Пасодобль — танец парный

Глава 14

Семейные корриды делятся на бурлеск, мелодраму и изящный спектакль. Бурлеск протекает с бурей показных страстей, что интересно сермяжной публике, но неинтересно для профессиональных игроков. Страсти, выпущенные вовремя из клапана парового котла, смягчают удар. Это знает любой психолог. Мелодрама отличается пылкостью натуральных чувств — от рукоприкладства до смертоубийства. Мелодрама подходит для широких зрительских масс, жаждущих крови и зрелищ. Но изящный спектакль ставят для специальной, хорошо подготовленной публики. Подавляемые эмоции составляют гремучий коктейль в подсознании. Отчуждают, опустошают, ломают, доводят до стресса и депрессии. Меняют личность. Тихие раны — самые глубокие и дольше заживают. Иногда гниют до конца жизни. Они убивают исподволь, ласково, почти незаметно. Сегодня жив, завтра мертв.

Первые две терции изящного спектакля — скучное зрелище для посторонних. Их цель одна — найти слабое место и обессилить врага. Часто это выходит абсолютно случайно. Можно и не заметить. Третья терция тоже может быть скучной для посторонних. Но она то, ради чего начинают семейную корриду. И не надо никакого натурального убийства. Это дурной тон. Надо просто убить то, что важнее твоему врагу. То, чем он дорожит больше всего на свете. При этом четко выверенное, хорошо продуманное, растянутое во времени доведение до самоубийства личности поощряется. Это высший пилотаж. И все. Никаких особых премудростей. Нашу семейную корриду трудно классифицировать. Нужен взгляд со стороны. Но это трудно. Зрителей нет.

Первый раз я пришла поздно со дня рождения одного из сотрудников. Мы отмечали в ресторане за городом. Я была беззаботной, как птица. До кольцевания. Я веселилась напропалую, забыв обо всем на свете. Чего мне было волноваться? С моим ребенком сидела его бессменная нянька.

— Где ты была? Уже два часа ночи! — Мой муж был в бешенстве.

— На дне рождения сотрудника. — Я сбросила туфли.

— Я запрещаю…

— Не стоит создавать условия для выбора, — перебила я. — Пренебрегать сотрудниками не принято. Это вызов всему коллективу.

— Дрянь! — Его руки скрючились вокруг моей шеи, хотя были внизу.

— Сделаем так, — мягко сказала я. — Уравняем льготы. Число моих праздников будет равно числу дней, затраченных тобой на поиски сраных монет!

Мой муж круто развернулся и пошел на кухню.

— Настоящий мужик — это не только секс! Это много чего другого! — Я хохотала ему вслед. — Но тебе не понять! Ты не мужик! Ты ничто! Ничто! Ничто!

Я легла спать не раздеваясь. Выпила больше, чем следует. Когда он пришел? Пришел ли? Утром его уже не было.

Не знаю, кто из нас был быком, а кто тем, кто убивает. Мы примерялись друг к другу, как боксеры на ринге в первых раундах. Как два стада футбольных фанатов, разделенных ОМОНом. Как уличная шпана. Мы ходили кругами, друг против друга, принюхиваясь, как дикие звери. Не доверяя, не плача, не боясь, не прося. Мы сходились в одном. В сексе. Если я не уступала, он шел в туалет, я смеялась. Или я уступала. Чаще, чем мне хотелось. Наверное, нормальные люди разошлись бы. Но у него и у меня была ахиллесова пята — сказать последнее слово последним. Выиграть престижный чемпионский титул, выйти в премьер-лигу, набрать больше очков. Припечатать соперника к стенке завоеванными кубками и медалями. Мы знали, что загнанных лошадей пристреливают, но это было неважно. Важен азарт, взлетевший до игромании.

Или дело заключалось в другом… Но это было неважно.

Муж протянул ко мне руку, я ее вежливо отодвинула.

— Что опять не так?

— У меня болит голова.

— У тебя каждый день болит голова!

— Ночь, — вежливо поправила я. — Днем у меня голова не болит.

Он рассмеялся:

— Понятно. Мы теперь не муж и жена. Не любовники. Мы соседи по кровати.

Я промолчала. Вежливо и отстраненно.

— Зачем тогда жить вместе? Может, объяснишь?

На это у меня был готов ответ. Заранее. Я учла очень существенное обстоятельство. Мой муж обожал дочь.

— Странный вопрос. У ребенка должен быть отец. Рядом. Если ты считаешь иначе, подавай на развод. Сам!

— Логично. Только у мужа должна быть жена. Не рядом, а вместе. Если ты считаешь иначе, подавай на развод. Сама!

