ярким блеском, уставившись на румяное лицо девушки. У него между ног рукояткой вверх стоял восемнадцатифунтовый молоток, на который он опирался, как на трость.

В печи метались языки пламени, чёрный дым с искрами то резко взмывал вверх, то со злостью обрушивался вниз. Лицо Хэйхая окутало дымом, он кашлял, из груди вырывался свист. Старый кузнец бросил холодный взгляд в сторону Хэйхая, вытащил из замасленного кожаного кармана трубку, медленно набил её табаком, прикурил от печи и выпустил две струйки белого дыма в чёрную завесу. Две чёрные волосинки в его ноздрях завибрировали, сквозь дым он безразлично посмотрел на молодого кузнеца и Цзюйцзы, стоявших у входа в пролёт, и сказал Хэйхаю: «Поменьше угля, рассыпай равномернее».

Ребёнок качал меха, его худое тело наклонялось взад-вперёд, огонь освещал его мокрую от пота грудь, прорисовывая каждое рёбрышко. Слева в груди, под выпирающими рёбрами, словно жалкий мышонок, бешено колотилось сердце. Старый кузнец всё говорил: «Посильнее растягивай, вот так».

Когда Цзюйцзы увидела, что на губе у Хэйхая выступила алая кровь, её глаза наполнились слезами. Она закричала: «Хэйхай, не надо тебе здесь работать! Пошли назад дробить камни». Она подошла к кузнечным мехам и схватила Хэйхая за его тонкие ручонки, напоминавшие хворостинки. Хэйхай изо всех сил сопротивлялся, из горла вырывались всхлипывания, он был похож на собачонку, которая норовит укусить. Он был очень лёгким, и девушка, взяв его под руки, вытащила из пролёта. Пальцы ног Хэйхая, шаркая, скользили по земле и мелким камням.

«Хэйхай, давай ты больше не будешь здесь работать. Ты не вынесешь в этом пекле, ты же такой слабенький, весь потом уже вышел, поджарился, как уголёк. Дробить с сестрёнкой камешки легче будет», — с этими словами она опустила его на землю и, удерживая одной рукой, повела к груде камней. Её руки были крепкими и сильными, ладони большими и мягкими, она держала Хэйхая за запястье, словно вела за ногу горного козлёнка. Хэйхай, упираясь, с шумом разгребал пятками мелкие камни на земле. «Вот дурачок, иди нормально, упрямец». Девушка остановилась и, повернувшись к нему, с силой сжала его запястье и сказала: «Посмотри на себя, детёныш, стоит надавить посильнее и тебя в два счёта раздавить можно! Куда тебе такую тяжёлую работу!» Хэйхай злобно на неё посмотрел и ни с того ни с сего наклонил голову и что есть силы впился зубами в её пухлое запястье. Она вскрикнула и отпустила руку мальчика. Хэйхай развернулся и побежал назад.

Зубы у Хэйхая были острые, на запястье девушки осталось два глубоких следа. Клыки у него были как два шила, и эти два шила оставили две кровоточащие ранки. Каменщик подошёл помочь и, достав мятый носовой платок, хотел перевязать запястье девушки. Она оттолкнула его и, не глядя в его сторону, наклонилась, загребла горсть земли и положила на рану.

«Там же микробы!» — испуганно воскликнул каменщик.

Девушка вернулась к камням и, отыскав своё место, села. Она смотрела на рябь, которая, не переставая, бежала полосками по воде. К камням она не притронулась.

«Смотри, ещё одна спятила», «Да, Хэйхай, должно быть, колдун!» — шептались между собой женщины.

«Хэйхай, уйди с глаз моих, сукин сын. Даже собака не будет кусать руку, которая её кормит!» — ругаясь, каменщик вошёл в мостовой пролёт, где находилась кузнечная печь. Вдруг из пролёта ему прямо в лицо выплеснули грязную горячую воду. Целились метко, попали прямо в каменщика, ни одной капли мимо не упало. Его мягкие с рыжим отливом волосы, рабочая куртка, ярко-красный воротник фуфайки — всё покрылось железной стружкой и золой, с головы струйками стекала грязная вода.

«Слепая собака! — каменщик, бранясь, влетел в пролёт. — Кто это сделал? Ну, говорите, кто?»

Но на него никто не обращал внимания. Чёрный дым в пролёте рассеялся, в печи горел огонь, раскрасневшийся от жары старый кузнец длинными щипцами доставал из печи раскалённое добела зубило. От кончика молота с шипением разлетались яркие искры. Он положил зубило на наковальню, маленьким молоточком постучал по краю наковальни, наковальня ему ответила звоном. Его левая рука ловко орудовала длинными щипцами. Зажав ими зубило, он поворачивал его, а маленьким молоточком в правой руке быстро по нему стучал. Куда опускался его маленький молоточек, туда тотчас же ударял восемнадцатифунтовый молоток одноглазого кузнеца. Гладильный молот старого кузнеца работал стремительно, как петух, который клюёт зёрнышки, кувалда молодого кузнеца не отставала от него ни на шаг, разгоняя по пролёту горячий воздух. На фоне ошеломляющего грохота от молота в разные стороны разлетались искры, попадая на клеёнку, намотанную на пояса и ноги кузнецов, от них, шипя, шёл белый дым. Одна искра попала на голую кожу Хэйхая, и он скривил рот, обнажив два ряда белоснежных зубов, острых, как у волчонка. От ожога на животе появилось несколько волдырей, но он как будто не чувствовал боли, лишь в его глазах загорелись два беспокойных огонька. Его худые плечи поднялись, шея втянулась, скрестив руки на груди, он ладонями с силой зажал рот и подбородок, сплюснув нос.

Затупившееся зубило стало острым, цвет начал тускнеть: из ярко-красного он становился серебристо-белым. На землю осел слой серой железной стружки, от стружки загорелось несколько травинок, от них лениво пошли струйки белого дыма.

— Кто меня облил, мать вашу? — выругался каменщик, глядя в упор на молодого кузнеца.

— Ну, я облил, и что? — сказал лоснящийся с головы до ног от пота молодой кузнец, картинно наклонив голову и опираясь обеими руками на ручку кувалды.

— Ты что, ослеп?

— Ослеп на один глаз, как видишь. Старик выливал воду, а ты как раз шёл, считай, что тебе повезло.

— Говори правду!

— А в наше время у кого кулак больше, того и правда, — молодой кузнец поднял кулак, на его руке заиграли мышцы.

«Ну, давай, одноглазый! Кто-то сегодня и на второй глаз ослепнет». — Каменщик, пылая гневом, подался вперёд, но тут старый кузнец как будто нечаянно сделал шаг вперёд и толкнул его. Каменщику вдруг показалось, что в глубоко запавших глазах старика что-то сверкнуло, будто подавая ему какой-то знак, и он тут же почувствовал, как его тело обмякло. Старый кузнец приподнял лицо и, как ни в чём не бывало, стал напевать строчку из какой-то то ли оперы, то ли песни: «Люблю тебя, прекрасный мой воин, ты знаешь стихи. Мы много скитались, и домом нам было чистое поле. Мы повидали немало беды…»

Едва старый кузнец пропел эти строки, как песня тут же оборвалась, и грустная концовка утонула где-то у него в животе. Он взглянул на каменщика и, опустив голову, пошёл охлаждать только что заточенное зубило. Перед этим он, закатав рукав на правой руке, опустил руку в ведро с водой, проверяя температуру. На его предплечье показался тёмно-фиолетовый шрам, он был округлой формы и выпуклый в центре, и хотя этот шрам вовсе не походил на глаз, но каменщику именно сейчас показалось, что этот фиолетовый шрам, словно причудливый глаз, смотрит на него в упор. На его лице появилась гримаса, как будто ему сам чёрт привиделся, и он, не чувствуя ног, вышел из пролёта. Весь оставшийся день его здесь больше не видели.

…Глаза ребёнка болели, кожа головы пылала, словно в огне. Он встал с места Цзюйзцы и побрёл в пролёт к кузнечной печи. В пролёте было темно, он на ощупь сел на раскладной стул старого кузнеца, на него напала слабость, обгоревшие руки пылали, он положил их на холодную каменную стену и поскорее ушёл в свои мысли, вспоминая о том, что было на днях.

Три дня назад старый кузнец отпросился сходить домой за ватником и постелью, сказав, что в его возрасте уже нужно беречь ноги, поэтому он не хочет каждый день бегать домой, а так он у печки сделает себе постель, и ему будет тепло. (Хэйхай поднял голову и посмотрел на постель старого кузнеца. С северной стороны пролёт уже забили досками. Сквозь щели в досках пробивались лучи света, освещая замасленный ватник и облезший матрац из собачьей шерсти, которые принёс старик.) Когда старый кузнец ушёл домой, молодой остался за главного. В то утро, войдя в пролёт, он выпятил грудь, выставил живот и, красуясь, сказал: «Хэйхай, растапливай печь, старый хрыч свалил, вдвоём будем работать».

Хэйхай, не шелохнувшись, смотрел на него.

«Чего уставился, чертёнок! Думаешь, я не сумею? Я около этого старого хрыча вот уже три года кручусь, все его штучки знаю наизусть», — сказал кузнец.

Хэйхай стал нехотя разжигать огонь. Молодой кузнец что-то самодовольно мурлыкал себе под нос. Он засунул в топку несколько зубил, которые не успели вчера заточить. Печь раскалилась, освещая красным светом чёрное лицо Хэйхая. Вдруг молодой кузнец, рассмеявшись, сказал: «Хэйхай, да ты, братишка, весь в шрамах, косишь под красноармейца?»

Хэйхай ещё сильнее стал качать меха.

«Что-то давно не видать твоей ненормальной мамочки. Ты ж тяпнул её, наверное, обиделась на тебя, щенок? Ну, скажи, как на вкус её ручка? Кислая или сладкая, а? А тебе, сученыш, везёт, я смотрю. Если бы мне перепала такая беленькая нежная ручка, я б её грыз, как огурец».

