Пароль «Dum spiro…»

ЯН НОВАК

Он пришел к нам из отряда Гардого, как только узнал от Евсея о ранении Митьки. Партизанскому доктору было под тридцать, но он оставался Янеком, вечным студентом. В отряде Гардого его так и называли: пан студент-доктор.

Война застала нашего Яна на третьем курсе медицинского факультета Варшавского университета. С приходом гитлеровцев Новаку пришлось возвратиться на родину — в шахтерский городок Домброва-Гурнича без диплома, так и не оправдав надежды матери. Сама неграмотная, она и во сне и наяву видела сына дипломированным, настоящим доктором.

Но шла война. Увеличилось число больных, убавилось медиков. И местный врач назначил Новака своим помощником по хирургии. Людям пришелся ко двору «пан студент-доктор»: рука легкая, язык, как бритва, брал за визиты самую малость. С лета 1943 года Ян стал пропадать на два-три дня. Появлялся в родительском доме (отец работал электромехаником) так же внезапно, как и исчезал. Мать потихоньку плакала, отец ни о чем не расспрашивал, но, видно, догадывался.

Однажды, когда Янек снова было собрался в лес, отец молча сунул в саквояж сына кусок сала: им там нужнее.

Так Ян лечил наездами раненых партизан из отряда Гардого, а в ноябре сорок третьего совсем перекочевал к партизанам. В отряде встретился с Ингой — Ингиборой. Будущая пани Новакова, работая сестрой в госпитале, стала подпольщицей, связной. Я видел ее в бою и могу засвидетельствовать: Инга была метким стрелком. И нашего Янека она тоже сразила, как говорится, с первого выстрела.

Любовь — не пожар: вспыхнет — не погасишь.

Ян бледнел, краснел, как только появлялась Инга. Все его попытки объясниться были напрасны. Инга всячески избегала встреч с «паном студентом-доктором», боясь его острых шуток, и не замечала, как парень при ней терялся.

Объяснение — о нем долго рассказывали в отряде — все же состоялось, хоть и стоило Яну трех суток ареста в командирской землянке. Ян устроил Ингиборе засаду по всем правилам партизанского искусства. Двумя выстрелами вверх заставил девушку присесть и выслушать горячее признание совсем не в духе насмешливого пана студента. Что поделаешь: так велело сердце. Рассказывали, что в отряд уважаемый доктор возвратился с пылающей щекой. Однако попробуй разгадать женское сердце! И в октябре 1944 года, когда состоялось наше знакомство, Ингибора еще не была пани Новаковой только по вине ксендза.

Сам Янек не верил ни в бога, ни в черта, ни, тем более, в благословение святого пастора, но Инга стояла на своем, требовала, чтобы все было «как у людей». Янек — любишь смородину, люби и оскомину — уже было согласился. Да тут заартачился ксендз из соседнего села. Он оказался настоящим крючкотвором-бюрократом, ксендз Дуда из села Двужец, что возле Вольброма. Требовал какие-то свидетельства, справки, а как их раздобыть в столь суровое время?

Янек на наших глазах таял, как свеча. И тогда инициативу в свои руки взял пан комендант поручник Гардый. Он выделил невесте и жениху кортеж — тридцать хлопаков с автоматами. Пригласил и меня в свидетели. Ночью мы приехали в Двужец. Деликатно разбудили Дуду, и поручник Гардый провел с ним «политбеседу».

Потом мы с оплывающими свечами в руках вступили в гулкое здание старинного костела. Неровное пламя билось в наших пальцах, фантастические тени прыгали на горящем пурпуре мантии, на вырезанной из дерева фигуре святого Петра, на печальных, удивленных лицах апостолов, на партизанских автоматах.

В этом пламени, а возможно в суровом блеске стали, сгорел бюрократизм Дуды. Венчание прошло без приключений, в темпе. Ксендз расщедрился. На прощание притащил из своего тайничка бутыль преотличного церковного вина. И мы распили его «за вольну людову Польску», за молодых.

Дуда в церковном вине знал толк и, надо полагать, прикладывался к нему не только по праздникам. Мясистый, с желтыми прожилками нос преподобного отца становился то сизым, то малиновым прямо у нас на глазах.

Охмелев, Дуда произнес примерно такую речь, сплошь состоящую из проклятий и благословений:

— О, пан бог, о, его единственный, наияснейший сын Езус! Да будет проклята та ночь, когда был зачат во чреве материнском этот ублюдок Адольф! Да будет проклята война, заставляющая новобрачных, подобно диким вепрям, скитаться по лесам и горам.

