ПАПАПА (Современная китайская проза)

ЛЮ ХЭН СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ БОЛТЛИВОГО ЧЖАН ДАМИНЯ

Его звали Чжан Даминь, жену — Ли Юньфан. Сына звали Чжан Шу, не очень звучное имя — как у старика. Но если назвать его Чжан Линь, то будет звучать ещё более пошло. Сейчас сына называют Чжан Сяошу. Чжан Даминю тридцать девять лет, он старше жены на полтора года, а сына — на двадцать пять с половиной. Он — невысокого роста. Рост жены метр шестьдесят восемь, сына — метр семьдесят четыре, а его — метр шестьдесят один. Когда супруги гуляют по улице, издалека складывается впечатление, что высокая — это мать, а низенький — её единственный сын. В прошлом году Чжан Даминь бросил курить, и его задница моментально разрослась в два раза. Его вес в ботинках восемьдесят четыре кг, тяжелее жены на двадцать пять кг и на двадцать тяжелее сына. Лишний вес величиной с половину свиньи. На улице низенький Чжан катится рядом с высокой женой, ног не видать, прямо-таки как шарик.

Чжан Даминь не слишком умён. Лучше всех его понимает Ли Юньфан. Он заговорил только в три года, и первым словом было: «Есть!» В шесть лет он не мог сосчитать пальцы на руках. Вроде и не было шестого пальца, но он всё время насчитывал одиннадцать. В начальную школу он пошёл позже на год, да ещё и был оставлен на второй год. Из-за того, что не понимал основные арифметические действия, в средней школе опять был оставлен на второй год. Он не умел решать уравнения и часто не мог найти неизвестное. Не будучи умным, он не стал поступать в высшую ступень средней школы, и было это в семидесятых. За язык и литературу он получил сорок семь баллов, за математику — девять, по истории — сорок четыре, по географии — шестьдесят три, за политические знания — семьдесят восемь. Чжан Даминь был очень горд собой. Общий балл Ли Юньфан на этих экзаменах был всего на пять баллов выше, чем у него. Она получила неуд за политические знания. На вопрос о трёх составляющих марксистского учения она написала: «Служить народу», «В память о Битьюне» и «Юйгун передвигает горы». Эта чушь была очень показательной. Ли Юньфан тоже не была умной. Чжан Даминь слишком хорошо её понимал.

Они были друзьями с самого детства. Отец Чжан Даминя работал котельщиком на заводе по производству термосов, а отец Ли Юньфан — главным мастером на заводе по пошиву полотенец. Оба они относились к классу пролетариата, были друзьями и собутыльниками, когда нечего было делать, сидели под деревом и играли в шахматы. Оба отца были необразованными, с плохим характером, частенько поиграют-поиграют, да и хвать друг друга за воротник и давай драться.

— Да я тебя на решётке поджарю!

— Да я тебя в котле сварю!

Дети тоже начинали брызгать слюной вслед за взрослыми. Чжан Даминь с детства понял, что слюна у Ли Юньфан кислая. Два старых дурня поругаются, поплюются, да и вновь помирятся. А детишки бегут на кучу песка и продолжают игру. Чжан Даминь строил бастионы, рыл вокруг них ров, а Ли Юньфан похихикает, присядет и — раз — весь форт разрушила. Позднее, в первую брачную ночь Ли Юньфан, также брызгая кислой слюной, спросила:

— Даминь, ты меня любишь?

Чжан Даминь чуть в обморок не хлопнулся.

Отец Чжан Даминя погиб, обварившись кипятком. Он разговаривал с другим рабочим метрах в двадцати пяти от котельной, вдруг раздался грохот, и чёрный котёл взлетел аж до потолка. Он летел и разбрызгивал вокруг кипяток, подобно вертолёту, поливающему водой огонь. Рабочие заорали, да так и попадали, ошпарившись.

В то время Чжан Даминь не слишком любил разговаривать и был очень шаловливым. Но, глядя на голову отца, похожую на слегка проваренный шарик, он полностью изменился. Стал немного медлительным. Стал болтать, и чем дальше, тем больше. К тому моменту, как Чжан Даминь по стопам отца пошёл на завод, он стал настоящим болтуном. Единственное, что не изменилось, так это рост. До взрыва котла он был метр шестьдесят один, а после взрыва рост остановился и уже больше не увеличивался.

Ли Юньфан на год позже пошла на завод, где работал её отец, и сразу влюбилась в техника с завода. Чжан Даминю было грустно, он думал: вот, влюбилась, и теперь даже не общается со старыми друзьями, ну что за человек! Юньфан, этот псевдопацан, становилась всё более стройной и очаровательной. Всё в ней было замечательным: и кислые брызги слюны, и милая походка уточкой. Чжан Даминь искал предлог пообщаться с ней. Было что сказать, не было, он всё равно придумывал способ, чтоб с ней поговорить. А если не удавалось, то он чувствовал себя потерянным. Держа в руках пластмассовое ведро, он стоял возле общественного водопроводного крана, глядя на Юньфан, как на Эверест, и не понимая, что говорит.

— У вас на заводе за ночную смену платят шесть мао, а у нас — восемь мао. За одну ночную смену я зарабатываю на два мао больше, чем ты. А если я буду целый месяц работать в ночную смену, то заработаю на шесть юаней больше, чем ты. Кажется, что так, да? На самом деле не так. Проблема в еде, которую выдают ночью. У вас на заводе тарелка супа с ушками стоит два мао, а у нас — три мао. Таким образом, я за ночную смену зарабатываю всего на один мао больше, чем ты. Если я не наедаюсь одной тарелкой, то беру ещё полтарелки супа, и значит, за одну ночную смену получаю на пять фэней меньше, чем ты. Однако у вас на заводе в тарелке супа всего десять ушек, а у нас — двенадцать. Если посчитать, то мы за ночную смену зарабатываем примерно одинаково, практически нет никакой разницы. Но у вас на заводе начинки в ушки кладут много, так что, как ни считай, наш завод убыточнее. На первый взгляд у вас за ночную смену платят на несколько мао меньше, а на самом деле оказывается не так! Юньфан, как ты считаешь?

— Я считаю, что у меня голова кругом идёт.

— Отчего идёт кругом? Я помогу тебе посчитать.

— Даминь, давай о чём-нибудь другом поговорим!

— Уже лето, твой отец носит длинные шорты, твоя мать носит длинные шорты, ты…

Ли Юньфан подумала: ну что ж он такой нудный! А потом подумала о том, что после смерти отца жизнь в семье Чжан Даминя стала действительно тяжелее, так что даже приходится считать ушки в супе, как же это ужасно. Её взгляд смягчался, что подстёгивало его красноречие, и он начинал говорить ещё более энергично.

— Шорты твоего отца сшиты из зелёного полотенца, ведь так? А у матери — из розового, верно? А у обоих младших братьев — из цветных полотенец, я правильно говорю? После ужина вы всей семьёй гуляете, наслаждаясь вечерней прохладой, такая пестрота ведь действительно…

Ли Юньфан покраснела от смеха:

— Какое тебе дело до того, какие мы шорты носим?

— Да подожди, ты совсем не понимаешь, что я имею в виду. Мне кажется, такая пестрота действительно… действительно создаёт ощущение теплоты. Я не знаком с твоими родными, но, глядя на такую одежду, понимаю, что эти три человека по меньшей мере работают на заводе по пошиву полотенец. Разве можно вас в этом винить? На заводе премии дают полотенцами, ваши плетёные сумки ими так туго набиты, что не закрываются, разве в этом можно винить твоего отца или тебя? Если бы я работал на заводе по пошиву полотенец, то из полотенца в разноцветную клетку сшил бы себе костюм и ходил бы так на работу, чтоб посмотреть, как это понравится начальству!

— Даминь, не надоело ещё трепаться?!

— На самом деле я ничего такого не имею в виду. Если вы всей семьёй в одежде из полотенец будете дома сидеть, то я бы ничего и не говорил бы. Но на улице всё-таки надо думать о последствиях. Когда шьёшь шорты, иероглифы стоило бы зашить. А так на каждой заднице напечатано: «Завод по пошиву полотенец Гуанжун». Такое впечатление, что вы, куда ни пойдёте, везде у вас с собой рабочее удостоверение.

— Заткнись, уже вода пролилась мимо!

— Я ещё не договорил!

— Ты можешь поменьше болтать?

— Не могу, если не наговорюсь вдоволь, то аппетита не будет.

— Тогда поголодай!

Ли Юньфан ушла, смеясь и покачивая тонкой талией. Его губы пересохли, он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что из всей этой болтовни она ни слова не услышала. Из-за упрёков самому себе он не мог заснуть, ощупывая свои короткие ноги, он думал о двух других длинных ногах. Он обнаружил, что ему нечего ей сказать.

Все мерзавцы мира одинаковы. Умный техник уехал в Америку. Перед отъездом он говорил, что они не расстаются, а потом прислал письмо со словами — всё-таки расстанемся! У Ли Юньфан началась депрессия. За первые несколько дней она не произнесла ни слова, а потом перестала есть. Накинув на себя розовое атласное покрывало, она просидела на кровати три дня, не поддаваясь ни на чьи уговоры. Плач её матери долго разносился по двору. Чжан Даминь был счастлив, повторяя про себя: так и надо, так и надо! Даже ночью, открыв глаза, продолжал говорить: поделом, поделом! В носу внезапно засвербело, глаза увлажнились.

Старшая сестра Ли Юньфан пришла к Чжан Даминю и со слезами на глазах пробормотала: мы уже всё перепробовали, попытка не пытка, может, и ты попробуешь сказать ей пару слов? Чжан Даминь помолчал, старшая сестра Юньфан поспешила сказать: мы ничего такого не имеем в виду, никому такая непутёвая не нужна.

Чжан Даминь опять помолчал немного, расчесался, прополоскал рот, переоделся в ботинки на толстой подошве и пошёл.

Он перепугался: лицо Ли Юньфан побледнело, щёки ввалились, опухшие глаза были похожи на два подгнивших персика, она смотрела в какую-то точку под столом. Он сел напротив, какое-то время не знал, что сказать. Её маленькие клычки, раньше выглядевшие особенно привлекательно, теперь злобно торчали, как у вепря.

— Юньфан, ты знаешь, что на тебе?

Никакой реакции.

— На тебе атласное покрывало из Ханчжоу, ясно? Это свадебное покрывало, которое твоя мать для тебя сшила, а ты его на спину накинула, да ещё и шиворот-навыворот. Ты сейчас похожа на фокусника, но не того, что на сцене, а на того, что даёт представление на улице. Ты сама себя считаешь высшим сортом, так?

Опять никакой реакции.

— Почему ты ничего не говоришь? Когда Цзян Сюэцинь не говорила, так у неё на то были причины, а ты какой революционный секрет скрываешь? Если не будешь есть, если будешь продолжать в том же духе, тогда ты — контрреволюционерка! У Дун Цуньжуя и Хуан Цзигуана не было выхода, они действовали под давлением обстоятельств, если бы не умерли, то это уж ни в какие ворота. А ты? Завернувшись в покрывало, сделаешь последний вздох, ты думаешь, потом тебя назовут героиней? Никогда. Самое большее — из Америки придёт телеграмма с выражением соболезнования, и всё. Да как ты не понимаешь!

Ли Юньфан повернула к нему лицо. Чжан Даминь вытер капельки пота со лба, обернувшись, спросил: есть сигареты? Младший брат Ли Юньфан вприпрыжку подбежал, зажёг сигарету и тихонько сказал: ты продолжай говорить, отец говорит, чтоб ты продолжал. И снова выбежал из комнаты. Чжан Даминь про себя выругался: что говорить-то? Разве это та самая красивая, бойкая пацанка Ли Юньфан? Его сердце было разбито.

— Юньфан, давай я за тебя посчитаю. Если ты не будешь есть, то каждый день сможешь экономить по три юаня, сейчас ты уже сэкономила девять юаней. Если ещё сэкономишь девять юаней, то можно будет отправляться в крематорий, понимаешь? Это никому не принесёт выгоды. Если ты доголодаешься до того, что отправишься к праотцам, то сэкономишь всего лишь восемнадцать юаней. Знаешь, сколько стоит урна с прахом? Простой глиняный горшок с прахом моего отца стоит целых тридцать юаней! Ты такая красивая, как тебя положишь в урну дешевле восьмидесяти юаней? То есть надо почти месяц не есть. Ты месяц не протянешь, вот такие расчёты, ты ещё не заработала даже на урну с прахом! Юньфан, бабушке Сяо Шаня из Западного флигеля уже девяносто восемь, а тебе только двадцать три, девяносто восемь будет только через семьдесят пять лет. Тебе ещё семьдесят пять лет есть рис, тебе не стыдно сейчас голодать? Мне самому за тебя стыдно! Если бы я мог есть за тебя, я бы ел, да только какая в этом польза? Надевай туфли, спускайся, Юньфан, пойдём есть. Самое лучшее на свете — это еда. Поешь!

Губы Ли Юньфан дрогнули, раздавшийся снаружи шум был похож на приближающуюся овацию, Чжан Даминь поднял руку, не зная, что делать дальше, все замерли, да так, что можно было услышать урчание в животе у Ли Юньфан.

— Юньфан, если хочешь что-то сказать, говори прямо. Не прикидывайся. Я сразу понял, почему ты не ешь, не пьёшь. Ты ведь боишься идти в туалет? Чего ты там бормочешь? Ты уже штаны обмочила? Если не обмочила, то что ты там прикрываешь покрывалом? Молчать бесполезно, то, что ты не говоришь, как раз и показывает, что тебе стыдно, что штаны у тебя давно уже мокрые. Ты не думай, что если накрылась покрывалом, то мы ничего не видим. Отбрось покрывало, что прикидываешься? Если тебе ещё не надоело, то нам уже осточертело. Смени тактику, что ли? Надень на голову тазик для умывания, ладно? Ну если не тазик, то банку из-под соевого соуса, хорошо? Нас уже достало это дурацкое покрывало.

Ли Юньфан закусила добела губу. Чжан Даминь приподнялся, сдёрнул с бельевой верёвки полотенце, а потом с подушки накидку. Накидку положил себе на голову, а полотенце отдал Ли Юньфан, воровато глядя на неё, с грустью сказал:

— Ничего не могу с тобой сделать, на, надень, пойдём воровать мины, ты знаешь, где есть мины?

Ли Юньфан открыла рот и с громким криком выплеснула всю свою боль и гнев. Она бросилась к Чжан Даминю, обрызгав его лицо слюной, она рыдала, кусалась и щипала его, он стал для неё объектом любви и ненависти. Когда родные Ли Юньфан ворвались в комнату, то не увидели молодых людей, их взорам предстало сверкающее атласное покрывало, которое, как флаг, раскачивалось на постели туда-сюда. Под флагом раздавались плач и бормотание, это был нестройный, но завораживающий дуэт мужского и женского голосов.

— Даминь, какой ты плохой!

— Юньфан, я не плохой, я просто не могу стать хорошим!

— Даминь, какой ты… как хорошо!

— Юньфан, прости за прямоту, но твои ноги, твои ноги, твои ноги, ноги, ноги… какие же, какие же, какие же они длинные!

Глядя на это, мать Юньфан разрыдалась, а вслед за ней и старшая сестра. Мысли больной прояснились, она разобралась в том, кого любит, а кого ненавидит, больше не о чем беспокоиться. Отец Юньфан поспешно ушёл в кухню, потихоньку утирая слёзы, в одиночестве он бормотал: какая прекрасная пара! Да, болтлив и невысок, но эти сукины дети так подходят друг другу!

Ли Юньфан выздоровела сама собой и вышла замуж за Чжан Даминя. С этого времени они зажили счастливой жизнью.

Дом, в котором жила семья Чжан Даминя, имел сложную конструкцию и был похож на валяющийся на земле гамбургер. Если поднять, то можно есть, да только его слои и начинка перемешались. В первом слое располагались стена дворика, дверь во двор и собственно двор. Стена была невысокая, вся обвита вьюнком, создающим псевдопасторальный пейзаж. Однако обмануло бы это лишь дальнозоркого. Дверь во двор была расшатанной, сделанной из двух половинок старого окна. На двери была прибита дугообразная доска с номером, который говорил всем гостям, что это не простая деревянная доска, а спинка стула из большого зала. Если толкнуть дверь, то за ней виден был большой кан полметра глубиной, имевший площадь четыре квадратных метра. Слева располагался войлочный навес, под которым был сложен уголь в брикетах цилиндрической формы, а справа — велосипед. На стене висели ещё два велосипеда, а рядом с ними — несколько связок чеснока с фиолетовой кожурой. Под этими связками стояло ведро из-под краски, полное мусора. Члены семьи Чжан Даминя называли этот заваленный кан «двором». Во втором слое располагалась кухня неправильной формы — в одном месте широкая, в другом узкая, формой напоминала окорочок. Это то место гамбургера, из которого обычно сочилось масло. Спереди и сзади были окна, а слева и справа — стены. Потолок и пол были чёрными и липкими, никак их было не отскрести. Лампочка висела на проводе, покрытая слоем пыли, похожая на вялый баклажан, который и вырасти уже не может, и не гниёт. Порог кухни был неплохой, по колено, из толстого слоя цемента, странный и похожий на дамбу. Пройдя кухню, оказываешься на третьем слое — гостиная, она же спальня, десять с половиной квадратных метров. В ней стояли двуспальная кровать и односпальная кровать, стол с тремя ящиками и складной стол, подставка под умывальный тазик и несколько складных стульев. Заднее окошко небольшое, обращённое к северу, вечно тусклое, будто окно в погребе. И последний слой — это внутренняя комната, шесть квадратных метров, в которой стояли односпальная кровать и двухэтажная кровать. В первый миг казалось, что входишь в плацкартное купе поезда. На стене не было окна, оно было на потолке, свет падал прямо сверху, так что эта комната ещё больше походила на погреб. И вот этот многослойный гамбургер упал на землю и валялся в городской пыли, уродливый и хрустящий на зубах, как можно было его съесть?

Чжан Даминь пережёвывал его уже сто раз и никак не мог проглотить. За месяц до свадьбы старший сын котельщика созвал семейный совет. Все в тесноте собрались в гостиной, похожие на дольки большой головки чеснока в связке. Ли Юньфан сидела у входа, одинокая, подобно пёрышку лука рядом с головкой чеснока. Всего детей в семье Чжан Даминя было пятеро. У младших братьев в именах были нечётные числа — Саньминь и Уминь,[85] а у младших сестёр чётные — Эрминь и Сыминь.[86] Младшие Мини не любили говорить, всегда говорил старший Минь. Их мать тоже была молчалива, она была больна. Она заболела сразу после смерти котельщика. Болела у неё не голова, страдала она от изжоги. Её желудок лечили много лет, а изжога всё не проходила. Мать любила пить холодную воду, а как появился холодильник, начала есть куски льда. Настроение котельщика, глядящего с фотографии в рамке, было невесёлое, с похоронным видом он смотрел на жену и детей, губы его скривились, будто он только что грязно выругался. Настроение Ли Юньфан тоже было невесёлое, будущая свекровь с хрустом грызла кусок льда, отчего по спине девушки пробегал холодок. К счастью, будущий муж заражал весельем, был болтлив, и его болтовня проникала ей в душу и сердце, отчего любое трудное дело уже не казалось таким уж трудным.

— Через месяц я женюсь. Сначала предполагалось, что свадьба состоится через три месяца, однако я не могу ждать так долго. Вода закипает не моментально, а если вдруг закипит моментально, то надо её налить в термос. Налив в термос, закрой хорошенько, и всё. А теперь можешь хоть чай заваривать, хоть ноги мыть, как угодно. Понятно? Я женюсь в первый раз. Я ночами не сплю, всё думаю, что я упустил. И от мыслей сон совсем уходит. Человека — не упустил, вон она, у двери сидит. А не хватает мне места, чтоб жить после свадьбы. Спать одному и спать с женой — это совершенно разные вещи. Один можешь спать где угодно, даже на сундуке. Да и на дороге тоже можно спать. А с женой? Нельзя! Мама, братья, сёстры, мы с Юньфан будем жить в нашем доме, ничего не поделаешь, придётся вас потеснить. Я ночами не спал, думал, как сказать эту фразу, вот, сказал. Вы поняли? Мы вдвоём будем спать во внутренней комнате, а вы впятером во внешней. Вы согласны на это? У нас с Юньфан нет возражений, если и у вас нет возражений, то на том и порешим. После обеда я начну готовить комнату. Сыминь, что ты хочешь сказать, ты против моей женитьбы?

Губы Сыминь дрогнули, но она ничего не сказала. Она училась в школе для медсестёр, только начинала говорить, сразу краснела, и в семье было так же. Чжан Даминь рас смеялся, посмотрел по сторонам, бесстыжий, хотя в душе он был полон стыда. Пот струйками стекал за ушами.

— Женишься, так женись, будет у нас на одного женатого больше! Чего так много болтать? — холодно сказала Эрминь, помолчала и вышла. Она была уборщицей в отделе, занимавшемся утилизацией толстой кишки животных в цехе переработки требухи на мясоперерабатывающем заводе. У неё всегда было непонятное выражение лица, характер был тоже не подарок. Только она вышла, атмосфера тут же изменилась. Саньминь глубоко вздохнул, несколько раз кашлянул, улыбнулся, глядя по сторонам, поёрзал на стуле и снова затих. Мать откусила кусочек льда, затем сказала Саньминю: Саньминь, ты выпустил газ? Твой старший брат ждёт, что ты скажешь.

