Парад теней

20

Пятый день пареньки с курсов в порядке производственной практики сначала водили, а потом пасли по точкам частного детектива Андрея Альбертовича Рябухина. Первые два дня Сырцов пареньков контролировал, чтобы не засветились во время слежки. Ну а когда на все точки вышли, предоставил им самостоятельность, так как в стационарном наблюдении вероятность провала очень мала.

У подъезда на старушечьей лавочке Сырцова ждал связник-проводник. Из тех, кто брал с ним Генриха-Федора. Рыжий кожан Сережа. При виде выходившего из дверей Сырцова Сережа, как положено, встал и восторженно доложил:

— А я только что певицу Дарью видел! Она в вашем доме живет, да?

По наивности двусмысленный вопрос. Сырцов ответил в том же духе:

— В гости ходит… Иногда, — и перешел к делу: — Где он?

— С утра был в своей конторе…

— Неважно, где он был, — перебил раздраженный разговором о Дарье Сырцов. — Где он сейчас?

— В своем филиале, — обиженно, без подробностей, сообщил Сережа.

Филиалом звался подвальный закут на задах солидной фирмы, где Андрей Альбертович проводил, как понял Сырцов, наиболее деликатные допросы. Рябухин и его верный пес Виталий входили туда через главный вход фирмы, а уж затем усердный Виталий затаскивал допрашиваемых с черного, с глухого безоконного двора. В один прекрасный вечер Сырцов посетил — доблестные арендаторы, естественно, отсутствовали — это заведение, и что тоже естественно, с черного (вход со двора) крыльца.

— И бык при нем? — поинтересовался Сырцов, устраиваясь за баранкой "гранд чероки".

— При нем, Георгий Петрович, — вместе с ним огорчился Сережа, аккуратно влезая в гостеприимно распахнутую дверцу.

— Шума не хочу, — поделился своими опасениями Сырцов. — Но боюсь, без шума не получится.

Сережа сочувственно покивал. "Гранд чероки" вскарабкался по переулку и выбрался на Садовое кольцо. Начались дела, намеченные Сырцовым на сегодняшний день.

"Форд скорпион", недолго попетляв по арбатским переулкам, прибился к тротуару у подъезда дома, в котором жила Анна. На приподнятой площадке, у входа в подъезд, как и всегда, колбасились юные поклонницы и — реже поклонники великой артистки.

— Дарья, — ахнула одна «сприха».

— А говорили, что они поругались! — кого-то уличая, воскликнула другая.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался с Дарьей узнавший ее привратник в вестибюле. Был очень обходителен, ибо святое дело: "и звезда с звездою говорит", как сказал поэт.

Анна открыла дверь, и Дарья порывисто поцеловала ее в щеку. В ответ Анна потрепала ее за ухо, оценила:

— Хорошо выглядишь, Дашка, — и пригласила: — Заходи. Кофейку сейчас попьем.

Дарья сняла мальчиковую курточку, повесила ее на вешалку, от кофе отказалась, отговорившись, что только что его пила.

Она прошла в гостиную- зал и здесь, у стойки бара, Анна предложила иной вариант — выпить по малости коньячку. Даша согласилась, но «чуть-чуть».

Анна зашла за стойку и со сноровкой опытной барменши налила две дозы. Шикарным рывком катнула по гладкой доске стакан в сторону Дарьи и подняла свой:

— Со свиданьицем, — подождав, пока Даша выпьет, выпила сама.

— Ты сегодня радостная, как телка на весеннем лугу. Удача в личной жизни, да?

— Да нет, вроде все по-старому, — стесняясь лгать, промямлила Дарья.

— Все врешь, Дарья, — уличила Анна.

— А зачем? — на всякий случай Дарья обиделась.

— Для приличия. А я тебя без приличий спрашиваю: сегодня всю ночь безоглядно с Жоркой Сырцовым трахалась, да?

— Зачем ты так, Аня! — взмолилась Дарья.

— Ну, не трахались, не трахались! Пусть будет так — всю ночь любили друг друга.

— Откуда знаешь? — покраснев, спросила Дарья.

— Ты же с Жоркиного телефона мне звонила, коровища, а номерок-то на моем аппарата фиксируется. Впредь осторожней будь.

— Не хочу быть осторожной, — гордо заявила Дарья. — Не хочу!

— Счастливая, да? — грустно догадалась Анна.

Чрезвычайно серьезный стажер Петя обеспокоенно отрапортовал:

— Они пока еще здесь, Георгий Петрович. Но по всем признакам собираются рвать отсюда когти навсегда. Амбал уже отнес один тяжелый ящик к машине.

— И за вторым пошел? — поинтересовался Сырцов.

— Наверное…

Прижимая ящик к выпяченному животу, амбал Виталий выволок его из тесного коридора на дневной свет и слегка ослеп от этого пронзительного весеннего света. Ровно настолько, сколько понадобилось Сырцову, чтобы незамеченным подойти к нему и приставить холодный ствол «байарда» к его потному лбу. Прозревший Виталий, заведя глаза под лоб, увидел устрашающих размеров ручной братоубийственный снаряд.

— Ящик пока не отпускай, — негромко попросил амбала Сырцов. — Петя, ящик прими, а ты, Сережа, браслеты цепляй.

— Куда его? — осведомился Сережа, защелкнув наручники, а Петя, с трудом удерживая тяжеленный ящик в опущенных руках, спросил:

— А что с ящиком делать?

Сырцов для начала решил разобраться с ящиком. Засовывая «байард» в сбрую, он полюбопытствовал у Виталия, что в ящике. До сих пор не понимая, что происходит, Виталий покашлял, но, твердо поняв, что отвечать надо обязательно, объяснил:

— Посуда всякая, чашки, ложки, вилки, тарелки, чайник электрический, утюг.

— Утюгом, значит, пытали? — вопросом выразил свое изумление сообразительный Сырцов. — Отважные же вы ребята!

— Мы не пытали… — безнадежно заныл Виталий.

— Брюки гладили, — насмешливо предположил Сырцов. — Ладно, об утюге потом. Что там Альбертович делает?

— Бумаги собирает. И меня ждет.

— А дождется меня, — обрадовал амбала Сырцов.

— Куда его, Георгий Петрович? — повторил вопрос Сережа.

— В их машину, — распорядился Сырцов. — И ящик туда же. Ну и, естественно, караульте их ненавязчиво.

— Кого их? — удивился Петя.

— Виталия и ящики, — терпеливо разъяснил Сырцов и вошел в темный дверной проем.

Поначалу было просто темно, а затем черно, как у негра в аппендиксе. Сырцов брел на ощупь, не включая — от греха — карманный фонарик. Сейчас должна быть последняя дверь. Сырцов ногой распахнул ее и увидел Андрея Альбертовича, на коленях стоявшего у картонной коробки. Не поднимая головы, Андрей Альбертович успокоил предполагаемого собеседника:

— Сейчас пойдем, Виталий.

— Никуда-то мы с тобой не пойдем, — устало огорчил его Сырцов, но для поддержания в клиенте необходимой для разговора бодрости добавил: — Пока.

Андрей Альбертович поднялся с колен, не испугавшись и даже не удивившись.

— А потом?

— А потом что-нибудь придумаем.

Они были когда-то шапочно знакомы, даже провели вместе пару дел и сейчас внимательно разглядывали друг друга- все-таки лет пять-шесть не виделись.

— Давай придумывай побыстрее, — поторопил Сырцова Андрей Альбертович.

— Придумал, — обрадовал его Сырцов и наотмашь врезал коллеге по уху. По-простецки, но на полную силу. Андрея Альбертовича кинуло к стене, где он ненадолго прилег рядом с ободранным табуретом. Ошарашенно поднялся. Видимо, гудело в башке. Беспомощно присел на гнилую табуретку и спросил:

— Что тебе надо, Сырцов?

