Папийон

Буйволы

Итак, чудо возвратило меня на Руаяль уже в качестве обычного заключенного, отбывающего обычный срок. Я вернулся туда через девятнадцать месяцев.

Я снова был с друзьями. Дега занимал тот же пост, Гальгани по-прежнему служил почтальоном. Карбоньери тоже был здесь, обвинение в соучастии в побеге удалось отвести. И еще меня встретили, конечно, Гранде, Бурсе, Шатай и тачечники — Нарик и Кенье. Служил на Руаяле помощником санитара и Матуретт, мой товарищ по первому побегу.

Надо сказать, что мое возвращение на Руаяль произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Было субботнее утро, когда я появился во дворе блока «А» для особо опасных. Почти все ребята были здесь и почти все без исключения бурно и радостно приветствовали меня.

— Ну, ребята, вы как, нормально?

— Да, Папи. И очень рады: тебя видеть!

— Твое место по-прежнему за тобой, — сказал Гранде. — Никому не позволил занимать.

— Спасибо, всем спасибо. Что слышно нового?

— Одна приятная новость.

— Какая?

— Вчера ночью против барака для «паинек» нашли убитого араба, того самого, что донес на тебя. Ну который лазил на пальму и шпионил. Должно быть, это устроил один из твоих приятелей. Не хотел, чтобы он тут мозолил тебе глаза. Ну и избавил от лишних хлопот.

— Хотел бы я все-таки знать, чья это работа. Чтобы поблагодарить.

— Может, потом он тебе и сам скажет. Во время переклички араба нашли с ножом, воткнутым в грудь по самую рукоятку. Никто, как водится, ничего не видел и не слышал.

— Что ж, оно и к лучшему. Как игра?

— Нормально. Место за столом тебе обеспечено.

— Прекрасно.

Итак, я снова начинал жить как человек, приговоренный к пожизненному заключению, вот только как и когда кончится вся эта затянувшаяся история?..

— Комендант хочет вас видеть, — сообщил какой-то араб.

Я пошел с ним. В сторожевой будке у входа было несколько охранников, они приветствовали меня весьма радостно, почти по-приятельски. Я вошел. В комнате сидел комендант Пруйе.

— Ну как ты, Папийон, в порядке?

— Да, комендант.

— Очень рад, что тебя простили. Поздравляю также с храброй попыткой спасти дочурку моего коллеги.

— Спасибо.

— Хочу предложить тебе поработать возницей. Временно, конечно, пока не освободится место ассенизатора, чтобы ты смог снова рыбачить.

— Что ж, если это вас не скомпрометирует, прекрасно, я согласен.

— Это уж мое дело, скомпрометирует или нет. Я на три недели еду во Францию. Можешь приступить к работе хоть сейчас.

— Не знаю, как и благодарить вас, комендант.

— А я знаю. Продержаться хоть месяц, не пытаясь бежать. — И Пруйе рассмеялся.

Люди в нашем бараке были все те же, и образ жизни прежний. Игроки — отдельный класс — не думали ни о чем, кроме своих карт. Мужчины, имеющие мальчиков-подружек, жили, ели и спали с ними. Тут образовались вполне стабильные пары, днем и ночью поглощенные своими мыслями и страстями, всеми перипетиями гомосексуальной любви. Сцены ревности, бурные проявления чувств, «муж» и «жена» постоянно втайне шпионившие друг за другом, и неизбежная серия убийств в случае, если одному из партнеров надоедал другой и он уходил к новому любовнику.

Так, на прошлой неделе негр по имени Симплон убил парня по имени Сидеро, и все это ради неотразимого Шарля Барра. Это уже третий человек, которого убил Симплон из-за Шарля. Я не успел пробыть в лагере и нескольких часов, как ко мне вдруг подошли двое:

— Скажи-ка, Папийон, этот Матуретт, он что, твоя девочка? Или нет?

— Чего это вы вдруг? — Да так, чисто личный интерес.

— Тогда вот что я вам скажу, ребята. Матуретт бежал со мной за тысячу миль и вел себя как настоящий мужчина. Больше мне добавить нечего.

— Да нет, мы интересуемся он твоя подружка или нет?

— Нет. По части секса я о нем ничего не знаю. А что касается дружбы, то я самого высокого мнения об этом парне, остальное меня не интересует. Разве что если какая сволочь попробует его обидеть.

— А что, если однажды, он станет моей женой?

— Захочет — его дело. Я в это не вмешиваюсь. Но если только узнаю, что ты ему угрожал, склоняя к сожительству, будешь иметь дело со мной.

Поражаюсь этим гомикам — и как они находят друг друга? Ни до кого им нет дела живут себе, и все тут!

Итак жизнь на Руаяле шла своим чередом. Я начал работать возницей, и у меня появился буйвол по кличке Брут. Он весил две тонны и был с точки зрения других буйволов закоренелым убийцей. Он уже успел рассчитаться с двумя быками — своими соперниками.

— Даю ему последний шанс, — сказал Агостини, надзиратель скотного двора на острове. — Если он еще кого запорет, отправлю на бойню!

Первая наша встреча с Брутом состоялась утром. Негр с Мартиники, ездивший с ним ранее, остался еще на неделю — научить меня новому делу. Я подружился с Брутом тотчас же, пописав ему на нос — он обожал привкус соли. Затем я угостил его зелеными манго, сорванными в больничном саду. А когда впряг его в огромную, грубо сбитую телегу с бочкой для воды на три тысячи литров, все это очень напоминало колесницу фараона.

Отправились мы к берегу моря. Нам с Брутом надлежало наполнить бочку водой и снова вернуться на плато, поднявшись по жутко крутому склону. Там я открывал затычку, и вода, хлещущая из бочки по желобам, смывала в море все накопившиеся за день нечистоты. Наш рабочий день начинался в шесть утра, а к девяти ужа заканчивался.

Дня через четыре я уже вполне мог обходиться без мартиниканца. Существовала лишь одна серьезная загвоздка: каждый день в пять утра мне приходилось плавать в грязном пруду, разыскивая Брута, который, ненавидя свою работу и стремясь от нее увильнуть, торчал по брюхо в воде и ни за что не желал вылезать. В ноздри — самое чувствительное у быка место — у Брута было вдето железное кольцо с полуметровой цепочкой. Лишь потянув за нее, можно было заставить его выйти из воды. Но для этого надо сначала найти его. Часто когда я почти настигал его, он нырял и всплывал где-то совсем в другом месте. Иногда на то, чтобы вытащить эту упрямую скотину из воды, кишащей разными тварями и заросшей водяными лилиями, у меня уходил целый час Я весь так и дрожал от злости.

— Свинья поганая! Упрямая скотина! Вылезешь ты из воды или нет?

Впрочем, все эти угрозы и оскорбления не действовали на Брута. Единственным средством управления этим чудовищем оставалось кольцо с цепочкой. Впрочем стоило извлечь его из воды, как мы тут же становились друзьями.

В Брута была влюблена одна очень славненькая молоденькая буйволица, она обожала ходить с нами на море и обратно. Я в отличие от мартиниканца не отгонял ее, напротив, позволял «целовать» Брута и повсюду следовать за нами. А когда они целовались, ни разу не побеспокоил «влюбленных», после чего Брут, выражая мне свою благодарность, с непостижимой легкостью и быстротой катил по дороге тяжеленную телегу. Кстати кличка этой буйволицы была Маргарита.

Вчера в шесть утра на перекличке из-за этой Маргариты произошла пресмешная история. Дело в том, что возница-мартиниканец имел, по-видимому, привычку каждый день залезать на низенькую изгородь и трахать с этой высоты Маргариту. Однажды его застукал за этим занятием охранник, и парня упекли в карцер на тридцать суток, — ведь скотоложество признавалось преступлением. А вчера во время переклички в лагерь неожиданно ворвалась Маргарита. Пробежав мимо строя заключенных, она остановилась перед негром, затем повернулась и подставила ему свой зад. Все так и покатились со смеху, а лицо мартиниканца посерело от стыда.