Саньминь работал почтальоном, разносил письма и газеты в районе Пинъаньли. Иногда и дома, от скуки, он своим громким голосом выкрикивал: «Газеты!»

— Саньминь, ты тоже против моей женитьбы?

— Я не против, почему я должен быть против?

— Я вижу, что у тебя есть что сказать.

— Не скажу. Это моё дело.

— Говори! Если ты не выскажешься, мне будет некомфортно жениться.

— Если бы я не расстался с моей первой девушкой, то опередил бы тебя. Да и со второй если бы не расстался, то тоже успел бы прежде тебя. А сейчас… не буду ничего говорить.

— Если бы ты был готов жениться, то я тебе уступил бы.

— Брат, да чего уж тут.

— Со сколькими ты уже встречался?

— С шестью.

— Выбирай потихоньку, не торопись.

— Брат, я пока буду выбирать, а ты женись.

Мать сказала: Саньминь, ты что, редьку выбираешь и тыкву? — А потом добавила: — Саньминь, достань мне кусок льда, да потвёрже, иначе будет недостаточно холодный.

Саньминь выбрал для матери кусок льда и с подобием улыбки на лице нырнул во внутреннюю комнату. Ли Юньфан сидела молча, думая о том, какие же они все искренние и как с ними трудно.

— Уминь, ты против моей женитьбы?

Уминь не произнёс ни слова, он читал старенький учебник по математике. Уминь в этой семье был интеллигентом. Он носил очки и кроссовки, регулярно натирался кремом для защиты кожи, Уминь был как будто из другого рода. В прошлом году он окончил среднюю школу, но не поступил в университет, после чего стал намного более скрытным. В этом году он с энтузиазмом готовился опять поступать. Судя по его презрительному взгляду, женитьба — это было вообще что-то из мира насекомых.

— Я тебя спрашиваю, ты против моей женитьбы?

— В твоих словах нет никакого смысла. Я ничего не хотел говорить, а ты меня вынуждаешь. На самом деле, твоё настоящее желание — заткнуть всем рты, не дать высказаться. Кто имеет право протестовать против твоей женитьбы? Я думаю, что кроме соперника — никто. Ты не меня должен спрашивать. Брат, не грусти. Тебе нужно занять одну комнату. Мы всё понимаем, так что не надо столько болтать. Мне хотелось бы знать, где я буду спать.

— Вот именно, где нам спать? Даже помыться и то будет неудобно, — проворчала Сыминь, лицо её покраснело как помидор.

Чжан Даминь вздохнул. Он понимал, что слова его брата справедливы, и он действительно много болтает ерунды, пора переходить к существу вопроса.

— Я уже давно всё придумал. Что я, зря не спал ночами? Основной принцип — сделать как можно больше с минимальными затратами. У нас прибавилась Ли Юньфан и не прибавилась новая мебель. Кроме подобающей расстановки вещей, мы должны подумать и о том, чтоб людям было куда ступить. Никак не избежать того, что задницами будем задевать головы, но мы ведь одна семья, так что ничего страшного. Я стремлюсь к справедливости. Кроме Юньфан, мы все дети одной матери, я…

Мать сказала: говори скорее, если договорили, то закончим, у меня изжога!

— Одностворчатый шкаф из внутренней комнаты двигать не будем. Двуспальную кровать из внешней комнаты и стол с тремя ящиками переставим во внутреннюю комнату. Зеркало повесим над столом, получится туалетный столик, Ли Юньфан не протестует против этого. Двухэтажная кровать из внутренней комнаты переедет в северо-восточный угол внешней комнаты, Саньминь будет спать внизу, а Уминь — наверху. Верхний этаж кровати находится близко к окошку и к лампе, книжки читать удобно. Уминь, я ведь искренне для тебя стараюсь, ты должен понимать. Раму односпальной кровати из внутренней комнаты поставим на односпальную кровать из внешней комнаты, получится ещё одна двухэтажная кровать, которую мы поставим в юго-западный угол рядом со входом. Так и входить будет удобно, а если не сможем помыться в комнате, то можно будет пройти на кухню. Сыминь, если ты переживаешь за сестру, то будешь спать наверху. Эрминь — полная, и к тому же ей вставать рано, чтоб успеть на утреннюю смену…

— Я согласна спать наверху, однако, брат, кровати все распределили, а где же будет спать наша мама?

— На ящиках! Под двуспальной кроватью есть два ящика, под односпальной — один, и под кроватью из внутренней комнаты — ещё один. Если их сложить, то получится четыре деревянных ящика, из которых выйдет целая кровать, шириной девяносто сантиметров, длиной два метра, высотой пятьдесят сантиметров. Она как раз поместится в северо-западный угол внешней комнаты. Я давно всё подсчитал. Я бы и сам хотел спать на этих ящиках, и если бы не женитьба, если бы я не был с Ли Юньфан, то я правда хотел бы там спать… Эрминь, прекрати ворчать на кухне, входи и скажи.

— Ящики неровные, ты хочешь уморить маму?

— Мы их выровняем битым кирпичом и деревом.

— Ну вот уже и кирпичи в ход пошли, ты точно хочешь маму погубить!

— Что ты ворчишь? Я ещё даже не сказал, что на ящики положим какие-нибудь вещи. Ворчишь без толку! Ты думаешь, мне самому приятно? Мам, не ешь ты так много льда, послушай. Я тебя прошу спать не на ящиках, а на мягком диване. Мы купим пружинный матрац и положим его на ящики, разве ж это можно будет назвать ящиком? Эрминь, скажи, если я для мамы обустрою диван, тебе в душе так же будет неспокойно? Если так, то это твои проблемы, не имеющие никакого отношения к ящикам.

Эрминь не ответила.

Уминь откинул покрывало на кровати и посмотрел на ящик, затем встал, не говоря ни слова. Сыминь тоже подошёл посмотреть, потом положил руку матери на ногу, как бы говоря — ничего не поделаешь, нет другого выхода.

Мать сказала: только впустую деньги тратить, подстелите соломенный матрац и довольно.

Чжан Даминь рассмеялся, пристыжённо начал тереть руки, будто они все в мыле.

— Мам, значит, диван… Теперь надо расставить столы. Складной стол в диаметре девяносто сантиметров. Между кроватью Саньминя и маминым диваном шестьдесят сантиметров, кровать Эрминь всего в тридцать сантиметров от входа, куда же его поставить? Я вам скажу: мы его поместим в том месте, где соединяются эти три кровати, он будет стоять ближе к кровати Эрминь. Не смотрите, я уже сто восемь раз всё перемерял. Вечером будем вешать занавеску, мужчины — снаружи, женщины внутри. Днём занавеску отодвинем, поставим складной стол, можно и есть, и уроки делать, кому что надо. А в хорошем настроении можно и в карты сыграть. Вечером снова стол складываем, стулья складываем, всё ставим за дверь. Таким образом, ночью не будем спотыкаться. И не наступим в ночной горшок, заблудившись.

— Складные стулья за дверь… А куда девать холодильник, который сейчас стоит за дверью?

Искренний взгляд Уминя был полон убеждённости и недоумения.

— Уминь, ты затронул больной вопрос. Посмотри сюда. После того как поставим вашу с Саньминем двухэтажную кровать, холодильник будет стоять здесь. Там — дверная рама внутренней комнаты, расстояние до центра — пятьдесят пять сантиметров. А знаешь, какая ширина у холодильника? Пятьдесят пять сантиметров! Чёрт побери! Если я не поставлю его здесь, то буду виноват перед ним. Однако холодильник — это не комод, он издаёт звуки, гудит через какие-то промежутки времени, гудит по нарастающей. Слышите? Снова загудел, да ещё и дрожит! Очень хорошо ощущается. Придётся вам с Саньминем потерпеть. В особенности Саньминю, который любит свешивать голову с кровати. Теперь ему придётся свешивать ноги.

Во внутренней комнате не раздавалось ни звука. Только все расслабились, как раздался грохот. Саньминь высунул голову из внутренней комнаты, лицо его побелело, голос стал грубым, как будто его обидели. Он заговорил громко, но не про холодильник, а про другой домашний электроприбор.

— А телевизор куда поставим?

Чжан Даминь оцепенел.

— Ты собираешься стол с тремя ящиками переставить во внутреннюю комнату и сделать из него туалетный столик. К этому у меня нет претензий. Ты ставишь холодильник практически мне на голову, но и к этому у меня нет претензий! Однако куда ты поставишь телевизор, который стоял на этом столе? Куда ты его поставишь?

Чжан Даминь и вправду оцепенел. Он начисто упустил из виду восемнадцатидюймовый телевизор марки «Куньлунь». Он выругался про себя даже громче, чем Саньминь — куда же поставить, куда поставить, куда, куда, куда, куда… Эти слова беспрестанно эхом звучали у него в голове.

— Саньминь, что ты так волнуешься? Это же всего лишь телевизор.

— …Куда поставишь телевизор?

— Я его целый день буду в руках держать, не сердись ты так!

Чжан Даминь привинтил с четырёх углов разделочной доски болты, к ним прикрутил четыре проволоки, а потом между болтами и проволокой водрузил телевизор. А потом… потом Чжан Даминь подвесил эту дурацкую чёрную вещь к балке внешней комнаты.

Свадьба была достаточно простой, однако этот подвешенный в воздухе телевизор стал предметом веселья, удивления и одобрения. Чжан Даминь, оставив невесту, встал под разделочной доской и полчаса рассказывал, что к чему. Он то доставал антенну, то вынимал источник тока, создавалось впечатление, что он выбирает себе провод, чтоб повеситься.

Веселье завершилось, все разошлись, молодожёны вошли в комнату для новобрачных. Наконец-то поженились. Наконец-то отгородились ото всех. Совершенно голыми они забрались на кровать, принадлежащую им одним. Чжан Даминь стоял на коленях в ногах кровати, то казалось, что он бежит стометровку, то казалось, что он только что завершил марафон, разные чувства переплетались в его душе, ему казалось, что всё происходит, как во сне. Ли Юньфан спросила, опираясь на изголовье кровати:

— Даминь, ты любишь меня?

— Если бы я тебя не любил, разве так старался бы?

Молодые люди зажили по-настоящему счастливой жизнью.

В июле следующего года три раза прошёл сильный дождь. Во время второго ливня канализация дворика засорилась из-за утонувшей кошки. Вымокший Саньминь, с нежностью прикрывая дождевиком свою одиннадцатую подружку, подошёл ко входу в дом. Ой! Раздался женский визг. Чжан Даминь в это время вычерпывал воду в одних трусах, похожих на рваную тряпку, которые еле держались на ягодицах. Услышав этот визг, Чжан Даминь поспешно прыгнул в воду. Дворик был похож на бассейн. Посередине была проложена доска, по обеим сторонам которой теперь плавали тазик для умывания и голова Чжан Даминя. Голова была вся мокрая, на лице не было никакого выражения, как будто голова сама по себе плавала там без тела. Из-за этого визга одиннадцатая подружка Саньминя произвела на Чжан Даминя крайне неприятное впечатление. Братец выбирал-выбирал, перебрал всю редьку на поле в полгектара и выбрал эту! Эх, никакого вкуса.

Саньминь, держа девушку за руку, ступил на доску, как будто спускался с корабля по сходням или даже на оборот — с пристани на корабль. В комнате было темно. Слышался шум дождя, вода медленно прибывала. Корабль мог вот-вот потонуть, качаясь на волнах в бурю. Ой! Чжан Даминь опять услышал визг. Девушка, едва вступив на корабль, тут же опрокинула ночной горшок, полный дождевой воды.

Саньминь вышел под дождь. Помогая вычерпывать воду, он сообщил тяжёлую новость. Он сказал: «Брат, я в мебельном магазине заказал двуспальную кровать и деньги уже отдал». Раздались раскаты грома. Чжан Даминь втянул голову в плечи, задрожал, как будто двуспальная кровать с грохотом упала с неба.

— Брат, помоги мне придумать, куда её поставить?

— Не будешь дальше выбирать? Устал?

— Как ни выбирай, только она одна.

— Ничего, что она такая нервная?

— Я привык, нормально.

— На вид достаточно легкомысленная.

— Она такой кажется, на самом деле совсем не легкомысленная, а очень понимающая. Всегда плачет во время фильмов. Если я буду к ней плохо относиться, то она и под колёса прыгнуть может, такая импульсивная. Это судьба. В любом случае, кровать уже куплена. Ведьма она или жаба, я её не променяю ни на кого.

— Зачем спешить с покупкой кровати, разве мебельный магазин закрывается?

— Моя вода тоже вскипела, я тоже хочу её налить в термос. Брат, выбери место, завтра я закажу велорикшу, чтоб её привезти. Обо всём остальном тебе не придётся заботиться.

— Не нанимай велорикшу, это дорого. Я сам принесу кровать, а ты придумай место, куда её поставить, хорошо?

— Нет. Ты не думай о перевозке, думай о том, куда поставить, в нашей семье только ты умеешь это делать. Куда скажешь, туда и поставлю. Если не придумаешь, куда поставить, не поможешь мне, то я не женюсь!

— Глупости, если я поставлю её в туалет, ты согласишься?

— Нет.

— Если ты не согласишься, я соглашусь. Завтра же перееду в туалет жить. Не дадите жить в туалете, буду жить в мышиной норе, там не разрешите, поселюсь в гнезде сороки, а если в гнезде не позволите жить, поселюсь, мать твою, в канализации вместе с дохлой кошкой! Я…

— Брат, не сердись на меня, зачем ты это говоришь на всю улицу?

— А мне так нравится!

Чжан Даминь подскочил ко входу и заорал, стоя под дождём. Яростно кричал он всякую чушь, трусы потихоньку соскользнули вниз, оголив две грязные ягодицы.

— Буду завтра спать в туалете! В полицейском участке! Мне так нравится!

В комнате раздался стук. Ой! Девушка Саньминя словно ослепла, и память у неё отшибло: она снова в том же самом месте наткнулась на несчастный ночной горшок.

Ой!

Пусть буря будет ещё более ожесточённой!

Кто-то собрался жить в туалете!

Потом Чжан Даминю пришлось объяснять соседям, что это были слова, сказанные в гневе. Что он понимает, для чего предназначен туалет, одним словом, что он не для того, чтобы в нём спать. Если бы это был свой собственный туалет, то ничего страшного. Но двуспальная кровать перегородила бы общий выход, это неправильно и аморально. Как же он может там жить?

Мать поддержала разговор, сказав, что это истинная правда, ведь он боится червей.

Вопрос туалета был решён. А вопрос с двуспальной кроватью не сдвинулся с места, никто не мог ничего придумать. Когда в третий раз дождь полил как из ведра, Чжан Даминь проснулся в ночи. Открыл глаза, обдумал один способ, зевнул, обдумал другой способ. Никак не мог уснуть. Наощупь он пробрался на кухню, чтоб попить, чайник, однако, не нашёл, зато руки его наткнулись на волосы. Сверкнула молния, и под волосами обнаружилось лицо Саньминя, замершее, позеленевшее и даже немного посиневшее, похожее на огромную сорванную, но не созревшую тыкву. С Чжан Даминем чуть сердечный приступ не случился, и голос вдруг пропал. Он понял, что если брат будет так тосковать и дальше, то просто погибнет. Двуспальная кровать убьёт его несчастного младшего брата.

— Ты чего это делаешь? Не спится?

— Боюсь засыпать… Глаза закрою и вижу только ноги…

— Какие ноги? Женские?

— Нет… лошадиные… табун лошадей скачет ко мне, цок-цок, цок-цок… и всё — лошадиные ноги. Только глаза закрою, не вижу ничего другого, только лошадиные ноги кофейного цвета!

— Саньминь, ты болен.

— А когда они приближаются, то это уже не лошадиные ноги…

— А какие?

— Ножки кровати, столько, что и не сосчитать…

— Саньминь, ты точно болен.

— Брат, я не болен.

Чжан Даминь зажёг сигарету Саньминю, затем себе. Он курил и вздыхал, слушая шум ветра и дождя. Он чувствовал, что его жизнь, его счастливая жизнь будет разрушена мчащимся табуном кроватей с копытами на ножках.

— Я не болен, но мне так плохо.

— Почему тебе плохо?

— Не могу сказать.

— Ты должен сказать. Если в себе держать, то опухоль вырастет.

— Вот здесь… между бровями и чуть выше, как будто трещина… Так плохо… Вчера во второй половине дня я ходил к начальнику поговорить, хотел, чтобы мне выделили комнату. Я… Я хотел обсудить вопрос о том, чтобы мне выделили комнату. Я ходил к начальству… ходил к начальству…

Саньминь заплакал, всхлипнув несколько раз.

— Говори скорее, не тяни!

— Начальник ко мне хорошо относится, спросил, стою ли я в очереди на жильё. Я говорю, стою. Он сказал: ты хороший товарищ, хороший молодой человек, стой спокойно в очереди, если никто не вклинится, то в первой половине двадцать первого века ты обязательно получишь свою собственную комнату.

— Ты сам напросился, подставив рот для испражнений!

— …Я ему говорю: а можно я вне очереди? Начальник в ответ: ты хороший товарищ, хороший молодой человек, вне очереди нельзя. Я говорю: а почему Сяо Ван пролез без очереди? Ведь он пришёл позже меня и работает хуже. Начальник сказал на это… Он сказал: а ты знаешь, кто отец Сяо Вана? Брат, мне так плохо…

Саньминь снова заплакал.

— Мне тоже плохо. Но сейчас уже поздно просить маму подыскать тебе отца с положением. Ты бы в тот момент встал на колени и попросил начальника стать тебе крёстным отцом, так ведь вряд ли у него нет сына, так что и это уже поздновато…

Саньминь молча вытер нос. Чжан Даминь подошёл ко входу в кухню, посмотрел наружу через порог, похожий на дамбу. Воды скопилось не много, до опасной отметки ещё далеко. Он бросил окурок в лужу, огонёк треснул и исчез.

— Саньминь, я придумал.

— Что ты придумал?

— Мысль ещё не созрела. Я всё обдумывал, говорить ли тебе. Думал, думал и решил тебе сказать. Так будет лучше для твоего душевного состояния. Ты постоянно думаешь о ножках кроватей, скамеек, загнал себя в тупик, из которого не выбраться. Тебе надо попробовать втиснуться в другое место. Канализация забита мёртвой кошкой. Так то кошка, а если ты втиснешься, то, возможно, и пролезешь. Не по-настоящему, это я так, к примеру, чтоб прояснить позицию. Мы не можем опираться на кого-либо, не получится. Мы опираемся на то, что везде пролезем. Вроде и нет выхода, а мы всё-таки его найдём. Вроде и нет места для двуспальной кровати, но, чуть поднатужившись, придумаем, куда её втиснуть. Саньминь, мой способ на самом деле очень прост. Мне просто неловко его вслух произнести. У нас ведь есть двухэтажная кровать, составленная из двух односпальных?

— Ты имеешь в виду…

— Также сложить две двуспальные кровати.

— Сложить?

Саньминь тихонько рассмеялся, заговорил сам с собой, очень возбудился, долго потирая руки от радости. Однако вскоре он угомонился. Видно, понял, что сложить кровати — это крайне сурово, совершенно не стоит так радоваться. Он покачал головой, вздохнул, крепко обхватив плечи, как будто только что примчавшиеся ножки кровати лягнули его в живот. Чжан Даминь тоже замолчал. Он почувствовал неприятный запах. Да, сложить кровати и впрямь плохая идея. Поначалу показалось нормальным, но, поразмыслив глубже, понял: нет, не пойдёт. Сложенные двуспальные кровати не только будут еле держаться, после выключения света они будут без конца издавать звуки, пошлые, вульгарные и даже непристойные! Чжан Даминь задумался: как такой неприличный способ мог вообще ему прийти в голову? Ему хотелось отхлестать себя по щекам за слишком длинный язык.

— Саньминь, я придумал ещё один способ.

Саньминь приложил руку ко лбу, как будто испугавшись. Чжан Даминь зажёг сигарету брату, потом себе. Он курил и размышлял: говорить или нет? Не сказать — так ведь это тоже какой-никакой, а всё-таки вариант. Сказать — так вариант этот неприличный! И что теперь — пусть будет негде поставить кровать, негде будет спать, лишь бы только приличия были соблюдены? Эх, была не была!

— Если сложить не получается, то поставим их друг рядом с другом.

— Рядом?

— Нашу кровать рядом с вашей. Не будем их ставить одну на другую. Не будем их делить на верхнюю и нижнюю, разделим их на внешнюю и внутреннюю! Вы — молодожёны, поэтому будете спать на внутренней. А мы — на внешней. Всё-таки давно женаты, нечего стыдиться. Мы поставим нашу двуспальную кровать рядом с вашей. Не знаю, как вы к этому отнесётесь, нам всё равно.

— Если их поставить рядом, не получится ли общественная кровать из дешёвого мотеля?

— Ну, если ты так это видишь, то в чём-то ты прав.

— А по-другому никак?

— Ты послушай, что я тебе скажу. Представь, что моя правая рука — это наша кровать, а левая — ваша кровать, так будет понятнее. Внутренняя комната вот такая по величине, если кровати поставить одну на другую, то нормально, а вот если поставить рядом, то уже никак не втиснуть, получается, что можно разместить только во внешней комнате. Внешняя комната по размерам вот такая. Правая рука — во внутренней комнате, левая — во внешней, если посередине они не соединяются, то посмотри, какая возникает проблема?

— Какая?

— Наша кровать загораживает вход!

— Я понимаю…

— Правда понимаешь?