— Так что тебе надо, Дашка? — отхлебнув кофейку, спросила Анна. Она уговорила-таки гостью на кофе. Дарья тоже поднесла свою чашку к губам, но пить не стала, а лишь сымитировала глоток. Робко ответила:

— Я опять хочу петь, Аня, — будто повинилась.

— Ну и пой себе на здоровье, — пожала плечами Анна.

— Как? Миши-то нет. А сама я ничего не умею.

— Тоже мне — проблема! Была бы шея, а хомут всегда найдется. В конторе-то у него наверняка кой-какие людишки имеются.

— Не хочу я с ними.

— Тогда новых найди. Только свистни — прибегут.

— И новых не хочу.

— Так чего же ты хочешь? — Анна потихоньку раздражалась.

— Я хочу, как ты! — отчаянно ляпнула Дарья, но, поняв некую двусмысленность своего восклицания, быстренько поправилась: — Не петь, конечно. Как ты, спеть никто не может.

— Хорошо, когда люди правду говорят, — перебила Анна. — Правду всегда приятно слышать. Продолжай в том же духе.

— Я хочу быть независимой, как ты. Чтобы мной не манипулировали те, для которых главное — бабки. Я хочу петь там, где хочу петь, я хочу петь тем, кому хочу петь, я хочу петь то, что хочу петь. И хочу зарабатывать столько, сколько заработала, а не столько, сколько откинет мне очередной Миша.

— Многого хочешь, — усмехнулась Анна. — Кто же такого не хочет? Но не получается, Дарья.

— У тебя же получается…

— Если бы… — печально сказала Анна. — Чаще всего я пою не то, что хочу, а то, что хотят другие. Публика, устроители гастролей. Они не требуют, нет, но вкусы-то известны, а я сдаюсь…

— Но ты ведь всегда можешь настоять на своем.

— Могу. — Анна допила кофе и поставила чашку на блюдце. — Но не настаиваю.

— Почему?

— Потому что я хочу быть хорошей для всех. От этого все хороши со мной. И становится приятно и комфортно жить. — Анна говорила с истеричной горечью.

Дарья для приличия помолчала, сочувствующе глядя на закуривавшую Анну. Дождалась, когда та сделала первую глубокую затяжку, и задала вопрос. О себе, естественно, как всякий истинный артист:

— Что же мне делать, Аня?

Анна выпустила дым через сморщившийся от улыбки нос и покровительственно успокоила:

— Не боись. Что-нибудь придумаем. Сказал же один умник, что жить в обществе и быть независимым от этого общества нельзя. Мы все зависим друг от друга. Но отвечать за себя, за свои поступки мы можем и должны. Пешкой быть, конечно, противно. Особенно в лапах коммерческой шпаны. Вот от шпаны-то я и постараюсь помочь тебе освободиться.

— Об этом и прошу, Аня, — смиренно потупилась Дарья.

— Но учти, без профессионалов в чисто финансовых делах тебе не обойтись.

— Ты-то обходишься…

— Хрен-то обхожусь! Без так называемых продюсеров и менеджеров, которые без спроса лезут тебе в карман и в душу, да, обхожусь. Но чисто финансовыми моими делами занимается специалист, не имеющий никакого отношения к шоу-бизнесу.

— Вот бы мне такого! — помечтала Дарья.

— И моторный администратор необходим. Лучше всего какого-нибудь бойкого паренька своим любовником сделать, чтобы предан был.

— Аня… — почти беззвучно взмолилась Дарья.

— Да, я совсем забыла, что у тебя Жорка… — И вдруг великую певицу осенило: — А что, если Жорку администратором сделать?!

— Не захочет, — рассмеялась Дарья.

Анна подмигнула:

— Ладно, попросим Железного Шарика, чтобы делового, но застенчивого подыскал.

— А кто такой Железный Шарик?

— Железный Феликс, как тебе известно, Дзержинский, — с удовольствием приступила к объяснению Анна. — Был Железный Шурик. Это председатель КГБ Шелепин. А теперь у нас с тобой — Железный Шарик.

— Тоже из ГБ? — испугалась Дарья.

— Типун тебе на язык! Миллионер, владелец «Мирмара» Борис Евсеевич Марин.

— А почему Железный?

— Потому что железный.

— А почему Шарик?

— Потому что круглый и катится.

— И накатывает? — поинтересовалась Дарья.

— У тебя время есть? — задумчиво спросила Анна.

— А что?

— Через час Железный Шарик ко мне закатится. Вот и посмотришь, какой он.

— Тварь ты! Последняя тварь! — заорал на Андрея Альбертовича Сырцов. Он ходил по подвалу, легонько подвывая, как от зубной боли. — Ты же знал, сволота, что этот «ТТ» погубит мальчишку!

— А что я, что я? Меня попросили, и я достал, — не оправдывался, а, скорее, удивлялся непонятливости собеседника Андрей Альбертович. Он как сел, так и сидел: задвинув ноги под табурет, спина прямая, ладони на коленях.

— Ладно. Проехали, — решил Сырцов. — Теперь о Генрихе. Как он там прозывается? Федор Федорович Заволокин? Я полагаю, что его ты вербовал. Как же ты мог заставить переквалифицироваться домушника в киллеры?

— Я его не заставлял переквалифицироваться. Мне было поручено его обломать и приручить — и только.

— Утюгом приручал?

— Зачем же так грубо? — укорил Сырцова Андрей Альбертович. — Утюгом поломать можно, а приручить нельзя. Компроматом, Жора, компроматом.

— Вот ты и разговорился. Это хорошо, — похвалил его Сырцов. — А компромат откуда у тебя?

— От Антона Николаевича Варицкого, — уважительно назвал фамилию Андрей Альбертович.

Но Сырцов отодвинул упомянутого персонажа на потом. Его интересовало другое:

— Характер компромата? Чего Генрих должен был испугаться больше, чем государственной власти, милиции, соседей, прохожих?

— Уголовщины, Жора. Феденька три года в осведомителях от МУРа в блатном море старательно плавал.

— Чьим агентом он был, Дрюня? — быстро спросил Сырцов.

— Имени-фамилии в бумагах не было, только псевдоним- "Одинокий", — и все. Но Генрих и Одинокого испугался до медвежьей болезни. Так что работать с ним было одно удовольствие. Сдался сразу, на спину и лапы вверх, как котенок. Чеши мне пузо кто хочет!

— А кто хотел?

— Я передал его певцу знаменитому, Радаеву Олегу.

— Значит, он был твоим шефом?

— Нет, с Радаевым я редко встречался. Все дела — через Варицкого.

— Как же ты, бывший мент, под такой рваниной ходишь?

— Он сын министра, между прочим. — Видно было, что Андрей Альбертович уважает многие признаки былой ли, настоящей ли, все равно — власти. И сейчас он словно титул возгласил. Прямо его сиятельство Антон Варицкий.

— Да говно он, твой Варицкий, жидкое вонючее говно! — припечатал Сырцов.

Андрей Альбертович не стал спорить с хозяином положения и, помолчав, прикинул, что за свою разговорчивость уже может потребовать и вознаграждения.

— Отпусти меня, Жора.

— Куда? — особо не удивясь, спросил Сырцов.

— В Тамбовскую губернию. К теще.

— "Тамбов на карте генеральной кружком означен навсегда. Он прежде город был опальный, теперь он, право, хоть куда", — процитировал эрудированный Сырцов. А не столь начитанный Андрей Альбертович слегка обиделся на Лермонтова за Тамбов:

— Как это не обозначен? Тамбов — областной центр.