Я совершал три поездки к морю в день. Самым трудным делом было заполнение бочки водой, но с помощью еще двоих заключенных я справлялся с этим довольно успешно и уже к девяти мог отправляться на рыбалку.

На середине подъема от моря к плато находилась довольно ровная площадочка, где у меня был припасен большой камень. Брут привык устраивать себе в этом месте передышку минут на пять, и я подкладывал камень под колесо телеги, чтобы она не тащила его вниз. Но однажды утром в этом месте вдруг появился еще один буйвол по кличке Дантон, такой же огромный, как и Брут. Он выскочил из зарослей низеньких пальм с густой листвой, где прятался до того, и бросился прямо на Брута. Бруту удалось увернуться от удара. Дантон попал по телеге. Один из рогов пробил бочку. Бык отчаянно дергался, пытаясь высвободить застрявший рог, а я в это время спешно распрягал Брута. Освободившись от сбруи, Брут отбежал метров на тридцать, затем пригнул голову и бросился в атаку. Отчаяние или страх помогли Дантону — он рванулся со страшной силой и высвободил голову, а в бочке остался торчать обломок рога. Дантон успел увернуться от Брута, и тот с ураганной силой налетел на телегу и опрокинул ее.

Затем произошла самая странная вещь, которую я когда-либо видел в жизни. Дантон и Брут соприкоснулись рогами и потерлись этим грозным оружием друг о друга нежно и приветливо, без всякой злобы. Было похоже, что они о чем-то переговариваются. Потом Маргарита начала медленно подниматься по склону, за ней последовали оба быка. Время от времени они останавливались и нежно терлись друг о друга рогами. В какой-то момент они слишком увлеклись и затянули эти процедуру, но тут Маргарита испустила дразнящий стон, и вся троица снова пустилась в сторону плато. Наконец процессия, замыкаемая мной, оказалась возле маяка на ровной прямоугольной площадке длиной около трехсот метров, на дальнем конце которой располагался лагерь, а справа и слева две больницы — одна для заключенных, другая для солдат.

Дантон и Брут следовали за Маргаритой метрах в двадцати. Время от времени соблазнительница испускала долгое, томное, явно призывное мычание Соперники снова соприкоснулись рогами, на этот раз, как мне показалось, они действительно о чем-то говорили — в их мычании отчетливо различались совсем особые, осмысленные звуки.

После беседы быки разошлись — один влево, другой вправо. Каждый остановился у самого края площадки. Итак их разделяло метров триста. Маргарита выжидательно замерла посередине.

И тут я сообразил, что сейчас будет: настоящая классическая дуэль по обоюдному согласию. А буйволица — приз победителю Она была совсем не против, наоборот, так и раздулась от гордости как павлин. Еще бы — два таких красавца собираются биться насмерть за право обладания ею.

Крик Маргариты, и они бросились друг на друга. Не могу передать, с какой невообразимой скоростью сближались эти две двухтонные туши. Они столкнулись лбами с такой силой, что минут на пять застыли, оглушенные мощью удара Брут пришел в себя первым и галопом вернулся к исходной позиции.

Битва длилась часа два. Охранники уже хотели убить Брута, но я им не позволил. Затем в один из моментов у Дантона сломался рог — тот самый, который он повредил о бочку. И он ударился в бегство, преследуемый Брутом. Погоня, прерываемая короткими схватками, длилась до утра следующего дня. Быки разметали и сносили все, что попадалось на пути: сад, кладбище, прачечную. Лишь около семи утра Бруту удалось припереть Дантона к стене скотобойни возле моря и глубоко вонзить рог в брюхо соперника.

К тому же Брут повернул его в теле соперника дважды — до самого желудка. И побежденный Дантон рухнул в лужу крови, смешанной с собственными кишками.

Битва гигантов настолько изнурила Брута, что мне пришлось самому выдергивать его рог из тела Дантона. Буйвол поплелся по тропинке вдоль моря, там к нему присоединилась Маргарита и затрусила бок о бок, подставляя ему под плечо свою безрогую голову.

Я не смог присутствовать на их брачной ночи, так как надзиратель, в чьем ведении находились буйволы, объявил, что увольняет меня за то, что я посмел распрячь Брута. Я дошел к коменданту.

— Что произошло, Папийон? Брута надо прирезать, он слишком опасен. Он уже успел уничтожить трех прекрасных животных.

— Потому я и пришел к вам. Просить, чтобы вы спасли Брута. Никто, кроме меня, не знает, как обстояло дело. Я должен заявить, что Брут действовал исключительно в целях самообороны.

Комендант улыбнулся.

— Так… Что же дальше?

— Видите ли, комендант, противник напал на моего буйвола первым. — И я посвятил его во все детали. — Более того, если бы я не распряг Брута, Дантон наверняка убил бы его. Ведь он не мог защищаться, будучи прикованным к телеге.

— Это, конечно, верно, — заметил комендант.

В этот момент появился надзиратель скотного двора.

— Доброе утро, комендант! А я везде ищу тебя, Папийон. Ты ушел утром из лагеря, будто на работу отправился, а ведь я тебя уволил! Быка в любом случае отправят на бойню в воскресенье утром — мяса с него на целый барак хватит!

— Вы не посмеете!

— А ты кто такой, чтобы мне приказывать?! Плевать я хотел!

— Есть комендант. И еще доктор — я попрошу его спасти Брута, и он скажет свое слово.

— Да тебе-то что за дело?

— Это мое дело. Я возничий, а Брут — мой друг.

— Друг?! Буйвол? Ты что, смеешься?

— Господин Агостини, выслушайте меня хоть минуту!

— Пусть он выступит как адвокат Брута, — вмешался комендант.

— Ладно. Говори!

— Господин Агостини, как вы думаете, животные могут разговаривать друг с другом?

— Почему нет? Надо же и им как-то общаться.

— Ну хорошо. Так вот: Брут и Дантон договорились, что будут драться на дуэли.

И я второй раз пересказал историю с самого начала.

— Бог ты мой! — воскликнул надзиратель. — Ну и странный ты все же тип, Папийон! Ладно, поступай со своим Брутом как знаешь, но смотри: если он взбрыкнет еще хоть раз, никто его не спасет, даже сам комендант. Можешь возвращаться на работу.

Два дня спустя Брут вновь вернулся к своим обязанностям по доставке воды. И по-прежнему за ним повсюду следовала его верная подруга Маргарита.

Бунт на Сен-Жозефе

Острова опасны — слишком уж большой, конечно, видимой свободой пользуются там заключенные. Мне было больно и противно наблюдать, какой ленивой растительной жизнью здесь живут и больше всего на свете боятся, чтобы ничто не нарушило ее мирного течения. Одни ждут, когда закончится срок заключения, другие уже ничего не ждут, а просто погрязли в своих пороках.

Прошлой ночью я лежал в гамаке, а в другом конце барака развернулась карточная игра, такая бурная, словно в картежников бес вселился. В конце концов моим друзьям Карбоньери и Гранде пришлось вмешаться, чтобы немного утихомирить их, одному справиться с этой публикой было не под силу. Я же погрузился в дремоту и, стараясь забыться, гнал от себя сладкие воспоминания о жизни на побережье среди индейцев. Наверное сам Господь Бог наказал меня за то, что я недооценил красоту и прелесть первобытной жизни, так щедро предложенной мне в подарок, которой я мог пользоваться ровно столько, сколько мне хотелось.

Там остались милые мои возлюбленные, Лали и Зарема, там не существовало ни жандармов, ни наших законов, ничего, кроме полного взаимопонимания и любви между людьми, населяющими эту благословенную землю. Да я сам виноват, что оказался здесь, но надо постоянно думать только об одной вещи — бежать или умереть. Ведь стены и цепи каторги владеют не духом, а только моим телом, правда, об этом напоминают ежедневно, точнее, два раза в день.

— Папийон!

— Здесь!

Это утром. А в шесть вечера снова:

— Папийон!

— Здесь!

Но вы заблуждаетесь, господа. Мое физическое пребывание здесь еще ничего не означает. Дух мой свободен. Я не принадлежу каторге, я не освоился с ней, как освоились тысячи заключенных, в том числе даже самые близкие мои друзья. Я постоянно готов к побегу.