Дождь лил как из ведра, руки Даминя летали перед глазами Саньминя туда-сюда, изображая две несчастные двуспальные кровати, и были похожи на когти двух голодных хищных зверей. Опять сверкнула молния, осветив светло-фиолетовое лицо Чжан Даминя и салатного цвета лицо Саньминя. Они смотрели друг на друга в ужасе, в какой-то момент засомневавшись, являются ли они людьми. А если они не люди, то что они такое? А если всё-таки люди, то откуда?

Свадьба Саньминя была весёлой. Но отличился на ней не жених и не невеста, а Уминь. Уминь на третий год непрерывной усердной учёбы поступил в Северо-Западный сельскохозяйственный университет, куда он должен был уехать сразу после свадьбы. Все пили за здоровье молодых и за Уминя, попутно спрашивая, почему он поступил именно в этот университет. Если уж выбирать сельскохозяйственный университет, то пекинский, а почему он поступил в Северо-Западный? Уминь молча улыбался, опрокидывая вино в горло. Пил, пил, а потом начал говорить, да так, что поверг всех в шок.

— С меня хватит! Я никогда больше не вернусь! После окончания университета я поеду во Внутреннюю Монголию, в Синьцзян, поеду сажать люцерну и подсолнухи! В Тибет уеду выращивать ячмень! Найду себе просторное место и буду там жить! С меня хватит! Этот муравейник душит меня. Я выбрался и больше не вернусь назад. Брат, у меня будет стипендия, поэтому не надо мне присылать денег! Не нужны мне ваши деньги! Хоть убейте, не вернусь! Я свободен! Я…

Сначала Уминь глупо улыбался, и все улыбались вслед за ним. А потом он перестал улыбаться, слёзы потекли по его лицу, слова Уминя стали более резкими, и по взгляду было видно, что с ним что-то не так. Все поспешно окружили его, стали успокаивать, приговаривая: не надо больше пить, не надо больше пить, если ещё хоть чуточку выпьешь, сразу начнёшь о женщинах думать! Чжан Даминь вытолкал Уминя в комнату, в которой никого не было, желая надавать ему тумаков. А Уминь повесил голову и беззвучно заплакал, прислонившись к животу Даминя.

— Дома нет денег, вы мне ничего не посылайте!

— Ты нам родной, тебя ведь не на улице подобрали!

— Разберите мою кровать. Не надо позволять маме спать на ящиках, пусть она спит на моей кровати!

— Маме удобно на ящиках, ей будет непривычно спать в другом месте.

— У нас слишком душно, не продохнуть.

— Съешь пару ложек чёрного перца, уже не будет так душно!

— Брат, я задыхаюсь!

— Если сам не захочешь, никто тебя не задушит.

Свадьба завершилась. Солнце село. Саньминь под руку с молодой женой Мао Сяоша пошли в комнату изящной походкой, словно во сне. Они толкнули дверь, на которой был прибит номер, написанный на бывшей спинке стула, прошли дворик с каном, переступили через высокий порог, служивший также и дамбой, проскользнули сквозь кухонные запахи еды и сажи, перелезли через изголовье кровати старшего брата и его жены, обошли перегородку между кроватями, похожую на фанерную перекладину в туалете, и тут… глаза их засияли, и невольно они оба издали долгий-предолгий вздох. Они наконец увидели свою двуспальную кровать. Она скакала и в мыслях жениха, и перед его глазами. А сейчас… она была неподвижна.

С южной стороны перегородки Чжан Даминь лежал на спине неподвижнее кровати. Одной рукой он обнимал Ли Юньфан за шею, а другой трогал её живот. Живот был полный и становился всё полнее с каждой минутой, ведь их ребёнку было уже почти четыре месяца. С северной стороны перегородки уже нацеловались и наобнимались. Поначалу было очень тихо. Луна потихоньку поднялась, но постойте! Эта поэтичная чернота была внезапно нарушена.

А!

И потом началось…

Чжан Даминь застонал в душе. Он опять почувствовал, что его жизнь, его счастливая жизнь вот-вот будет разрушена странными звуками, непрерывно издаваемыми его невесткой. Он вспомнил жалобы Уминя. Душно? Не продохнуть? Он почувствовал, что и сам задыхается.

А!

О боже! Опять, мать её, начала!

Чжан Даминь пригласил Саньминя в маленький ресторанчик. Он заказал жареные почки, варёные желудки, огурцы, варёный арахис и двести граммов водки. У него немного болело сердце, так как он зарабатывал немного, поэтому очень любил деньги, и ему было особенно тяжело тратить эти деньги. Он никогда никого не приглашал поесть в ресторане, даже самого себя. Только когда его кто-то звал, он только тогда шёл. Есть еду, оплаченную другими, ему было не тяжело, и душа не болела, и аппетит было особенно хорошим в такие моменты. А сейчас у него совсем не было аппетита. Глядя на то, как Саньминь тщательно и со вкусом пережёвывает пищу, острое чувство жалости к себе охватило его. Изначально он планировал пригласить Саньминя в ресторан, когда у того закончится медовый месяц, однако ситуация всё ухудшалась, поэтому пришлось потратиться раньше.

— Саньминь, как твои ощущения после свадьбы?

— Нормально. Брат, чем это так воняет?

— Почки плохо промыты…

— У меня ощущение, что всё нормально, вот только чувствую себя уставшим.

— Да, уставшим… Жизнь ещё долгая, будет медленно тянуться…

Саньминь покраснел и довольно рассмеялся.

— Я сердцем устал. Брат, чем это пахнет?

— Желудки именно так и пахнут.

— Брат, правда, у меня душа устала.

— Другие места не устали?

— Нет.

— У тебя не душа устала. Саньминь, я тебя понимаю. У тебя с детства выражение лица было не как у других. Я всегда за тобой наблюдал вплоть до настоящего момента. Тебе меня не провести. Когда у тебя душа устаёт, лицо твоё становится зелёным. А если от работы устаёшь, то белым. Если лицо чернеет, то это означает, что ты переел, объелся. И ты думаешь, что можешь что-то скрыть от меня? Давай, пописай и посмотри на себя в лужу, увидишь, какого цвета твоё лицо!

— Какого?

Такого же, как и твоя кровать, кофейного! Для кровати это нормальный цвет, а вот почему человек, не загоревший и не обжёгшийся, одного цвета с кофе? Посмотри на свои веки. Они похожи на кофе, покрытый синей ворсистой плесенью. Саньминь, давай я тебе ещё закажу жареные почки. Вонючие или нет, ты всё равно должен поесть, это полезно для твоих почек. Мне кажется, душа у тебя не устала, а устала печень. Девушка, принесите ещё порцию жареных почек, только сделайте их понежнее, а лучше всего полусырыми. И побыстрее! Саньминь, послушай, я человек бывалый, ты должен слушать, что я говорю. Человек не должен ради удовольствий забывать даже о своих почках! Если не заботиться о почках, то потом сильно пожалеешь. Ешь! Ешь побольше!

Саньминь по-прежнему ел и улыбался, но уже не осмеливался быть таким довольным.

Чжан Даминь пригубил рюмку водки. Горько, но не так горько, как у него на душе. Как же ему выразить накопившееся неудовлетворение? Он ничего не мог придумать. Он старший сын, о младшем брате заботиться должен, но вот может ли он заботиться о его жене? А о… голосовых связках его жены? Кажется, нет. Однако может ли он не заботиться об этом? Считать ли эту заботу вмешательством в личную жизнь? Но если не вмешиваться, то сможет ли он сам жить?

Чжан Даминь подержал водку во рту, на вкус она была как моча. Саньминь ел с удовольствием, лицо его так и сияло. Он не задумывался о душевном состоянии того, кто его пригласил.

— Брат, закажи мне ещё почек.

— Моих денег… Да ладно! Ещё так ещё!

— Мне поначалу они казались такими вонючими, но вот ем, ем, и уже так не кажется.

— Это и называется: находясь в центре неприятных запахов, их уже и не замечаешь…

— Брат, что ты имеешь в виду?

— Саньминь, ты когда-нибудь видел, как петух топчет курицу?

— Слышал, но не видел.

— Петух забирается на спину курицы, курица верещит, как будто её собираются зарезать, забавно.

— Брат, ты что сказать-то хочешь?

Саньминь медленно положил палочки, улыбка у него была кривая, и покраснел от ушей до основания рук. Чжан Даминь сидел с непроницаемым лицом, не подавая вида, что волнуется, ладони и пятки вспотели, и даже копчик немного заболел, так что стало трудно сидеть. Ведь он хотел говорить о том, что происходит с северной стороны перегородки, почему же вдруг заговорил о курицах? Чжан Даминь многозначительно и проникновенно смотрел на Саньминя, положил ему кусочек полусырой печени, чувствуя, что он не может уследить за всем.

— Саньминь, ты счастлив?

— Очень счастлив! А что?

— Не важно, насколько ты счастлив, но нельзя же не думать и о других людях.

— А что мы такого делаем?

— Мы все люди бывалые, всё знаем и понимаем, чего скрывать друг от друга! Однако почему мы можем, а вы нет?

— Что вы можете?

— Мы никогда не кричим!

Чжан Даминь был подавлен, а голос стал ещё более ожесточённым. Саньминь остолбенел, как будто не понял. На губах повис кусочек печени, как будто он откусил кончик языка. В ресторанчике стало тихо, несколько человек обернулись в их сторону. Чжан Даминю стало не по себе, он приглушил голос, уставившись в другую сторону.

— Саньминь, я должен тебе серьёзно сказать. Такие крики не отвечают общеполитической обстановке и не отвечают нашему статусу. Если бы ты жил в загородном доме за границей… Да чего там за границей, если бы у тебя была маленькая дача в пригороде, то вы с женой могли бы кричать, сколько захочется. Хоть орите, сложив руки рупором, ничего страшного. Весело, удобно, и горло чешется поорать! Однако когда семь-восемь человек ютятся в полуразвалившемся домишке, мне кажется, мы должны соблюдать осторожность. Мы с женой люди опытные. Что вы собираетесь делать?

Взгляд Чжан Даминя следовал за мухой, которая летала и наконец как будто неохотно приземлилась на лицо Саньминя. Его лицо приобрело фиолетовый оттенок, губы тоже стали фиолетовыми, как будто ему не хватало кислорода. Он закрыл рот и нахмурил брови, будто от зубной боли, взял палочками кусочек почек, посмотрел на него и положил обратно.

— Брат, ты не волнуйся. Я ещё не волнуюсь. Ты же знаешь о нашей ситуации. Каждый день перед сном мы даём друг другу наставления: потише, потише, ни в коем случае ни звука, ты ведь знаешь? Я лежу там, будто на куске доуфу, словно на голове и на заднице по чашке воды, и шевельнёшься, как вода прольётся. Думаешь, нам легко? Мы осторожны дальше некуда. Но мы же не деревяшки, не можем сдержать стоны, разве нельзя?

— Это называется стоны? Ну вы и горазды стонать!

— Брат, не волнуйся так!

— Значит, вам стонать можно, а мне волноваться — нет? Вы строите своё счастье на горе других людей, и ещё запрещаете мне волноваться? Мы тоже люди, мы тоже не деревяшки, и уши у нас имеются, мы и хотели бы не волноваться, но как тут получится? А ведь нам разрешают! Девушка, ещё порцию жареных почек, и не мойте их, чем грязнее, тем лучше!

— Брат, я не буду есть, мне хватит.

— Я буду есть! Мои почки ещё не укрепились!

Саньминь ничего не говорил, лишь, закрыв руками лоб, вздыхал. Чжан Даминь ел и горячился. Горячился и подсчитывал, сколько денег потратил. Считал и всё больше жалел. Жалел и ещё больше горячился. Руки у него задрожали, а затем и подбородок, и палочки никак не могли удержать еду.

На обратном пути Чжан Даминя тошнило, но безрезультатно.

Вернувшись, он тут же лёг в постель, всё ворочался и никак не мог уснуть. Он всё бормотал что-то неразборчивое. Ли Юньфан толкнула его и спросила, в чём дело. Он же полностью её игнорировал, продолжая ворчать. Когда луна была уже высоко, он растолкал Ли Юньфан и долго не мог ничего сказать. Луна освещала его лицо, которое отражало такую боль, будто из него все внутренности вынули.

— Что с тобой?

— Юньфан, в деньгах убыток.

— Какой убыток?

— Они взяли с меня денег за лишнюю порцию почек!

— Ты так долго ворочался из-за этих расчётов?

— Как ни посчитаю, всё не сходится. С меня взяли на семь юаней больше!

— Я тебе сама дам семь юаней, спи давай!

Чжан Даминь всё никак не мог заснуть. С северной стороны перегородки было тихо. Слишком тихо. Как будто кто-то что-то замышляет… Он опять растолкал жену, тихонько сказал ей: послушай! Вид у него при этом был таинственный.

— Что слушать-то? Ничего не слышно!

— Вот именно! Юньфан, это значит, что деньги потрачены не напрасно, нет никакого убытка! И душа у меня уже не болит. Да пусть они бы за две лишние порции денег с меня взяли, всё равно я бы не расстроился. Никто не знает, что мы купили за деньги, только мы с тобой понимаем. Семь юаней — это ничего не значит. Юньфан, я правда не расстраиваюсь! Только у меня немного на сердце неспокойно. Здесь, да, здесь… Как будто что-то давит. Не кусочки почек, а огромная свиная почка, вот здесь давит.

Чжан Даминь указал на основание шеи. Ли Юньфан кое-как помассировала ему шею, она знала, что он пьян, знала, что он любит деньги, она и сердилась и смеялась одновременно, ей хотелось его вытолкать из кровати.

— Перестань ворчать без конца, засыпай скорее!

— Сейчас я буду спать. Не напрасно, не напрасно… можно и поспать.

К сожалению, заснуть ему не удалось.

А!

Чжан Даминь поспешно вскочил с кровати, в два прыжка добрался до дворика, на ощупь нашёл мусорное ведро, опустил голову, и его стошнило. Деньги были потрачены впустую. Его тошнило основательно, вытошнило все съеденные почки, а вместе с ними горечь и негодование. Ли Юньфан пришла следом за ним во дворик, погладила его по спине, слушая, как он, несмотря на то, что изо рта неприятно пахнет, безостановочно всё ещё бормочет что-то, будто нашёптывает ведру какие-то бесконечные секреты.

На следующее утро Чжан Даминь взобрался на стену и сидел там неподвижно полчаса. За стеной росло гранатовое дерево, на котором не было гранатов и которое было сплошь покрыто листьями. Стена была увита вьюнком с безвкусными розовыми цветочками. Некоторые цветочки были и на дереве. За деревом был проход, по которому сновали соседи, они поочерёдно задирали головы, разглядывая человека, сидевшего на заборе, никто не мог догадаться, с какой целью он туда залез. Чжан Даминь, обхватив руками плечи, прикрыв сонные глаза, не отрываясь смотрел в какую-то точку, находившуюся внизу впереди. Было ощущение, что он заснул навеки. Если бы к нему пришить два крыла, то он, взмахнув ими, возможно, в полусонном состоянии взлетел бы и улетел на бескрайнюю прекрасную равнину, подобно саранче! В общем, если он не собирался никуда лететь, то чего он застыл на стене в такой странной позе?

Спустя полчаса Чжан Даминь слез со стены, нашёл лопату и начал сносить стену их дворика. Полностью разобрав дверь, он обнаружил, что стена непрочная, толкнул её плечом, полстены с грохотом обрушилось наружу. Пыль покрыла дерево граната, как будто кто-то на небе прицелился и удачно кинул бомбу. Чжан Даминь и впрямь начал летать, он был уже не саранчой, он был бомбардировщиком. И откуда только взялось столько ненависти! Раздался грохот и звон, через пару ударов стена их дома была полностью уничтожена. Все домашние как сговорились, никто не удерживал его, но никто и не помогал. Как будто придерживались какого-то тайного плана. И действительно, как и предполагалось, на шум выскочил старший сын соседа.

— Ты чего это делаешь?

— Стену сношу. Лянцзы, ты что-то хотел?

— А зачем ты стену сносишь?

— Душно, воздух не пропускает.

— Да кто ж так сносит-то?

— Я боялся сносить медленно, так как ты прибежишь помогать. А если сносить быстро, то когда ты прибежишь, всё уже будет закончено, и ты ничем не сможешь помочь. Никаких других мыслей. Лянцзы, я не хочу тебя беспокоить. С таким пустяковым делом я и сам справлюсь! Возвращайся скорее домой отдыхать!

— Кто тут с тобой собирается языком трепать?

— Не хочешь отдыхать, ну тогда помоги собрать битые кирпичи.

— Да что ты всё-таки хочешь сделать-то?

— А, извини, я хочу построить небольшую комнату.

— Дерево срубить хочешь, так? Только сруби, я тут же в суд на тебя подам. Оштрафую на тысячу восемьсот юаней! Даминь, я не шучу, веришь?

— Верю, я тебя боюсь.

— Если боишься, не руби дерево!

— Не буду рубить.

— Если боишься, то не строй комнату в сторону нашего дома!

— Хотя я тебя боюсь, но строить всё равно придётся. От вашего дома не так близко. Дерево я рубить не буду. Оно будет стоять в центре комнаты, высовываясь через крышу. Я всё утро это обдумывал, никому плохо не будет, и тебе тоже не будет плохо. Скорее беги в суд и скажи, что этот хитроумный план, оберегающий дерево, ты сам придумал. Они растрогаются и, может быть, дадут тебе премию в тысячу восемьсот юаней! А мне ни фэня не надо. Мне кажется, мы с тобой одинаково мыслим. Я от имени этого дерева приглашаю тебя на пиво, я…

— Б…дь! Да я тебя замочу!

— Зачем?

— Да замочу и всё, веришь?

— Давай не будем кипятиться, давай сначала выкурим по сигарете!

Чжан Даминь протянул сигарету, но Лянцзы с силой оттолкнул его руку, сигарета упала. Чжан Даминь нагнулся, поднял сигарету, сдул с неё пыль, зажёг и радостно сделал одну затяжку, затем другую. Он дружелюбно улыбался, а про себя думал: сам ты б…дь! Если ты меня не изобьёшь, то будет сложно. Лянцзы был высокий и крупный, он работал литейщиком на сталепрокатном заводе и походил на башню. Когда они стояли рядом, то казалось, что рядом стоят ослик и слон, выглядело это некрасиво. Чжан Даминь немного беспокоился: если он меня побьёт, я вынесу это? А если зубы выбьет? А если нос свернёт? Пока он курил, пришёл к выводу, что даже если он это не сможет вынести, то всё равно вынести придётся. Изобьёт так изобьёт. Ради двуспальной кровати, ради спокойствия страдающих ушей — была не была! Он специально бросил окурок под ноги противнику, поднял глаза, посмотрел на лазурно-голубое небо, подобно герою, наслаждающемуся последними минутами.

Я… Я… Я должен сыграть ва-банк!

— Ты ведь хочешь меня избить? Ну, вот я стою здесь, бей! Бей как угодно, я буду не я, если пророню хоть один стон! Но сначала договоримся. Изобьёшь меня, и покончим на этом. Я повернусь и буду продолжать строить комнату, а ты больше не заикайся об этом. А если заикнёшься, то ты — не человек, а урод!

— Да я тебя сейчас кирпичом забью!

Литейщик всё-таки дошёл до белого каления, он и правда подобрал с земли половину кирпича. Чжан Даминь в душе испугался. Что, если он кирпичом ударит меня по голове? А если ударит, и я останусь идиотом? Взгляд литейщика тихонько скользнул в сторону. Чжан Даминь приободрился и опять, словно герой, поднял голову.

— Бей! Вот моя голова, бей скорее!

— …Я забью тебя до смерти!

— Изобьёшь меня, но комнату мне всё равно строить придётся. К югу от дерева дорожка два метра шириной. Я займу один метр, останется ещё больше метра. Две ноги и даже колёса пройдут. Чем ты недоволен? Дерево это посадил мой отец, помещу его в центре комнаты в память об отце, на каком основании ты тут ещё что-то говоришь?

— Чушь! Моя мать полная, не прикидывайся, что не знаешь!

— А какое отношение это имеет ко мне?

— Чушь! Мать полная, ей будет не пройти!

— Места будет больше одного метра, и твоя мать не пройдёт? Да даже бак бензина пройдёт, а твоя мать не пройдёт? Охват талии твоей матери четыре целых четыре десятых чи,[87] так ведь это охват талии! Если развернуть, то четыре и четыре чи, конечно, не пройдёт. Но если свернуть, то разве не пройдёт? Не надо делить на четыре, подели на два, сможет пройти? Да две твоих матери пройдут! Естественно, одна из них должна будет идти боком… Лянцзы, как тебе кажется, я верно говорю?

Литейщик стоял на развалинах, дрожа всем телом.

— Какой, говоришь, охват талии моей матери?

— Четыре и четыре чи. Так сказала портниха с нашей улицы.

— Ну-ка повтори!

— Разве не четыре и четыре чи? Четыре и шесть?

— Ты, мать твою, ещё смеешь повторять?

— Четыре и восемь чи?

— Мать твою!..

Бац!

Раздался приятный звук удара, не слишком сильный, как будто с задержкой — бац! В голове Чжан Даминя звон отдавался эхом. Он помнил, что пытался увернуться, но не смог, наткнулся на кирпич. Что-то липкое залило один глаз, другим глазом он жалобно осмотрелся и увидел множество рук и ног, осознав, что неизвестно как оказался в лежачем положении. Он и впрямь меня ударил! Как он мог меня ударить? Как будто бил свежий арбуз? Чжан Даминь услышал, как толстая мать Лянцзы кого-то ругает. Ругает не кого-то другого, а собственного сына, что он нелюдь, но ругала как-то по-доброму. Было непонятно, ругает ли она его, имея в виду другого человека. Кровь всё шла. Конец, он перебил мне основные кровеносные сосуды, я умру! Услышав, как кто-то сказал, что надо идти в отделение милиции, Чжан Даминь начал сопротивляться изо всех сил. Когда он раскрыл единственный глаз, показалось, что вкрутили лампочку, он смотрел туда-сюда.