Сырцов, устав стоять, привалился спиной к кирпичной стене:

— Я думал, что в ярости разотру тебя, подлую предательскую скотину, в мелкую пыль разотру. Для начала даже по уху дал…

— Левое ухо до сих пор ничего не слышит, — перебив, пожаловался Андрей Альбертович.

— Бога благодари, что правое пока слышит, — подбодрил его Сырцов. Желал я злодея наказать, а какой ты злодей!..

— Не злодей, не злодей! — обрадовался Андрей Альбертович.

— Ты — ничто, пустота в оболочке. Что ж, прикажете пустоту молотить кулаками, ничто уничтожать? Что же мне с тобой сделать, Дрюня?

— Отпусти меня, Жора, — снова попросился в Тамбовскую губернию Рябухин.

— А куда это вы вдруг засобирались? — вспомнил Сырцов. — Заспешили, засуетились. Отчего?

— Запахло жареным, — признался Андрей Альбертович.

— Тебя предупредили?

— Меня взрыв на кладбище предупредил. Хотя про эту берлогу ни Радаев, ни Варицкий не знали, решил я когти рвать. И отсюда, и из Москвы.

— Что же мне с тобой сделать? — задумался Сырцов.

— Отпусти, а? — то ли подсказал, то ли попросил Рябухин.

— Я тебя Лене Махову сдам, — наконец решил Сырцов.

— Он меня убьет! — в отчаянии взревел Рябухин.

— Он тебя и пальцем не тронет.

— Сам-то не тронет. Он просто посадит меня в камеру с уголовниками!

— Твои заботы, — равнодушно откликнулся Сырцов на рябухинский крик души.

Железный Шарик, он же Круглый Боб, он же финансист, предприниматель и миллионер Борис Евсеевич Маркин устроился в середине обширного дивана, по краям которого сидели две знаменитые певицы. Он, как петух на насесте, повертел головой, переводя подчеркнуто восхищенный взгляд с одной патентованной красотки на другую, и сообщил отсутствующим зрителям:

— Я в раю, и рядом — райские птицы с колдовскими голосами.

— Цыпочки, — грубым голосом сказала Анна.

— То есть? — обалдело удивился Марин.

— А что тут понимать? — агрессивно продолжила Анна. — В моем беззаботном отрочестве, прошумевшем в незабвенном Кочновском переулке, так ко мне обращались застенчивые ухажеры. Прешь, бывало, с подружкой, а сзади: "Цыпочки!" Обернешься неосторожно на зов, и тут тебе вопрос от кавалера: "Говно клюете?" Так вот и ухаживали за мной в те времена. Да и сейчас далековато нам с Дарьей до райских птичек. Цыпочки мы, цыпочки!

Борису Евсеевичу рассказ понравился. Он покровительственно улыбнулся Анне, для которой, знал отлично, шокинг — любимый прием в диалоге.

— Наша непредсказуемая примадонна в своем репертуаре, — бойко констатировал он. — Кстати, насчет поклевать. Я с утра не жрамши.

— "Навозну кучу разрывая, петух нашел жемчужное зерно", — совсем распоясалась Анна и крикнула очередной своей рабыне: — Марина!

Марина возникла в дверях тотчас.

— Мариночка, лапочка, сообрази пожрать, а? — нарочито униженно попросила Анна, чтобы доставить той удовольствие. — Что-нибудь у нас найдется?

— Я свиные отбивные вмиг поджарю, — с энтузиазмом заверила Марина.

— Трефное, Боб, — предупредила Железного Шарика Анна.

— Запретный плод сладок, — весело ответствовал он.

— Тогда, пока Марина там колдует, поговорим, Боб, о Дарье.

Молчавшая до сих пор Дарья за прошедшее время хорошо подготовилась к драматическому моменту. Беспомощно прижав кулачки к груди, она со скрытым страданием воскликнула:

— Помогите мне, Борис Евсеевич!

Участливый Марин тотчас изменился в лице. Заметно было, что Дашин вопль тронул сердце миллионера, и он спросил голосом, которым взрослые лепечут часто с малыми детьми, сочувственно и шепеляво:

— Финансовые затруднения, деточка? Да уж куда вам, Дашенька, с деньгами-то дело иметь!

— Тебе все деньги! — раздраженно укорила Анна. — Не в деньгах счастье, Боб.

— А в чем, моя хорошая? Ты скажи в чем, и я, бросив все свои деньги, побегу за настоящим счастьем.

— Знала бы, и сама побежала. Передовые люди всех времен говорят, что счастье — в любви к ближнему, — почти серьезно сказала Анна.

— Тогда я счастлив, — твердо заявил Борис Евсеевич. — Я бескорыстно, без гнусных намерений, люблю вас, мои прелестные девочки.

— И твои обильные бабки при тебе, — дополнила картину Анна. — Ты счастлив вдвойне, Боб!

Опять забытая Дарья демонстративно шумно вздохнула. Марин спохватился и вернулся к роли заботливого папаши:

— К вашим услугам, Дашенька!

— Уж не знаю, как и начать… — нарочито заробела Дарья.

— Начну я, — жестко вмешалась Анна. — Как тебе известно, Боб, Дашкин продюсер Мишаня покинул лучший из миров. И Даша осталась без присмотра. Конечно, найти очередного шоу-жулика — не проблема, только свистни. Но загвоздка в том, что Дарья под завязку наелась мошеннических проделок своих благодетелей-устроителей и хочет сама вести свое дело при консультации опытного и энергичного финансиста. Ты — опытный, энергичный и дьявольски умный финансист, Боб. Я все правильно сказала, Дарья?

— Не совсем, — отчасти возразила Дарья. — Я не смогу одна вести свои дела как следует. Я хочу, я мечтаю, я прошу, чтобы ты, Аня, помогала мне. И, конечно же, Борис Евсеевич.

— То есть хотите войти в Анино дело на паях, так сказать? — уточнил Круглый Боб.

— Ну, слишком громко сказано, — скромно не согласилась Дарья. — Какой я компаньон Ане?

— Надеюсь, с этим вы сами разберетесь, — сказал Марин и слегка призадумался, глядя голубыми своими глазами в потолок. Вероятно, там и нашел решение всех мучивших его вопросов. — Что ж, если Анна согласится осуществлять общее, так сказать, руководство, то я готов помочь, тем более я и так в меру своих скромных сил и возможностей помогаю Ане. Но есть определенные «но». Я очень занятой человек, Даша, каждый мой день рассчитан по минутам…

— То-то занятой, — возмущенно удивилась Анна. — И треплешь, треплешь языком без остановки…

— На визит к тебе, дорогая, в моем расписании отведено два часа, пояснил Борис Евсеевич, — а я пока использовал из них только тридцать пять минут. Так вот, Даша, в самое ближайшее время я ничем не смогу вам помочь, потому что по поручению двух детективов…

— По просьбе, — перебив, уточнила Анна.

— Смирнов и Сырцов не просят, — не согласился Борис Евсеевич. — Они поручают. И исключительно в приказном порядке.

— А Жорка Сырцов — Дашкин любовник, — сообщила Анна.

— Тогда совсем хорошо, — не моргнув глазом мгновенно среагировал Марин. — Тогда я могу быть откровенным с вами обеими! Ты, Анна, так сказать, их клиент, вы, Даша, близкий, если можно так выразиться, человек (Анна хихикнула), и я выкладываю карты на стол. По их поручению я провожу конфиденциальную ревизию всех дел, которые вели так нелепо погибшие шоумены, и проверку людей, которые теперь продолжают эти дела.

— Ленин умер, но дело его живет! — вновь не удержалась Анна. — Твой Мишаня, Дашка, как Владимир Ильич, и его дело тоже живет.