В этот момент к моему гамаку подошли какие-то два типа.

— Спишь, Папийон?

— Нет.

— Мы хотели бы с тобой поговорить.

— Говори. Только тихо, чтоб никто не услышал.

— Так вот, мы готовим бунт.

— Каким образом? Как это понять?

— Перебьем всех арабов, всех этих собак охранников с их женами и детьми-ублюдками. А план такой: Арно, это я, и мой друг Отэн, и еще четверо ребят, они на нашей стороне, нападаем на склад оружия, что у комендатуры. Я там работаю — слежу, чтобы стрелковое оружие содержалось в чистоте и порядке. Там двадцать три автомата, пулеметы и еще восемьдесят единиц — по большей части карабины и короткоствольные ружья марки «Лебел». Все пройдет как по…

— Стоп, стоп, не продолжай! Я пас. Благодарю за оказанное мне доверие, но я отказываюсь.

— Мы думали, ты согласишься стать во главе… Погоди, сейчас узнаешь подробности и сам все поймешь. Дело беспроигрышное. Мы уже с полгода готовим эту операцию. На нашей стороне около пятидесяти человек…

— Только не называй имен. Ни руководителем быть не хочу, ни вообще принимать участия в этом деле.

— Почему? Мы же доверяем тебе и говорим все напрямик, как есть. Так что уж, будь другом, объясни.

— Но я же не просил рассказывать мне все это. Это во-первых. Я вообще, сколько себя помню, делаю только то, что сам захочу, это, во-вторых. Плюс к тому я не убийца, который кидается на людей. Могу убить только того, кто причинил мне зло, много зла, но убивать женщин и детей, не сделавших мне ничего дурного… К тому же вы даже не понимаете, что дело это на все сто процентов гиблое, но я вам сейчас объясню. Даже если бунт и удастся, в конце все равно тупик.

— Почему?

— Потому что главное — это вырваться отсюда. Главное — побег, а он невозможен. Ну допустим, в мятеже примут участие даже сто человек, а куда они потом денутся? На острове всего две лодки. Больше сорока каторжан вместить они не могут. А как быть с остальными шестьюдесятью?

— Мы будем в числе тех сорока, что сядут в лодки.

— Это ты так сейчас думаешь. Другие не глупее вас. У них тоже будет оружие, и если имеется хоть капля мозгов, они своего не упустят. Вы тут же начнете убивать друг друга из-за этих лодок. Но самая главная загвоздка состоит в том, что ни одна страна в мире не захочет принять ни одну из этих лодок после того, что вы здесь натворите. Ведь сообщение об этом будет передано по телеграфу во все возможные страны, куда бы вы ни направились. Особенно конечно, их сильно вдохновит тот факт, что вы перебили столько людей. Нет такого уголка на Земле, где бы вас приняли, а если и примут, то только для того, чтобы вернуть во Францию. Слыхали, наверное, что я вернулся из Колумбии? Так что я знаю, что говорю.

— Ладно. Выходит отказываешься?

— Да.

— Это последнее твое слово?

— Последнее.

— Что ж, нам ничего не остается, как распрощаться.

— Погодите минуту. Прошу, ни в коем случае не говорите об этом ни одному из моих друзей.

— Заметано.

— И вообще не кажется ли вам, что лучше от этого отказаться?

— Честно говоря, нет, Папийон.

— Все же никак не пойму, какой в этом толк. Даже если затея и удастся, бежать вы все равно не сможете.

— Больше всего мы хотим отомстить. Теперь, после того, как ты объяснил, что ни одна страна в мире не захочет нас принять, путь остается один — сколотим банду и уйдем в джунгли, будем орудовать там.

— Даю честное слово, что не скажу об этом никому, даже моим лучшим друзьям.

— Знаем тебя и верим.

— Хорошо. И последняя просьба: дайте мне восемь дней, чтоб я успел уйти на Сен-Жозеф. Не хочу находиться на Руаяле, когда начнется вся эта заваруха.

— Сообщим вовремя.

— Как мне заставить вас передумать? Может сообразим вместе что-то другое? К примеру, стырим четыре короткоствольных ружья, нападем ночью на охранников, захватим лодку и уйдем вместе?

— Нет. Очень уж они над нами издевались. Для нас самое главное — месть, пусть даже кто-то из наших и погибнет.

— Ну, а при чем тут дети, жены?

— Они из того же теста. Та же мразь.

— Ладно, хватит об этом.

— Не хочешь пожелать нам успеха на прощанье?

— Нет. Скажу только: бросьте вы это дело, пока не поздно.

— Ты что же, отказываешь нам в праве на месть?

— Да не отказываю, но невиновные здесь ни при чем! Спокойной ночи!

— Спокойной ночи. Мы ни о чем не говорили, Папи, верно?

— Само собой, ребята.

Отэн и Арно исчезли. Вот так история! Ну то, что эти двое тронулись, это ясно, но есть еще человек пятьдесят — шестьдесят сбитых с толку, а может, их и вправду уже около ста! Какой идиотизм! Ни один из моих друзей не обмолвился об этой истории ни словом, выходит, эти двое говорили в основном с мелкой шушерой. Ни один из серьезных парней не полезет в такое грязное дело.

Целую неделю я собирал сведения об Арно и Отэне. Арно получил пожизненное, кажется, по судебной ошибке, за преступление, которое больше чем на десятку не тянуло. Судьи же наказали его так жестоко скорее всего потому, что всего за год до этого его брат был гильотинирован за убийство сержанта. И так как на суде прокурор распространялся больше о брате, чем об Арно, у присяжных создался совершенно чудовищный образ закоренелого преступника. Вот он и оказался здесь. Кажется его еще ужасно избили при аресте, и все из-за брата.

Отэн вообще не ведал, что такое свобода, он в тюрьме с девяти лет. Перед тем как выйти из исправительной колонии в возрасте девятнадцати лет, он умудрился убить какого-то типа, и снова загремел за решетку. Думаю у него не все дома, так как поговаривали, что он планировал добраться до Венесуэлы, устроиться работать на золотых приисках и там отрубить себе ногу, чтобы получать пожизненную компенсацию. Кстати как раз эта нога отнялась у него по несчастливому стечению обстоятельств: этот кретин сделал себе укол какой-то неизвестной сыворотки еще на острове Сен-Мартен.

Сегодня случилось весьма загадочное происшествие. Во время утренней переклички вызвали вдруг Арно, Отэна и Жана Карбоньери, брата моего друга Матье. Этот Жан был пекарем, хоть и работал иногда у нас на пристани, возле лодок. Их без всякого объяснения отправляли на Сен-Жозеф. Я пытался выяснить, но безрезультатно. Ведь Арно проработал здесь оружейником целых четыре года, а Жан Карбоньери исправно исполнял обязанности пекаря вот уже лет пять. Это не могло быть просто случайностью. Наверняка кто-то кому-то стукнул, но вот кто и кому?

Я решил поговорить об этом с моими ближайшими друзьями, Матье Карбоньери, Гранде и Гальгани. Никто ничего не знал. Выходит и вправду Арно и Отэн толковали тогда только с мелкой рыбешкой.

— Но почему они заговорили об этом со мной?

— Но ведь все же знают, что ты готов бежать любым способом.

— Любым, но не таким же!

— Они не поняли разницы.

— Ну, а Жан, твой брат?

— Ума не приложу, как это он влез в такую историю? Сдурел что ли?

— А может, кто-то просто так на него донес, может, он тут ни при чем?

События развивались стремительно. Прошлой ночью по пути в клозет был убит Джирасоло. Кровь обнаружили на рубашке мартиниканца, возничего. Через две недели после поспешного расследования на основе показаний какого-то типа, которого тут же заперли в изоляторе, специальный трибунал приговорил возничего к смертной казни.

Как-то раз во дворе возле душевой ко мне подошел Гарвел, бывалый каторжанин по кличке Трубочист.