Хэйхай поднял длинные щипцы, захватил ими раскалённое зубило и бросил на наковальню.

«Ух ты, сынок, ловко!»

Молодой кузнец выбрал молоток среднего размера, поменьше кувалды, но побольше гладильного молоточка, и, взяв в одну руку щипцы, а в другую — молоток, с силой стал стучать. Хэйхай замер. Молодой кузнец был силён и стучал молотком так, что только искры летели, кончик зубила стал острым, как заточенный карандаш. Хэйхай печально посмотрел на маленький молоточек старого кузнеца. Молодой кузнец взял щипцами заточенное зубило и опустил в ведро с водой, чтобы охладить. Его движения точь-в-точь повторяли движения старого кузнеца. Хэйхай отвернулся, и его взгляд вновь остановился на молоточке, лежавшем рядом с наковальней, его деревянная рукоятка была гладкой и блестящей, как рог быка.

Молодой кузнец, ловко управляясь, вскоре наточил больше десятка зубил. Довольный собой, он сел на раскладной стул старого кузнеца и стал скручивать папиросу. Скрутив, он сунул её в зубы и велел Хэйхаю дать ему прикурить от раскалённого докрасна уголька.

«Ну что, сынок, видел? Мы и без старого хрена справляемся».

Пока молодой кузнец любовался собой, к нему пришли каменщики, которые только что забрали отремонтированные зубила.

«Кузнец, ты как их закалял? У зубил концы или отвалились, или погнулись, мы ими камни обрабатываем, а не доуфу![55] Не берись за гуж, коли не дюж. Пока старый кузнец не вернётся, даже не вздумай прикасаться к нашим зубилам!»

Каменщики ушли, бросив испорченные зубила на землю. Молодой кузнец изменился в лице, рявкнул на Хэйхая, чтобы тот раздувал огонь и раскалил зубила. Вскоре он вновь заточил, а затем и охладил зубила, сам отнёс их на площадку, где работали каменщики. Но едва он вернулся в пролёт, как вслед за ним тут же пришли каменщики. Они бросили испорченные зубила на землю, и на кузнеца посыпалась ругань: «Иди ты к чёрту, хватит морочить нам голову, посмотри, что ты наделал! Все острия, мать их, поотваливались!»

Хэйхай поглядел на молодого кузнеца, в уголках его рта появилось две морщинки, непонятно было, радовался он или переживал. Молодой кузнец с грохотом швырнул инструмент, сел на землю и от обиды смачно сплюнул. Он закурил папиросу, его единственный глаз бешено вращался, в нём читались злость и недоумение, а брови, похожие на головастиков, нервно подёргивались. Бросив окурок, он встал и сказал: «Где наша не пропадала, чёрт возьми! Хэйхай, раздувай огонь, попробуем ещё раз!»

Хэйхай с мрачным видом стал качать меха, его движения становились всё медленнее и медленнее. Молодой кузнец подгонял его, бранил его, но тот даже головы не поднял. Зубила опять раскалились. Кузнец небрежно стукнул несколько раз и нетерпеливо бросил инструмент в ведро остужаться. В этот раз он сделал по-другому: не как старый кузнец, постепенно опуская зубило, а бросил его разом в воду. Вода в ведре зашипела, от неё косичками пошёл белый пар. Кузнец вытащил зубило, поднёс его к глазу и, наклонив голову, стал разглядывать узоры и цвет. Осмотрев его, он положил зубило на наковальню и легонько стукнул по нему молотком — зубило разломилось на две части. Расстроенный, он бросил молоток на землю, а кусочки зубила что было сил швырнул из пролёта. Испорченное зубило лежало на камнях перед пролётом, это было невыносимое зрелище.

«Иди, подбери зубило!» — кузнец, вне себя от ярости, приказал Хэйхаю. Хэйхай пошевелил ушами, но не двинулся с места. Тут он почувствовал пинок под зад, затем толчок в плечо щипцами, над его ухом, словно гром, раздался рёв: «Иди, принеси зубило».

Хэйхай, опустив голову, медленно наклонился и, протянув руку, взял зубило. Он услышал, как в руке что-то зажужжало, как будто он поймал цикаду. В нос ударил запах жареного мяса. Зубило тяжело упало на землю.

Молодой кузнец сначала опешил, но тут же разразился громким смехом: «Ах да, щенок, я забыл предупредить, что зубило горячее, ну что, поджарил свои клешни, теперь ешь!»

Хэйхай вернулся в пролёт и, даже не посмотрев на молодого кузнеца, опустил обожжённую руку в ведро с водой, затем медленно вышел из пролёта. Он нагнулся и принялся внимательно разглядывать поломанное зубило. Оно было серебристого цвета, его поверхность была шероховатой, зернистой. Влажная земля под зубилом испускала тонкий белый пар, его едва ли можно было различить. Он нагнулся ещё ниже, высоко подняв зад, из-под трусов показалась полоска чуть более светлой, чем на голенях, кожи. Одна его рука лежала на спине, а другая от плеча свисала вниз, он медленно приблизился к зубилу, с кончика пальца скатилась капелька воды, зубило зашкворчало. Капелька подпрыгивала на зубиле, шипела, уменьшалась в размерах, затем по ней прошла рябь, она вдруг резко надулась, затем сжалась и наконец исчезла. Кончиками пальцев он ощутил жар от зубила, этот жар как будто попал ему прямо в сердце.

«Ты чего там ковыряешься, чёрт возьми, выставил тут свою задницу, косишь под каппутистов?[56]» — крикнул ему кузнец из пролёта.

Он трясущейся рукой взял зубило, и, прижав левую руку к заду, медленно вернулся под мост. Молодой кузнец, увидев, что от руки Хэйхая идёт жёлтый дым, вытаращил единственный глаз и закричал: «Брось, брось, я тебе сказал! — И уже не своим голосом завопил: — Брось, гадёныш!»

Хэйхай сел перед кузнецом на корточки, разжал руку, потряс её, и зубило, покатившись, оказалось у ног кузнеца. Не поднимаясь, он снизу посмотрел кузнецу в лицо.

Кузнеца затрясло: «Не смотри на меня, сученыш, не смотри, говорю!» Он отвернулся. Хэйхай встал и вышел из пролёта… Он помнил, что, выйдя из пролёта, он посмотрел на небо, на небе не было ни облачка, лишь белая прозрачная луна была похожа на малюсенькое облачко…

Он почувствовал усталость, в ушах как будто зажужжали пчёлы. Встав с раскладного стула, он пошёл и лёг на постель старого кузнеца. Когда он положил голову на ватник, его веки сами закрылись. Он почувствовал, как чья-то рука гладит его по лицу, по рукам, ему было больно, но он терпел. На него упали две большие слезы, одна капелька упала на губы, он её проглотил, другая больно стукнулась о кончик носа.

«Хэйхай, Хэйхай, проснись, хоть поешь». Нос сильно зачесался, и Хэйхай резко подскочил, увидев перед собой девушку. Из его глаз хотели выкатиться две слезинки, но он изо всех сил удерживал их, и в конце концов они забежали в горло.

«Держи». Она развязала свой красный платок. В платке лежали две пампушки. В одной пампушке был солёный огурец, в другой — зелёный лук. Сверху на пампушках лежал длинный волос с золотистым кончиком. Девушка взяла его двумя пальцами и скрутила в шарик, Хэйхай услышал, как волос звонко упал на землю.

«Ешь же, дурачок», — сказала девушка, гладя его по шее.

Хэйхай надкусил сначала зелёный лук, затем солёный огурец, затем пампушку, жевал и глядел на девушку.

«Как же ты руку обжёг? Это одноглазый, да? Ещё будешь меня кусать? Какие у тебя крепкие зубки».

Уши мальчика задрожали, и он, заслоняя лицо, поднял обе руки: одну с пампушкой, другую с солёным огурцом и перьями лука.

III

Ночью прошёл грозовой дождь. Придя на рассвете на стройку, рабочие увидели, что все камни начисто вымыты, а песчаная отмель стала гладкой и ровной. В жёлобе внизу шлюза вода поднялась на две пяди, в воде ярко-синими пятнами отражались убегавшие тучи. Резко похолодало, осенний ветер, задувавший через пролёты моста, и шелест бескрайнего джутового поля насквозь пронизывали холодом. Старый кузнец, словно броню, надел на себя свой замасленный ватник, пуговицы на котором давно отлетели, ему приходилось его запахивать, подвязавшись красным резиновым шнуром. Хэйхай всё так же ходил в трусах, с голой спиной и босой, но не было видно, чтобы он ёжился от холода. Тряпка, которая была намотана у него вокруг пояса, то ли потерялась, то ли он куда-то её спрятал, и сейчас на поясе болтался только красный резиновый шнур. За это время у него на несколько сантиметров отросли волосы, у корней они торчали ёжиком и стояли дыбом, как у сумасшедшего. На лицах рабочих при виде Хэйхая, шлёпающего босыми ногами по мокрым после дождя камням, читались жалость и в то же время восхищение.

«Холодно?» — тихо спросил старый кузнец.

Хэйхай растерянно посмотрел на него, будто не понял вопроса. «Тебя спрашиваю! Холодно?» — сказал старый кузнец, повысив голос.

Растерянность сошла с лица Хэйхая. Опустив голову, он начал разжигать огонь: левой рукой слегка растянул меха, в правую взял совок для угля. Его глаза смотрели на разгорающуюся солому. Старый кузнец взял с соломенного настила засаленную рубаху и набросил на Хэйхая. Хэйхай стал вертеться, как будто на него надели что-то очень неудобное. Стоило кузнецу отойти, как он тотчас же сбросил с себя рубаху и положил обратно на настил. Старый кузнец, покачав головой, сел на корточки и закурил.

«Хэйхай, так вот почему ты здесь стоишь насмерть — у печи ведь тепло. Чёрт возьми, а ты не так прост, как кажешься», — нарочито зевая, сказал молодой кузнец.