— К сожалению, до вашей конторы я еще не добрался, Даша, и, естественно, совершенно не в курсе ваших дел. Но, надеюсь, в ближайшие две недели я сумею успешно выполнить поручение наших добрых знакомых и, будучи полностью в курсе, смогу вам помочь. В определенном, исключительно финансовом аспекте, конечно.

— Ты, главное, расклад сделай, а уж потом я подключусь, — сказала Анна. — Две недели можешь потерпеть, Дарья?

— Две недели потерплю, — робко согласилась Даша.

— Вот и чудесненько, — успокоилась довольная Анна, а Борис Евсеевич вспомнил о главном:

— Еще бы пожрать от пуза, тогда не просто чудесненько, а чудесно было бы!

Будто услышав крик его души, на пороге опять возникла Марина и сообщила, обращаясь только к Анне:

— Все готово.

— Пошли на кухню, дорогие гости, — пригласила Анна и встала. Круглый Боб на лету поймал ее ручку и в очередной раз восхитился:

— Кудесница! Богиня!

— Какая? — быстро спросила Анна. — Венера? Цирцея? По-моему, в совмине Олимпа именно Цирцея отвечала за продовольственную программу.

— Ну и где он? — сурово потребовал у Кузьминского ответа недовольный и собой, и миром, и Кузьминским Сырцов. Он орлиным взором осматривал крутой овал стадиона «Локомотив», на трибунах которого жидкими островками расположились зрители, наблюдавшие за невеселым футбольным спектаклем на грязно-зеленой предмайской лужайке.

— "Игде, игде!" — передразнил нечаянно получившееся плебейско-хамское сырцовское произношение. — Раз пресс-атташе, значит, в ложе прессы.

— И где же ложа прессы? — уже нарочно утрируя, спросил Сырцов.

— Там, где сидят люди, которым футбол до феньки, — объяснил всезнающий Кузьминский.

И точно: в ложе прессы молодые и не очень люди в вольных одеждах оживленно трепались, не глядя на футбольное поле. Антон Варицкий в ажитации размахивал пивной банкой.

Кузьминский, облокотясь о железное перильце, брезгливо наблюдал эту сцену. Ему быстро надоело, и он позвал:

— Антон!

Варицкий обернулся на зов, узнал, приветственно покивал, давая понять, что узнал, допил, закинув голову, баночку до дна (отчетливый кадык три раза дернулся вверх-вниз) и, поставив опорожненный сосуд на скамейку, не спеша направился на зов Кузьминского.

— За «Спартак» болеете? — спросил он и, не дожидаясь ответа, презрительно заговорил: — Не команда в этом году, а сборище суетливых пацанов. Вот в прошлом году «Спартачок» был «Спартачком»!

— Так на кой хрен ты здесь торчишь? — грубо спросил Кузьминский.

Он-то от души болел за «Спартак».

— По долгу службы, Витенька, по долгу службы.

— А пиво хлещешь тоже по долгу службы?

— Ага, — весело откликнулся Варицкий. — Если бы не служба, водку бы жрал!

— Да сядете вы наконец! — гавкнул на них двумя рядами выше сидевший болельщик, которому развязная троица мешала смотреть матч. Они покорно подчинились. Антон, подмигнув им, сказал громким шепотом так, чтобы шепот слышал истовый болельщик: — Смотри не смотри, все равно ни черта не увидишь!

— Так какого черта вы здесь ошиваетесь? — задал справедливый вопрос гневный поклонник футбола.

— Гражданин, а вернее, товарищ по несчастью прав, — строго глядя на Варицкого через разделявшие их прутья, согласился Кузьминский, — чего мы тут забыли?

— А что предлагаешь? — деловито осведомился Антон.

— Выпить, — кратко и убедительно высказался Виктор.

Одному напиваться, засаживать тайно ото всех стакан за стаканом занятие, безусловно, малоприятное. Последнюю неделю Антон крепился, пробавляясь пивом «Крепкое», и чувствовал себя превосходно. Но в хорошей компании рюмочку-другую за занимательной беседой, на которые Витька великий спец, сам бог велел.

— Считаешь? — для вида посомневался Варицкий.

— Иначе не предлагал бы.

Варицкий лихо — со скамейки на скамейку — перепрыгнул заборчик и уже сам распорядился:

— Пошли.

— Иди, иди, — поторопил его сверху настырный болельщик. Добравшись до прохода и ощутив свою недосягаемость, Антон саркастически ответил:

— А ты здесь оставайся. Только ни на что не надейся. Сегодня тебе ничего не покажут.

— Гуляй, козел! — оставил за собой последнее слово болельщик.

… - Куда? — на асфальтовой площадке под сенью, так сказать, редких сосен хлопотливо осведомился Варицкий.

— В Сокольники, — безапелляционно предложил Кузьминский.

Пустой (до окончания матча оставалось еще минут пятнадцать) сорок первый троллейбус доставил их до конструктивистской двойной избушки станции метро за десять минут. В предвкушении, не торопясь, широкой аллей дошли до новенького в стиле модерн начала века входа в знаменитый парк. Перед тем как выбрать дальнейший маршрут, Кузьминский посоветовался с общественностью:

— В «Фиалку»?

— Я заведений с холуями не люблю, — признался Антон. — Мне бы туда, где стойка с самообслугой.

— Тогда в шашлычную, — принял окончательное решение Кузьминский.

Швыряться дензнаками Варицкому не позволили. Сошлись на том, что второй круг, если понадобится, будет оплачен им, Антоном. Покочевряжившись, Антон успокоился. Сырцов с метровой полосой чеков от кассы направился к окну выдачи горячей пищи, а Кузьминский у стойки набирал на поднос бутылки, стаканы и тарелки с закусками.

Демократичность российских заведений подобного рода определяется ассортиментом емкостей, из которых употребляют горячительные напитки. Шашлычная была из самых демократичных, так как здесь манипулировали стаканами. Но еще не гранеными, а гладкими. Можно считать, пред последняя ступень. Как литератор и кинематографист, Кузьминский вмиг понял, что в данном случае не содержание диктует форму, а форма определяет содержание, разлил всем по полстакана и предложил, как водится:

— Со свиданьицем.

Синхронно выпили водочки «Довгань», запили фантой, закусили сразу горячим — пока шашлык не остыл. Истомленного недельным воздержанием Варицкого взяло почти сразу. Подобрел до того, что, наконец, обратил внимание на молчаливого спутника Кузьминского.

— А вы, как я догадываюсь, поклонник литературного таланта нашего Виктора?

— Поклонник, — односложно согласился Сырцов.

— Давайте знакомиться. Я — Антон Варицкий, журналист. — Антон милостиво протянул руку любителю Витенькиной литературы.

— Давайте знакомиться, — повторил вслед за ним Сырцов. — Георгий Сырцов. Сыщик.

Радостная отпущенность обернулась вдруг опустошающей слабостью. Антону стало тяжело держать руку протянутой, и он убрал ее, на всякий случай спрятав за спину. Он машинально произнес:

— Очень приятно.

— Чего уж тут приятного, — возразил Сырцов и неожиданно предложил: Давайте по второй.

Кузьминский послушно разливал, а Варицкий осуждающе смотрел на него. Он сообразил, что подставил его писатель, виновник всех его бед. Кузьминский верно понял состояние Варицкого и присоветовал лекарство от нервного колотуна:

— Выпей вторую, Антон, и сразу легче станет.

А невозмутимый сыщик добавил:

— Нервишки успокоятся, в голове прояснится, и вам будет явно легче отвечать на мои вопросы.