— Кто хочет идти в милицию? Зачем в милицию? Кто пойдёт в милицию, с тем поругаюсь! Кто подаст заявление, будет иметь дело со мной…

Его подняли на руки. Эти руки собирались нести своего героя до приёмного покоя в больнице. Чжан Даминь услышал, как плакала его мать и всхлипывала Ли Юньфан. С высоты, на которую был поднят его взгляд одного залитого кровью глаза и другого — чистого, обратился к ним, Чжан Даминь махнул рукой, подобно революционеру, покидающему родной уезд.

— Ничего страшного! Мам, вынеси кирпичи и сложи их под деревом. Юньфан, принеси цемент из вашего дома, сходи к Сяо Шаню, одолжи две лопатки… Ждите меня! Со мной всё будет в порядке. Не тратьте зря время, подготовьте всё!

Не прошло и двух часов, как он вернулся домой. Голова была огромной, как баскетбольный мяч, полностью замотанная бинтами, лишь впереди был оставлен небольшой кусочек для глаз. Всё остальное было в бинтах, даже шея. В действительности рана была небольшая, врач не хотел накладывать швы, на чём настаивал Чжан Даминь, а врач никак не соглашался. Он не только не хотел накладывать швы, даже бинтами не собирался заматывать, а всего лишь планировал заклеить ранку лейкопластырем. Чжан Даминь требовал забинтовать, врач не соглашался. Чжан Даминь стоял на своём — обязательно надо забинтовать. Врач рассердился и свирепо забинтовал всю голову Чжан Даминя. А если бы Чжан Даминь не ушёл, то его забинтовали бы вообще целиком, включая задницу. Чжан Даминь был рад: войдя во дворик, он обменялся любезностями со всеми, сделав такой вид, будто вот-вот упадёт в обморок.

— Ничего страшного! Всего лишь восемнадцать швов наложили, пустяки. Не надо меня под руки поддерживать. Ничего, если упаду. Разобьюсь, опять восемнадцать швов наложат, кайф! Я с ним смелостью поделюсь, и пусть меня молотом ударит, сто восемь швов наложат, вот это будет настоящий кайф! Осмелится ли он? Ведь я кто? Моя фамилия Чжан, зовут Даминь!

Он головой толкнул дверь дома, где жил Лянцзы, демонстративно подняв белоснежную голову, чем до смерти напугал страшно толстую мать Лянцзы.

— Матушка, а где же Лянцзы?

— Ушёл в ночную смену.

— Вернётся?

— Нет, останется в заводском общежитии.

— Эх, а мне тут как раз не хватает рук смешивать цемент…

— Позвать его обратно?

— Да ладно, не пугайте уж его.

— Насчёт сегодняшнего…

— Матушка, мы всего лишь дурачились, вы разве не поняли?

— Даминь, ты сказал, что моя талия четыре и восемь чи, ведь ты же опозорил меня! Запомни, моя талия не четыре и восемь чи, а всего лишь три и восемь! И больше не надо говорить чушь.

— Вот и прекрасно! Значит, вы точно пролезете!

Так был построен дворец Чжан Даминя. Каркас кровати еле втиснули, а вот сетка кровати никак не влезала из-за гранатового дерева. Чжан Даминь выкурил полпачки сигарет и только тогда придумал способ. Он распилил сетку вдоль, затем в середине каждой половины вырезал полукруг, конструкция напоминала старинные колодки для наказаний преступников. Затем две половинки с треском соединились на каркасе, и шея преступника — то самое гранатовое дерево — оказалась в центре кровати. Чтобы остальное соответствовало это уникальной особенности, Ли Юньфан произвела необходимые изменения в матрасе, простынях и других постельных принадлежностях.

Она ещё и ствол дерева оклеила белой бумагой, чтобы он был одного цвета со стенами. В комнате оставался узкий проход, куда ничего невозможно было поставить. Сейчас там стоял тазик с зелёной редькой, из-за чего в комнате пахло весной. Когда соседи пришли посмотреть, Чжан Даминь стоял на коленях на кровати, вытянув ноги наружу. Его спросили: что это он? Он лишь молчал в ответ. Его опять спросили, чего это он там делает. Чжан Даминь тихонько вздохнул.

— Я дерево поливаю.

Чжан Даминь и его жена, лёжа на кровати, никак не могли заснуть, первый вечер стал праздником. Чжан Даминь лежал с внешней стороны кровати, а Ли Юньфан — с внутренней. Посередине возвышалось дерево. Они разговаривали, смеялись, когда заговорили о происшедшем, Ли Юньфан даже уронила пару слезинок. Они сели, потом легли, опять сели, опять легли, дерево было никак не обойти. Оно в оцепенении стояло между их телами, это было странное зрелище. И забавное. Ли Юньфан, поставив на него свои длинные ноги, пыталась кончиками пальцев нащупать рану Чжан Даминя, но так и не нашла её.

— А где же твои восемнадцать швов?

— Вот и я их пытался найти, где мои восемнадцать швов?

— Ужас! Только бы меня это дерево посреди ночи не напугало.

— Да уж, откроешь глаза, оп, а тут третий! Будь оно мужчиной, где уж мне с ним состязаться!

Так они смеялись до полуночи. Чжан Даминь положил руку на живот Ли Юньфан, он обнаружил, что тот стал ещё более крупным, — здоровяк растёт. Его рука, подобно лодочке под парусом, устремилась к прекрасному низовью реки, плыла, плыла…

А-а-а!

Что такое? Чжан Даминь спросил: Юньфан, у кого ты научилась? У тебя тоже проблемы? Они, обнявшись, беззвучно расхохотались. Чжан Даминь счастливо вздохнул, прикусив мочку уха Ли Юньфан.

— Юньфан, плохому легко научиться!

Они опять зажили счастливой жизнью.

Теперь у них был свой дом, в котором было ещё и дерево. Чжан Даминь и Ли Юньфан чувствовали, что у них всё замечательно, не хватает лишь малости. Будущему ребёнку они уже придумали имя — Чжан Шу,[88] а потом спокойно ждали, когда Чжан Шу в срок выберется наружу и увидит дерево, находящееся за пределами живота. Во время скучного ожидания у Чжан Даминя появился новый повод для беспокойства. Он осознал, что когда два человека зарабатывают деньги и тратят их вдвоём, и когда два человека зарабатывают деньги и тратят их втроём, — это совершенно разные ситуации, абсолютно разные. Он разложил на кровати выписку со срочного депозита, текущую сберегательную книжку, слева положил наличные, а справа — казначейские билеты. Он их перекладывал и так, и сяк, и чем больше он этим занимался, тем труднее ему становилось сдерживать чувства. Пламенная любовь к деньгам нахлынула на него, подступив к самому горлу, лишив возможности говорить. Деньги — это хорошо, это замечательно, прекрасно, вот только их мало. Вот ещё бы чуть-чуть, и было бы вообще превосходно. Хотя если бы было чуть-чуть больше, то всё равно их было бы недостаточно.

Счета у них были раздельные, если сложить их вместе, получалось всего девятьсот восемьдесят юаней, как ни складывай, всё равно получается девятьсот восемьдесят юаней. Столько вещей в мире различаются по половому принципу и могут размножаться, а вот деньги — нет, иначе ситуация была бы иной. Чжан Даминь посмотрел на прекрасный живот Ли Юньфан, он признавал свою ограниченность, понимал, что нет у него других способностей. Однако он тут же успокоил себя тем, что деньги всё-таки тоже отличаются по половому принципу, иначе откуда бы брались проценты? Он хотел посчитать проценты с девятисот восьмидесяти юаней, но никак не получалось, трудно им будет родиться.

Деньги — конечно, прекрасно, но вот если их мало, то это плохо.

До свадьбы у них не было накоплений. Они были такими же, как и большинство детей из бедных семей: заработают немного денег — всё отдают родителям, ничего себе не оставляли. Сколько требовалось, столько и просили у родителей. Чжан Даминь и Ли Юньфан в этом вопросе немного отличались, это были два разных подхода к деньгам. Ли Юньфан была избалована, если ей было нужно, то она просила денег у родителей, просила столько, сколько хотела. А Чжан Даминь, наоборот, совсем не тратил денег! Кроме талончиков на еду, он ничего другого, даже эскимо, себе не покупал. Раз не хотел тратить, то, естественно, и не требовал с родителей, не хотел требовать, и даже если было нужно, всё равно не просил денег. Он дорожил деньгами, эта любовь была у него в крови. Позднее, когда начал работать в ночную смену, не вытерпел и пристрастился к курению. Его отношение к курению было неправильным, он его не ценил, его страсть к курению за чужой счёт была сильнее любви к самим сигаретам. Он курил только сигареты, которые стоили не больше четырёх мао. А когда цены поднялись, он не изменил привычке, долгое время сигареты, которые он курил, стоили не больше одного юаня. Ему было трудно расстаться с деньгами на курение, и тем более он не соглашался тратить их на что-то другое.

После свадьбы они создали собственную финансовую систему. Сначала Ли Юньфан занималась этим, она тоже любила деньги, но любовь её была недостаточно глубока, деньги утекали в неизвестном направлении. Потом Чжан Даминь узурпировал все права, он охватил своей любовью все уголки, и она, словно магнит, монетку за монеткой привлекала деньги. Ситуация совершенно переменилась. Но всего накопили девятьсот восемьдесят юаней, и причина этого не в жестокости жизни, а в том, что зарабатывали они немного. За месяц — меньше ста юаней, сколько лет они получают такую зарплату? Каждый месяц они отдавали тридцать юаней на питание в столовой, по двадцать юаней — родителям, пятнадцать юаней откладывалось на помощь Уминю. На курение уходило меньше пятнадцати юаней. Когда Ли Юньфан забеременела, каждую неделю она ела по куриной ножке, всё вместе не достигало пятнадцати юаней. Помыться стоило один юань, его стрижка — один юань, её стрижка — меньше юаня. Когда Ли Юньфан ездила на осмотр к врачу, приходилось пользоваться не велосипедом, а автобусом, троллейбусом, а потом ещё и метро, сколько на это денег требовалось? Естественно, Чжан Даминь не мог не сопровождать её к врачу. Таким образом, он тоже не мог ехать на велосипеде, сколько денег это стоило? Если не удавалось сесть в автобус, то приходилось ловить такси. А если попадался таксист, который любил деньги ещё больше, чем Чжан Даминь, он начинал ездить кругами, и вот тут наступал конец, деньги утекали как вода, ничего не оставалось.

Девятьсот восемьдесят юаней — это много денег.

Весной следующего года, когда погода была ещё прохладная, Чжан Шу появился на свет в больнице, а потом вернулся домой к тому самому дереву. Он громко и горестно плакал, у него было много претензий к жизни. Он закрывал глаза и не открывал их. Чжан Даминь приподнимал веки Чжан Шу, сначала одно, затем другое.

— Мой малыш — молодец! Он смотрит на меня!

Малыш ещё больше капризничал. Все кошки во дворике подхватывали его крик, пять, шесть, семь, восемь кошек усаживались на подоконнике, заглядывая внутрь комнаты, пытаясь понять, почему этот котёнок не такой, как они, почему так глупо кричит, может быть, хочет съесть мышку?

— И правда гений! Его глаза двигаются!

Если бы глаза не двигались, то это было бы мёртвое дерево.

У Ли Юньфан не было молока. Такое замечательное тело, выпуклости в правильных местах, а вот молока нет.

На душе Чжан Даминя было тоскливо. Ребёнку уже месяц, а это праздник, на который требуется много денег! Он купил пять карасей, пять свиных копыт, сварил их, закормил Ли Юньфан, а молока всё равно не было. Если корова не даёт молока, разве её называют коровой? Чжан Даминь недоумевал, пришлось обратиться к настоящей корове, заказать несколько пакетов обычного молока. Но тут у Чжан Шу начался понос, похожий на горчичное масло. Тут же молоко заменили смесью. И опять не так, теперь понос стал похож на салатную заправку. Чжан Даминь горестно ходил по магазину, он вцепился в кошелёк так, что выступил пот. Ведь это обидно, обидно, что нет денег. Скрепя сердце он купил очень дорогую американскую смесь. Когда он внёс её в дом, вид у него был такой, что ему вот-вот станет плохо.

— Вот! Не надо больше поноса!

Складывалось впечатление, что он хоронит родителей, несёт урну с их прахом. Чжан Шу постарался, совесть в нём проснулась, он не довёл отца до самоубийства. Он съел эту смесь, и всё пришло в норму. Понос прекратился, кал стал жёлтым, ярким, мягким, вязким. Знающие люди сказали, что это самый лучший, самый нормальный кал, позвольте выразить вам искренние поздравления.

— Мой сын — гений! Даже умеет какать по-человечески!

Чжан Даминь собирался рассмеяться, но, сжав кошелёк, понял, что смеяться не стоит, а надо плакать. От китайской смеси — понос, от американской — нет, ну что за желудок такой! За два дня ребёнок съел полбанки, за пять дней — целую банку смеси, за девять дней — две банки, что за живот! Преклоняется перед иностранным, ест банку за банкой, а если вдруг поставки прекратятся, то и своего китайского отца съест.

Чжан Даминь стоял на коленях на полу и подсчитывал: деньги бесконечно будут уходить американской молочной компании, лучше уж один раз их потратить на свою молочную корову. Молочная корова была всем хороша, проблема только в одной детали: одна мышца не работает. Он опять купил пять карасей, пять свиных копыт, потушил их, покормил Юньфан, её груди стали похожи на огромные белые шары, а молока всё не было. Он сердито принёс домой черепаху, швырнул её на колоду для рубки мяса. Поднял нож и начал рубить, рубил до тех пор, пока не разрубил на множество кусочков. Потом продолжил рубить. Тюк-тюк-тюк. Он уже рубил колоду, которую разрубить было невозможно. Ли Юньфан увидела это и поняла — черепаха была очень дорогой.

Мать сказала: колода мне ещё нужна!

Эрминь тоже была потрясена.

— У твоей жены нет молока, что ты злость на черепахе вымещаешь? Она тебя трогала? Задевала? Зачем ты её так изрубил на мелкие кусочки?

— Знаешь, сколько стоит цзинь?

— Сколько бы ни стоил, ты что, не слышал, что у черепахи едят только мясо?

— А я и панцирь съем!

— И что тут за экономия?

— Жаль, у неё нет шерсти, а то бы я и шерсть съел!

— Люди понимающие знают, что ты рубишь черепаху, а вот не понимающие решат, что ты жену свою рубишь. Ведь у неё всего лишь нет молока. Ты зарубил черепаху, так и она молока не даст. Черепаха это черепаха. Завтра я племяннику куплю американскую смесь, да, дороговато, но кто ж виноват, что ему, бедняге, досталась безмолочная.

— Эрминь, не выступай!

Ли Юньфан, лёжа на кровати, думала: да, с этой семьёй нелегко сладить.

Чжан Даминь перестал рубить, он собрался с силами. Мать сказала: хватит рубить, ты уже и колоду всю в щепки порубил. Эрминь скрылась в комнате, но продолжала говорить, всё ворчала и ворчала без умолку.

— Вот-вот! Целый день — рыба, рыба, сколько карася она съела? Ты нашей матери покупал рыбу? Мать полгода рыбы не ела! А теперь черепаха! Она теперь царица! Раз ты такой внимательный, то, покупая вкусные вещи, подумай о матери, она важнее всех! Это я выступаю? Я просто не могу на такое смотреть!

Чжан Даминь лишился дара речи. Он посмотрел на нож, ему хотелось поднять его и полоснуть себя по загривку. В голове помутилось, и он опять начал говорить бред.

— У матери молока нет!

— Но ведь это же мама!

— Я в прошлом месяце покупал рыбу.

— Это была не рыба!

— Рыба! Рыба-сабля!

— Да, чуть шире ремешка для часов!

— Так это и есть рыба-сабля!

— А ещё она воняла!

— Не наговаривай! У меня денег мало!

— А на черепаху хватило!

— Эрминь, ты издеваешься!

— Это твоя жена издевается!

Мать сказала: а ну, оба заткнитесь!

Чжан Даминь и его сестра Эрминь и не собирались затыкаться. Чжан Даминь заметил, что сестра становится всё более странной. Он разгорячился. Он знал, что нужно сказать.

— Эрминь, ты ведь завидуешь Юньфан. Ты с детства её ненавидишь, до сих пор ненавидишь. Ненавидишь так, что у тебя клыки выступают. В детстве Юньфан называли красавицей, а тебя уродиной, ты плакала из-за этого. А чего плакать? От слёз верхние веки распухли, и эта припухлость до сих пор не спала. Да, у неё ноги длиннее, а у тебя короче, ну что? Длинные, короткие… всё равно на работу все на велосипедах ездим? Она ездит на велосипеде номер двадцать восемь, а тебе двадцать шесть великоват, ездишь на двадцать четвёртом, были бы ноги ещё короче, ездила бы на двадцать втором, ну и что? У тебя рот побольше, у неё поменьше, и что такого страшного? У неё рот маленький, есть трудно. На меня рассердится, хочет укусить, а рот как следует не открыть. Не то что ты! Можешь мою голову заглотить разом. Это она должна завидовать тебе, так ведь? У тебя волосы светлее, чем у неё, меньше, чем у неё. Были бы ещё более светлыми и редкими, всё равно никто не назвал бы тебя облезлым веником…

Мать сказала: заткни свой грязный рот!

Эрминь бросилась на кровать и зарыдала в голос.

Чжан Даминь, слушая её плач, как будто вернулся в детство, в давно минувшие, беспечные, славные годы.

— Эрминь, будешь ещё издеваться?

— Так тебе и надо! Нет молока у жены — так и надо!

— Эрминь, так смесь-то ты купишь?

— Нет денег — сам заслужил! Это воздаяние!

— Эрминь, ты не покупай смесь. Если ты посмеешь купить, мы не посмеем её использовать. Я боюсь, что ты в неё подмешаешь крысиный яд!

Эрминь зарыдала ещё более горько. Мать сказала: сын, ты — негодяй, говоришь то, что ни в какие ворота не лезет! Чжан Даминь повесил голову, держа в руках нож, уставился на мелко нарубленную черепаху. Дыхание его стало более грубым, взволнованным, как будто он собирался прямо перед матерью перерезать себе горло или вспороть живот, чтоб выразить свои чувства. И пусть мать сама увидит его беззаветно преданное сердце и нежную любовь.

— Мама, в холодильнике ещё остался кусок карася. Ты хочешь, чтобы я его пожарил в сое или сварил на пару, а может быть, приготовить в кисло-сладком соусе? Я для тебя сделаю.

Мать ответила: если бы у меня было молоко, вы бы его использовали?

Глаза Чжан Даминя наполнились слезами, он не произнёс ни слова. Он принёс Ли Юньфан приготовленную черепаху. Юньфан долго не осмеливалась попробовать. Блюдо было красного цвета, густое, похожее на джем из боярышника или клубники. Оно источало неприятный запах, к которому примешивался сладковатый, свежий аромат колоды для рубки мяса.

— Ешь, это пюре из черепахи, приготовленное по народному рецепту.

— Прости меня, Даминь, правда, прости.

— Не надо передо мной извиняться. Ты оправдайся перед этой черепахой.

— А если и в этот раз не будет молока?

— А как ты думаешь? Попробуем дать Чжан Шу мою грудь пососать?

— Извини меня!

Всю ночь они молчали. Утром Чжан Даминь был разбужен плачем. Он перевернулся и встал, поняв, что плачет не только ребёнок, но и его мама. Ли Юньфан проникновенно посмотрела на него, потом картинно надавила рукой на грудь: раз, и струя молока выстрелила в дерево. Ещё надавила, раз, раз, две белоснежные струи попали в дерево. Комната заполнилась густым ароматом грудного молока. Чжан Даминь крепко обнял Юньфан, ему стало неудобно, хотел отстраниться, но не нашёл в себе сил. Тогда он положил свою руку, раз-раз-раз, молоко залило ему всё лицо. Сначала у него мелькнула мысль тоже заплакать, но теперь мысли разбежались, и он уже не понимал, есть ли на мокром лице его слёзы.

— Твоя система была засорена слишком долго!

— Даминь, извини меня.

— Не растрачивай всё на дерево, смени объект.

Чжан Шу обхватил губами сосок и начал есть, не роняя ни капли.

— Он и правда гений! Я его даже не учил, а он сам понял, как это делать!

— Даминь, я хочу съесть куриные ножки.

— Ты знаешь, сколько у меня денег осталось?

— Сколько?

— Четыре юаня. На куриные лапки, может и хватит.

— Ну тогда купи куриные лапки — «когти феникса»!

— Да они тоже дорогие! Юньфан, ты будешь есть куриные головы?

— На них ворсинки!

— Я тебе куплю две куриные шеи, хорошо?

— Не надо, я подумала, аппетита нет.

— И у меня. У меня аж мурашки по коже.

— Я сейчас уже не хочу есть куриные ножки.

— Поддерживаю. Если хочешь, потом поешь.