— Папи, тяжко у меня на душе. Это я пришил Джирасоло. Я, конечно, хочу спасти черномазого, но в жар бросает при одной только мысли о гильотине. Если б ты подсказал мне ход, чтоб можно было получить за это лет эдак пять, не больше, я тут же бы пошел и признался.

— А какой у тебя приговор?

— Двадцатник.

— Сколько отсидел?

— Двенадцать.

— Да, надо бы придумать что-нибудь, чтоб дали пожизненное, тогда можно избежать одиночки.

— Можешь подсказать идею?

— Дай подумать, сегодня ночью скажу. Настала ночь, и я сказал Гарвелу:

— Ты должен пойти сам и признаться. А мотивировать тем, что тебя заела совесть и что ты не можешь позволить, чтоб из-за тебя отрубили голову невиновному человеку. При этом возьми в защитники одного из охранников. Я скажу, кого именно, потом, когда сам с ним вперед переговорю. Только торопись, а то казнят парня. У тебя дня два-три, не более.

Я переговорил с охранником Коллоной, он тут же подал великолепную идею. Я должен сам привести Гарвела в комендатуру и сказать, что это он попросил сопроводить его сюда якобы после того, как я твердо обещал, что его ни в коем случае не приговорят к смерти, так как поступает он благородно и честно. И надо бы, учитывая, что преступление, конечно, тяжелое, дать ему пожизненное.

Все прошло как по маслу. Гарвел спас негра, которого тут же отпустили. Лжесвидетеля, донесшего на него, наказали годом одиночки. Робер Гарвел получил пожизненное.

Только через два месяца Гарвел объяснил мне, как все случилось. Оказывается Джирасоло знал о бунте и, согласившись в нем участвовать, тут же донес на Арно, Отэна и Жана Карбоньери. Слава Богу, он знал только эти имена. Рассказанная им история так мало походила на правду, что даже фараоны не поверили ему. И все же на всякий случай, дабы оградить себя от сюрпризов, взяли да и отправили троицу на Сен-Жозеф, даже не объяснив, за что.

— Гарвел, ну а какой мотив убийства ты придумал, за что его замочил?

— За то, что он якобы спер у меня патрон. Сказал, что я спал рядом с ним, а это так и было на самом деле, ну и по ночам доставал патрон и прятал его под подушку. А как-то ночью пошел в клозет, а когда вернулся, патрона на месте не оказалось. Из всех, кто был рядом, он только один не спал, Джирасоло. Фараоны скушали все это тут же, быстренько позабыли о том, что покойник трепался о бунте.

— Папийон! Папийон! — закричали со двора. — Выходи! Быстро! Перекличка!

— Здесь!

— Собери вещи. Отправляешься на Сен-Жозеф.

— Черт бы вас взял…

Во Франции началась война. И дисциплина тут же ужесточилась: ответственное за побег начальство ждало суровое наказание. А пойманным за одну только попытку к побегу полагался расстрел. Ибо считалось, что беглец автоматически должен примкнуть к тем, кто предал родину. Любой проступок можно простить, кроме побега.

Комендант Пруйе уехал уже более двух месяцев назад. Нового я не знал. Ничего не поделаешь. В восемь утра я сел в лодку, отправлявшуюся на Сен-Жозеф.

Отца Лизетт — той девочки, которую я пытался спасти, — в лагере не оказалось. На прошлой неделе он с семьей отправился в Кайенну. Нового коменданта звали Дутен, он был родом из Гавра. Он и встретил меня на пристани.

— Это вы Папийон?

— Да, господин комендант.

— Странный вы все же человек, — сказал он, рассматривая мои документы.

— Почему странный?

— Потому что, с одной стороны, вы здесь помечены как особо опасный со всех точек зрения, даже подчеркнуто красными чернилами. Вот: «Всегда готов организовать бунт или восстание». А чуть ниже приписка: «Попытка спасти ребенка коменданта с острова Сен-Жозеф от акул». У меня две дочери, Папийон, хочешь познакомиться?

Он подозвал малюток. Одной было около трех, другой лет пять. Они вошли в кабинет в сопровождении молодого араба и очень хорошенькой темноволосой женщины.

— Вот, знакомься, любовь моя. Это тот человек, который пытался спасти твою крестницу, Лизетт.

— О! Позвольте пожать вам руку! — воскликнула молодая женщина.

Простое пожатие руки является для каторжанина великой честью. Почти никто и никогда не протягивает руки заключенному. Я был тронут благородным порывом этой красивой женщины, ее теплым искренним жестом.

— Да, я крестная Лизетт. Мы очень дружим с женой Грандуа. Ах дорогой, скажи, чем мы можем облегчить участь этого человека?

— Ну, прежде всего он отправится в лагерь, а потом скажет, чем бы хотел там заняться, какую работу получить.

— Благодарю вас, господин комендант, благодарю, госпожа. Но не могли бы вы мне сказать, за что меня отправили на Сен-Жозеф? Это смахивает на наказание.

— Не знаю. Но полагаю, что причина проста — новый комендант опасается, как бы вы не сбежали.

— Вообще-то он недалек от истины.

— Для тех, кто отвечает за побег, наказания ужесточились. До войны могли просто понизить в должности, теперь совсем другое дело. Поэтому вас и решили отправить сюда. Тамошний комендант предпочитает, чтобы вы сбежали с Сен-Жозефа, так как он за этот остров не отвечает, а дрожит только за порядок на Руаяле.

— Господин комендант, а сколько вы намерены проработать здесь?

— Полтора года.

— Я не смогу столько ждать. Но что-нибудь да придумаю, чтобы отправили обратно на Руаяль, чтоб вы были непричастны к моему побегу!

— Спасибо, — сказала госпожа. — Очень рада убедиться, что у вас действительно благородное сердце. Если что-то понадобится, милости просим, заходите, не стесняйтесь. Дорогой, скажи охране, чтоб Папийона пропускали к нам, когда он захочет.

— Хорошо, дорогая. Мохаммед проводи Папийона в лагерь, пусть он сам выберет себе барак.

— О, ну тут выбор однозначен — только вместе с «особо опасными».

— Нет проблем, — со смехом ответил комендант и нацарапал что-то на клочке бумаги, который и передал Мохаммеду.

Начальником караула служил в лагере пожилой корсиканец, человек крайне жестокий, прирожденный убийца. Звали его Филлисари.

— А-а, так это Папийон, собственной персоной… Знай, со мной можно только по-хорошему, иначе тебе конец. О побеге и помышлять не смей, а коли попробуешь, придавлю, как курицу. Через два года выхожу на пенсию, и у меня нет желания, чтобы какая-то каторжная сволочь отравляла мне жизнь.

— Ты знаешь, я всегда ладил с корсиканцами. Обещаю, что не сбегу, ну а если уж так получится, устрою, чтоб это произошло не во время твоего дежурства.

— Вот это другое дело, Папийон. Тогда будем друзьями. Молодым им, понятное дело, легче… Что им побег! А вот мне, в моем возрасте да на пороге пенсии! Ладно, ты, я вижу, все понял. Ступай в свой барак.

И вот я в лагере. Барак такой же, как и на острове Руаяль, примерно на сто двадцать заключенных. Здесь я увидел Придурка Пьеро, Арно, Отэна и Жана Карбоньери. Хоть он и доводился родным братом Матье, но слеплен был из теста пожиже. К тому же брательник корешился с Арно и Отэном. Так что я устроился от него подальше — рядом с Карье по прозвищу Придурок Пьеро.

Природа на Сен-Жозефе более дикая, чем на Руаяле, сам остров меньше, но выглядит большим, чем есть на самом деле, потому что сильно вытянут в длину. Лагерь расположен на возвышенности, состоящей из двух плато — на первом сам лагерь, а на втором, что повыше, одиночка. Между прочим, заключенных из этой одиночки до сих пор водят купаться по часу каждый день. Надеюсь, что и дальше будет так же.

Каждый день араб, работающий у коменданта, приносит мне на ужин три металлических судка с деревянными ручками, составленных вместе один на другой. Оставляет их и забирает вчерашнюю посуду. Крестная Лизетт посылает мне ту же еду, которую готовит для своей семьи.