На стройке раздался свисток — Лю звал всех на собрание. Рабочие собрались на солнечной стороне шлюза: мужчины стояли, обхватив себя руками, на женщинах же была утеплённая обувь. Хэйхай бросил беспокойный взгляд на расщелину в седьмой опоре моста. Лю сказал, что скоро станет совсем холодно, поэтому необходимо работать сверхурочно, нужно успеть залить бетоном основание до того, как на реке станет лёд. Начиная с сегодняшнего дня, добавляется смена с семи до десяти вечера, каждый получит полцзиня зерна и два мао. Все молчали. На него смотрело более двухсот пар глаз. Хэйхай увидел, как белое лицо каменщика становилось то красным, то багровым, а румяное лицо Цзюйцзы становилось то серым, то белым.

В тот вечер на стройке возле дамбы зажглись три газовых лампы. От них исходил резкий белый свет, одна освещала площадку, где работали каменщики, одна — место, где женщины дробили камни. У большинства женщин дома были дети и хозяйство, поэтому они решили отказаться от полцзиня зерна и двух мао. У лампы осталось чуть больше десяти девушек. Они все жили далеко отсюда, поэтому, набравшись смелости, все вместе ночевали в мостовом пролёте — его с двух сторон забили досками, оставив небольшое отверстие для входа. Цзюйцзы иногда оставалась ночевать в пролёте, иногда ходила в деревню (в деревне жила её двоюродная сестра, муж которой подрабатывал в уездном городе и иногда не возвращался домой на ночь, тогда сестра звала её к себе переночевать). Третья же лампа находилась в мостовом пролёте у кузнечной печи, освещая старика, молодого парня и ребёнка. На площадке, где работали каменщики, раздавался стук молотков, их зубила вгрызались в камни, то и дело отбрасывая огненные искры. Каменщики трудились в поте лица, наш каменщик снял с себя куртку, и его красная фуфайка горела, словно факел. Девушки же сидели у лампы, рассказывая друг другу истории. Иногда раздавался хохот, и тут же слышалось шушуканье, молоточки беспрестанно стучали по камням. В промежутках между доносившимися от них звуками слышалось журчание воды. Цзюйцзы отложила молоток, тихонько встала и направилась к речке. В свете лампы её тень на песке стала неестественно длинной. «Смотри, осторожнее, а то какой-нибудь холостяк украдёт!» — сказала одна девушка вслед Цзюйцзы.

Цзюйцзы быстро вышла из освещаемого пространства. Светящиеся лампы были похожи на маленькие мячики с шипами, их красноватые, едва заметные шипы никак не могли до неё дотянуться. Наконец она вновь вышла на свет. Ей вдруг захотелось пойти посмотреть, чем сейчас занимается Хэйхай, и, стараясь больше не попадать под свет ламп, она шмыгнула в тень первой мостовой опоры.

Она увидела очертания Хэйхая, который был похож на домового, белоснежный свет лампы освещал его голое, как будто покрытое глазурью тело. Казалось, что его кожа, с нанесённым на неё керамическим лаком медного цвета, была такой же упругой и прочной, её невозможно было повредить или проткнуть. Хэйхай будто немного поправился, теперь кожа не прилегала вплотную к рёбрам, как раньше. Впрочем, здесь не было ничего удивительного: каждый день в обед она приносила ему из столовой чего-нибудь вкусненького. Хэйхай редко ходил домой на обед, если только вечером уходил поспать, а иногда, возможно, и ночевал прямо здесь — однажды утром девушка видела, как он вылезал из-под моста весь в соломе. Хэйхай двумя руками качал меха, движения его были лёгкими и плавными, как будто не он приводил в движение меха, а меха раскачивали его. Его тело наклонялось взад-вперёд, голова была похожа на арбуз, плывущий по волнам; в его чёрных глазах, словно светлячки, вверх-вниз порхали два ярких пятна.

Молодой кузнец стоял у наковальни в привычной позе, опираясь обеими руками на рукоятку кувалды и наклонив голову набок — его единственный глаз смотрел в одну точку, он был похож на петуха, который вдруг о чём-то задумался.

Старый кузнец вытащил из печи раскалённое зубило, Хэйхай на его место положил затупившееся. Раскалённое добела зубило отливало зелёным. Старый кузнец положил зубило на наковальню, постучал по нему маленьким молоточком, молодой кузнец лениво поднял кувалду, размахнулся, будто это была не кувалда, а соломинка, и легонько ударил по зубилу. Во все стороны полетели яркие искры. Ударившись о каменную стену, они рассыпались на миллионы маленьких искорок и упали на землю, часть из них попала на слегка выпирающий живот Хэйхая. Они трещали и испускали жар. Мягко отпружинив и описав в воздухе красивую дугу, они исчезли. Ударив один раз молотком, молодой кузнец словно очнулся ото сна, его мышцы напряглись, и движения стали ускоряться, девушка увидела на стене прыгающую тень, в ушах отдавался стук кувалды: «бум-бум-бум». Молодой кузнец уже весьма искусно управлялся с кувалдой, и маленькому молоточку в правой руке старого кузнеца оставалось только постукивать по кусочку, лежавшему на наковальне. Молодой кузнец легко угадывал, куда нужно ударить кувалдой. Старый кузнец переворачивал зубило, и едва его взгляд и мысль касались того места, куда нужно было ударить, как туда сразу же ударяла кувалда молодого кузнеца, иногда даже опережая его.

Девушка, раскрыв рот, восхищалась мастерством молодого кузнеца, всё время поглядывая на Хэйхая и старого кузнеца. Самый ловкий удар Хэйхай воспринимал особенно равнодушно (он даже прикрыл глаза, дыша в такт мехам), а старый кузнец особенно болезненно, как будто молодой кузнец ударял не по зубилу, а по его авторитету.

Придав зубилу форму, старый кузнец отвернулся, чтобы его охладить. Он значительно посмотрел на молодого кузнеца, презрительно скривив вниз уголки рта. Молодой кузнец пристально следил за движениями мастера. Девушка увидела, как старый кузнец, вытянув руку, проверил воду в ведре, поднял зубило, осмотрел его, затем он согнулся, как креветка, и, не отводя взгляда от воды в ведре, как бы проверяя, легонько коснулся заострённым концом зубила воды. Вода в ведре зашипела, вырвалась тонкая струйка пара, окутав красный нос старика. Через некоторое время старый кузнец вынул зубило. Поднеся его к глазам, он глядел на его кончик, словно хотел продеть нить в игольное ушко. На лице старика появилось довольное выражение, каждая его морщинка излучала радость. Он закивал головой, как будто получив ответ на свой вопрос, и полностью опустил зубило в воду. Шумно повалил пар, в пролёте образовалось маленькое облачко в форме гриба. Свет от газовой лампы стал насыщенно красным, всё как будто колебалось в дымке. Туман рассеялся, в пролёте снова стало тихо, Хэйхай по-прежнему, как во сне, качал меха, молодой кузнец по-прежнему стоял в раздумьях, напоминая петуха, лицо старого кузнеца по-прежнему было похоже на финик, его глаза блестели, как будто покрытые лаком, на руке у него всё так же был виден шрам, напоминавший навозного жука.

Старый кузнец достал ещё одно раскалённое зубило и проделал всё то же самое, но, когда пришло время закалять, его действия немного изменились. Старик проверил рукой температуру воды. Добавил холодной. Его лицо стало довольным. И когда он собрался опускать зубило в воду, молодой кузнец вдруг подскочил и молниеносно опустил правую руку в воду. Старый кузнец машинально опустил зубило прямо на руку молодому кузнецу. Из пролёта завоняло палёной кожей, ударив в нос девушке.

Молодой кузнец вскрикнул, выпрямил спину и, злобно скалясь, прокричал старику: «Мастер, уже три года!»

Старый кузнец бросил зубило в ведро, в ведре всё забурлило, пролёт снова затянуло паром. Девушке было плохо видно их лица, она только услышала, как старый кузнец сказал сквозь туман: «Запомни!»

Не дожидаясь, пока туман рассеется, она выбежала, закрыв рот руками, у неё в животе всё скрутило. Уже сидя у груды камней, девушка, сидящая рядом, подмигнув, спросила у неё: «Цзюйцзы, ты чего так долго, небось с тем пареньком на джутовое поле ходила?» Она ничего не ответила, не замечая насмешки девушки. Зажав двумя пальцами горло, она еле сдерживалась.

Раздался свисток, оповещающий о конце рабочего дня. Эти три часа девушка как будто находилась во сне. «Задумалась о парне? Цзюйцзы?», «Пошли, Цзюйцзы», — окликали её. Но она сидела не двигаясь, глядя на снующие на свету тени.

— Цзюйцзы, — сказал каменщик, стоя как вкопанный у неё за спиной, — твоя двоюродная сестра просила передать, чтобы ты сегодня шла к ней ночевать, пойдём вместе?

— Вместе? Ты кого спрашиваешь?

— Что с тобой? Ты чего?

— Кто?

— Ты!

— Я?

— Пошли!

— Пойдём.

Из-под моста слышался плеск воды, она остановилась. Каменщик был в шаге от неё. Она повернула голову и увидела, что в первом пролёте с западной стороны шлюза всё ещё ярко горит свет, остальные лампы уже потушили. Она направилась в сторону шлюза.

— К Хэйхаю?

— Хочу увидеть его.

— Пошли вместе к этому чертёнку, а то ещё свалишься под мост.

Цзюйцзы почувствовала, как близко к ней находится каменщик, ей казалось, что она даже слышит, как стучит его сердце. Они шли всё дальше и дальше. Она склонила голову набок и тут же уткнулась в крепкое плечо каменщика, она отклонилась назад, но её обняла крепкая рука. Каменщик положил руку на её грудь в форме пампушки, слегка сжал её. Её сердце билось в груди, как голубь. Они шли, не останавливаясь. Выйдя на свет, она убрала его руку с груди. Он понимающе отпустил её.