Не спорить же с подлыми провокаторами. Варицкий пил, кося глазом: пьют ли эти негодяи? Они выпили, и с удовольствием. Закусывал один Кузьминский. Сырцов и Варицкий смотрели в глаза друг другу. Боролся Антон недолго, сдался, найдя своему органу зрения удачное применение — стал следить за оливковой ягодкой, которую сам же гонял вилкой по тарелке.

Сырцов начал не с вопроса, а с информации:

— Два часа тому назад я сдал в МУР Андрея Альбертовича Рябухина.

— Ну и что? — с пугливым вызовом спросил Варицкий.

— Ничего лучше дурацкого "ну и что" не мог придумать, — презрительно констатировал закусывавший инженер человеческих душ. — Слабо, Тоша, очень слабо!

— А что, я должен был подпрыгнуть от восторга и радостно вскричать: "Как замечательно, что сыщик Сырцов сдал какого-то Рябухина в МУР!"? Витьку Кузьминского пресс-атташе не боялся, и поэтому, желая ответить ему как можно язвительнее, забыл о страхе вообще.

— Уже лучше, — похвалил его писатель.

— За исключением фигуры речи насчет какого-то Рябухина, — дополнил литератора Сырцов. — Теперь к вопросам, Антон Николаевич.

— На которые я вряд ли захочу отвечать, — взбодрился от своей первой удачной реплики Варицкий и от второго стакана.

— Недопонимает? — спросил Кузьминский у Сырцова.

— Недопонимает, — подтвердил Сырцов. — Знаешь, Витя, какой-то, как изволил выразиться господин Варицкий, гражданин Рябухин ведь вскоре заговорит, если уже не говорит, на дознании. И, естественно, в душевном разговоре одной из первых всплывает фамилия нашего сегодняшнего собутыльника, которого в ближайшее время обеспокоят визитом культурные, но весьма настырные пареньки из МУРа. В моих силах задержать этот визит, а в дальнейшем устроить так, что господин Варицкий сможет выйти из весьма щекотливой ситуации с наименьшими потерями. Если, конечно, он ответит на мои вопросы исчерпывающе правдиво.

— Я вам не верю, — сказал опять погрустневший Антон.

— Ну прямо Станиславский на репетиции, — сострил Кузьминский.

— Он — говно из-под желтой курицы, а не Станиславский, — буднично заметил Сырцов.

Такое терпеть нельзя. Нельзя! Варицкий ударил жирным кулачком по столу.

— Да как вы смеете?! — вскричал он и попытался встать из-за стола.

— Сидеть! — гаркнул Сырцов страшным голосом (у Варицкого от этого рыка подкосились ноги, и он возвратился на стул) и продолжил уже в нормальных громкости, тональности и регистре: — Ты хоть понимаешь, курицын сын, что пистолет «ТТ», прошедший через тебя, замазан в убийстве? Это по меньшей мере пятерик, твердый пятерик!

— Какой пистолет? Не знаю никакого пистолета. — Варицкий хотел сказать это твердо, уверенно, но получилось совсем не так — прошелестел.

— Ну не дурак ли? — устало пожаловался Кузьминскому Сырцов.

— Он малость не в себе, Жора. Сейчас еще немного выпьет и заговорит, успокоил сыщика писатель. — Выпьешь?

— Выпью, — решился (может, и вправду полегчает) пресс-атташе и вяло махнул ладошкой.

— И заговоришь? — горлышко бутылки замерло над стаканом Варицкого.

— И заговорю. — Варицкому так хотелось спасительной дозы, что он в момент сдался.

Кузьминский и Сырцов наблюдали, как жадно и некрасиво пил Варицкий. Они дали ему возможность слегка закусить. Да ему ничего и не хотелось, кроме солененькой ягодки. Он обсосал косточку и положил ее на край тарелки. Косточка скатилась по пологому откосу. Все трое смотрели на нее. Первым отвлекся от завораживающего зрелища прагматичный Сырцов. Его поджимало время.

— С кем ты контактировал напрямую по эстрадным и футбольным делам? деловито задал он первый вопрос.

— Я не контактировал… — Варицкий испугался этого конспиративно-криминального слова. — Я был посредником при финансировании ряда проектов в шоу-бизнесе, и все.

— Ты — посредник. А кто финансировал?

— "Департ-Домус банк".

— Это учреждение и здание. А кто конкретно, персонально?

— Моя жена, Галина Васильевна Прахова. Она — одна из основных владелиц акций этого банка.

— Так все-таки кто же: Прахова или банк?

— Скорее всего, банк через Прахову. — До того поплыл от страха и водки Варицкий, что свою жену назвал строго по фамилии.

— Один конец, — понял Сырцов. — А другой?

— Не понял? — поспешно попросил разъяснений Варицкий.

— Банк финансировал. Кого он финансировал?

— Как кого? — удивился Варицкий. — Я же сказал: шоу-проекты.

— Совсем одурел наш пресс-атташе, — вступил, наконец, в беседу Кузьминский. — Тебя спрашивают, какому человечку понадобились бабки для осуществления шоу-проектов. Фамилия, имя, отчество. Партийность, семейное положение, бывал ли за границей.

— Это зачем? — испугался Варицкий.

— Для красоты слога, — признался Кузьминский. — Кто он, Тоша?

— Радаев Олег Русланович, — поспешно сообщил Варицкий.

— Почему Радаев сам — напрямую — не связался с президентом банка? спросил Сырцов.

— Не знаю, честно не знаю. Вышел на меня, а через меня- на Прахову.

— Сложновато, — сказал Сырцов. — Но с тобой-то контакты поддерживал постоянно?

— Регулярно, — уточнил Варицкий.

— Потом Радаев почил в бозе, — напомнил Сырцов. — И дальше что?

— А дальше ничего, — заверил Варицкий.

— Уточняю вопрос: кто после смерти Радаева вел от имени менеджеров и продюсеров дела с банком через тебя?

— Да времени-то прошло всего ничего, — быстро нашел выход из щекотливого положения Варицкий.

— Вполне достаточно, чтобы восстановить связи. Кто тебя взял за пищак, глиста увертливая?

— Вы, — убежденно ответил пресс-атташе.

— А кроме меня?

Не назвать страшно, а назвать еще страшнее. Но не отвечать уж совсем нельзя.

— Вас-то одного вполне достаточно.

Они сидели в левом завороте зала, в котором окно выдачи не функционировало. Тащиться с подносом сюда посетителям было лень, и здесь было пустынно. Только в углу дружно «отдыхала» за напитками компания ко всему привыкших палаточников.

Сырцов, не поднимаясь, просто потянулся и хлобыстнул тыльной стороной ладони по мордасам сына министра и мужа миллионерши, которого от нешуточного удара кинуло на пластмассовую спинку хлипкого полукреслица. Не ожидавший такого негодяйства Варицкий перестал дышать и будто погрузился в морскую пучину. Сырцов с Кузьминским терпеливо ждали, когда он вынырнет. Вынырнул наконец-то. Выдохнул из широкой груди использованный воздух, без паузы набрал свежую порцию, выдохнул ее и только после этого тонким петушиным голоском возмутился:

— Да как вы смеете?!

И снова схлопотал по роже. Без объяснений, за что и почему, без комментариев. В первый раз было ошеломительно, ну а во второй — больно. Из потревоженного носа, из левой ноздри осторожно потекло теплое. Варицкий пальцем провел у себя под носом. На пальце была кровь. От жалости к себе он готов был заплакать, но плакать ему не дали. Сырцов вытер носовым платком натруженную руку и, засунув ее в карман брюк, вольно вытянул под столом ноги и пообещал:

— Добью до инвалидности третьей группы.

— Этот — добьет, — подтвердил Кузьминский.

— Что вам от меня надо? — жалобно просил Варицкий.