В воскресенье я отправился поблагодарить их. Все послеобеденное время я провел в приятной беседе и играх с девочками. Гладя их светлые кудрявые головки, я поймал себя на мысли, что просто не знаю, как вести себя дальше. Что если маньяки не передумали? Можете себе представить, какая угроза нависла над этой семьей? После доноса Джирасоло фараоны, так и не поверившие ему, даже не удосужились изолировать одного заговорщика от другого. Может их предупредить? А как будет реагировать охрана, если что произойдет? Нет уж, лучше помолчу, а там видно будет.

Отэн и Арно не разговаривают со мной в бараке. Вообще это даже к лучшему, мы относимся друг к другу с уважением, но без всяких там фамильярностей. Жан Карбоньери не разговаривает вообще, обижен, что я отказался занять место рядом с ним. В моей шобле четверо: Придурок Пьеро, Маркетти, получивший второй приз на конкурсе скрипачей в Риме (кстати, он целыми часами играет, да так, что сердце разрывается на части), Марсори, корсиканец из Сета, и я, ваш покорный слуга.

О подготовке бунта я не вымолвил и слова, создавалось впечатление, что здесь об этом совсем не знают. А может, эта идея их уже больше не греет? До мятежа ли, когда такой тяжкий труд выпал на их долю. Они вынуждены тянуть свою лямку в прямом и переносном смысле слова, тянуть точно бурлаки. Каторжники таскали здесь огромные каменные глыбы, предназначенные для строительства в море закрытого бассейна. Камень хорошенько обматывали цепями, в одном месте прикреплялась цепь подлинней — 15–20 метров, и заключенные, встав с обеих сторон цепи цепляли крючьями каждый за одно из звеньев, причем крючья эти были прикреплены у них к некоему подобию сбруи, обмотанной вокруг плеч и туловища. Словно лошади-тяжеловозы, волокли они глыбу к нужному месту, в жару, под палящим солнцем. Кошмарная работа, просто ужасная.

Внезапно со стороны пристани грянули выстрелы — из ружья и револьвера. Я тут же понял — кретины начали свое черное дело. Интересно все же, кто берет верх? Лежа в гамаке в бараке, я даже не шелохнулся. Кругом послышались возгласы:

— Это же бунт!

— Бунт? Какой еще бунт?

Я нарочито подчеркнуто показываю всем, что понятия не имею, о чем они толкуют.

Жан Карбоньери, который не вышел сегодня на работу, приблизился ко мне бледный, точно мертвец, и прошептал:

— Папи, это бунт… Я ответил холодно:

— Какой еще бунт? Ничего не знаю!

Выстрелы не смолкали. В барак вбежал Придурок Пьеро.

— Начался бунт! Но сдается мне, дела их плохи. Вот чертовы придурки! Папи, а ну доставай нож! Перережем их как можно больше, пока нас не задавили!

— Да, — повторил Карбоньери. — Поубиваем гадов, и чем больше, тем лучше!

Чиссилья достал бритву. В руке каждого появилось по раскрытому ножу. Я сказал:

— Бросьте заниматься ерундой! Сколько нас здесь?

— Девять.

— Вы, семеро, бросайте ножи! Первого, кто поднимет руку на фараона, прикончу самолично! Не хочу, чтоб меня пристрелили в этом бараке как кролика. Ты что, замешан в этом деле?

— Нет!

— А ты?

— Тоже нет.

— А ты?

— Понятия не имел.

— Тогда порядок. Никто из нас ничего не знал об этом бунте. Поняли?

— Да.

— Если кому-то придет в голову протрепаться, пусть знает, ему конец! А теперь быстро кидайте оружие в коридор. Они скоро будут здесь.

— А если верх одержат каторжане?

— Тогда пусть поступают, как считают нужным. Пусть попробуют смотаться. Лично я не собираюсь бежать таким способом. А вы?

— Мы тоже, — хором ответили мои товарищи, в том числе и Жан Карбоньери.

Что касается меня, то я и вида не подал, что хоть что-нибудь знаю, тем более что выстрелы вскоре прекратились, а это могло означать одно — заключенные проиграли.

И действительно, то страшное побоище, которое они запланировали, не могло окончиться так просто.

В лагерь ворвались фараоны. Они мчались, как безумные, колошматя всех направо и налево прикладами, дубинками и просто ногами, и распихивая заключенных по баракам. Гитары, мандолины, шахматы, лампы, табуретки, бутылки с маслом, сахар, кофе — все было разбито и растоптано. Они уничтожали весь наш жалкий лагерный скарб, который по уставу запрещалось держать в бараках.

Грохнуло еще два выстрела, судя по звуку, из револьвера.

В лагере было восемь бараков, они прошлись смерчем по каждому, избивая заключенных прикладами. Какой-то голый каторжанин выскочил из дверей и помчался к капралу, за ним погнались фараоны, продолжая лупить его что было сил.

Вот они уже совсем рядом, справа от нас, в седьмом бараке. Мы стояли и ждали каждый на своем месте. Из тех, кто вышел на работу, в барак не вернулся никто. Мы стояли и молчали. В горле пересохло, и я успел только подумать: «Не дай Бог кому-нибудь из этих типов придет в голову воспользоваться ситуацией и прихлопнуть меня под горячую руку!»

— Идут! — шепнул Карбоньери, трясясь от страха. Они вломились в барак, человек двадцать, если не больше, с ружьями на изготовку.

— Эй, вы! — взревел Филлисари. — Это как понимать? Еще не разделись? Чего ждете, крысы? Перестреляю всех, сволочи! А ну, скидывай барахло, не будем же сдирать тряпки с трупов!

— Господин Филлисари…

— Заткнись, Папийон! Не время просить пощады! Поздно. Слишком уж подлую штуку вы задумали. Тут ведь самые отпетые в лагере, без вас наверняка не обошлось!

Глаза его, готовые вылезти из орбит, налились кровью.

— Все, крышка! — шепнул Пьеро, Я решил рискнуть.

— Странно, что такой человек, как вы, тем более бонапартист, грозит наказанием совершенно невиновным людям. Хотите стрелять, стреляйте, но только без лишних слов, мы обойдемся без них. И стреляйте скорее, на черта нам сдалась такая собачья жизнь! Я-то думал, вы человек, старина Филлисари, но, вижу, ошибся. Валяй! Даже видеть не желаю, как вы будете палить, повернусь спиной. Повернитесь и вы спиной к этим душегубам, ребята, тогда они не смогут сказать, что это мы первыми напали на них.

И все мы как один повернулись спиной к фараонам. Они смешались от этого неожиданного поворота событий, тем более что, как я позже узнал, Филлисари уже застрелил двоих заключенных в других бараках.

— Ну, что еще скажешь, Папийон?

Я ответил, стоя лицом к стене:

— Не очень-то я верю во всю эту историю с бунтом, вот что. Зачем им бунтовать? Чтобы убить фараонов? А потом сбежать? Но куда им бежать? Я-то знаю, что такое побег, как-никак вернулся из самой Колумбии. Может вы знаете страну, которая предоставит убежище беглецам, да к тому же еще убийцам? Как называется эта страна? Лично я не знаю. Бросьте, все это глупости, ни один уважающий себя человек в такое дело не полезет.

— Ты, может, и нет, а Карбоньери? То, что он впутан, ясно как день. Плюс к тому Арно и Отэн сегодня сильно удивились, когда узнали, что он сказался больным и не вышел на работу.

— Все это просто догадки, — я повернулся к нему лицом. — Скоро сами поймете. Я друг Карбоньери и рассказал ему о своем побеге, так что у него нет никаких иллюзий на этот счет, он знает, чем кончается побег после бунта.

В это время во дворе появился комендант. Филлисари вышел к нему, и через минуту комендант позвал:

— Карбоньери!

— Здесь.

— В карцер его! Только не бить! Охрана, проводите! Всем остальным выйти! Остаются только старосты. Так… Все заключенные, что расползлись по всем углам, должны вернуться каждый на свое место. Никого не бить и не убивать, все должны вернуться в лагерь.