«Хэйхай!» — позвала она.

«Хэйхай!» — позвал он.

Молодой кузнец своим единственным глазом посмотрел на неё, на него, и желваки заходили ходуном на его скулах. Старый кузнец сидел на своём настиле из соломы, в его руках, как маузер, лежала трубка. Он окинул взглядом тёмно-красную Цзюйцзы и светло-жёлтого каменщика, устало и добродушно сказал: «Присядьте, подождите. Он сейчас придёт».

…Хэйхай с пустым ведром карабкался на дамбу. Когда они закончили работать, молодой кузнец, потягиваясь, сказал: «Жуть как есть хочется, Хэйхай, возьми ведро, сходи на огород, накопай немного батата, выдерни несколько редек, перекусим». Хэйхай слипающимися глазами посмотрел на старого кузнеца. Старый кузнец сидел на соломенном настиле, как побеждённый потрёпанный петух.

«Чего вытаращился? Я сказал — иди, значит иди, щенок», — приказал молодой кузнец, распрямляя спину и вытягивая шею. Он бросил взгляд на мастера, неподвижно сидящего на настиле. Обожжённая рука болела, но приятное ощущение того, что он теперь знает, какая должна быть температура воды, полностью перекрывало эту боль.

Хэйхай взял пустое ведро и, топая ногами, вышел наружу. Выйдя из-под моста, он услышал, как где-то ухнуло, как будто что-то упало в колодец. Было так темно, что в глазах Хэйхая замерцали вспышки света, подобные всполохам молнии. Испугавшись, он, закрыл глаза и упал на колени. Когда он их открыл, небо уже не было таким ярким, свет от звёзд мягко освещал Хэйхая и тёмно-серую землю…

Ветки крутика, растущего на дамбе, переплетаясь, тянулись к нему. Раздвигая рукой ветки, он стал бочком подниматься наверх. Его рука касалась влажных ветвей и коробочек с вызревшими семенами, от которых шёл терпкий запах. Вдруг его нога наступила на что-то мягкое и тёплое. Раздался шум. У него промелькнула мысль, что это могла быть перепёлка. Тут же испуганно вспорхнула перепёлка и чёрным камешком улетела в джутовое поле за дамбой. Он с досадой пощупал ногой место, где только что сидела перепёлка. Там было сухо, лежал слой соломы, на траве ещё сохранилось тепло птицы. Стоя на дамбе, он услышал, как его звали девушка и каменщик. Он стукнул по ведру, и голоса затихли. Тут он услышал журчание воды в реке. Со стороны деревни раздался пронзительный крик совы. Его мачеха боялась двух вещей: грома и уханья совы. Ему бы хотелось, чтобы каждый день гремел гром и каждую ночь под её окном ухала сова. Его руки стали мокрыми от росы, и он вытер их о трусы. Он перешёл через дамбу и направился вниз. Его глаза уже привыкли к темноте, и он стал хорошо различать всё вокруг, даже мог различить почти сливающиеся землю кофейного цвета и лиловые листья батата. Он сел на корточки и стал разгребать землю. Сорванный батат звонко падал в ведро. Пока он копал, с его пальца что-то упало, и листья батата звонко задрожали. Он потрогал руку — это отвалились остатки разбитого ногтя. Ведро стало тяжёлым, и он, взяв ведро, пошёл на север. На поле, где росла редька, он одну за другой выдернул шесть штук, оторвав листья и бросив их на землю. Он положил редьку в ведро…

— Ты куда отправил Хэйхая? — взволнованно спросил каменщик молодого кузнеца.

— А ты чего переживаешь? Не твой же сын! — сказал кузнец.

— Где Хэйхай? — спросила девушка, глядя в единственный глаз кузнеца.

— Подожди немного, он пошёл за бататом. Не уходи, сейчас запечём батат, — уже другим голосом сказал молодой кузнец.

— Ты его отправил воровать?

— Что значит «воровать»? Если домой себе не отнёс — воровством не считается, — уверенно сказал кузнец.

— А чего ж ты сам не пошёл?

— Я его наставник.

— Чушь!

— Ну, чушь так чушь, — сказал кузнец, сверкнув глазом, и прокричал в темноту: — Хэйхай, мать твою, где ты ходишь? Уже, наверное, до Албании дошёл?

Хэйхай шёл боком, двумя руками держа ведро. Качаясь, он зашёл под мост, с ног до головы покрытый грязью, как будто носом пахал землю.

«Ох, сопляк, тебя только за смертью посылать! Ты чего припёр целое ведро, я ж тебе сказал накопать несколько штук, — упрекнул его молодой кузнец. — Иди, помой редьку».

«Ну, хватит им командовать, — сказала девушка, — иди, разводи огонь и запекай батат, а я пойду помою редьку».

Молодой кузнец взял батат и разложил по кругу рядом с углями, легонько потянул меха. Цзюйзцы принесла редьку и положила на чистый камень. Одна маленькая редька скатилась и упала в железную стружку прямо к ногам каменщика, он нагнулся, чтобы её поднять.

«Давай сюда, я ещё раз помою».

«Не надо, нам и пяти будет достаточно», — сказал каменщик и положил редьку на наковальню.

Хэйхай подошёл к мехам и взял у молодого кузнеца рычаг кузнечного меха. Молодой кузнец, бросив взгляд на девушку, сказал Хэйхаю: «Передохни. Что, чёрт возьми, руки чешутся? Ладно, держи. Тогда не жалуйся, качай помедленней, чем медленнее, тем лучше, не то батат сгорит».

Каменщик и Цзюйцзы сидели рядом у западной стены пролёта. Молодой кузнец сел позади Хэйхая. Старый кузнец сидел на настиле лицом на юг, его трубка давно погасла, но он всё ещё держал её, опершись на колени.

Была уже глубокая ночь. Хэйхай аккуратно качал меха, ветер от мехов напоминал сопение младенца. Плеск воды, доносящийся с реки, становился всё громче, как будто обретая форму и цвет, можно было ощутить его запах и увидеть силуэт. Речная отмель была еле видна, казалось, что по ней, ступая по песку мягкими лапами, крадётся какой-то зверь, издавая звук, хрупкий, как пёрышко, пронзающий длинными тоненькими серебристыми ниточками отчётливый плеск воды. С джутового поля севернее шлюза раздавался шорох: стебли джута, раскачиваясь, сталкивались друг с другом, всё никак не затихая. На всей строительной площадке осталась гореть только одна газовая лампа. Насекомые, которые прежде летели на свет других газовых ламп, некоторое время пребывали в замешательстве и теперь слетелись на свет лампы у кузнечной печи, с шумом ударяясь о стеклянный плафон. Каменщик подошёл к лампе и закрутил газовый вентиль, лампа, вздохнув, выпустила воздух. В стеклянном плафоне образовалось отверстие, туда заползла медведка, и асбестовая сетка, от которой шёл свет, упала. В пролёте стало темно. Прошло какое-то время, прежде чем они смогли разглядеть очертания друг друга. Кузнечные меха раздували огонь, и казалось, что развеваются алые паруса.

Пролёт наполнился запахом запечённого батата. Молодой кузнец один за другим перевернул их щипцами. Аромат становился всё более насыщенным, и наконец они принялись есть батат и редьку. Они снимали с батата кожуру, и от него струйками поднимался белый пар, поочерёдно откусывая то холодную редьку, то горячий батат, они то ускорялись, то замедлялись, хрустели и причмокивали, у всех на носу выступили капельки пота. Молодой кузнец съел на одну редьку и два батата больше остальных. Старый же кузнец ни к чему не притронулся, сидя в углу, как каменное изваяние.

«Хэйхай, пойдёшь домой?» — спросила девушка.

Хэйхай, высунув язык, облизал с губ остатки батата, его живот выпятился вперёд.

«Твоя мачеха оставила тебе дверь открытой? — спросил каменщик. — Или пойдёшь спать в соломе?»

Хэйхай кашлянул. Он бросил кусочек кожуры от батата в печь, качнул меха. Кожура, свернувшись, загорелась. В пролёте запахло палёным.

«Ты чего там палишь, маленький ублюдок? — сказал молодой кузнец. — Оставайся здесь, я тебя усыновлю, будешь мне приёмным сыном и подмастерьем, будем вместе скитаться, со мной не пропадёшь».

Не успел молодой кузнец договорить, как в пролёте раздалась печальная надрывная песня. По телу каменщика пробежали мурашки: начало этой не то песни, не то оперы он уже однажды слышал.

Старый кузнец оперся спиной на доски, которыми был забит пролёт, из щели дунул ветерок с джутового поля, задев несколько седых волос на макушке старика, и они слегка колыхнулись в такт языкам пламени, которые танцевали в печи. На его лице читалась безграничная печаль, две тонкие складки на щеках шевелились подобно земляным червям, глаза его горели, как два куска угля.

Сердце девушки замерло, губы приоткрылись, глаза, не моргая, смотрели на слегка приподнятое, необычное лицо старого кузнеца и кадык на его вытянутой шее, который подпрыгивал, как шарик ртути. Грустная и трогательная мелодия осенним дождём полила плодородные земли в сердце девушки, но не успели слёзы выкатиться из её глаз, как мелодия стала устремляться всё выше. Разливаясь, она стала ещё прекраснее, ей показалось, что её сердце колышется на ветру, словно ветви ивы, и в то же время она ощутила лёгкое покалывание, которое шло от позвоночника к затылку. Её голова непроизвольно опустилась на плечо каменщика, она двумя руками перебирала пальцы на его грубой мозолистой руке, в её глазах блестели слезинки, её тело и душа утонули в песне старого кузнеца. Худое лицо молодого кузнеца вдруг озарилось ярким светом, он как будто увидел в этой песне своё будущее.