— Опять двадцать пять! — огорчился Кузьминский, и Сырцов заговорил быстро и монотонно, в ритме и тональности рэпа:

— Имечко, имечко, можно и фамилию. Быстренько, Тоша, быстренько, голубок, быстренько, тварь ползучая, быстренько, гнида паскудная. Хозяин кто, нынешний твой хозяин?

Слова эти были страшнее побоев. Пропадать так пропадать. Только не сейчас.

— Роберт. Роберт Феоктистов.

— Летчик, — не удивился, а, скорее, удовлетворился Сырцов.

— А ты, дурочка, боялась, — ободрил сына министра Кузьминский. — Ну а теперь надевай штанишки.

Поломал-таки свое неукоснительно исполняемое дневное расписание Марин. Даша с Анной были так очаровательны! Они попели ему своими драгоценными голосами, и столь великодушный, бескорыстный с их стороны жест не мог остаться без столь же великодушного и бескорыстного ответа. Растроганный Борис Евсеевич рассыпался в словах и комплиментах, заверяя прелестницу, что век бы так сидел.

— Но это же не входит в ваше расписание, — тихо пошутила Дарья.

— Не входит! — восторженно согласился Борис Евсеевич. — И к черту расписание!

— Какой лихой! — засмеялась Анна и, будучи деловой женщиной, озабоченно осведомилась: — И во сколько обойдется тебе твоя лихость?

В ответ Марин, начитавшийся Карнеги (или, может, Паркинсона), назидательно ответствовал:

— Плох тот руководитель, в отсутствие которого начинает сбоить отлаженная машина. — От себя же добавил: — А я — хороший руководитель.

— Тогда руководи, — подначила Анна.

Руководящее указание Марина было просто, как все гениальное:

— По кабакам и прочим злачным местам!

— Но я же не одета… — жеманно посопротивлялась Дарья.

— Если бы… — подчеркнуто огорчился находчивый Борис Евсеевич. — К сожалению, вы одеты, и утешает лишь одно: одеты вы чудесно.

— Не шибко богатая выдумка, Боб, но что с тобой поделаешь, — сказала Анна и пошла переодеваться.

Анна установила личный рекорд, ибо через пятнадцать минут, в темной юбке, в легком свитере под сереньким, очень дорогим пиджачком, удачно подкрашен ная и тщательно (грива дыбом) причесанная, она вошла в комнату:

— Поехали.

Охранник в изысканной униформе и шофер в ливрее послушно стояли у неохватного взглядом маринского лимузина. При виде привычно свободной барственной троицы они, распахнув автомобильные дверцы, старательно и одновременно поклонились.

Марин никак (виделись уже) на поклон не отреагировал, а дамы рассеянно и приветливо поздоровались:

— Здравствуйте! Здравствуйте!

Все трое устроились в заднем салоне. Шофер повернулся к ним (стекло пока еще было опущено) и бойко спросил:

— В офис, Борис Евсеевич?

— В Шереметьево. У нас там рейс через пятнадцать минут.

— Мы же по кабакам собрались, — сказала к радости Бориса Евсеевича наконец-то по-настоящему удивленная Анна.

— По кабакам, — лукаво подтвердил Марин. — А что, в Питере кабаков нет?

…Их встретил на входе в аэропорт некто в небесно-голубом с золотом местный начальничек, не самый главный, конечно, но все-таки. Он поздоровался, ошарашенно и в ликовании узнав звезд, помог дамам выйти из машины, интимно поторопил дорогих гостей:

— Поспешим, друзья мои. Посадка уже заканчивается, — и твердо зашагал впереди.

Анна спросила вполголоса:

— Когда ж ты успел позвонить, Боб?

— Из твоего сортира. По мобильному, — торжествующе поведал Марин, чтобы сюрприз получился.

— Ай да сюрприз из сортира! — захохотала Анна.

Через час их встречали в Пулково. Еще один в небесно-голубом.

Кузьминский с Сырцовым отвезли на леваке слабо сопротивлявшееся тело Варицкого, который от страха и неопределенности накушался водки до перманентного изумления, домой. Куда везти, Сырцов знал, так как сын министра жил у своей жены, дочери банкира, которого в свое время начинающий частный сыщик тщательно и ненавязчиво пас. Они сдали тело хлопотливо причитавшей домоправительнице и с облегчением удалились из высотки на Кудринской площади.

В баню бы лучше всего пойти. Отмыться. Но многочисленные сегодняшние заботы в рай не пускали. Они устроились в маленьком заведении на Садовом, где подавали хороший кофе по-турецки. Они прихлебывали, но ушли эмоции и возвратилась необходимая рассудительность.

— И? — наконец произнес Кузьминский.

— Две линии пересеклись в одной точке, — математически сформулировал Сырцов.

— Как гневно писал в тридцатых годах о шпионе Сергей Михалков: "На перекрестке двух дорог им повстречался враг". Враг будет разбит, Жора?

— Победа будет за нами, — автоматически закончил фразу Сырцов. Мерзавец Варицкий и дурак Артем назвали одно и то же место.

— А великолепный Тоша указал и время каждодневного сбора, — дополнил Виктор. — Но ведь такая скотина, что безоглядно верить ему никак нельзя.

— Но и не верить нельзя, — сказал Сырцов. — Скорее, недопустимо.

— Когда решил идти?

— Сегодня.

— Не торопишься?

— Тороплюсь. Но все равно опаздываю.

— Я с тобой, Жора, а?

— Сегодня разведка. Только разведка, Витя. А в разведке двое вместо одного — двойная опасность. Так что побереги меня.

— То есть не идти с тобой, да? — понял Кузьминский.

— Как догадался? — в шутливом недоумении восхитился Сырцов и вдруг совсем спокойно и добро предложил: — Пойдем, Витя. Я тебя домой отвезу. Ребятки мой драндулет здесь поблизости оставили.

— А что мне дома-то делать?

— Отдохнешь, поспишь.

— В половине-то девятого! — возмутился Кузьминский.

"Гранд чероки" нахально устроился во внешнем дворе барской усадьбы, где ныне заседали когда-то единые, а нынче расползшиеся по многочисленным, враждующим друг с другом организациям, еще недавно советские, а теперь русские писатели.

Они полюбовались чуток темно-синим красавцем, а потом бесцеремонно влезли в него и помчались по Садовому к Мещанским.

Контраст меж празднично сияющей и глубокой синевой "гранд чероки" и облезло белым двенадцатиэтажным бараком-домом Кузьминского был настолько разителен, что Сырцов недовольно пробурчал:

— Ты бы, Витёк, квартирёнку поменял. Доплатил и поменял. Не бедный же.

— Некогда, — вздохнул Кузьминский, выпрыгнул из джипа, в последний раз обернулся к Сырцову: — Я буду волноваться, Жора.

— После двенадцати.

— Что после двенадцати?

— Волнуйся после двенадцати, если спать не будешь.

Из окон ресторана виделась неподвижно плоская, цвета нечищеного серебра, вода Финского залива, и от этого все знакомое было незнакомо, все внове: и ресторанный зал, и публика, и оркестр на возвышении, и совсем еще недавно такие привычные и близкие люди за столом. Сладкая тоска неузнаваемости. Сладкая тоска по тому, что прошло. Сладкая тоска по тому, что не произойдет никогда.

Дарье захотелось плакать, и она вымученно улыбнулась. Марин поймал ее улыбку и, правильно вычислив ее как предвестницу тихих слез, смешно кинул свою голову щекой на стол, чтобы с просительной лаской заглянуть в Дашины глаза. Даша улыбнулась еще раз, и желание плакать оставило ее. Она положила ладонь на кругло-гладкую миллионерскую голову и искренне похвалила:

— Вы — кудесник, Борис Евсеевич.