И да будет благословение божье, — тут Дуда снова осенил крестом новобрачных. — Да хранит вас свентска матка боска, лилия небес, мать страждущих и влюбленных. Амен!..

Мы расстались с Яном и Ингиборой 24 января 1945 года в деревне Тшебуня, а встретились почти двадцать лет спустя в Кракове. Наш Янек мало изменился. И в 1964 году я его увидел таким же веселым, жизнерадостным, каким он был в суровые военные годы. Острил, сыпал новыми шутливыми стишками собственного сочинения, а между тем уже тогда был болен, но скрывал это, Я узнал обо всем позже из письма Ингиборы.

И к этому письму Янек приложился собственноручно, дописав новую фрашку (шуточное стихотворение), посвященную прародильнице Еве и всем ее дочерям, а значит и пани Новаковой:

Такой он — наш Янек. Зная его характер, я верил, что он мужественно преодолеет все свои беды и мы с ним еще поднимем не один келишек украинской горилки с перцем и польской вудки выборовой.

И словно в воду глядел, когда писались эти строки. Вскоре, по приглашению Тадека — бывшего партизанского командира, я снова побывал в Польше. Рассказ об этой поездке, о встрече с друзьями тех далеких боевых лет — впереди. Тут — только о Новаках.

Переступил порог их дома с тревожным чувством: сейчас увижу разбитого тяжелой болезнью друга. И вдруг, пожалуй, самый приятный сюрприз за всю поездку: Янек снова на ногах!

Пять недель лежал Ян парализованный, ослепший. И все эти недели Инга, верная Инга, ни днем ни ночью не отходила от его постели. Каждый день купала, каждые полчаса переворачивала отяжелевшее тело.

В Казимеже Вельком все, от мала до велика, знали, любили доктора Новака, но никто уже не верил в его воскрешение.

Никто, кроме Инги.

Когда Ян начал поправляться, пришла старушка, одна из многих его благодарных пациентов. Увидела — заплакала.

— Чего ты плачешь, бабця?

— Третий раз прихожу на твои похороны, сынок. Видать, жить тебе долго, долго. Да хранит тебя святая дева над девами, мать страждущих.

Живет, ходит… Работает главным санитарным врачом.

И мы пили с ним настоянную на бескидских травах вудку выборову и подняли келишек горилки за Ингу, за верность, за любовь, перед которой бессильна даже смерть.

— А помнишь, друже, как мы вылечили Ингу от одной опасной болезни?

— Еще бы не помнить!

Янек подмигивает: дескать, теперь уже можно поднять завесу над таинственным приключением.

Было так. Одну девушку — разведчицу из отряда Тадека — ранило в ногу. Ян опасался гангрены, навещал свою больную через день, пока в Инге не проснулась старая, как мир, спутница любви — ревность.

— Что-то очень часто у тебя перевязки. Поеду и я с тобой.

Ревность, как ржавчина, губит сердце. Долго ломал себе голову Янек, пока не надумал одно средство.

— Хорошо, — сказал он, — командир разрешает. У Гардого тоже есть дело к Тадеку. Едем втроем.

Поехали рысью. У ручья (все рассчитал Янек) Ингина лошадь, маслаковатая, с короткой шеей, почуяв влагу, вырвалась вперед, резко наклонилась, припала нетерпеливыми губами, к воде. От неожиданного сильного рывка Инга вылетела из седла и — в чем была — шлепнулась в речку.

Ян и Гардый, стараясь себя не выдать, помогли ей подняться, подвели лошадь. Но ничего не подозревавшая Инга не стала их даже слушать:

— Езжайте сами. Я — обратно.

Ян смеется:

— С тех пор все симптомы болезни как рукой сняло. Хоть бери патент на испытанное, проверенное средство от ревности.

Пани Новакова — мать Андрея, Адама и Евы, — бабушка без пяти минут — ничуть не сердится на своего муженька и, кажется, давно уже разгадала его проделки.

— Я-а-нек, — говорит она таким голосом, что я даже немножко завидую своему другу.

— Да, было времячко. Под Новый год свалила меня ангина. Температура — 40. Сам врач — сам и исцеляйся. На второй день только открыл глаза — смотрю: твои хлопаки. А на нарах ром, мед, конфеты. Принесли от Саши-повара даже жареную картошку. С тех пор жареная картошка — самое любимое мое блюдо. И еще. Один русоволосый, этакий леший с зелеными глазами, пел для меня «Катюшу», «Рябину», «Полюшко-поле». Удивительный голос…

— Это — Отченашев. Погиб в последние дни войны…

Помолчали.

Хорошо у Янека. Да пора нам обратно в горы — в год 1944-й.