Они лежали голова к голове, целовались, вздыхали, опять целовались, продолжали вздыхать — это была усталость после счастливого момента. Чжан Даминь всё никак не мог успокоиться. Он был взволнован влажными сосками Ли Юньфан, но поставлен в тупик её желанием съесть куриные ножки. Самому ему есть не хотелось. Сейчас пусть Чжан Шу ест. Наконец-то грудное молоко жены победило американскую смесь. Нет, не так! Это китайская черепаха, черепаха, превратившаяся в пюре, нанесла сокрушительный удар по американскому молочному тресту! Пусть больше и не рассчитывают высасывать деньги из кармана Чжан Даминя. Слава богу, у жены получилось!

У нас самих есть молоко!

Они целовались, целовались так, что заболели дёсны.

— Я не хочу куриные ножки.

— Мурашки прошли.

— Даминь, я хочу…

— Ты хочешь выпить воды?

— Я…

— Я уже давно тебе остудил.

— Хорошо! Давай тогда стакан воды.

— …как вкусно!

Чжан Даминь сначала сам сделал два глотка, потом передал стакан Юньфан. Он верил, что у неё такие же чувства, как и у него. Он с наслаждением закрыл глаза, слушая, как булькает вода в горле жены. Он подумал: чего бы ей ещё хотелось, кроме бесплатной воды? Что ещё нужно этой семье, в которой ребёнок хочет есть материнское молоко, его мать — куриные ножки, а отец собирается облизать тарелку с остатками черепахового пюре?

В тот день, когда Чжан Шу исполнился месяц, Чжан Даминь приготовил блюдо в сое, пригласил всю семью на лапшу, сделанную вручную. Когда была съедена половина, Чжан Даминь палочками толкнул Чжан Саньминя: мне надо с тобой поговорить. Чжан Саньминь рассмеялся: как кстати! Я тоже хочу с тобой поговорить. Они уединились на кухне. Каждый пытался дать другому возможность говорить первым: давай ты, нет, ты, нет, ты. Ну, раз я, то я скажу. Чжан Даминь приблизился к Чжан Саньминю и заговорил тихим голосом, он был похож на огромного комара, собирающегося укусить Саньминя за ухо. Он сказал: ты можешь одолжить мне двести юаней? Чжан Саньминь замер с полным ртом лапши, будто несколько глистов вылезли из щели между зубами. Чжан Даминь поспешно начал выкручиваться: ладно, ладно, будем считать, что я ничего не говорил, теперь твоя очередь. Чжан Саньминь втянул в рот глистов, с трудом закрыл рот, как будто боялся, что они опять вылезут наружу. Только через некоторое время он смог произнести несколько слов: нам приглянулся один музыкальный центр, а денег не хватает, я хотел у тебя занять триста юаней. Чжан Даминь махнул рукой: ладно, ладно, будем считать, что мы ничего не говорили. Ты испортил воздух, я испортил воздух, подул ветер, и всё, нет запаха.

Вернувшись в комнату, они продолжили есть лапшу. Чжан Даминь увидел, что Эрминь вышла на кухню, чтоб положить себе добавки, и, притворившись, что ему тоже нужна добавка, на цыпочках последовал за ней к плите. На лице застыла льстивая улыбка. Чжан Эрминь, действительно, становилась всё более странной. Её лицо было густо накрашено, как будто она напудрила его тремя слоями крахмала. Брови её были грубыми, густыми и чёрными, будто две волосатые гусеницы, которые вставали домиком, если она упрямилась. Чжан Даминь тихонько рассмеялся: Эрминь, я хочу с тобой обсудить кое-что. Только он сказал, как тут же пожалел об этом. Так не пойдёт! Слишком прямо! Надо выкрутиться и спасти положение!

— Эрминь, твой макияж становится всё более грамотным.

— Денег нет! И если были бы, тебе не дала бы!

Чжан Эрминь внезапно открыла рот, будто хотела съесть его целиком или по меньшей мере откусить голову. Чжан Даминь был полностью раздавлен, он понял, что юани закрыли ему оба глаза, он опять неверно оценил обстановку. Верно говорят, родная кровь не водица. Однако вкусная еда, приготовленная в соевом соусе, гуще крови. Для своей выгоды и кровь в еду подмешать можно! Верно говорят: человек говорит по-людски. Однако говорит хорошие слова или плохие, рот человека может выпускать газы, да почище настоящей задницы! Слова могут сшибать с ног так, что долго не поднимешься, не сможешь выплакаться и понять не сможешь, что это было! Чжан Даминь мысленно упал в обморок, но тут же поднялся, отряхнулся, вытер брызги слюны с лица и продолжил нащупывать путь вперёд в соответствии со своими мыслями.

— Эрминь, я хотел не деньги обсудить, а твоего избранника. Услышав, что тебе на вашем мясоперерабатывающем заводе понравился один временный рабочий, мы все забеспокоились о тебе. Говорят, что этот рабочий прописан в деревне или где-то в шаньсийской деревне. Мы ещё больше забеспокоились. Мы все знаем, что у тебя было много неудач в любви. И не просто много, а тебе попадались исключительно мужчины, не ценившие тебя. А среди них были и вовсе жестокие. Но это не твоя вина! К тому же это не вредит твоему образу! Ты — это ты. Тебя по-прежнему зовут Чжан Эрминь. Ты такая же, как раньше — простая, добрая, сильная… немногословная, говоришь мало, зато по сути. Ты не любишь смеяться, ты смеёшься в душе, и это видно. Любишь плакать, поплачешь и перестанешь, после слёз становишься ещё более толковой. У тебя столько достоинств, почему же ты так в себе не уверена? Подумай хорошенько, ты все свои достоинства хочешь отдать человеку с нормальной пропиской или ревнивцу из какой-то Шаньси? Будь я на твоём месте, я бы открыл свой большой рот и сказал ему: не приближайся, держись от меня подальше! Эрминь, не дай себя одурачить. Редька утром на рынке стоит три мао за цзинь, в полдень она уже два мао, а как стемнеет — один мао. Если в это время придёт человек и попросит продать за пять фэней, ты не вытерпишь, сердце смягчится, и, возможно, продашь. И продешевишь! Эрминь, нам всем грустно. Мы не из-за себя печалимся. Из этих пяти фэней нет ни одного, принадлежащего нам. Если захочешь подарить, мы ничего поделать не сможем. Нам просто кажется, что нельзя так рано падать духом. Цена высоковата — не помеха, с утра до вечера продаёшь, ну посиди ещё пару часов. Не можешь, мы тебе поможем. А то тебя погладили пару раз по заднице, ты и собралась с ним уезжать. Ты слишком не уверена в себе! Посмотри на меня. Я ждал почти до полуночи, не уходил, и что? Ли Юньфан сама забралась на мои весы. Ты подожди, возможно, дождёшься кого-нибудь достойного. Эрминь, я об этом хотел поговорить, а не о деньгах. А ещё у тебя есть одно достоинство, забыл о нём упомянуть. Ты любишь копить деньги. Никто не знает, сколько ты уже накопила. Ты копи потихоньку, мы и не хотим знать, ведь деньги-то не наши. Однако я должен предупредить тебя: ни в коем случае не говори этому шаньсийцу, где твоя сберкнижка! И не носи её с собой, а то он будет тебя щупать и уведёт сберкнижку, вот это будет трагично. Чем он её украдёт, уж лучше сама потрать или одолжи кому-нибудь, а ещё лучше одолжи…

Глаза Чжан Эрминь были полны слёз, она истыкала всю лапшу.

— Чжан Даминь, спасибо тебе…

Её тихий голос вдруг повысился на октаву.

— Чжан Даминь, будь у меня деньги, я бы тебе их не одолжила!

Помолчала и опять повысила голос на одну октаву.

— Чжан Даминь, если я выйду замуж за шаньсийскую обезьяну, тебя разве это касается? А мне нравится! Я скормлю свою сберкнижку шаньсийскому крикливому ослу, чтоб только тебя позлить, Чжан Даминь!

Мать сказала: ну что опять? Опять сцепились?

Чжан Даминь ответил: да ничего, ничего, бутылку уксуса в еду уронили.

В жизни Чжан Шу празднование первого месяца жизни могло быть только один раз, изначально планировалось, что это будет жизнеутверждающий ужин победы и объединения, а в результате он превратился в печальный ужин поражения и разлада. Лапша грузом легла на сердце Чжан Даминя, засела подобно железному шесту, и это ощущение не проходило полмесяца. Он на своём заводе по производству термосов подал прошение на получение субсидии. Субсидии делились на три разряда: по пятьдесят юаней, по сорок и по тридцать юаней. Прошений было много, даже больше, чем на вступление в партию. Чжан Даминь боялся неудачи, поэтому не стал подавать прошение на пятьдесят юаней, попросил сорок юаней. Сначала все заявления прошли отбор в бригаде, затем в участке, а после отбора на уровне цеха осталось лишь два заявления. Чжан Даминь и тот, другой проситель, отправились в профсоюз рассказывать каждый о своей ситуации. По пути у Чжан Даминя возникла галлюцинация, будто он нашёл кошелёк. Кошелёк был тощий, и он решил, что там нет ничего. Однако, открыв, обнаружил там сорок юаней, четыре бумажки по десять юаней. Он оглянулся по сторонам, нет ли кого поблизости, и тайком положил кошелёк в карман, на душе было радостно. Когда он сидел на стуле в профсоюзе, лицо его было красное. Тот, другой человек, рассказывал, что у его отца гемиплегия — односторонний паралич, у матери — катаракта, у тёти — диабет, тёщу сбила машина. У жены — проблемы с сердцем, старший сын страдает гиперактивностью, у младшего — пониженный гемоглобин, а ещё недостаток кальция, всю ночь судороги… Чжан Даминь встал, повернулся и вышел. Глава профсоюза позвал его: сейчас твоя очередь, ты это куда пошёл? Он ответил: кому хотите, тому и давайте, я кошелёк потерял, надо его найти!

Через какое-то время Ли Юньфан начала замечать в доме запах краски. Поначалу она не обращала на него внимания, но запах становился всё сильнее, даже проснувшись ночью, она ощущала, что он режет глаза и ударяет в нос. Она прислоняла лицо к стене, к простыням, нюхала, нюхала, пока не дошла до волос Чжан Даминя. Юньфан растолкала мужа, пытаясь заставить его признаться. Он, однако, ни в чём не сознавался. Тогда она ущипнула его, чтоб он сказал, но он молчал. Тогда она двумя коготками зажала малюсенький кусочек его кожи и начала потихоньку выкручивать. Он вскричал:

— Ой! Пощадите! Я скажу, я всё скажу! Продавщица из магазина, торгующего лаками и красками, влюбилась в меня, она всё время трогает мои волосы, другие места, не веришь — понюхай, запах даже в задницу впитался! Ой! Ли Юньфан, защиплешь меня до смерти, зачем ты мне тогда нужна! Если можешь, выдери волоски на руке, это всё ерунда! Чжан Шу, Чжан Шу, проснись! Скорей ухватись ртом за грудь своей матери! Скорей! Не выпускай, сын! Давай, ты одну, я — другую, и не отнимай у меня! Ой! Ты мне мстишь! Твоя мать сейчас меня до смерти защиплет, все сосуды пережмёт, все соки выжмет…

Устав валять дурака, муж с женой спокойно улеглись, ни один не говорил ни слова. Ли Юньфан гладила место, которое только что щипала, Чжан Даминь сделал глубокий вдох, будто проглотил перцу.

— Юньфан, я перевёлся в лакокрасочный цех.

Ни звука.

— Там доплата за вахты, каждый месяц дополнительно платят по тридцать четыре юаня.

Опять ни звука.

— Все говорят, это вредно. На первый взгляд, не так уж и вредно. В лакокрасочном цеху все рабочие — из деревни, крепкие, как ослы, какой тут вред? И я не боюсь! С ними всё в порядке, что со мной может случиться? Если кто скажет, что я болен, так это он сам болен! Я не болен. Я просто денег хочу больше заработать. Если зарабатывание денег тоже считать болезнью, то я готов целыми днями болеть, лишь бы не помереть, а так — могу всю жизнь этим болеть! Юньфан, это же тридцать четыре юаня! Это прожиточный минимум на одного человека, куриные ножки, разве не здорово! Ну и что, что краской пахнет? За несколько дней принюхаешься и перестанешь замечать. Когда я только перевёлся, у меня всё время кружилась голова, а через неделю перестала. Краска иногда пахнет яблоками, иногда каштанами, когда привыкнешь, уже и обойтись без этих запахов не сможешь, и голова будет кружиться уже от их отсутствия. Юньфан, не удерживай меня. Я хочу заработать денег, даже тигр меня не остановит. Я и есть тигр, я — тигр, который кладёт жизнь на зарабатывание денег. Кто меня остановит, того я съем! Если ты меня будешь удерживать, я буду каждый день по два раза в обморок падать, упаду на улице и не встану, и ты как миленькая меня сама в лакокрасочный цех отнесёшь. Юньфан, как я сказал, так и сделаю, веришь?

— Я тебя в крематорий отнесу!!!

Юньфан засмеялась, затем всхлипнула и заплакала.

— Завтра попробую помыть голову стиральным порошком, если и тогда запах останется, значит, ничего не сделать. Говорят, можно попробовать содой. Как ты думаешь? Помнишь, сода для варки кукурузных лепёшек. Юньфан, я разве ошибаюсь? Я же помню, что сода используется при закваске теста, а не для мытья волос. Но не помешает попробовать. Перед работой на голову посыпать немного, а после работы смыть водой. Если запаха не будет — это самое лучшее, а если и будет, то уже не такой сильный, как раньше. Возможно, вся голова будет пахнуть кукурузными лепёшками. Юньфан, ты ведь любишь кукурузные лепёшки? Я…

Юньфан заснула. Чжан Даминь одной рукой обхватил её, а другой — Чжан Шу и погрузился в бесконечный лакокрасочный аромат. Он сладко закрыл глаза, и ему пригрезилось, как он, пахнущий содой, шагает с гордо поднятой головой по пути зарабатывания денег и вдруг находит кошелёк. Пересчитывает, а там тридцать четыре юаня. Кошелёк он присваивает, даже не краснея, и продолжает шагать с гордо поднятой головой. Начиная с этого времени они снова зажили счастливой жизнью. Они использовали много мыла, много стирального порошка и ещё соды. Но какая в том польза? Что может сдержать поступь счастья? И никто не мог удержать Чжан Даминя от раскрашивания разноцветными красками их счастливой жизни.

У их счастливой жизни был аромат лакокрасочных материалов.

В тот год, когда Чжан Шу исполнился год, Чжан Эрминь вышла замуж. Никто из семьи не одобрял этот брак, она собрала вещи, холодно оглядела каждого из родственников и спокойно ушла. Уехала и редко возвращалась. Сначала они с шаньсийцем поехали в Шаньси, поженились в местечке под названием Хосянь. Что это за Хосянь, никто никогда не слышал, может быть, это место, где в каждый приём пищи подают миску с уксусом? Позднее шаньсиец в Шуньи взял в аренду свиноферму, Эрминь уволилась с работы и вместе с мужем занялась выращиванием свиней. Говорили, что они разбогатели, разбогатели, но никаких связей с семьёй не поддерживали. Чжан Даминь всё думал: если она когда-нибудь вернётся домой, погоняя толстую свинью, я её вместе с этой свиньёй выгоню! Однако сестра не появлялась, это говорило о том, что она и правда разбогатела. Нет, ерунда это, всего лишь слухи, не более того. Мы ещё не разбогатели, почему же она разбогатела? Ну, точно, слухи.

Когда Чжан Шу исполнилось два, Чжан Сыминь окончила школу для медсестёр, и практика тоже подошла к концу. Её распределили в отделение акушерства и гинекологии больницы номер девять, где она начала работать акушеркой. Она по-прежнему жила дома, дома завтракала и ужинала, а на обед брала с собой коробочку с едой. У коробочки был слабый запах лизола, от неё самой и её кровати также исходил этот запах. Чжан Сыминь тоже становилась всё более странной. Она была не такой, как Чжан Эрминь, не пудрилась, не подрисовывала брови, не красила губы. Но она не разрешала никому сидеть на её кровати, не позволяла трогать её одеяло. Если кто-то сидел или трогал, то она огорчалась. То, что ей неприятно, никто не смог бы разглядеть, так как лицо её оставалось таким же спокойным, она просто замолкала. И не то чтобы совсем замолкала, просто сама не начинала разговор, она была вежлива со всеми, её неудовольствие было скрытым. Однажды Чжан Даминь стоял, перегородив вход, думал о чём-то своём и забыл пропустить Сыминь. Она так и стояла рядом тихонько, ничего не говоря, примерно минуту. Чжан Даминь очнулся, поспешно пропустил её, она рассмеялась, боком протиснулась внутрь и опять-таки ничего не сказала. Чжан Даминь удивился: чем это он обидел её? А потом только узнал, что дело было в полотенце для вытирания лица, которым он воспользовался. Чжан Даминь, сокрушённо вздыхая, сказал Ли Юньфан: Она такая же, как и ты, только ещё хуже! Ли Юньфан, вытянув указательный палец в его сторону, ответила: это называется — помешательство на чистоте. Горестный вздох Чжан Даминя превратился в горестный вопль: в нашей бедной семье такой человек??!! Помешательство… помешательство на чистоте??!! Всё равно как если бы из канализации выскочил белоснежный шарик нафталина!

С этого времени и Чжан Даминь стал более чистоплотным, исключительно осторожным. Кроме помешательства на чистоте, Чжан Сыминь также была помешана на работе, она изучала всё, связанное со специальностью. Она была малообщительной, не гналась за развлечениями, всё время читала книги по акушерству… В тот год Чжан Сыминь получила звание передовика труда, и в последующие годы тоже.

Когда Чжан Шу было три года, пришло письмо от Чжан Уминя из Северо-Западного сельскохозяйственного университета. Письмо было короткое, каждый иероглиф размером с финик. В начале говорилось, что он по-прежнему не приедет на летние каникулы и что ему надо постичь жизнь народа. Мать спросила: что значит — постичь жизнь народа? Чжан Даминь ответил: я тоже не знаю, наверное, будет ездить по деревням, глазеть. Мать вздохнула: он не хочет меня видеть? В середине письма он говорил о том, что сейчас участвует в дополнительных выборах заместителя председателя студсовета, через полгода будет бороться за место председателя. Мать обрадовалась и спросила: насколько почётно быть председателем? Чжан Даминь ответил: да не слишком, эта должность похожа на должность председателя уличного комитета. Мать скривила рот, перестав радоваться. В конце письма он написал: «Собираюсь поступать в аспирантуру, мне нужно много книг, книги — море знаний, моя насущная потребность — свободно плавать в этом море». Потом направленность письма повернулась, последней фразой вдруг оказалось следующее: «Слышал, что у вас зарплата выросла в два раза, пожалуйста, присылайте мне теперь каждый месяц по тридцать юаней, обязательно!» Мать подумала и сказала: я дам десять юаней, остальное — на вас. Чжан Даминь сказал: я тоже дам десять юаней, остальное — на Саньмине. Чжан Саньминь ответил: я не дам десять юаней, я коплю деньги на мотоцикл, уже год питаюсь в столовой только овощами. Чжан Сыминь сказала: я дам. Мать вздохнула: да сколько ты зарабатываешь-то? Передовик труда улыбнулась: я одна не много трачу. И опять улыбнулась: я сама заплачу тридцать юаней, будем считать, что он за меня будет учиться в аспирантуре. Чжан Даминь загрустил, с детства он очень любил эту сестру, а сейчас — ещё больше. Мать спросила: что значит «свободно плавать», что-то я волнуюсь за Уминя. Чжан Даминь ответил: «свободно плавать» — это значит плавать свободным стилем, по-собачьи, когда работаешь председателем, всё время встречаются бури и волны, приходится учиться плавать по-собачьи!

К концу года председатель прислал победное письмо, предвыборная борьба была успешной, теперь он приступает к конкретной работе в студенческом совете. В этот раз он не упоминал про деньги. Чжан Даминь свободно вздохнул: если только денег просить не будешь, то занимайся любой работой, ответственной за всю партию, всю армию, весь народ, мне нет никакого дела! Мать всё рассказывала соседям, что её сын стал председателем, как будто такая честь, что в семье появился глава уличного комитета, будто это так нелегко, почёт для предков! Какое невежество.

Когда Чжан Шу исполнилось четыре, жене Чжан Саньминя Мао Сяоша неизвестно что втемяшилось в голову, она начала беспрестанно менять работу. Сначала из универсама перешла в отдел лёгкой промышленности, затем из отдела лёгкой промышленности перескочила в дом культуры, наконец из дома культуры в мгновение ока перешла в какую-то туристическую фирму. Чжан Саньминь в ответ на подозрительные взгляды близких показывал большой палец и говорил:

— У моей жены есть будущее!

Вскоре они сняли квартиру, в которой была комната и гостиная. В день переезда Чжан Саньминь был страшно горд, даже большие пальцы ног торчали: у моей жены есть будущее! Чжан Даминь про себя подумал: только и знает, как скакать из фирмы в фирму, нет, чтобы на одном месте добросовестно трудиться, будущее — это птичье будущее.

Однажды во второй половине дня Чжан Даминь как раз распылял краску, как вдруг услышал, что его кто-то ищет. Он поспешно выбежал и сразу увидел Саньминя. Тот выпил немало вина, язык шевелился, а глаза, наоборот, застыли, подобно сумасшедшему он беспрестанно вращал большим пальцем, а потом из глаз полились слёзы. Он сказал: «Брат…» — и не смог продолжить. Он сказал: «Брат…» — и опять не смог продолжить. Чжан Даминь разволновался: кто-то умер? Он потряс Саньминя за плечо, подёргал за правое ухо и, наконец, дал ему пощёчину, бац! Кадык Саньминя дёрнулся, он разразился рыданиями.