— Я готов быть кем угодно, лишь бы вы не плакали. Вы ведь плакать собрались? — проницательно осведомилась голова на скатерти.

— Передумала, — сказала Дарья и рассмеялась.

— Ну и слава богу! — возрадовался Борис Евсеевич и, подняв голову со стола, орлиным взором отыскал не вовремя отлучившегося метрдотеля. Видимо, помимо финансовых своих талантов, Борис Евсеевич обладал способностями гипнотизера и экстрасенса, потому что исчезнувший было метрдотель материализовался у их столика как бы из воздуха.

— Внимательнейшим образом слушаю вас, Борис Евсеевич.

— К финалу, Марик, изобрази нам что-нибудь эдакое… — Борис Евсеевич руками показал нечто пышное и волнообразно колеблющееся.

— Понятно, — моментально сообразил Марик. — А из напитков?

Беседу прервала Анна. Она лениво спросила метра:

— А почему в вашем заведении народонаселение такое серое?

— Чего не знаю, того не знаю, — после паузы, ничего путного не придумав, чистосердечно признался Марик.

Анна же и поделилась своими соображениями:

— Все тут серые оттого, что нас с Дашкой не узнают.

— Они просто стесняются, — льстя, защитил клиентов ресторана метр.

— Если бы даже стеснялись, то все равно ненароком поглядывали бы, мрачно возразила Анна. — Эти люди нас не любят.

— Все отменяется, Марик, — заявил, просчитывающий все на три хода вперед неунывающий Марин. — Обойдемся без финала. Как тот композитор, имя которого я малость подзабыл, чью неоконченную симфонию исполняют в каждом приличном концерте. Так что не все неоконченное — плохо. Но я вижу твои встревоженные глаза, Марик. Успокойся. Мы не завершим только симфонию. Счета это не касается.

— Хоть ты нас развлекаешь, Боб, — ворчливо похвалила его Анна.

— Туда, где вас узнают, девочки! Туда, где вас любят, красавицы! Туда, где вами восхищаются, великолепные мои артистки!

— Твои темпераментные речи, безусловно, беспощадно правдивы и необычайно глубоки, наш безотказный Вергилий, — по достоинству оценила Анна слова и намерения Бориса Евсеевича. — Но такого места нет ни на одном из кругов ада.

— А на кой нам ад? Пусть по нему Вергилий с Данте шляются, если им так этого хочется! — поддержал разговор весьма образованный для миллионера Круглый Боб. — И не Вергилий я вовсе. Я счастливый человек, ибо имею возможность сделать приятное обожаемым мною дамам. Я счастливый и состоятельный человек, Анна. И я найду такое место!

Анна еще раз с отвращением осмотрела громадный зал и спросила в недоумении:

— Так какого худенького мы здесь сидим?

В половине десятого Сырцов открыл дверь своей квартиры и вошел в непроглядно тихую прихожую. Щелкнул выключателем и по нетронутому расположению второпях разбросанных мелких вещиц понял, что после их почти одновременного ухода Дарья сюда не возвращалась. На полке подзеркальника лежала забытая ею черепаховая расческа. Он посмотрелся в зеркало, поправил пробор драгоценной этой расческой и сказал себе, симпатичному, тому, который в зеркале:

— Она просила беспокоиться. А я не беспокоюсь. Почему же?

Покончив с лирикой, он, раздевшись до трусов, быстренько по мелочи прибрался — не любил, как всякий строевой, беспорядка, почистил зубы, принял контрастный душ и стал готовиться в путь.

Униформа. Сначала камуфлированный комбинезон. Толстые носки и шнурованные почти до колен кованые башмаки. Задом наперед надеваемая легкая пулезащитная жилетка с застежкой на спине. На левое плечо — сбруя с привычно прижавшимся к боку «байардом». Поверх — боевой жилет с многочисленными карманами. Две запасные обоймы? На месте. Нож для метания? На месте. Наручники? На месте. В длинный карман на голени вогнал бебут десантный нож. Для сегодняшней прогулки, пожалуй, достаточно.

Проверяя себя на звон, стук и бряк, Сырцов трижды подпрыгнул. Не звучал. В прихожей опять подошел к зеркалу и Дашиной расческой опять поправил пробор, хотя (он это сознавал) каскетка все равно нарушит прическу. Надел каскетку и вдруг понял, что идти-то особо не хочется.

— Ай-ай-ай, дядя! — укорил он того, в зеркале, и, погасив всюду свет, вышел из квартиры, не зная, когда вернется и вернется ли вообще.

"Гранд чероки" неспешно бежал по уже отдыхавшей от автомобильных потоков, желтоглазой Москве. Садовое кольцо, Крымский мост, мертвая в своей нелепой помпезности Октябрьская площадь, Ленинский проспект, Градские больницы.

Не доезжая Гагарина, у разрыва между зданиями перед магазином спорттоваров он загнал свое автомобильное чудо на широкий тротуар вплотную к бетонному фундаменту прутьевой ограды.

Теперь на безотказных своих двоих. Вот те хвост! Путь к знакомому спуску перегораживал новенький, пахнувший свежими досками забор. Еще хорошо, что выехал с запасом. Спотыкаясь на невидимых колдобинах, Сырцов довольно шумно обошел по периметру огороженную обширную территорию и разыскал, наконец, знакомую тропу, змеевиком самогонного аппарата спускавшуюся вниз.

На середине спуска он не столько увидел, сколько ощутил находившуюся поблизости скамейку. Он глянул на светящийся циферблат своих наручных часов. Было без десяти одиннадцать. Но тропа была сегодня тропой войны, и он вслух поправил себя:

— Двадцать два пятьдесят.

Еще можно было что-то произнести вслух. Он сел на скамейку, чтобы в последний раз перед решающим рывком расслабиться. Он умел это делать. Он раскинул руки по неудобной спинке, вытянул ноги, поднял лицо к звездному небу, закрыл глаза и ушел в бездумное бытие-небытие. Ровно через пятнадцать минут (им самим отведенный срок) внутренний будильник без звонка безотказно сработал, и он, рывком подняв веки, услышал тишину. Тишина- опасна, ибо каждый звук, разрывающий ее, кажется катастрофическим, отвлекая от главного дела нервную энергию и распыляя столь необходимое внимание. Кроме того, тишина могла выдать.

Сырцов бесшумно преодолел крутой спуск, некогда столь любимый жаждущими плотской любви парочками, где под сенью густых кустов они предавались нехитрым сексуальным забавам во все времена года. Даже на морозном снегу. Но — не та молодежь, не те времена. Одиночество на обширном пространстве опасно, ибо для охотников облегчаешь задачу: ты — одно живое существо в их заповеднике. Значит, зверь, подлежащий уничтожению.

Слева и вверху сияла самоварным золотом корона белоснежного небоскреба Академии наук. Сырцов, не дойдя до набережной, подлеском двинулся направо. Перемещение в угрожающем пространстве было медленным и прерывистым. Сырцов постепенно превращался из зверя в натасканную охотничью собаку, через определенные промежутки времени замиравшую в напряженной стойке.

Бессмысленного (на набережной он кончался никогда не закрываемыми воротами) забора, отделяющего Нескучный сад от Парка культуры и отдыха или, как любил выражаться Дед, парка культуры имени отдыха, он достиг в двадцать три пятьдесят пять. Не в ворота же идти! Сырцов крался вдоль забора, твердо зная, что нет такого забора, в котором русский человек, ленивый и предприимчивый, не проделал бы дыру. Он опять поднимался вверх, на этот раз подробно изучая забор. Обнаружил три дыры и не воспользовался ими. Они были столь же опасны, как и ворота, в первую очередь потому, что, если он их с легкостью обнаружил во тьме, то с еще большей легкостью их днем могла обнаружить бдительная охрана, которая сейчас несла настороженный караул. Дырки нужны были Сырцову для того, чтобы просчитать ее посты.