Затем в наш барак вошли комендант, его заместитель, Филлисари и четыре охранника.

— Папийон, произошла очень серьезная вещь, — сказал комендант. — И я отвечаю за все, что случилось. Перед тем как отдать соответствующие распоряжения, я должен иметь информацию. Понимаю, в такой напряженный момент ты, может, и не захочешь говорить со мной откровенно, с глазу на глаз, поэтому я и пришел сюда. Убит охранник Дюкло. Они пытались захватить оружие, так что речь, несомненно, идет о бунте. У нас всего несколько минут. Я верю тебе и хочу знать твое отношение ко всему этому.

— Если речь идет о бунте, то почему я о нем ничего не знал? Почему мне не сказали? Сколько людей вовлечены в эту историю? Я отвечу вам на все эти вопросы, но только если вы скажете мне, сколько людей начали действовать после того, как убили охранника и отобрали у него оружие.

— Трое.

— Кто именно?

— Арно, Отэн и Марсо.

— Тогда ясно. Согласны вы или нет, неважно, но речь никак не может идти о бунте.

— Лжешь, Папийон! — вмешался Филлисари. — Бунт должен был произойти на острове Руаяль. Джирасоло предупреждал, но мы ему не поверили. А теперь видим, что все это правда. А это значит, что ты все время водил нас за нос, Папийон.

— Ну, если так, то тогда все мы информаторы — и я, и Придурок Пьеро, и Карбоньери, и Гальгани, и все корсиканцы с Руаяля тоже. Даже после всего случившегося я в бунт не верю. Если бы он был, то именно мы стояли бы во главе, а не какая-то мелкая шваль!

— Что ты мне лапшу на уши вешаешь?! Сказки для дураков!

— Ну а где же бунтовщики, где все остальные? Дернулся хоть кто со своего места, кроме тех трех кретинов? Хоть рукой шевельнул, чтоб захватить оружие или еще чего-нибудь? Кто накинулся на фараонов? Где лодка? Сколько вообще лодок на Сен-Жозефе? Одна шлюпка, и все! Одна на шестьсот человек! У вас что, крыша поехала? Допустим даже двести бы дураков схиляли. Куда бы они ни причалили, их тут же арестуют и отошлют назад… Господин комендант, я еще не знаю, сколько людей вы убили в этой перепалке, но уверяю, все они были невиновны! А за что уничтожили наши вещи? Ваша злоба неоправданна. Должны же вы понимать, что если не давать каторжанам послаблений хоть на йоту, то действительно может начаться бунт, бунт людей, отчаявшихся от безысходности, нечто вроде коллективного самоубийства — раз нам все равно подыхать, так подохнем вместе с фараонами! Господин Дутен, я был с вами откровенен, уверен, вы того заслуживаете, ведь вы пришли не наказывать, а сначала разобраться. Оставьте нас в покое.

— Ну а как быть с теми, кто замешан? — встрял Филлисари.

— Ваша забота найти их. Мы понятия не имеем, кто это, и ничем не можем помочь. Еще раз говорю: все это пустая трепотня, выдумки дешевых фраеров. Мы к этому делу никак не причастны.

— Господин Филлисари, — сказал комендант, — когда в бараке для особо опасных все будут на месте, прикажите запереть дверь до особых распоряжений. Двух охранников у дверей, никого не бить, вещи заключенных не трогать. Идемте.

И он вышел вместе с охранниками.

Уф! Вроде бы пронесло. Мы начали понемногу приходить в себя. Запирая двери, Филлисари бросил мне:

— Твое счастье, что я бонапартист!

Меньше чем через час вернулись почти все обитатели нашего барака. Отсутствовало восемнадцать человек — позднее фараоны сообразили, что впопыхах распихали их по другим баракам. И вот мы узнали подробности. Воришка из Сент-Этьена поведал мне шепотом:

— Представляешь себе, Папи, тащим мы каменюку весом, наверное, в тонну. Дорога там, сам знаешь, под гору с уклоном к морю. Ну вот, доползли до колодца, что недалеко от комендантского дома. Всегда делаем там остановку, там тень от кокосовых пальм, это примерно на полпути от берега. Вытащили из колодца ведро воды, стали пить, мочить платки, чтоб потом прикрыть головы. Фараон тоже присел на край колодца передохнуть. Снял каску и только собрался вытереть пот со лба, как сзади к нему подошел Арно с большой мотыгой, так осторожно, что никто ничего и не заметил, да как врежет фараону острием прямо по затылку! Тот даже пикнуть не успел, так и упал на землю с рассеченной надвое башкой. А тут и Отэн подскочил и выхватил у него ружье, а Марсо отобрал кобуру с револьвером. Марсо с пушкой оборачивается к нам и говорит: «Это бунт! Кто на нашей стороне, айда с нами!» Но ни один заключенный не двинулся с места, даже намека не было, что кто-то хочет пойти за ними. Арно глянул на нас и говорит «Стадо предателей и трусов! Мы вам покажем, что такое настоящие мужчины!» Взял у Отэна ружье, и они бегом побежали к комендантскому дому, а Марсо остался и, держа пистолет в руке, приказал: «Ни с места, и чтоб ни звука! Эй вы, арабы, лечь на землю лицом вниз». С того места, где мы стояли, все было хорошо видно. Арно уже поднимался по ступенькам, как вдруг из дома вышел араб, работавший у коменданта. Он вышел погулять с девочками, одну держал на руках, а вторая малышка вцепилась ему в штанину. Они так и замерли от неожиданности. Но араб очнулся первым и врезал ногой Арно. Тот хотел пристрелить его, но араб загородился девочкой, которую держал на руках. Арно целился в него раз пять, то с одной, то с другой стороны, но всякий раз тот совал под ствол малышку. Тогда не поднимаясь по ступенькам, Отэн ухватил араба за штанину. Падая, тот кинул девочку прямо на ружье, и все они — араб, Арно, девочка — полетели кувырком друг на друга. Тут вторая девочка закричала, потом завопил араб, а я услышал, как Арно и Отэн матерятся, потому что араб изловчился и ухватил ружье за ствол. Отэн снова вцепился ему в ногу, а Арно схватил за руку и стал выворачивать ее за спину. Тогда араб отбросил ружье метров на десять в сторону. И тут они все трое кинулись к ружью, и грянул первый выстрел. Но это стрелял фараон, он находился в наряде, где-то за деревьями. В окне появился комендант и выстрелил тоже. Но он, видно, боялся попасть в детишек, потому что стрелял в сторону, туда, где находилось ружье. Арно и Отэн кинулись вдоль берега к лагерю, вслед им стреляли. Отэн не мог быстро бежать из-за больной ноги, в него первого попали, до моря даже не успел добежать. Арно же кинулся в воду, знаешь, там, где строится бассейн. Там вода так и кишит акулами. Вокруг Арно был прямо целый дождь из пуль. Он хотел укрыться за камнями. «Сдавайся! — кричали фараоны. — И мы сохраним тебе жизнь!» — «И не подумаю, — отвечал Арно. — Пусть лучше меня акулы слопают, чем видеть ваши вонючие рожи!» И пошел в воду, прямо к акулам. Наверное пуля в него все-таки попала, остановился на секунду. А фараоны все палили и палили. И он пошел дальше, именно пошел, а не поплыл, вода даже до пояса не доходила, и тут на него напали акулы. Он как врежет кулаком одной, только она морду из воды высунула. А потом… Потом они его просто разорвали на куски. Не прошло и пяти минут, как человек просто исчез. Фараоны стреляли еще, наверное, раз сто в эту кашу. И убили только одну акулу, ее выбросило на берег брюхом вверх. Тут уже со всех сторон понабежали фараоны. Марсо подумал, что сохранит себе жизнь, если бросит револьвер в колодец, но тут поднялись арабы и давай его колошматить дубинками, кулаками и ногами и подталкивать к фараонам. И хоть он был весь в крови и с поднятыми руками, фараоны прикончили его выстрелами из ружей и револьверов, а потом один фараон разбил ему голову прикладом. А мы смотрели на все это и даже не шелохнулись. Все это трепотня, что у них были соучастники. Никто даже с места не тронулся.