— Моя жена…

— Твоя жена — что?

Саньминь продолжал махать большим пальцем.

— Моя жена…

— Твоя жена имеет большое будущее, я знаю.

— Моя жена…

— Я понял, у неё есть будущее.

— …будущее… Шлюха!

— Твоя жена…

— Моя жена — шлюха!

Чжан Саньминь разрыдался на плече у старшего брата. Неизвестно почему, Чжан Даминь почувствовал удовлетворение. Давно уже знал, что это не хорошая птица, а перелётная! Чжан Даминь похлопал Саньминя по спине. Ему вспомнилась сцена, как в детстве Саньминю насыпали песка за шиворот, он прибежал домой и так же плакал. А сейчас он не мог помчаться с Саньминем за обидчиком и насыпать ему тоже песка. Птица, действительно, не хорошая, но это всё-таки птица! Голос заливистый, оперенье прекрасное, быть шлюхой или прекрасной женой, в честь которой поставят мемориальную арку, это её свобода выбора! Чжан Даминь сказал: не плачь, держись, расскажи, всё ведь было хорошо, и как она вдруг стала шлюхой? Чжан Саньминь долго не мог рассказать толком. Общий смысл был таков: у него заболел живот, он отпросился с работы на полдня, открыв дверь квартиры, он увидел, как его жена застёгивает брюки какому-то мужчине, как будто в армии во время тревоги. Чжан Даминь начал его уговаривать: не думай о неприятном, не думай, что ты один такой. Таких птиц много, и есть тенденция к увеличению их количества. Возьми любое жилое здание, если сказать, что через одну клетку будет такая птица — это будет перебор, но через две клетки уж точно, не веришь, давай вместе проверим. Чжан Саньминь и не предполагал, что у него так много соратников, он послушал, что говорит брат, понял, что в этом что-то есть, и понемногу успокоился. Он тихо пробормотал: так и убил бы её. Чжан Даминь сказал: ни в коем случае не убивай её, либо отпусти, пусть летит, куда хочет, либо повыдёргивай ей волосья, скажи, что это из-за её неверности, выдернешь — и дело с концом, пусть знает, кто ты такой! Я предлагаю тебе найти новую. Пусть она не умеет визжать, главное, чтоб обладала высокими моральными качествами, не поддавалась на соблазны, это должна быть по-настоящему хорошая девушка, как моя жена. Чжан Саньминь не дал ему положительного ответа, и когда уходил, беспрестанно вздыхал: давно уже надо было ей волосы повыдёргивать, давно надо было. Вечером, когда Чжан Даминь только вернулся домой, его вызвали к телефону. Чжан Даминь, не поняв, с энтузиазмом спросил: ну как? Выдернул ей волосы?

— Брат, мы помирились.

Чжан Даминь чуть в обморок не упал.

— Брат, не рассказывай матери.

— Да если б можно было руками через телефон достать, взял и убил бы!

— Брат, я простил Сяоша.

— Что за люди!

Чжан Даминь бросил трубку, так разозлился, что перед глазами поплыли звёздочки. Эта птица нагадила прямо в рот Саньминю — шлёп, а он не выплюнул, а проглотил!

Осенью вернулся Чжан Уминь. Он полностью преобразился. Высокий, с крепкими плечами, тонкими чертами лица, он свободно смеялся и разговаривал, голос его гудел, слушать было приятно и даже уютно. Мать, увидев его, расплакалась, обняла и никак не хотела отпускать. Он был тактичен, сразу видно, что много повидал, не боялся чужих слёз, он тихонько сказал:

— Мама, как ты? Ты так намучалась за эти годы!

Чжан Даминь стоял в стороне и думал: ещё один, и откуда только взялся? Во всём — от формы до содержания — как ни посмотри, он не такой, и так его поверни, и сяк, потри, разломи, как ни крути, он не обычный человек, он не принадлежит семье Чжан Даминя. Он не стал поступать в аспирантуру, а сразу был распределён в отдел, подчинённый управлению при министерстве сельского хозяйства. Он быстро там отчитался, быстро вселился в общежитие для сотрудников министерства. Он простодушно предложил провести в дом телефон, иначе очень неудобно, если есть какое-то дело, то никак не известить. Голова Чжан Даминя тут же распухла.

— Мы только ждём, что ты заработаешь на первый взнос за установку телефона!

Чжан Уминь замер, он культурно улыбнулся, не принял вызов. Не зря он стал председателем, умеет следить за словами и выражением лица.

— Не надо нас извещать, если министр захочет повидаться, ты его просто приводи к нам домой, и всё!

— Брат, твоё чувство юмора становится всё сильнее.

— Разве ты не хотел поехать в Синьцзян выращивать люцерну и подсолнухи? Чего же не поехал? Или уже всё вырастил, в Синьцзяне нет места для тебя? В Синьцзяне нет места, езжай в Монголию, зачем ты вернулся в цементный домик, не боишься задохнуться?

— Мои мысли тогда были такими наивными, такими смешными.

— А в аспирантуру почему не стал поступать?

— Все считают, что мне больше подходит путь карьеры.

— Запасись двумя дополнительными страховочными крючками.

— Что?

— Сделаешь два шага, повесишь один. Осторожнее, не упади!

— Сделаю, как сказал мой старший брат.

Когда он уходил на улицу, его башмаки тяжело стучали, как будто настоящий танк выехал в общество. Мать сказала: наш Уминь самый перспективный. — А потом спросила: что значит «путь карьеры», это значит — путь в карьер? Чжан Даминь ответил: ты меня не спрашивай, ты сама видела. На площадке воткнут шест, по звуку гонга толпа обезьян начинает карабкаться, отталкивая друг друга, так вот этот шест и называется «путь карьеры». Наш Уминь перспективный, вот и лезет.

Мать сказала:

— Это лучше, чем работа в лакокрасочном цехе?

— Зачем ты стыдишь меня?

Чжан Даминь в подавленном настроении пошёл к своему гранатовому дереву. Оно не изменилось, только разорвало немного войлок на крыше, и если шёл дождь, по стволу текла вода, полотенца, которым он был обёрнут, не годились, пришлось обернуть ещё покрывальцем сына. Чжан Даминь, глядя на мокрое дерево, почувствовал, что слёзы текут по щекам, и никогда они не остановятся.

Когда Чжан Шу исполнилось пять лет, в семье произошло важное крупное событие. Семья лепила пельмени. Мать, взяв десять юаней, отправилась покупать уксус и чеснок. Чжан Шу, как маленький хвостик, последовал за ней. Сначала они зашли в продуктовый магазин, купили уксус, потом с бутылкой уксуса в руках пошли на рынок. Чеснок уже выбрали, взвесили на весах, хвать — а денег нет. Поспешно они вернулись в магазин.

— Я купила бутылку уксуса, вы мне не дали сдачу.

Там ответили:

— Невозможно, а где же тогда ваш уксус?

Мать бегом вернулась на рынок к лотку с чесноком:

— А где же мой уксус?

А ей говорят:

— Какой уксус? Мы чесноком торгуем, мы не продаём уксус.

Мать вернулась домой с потерянным видом, что-то бормоча про себя, мол, старая стала, деньги потеряла, уксус потеряла. Чжан Даминь сказал:

— Ничего страшного, потеряла так потеряла, а где Чжан Шу?

Мать так и осела на землю.

Чжан Шу не ушёл далеко. Когда Ли Юньфан вся в слезах побежала искать на улицу, обнаружила его гуляющим по рынку, руки сложены за спиной, он осматривал баклажаны, бобы, инспектировал с большим удовольствием! Он не торопясь отчитался окружавшим его людям, что бабушка убежала, её и след простыл. Потом бабушка вернулась, потом опять убежала, и опять и след простыл. Куда же отправилась бабушка? Бабушка одна домой вернулась.

Отсмеявшись, вся семья подумала: ничего страшного. То, что у старушки память плохая, так это ведь не в одночасье случилось, просто ещё одна смешная история. Отпускаете её на улицу, не давайте брать ребёнка, отправляя за покупками, не давайте много денег, когда жарит еду, следите, чтоб не забыла выключить огонь, что ещё? И нельзя её отправлять с внуком в детский сад.

Спустя полмесяца мать бесследно исчезла.

Как раз в тот день домой пришёл Чжан Уминь, мать сказала: ты так любишь баклажаны, я тебе пожарю, пойду куплю баклажаны. Никто её не удерживал, а она ушла и пропала. Поначалу никто не обратил внимания, Чжан Даминь ещё и пошутил: мама купила два баклажана, один потеряла, теперь ищет по всему свету, а чего искать, сама же его и съела!

Когда же подошло время обедать, они вдруг поняли, что что-то случилось. Вечером вся семья собралась в коридоре отделения милиции в ожидании новостей. Чжан Даминь на чём свет стоит ругал Уминя: захотел съесть жареные баклажаны? Без баклажанов никак? Без баклажанов ты в сортир ходить не сможешь? Без баклажанов не поднимешься? Если так хотелось, сам бы и пожарил! А теперь мама пропала, посмотрю, что ты будешь есть! Если мама вернётся, ешь что захочешь! Но если она не вернётся, то я… я сам тебя съем! Я пожарю тебя, идиотский баклажан, съем тебя! Старшие братья заплакали. Студент, интеллигент, бредущий по карьерному пути, товарищ Чжан Уминь не мог вынести такого позора и горя, наконец вскочил.

— Это судьба! Разве можно всё сваливать на меня?

— Если не на тебя, то на кого?

— Нужно проклинать судьбу!

— Если запор, то валишь всё на унитаз! Если бы ты не любил баклажаны, разве судьба сейчас была бы такая? Пока тебя дома не было, судьба матери была прекрасная. Только ты вернулся, везение кончилось, что ты тут ещё говоришь? Чего судьбу проклинать? Я всё наблюдал с самого начала, нужно винить не судьбу, а тебя! Только слышишь слово «баклажан», так сразу слюни пускаешь. Какой ещё путь карьеры, иди скорее официантом в ресторан работать! Тебе не стыдно, нам всем стыдно. Если судьба хотела кому поставить препятствия, то должна была ставить их тебе, тому, кто любит поесть баклажаны, зачем же мать трогать?

— У меня всего лишь одна слабость!

— Одна слабость лишила нас матери! Если бы у тебя были ещё слабости, ты бы всю нашу семью извёл и был бы счастлив!

— Ты не можешь так со мной разговаривать!

— А с кем я могу так разговаривать?

— Я сейчас глава отдела, запрещаю тебе так меня обижать!

— Быстро карабкаешься вверх! Глава… отдела, хорошо, хорошо, глава отдела… у меня тоже только одна слабость, я люблю есть глав отделов! Сейчас тебя зажарю! Съем жареного в соевом соусе начальника отдела! Хочешь стать блюдом? Ничего из себя не представляешь! А ещё глава… глава… глава… отдела! Бакла… бакла… бакла… баклажан! Огромный живой баклажан!

Вышел дежурный милиционер, он был недоволен: «Чего шумите, чего шумите? Не рановато ли наследство делить?» Чжан Даминь схватил милиционера за плечо. Дыхнул на него перегаром, на лице застыла простодушная глупая улыбка.

— Умоляю! Говорите что угодно, только найдите её. Не найдёте — мы не согласны! Народная милиция любит народ, народная милиция найдёт мать! У нас всего одна мать… Наша мать — это ваша мать, вы должны её поскорее найти, а не успеете, так её торговцы людьми встретят и продадут, не будете ли вы виноваты перед народом? Товарищ…

— Ты что, мочу проглотил? Так ты и сто матерей потеряешь!

— У меня только одна мать, с твоей матерью — всего две.

— Что за чушь ты несёшь?!

Милиционер оттолкнул его и тихо сказал Уминю:

— Кто это?

— …мой брат.

— Он обычно плохо относился к матери, сейчас она пропала и он прикидывается невинным?

— …у него такой характер!

— Алкоголик? Пропил все деньги матери, так?

— …у него такой характер!

— А не мог он найти безлюдное место… я имею в виду, мог он вашу мать сам порешить?

— Ну уж нет!

Чжан Уминь покраснел и добавил:

— Он не настолько плохой.

Милиционер посмотрел на глупое лицо Чжан Даминя, покачал головой и вернулся к себе. Новостей не было. Мать, любившая поесть лёд, мать, говорившая кратко, но убедительно, — действительно исчезла! Чжан Даминь нашёл её фотографию, вставил в рамочку, поставил на холодильник. Вся семья собралась за обеденным столом, никто не осмеливался взглянуть на улыбающуюся мать, все смотрели на холодильник. У Чжан Уминя было тяжело на душе, он три раза поклонился холодильнику и вышел.

— Мама, если ещё съем хоть кусочек баклажана, я — не человек.

Чжан Даминь не поверил, «собака так и будет жрать дерьмо», Чжан Уминь так и будет есть жареные баклажаны. В столовой министерства сельского хозяйства только разнесётся запах, первым прибежит не кто иной, как молодой и перспективный глава отдела Чжан. А то, что министр любит жареные баклажаны, — это другой разговор.

Чжан Даминь тоже три раза поклонился матери.

— Мама, ты вот так ушла… Из-за того, что Уминю захотелось поесть жареных баклажанов, ты вот так поспешно покинула нас… Баклажаны можно найти везде, если не найдёшь свежие баклажаны, можно купить сушёные, а вот где нам искать тебя?

Чжан Сыминь сказала: перестань, — и, упав на стол, разразилась рыданиями.

Пять дней спустя по одной из провинциальных магистралей Хэбэя шла утомлённая длительным путешествием старушка. Вся голова была в травинках и опилках, шла она, шатаясь, и грызла баклажан так, будто это яблоко, другой баклажан она несла в авоське. Милиционеры остановили свою машину и спросили: тётушка, куда это вы идёте? Старушка ответила им с сильным пекинским акцентом: мы переехали, я не могу найти свой дом. Сев в милицейскую машину, она тут же начала торопить: скорее, мой сын ждёт, что я ему приготовлю жареные баклажаны!

— Кто ваш сын?

— Мой сын — председатель.

— Какой председатель?

— Настоящий председатель. Он отвечает за всё.

Милиционеры переглянулись.

— …Он — председатель НПКСК?[89]

— Да.

— Как его зовут?

— Пятый сын.

Милиционеры опять переглянулись.

— Где живёт ваша семья?

— Впереди, там, где в комнате растёт гранатовое дерево.

Милиционеры ничего не сказали в ответ.

Утром следующего дня в кабинете директора завода по производству термосов раздался звонок. Из милиции. Сначала спросили, не было ли на заводе взлетевшего котла, потом спросили, не погиб ли кто-нибудь из-за этого котла, и наконец сказали: есть одна пожилая женщина… Старый начальник подскочил — это ведь мать Чжан Даминя! Подобно орлу он бросился в лакокрасочный цех, приземлился за спиной работавшего, словно в тумане, Чжан Даминя.

— Твоя мать не потерялась! Твоя мать в Хэбэе!

Чжан Даминь чуть в бак с краской не упал. Когда мать бережно ввели в дом, она даже свою собственную фотографию не признала. Она открыла холодильник, посмотрела, посмотрела, потом спросила: а что это за девушка? Такая красавица! Диагноз больницы был — прогрессирующее старческое слабоумие второй степени. Говорят, что при третьей степени больные начинают есть свои испражнения. Состояние матери не ухудшалось. Иногда было получше, иногда похуже. Когда было получше, она казалась почти нормальной, когда было похуже, она вела себя хуже самого испорченного ребёнка. Она всё время открывала холодильник, но ничего не брала, просто открывала и смотрела, наклонив голову, думала о чём-то и закрывала холодильник. Через пять минут опять открывала, также ничего не брала, думала-думала, смотрела-смотрела, улыбалась и закрывала дверцу. Чжан Даминя это очень раздражало. Он пошёл в отдел ремонта бытовой техники, чтобы спросить, не могут ли они повесить замок на холодильник. На него посмотрели с подозрением: у вас там очень дорогие продукты хранятся? Он ответил: нет, остатки еды. Тогда на него бросили презрительный взгляд.

— Вы хотите сделать сейф из холодильника?

— Нет, я хочу на электричестве сэкономить.

— На электричестве сэкономить? Не проще ли выдернуть штепсель из розетки?

— Если бы можно было выдернуть, зачем бы я к вам пришёл?

— Откуда я знаю, зачем вы пришли? Может, едите много!

Чжан Даминь рассердился, вернувшись домой, нашёл багажную верёвку и связал холодильник словно преступника. Проблем прибавилось, но и электричество экономилось. Пусть это и не самый лучший метод, но в любом случае дурную привычку матери открывать холодильник вылечили. Вечером никто кроме Чжан Даминя не соглашался спать с ней рядом. Посреди ночи она вставала, начинала всё щупать с непонятной целью.

Забот у Чжан Даминя становилось всё больше.

Когда Чжан Шу исполнилось шесть лет, в семье опять произошло важное событие. Чжан Эрминь из-за того, что не рожает ребёнка, была избита мужем так, что всё лицо было в синяках и ссадинах. И она вернулась домой. Мать её не узнала, всё спрашивала: ты кто? Откуда? Почему всё время здесь сидишь? Характер Эрминь изменился, она разговаривала, не выпрямляя шею. Когда речь зашла о том, что её печалило, из глаз тихонько — кап-кап — полились слёзы. Чжан Даминь вздыхал вместе с ней: ты посмотри на себя, не послушалась меня, во что бы то ни стало хотела выйти замуж за шаньсийскую обезьяну, чтоб обезьяна тебя избивала? Хотела скормить сберкнижку крикливому ослу из Шаньси, собиралась разозлить меня до смерти, я-то не разозлён, а вот осёл брыкнулся так, что лягнул тебя. И что теперь делать?

— Брат, какая горькая моя судьба!

Разве это та самая Чжан Эрминь? Однако на её правой руке сверкало два кольца, на левой — три, на руке висел браслет, на шее — цепочка, вся в гроздьях золота, но пахло от неё по-прежнему. Когда она работала на мясоперерабатывающем заводе, говорили, что это запах кишок, и это ещё вежливо. А сейчас она работает на свиноферме, нечего церемониться, прямо скажем, это была вонь от свинячьего дерьма! Золото тоже всё пропахло этим противным запахом, разве может её судьба быть не горькой? У Чжан Даминя была ещё одна мысль, о которой он никому не рассказывал. Только ночью он сам себе говорил: сколько бы золота ни было, лицо-то всё в синяках, а вот у моей Юньфан ни грамма золота, но лицо у неё не распухшее от побоев! И ещё — золото ли это? Кто может гарантировать, что это золото? Взяли медные побрякушки — и сойдёт, и всё!

И всё.

Приехал шаньсиец. Серый пиджак, огромный браслет, огромная цепь, и тоже всё золотое! Рот раскрыл, а там два золотых зуба! Он выложил сладости и фрукты на стол, вино поставил в холодильник, две упаковки сигарет положил на скамейку, он не знал, куда же ему сесть. Он поклонился пожилой женщине: мама! У него был сильнейший акцент, будто язык связан. Мать не обратила на него внимания, она только серьёзно спросила: ты кто? Откуда? Он совершенно растерялся, то краснел, то бледнел, как ученик младшей школы в кабинете директора. Этот шаньсиец произвёл на Чжан Даминя крайне благоприятное впечатление. Крайне благоприятное впечатление сложилось из-за того, что и его лицо было в синяках и ссадинах, ещё более сильных, чем у Чжан Эрминь. Они и правда стоят друг друга, любят друг друга! Чжан Даминь, увидев, что Эрминь не обращает на шаньсийца внимания, пригласил его в свою комнатку, чтобы разрядить атмосферу, кроме того, он хотел поговорить с ним. Шаньсиец удивлённо посмотрел на дерево и осторожно сел на краешек кровати.

— Как вас зовут?

— Ли Мугоу.

— Какой гоу?

— Гоу — черпак, черпак для мёда, мой отец разводит пчёл.

— Господин Мугоу…[90]

— Называйте меня Гоуцзы, так меня Эрминь называет.

— Гоуцзы… это наша первая встреча. В прошлый раз ты увёз мою сестру, даже не пришёл познакомиться, я не стал ничего делать. В этот раз ты избил мою сестру по голове так, что она вся посинела, стала похожа на солёное утиное яйцо. Я не хочу щадить тебя. Я как старший брат должен как следует покритиковать тебя.

— И заслуженно! Если побьёшь, то и поделом мне!

Впечатление, произведённое шаньсийцем на Чжан Даминя, стало ещё более благоприятным.

— Бедняки-крестьяне любят бить жён, это мы знаем. Однако разве пристало бить жену пролетарию? Ты не спросил, согласны ли мы, пролетарии. Захочется бить людей, пойдёшь на улицу, если кто не понравится, ударить всё равно нельзя, почему же ты, укрывшись дома, бьёшь жену? Если при диктатуре пролетариата тебя избить, ты вынесешь? Больше не бей жену. Если руки будут чесаться, дай себе пару пощёчин. Жалко давать себе пощёчины, шлёпни себя по заднице, и злобу выместишь, и от дурной привычки бить людей избавишься, и последствий никаких, как здорово! Если сдержаться действительно не можешь, стукнись головой о телеграфный столб, прыгни в водохранилище, нахлебайся там воды или возьми палку и запрыгни в загон для свиней, ударь свиноматку, избей её до смерти… Но жену бить не смей! Кто такая жена? Она вместе с тобой работает, помогает тебе с идеями, самое сладкое оставляет тебе, горькое — себе, львиную долю последнего куска тоже отдаёт тебе, а сама ест маленький кусочек, ты думаешь, ей легко? Днём она натрудилась, а вечером ещё надо тебя развлекать. Ты развлёкся и давай бить жену, что же ты за человек после этого? Разве ты вообще человек? Если будешь ещё бить мою младшую сестру, я твой деревянный черпак на части разломаю! Я поеду в Шаньси в Хосянь, раскопаю могилы твоих предков!