Замерев, умерев, исчезнув, он стал ждать. Они, конечно, обучены, но разве можно чему-нибудь всерьез обучить постоянно самоутверждающегося в гнусной лихости уголовника? Ну вот и дождался: по ту сторону забора, рядом с верхней дырой, некто, собрав харкотину, смачно сплюнул. Поехали дальше, к следующей дыре. Здесь дурачок тайно закурил. Огонька сигареты видно не было, но заграничный дым сладко дразнил ноздри бросившего курить два года тому назад Сырцова. В раздражении он по ветру определил приблизительное местонахождение курильщика. Третий был уж совсем прост: прохаживался и очень старался не шуметь, шумя при этом многообразно.

Сырцов под прикрытием двух сросшихся берез у ограды (как раз между нижней и средней дырой), будто выполняя упражнение на разновысоких брусьях, с мощной ветки на забор и вниз, на землю, в три маха бесшумно преодолел бетонное препятствие.

Опять игра в покойничка. Сырцов умер на пять минут.

И движение, наступательное движение вперед. Без звука, плавно, как в воде, замедленно, как в рапиде, почти не дыша.

Он не знал, как это почувствовал, но почувствовал, и инстинктивно, не включая в свои физические действия разума, встретил стремительно метнувшуюся к нему тень неуловимым ударом ребра ладони по предполагаемой шее, по сонной артерии. Он ничего не знал, он ни о чем не успел подумать, рука пошла сама по себе и сделала свое дело. Не вскрикнув, не охнув, не пикнув, незадачливый охотник рухнул у ног строптивой дичи. Сырцов огорченно присел на корточки для того, чтобы рассмотреть паренька. Может, из старых знакомых? Нет, незнаком. Не парень — мужик. Неужто законник? Сырцов расстегнул камуфляж, рванул борт так, чтобы обнажить плечо временно отключенного, и увидел то, что и ожидал: искусно наколотый погон. В звании разбираться не стал, застегнул пуговицы и стал думать.

— Э-э-э… — бессмысленно и почти неслышно промычал испорченным горлом законник и приоткрыл глаза. Открыть их до конца Сырцов ему не позволил. Он легко, но акцентированно ударил рукояткой «байарда» клиента за ушко, чтобы тот не мешал ему думать. Что делать с этим молодцом, не к месту и не ко времени нарвавшимся на него? Бросить в надежде на то, что придет в себя тогда, когда не будет опасен? Со всех сторон неубедительно. Добить? Но он никогда не сможет сделать этого. Вязать? Тоже не ахти что, но выбора не было. На этот раз не расстегивал — рвал камуфляж на длинные куски, которыми собирался вязать законника. Для начала приспособил кляп и закрепил его лентой, чтобы клиент не выплюнул…

…Первый, бросавшийся на него спереди, завалил Сырцова на спину, но Сырцов, падая из сидячего положения, успел сгруппироваться и обеими ногами страшно ударил нападавшего в живот. Напавший исчез в никуда. Но на миг прилегший Сырцов на этот миг оказался беззащитен, и чья-то воняющая грязным потом широкая и твердая грудь упала ему на лицо. Он успел схватить потного за выпуклости в паху. Т от по-вороньи закаркал от боли, но все равно миг был проигран. На него навалились скопом.

Как там в свое время пела Пугачева? "Этот мир придуман не нами…" Нет, этот мир был придуман ими — веселыми, раскованными, отвязанными. Колонна-стая разнообразных и разноцветных автомобилей, беззаконно перекликаясь клаксонами, подкатила к аэропорту, и столь же разнообразные и разноцветные, как их автомашины, владельцы транспортных средств и пассажиры под нестрашные выстрелы захлопываемых дверок высыпали на освещенную площадь и окружили нервным шевелящимся кольцом главных, любимых и самых дорогих для всех в этот вечер Анну, Дарью, застенчивого Бориса Евсеевича.

Добрые милиционеры и недобрые полупьяные носильщики наблюдали увлекательное зрелище. Милиционеры умильно, носильщики с презрительным отвращением. Таксистам и калымщикам лень и неинтересно было наблюдать, они и не такое видели в своей многособытийной жизни.

Неизвестно как — по волшебству или сам по себе — врубился на полную мощность чей-то автомобильный магнитофон с вальсом из "Летучей мыши".

Круг раздался, и немыслимый красавец подхватил Анну. Другой, столь же неотразимый, подхватил Дашу, и две пары по кругу в плавной стремительности понеслись в элегантном танце. Шли в танце, вращались в образованном любящими их людьми круге, жили в этом замечательном мире. И мир завихрился в их глазах. Сливаясь в одно, проносились добрые лица, звучала музыка, фанфарно утверждая, что жизнь — это праздник, и был мгновенный сердечный обвал, обозначивший мелькнувшее счастье, и было паренье, паренье…

— И я за все заплачу. Можешь не беспокоиться, — успокоил небесно-голубого начальника Борис Евсеевич Марин, с грустной полуулыбкой продолжая любоваться затихающим танцем.

— Они с утра должны лететь, а я их среди ночи вызвал, — бубнил, набивая себе цену, небесный бугор.

— Ничего, не обижу, друг, — еще раз заверил Борис Евсеевич. — Когда летим?

— Когда захотите, — со снисходительной улыбкой сказал Хоттабыч в голубой форме.

— Прелестно, — с благодарной улыбкой сказал Марин и повторил: Прелестно. — Обещающе похлопал Хоттабыча по плечу и крикнул своим дамам, которые зазывно и беспечно хохоча, отдыхали среди бескорыстных и верных поклонников после вальса. — Девочки, когда летим?!

— А когда можно? — первой откликнулась Дарья.

— Всегда! — громко объявил Борис Евсеевич, утверждая свое могущество.

— Летим! Летим! — в полный голос пропела Анна и, сняв свой фирменный пиджачок, раскрутила его над головой, изображая вертолет.

Зацелованный двумя звездами начальник разрешил полное безобразие: по летному полю к служебному Як-42 провожать дорогих гостей шла вся пестрая банда.

…И было прощание, и было расставание, и были обильные поцелуи и видимые сквозь иллюминаторы беззвучные крики провожавших…

В пассажирском отсеке, отделенном от грузового стационарной перегородкой, царил уют. Расположились по-домашнему, раскинувшись по диванам.

— Все-таки пристегнитесь! — весело посоветовал штурманец. — Взлетаем!

И скрылся в кабинете. Тотчас взлетели.

Когда самолет вышел на крейсерскую высоту, штурманец вновь объявился в пассажирском салоне. С гитарой в руках.

— Это что же ты принес, негодяй?! — фальшиво раз гневалась Анна.

— Гитару, — робко, но серьезно ответил штурманец. Вроде бы и шутила Анна, а вдруг — нет?

— Давай ее сюда! — потребовала Анна. Он поспешно и радостно передал ей бесконечно демократичный музыкальный инструмент. Она умело потрогала струны, предупредила: — Тебе одному петь не будем. Зови весь экипаж.

— Сей момент! — возликовал штурманец. — Только на автопилот перейдем!

…Пела Анна, пела Дарья, а когда они отдыхали, пел блатные песни расхрабрившийся штурманец. Под всеобщее одобрение взыскательной публики. Праздник был с ними. Первым опомнился командир корабля. Он взглянул на часы и распорядился:

— Пора. Ноль часов пятьдесят минут. Через четверть часа садимся.