Каменщик с трепетом обнял Цзюйзцы, его рука слегка надавила на упругую грудь девушки. Молодой кузнец сидел за Хэйхаем, но не выдержал — ему вдруг показалось, что старик кричал, как старый осёл, песня резала ему ухо, он больше не мог её слушать. Вскоре он уже совсем ничего не слышал, даже крика осла. Он привстал, наклонил голову, так что левый глаз смотрел вертикально. Его взгляд, словно когти, вцепился в лицо Цзюйзцы. Когда каменщик ласково положил свою большую руку на грудь девушки, у молодого кузнеца внутри вспыхнул огонь, языки пламени достигли глотки, вырываясь через нос и рот. Ему вдруг показалось, что он сидит на пружине, и его вот-вот подбросит в воздух, прямо в мощную конструкцию железобетонного моста полметра толщиной, и он, сдерживаясь, сжал зубы.

Хэйхай двумя руками держался за рычаг мехов, огонь в печи почти погас. По углю прыгали два языка пламени — синий и жёлтый, иногда их подхватывал воздушный поток и поднимал высоко над печью, они парили в воздухе, заставляя плясать человеческие тени, и затем снова падали вниз. Но ребёнок не смотрел на людей: он пытался одним глазом смотреть на жёлтый язык пламени, а другим — на синий, но у него никак не получалось смотреть на каждый язык пламени по отдельности. Расстроившись, он отвёл глаза от огня и, оглядывая всё вокруг, остановил взгляд на наковальне перед печью. Наковальня была похожа на огромного зверя, который присел на задние лапы. Он широко открыл рот, оттуда вырвался восторженный вздох (но этот вздох утонул в мощной песне старого кузнеца). Глаза Хэйхая раскрылись ещё шире и засверкали, как две электрические лампочки. Его взгляду открылась картина особой красоты: гладкая, блестящая наковальня, которая переливалась то синим, то зелёным сиянием. На сине-зелёной наковальне лежала редька золотистого цвета. Своими очертаниями она напоминала грушу, у неё был длинный хвостик, корешки на нём были похожи на золотистые ворсинки. Совершенно прозрачная, она светилась изнутри всеми прожилками. Под прозрачной золотистой кожицей пульсировала жидкость серебристого цвета. Контуры редьки были плавными и изящными, от её прекрасных изгибов исходили золотые лучи. Лучи подлиннее были похожи на ости пшеницы, лучи покороче — на реснички, все они сияли золотом… Песня старого кузнеца унеслась куда-то далеко-далеко, как будто где-то жужжала муха. Хэйхай тенью проскользнул мимо мехов и, встав у наковальни, потянул свою маленькую ручку, выпачканную землёй и углём, обожжённую, с разбитым ногтем, рука его дрожала… Но едва Хэйхай хотел взять редьку, как молодой кузнец вдруг подскочил, по пути зацепив ногой ведро. Вода с журчанием вылилась, намочив соломенный настил старого кузнеца. Он схватил редьку, его единственный глаз налился кровью: «Ах ты, проклятый щенок! Сука! Что, тоже захотелось редьки? У меня внутри всё горит, из глотки дым валит, мне как раз нужно утолить жажду!» Молодой кузнец открыл свой огромный рот с почерневшими зубами и хотел было надкусить редьку. Хэйхай подпрыгнул, как кошка, и, обхватив кузнеца своими тонкими ручонками, повис на нём, но тут же со свистом съехал вниз. Редька упала на землю. Молодой кузнец пнул его ногой под зад, Хэйхай упал прямо в руки девушки, каменщик подставил свою большую руку, не дав ему упасть.

Сиплый голос старого кузнеца прервался, и он медленно встал с места. Девушка и каменщик тоже встали. Шесть глаз разом уставились на молодого кузнеца. У Хэйхая кружилась голова, перед глазами всё поплыло. Он с усилием потряс головой и увидел, как кузнец опять берёт редьку и собирается отправить её к себе в рот. Он схватил кусок угольного шлака и запустил в него, кусок угля пролетел мимо молодого кузнеца, чиркнув его по щеке, и, ударившись о стену, упал на настил старого кузнеца.

«Твою ж мать! Ну, я тебя сейчас!» — проревел молодой кузнец.

Каменщик выступил вперёд: «Ты что, собрался ребёнка бить?»

«Верни ему редьку», — сказала девушка.

«Вернуть ему? Разбежался!» — молодой кузнец вылетел из пролёта и, размахнувшись, с силой бросил редьку, редька со свистом улетела, на реке послышался всплеск воды.

У Хэйхая перед глазами появилась золотая радуга, и он без сил упал между каменщиком и девушкой.

IV

Золотистая редька ударилась о воду, подняв брызги. Она мгновение держалась на поверхности воды, затем медленно пошла на дно. Она упала и медленно покатилась, вскоре скрывшись под слоем песка. С того места, где только что упала редька, стал подниматься густой туман, который на рассвете затянул всю долину реки, под толстым слоем тумана где-то глубоко всхлипывала вода. Несколько пришедших первыми к реке уток стояли на берегу. Они печально смотрели на качающийся туман. Одна, посмелее, не вытерпела и пошлёпала к реке. У густой травы на берегу её накрыло густой пеленой. Вытянув шею, утка стала крутить головой по сторонам, но туман был плотным, как губка, и ей пришлось вернуться. Она недовольно прокрякала. Вскоре выглянуло солнце, его лучи, подобно мечам, разрезали туман на узкие улочки и тоннели. Через одну из таких улочек утки увидели высокого старика, идущего вдоль реки на запад, он нёс свёрнутую постель и несколько тяжёлых инструментов. Старик весь согнулся, тяжёлая ноша давила ему на плечи, шея его вытянулась, как у дикого гуся. Старик ушёл, и вслед за ним появился совершенно чёрный ребёнок, босой и голый по пояс. Селезень и утка переглянулись, как будто переговариваясь: «Помнишь его? Это был он. Тогда в зарослях ивы упали вёдра и покатились в реку, а он, карабкаясь по дамбе, тоже шлёпнулся в воду вместе с искорёженным ведром, тем ведром, кстати, чуть не прибило ту противную крапчатую утку…» В ответ как бы послышалось: «Да-да-да, эта чёртова крапчатая утка всё время говорит про меня гадости, всё-таки жаль, что её тогда не прибило…»

Хэйхай медленно шёл вдоль берега, силясь что-то разглядеть сквозь густой туман. На противоположном берегу он услышал кряканье уток. Усевшись на землю, он положил свою большую голову на колени и обеими руками обхватил холодные голени. Он почувствовал, что выглянуло солнце — оно обжигало спину, как будто на неё поставили кузнечную печь. Он не ходил ночевать домой, а спал, спрятавшись в одном из пролётов моста. Когда пропели петухи, он услышал, как в пролёте что-то громко сказал старый кузнец, и затем всё стихло. Хэйхай не смог заснуть и отправился на берег реки, ступая по ледяному песку. Он увидел сгорбленную фигуру старого кузнеца, хотел было его нагнать, но поскользнулся и шлёпнулся задом на песок, а когда он поднялся, старик уже растворился в тумане. И вот он стоял, согнувшись, наблюдая, как солнечные лучи разрезают туман, словно доуфу. На противоположном берегу он разглядел уток, утки как раз смотрели на него. Видневшаяся водная гладь ослепляла своим серебром, дна совсем не было видно. Он был расстроен. Со стройки донеслась ругань. Лю Тайян громко бранился: «Твою ж мать, какого чёрта творится в кузнице? Старый дурень свалил, ничего не сказав, чёртова щенка тоже след простыл, здесь ещё осталась какая-то дисциплина?»

— Хэйхай!

— Хэйхай!

— А то не Хэйхай? Смотри, вон там сидит у воды.

Девушка и каменщик подбежали и подняли его под руки.

— Бедненький, ты чего здесь сидишь? — сказала девушка, убрав солому с его головы. — Не сиди здесь, холодно же.

— С вечера ещё осталось немного батата, пусть одноглазый тебе запечёт.

— Мастер ушёл, — мрачно сказала девушка.

— Ушёл.

— Что же теперь делать? Оставить его с этим одноглазым? А если тот будет над ним издеваться?

— Ничего, этот ребёнок всё вытерпит. К тому же, у него есть мы, так что, думаю, он не станет перегибать палку.

Они вдвоём вели Хэйхая под руки к стройплощадке, Хэйхай всё время оглядывался.

— Дурачок, пошли. Идём же, что ты там увидел интересного? — каменщик сжал руку Хэйхая.

«А я думал, что это из-за тебя старик свалил, чёрт возьми, — сказал Лю Тайян Хэйхаю. Он спросил молодого кузнеца: — А ты чего? Выпер старика, а работа-то никуда не ушла. Если не сможешь закалять зубила, я вырву тебе оставшийся глаз!»

Молодой кузнец надменно улыбнулся и сказал: «Можете на меня положиться, товарищ Лю. Только вот пайка старика теперь тоже моя, иначе я пас».

«Ну, сначала посмотрим, как ты будешь работать. Будешь справляться, значит, получишь, а нет, так вылетишь отсюда, сукин ты сын!»

«Разводи огонь, сынок», — велел молодой кузнец Хэйхаю.