Взгляд шаньсийца был полон раскаяния.

— Я заслужил, я заслужил! Ты так хорошо говоришь! Истинную правду говоришь, я всё понимаю! Я так раскаиваюсь, я виноват перед Эрминь, она замечательная жена! Брат, ты не знаешь… то, как я её побил, не может сравниться… Не может сравниться с её свирепостью!

— Моя сестра била тебя?

— Не скажу. Стыдно!

— Если женщина бьёт мужчину, это меня не касается. Всё, что связано с самозащитой, меня не касается. Ваши дела, вам и решать. Мне не с руки что-то говорить.

— Как ты хорошо говоришь! Всё правильно! Брат, скажи… Она с железной лопатой гонялась за мной, я три круга вокруг загона для свиней сделал, но она догнала. А когда я за ней погнался, она сразу упала, да так, что вывалилась за забор! Скажи…

— Чего вы так нервничали оба?

— Мы оба хотим ребёнка!

— Если только думать, разве ребёнок родится? Если драться, разве ребёнок родится? Надо как следует потрудиться, да ещё чтоб удача сопутствовала, а не действовать наобум!

— Нет удачи! Она винит меня, а я — её.

— Эрминь у врача проверяли?

— В трёх разных больницах. Все говорят: нет ничего.

— Тогда дело в тебе.

— Я не болен, у меня всё нормально работает.

— Всё нормально работает — это ещё не всё. Вон, у мула тоже всё хорошо работает, и что? Если просто так разбрасывать семена, то ничего не вырастет. Если хочешь ребёнка, надо идти к врачу!

— Ты всё правильно говоришь. Как скажешь, так и сделаю.

Шаньсиец согласился пойти к врачу. Чжан Даминь согласился его сопровождать. Они были похожи по характеру. В момент расставания напоминали двух только что побратавшихся друзей. Когда Ли Мугоу выходил из комнаты, он указал на дерево в центре и спросил: комната маленькая, как вы колонну вместили? Чжан Даминь скромно ответил: это не колонна, это дерево. Ли Мугоу не мог сдержать сочувствия: как же нелегко вам, городским!

Бедняк крестьянин наконец всё осознал.

Чжан Даминь разузнал про одну больницу рядом с Барабанной башней. В первый раз они даже не смогли зарегистрироваться. Во второй раз они пошли туда ещё затемно, и тоже еле успели. Когда надо было заходить в смотровой кабинет, у Ли Мугоу судорогой свело живот и ноги, он хотел, чтоб Чжан Даминь обязательно пошёл с ним. Чжан Даминь хотел его уговорить по-хорошему, но, увидев, что уговоры не помогают, втолкнул его внутрь: развлекайся!..

Через четыре месяца Ли Мугоу вместе с Эрминь пришёл рассказать о своём счастье. Сначала он поклонился тёще, потом упал на колени и, обнимая ноги Чжан Даминя, безостановочно мигал глазами, собираясь заплакать. Чжан Шу стоял в сторонке, смотрел, а потом выдал фразу: вот это раболепие! Все перепугались: что это за слова?

— Гений! Мой сын говорит как взрослый!

— Брат, он не гений, он ребёнок гения, гений — это ты! Брат, Эрминь забеременела! Спасибо тебе!

— Она забеременела, а меня-то чего благодарить?

— Без тебя она бы не забеременела!

— Заткнись! Что ж ты ничего по-человечески сделать не можешь!

— Без тебя я не стал бы принимать «таблетки небожителя». Одни едят по шестьсот таблеток и не могут зачать, а я съел всего шестьдесят, и жена забеременела! Без тебя не было бы меня. Брат, прими мой поклон!

Бац, и правда, стукнулся головой оземь. Встал, вытащил целую связку колец — пять или шесть. Чжан Даминь только смотрел, в глазах зарябило. Чего это он? Хочет отдать всё мне?

— Брат, возьми! Вас трое, шесть рук, по одному кольцу на руку. Нет ничего другого подарить, а это пустяк — выкормил несколько свиней и заработал на кольцо, а в загоне их несколько тысяч, всех и не продать! Это хорошие вещи, я посмотрел, у вас ни у кого нет, значит, надо. Брат, тебе кажется, что мало? Если тебе кажется, что мало, я…

— Да не кажется мне, что мало… А это не медь?

Ли Мугоу от волнения начал поочерёдно кусать кольца.

— Медные? Брат, мы же друзья до гробовой доски! Медные? Брат, ты же спас меня! Медные? Брат, ты и жену мою спас! Медные? Брат…

— Не кусай их! Испортишь! Раз уж правда не медные, то я… я выберу одно, только одно! Остальные кому хочешь, тому и давай. Я выберу только одно.

Чжан Даминь выбрал изящное колечко и ночью надел на палец Ли Юньфан, оно было точно по размеру, даже рука жены преобразилась от такой красоты. Юньфан очень обрадовалась, но проворчала: а можно? Чжан Даминь ответил: это вознаграждение за милосердие и мудрость.

Бережливый, экономный и к тому же смекалистый Чжан Даминь надел скромной, трудолюбивой и к тому же бедной Ли Юньфан огромное золотое кольцо девятьсот девяносто девятой пробы! На лицах их были довольные и радостные улыбки. Они зажили ещё счастливей. И, кроме того, они позволили и младшей сестре и её мужу зажить счастливой жизнью.

Все в Поднебесной были счастливы.

Чжан Шу был отличником, не гением, но почти. Учился он хорошо, любил думать, докапываться до сути. Позднее Чжан Даминь увидел по телевизору старого военного, который целых два дня делал доклад для учеников с неподвижным и серьёзным лицом. Этого военного тоже звали Чжан Шу. Чжан Даминь посмотрел на сына, на его рано повзрослевший взгляд, и почувствовал себя не в своей тарелке. Посовещавшись с женой, он решил поменять сыну имя на Чжан Линь. Когда Чжан Даминь шёл в отделение милиции, чтобы исправить документы, на полпути зашёл в туалет пописать. На стене прямо перед ним была надпись: я — Чжан Линь! И пририсована маленькая четырёхногая черепаха! Нет уж. Нельзя называть сына таким ужасным именем. Когда Чжан Даминь вышел из туалета, сына уже звали Чжан Сяошу.

У Чжан Сяошу был один лучший друг — Чжан Сыминь. Она была немногословна, но с Чжан Сяошу болтала без умолку. Во время еды Чжан Сяошу постоянно командовал всеми. «Мама, дай тёте риса, папа, налей тёте супа». Своими палочками всё время накладывал тёте лапшу. Юньфан посмеивалась над ним: не будешь мне класть, откажусь от тебя! А он отвечал: тётя любит макароны, а ты любишь мясо, мама, я тебе мяса положу. Затем он небрежно подавал кусочек мяса и спешил к макаронам. Чжан Сыминь обожала этого ребёнка, всё время ему покупала то то, то это, из-за чего расстраивался Чжан Даминь.

— Ты ему всё время что-то покупаешь. А мы никогда ничего не покупаем. Мы умышленно не покупаем, ждём, когда ты купишь, так получается?

— В следующий раз не буду покупать. Этот ребёнок замечательный. Он умеет любить людей. Какие вы с женой счастливые…

В следующий раз она опять покупала. Чжан Даминь иногда зондировал почву, просил её привести домой молодого человека, с которым она встречается, чтобы посмотреть на него и посоветовать. Она тут же краснела и долго не разговаривала. Только когда все забывали про эти слова, она тихонько говорила: ну откуда у меня молодой человек? Говорила так тихо, будто сама с собой. Чжан Даминь думал, что молодой человек всё-таки есть, не может быть, чтоб не было у такой замечательной девушки, разве что кожа на лице слишком тонкая.

После того как Чжан Сыминь в девятый раз получила звание передовика труда, она упала в обморок прямо в родильной палате. Поначалу все думали, что у неё малокровие, но после глубокого исследования оказалось, что это лейкемия в неизлечимой стадии. Первый раз с того момента, как погиб котельщик, семья снова столкнулась с серьёзным кризисом. Слабоумие спасло мать, она не понимала, какая беда пришла, ей не было больно. Она теперь почти всё время спала, и до поедания своих экскрементов было недалеко. Все остальные по очереди дежурили в больнице, старший сын — три дня, Эрминь — два дня, Саньминь — три дня. Уминь был занят, только по воскресеньям он воссоединялся с семьёй, сидел с сестрой полчаса, говорил либо грустные фразы, либо переключал её внимание, всем было тяжело. Дома давно уже установили телефон, Уминь дал часть денег и остальные тоже. Телефон был хорошим, передавал голоса без помех, низкий голос Уминя звучал так, будто он никуда не уходил, а прячется за холодильником. После того как провели телефон, заместитель начальника управления Чжан — он опять поднялся вверх на одну ступень — очень редко приходил в это место, где ему было душно.

Чжан Саньминь сидел в больничном коридоре, там стоял сильный запах медицинского спирта, от этого запах спиртного, исходивший от него, был слабее, но вот лицо было лицом пьяницы, этого было не скрыть. Ох уж этот непутёвый брат! Чжан Даминь и жалел, и ненавидел его, ему не хотелось вмешиваться в их жизнь. Но вот встретились, и сердце смягчилось, Чжан Даминь не знал, можно ли помочь брату.

— Не разводитесь?

— Нет. Я её убью!

— Убей себя.

— Я не буду разводиться, она моя жена.

— Саньминь, разведись с ней. Она унижает тебя так, как никого другого! Избей её, пусть проваливает!

— Брат… Я не могу без неё…

Он посмотрел на старшего брата глазами с красными сосудами, это был взгляд проигравшегося картёжника, который в любой момент мог протянуть руку и попросить денег. Чжан Даминю не хотелось отвечать. Саньминь искоса посмотрел на дверь палаты Сыминь, хмыкнул, ненавидя весь свет: что хорошего в человеческой жизни, я хочу понять, дни пролетают один за другим! Чжан Даминь выругался про себя: да пошёл ты! А затем тоже начал размышлять о том же: действительно, что хорошего в человеческой жизни? Те, кто заслуживают смерти, не умирают, а те, кто не заслуживают, наоборот, должны умереть!

В чём смысл жизни?

Чжан Эрминь и Ли Мугоу тоже пришли. Ли Мугоу отвёл Чжан Даминя в сторону и на правах побратима спросил: какие нужны лекарства, какие вещи? Скажи мне, я куплю! Чжан Даминю было очень тяжело, он похлопал Мугоу по плечу, ему хотелось плакать: брат, ничего уже не поможет.

Чжан Сыминь была очень спокойна, если только рядом были родственники или коллеги, на её лице всегда была слабая улыбка, похожая на яркий, но искусственный цветок. Жизнь потихоньку уходила из её молодых глаз, широко раскрыв глаза, она не отрываясь смотрела на окружающий мир, впитывая как можно больше. Она держала Чжан Сяошу за руку, тёрла её, это было тяжело видеть, казалось, что родная мать прощается с любимым сыном. В такие моменты Ли Юньфан выводила Чжан Даминя из палаты, она слонялась по коридору молча, боясь, что если скажет хоть слово, то расплачется.

Чжан Сяошу ещё не знал, что это за болезнь, он думал, что тётя полежит там пару дней и вернётся домой, но после нескольких визитов он понял, что дело серьёзное. Он же был умным ребёнком, он напрямую уверенно затронул вопрос жизни и смерти, но в каждом его движении был глубоко запрятанный страх.

— Тётя, ты ведь не умрёшь?

— А как ты думаешь?

— Тётя не умрёт!

— Почему?

— Тётя хороший человек!

— Хорошие люди не умирают?

— Хорошие люди не умирают!

— И то правда! Хорошие люди живут вечно!

Чжан Сяошу на мгновение почувствовал воодушевление, а потом опять испугался.

— Тётя, что же будет, если ты умрёшь?

— Я не умру.

— Если вдруг умрёшь, что же будет?

— Ну, тогда у тёти никогда не будет молодого человека.

— Тётя, давай у тебя сначала появится молодой человек, а потом только умрёшь?

— Хорошо, а кто будет моим молодым человеком?

— Я ещё не придумал.

Чжан Сыминь поцеловала тыльную сторону руки Чжан Сяошу, влажными глазами она смотрела на ноготки мальчика, отмечая для себя не забыть сказать золовке, чтоб она их подстригла.

— Тётя, как тебе мой отец?

— Замечательно.

— Тебе нравятся такие, как он?

— Он слишком много говорит.

— Ну, тогда какие тебе нравятся?

— Тёте нравятся высокие.

Чжан Сяошу кивнул головой.

— Тёте нравятся не болтливые.

Чжан Сяошу погрузился в молчание.

— Тётя, я вырасту высоким-превысоким, хорошо?

— Хорошо!

— Тётя, я буду молчаливым, хорошо?

— Хорошо!

— Тётя, я буду твоим молодым человеком, хорошо?

— Хорошо!

— Я тебе нравлюсь?

— Нравишься! Замечательный ребёнок…

— Тётя, я всегда буду любить тебя!

— Тётя тоже… Тётя не забудет тебя!

Долго сдерживаемые слёзы хлынули из глаз Сыминь, капнув на руку ребёнка. Эти холодные слёзы напугали его, ужас и скорбь наконец вырвались наружу.

— Тётя, не умирай!

— Тётя не умрёт!

— Тётя, не умирай! Тётя!!!

Мальчик разразился рыданиями прямо в палате, это было слишком внезапно. Ли Юньфан подоспела и увела его, рыдания стали ещё громче. Ли Юньфан тихонько приговаривала: какой же ты непонятливый. Она тащила его, но только они зашли в лифт, обняла крепко за голову: пусть тётя видит, что ты сильный, пусть она видит, что ты сильный! Говорила, говорила и сама тоже расплакалась.

Когда пришла беда, вместе с ней пришли и два радостных события. Начальник цеха вызвал к себе Чжан Даминя и сказал, что он тут трудится уже давно, немного болтлив, но работает хорошо, они собираются его повысить до заместителя начальника участка, прошение уже подано. Чжан Даминь никогда не был никаким, даже самым маленьким, начальником, поэтому когда он услышал эту новость, у него закружилась голова, и даже никаких вежливых фраз типа: я не смогу, пусть кто-нибудь другой этим займётся — не произнёс. Выйдя из кабинета, он тотчас же пожалел, казалось, что он корыстен, как будто сто лет мечтал стать начальником, на самом деле он никогда даже и не думал. То, что во времена завязывания красного галстука хотел стать председателем отряда, совершенно очевидно не считается. Если подумать, что предстоит стать начальником, то никаких неприятных ощущений не возникает, совсем не тяжело, даже походка вроде бы стала легче. Обдумывая эту радостную новость, он вдруг задумался о неустойчивости жизни, о непостоянстве жизни и смерти, на этом фоне должность начальника просто ерунда! И даже если должность ещё выше — тоже ерунда, полная ерунда! Да и к тому же всего лишь какой-то убогий начальник участка, да ещё и заместитель, весь день бегать, задрав задницу, заставлять народ краски распылять — вот и вся должность!

Другое радостное событие было иного рода, сначала Чжан Даминь был потрясён, а потом возрадовался так, что всю ночь не мог нормально спать, несколько раз просыпался от собственного смеха. Их жилой район собирались сносить. С момента распространения этой новости план начали тут же реализовывать, по дворам как будто пронёсся осенний ветер, на всех стенах висели иероглифы: сносить. Серые иероглифы — сносить, сносить — напоминали жуткие указы древних императоров — рубить, рубить, рубить!

Из компании, занимавшейся сносом, приходили четыре раза, всё время были очень приветливы и радушны, будто все их заботы о жильцах, и они собираются вместе с жильцами поживиться за счёт государства. Замеряли площадь, сверили прописку, за Чжан Даминем закрепили трёхэтажную квартиру из трёх жилых комнат. Одну комнату — пожилой женщине, одну — молодой женщине, одну — семье из трёх человек, представитель компании сказал, что этот вариант хорош, лучше не бывает, но Чжан Даминь не соглашался. По его представлениям, нужна была квартира с тремя жилыми комнатами и квартира с одной комнатой. Или две двухкомнатные квартиры. Представитель сказал: у вас нет никаких оснований для этого. А он ответил: у меня есть основания. — Ну и какие у вас основания? Он сказал: у меня такие основания: мой сын — гений, он уже экстерном окончил класс, я хочу, чтоб он ещё два класса окончил экстерном. Ему нужно место, чтобы нормально готовиться к урокам, моему сыну нужен… кабинет! Когда речь дошла до слова «кабинет», Чжан Даминь почувствовал, что ему трудно выговорить, а сказав, смутился. Представитель сказал: государство не предоставляет кабинеты для гениальных детей, даже если они сразу после рождения в университет поступят. К тому же ему всего двенадцать лет, наш начальник ростом один метр шестьдесят шесть сантиметров, а мой сын ещё выше! Тут представитель рассмеялся: да будь он хоть два метра ростом, вам всё равно придётся жить с ним в одной комнате. Чжан Даминю было горько: так относиться к гению, страна рано или поздно ещё пожалеет об этом! Представитель компании, занимавшейся сносом, выразил глубочайшее сочувствие: давайте сначала подпишем договор, и пусть они потом жалеют! Чжан Даминь сел, подписал договор, только в душе чувствовал небольшое неудовлетворение. Комнаты — это печёная лепёшка, кабинет — лук, естественно, если в лепёшку завернуть лук, будет очень вкусно, но и просто лепёшка тоже сойдёт, всё лучше, чем ходить голодным.

Эта новость, достигнув больничной палаты, вызвала непредсказуемый эффект. Чжан Сыминь точно знала, что уже не сможет там жить, тем не менее описала свою будущую комнату и давала всем наставления, как её обставить. Никогда не виденная комната стала прекрасным видением, которое захватило её, дало ей ощущение удовлетворения. Перед смертью у неё не было других мыслей, она лишь повторяла слово «шторы». Когда ей купили дорогие шторы и дали потрогать, она тихонько покачала головой. Внезапно вспомнили, что её любимый цвет зелёный, поспешили поменять на зелёные шёлковые, она осторожно потрогала и опять тихонько покачала головой. Ли Юньфан тогда пошла в магазин и купила самую дешёвую ткань светло-зелёного цвета, очень тонкую, почти прозрачную. Чжан Сыминь дотронулась пальцами, взяла и не отпускала, поднесла близко к глазам и осмотрела каждый миллиметр, как будто рассматривала каждый прожитый день. Она не могла вымолвить ни слова, только на лице её появилась бледная улыбка, будто составлявшая единое целое с бледной тканью. Во время просветления перед смертью она вдруг отчётливо сказала несколько слов. Это был итог её жизни и в то же время чёткое завещание Чжан Сяошу.

— После того как тётя уйдёт, ты должен вместо меня подметать комнату!

Чжан Сяошу держал тётю за руку и уже не мог плакать. Поминки прошли торжественно, пришло много народу, и всё незнакомые. Чжан Даминь не позволил матери пойти, боялся, что она оскандалится, а в результате опозорился сам. Когда вся семья рыдала в больнице, он не плакал. Но стоя возле тела сестры, окружённого живыми цветами, он почувствовал, что что-то не то. Столько людей пришло, но не было её молодого человека. Он всё время думал, что сестра только говорит, что нет любимого человека, и полагал, что нет друга и ничего страшного. А сейчас он понял, что у сестры и правда не было любимого, и это так несправедливо по отношению к ней, слишком несправедливо по отношению к такой замечательной девушке, несправедливо по отношению к сестре! Чжан Даминь разрыдался как деревенская баба. Глядя на бледный и печальный профиль сестры, он рыдал так, что лишился чувств, напугав Чжан Сяошу.

Уже потом коллеги из девятой больницы судачили о том, что Чжан Сыминь очень красивая, откуда же у неё такой братец, маленький, как глиняный горшок. А некоторые говорили: кто этот человек, наверняка её двоюродный братец из деревни, плакал, как идиот? Чжан Даминь действительно опозорился, прелестная и несчастливая передовик труда тихо ушла под мощный и грубый плач старшего брата. Брат виноват перед ней.

Представитель компании, занимавшейся сносом, пришёл к ним в дом, сначала отвесил поклон живым, потом поклонился фотографии умершей, затем сказал: выражаем искреннее сочувствие вашему горю, примите соболезнования, сядем, подпишем договор. Чжан Даминь замер: какой договор подпишем? Разве не подписали уже?

— То был проект, не считается.

— Не надо говорить, подписывать, так подписывать, где подписывать?

— …вот здесь.

— Минуточку… когда это три комнаты пре-пре-пре-превратились… превратились в д-д-д-две! …твою мать! Мы её ещё не выписали! Прах моей сестры ещё не остыл!

Никто не препятствовал ему, и Чжан Даминь ударил этого молокососа в костюме. Соседи были поражены. Чжан Даминь с ножом для рубки овощей гонялся по двору за метавшимся в разные стороны парнем из компании по сносу зданий, тот бегал так быстро, что потерял ботинки. Разве это похоже на Даминя? Когда его ударили по голове кирпичом, он и то не дал сдачи, а что с ним сегодня случилось? А, ясно, у него душа болит из-за сестры, это такой удар!