Недели две мы просидели взаперти в своем бараке. На работу никто не выходил. Каждые два часа у дверей сменялись караульные. Другие часовые ходили между бараками. Вести переговоры между бараками было запрещено. Стоять у окна запрещалось тоже. С острова Руаяль прибыло подкрепление из охранников. Куда-то исчезли все охранники-арабы. Лишь изредка по двору проводили какого-нибудь заключенного, совершенно голого, в сторону дисциплинарного барака. Фараоны частенько заглядывали к нам через окна.

От скуки мы решили засесть играть в покер небольшими группами, человек по пять, чтоб не было шуму. Даже Маркетти, скрипача, и то заставили замолчать.

— Прекратить музыку! Охрана в трауре!

Необычное напряжение царило везде, не только в бараке, но и во всем лагере. Прощай кофе, и суп тоже! Кусок хлеба утром, на обед, и ужин по одной банке мясных консервов на четверых. Поскольку у нас ничего из вещей не трогали, сохранился кофе и еще кое-какая еда: масло, мука. В других бараках и этого не было. Но когда охранник заметил, что из туалета, где мы варили кофе, идет дым, он тут же приказал потушить костер. Кофе варил у нас Нистон, старый каторжанин из Марселя. Он не удержался и сказал охраннику:

— Хочешь, чтоб не было огня, зайди и потуши сам! В ответ фараон выстрелил несколько раз в окно. В считанные секунды с огнем и кофе было покончено, а Нистон схлопотал пулю в ногу. Мы все были на пределе и, решив, что фараоны перестреляют нас всех, бросились ничком на пол.

Начальником караула в тот день был Филлисари. Он примчался в сопровождении еще четырех фараонов. Стрелявший доложил, родом он из Оверни. Филлисари костерил его по-корсикански, а он, ничего не понимая, оправдывался.

Мы разлеглись по гамакам. Нога Нистона кровоточила.

— Только не говорите, что я ранен! А то вытащат во двор и там прикончат!

Филлисари подошел к окну. Маркетти что-то сказал ему по-корсикански.

— Ладно, варите свой кофе! Ничего подобного больше не случится. — И он ушел.

Нистону повезло — пуля, прошив мышцу, вышла наружу. Мы сделали ему плотную повязку, чтобы остановить кровотечение.

— Папийон, выйди во двор!

Было уже около восьми вечера, на улице сгустилась тьма. Я не знал фараона, окликнувшего меня, но по говору понял, что он бретонец.

— Чего это я должен выходить в такое время? Мне там делать нечего.

— Тебя хочет видеть комендант.

— Передай, пусть сам сюда приходит. Я не выйду.

— Отказываешься?

— Отказываюсь.

Маркетти подошел к двери и крикнул:

— Мы не разрешим Папийону выходить одному, если там не будет коменданта!

— Так ведь он и послал меня за ним!

— Передай, пусть сам приходит!

Через час к двери подошли двое охранников, а вместе с ними — араб, работавший у коменданта, тот самый, что спас его и предотвратил бунт.

— Папийон, это я, Мохаммед. Пришел за тобой. Комендант хочет тебя видеть. Он сам не может прийти.

— Папи, у этого типа ружье, — шепнул мне Маркетти.

Я приблизился к двери. Действительно Мохаммед держал ружье. Я просто глазам своим не верил. Заключенный, и чтоб с ружьем?

— Идем, — сказал он мне. — Я здесь, чтоб в случае чего защитить тебя, прикрыть.

Я ему не поверил.

— Выйдешь ты или нет?!

Я вышел, и мы отправились. Мохаммед шел рядом, два фараона позади. Мы направлялись к комендатуре. На выходе из лагеря Филлисари сказал мне:

— Папийон, думаю, ты ничего против меня не имеешь?

— Нет. Ни я, ни другие тоже. Я имею в виду, из нашего барака. А вот за остальных не скажу.

По дороге Мохаммед подарил мне пачку сигарет «Галуаз». В освещенном двумя газовыми лампами кабинете сидели два коменданта — один наш, другой с острова Руаяль, оба с заместителями.

— Я привел Папийона, — сказал араб.

— Добрый вечер, Папийон, — поздоровался наш комендант.

— Добрый вечер.

— Присаживайся, вот стул.

Я разместился напротив них. Одна дверь кабинета открывалась на кухню, и я увидел там крестную Лизетт, она махнула мне рукой.

— Папийон, — сказал комендант с острова Руаяль, — комендант Дутен считает вас надежным человеком, полностью искупившим свою вину тем, что ты спас крестницу его жены. Но в личном деле и других бумагах написано, что ты опасен со всех точек зрения. Мне хочется забыть о личном деле и поверить моему коллеге Дутену. Дело вот в чем: скоро сюда прибудет комиссия для проверки фактов, связанных с бунтом, все заключенные должны будут дать показания. Вы и еще несколько человек несомненно имеете большое влияние на заключенных. Нам бы хотелось узнать ваше мнение об этом бунте, а заодно и что будут говорить люди из вашего барака, ну и во вторую очередь все остальные.

— Мне нечего сказать. И влиять на других я не собираюсь. И если комиссия действительно будет честно делать свое дело, то вас всех отсюда турнут.

— Это почему же, Папийон?! Ведь мы предотвратили бунт, я и мой коллега с Сен-Жозефа.

— Может, вы и выйдете чистыми из воды, по только не начальство с Руаяля.

— А яснее можно?

— Если и дальше в официальных объяснениях вы будете упоминать о бунте, то вас несомненно накажут. Согласитесь с моими условиями — вы будете спасены. Все, кроме Филлисари.

— Какие такие условия?

— Во-первых, мы должны жить как прежде, как до этой истории, и немедленно, с завтрашнего дня. Ведь только мы можем повлиять на остальных, верно?

— Да, — кивнул Дутен. — Ну а дальше?

— Ведь тут, насколько я понимаю, начальство с трех островов?

— Да.

— Так вот. Вы ведь получили донос от Джирасоло, он предупреждал о готовящемся бунте. А Арно и Отэн были главарями.

— И Карбоньери, — добавил фараон.

— Нет, неправда. Джирасоло был на ножах с Карбоньери еще с Марселя, поэтому и донес на него. Но вы не поверили. Почему? Потому что вам сказали, что во время бунта перебьют всех женщин, детей, арабов и фараонов, что казалось невероятным. Кроме того, на Руаяле есть две посудины на восемьдесят заключенных, а на Сен-Жозефе всего одна, на шестьдесят человек. Ни один здравомыслящий человек не полез бы в это грязное и глупое дело.

— Откуда ты знаешь все это?

— Мое дело. Так вот. Следуя такому раскладу событий, вся ответственность падет на начальство с острова Руаяль, ведь оно выслало заговорщиков на Сен-Жозеф, даже не разделив их. Надо было хоть одного послать на остров Дьявола, другого — сюда, ну, и так далее. Так что взыскания вас ждут самые серьезные. Потому советую согласиться с моими условиями. Первое вы уже слышали: с завтрашнего дня жизнь должна войти в прежнее русло, второе: все, кто сидит в карцере как подозреваемый, должны быть немедленно отпущены. И не надо больше допрашивать их о бунте. Не надо, так как самого бунта не было вовсе. В-третьих, Филлисари необходимо срочно отправить на Руаяль, прежде всего в целях его же безопасности, так как, если бунта не было, чем объяснить убийство трех человек? Плюс к тому, он самый что ни на есть отъявленный негодяй и трус. Во время инцидента хотел прикончить нас всех в бараках. Так вот, если вы принимаете эти условия, я в ответ обещаю устроить все так, что все в один голос будут твердить: Отэн, Арно и Марсо рехнулись, хотели перебить как можно больше людей, и непонятно, чего они при этом добивались. У них не было ни соучастников, ни сочувствующих. Наверное просто хотели покончить с собой, но перед тем уничтожить как можно больше народу. Если хотите, я подожду на кухне, а вы тут пока посоветуйтесь, прежде чем дать ответ.