Всё утро Хэйхай был сам не свой, движения его были путанными, он всё делал невпопад: то в печь закинет сразу целую лопату угля, да так, что пролёт наполнится клубами чёрного дыма, то не так положит в печь зубило, и часть, которая должна была раскалиться, не нагреется, а та часть, которая не должна нагреваться, раскалится добела. «Ты о чём там думаешь, чтоб тебя?» — раздражённо ругался молодой кузнец. Он весь вспотел от работы, и каждая капелька пота светилась сознанием собственного мастерства. Хэйхай заметил, что теперь кузнец, перед тем как охладить зубило, опускает руку в ведро и проверяет температуру воды. Место ожога он обвязал тряпкой, теперь оттуда воняло тухлой рыбой. У Хэйхая как будто перед глазами висела пелена, он был не в духе. После девяти часов солнце стало светить по-особенному ярко, в тёмный пролёт проник луч света, осветив западную стену, свет от луча преломился, и в пролёте стало ослепительно светло. Закалив зубила, молодой кузнец сам отнёс их на проверку каменщикам. Хэйхай бросил инструмент, который держал в руке, и неслышно выскользнул из пролёта. Когда он вышел на яркий свет, у него закружилась голова. Немного помедлив, он побежал что есть мочи, и через несколько секунд уже стоял на берегу у воды. На него с любопытством уставилась трава-резучка «собачьи яйца», а раскрывшие свои фиолетовые цветы кувшинки и выпустившая колоски кофейного цвета сыть жадно нюхали запах сажи, который шёл от ребёнка. По реке плыл аромат морских водорослей и слабый запах толстолобика. Ноздри Хэйхая трепетали, а лёгкие стали подобны машущим крыльями горлицам. Поверхность воды казалась белой с вкраплениями чёрного и фиолетового цветов. Глазам уже было больно смотреть, но он не отводил взгляд, как будто хотел видеть сквозь этот слой ярких красок, плывущий по воде. Закатав трусы, мальчик пошёл вперёд, пробуя ногами воду. Это было похоже на танец. Сначала вода была ему по колено, затем достигла бёдер, и он ещё выше задрал штанины, оголив две ягодицы, чёрные, как виноград. К этому времени он уже почти стоял посередине реки, со всех сторон на него падал свет, освещая его с ног до головы и попадая прямо в глаза, отчего его глаза окрасились в цвет зелёных бананов. На реке было сильное течение, мощные потоки воды били ему по ногам. Он встал на твёрдое песчаное дно, но вскоре песок вымыло из-под ног, и он уже стоял в ямке, трусы полностью намокли, спереди они прилипли к ногам, а сзади всплыли на поверхность, въевшаяся в них сажа окрасила воду в чёрный цвет. Песок под его ногами поднялся, поглаживая его голени, две капельки воды янтарного цвета повисли у него на щеке, уголки рта шевельнулись. Он ходил по реке, ощупывая дно ногами, и что-то искал.

«Хэйхай! Хэйхай!»

Он услышал, как кузнец зовёт его у пролёта.

«Хэйхай, жить надоело?»

Он услышал, как кузнец подходит к берегу, но даже не обернулся, кузнец лишь видел его чёрную спину.

«Иди сюда!» — кузнец взял комок грязи и запустил в Хэйхая, грязь задела макушку и упала в воду, по воде пошли круги. Он бросил ещё и попал ему прямо в спину, Хэйхай упал, наглотавшись воды. Он повернулся и, булькая, поплыл к берегу. Он встал перед кузнецом, весь покрытый каплями воды. Капли одна за другой звонко скатывались с него. Трусы прилипли к телу, его пипка торчала, как куколка шелкопряда. Едва кузнец занёс свою большую, как медвежья лапа, руку, чтобы дать ему подзатыльник, как вдруг будто кошачья лапа вцепилась когтями ему в сердце — это Хэйхай смотрел ему прямо в глаза.

«Скорей иди раздувать огонь. Я закалил зубила не хуже старого хрыча». — Он потрепал мальчика по шее.

Пока в кузнице не было работы, кузнец положил в печь запекаться оставшийся со вчерашнего вечера батат. С джутового поля снова подул лёгкий ветерок. Солнце светило прямо в пролёт. Кузнец щипцами перевернул запекающийся и пускающий сок батат и довольно замурлыкал под нос: «От Пекина до Нанкина я не видел, чтоб горела лампочка в штанах… Хэйхай, ты видел, чтоб горела лампочка в штанах? У твоей приёмной мамочки в штанах горит лампочка… — Вдруг он, о чём-то вспомнив, сказал: — Давай-ка сбегай выдерни пару редек, принесёшь, я тебе дам два батата».

Глаза Хэйхая вспыхнули, кузнец увидел, как под рёбрами ребёнка бешено заколотилось сердечко, и едва он открыл рот и хотел что-то сказать, как Хэйхай уже выскочил из пролёта, как заяц. Когда Хэйхай вскарабкался на дамбу, он услышал, как где-то вдалеке его зовёт Цзюйцзы. Он обернулся, его ослепило солнце. Спустившись с дамбы, он нырнул в джутовое поле. Джут был посажен хаотично, не было ни рядков, ни борозд. Где джут был посажен густо, стебли были тоненькие — толщиной в палец или карандаш, а где редко — толщиной в серповище или предплечье. Но все были одинаковой высоты. Когда он с дамбы смотрел на поле, оно было похоже на озеро, по которому бежит лёгкая рябь. Раздвигая руками тонкие и толстые стебли, он шёл вперёд, шипы на стеблях больно кололи кожу, созревшие листья один за другим падали на землю. Он быстро добрался до места, где джутовое поле шло параллельно полю с редькой, и, повернув, пошёл на запад. Приблизившись к полю, где росла редька, он лёг на землю и медленно пополз к нему. Вскоре он увидел поле с тёмно-зелёной ботвой. В промежутках между тёмно-зелёным листьями на солнце горели ярко-красные плоды редьки. Он было хотел вынырнуть из зарослей джута, но тут же бесшумно отпрянул назад. По рядам редьки на четвереньках ползал старик, он доставал из мешочка зерна пшеницы и одно за другим сажал их между редькой. Гордое палящее солнце обжигало его спину. Он был одет в белую рубаху, которая была мокрой на спине. Лёгкий ветерок поднял пыль, и мокрые от пота места стали жёлтыми. Хэйхай отполз на несколько метров назад и лёг на землю, двумя руками подперев подбородок. Он глядел на редьку, видневшуюся между стеблями джута. С поля на него смотрело бесконечное количество красных глаз, а тёмно-зелёная ботва на мгновение обернулась чёрными перьями, которые колыхались, словно хвост огромной птицы…

Вдруг с бататового поля широкими шагами пришёл краснолицый мужчина. Встав за спиной старика, он сказал: «Эй, старик, говоришь, вчера ночью вор объявился?»

Старик торопливо встал и, опустив руки, сказал: «Да, украли шесть редек, ботву оставили, и восемь клубней батата, плети тоже оставили».

«Небось эти сволочи со стройки таскают, ты будь повнимательней, попозже уходи на обед».

«Слушаюсь, бригадир», — ответил старик.

Хэйхай и старик проводили взглядом краснолицего, который пошёл на дамбу. Старик сел на землю, как раз лицом к Хэйхаю. Хэйхай в панике попятился назад, и густой джут закрыл ему обзор.

— Хэйхай!

— Хэйхай!

Девушка с каменщиком, стоя на дамбе, кричали в джутовое поле. Они стояли спиной к полуденному солнцу, солнце освещало рабочих на стройке.

— Я видела, как он нырнул в джутовое поле, я ещё подумала, что он пошёл справить нужду, — сказала девушка.

— Неужели одноглазый опять его обижает? — промолвил каменщик.

— Хэйхай!

— Хэйхай!

Два голоса — женский и мужской, девушки и каменщика, — сливаясь, порхали ласточками над макушками джута. Ласточка, которая как раз охотилась на серых мотыльков, испугавшись, взмыла ввысь и только спустя некоторое время опустилась на землю. Кузнец, стоя у пролёта моста, одним глазом наблюдал за стоящими, взявшись за руки, мужчиной и женщиной. Он почувствовал, как у него распирает живот. Сейчас, когда девушка и каменщик звали Хэйхая, казалось, что они ищут собственного ребёнка. «Ну, погодите, чёрт бы вас побрал», — прошипел он с ненавистью.

«Хэйхай, Хэйхай! — звала девушка. — Наверное, он заснул прямо посреди джута».

«Может, пойти поискать?» — каменщик умоляюще посмотрел на девушку.

«Пойти поискать? Ну, пошли».

Держась за руки, они спустились с дамбы и зашли в заросли джута. Кузнец вслед за ними рванул на дамбу и увидел лишь, как волнами колышутся листья джута, услышал, как потрескивают стебли, два голоса — женский и мужской звали Хэйхая, их голоса звучали, как из-под воды…

Хэйхай устал лежать в одной позе и, выдохнув, перевернулся на спину. Он лежал на сухом песке, покрытом слоем опавших тонких джутовых листьев. Он положил руки под голову, живот совсем куда-то провалился, сверху плавно упал жёлтый, в красных пятнышках, листочек и опустился прямо на пупок, покрытый золой. Он посмотрел наверх и увидел множество толстых и тонких синих лучей, просвечивающих через листья джута. Эти лучи были похожи на стайку золотистых воробьёв, кружащихся в воздухе. Стайка тут же превратилась в рой мотыльков, пятнышки на их крыльях плясали, подобно бельму в глазу молодого кузнеца.

— Хэйхай!

— Хэйхай!

Знакомые голоса заставили его очнуться от фантазий, он сел и потряс рукой толстые стебли джута рядом с собой.

— Он что, заснул?

— Вряд ли, мы так громко кричим. Он, наверное, улизнул домой.

— Вот ребятёнок…

— А здесь так хорошо…

— И правда…

Их голоса становились всё тише и тише, как будто две маленькие рыбки на поверхности воды пускали пузырьки. По телу Хэйхая прошёл слабый ток, он напрягся, колени загудели, уши зашевелились, взгляд сфокусировался и, пройдя через множество преград, увидел размытые, изрезанные стеблями джута фигуры его друзей. Едва поле на какой-то миг успокоилось, как по нему проскользнул лёгкий ветерок, задев часть джутовых листьев. Стебли же стояли, не шелохнувшись. Несколько листьев упало, и Хэйхай уловил звук, с которым они парили в воздухе. Он увидел, как красный платок легко упал на стебли джута и, зацепившись за шипы, повис на них, словно молчаливое знамя, и это казалось удивительным и странным. Рубашка в красную клетку тоже упала на землю. По стеблям джута до него докатилась волна. Он медленно встал и пошёл вперёд. Внутри у него яростно бурлило какое-то необычное чувство.