В день принудительного сноса домов Чжан Даминь обхватил гранатовое дерево и не отпускал. Бульдозер уже снёс комнатку, а он всё висел на дереве, размахивая руками, как упрямая, несообразительная обезьяна. Он страстно и со слезами говорил, как мятежный бунтарь: моя сестра уже и диван выбрала, моя сестра и обои выбрала, моя сестра и занавески выбрала, моя сестра… Вы не можете с ней так поступить! Верните комнату моей сестре! Товарищи, моей сестре и после смерти нет покоя!

Человек, занимавшийся принудительным сносом, нисколько не рассердился, он спокойно подошёл к Чжан Даминю и посмеялся над ним: тут живым людям квартир не хватает, а вы мёртвой хотите целую комнату, и не мечтайте! Сейчас тебя снимем, чтоб ты очнулся! Пятеро или шестеро парней вцепились в руки и ноги Чжан Даминя и стащили его вниз. Чжан Даминь не нашёл иного выхода, как сжечь все мосты, и заверещал как резаный.

— Вы не можете отнять комнату моей сестры! Верните мне трёхкомнатную квартиру! Это гранатовое дерево посадил мой отец, вы не можете его уничтожить! Верните мне трёхкомнатную квартиру! Разрешите нам жить в трёхкомнатной квартире, мой сын — гений, я должен ему обустроить кабинет… прошу вас! Товарищи, господа… пожалейте нас!

Сотрудник компании ещё больше развеселился. «То сестра, то отец, то сын — ты практически всех вспомнил?

Если можешь, вспомни о своей чести! Сейчас упрашивать уже поздно! И лизать нам ноги тоже бесполезно! Иди, ешь кукурузные пампушки, ты!»

При этой сцене присутствовал и один инспектор, он смотрел издалека и очень тревожился: почему этот товарищ настолько не уважает законы? Почему так не уважает законы? Вам нужно усилить пропаганду законов, упор делать на воспитании, на мягких мерах, быть деликатными и тактичными. Конечно, что касается таких упрямых паршивых овец в стаде, то нельзя быть к ним снисходительными, ни в коем случае, надо усилить размах, нанести жестокий удар, поэтому следует создать хорошую обстановку, сохранять спокойствие, продвигать нашу работу вперёд, вперёд к… О, подарок! Аплодисменты!

Паршивая овца в стаде — Чжан Даминь — сам был виноват в том, что его задержали и заперли в чёрной железной клетке. После помещения в клетку он немного успокоился, понял, что действительно опозорился, ещё хуже, чем на поминках, теперь он в этом очень раскаивался.

Спустя две недели паршивая овца вернулась в своё родное гнездо, лицо почернело, руки истощились, но глаза сияли и лучились энергией, как будто он только что вернулся из отпуска, проведённого на взморье. Он боялся, что жена встретит его с покрывалом на голове, но обнаружил, что в доме обе комнаты в идеальном порядке, а жена, повязав фартучек, готовит ему рыбку! Она взяла лопатку для приготовления еды и стукнула его по голове, скрежеща зубами от злости: ах ты, саранча, зачем выпрыгиваешь, когда не просят?

— Пусть я выпрыгиваю, когда не просят, пусть я прыгаю в воду, не спрашивая, но ведь… никто мне не сказал, что вода-то — кипяток!

Чжан Даминь сел, ему всё казалось, что в комнате чего-то не хватает. А, вспомнил, дерева нет. Теперь всё не так, как было прежде, как же скучно, ужасно скучно жить в комнате, где по центру не растёт дерево! Чжан Даминь скучал по своему любимому гранатовому дереву.

Начальник цеха опять вызвал Чжан Даминя к себе. Чжан Даминь скромно сел, уговаривая себя, что ничего особенного не происходит, всего лишь должность заместителя начальника участка. Начальник сказал: ты должен понять правильно. Чжан Даминь поднял плечи, подумав: даже если я задеру хвост, всё равно до неба не достану. Начальник сказал: ты обязательно должен ко всему отнестись правильно. Чжан Даминь подумал: мать твою, посмотрите-ка, я такой гордый, самоуверенный, самонадеянный, глядящий на других свысока, — взяточник и коррупционер? Если я стану заместителем начальника участка, прежде всего я…

— Товарищ Чжан Даминь, я официально уведомляю вас, что после совещания начальников цехов и после одобрения канцелярией директора завода было принято решение о… вашем увольнении с сегодняшнего дня!

Чжан Даминь был как громом поражён.

Через полмесяца в жилом квартале северной части города появился один загадочный человек. Был он невысокого роста, с печальным выражением лица, в специальной авоське он нёс несколько термосов, спереди на груди — пять или шесть, и сзади — пять или шесть, все разных видов. Увидев старушку, он тут же бросился к ней, на лице его была заискивающая улыбка, как у девушки, которую незаслуженно обидели.

— Наш завод вот-вот разорится, а термосов скопилось много. Если вам нужно, то продам подешевле, проявите милосердие, поддержите меня. Наш завод не может с нами расплатиться, каждому выдали семьсот термосов и всё. Ну, скажите, не гады ли? Ещё ни термоса не продал, а уже пришлось заплатить за аренду заводского помещения, куда пришлось сложить все эти термосы. Ну, скажите, не мерзко ли? Посмотрите, какие замечательные термосы, похожи на толстенького малыша? Обязательно возьмите одного домой, будто приёмного внука, он будет вам компаньоном…

— Не надо! У нас дома есть.

— Будет ещё один, чем больше, тем лучше!

— А он настоящий?

— Вы думаете, он из бумаги сделан?

— Внутри есть стеклянный баллон?

— Ах! Хотите, я один разобью, чтоб вы увидели?

— Не надо! Если понадобится — пойду в магазин и куплю.

— У меня дешевле!

— Хороший товар дешёвым не бывает. Не надо!

— Матушка, вы возвращайтесь, если ваш термос разобьётся!

— Да ты поставь их на землю, отдохни, вон, весь вспотел.

— Боюсь отдыхать. Вот найду какой-нибудь бугорок, тогда и присяду, а если здесь всё положу и сяду, то не смогу поднять. Если вам правда меня жалко, то не покупайте этот большой, купите хотя бы тот, что поменьше!

— Не надо! Не надо!

Чжан Даминь всё-таки перепугал старушку, и она ушла. Тогда он проник в высотное здание, соврал, что несёт подарок начальнику, на лифте поднялся на самый верх и начал стучать во все двери подряд, двигаясь сверху вниз. Постучал, одна створка двери открылась, на пороге стоял молодой человек, ненамного выше сына.

— Я представляю научно-исследовательский институт освоения новых технологий, мы изобрели новейший термос, качество отменное, много моделей, полнейшая цветовая гамма, предоставляем гарантии…

— Иди отсюда, иди, иди, иди!

Ещё одна дверь, на пороге — красивая девушка, намного моложе жены и намного красивее.

— Я…

— Убирайся!

Чжан Даминь укрылся на тёмной лестнице, ему не хотелось двигаться, он чувствовал себя утомлённым и телом, и душой. Положив термосы, он сел на ступеньки и начал есть хлеб. К нему тихонько подошёл человек, нагруженный десятком клеток для птиц: брат, тебе не нужна клетка для птиц? Чжан Даминь как будто себя увидел, тихо спросил: друг, кто только что обругал тебя?

— Если собака лает, то чего бояться, разве сможет укусить?

Чжан Даминь набил желудок и продолжил свои атаки на оставшиеся кабинеты. Из северной части города он перебрался в западную, оставив незабываемые впечатления многим людям. И когда в одном из зданий пропал большой мешок с рисом, тут же вспомнили о нём. Наверняка это тот самый мужчина, пересыпал рис в термосы и сбежал! На него расставили сети, надеясь, что он вернётся, а он тем временем перебрался в восточную часть города.

За два месяца он продал четырнадцать термосов. Он бросил курить, стал пуглив как заяц, усох, Ли Юньфан боялась, что он винит себя, чтобы он отвлёкся, предложила поехать и взобраться на горы Сяншань. Всей семьёй. Он ответил: не хочу взбираться на горы, стыдно мне ехать в горы, пусть Сяншань заберётся на меня и закопает меня, эдакое ни к чему не пригодное пирожное! Ли Юньфан пошутила: если небо обрушится, то прямо на головы высоких, а ты такой низенький, чего бояться? Он тоже пошутил, если небо обрушится, то все высокие лягут на землю, а я не смогу, так как у меня на спине куча термосов, если не на меня обрушится небо, то на кого ещё? Муж с женой, как в прежние времена, весело смеялись, но у веселья этого был привкус горечи.

Летом того же года вернулся техник с завода по пошиву полотенец. Возможно, он приехал, чтобы похвастаться, каким стал, собирался пригласить друзей с завода на ужин, и Ли Юньфан тоже пригласил. Она не хотела идти, коллеги уговаривали: ты обязательно должна пойти, чтоб он совсем лица не потерял. А если он будет вести себя нагло, то мы тебе поможем стол опрокинуть, не верим, что он не подожмёт хвост. Ли Юньфан спросила у Чжан Даминя, идти или нет, она была уверена, что он скажет: у нас что, есть нечего? Зачем есть с ним? Не ходить! Но получилось всё совершенно наоборот. Идти! Быстрее идти! Почему не ходить! Выбери самую дорогую еду, пусть расплачивается! Обычно трудно поймать американца, а тут с трудом поймали одного, нужно съесть как можно больше! Будет недостаточно еды, можно его самого съесть с соевым соусом! И не забудь мне принести руку, я её буду смаковать не два и не три дня! Я с бокалом вина буду ждать тебя! Чжан Даминь хихикал, такой же несерьёзный, как в былые годы, Ли Юньфан больше не поднимала эту тему, она открыла шкаф, чтобы выбрать юбку. На затылке у неё не было глаз, поэтому он не видела, как лицо мужа в одно мгновенье помрачнело, взгляд потемнел, посерел, стал тревожным, словно у бездомного пса.

— Где будет ужин?

— Ресторан «Хунбинлоу».

Ли Юньфан ушла, и Чжан Даминь побежал вслед за ней. Он никогда такого не делал, он понимал, что ему должно быть стыдно, что не следует так делать, но поневоле продолжал. Преследуешь? Ревнуешь? Боишься, что и последняя соломинка покинет тебя? Пошёл лёгкий дождик, а вскоре полил как из ведра. Чжан Даминь как мокрая курица стоял под деревом, глядя на огни «Хунбинлоу» и силуэты мужчин и женщин за окнами. Он переживал самый сильный душевный кризис за всю жизнь. Промучился полжизни, столько трудностей пережил, и в конце концов ничего не вышло!

Чжан Даминь полночи провёл под дождём, придя домой, он обнаружил, что Ли Юньфан сидит в гостиной, на столе лежит связка денег, зелёных, не китайских.

— Где ты был?

— Ходил смотреть, как вы ужинали.

— Ты…

— Он тебе и денег заплатил?

— Ты меня злишь! Ты весь в этом!

— Что он хочет тебе купить?

— Скотина!

Ли Юньфан влепила Чжан Даминю пощёчину. Эта связка иностранных денег разрушила остатки чувства собственного достоинства Чжан Даминя. Если винить, то следует винить техника, вмешивающегося в их отношения и положившего восемьсот восемьдесят восемь долларов в подаренную блузку. Он хотел, чтоб получился сюрприз, и не подумал, что до смерти напугает Ли Юньфан и вызовет ревность в их семье, а хозяин дома будет убит горем так, что ему захочется открыть окно и прыгнуть вниз. Ночью муж с женой никак не могли заснуть, они беседовали друг с другом по душам, как будто один из них раздвигал рёбра, чтоб другой мог увидеть, красное ли сердце, или как будто один из них вскрывал себе живот, чтоб другой мог увидеть, прямые кишки или нет. Естественно, они начали обниматься, разговаривали и плакали, плакали и смеялись, смеялись и опять разговаривали. Разве грустно им? Очень весело! В это время внезапно — тук-тук-тук — кто-то постучал в дверь из комнаты.

— Папа, что вы делаете?

— Мама на меня ворчит.

— Мама на тебя ворчит, а чего же ты плачешь?

— Не к добру развеселился.

— Подумайте о последствиях!

Гений! Никакой личной жизни.

Когда Чжан Даминь встретился с техником в холле гостиницы «Цзинлунь», до вылета самолёта оставалось немного времени. Техник взял конверт с деньгами и очень смутился, лицо покраснело, он смотрел на часы и мямлил, не зная, что сказать. Чжан Даминь не думал, что противник такой никчёмный, и не мог сдержаться, открыл рот, и из горла как будто пёс выскочил — гав-гав-гав — он и сам не понимал, что говорит.

— Давно уже в Америке? Тарелки мыть научился? Американцы — уроды, всегда заставляют китайцев тарелки мыть. Из-за этого во всём мире если скажут — китаец, то все тут же подумают о мытье тарелок. А если скажут — мытье тарелок, то тут же все думают о китайцах. В английском языке Китай называется «Чайна» — фарфор, это правда? Вот гадость! В китайском языке мы называем Америку — Мэйго,[91] хватило бы только Го, а тут ещё и Мэй! Слишком уж их превозносим! Ты сейчас американец, должен знать, там красиво? Это место для людей? Они нас называют «фарфор», а мы будем их звать «тарелками»!

— Извините, мне надо спешить на самолёт.

— Я тебя провожу. В будущем не надо просто так деньги давать. Ты их всучил нашей Юньфан. А она потом плакала, ей показалось, что её оскорбили. Я знаю, ты виноват перед ней, чувствуешь стыд, хотел бы чем-то возместить, но эти деньги мы не можем принять. Вот когда разбогатеешь, возьми десять тысяч, восемьдесят тысяч, обвяжи красной ленточкой, встань на одно колено и лично вручи их Юньфан. Не будет ли это лучше, чем сейчас, когда ты их спрятал? Эти деньги оставь себе, на бензин в Америке, не трать зря время. Если завтра кончатся деньги, только скажи, я разрешу Юньфан послать тебе, не стоит церемониться, свои люди! Скажи, ведь так?

— Извините, машина подъехала, до свидания!

— Я тебе дверь открою. В самолёте осторожнее, на прошлой неделе в Колумбии упал самолёт, все сгорели, превратились в угольки. Как приедешь в Америку, поддерживай с нами связь. Заболеешь СПИДом или ещё чем, возвращайся, я знаю одного старика, он мазь в живот втирает и все болезни вылечивает… Когда в Нью-Йорке будешь гулять по улицам, будь осторожен, чтоб пуля в ухо не попала. Да хранит тебя Господь, аминь! Береги себя! Козёл!

Машина была уже далеко, когда он наконец замолчал. Горло пересохло, в висках застучало. Вся печаль и тоска, накопившиеся с момента смерти Чжан Сыминь и после увольнения, выплеснулась с этим словесным потоком. Небо стало голубым, облака белыми, и даже идти по земле стало намного легче.

— Даминь, зачем ты пошёл с ним разговаривать?

— Я сказал, что рад с ним познакомиться, добро пожаловать в следующий раз к нам в гости, до свидания!

— Правда?

— Гадом буду, если обманываю.

— Наконец начал говорить, как человек!

Накануне Праздника середины осени Чжан Даминь продал за один раз шестьсот термосов директору какого-то завода. Если бы он не боялся, что у этого директора грибок на ногах, то упал бы на пол и целовал бы ему ноги. Обычное жилое здание, обычная дверь. Обычный толстый мужик с большими ушами, и не скажешь, что над головой нимб светится. Чжан Даминь приготовился, что его опять выгонят, и заученно, будто сутру, начал свою рекламную речь: я рекламный агент завода по производству термосов, наши термосы не имеют себе равных в мире…

— Продаёте термосы? Входите, входите!

С этого момента в жизни Чжан Даминя открылась новая страница. Директор сказал, что у них на заводе загрязнилась вода, только что поменяли водопроводное оборудование, а служащие не хотят тратить небольшую сумму и поменять термосы. И он собирается вычесть из их премий сумму на покупку термосов и заставить их поменять термосы! Чжан Даминь и вправду взглянул на ноги директора и с дрожью в голосе сказал: я стучал в десять тысяч дверей, и вот наконец встретил человека, настоящего человека, великого человека. У Китая есть надежда. У китайского пролетариата есть надежда. У нас, тех, кто живёт за счёт термосов, есть надежда! Когда он уходил, шутя сказал директору: я охотился целый год, надеясь поймать хотя бы зайца, а сегодня только ступил на гору, и тут же столкнулся с пандой! Директор весело рассмеялся.

— Национальное достояние? Ну что вы! Всего лишь медведь!

Чжан Даминь вместе со всей семьёй отправился на горы Сяншань. Когда он стоял у станции канатной дороги у подножья опасной горы, у него опять случился приступ любви к подсчётам. В один конец — столько. В оба конца — столько. За взрослого — столько. За ребёнка — столько. Он считал на пальцах и в итоге всё перепутал. Ли Юньфан не обращала внимания, ведь чем больше обращаешь внимание, тем больше он сбивается.

Она просто встала рядом, ожидая, что он выйдет из тумана. Он выбрался.

— Пусть мама и Сяошу поедут на фуникулёре, а мы пойдём пешком.

— Не боишься, что кто-нибудь из них вывалится?

— Верно. Тогда ты с ними поедешь, а я пойду пешком.

— Трое разве смогут сесть?

— Верно. Ну, тогда ты с мамой сядешь, а мы с Сяошу поднимемся пешком.

— Сколько будет Сяошу помнить поездку на фуникулёре?

— И то верно. Тогда ты поезжай с Сяошу, а мы с мамой поднимемся пешком.

— Каким образом?

— Я понесу маму на спине.

— Даминь, да не ковыряйся ты в этих деньгах!

— Я боюсь, что мама перепугается!

Ли Юньфан и Чжан Сяошу уехали на фуникулёре. Чжан Даминь посадил мать на спину и пошёл по тропинке вверх, сэкономил несколько юаней, и от этого было приятно на душе. Мать прижималась к его спине, и он ощущал спокойствие. Что может мать увидеть? Подумав о том, что мать смотрит на всё вокруг сверху, не удержался и улыбнулся своей сыновней почтительности. Он громко сказал: мама, там деревья как будто в огне, ты видишь?

Мать ничего не отвечала.

Они встретились на вершине горы. Дул сильный ветер, желтинник уже вступил в пору угасания, этот пожар вскоре должен был угаснуть. Чжан Даминь опять громко сказал: мама, ты видишь этот огонь? Весь лес будто горит, но скоро уже угаснет, ты видишь?

Мать произнесла одно слово: котёл.

Ко-тел!

Мать вспомнила ушедшего отца.

Чжан Сяошу, подперев щёки, смотрел на тени далёких гор, он был погружён в мир, в который неизменно погружаются все гении, взгляд его поднимался всё выше, за облака.

— Папа, а почему человек умирает?

— Я и сам точно не знаю, спроси свою мать.

— Мам, для чего живёт человек?

— Иногда ни для чего. Только почувствуешь, что есть какой-то смысл, и опять возникает ощущение, что всё бессмысленно. Правда. Не веришь, спроси отца.

— Папа, а что делать, если в жизни нет смысла?

— Нет смысла, всё равно надо жить. Нельзя искать смерти!

— Пап, а почему?

— Я и сам не знаю. Приведу пример. Кто-то расстреливает тебя, нет выхода, только остаётся, что умереть, умер значит умер. Но если никто не убивает тебя, ты живёшь, живёшь как следует. Сын, ты понял?

— Окей! Папа, ты классный! Я понял!

— Юньфан, а ты поняла?

— Нет!

— Ну, я тогда ещё раз всё для тебя разжую…

— А ты всё понимаешь? Ну и характер!

— Я тоже только что понял. Спасибо нашему гению! У нас в семье гений, много знает.

Мать чистым голосом произнесла: котёл! Чжан Даминь смутно, как в тумане, как будто увидел отца и Сыминь среди облаков. Пожилой спросил: как вы живёте? Молодая спросила: ребёнок, милый ребёнок счастлив? Только он начал внимательно всматриваться, как облака уже уплыли. Живём отлично! Ребёнок счастлив! Если я рядом, я, великий Чжан Даминь, рядом, разве может жизнь быть не счастливой? Чжан Сяошу, прыгая от радости, показывал дорогу среди этого осеннего пожара, красные листья были похожи на море крови. Чжан Даминь нёс на спине свою седую мать, а Ли Юньфан осторожно поддерживала её сбоку, так они медленно спускались с горы. Мать, глядя в туманную даль, ещё раз сказала: котёл!

И они растворились в счастливой жизни.

Перевод Е. И. Митькиной

Данное издание осуществлено в рамках двусторонней ПРОГРАММЫ ПЕРЕВОДА И ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ РОССИЙСКОЙ И КИТАЙСКОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ И СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, утверждённой Главным государственным управлением по делам прессы, издательств, радиовещания, кинематографии и телевидения КНР и Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям Российской Федерации.

Издание осуществлено при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)» Издательство выражает благодарность Китайскому обществу по коллективному управлению правами на литературные произведения и Институту перевода (Россия) за содействие в издании данной книги.

Составитель Н. К. Хузиятова

ПАПАПА

СОВРЕМЕННАЯ КИТАЙСКАЯ ПОВЕСТЬ

Перевод с китайского

Е. Ю. Фокиной

К. И. Колычихиной

Ю. С. Курако

Е. И. Митькиной

Н. К. Хузиятовой

Е. Т. Хузиятовой