И я вышел на кухню, притворив за собой дверь. Госпожа Дутен пожала мне руку и угостила кофе с коньяком. А Мохаммед спросил:

— Обо мне что-нибудь говорили?

— Это комендант будет решать. Вижу он дал тебе оружие, наверное, будет добиваться помилования.

Крестная Лизетт тихо сказала:

— Все будет хорошо! Плохо придется тем, с островов.

— Я тоже так думаю. Им было выгодно представить все именно таким образом. Чтоб вся вина пала на местное начальство.

— Папийон, я слышала все и тут же поняла, что ты хочешь нам помочь.

— Да, госпожа Дутен. Дверь отворилась.

— Зайди, Папийон, — сказал один из фараонов.

— Присаживайся, — кивнул комендант с Руаяля. — Ну вот, мы посоветовались и решили, что ты прав. Никакого бунта не было. С завтрашнего дня возвращаемся к прежнему режиму. Филлисари этой же ночью отправят на Руаяль. Мы с ним разберемся сами, без твоей помощи. Надеемся ты сдержишь свое слово?

— Можете на меня положиться. До свиданья.

В бараке я слово в слово повторил все, о чем говорилось у коменданта. И все согласились, что я принял верное решение.

— Думаешь, они действительно поверят, что в этом деле больше никто не замешан?

— Не думаю. Но им ничего не остается, как поверить, если они не хотят, чтоб их наказали.

Наутро всех заключенных выпустили из карцера. На работу никто не пошел. Двери всех бараков открылись, и двор наполнился каторжанами, которые, пользуясь предоставленной им свободой, расхаживали, болтали, курили и просто сидели на солнце или в тени. Нистон отправился в санчасть. Карбоньери сказал, что таблички с надписью «Подозревается в бунте» были вывешены на дверях примерно восьмидесяти или даже ста одиночек.

Мы, наконец, узнали правду. Оказывается Филлисари убил только одного человека, других двоих пристрелили фараоны, оказавшиеся в окружении у колодца, когда каторжники достали тесаки, горя желанием прирезать хоть одного фараона перед смертью. Вот во что вылился бунт, с самого начала обреченный на провал, — в самоубийство трех каторжан. Эта трактовка была принята всеми — и администрацией, и заключенными.

Похороны охранников, а также Отэна и Марсо, прошли следующим образом: так как на острове оказался всего один ящик-гроб со специальной задвижкой для выброса трупов в море, то фараоны запихнули туда всех покойников, вывезли в открытое море и затем одновременно спустили за борт. По их расчетам, покойники должны были тут же уйти на дно, как как к ногам были привязаны камни, что позволило бы уберечь их от акульих челюстей. Но мне рассказывали, что не успели все пятеро скрыться под водой, как начался балет «Белый саван» — ожившие с помощью акульих морд и хвостов, они, словно марионетки, долго вертелись и дергались на пиру, достойном самого Навуходоносора. Фараоны быстро повернули к берегу, опасаясь, что и до них доберутся голодные твари.

Прибыла комиссия. Она проторчала на острове пять дней, а на Руаяле два. Меня никто не допрашивал. Что касается Дутена, то для него все сошло гладко. Филлисари предоставили длительный отпуск до достижения пенсионного возраста. Мохаммед получил свободу, коменданта Дутена повысили в чине.

В любом сообществе всегда находится какой-нибудь недовольный или нытик. Не обошлось без него и здесь. Сразу после того, как уехала комиссия, ко мне подошел один тип.

— Ну а мы что с этого поимели, спасая фараонов? Я пристально взглянул ему в глаза:

— По-твоему, ничего, да? Человек шестьдесят каторжан не получили по пять лет одиночки за соучастие, по-твоему, этого мало?

Что касается меня, то я не выиграл и не проиграл, самое главное, что мои товарищи не понесли тяжкого наказания. Заодно было покончено с тяжелой работой по перевозке камней. Сейчас их таскали буйволы, а каторжане только устанавливали их в море. Карбоньери вернулся в пекарню. Я же по мере сил добивался возвращения на Руаяль. Здесь не было мастерской, а значит, и перспективы изготовить плот.

Избрание Петена главой правительства ухудшило взаимоотношения между каторжанами и охранниками. Все из администрации в голос твердили, что они сторонники Петена, дошло до такого курьеза, что один парень, нормандец, заявил мне:

— Знаешь, что я скажу тебе, Папийон? Я сроду не был республиканцем.

На островах не было радио, и мы не знали последних новостей. И вдруг разнесся слух, что из Марселя и Гваделупы мы якобы снабжаем немецкие подводные лодки. Вот тебе и на, попробуй тут разобраться! Вести поступали самые противоречивые.

— Знаешь что, Папийон? Именно сейчас мы должны организовать бунт, чтобы потом передать острова людям де Голля.

— Думаешь, Длинному Шарло так нужны каторжане? На черта они ему сдались?

— Ну чтоб добавилось еще две-три тысячи граждан.

— Ах, граждан! Наверное тех, у кого проказа. Или дизентерийных, или у кого поехала крыша. Смеешься, что ли? На хрена ему такое барахло? Он не дурак.

— Ну а тысячи две здоровых?

— Это другое дело. Думаешь если здоровые, так пригодны в армию? Думаешь война — это нечто вроде вооруженного грабежа? Грабеж длится минут десять, а война несколько лет. Чтобы стать настоящим солдатом, надо иметь патриотические чувства. Не больно-то много тут тех, кто готов отдать за Францию свою жизнь.

— А зачем отдавать ее после того, что она с нами сделала?

— Значит, я прав. Слава богу, у этого верзилы Шарло есть другие, с кем он может выиграть войну, И как подумаешь только, что эти свиньи немцы вошли в нашу страну! Как подумаешь, что нашлись французы, которые тут же перешли на их сторону! Здесь фараоны все до единого твердят, что они на стороне Петена!

— Неплохой повод снять с себя обвинение, оправдаться, — заметил один каторжанин.

До сих пор никто не говорил об оправдании. А сейчас вдруг все — и блатные в законе, и мелкая шушера, — все бедняги узрели вдруг какой-то проблеск надежды.

— Папийон, так тот бунт устроили нарочно, с целью примкнуть к де Голлю?

— Сожалею, но я ни перед кем не собираюсь оправдываться. В гробу я видал Французское правосудие и его статью об амнистии! Мой долг — устроить побег, а потом, когда стану свободным, буду жить как нормальный человек среди нормальных людей, жить в обществе, не представляя для него опасности. Я готов принять участие в любом предприятии, лишь бы в результате можно было смыться. А с другой стороны, влезешь в какую-нибудь заваруху, и, знаете, что скажут эти штабисты? Что мы захватили остров, просто чтоб удрать, а не помочь чем-нибудь освобождению Франции. Да и, в конце концов, как знать, кто тут прав. Мне, как и любому другому, больно, что моя родина захвачена, ведь там мои родители, сестры, племянники.

— Дураки мы и засранцы, если думаем о родине, которая ни капельки нас не пожалела.

— Так и должно было случиться. Ведь все эти мусора, эти адвокатишки и прочие законники, все эти местные жандармы и фараоны, это не Франция. Отдельный класс со свихнутыми мозгами. Сколько из них готовы сейчас лизать задницы немцам? Повторяю еще раз — не собираюсь я лезть ни в какой бунт ни под каким предлогом. Ради побега, да, но не лишь бы как…

Подобные разговоры велись во всех бараках. Одни были за Петена, другие за де Голля. Новости поступали, только когда к нам в гавань приходили корабли, доставлявшие муку, сушеные овощи и рис. Трудно было понять, что такое война, слишком уж огромное расстояние отделяло нас от родины.

Для нас же война означала приблизительно вот что: усиленную охрану, удвоившуюся численность фараонов, множество инспекторов, среди которых многие с Эльзасским акцентом, очень мало хлеба — мы получали в день всего по четыреста граммов.

О побеге даже думать стало страшно — за него полагалась теперь смертная казнь с формулировкой: «При попытке перейти на сторону врагов Франции».

Через четыре месяца мне удалось вернуться на Руаяль.