V

Вот уже больше десяти дней подряд девушка и каменщик как будто забыли о Хэйхае и не приходили вместе в пролёт навестить его. Каждый день в обед и вечером Хэйхай слышал, как в джутовом поле раздавалась нежная трель жаворонка, и тогда на его лице появлялась холодная улыбка, как будто он знал, о чём кричит эта птица. Кузнец на несколько дней позже Хэйхая обратил внимание на трели жаворонка. Он наблюдал, спрятавшись в пролёте, и наконец понял разгадку: как только раздавалась трель жаворонка, на стройке сразу же куда-то пропадал каменщик, Цзюйцзы же сидела, беспокойно оглядываясь по сторонам, и вскоре, оставив молоток, тоже тихонько уходила. Как только она уходила, жаворонок тут же замолкал. В такие моменты лицо кузнеца становилось ещё более некрасивым, а он сам — ещё более раздражительным. Он начал прикладываться к бутылке. Хэйхаю приходилось каждый день бегать через мост в деревенский магазинчик за бататовой водкой.

В тот вечер светила прозрачная, как вода, луна. Снова раздалась трель жаворонка. С джутового поля на стройку, словно первая любовь, налетел тёплый ветерок. Кузнец, держа в руках бутылку, одним махом опустошил её наполовину, на его единственном глазу выступили слёзы. Лю Тайян на несколько дней уехал устраивать женитьбу сына, и на стройке царил хаос, каменщики, которые должны были работать в вечернюю смену, лежали и курили в пролётах моста, точить зубила не было необходимости, огонь в печи горел еле-еле.

«Хэйхай… Сходи, нарви мне редьки… — От спирта у кузнеца внутри всё горело, он почувствовал, что вот-вот изо рта повалит дым. Хэйхай истуканом стоял у мехов, глядя на кузнеца. — Что, хочешь, чтобы я тебе навалял? Иди…»

Хэйхай вышел на лунный свет, обошёл бесконечное джутовое поле, при лунном свете казавшееся особенно таинственным, пересёк пёстрое поле батата и пришёл на колыхающееся, словно мираж в пустыне, поле с редькой. Когда он, держа в руке одну редьку, вернулся в пролёт, кузнец уже лежал на настиле и спал, похрапывая. Хэйхай положил редьку на наковальню, дрожащей рукой пошевелил угли, но в воздух больше не вздымались синие и жёлтые языки пламени. Он зашёл с другой стороны и стал смотреть на редьку, лежавшую на наковальне, но она, будто обмотанная куском красной ткани, была совсем некрасивой. Ребёнок подавленно опустил голову.

Той ночью Хэйхай не мог заснуть. Он лежал в одном из пролётов и переворачивался то на один бок, то на другой. Лю не было, и все рабочие разошлись спать по домам. В пролёте остался лишь тонкий слой соломы. Искоса заглядывала луна, пролёт был наполнен холодным светом, плеск воды, шум джутового поля, храп кузнеца из западного пролёта и другие странные звуки все разом лезли ему в уши. Солома, лежавшая на камнях, переливалась и била ему в глаза. Он сгрёб всю солому в кучу и, сделав небольшую горку, залез внутрь неё, но ветер всё равно продувал насквозь. Он свернулся клубком, боясь пошевельнуться. Он пытался заставить себя заснуть, но не мог. Он всё думал о той редьке. Ах, какой была та редька… Золотистая, прозрачная… И вот он стоит посреди реки, а затем посреди поля, и всё ищет, ищет…

На следующее утро, когда солнце ещё не встало, а луна ещё полностью не утратила свой блеск, стая чёрных ворон, испуганно крича, пронеслась над стройкой, оставив на шлюзе несколько грязных перьев. На востоке, на линии горизонта громоздилось несколько десятков серых облаков, похожих на гигантские деревья, на ветвях которых висели разорванные ленты. Хэйхай, высунувшись из пролёта, почувствовал озноб, такой же, как тогда, когда он заболел малярией. Вчера вернулся Лю и, проверив, что творится на стройке, очень разозлился, всех разнёс в пух и прах. Поэтому сегодня все пришли очень рано, со всем усердием принялись за работу, и к кваканью лягушек в водоёме прибавился дружный стук молотков. Сегодня принесли много зубил на заточку, и кузнец тоже работал, не покладая рук, у него получалось быстро и хорошо. Приходившие за зубилами каменщики то и дело его хвалили, говоря, что он закаляет даже лучше старого кузнеца, что зубила выходят острыми и прочными, прямо вгрызаются в камни.

Когда солнце поднялось на высоту двух бамбуковых шестов, каменщик тоже принёс два зубила на починку. Зубила были новые, каждое стоило не меньше четырёх-пяти юаней. Кузнец пробежал взглядом по сияющему от счастья каменщику, и его единственный глаз загорелся холодным блеском. Но каменщик не обратил внимания на выражение лица кузнеца, его полные счастья глаза были не способны разглядеть что-то плохое. Хэйхай почувствовал страх: он понял, что кузнец хочет зло подшутить над каменщиком. Кузнец раскалил эти два зубила до белого, как серебро, цвета, небрежно постучал по кончику, лежащему на наковальне, и затем сразу же опустил в воду…

Каменщик ушёл с зубилами, кузнец самодовольно ухмыльнулся и, подмигнув Хэйхаю, сказал: «Что, этот сосунок, мать его, тоже может вот так приходить, чтобы я ему затачивал зубило? Скажи, сынок, может?» Хэйхай зажался в угол, его трясло. Вскоре каменщик вернулся в пролёт и, бросив оба зубила к ногам кузнеца, выругался:

— Ты чего наделал, одноглазый?

— Ты чего разорался? — сказал кузнец.

— А ты разуй свой глаз, погляди!

— Это у тебя зубило дерьмовое.

— Чушь! Ты это специально сделал!

— Ну, подшутил над тобой, подумаешь. А ты сразу орать!

— Да ты, ты, — каменщик побелел от злости, — давай выйдем!

— Дрожу от страха! — Кузнец сорвал с пояса клеёнку, обнажив спину, и стал медленно наступать, словно бурый медведь. Каменщик встал на песке у шлюза и, скинув с себя куртку и красную фуфайку, остался в одной майке. Он был высокого роста, с лицом кабинетного учёного и крепким, как у дерева, телосложением. У кузнеца на ногах была завязана защитная клеёнка, и он, шаркая, ступал по острым камням, у него были длинные руки, короткие ноги и мощный торс, играющий мускулами.

— По-граждански или по-военному? — не глядя, сказал кузнец.

— Как хочешь, — тоже не поднимая глаз, ответил каменщик.

— Тебе бы следовало сбегать домой, взять у отца расписку, что если ты подохнешь, я не должен буду платить ему.

— Ты бы лучше сбегал сколотил себе гроб.

Поругавшись, они стали сходиться. Хэйхай вдалеке сидел на корточках и дрожал. Он не слышал ни слова. Он лишь увидел, что поначалу кузнец и каменщик стали драться как бы в шутку. Каменщик плюнул кузнецу в лицо, кузнец поднял свою длинную руку и хотел ударить каменщика, но каменщик увернулся, и кулак не достиг цели. Снова плевок. Снова удар. Снова увернулся. Снова промазал. Но в третий раз каменщику не удалось плюнуть — мощный удар прилетел ему в плечо, и он неестественно развернулся.

Их окружили люди, они испуганно закричали: «Не деритесь, хватит!» Никто даже не попытался их разнять. Вскоре крики стихли, и все, затаив дыхание, с широко раскрытыми глазами наблюдали, как меряются силой два совершенно разных человека. Лицо Цзюйцзы побелело, она схватилась за плечо рядом стоящей девушки. Когда её возлюбленный получал удар железным кулаком кузнеца, она еле слышно стонала, зрачки её расширились, как будто в них распустилась чёрная хризантема.

В этом поединке было сложно определить, кто победит. На каждый удар соперник отвечал новым ударом. Каменщик был высокого роста, и у него выходили красивые, размашистые удары, но было видно, как его слегка покачивает, и он часто промахивался, ему недоставало силы. Движения же кузнеца были помедленнее, но бил он сильно, со злостью, и каменщика после каждого такого удара разворачивало. Затем кузнец получил удар по голове и на мгновение потерял ориентацию. Каменщик воспользовался моментом и стал один за другим наносить кузнецу удары. Кузнец согнулся и, ринувшись кузнецу под мышки, своими длинными руками схватил его за пояс, каменщик зажал голову кузнеца. Сцепившись, они то отступали назад, то двигались вперёд, затем опять назад и опять вперёд, наконец каменщик не устоял и упал на песок.

Толпа разразилась приветственными возгласами.

Кузнец встал, сплюнул кровь и склонил голову набок, как петух, победивший в бою.

Каменщик поднялся и рванул к кузнецу. Снова скрутились два тела — чёрное и белое. На этот раз каменщик уже пригибался, защищая нижнюю часть тела. Четыре руки туго переплелись, иногда каменщик поднимал кузнеца и пытался завалить набок, но опрокинуть его на землю у него не получалось. Каменщик тяжело дышал, обливаясь потом, с кузнеца же не упало ни капельки. Наконец у каменщика не осталось сил, его движения стали путанными, перед глазами задвоилось, руки ослабли, и он отпустил кузнеца. Кузнец обхватил его за пояс, сдавив руками, словно обручем, так, что тот не смог дышать, и каменщик, задрав голову вверх, упал на землю.

В третьем раунде поражение каменщика было ещё очевиднее. Кузнец подлетел под него и, подняв на вытянутых руках, отбросил на два метра.

Цзюйцзы в слезах бросилась к каменщику, помогая ему подняться. При звуках плача Цзюйцзы выражение лица кузнеца тут же с радостного сменилось на скорбное. Он оцепенел. Каменщик поднялся, отстранив руки Цзюйцзы, и, взяв горсть песка, бросил в лицо кузнецу. В единственный глаз кузнеца попал песок, и он, взвыв диким зверем, стал с силой тереть глаз. Каменщик, воспользовавшись случаем, подлетел, схватил его за шею и, повалив кузнеца на землю, стал беспорядочно дубасить его по голове, как по барабану…

В этот момент через ноги стоявших в толпе людей проскользнула чёрная тень. Это был Хэйхай. Он, словно большая птица, подлетел сзади и своими похожими на куриные лапки чёрными ручонками вцепился каменщику в щёки и стал тянуть на себя. Каменщик, оскалившись, закричал: «Эй, эй!» — и тяжело упал на землю.

Кузнец, собрав последние силы, приподнялся, загрёб руками камни и стал бросать их во все стороны. «Скотина! Собака!» — ругательства и камни градом сыпались вокруг, и все в панике разбегались. Вдруг раздался душераздирающий крик Цзюйцзы. Рука кузнеца, будто окостенев, повисла в воздухе. Слёзы уже промыли глаз от песка, открыв зрачок. Он смутно увидел, как из правого глаза Цзюйцзы торчит белый осколок, как будто из глаза вырос снежный гриб. Он закричал не своим голосом и, закрыв ладонями единственный глаз, упал на землю, корчась от боли. Хэйхай, услышав пронзительный крик девушки, отпустил каменщика. Его пальцы оставили на щеках каменщика два запачканных сажей кровоподтёка. Пока все были в смятении, он незаметно убежал обратно в пролёт и сел в самом тёмном углу. Стуча зубами, он украдкой наблюдал за суетой на стройке.

VI

На следующий день каменщика и Цзюйцзы уже не было, на стройке царила мрачная, гнетущая атмосфера. Солнце билось в судорогах, по джутовому полю, поднимая волны, носился холодный опустошающий ветер, сидя на макушках джута, беспокойно щебетала стайка воробьёв. Ветер задувал через пролёты моста и, поднимая пыль, окрасил часть неба в жёлтый цвет. Только в десятом часу ветер стих, и солнце постепенно вернулось к нормальному состоянию.

Вернувшийся со свадьбы сына Лю Тайян, узнав о происшествии, был вне себя от ярости и, стоя у кузнечной печи, проклинал кузнеца, пообещав вырвать его единственный глаз, чтобы хоть как-то восполнить глаз Цзюйцзы. Кузнец молчал, прыщи на его чёрном лице один за другим краснели от злобы, он хватал своим большим ртом воздух и большими глотками пил водку.

Каменщики, движимые неведомой силой, работали как в последний раз, затупленные зубила горой лежали у горна. Кузнец лежал на настиле, свернувшись, как большая креветка, и шумно глотал водку, в пролёте воняло перегаром.

Лю, разозлившись, пнул кузнеца и выругался: «Что, боишься? Ты чего тут прикидываешься? Думаешь, если прикинешься мёртвым, так тебе ничего и не будет? А ну пошёл точить зубила, хоть какая-то от тебя польза будет!»

Кузнец подбросил бутылку, она с грохотом разбилась, часть осколков вместе с водкой попала на Лю Тайяна. Кузнец подскочил и, качаясь, выбежал из пролёта. Он кричал: «Чего это я боюсь? Да я не боюсь ни неба, ни смерти, чего мне ещё бояться?» Взобравшись на шлюз, он продолжил громко кричать: «Я никого не боюсь!» Он запнулся о каменное ограждение, его тело покачнулось, кто-то внизу прокричал: «Кузнец, осторожно, сорвёшься!» — «Сорвусь? Ха-ха-ха», — он громко засмеялся. Смеясь, он забрался на ограждение, отпустил руки и, дрожа, встал на узкие перила. Люди внизу стояли, словно заколдованные, затаив дыхание.

Кузнец расставил руки, словно крылья, поднимая их то вверх, то вниз. Качаясь из стороны в сторону, он стал ходить по узкому ограждению. Переходя от медленного шага к быстрому, он постепенно ускорялся, и стоящие внизу люди закрывали глаза руками, но тут же разжимали пальцы и продолжали смотреть.

Кузнец то наклонялся, то выпрямлялся. Шатаясь, он бегал по каменному ограждению, внизу в воде мелькало его отражение. Он бегал из стороны в сторону, бегал и напевал: «От Нанкина до Пекина я не видел, чтоб горела лампочка в штанах, трам-пам-пам, пам-парарам, от Нанкина до Пекина я не видел, чтоб стреляя-я-я-яла рогатка в штана-а-ах…»

Несколько смелых каменщиков забежали на шлюз и сняли кузнеца. Он, изо всех сил сопротивляясь, кричал: «Не трогайте меня, мать вашу, я артист цирка! Вон, девки в кино ходят по канату, а я по перилам шлюза, ну и кто, мать вашу, круче, а?» Каменщики уже тяжело дышали от усталости и еле донесли его до пролёта. Он, словно комок грязи, рухнул на настил, у него изо рта пошла белая пена, и он, засовывая руки в глотку, завопил: «Ох, мать родная, как же больно-то! Хэйхай, ты хороший ученик, помоги своему мастеру, сходи за редькой…»

На стройке народ заметил, что на Хэйхае вдруг появилась длинная рубаха, сшитая из новой плотной и тёплой ткани. Этой рубахе сносу не было, можно было носить лет пять, не снимая. Из-под рубахи выглядывали трусы. На ногах у мальчика были новёхонькие кеды, они ему были велики, поэтому шнурки были завязаны туго-туго, и кеды походили на двух уродливых жирных сомов.

«Хэйхай, слышал, что тебе велел делать мастер?» — сказал один из старых каменщиков, ткнув ему трубкой в спину.

Хэйхай, выйдя из пролёта, вскарабкался на дамбу и шмыгнул в джутовое поле. В поле уже наметилась едва различимая тропинка, стебли джута раскинулись в стороны. Он шёл, шёл и вдруг остановился. В этом месте были повалены стебли, как будто кто-то катался по земле. Он потёр глаза тыльной стороной ладони и, всхлипнув, пошёл дальше. Пройдя несколько шагов, он лёг на землю и пополз к полю, где росла редька. Худого старика не было, и он, распрямившись, пошёл в центр поля. Сев на корточки, он увидел, как посаженные по редьке зёрна пшеницы уже пустили острые побеги багрового цвета. Он встал на колени и вырвал одну редьку. Корешок с хлопком оторвался от земли, как будто лопнул пузырь. Хэйхай услышал, как этот звук улетел в небо. На небе не было ни облачка, завораживающее красотой солнце разбрасывало свои лучи. Хэйхай поднял редьку и стал разглядывать её на свет. Он всё надеялся увидеть ту необыкновенную картину, которая предстала перед ним в тот вечер на наковальне, он думал, что эта редька на солнечном свете будет так же переливаться и излучать такое же золотое сияние, как та, что скрылась в водах реки. Но эта редька его разочаровала. Она не была такой изящной и прозрачной, в ней не было золотого сияния, и в ней тем более не было пульсирующей жидкости серебристого цвета. Он выдернул другую редьку и поднял её на свет, но и она не оправдала его надежд. Дальше всё было ещё проще. Он проползал вперёд, выдёргивал редьку, смотрел её на свет. Бросал. Снова полз, снова выдёргивал, снова поднимал, снова смотрел, снова бросал…

Глаза старика, присматривающего за огородом, были похожи на две капли мутной воды, он сидел в капусте и собирал личинки. Одну за одной он брал их и давил пальцами. Время близилось к полудню, он встал и собрался идти будить спавшего в домике бригадира. Бригадир ночью поздно лёг, днём в деревне суета, не прикорнёшь, на огороде же только шелест сверчков, можно выспаться. Старик распрямил спину, позвонки захрустели. Вдруг он увидел огромный пожар — поле с редькой горело красным цветом. Он быстрыми шагами направился к полю и увидел, что это вовсе не пожар, а вырванная ещё не созревшая редька.

«Мать честная!» — воскликнул старик. Он увидел ребёнка, который сидел на коленках и держал в руках большую редьку, просматривая её на свет. Глаза ребёнка были большими и блестящими, в них невозможно было смотреть. Но старик, грубо схватив его, поднял и потащил к домику, где разбудил бригадира.

— Бригадир… всё пропало… редька… половину выдернул вот этот медвежонок.

Бригадир спросонья побежал посмотреть на поле. Вернулся он сам не свой, с искажённым от гнева лицом. Он со злостью пнул Хэйхая под зад, Хэйхаю потребовалось много времени, чтобы подняться. Бригадир, не дожидаясь, пока тот придёт в себя, залепил ему оплеуху.

— Ты из какой деревни, сукин сын?

Глаза Хэйхая ничего не видели от слёз.

— Кто тебя послал?

Глаза Хэйхая были чистыми, как вода.

— Как тебя зовут?

В глазах Хэйхая сверкали слёзы.

— Как зовут твоего отца?

Из глаз Хэйхая выкатились две слезинки.

— Да он немой, мать вашу!

Губы ребёнка чуть заметно шевельнулись.

— Бригадир, смилуйся, отпусти его, — сказал худой старик.

— Отпустить? — сказал, усмехаясь, бригадир. — Отпустить его?

Он сорвал с Хэйхая новую рубаху, новые кеды, трусы и, скомкав, бросил в угол: «Пойдёшь домой и скажешь отцу, чтобы он пришёл за твоими тряпками. Катись отсюда».

Хэйхай развернулся и пошёл. Поначалу он шёл, стыдливо прикрывая рукой пипку, но через несколько шагов опустил руки. Старик, глядя на этого нагого мальчишку, сморщился и, тихо всхлипывая, заплакал.

Хэйхай, словно рыба в океане, скрылся в джутовом поле. Струящиеся джутовые листья вздрогнули, его спину осветило яркое осеннее солнце.

Хэйхай… Хэйхай…

Перевод К. И. Колычихиной