— А как же Марина? — невинно спросила я. — Побоку?

— Дрянь!

— Если тебе нужен секс, я буду тебе давать. Время от времени мне он самой нужен.

— Подачек не беру!

Он вскинулся с кровати, я рассмеялась. Он схватил мои щеки и губы щепотью. До боли. И посмотрел на меня сужеными щелями глаз. Знакомыми с детства. Как у отца.

— Сейчас дашь!

Его ногти впились мне в лицо. Это было так знакомо. Дежавю сказочной страны. Его оловянный солдат в бычьей коже вытянулся во фрунт. Так бывает у мужчин, охваченных яростью. И я почувствовала жаркую, волглую тяжесть внизу живота. Я сдалась без боя. Легко. Пропустила слишком близко быка от собственного тела. И он меня задел. Мы оба друг друга задели до ран с кровью из жестокого секса в душной, перегретой солнцем комнате без кондиционера. Внутри жаркой, кипящей волны из пота. Его и моего. Волны, которая сделала наши тела скользкими, распаленными, жадными, беспощадными. Волны безжалостного секса, чтобы захлебнуться от изнурения. Как тогда. В те времена.

Днем я одевалась на день рождения папы. Купила новое платье. Специально. У нас всегда было много гостей. Папины друзья хорошо пели, под нашими окнами даже собирались соседи. Просто так. От нечего делать. Песни послушать. Почему нет? У нас всегда весело. Я ждала семейных праздников с нетерпением. В доме моего мужа я дичала, засыхала, рассыпалась от ветхости, пропитывалась затхлостью. У мужа имелся единственный друг Радислав, я его не терпела. А больше никого. Муж был одиночкой. Только полевые выезды на нелепые раскопки со случайными приятелями по интересам. Он никогда не приглашал их к себе даже до женитьбы. Я спрашивала.

Отражение моего мужа появилось за моим.

— Готовишься к очередному великому собранию?

— У папы день рождения, — ответила я.

Мне не хотелось портить настроение перед праздником.

— Ты никуда не пойдешь!

Господи! Что приключилось? Бешеный бык сбежал из загона?

— Я не могу не пойти на день рождения родного отца. Мариша, собирайся!

— Если меня туда не зовут, то и ты не пойдешь!

Наши глаза встретились в глади зеркала. Мы пробуравили друг друга взглядом до трепанации костей черепа.

— Мариша! Скорей! Надевай платье.

— Я без папы не пойду! — сказала моя дочь.

Она смотрела на меня исподлобья, насупившись, как молодой бычок.

— Мариша, так нельзя, — сказала я. — Дедушка обидится. Он ждет тебя. Без тебя праздник — не праздник.

— Я без папы не пойду! — повторила моя дочь. Жестко, как ее отец.

— Не ерунди! — Я наклонилась и стала надевать на нее праздничное платье.

— Я не пойду! — со злобой крикнула она и стукнула меня кулаками в грудь. — Сама иди!

Так больно. До слез. Так неожиданно. До слез, которых не удержать никакой силой.

Я ушла на кухню. У меня лились слезы рекой. Неудержимо. Я слышала мягкий, увещевающий голос моего мужа. Он учил своего детеныша правильно себя вести. Как бы поступил мой отец, если бы я так сделала с мамой? Убил бы!

— Я хочу, чтобы она умерла! — крикнула моя дочь.

Я вымыла лицо холодной водой на кухне и ушла. Родителям я сказала, что Мариша недомогает. Папа похмурился и отвлекся на гостей. На дне рождения папы никто ничего не заметил. Всем было весело. Мне говорили: подыграй на фоно этой песне, я подыгрывала. Мне говорили: подбери музыку к этой песне, я подбирала. За мной ухаживали, я улыбалась. Танцевали со мной, я танцевала с кем-то, чьих лиц не помнила. Мне говорили: помоги, я помогала. Я делала все, что мне скажут. На автомате. И думала, когда же все уберутся. Они разошлись в три часа утра.

— Я останусь? — спросила я. — Уже совсем поздно.

— Конечно! — воскликнула мама. — Зачем ты спрашиваешь?

— Красавица моя, — папа меня обнял. — Я скучаю. Сильно скучаю по тебе.

Он ничего не заметил.

Я легла в гостиной, у стола, заставленного недопитыми бокалами с вином и тарелками с остатками еды. В моей бывшей комнате было нельзя. Там детская.

— Что случилось? — испуганно спросила мама.

Она не зажгла свет. И слава богу. Хорошо, что она не видела моего лица.

— Ничего. Все в порядке. Не волнуйся.

Мама стояла в ночной рубашке рядом с диваном и не уходила.

— Все в порядке, — мягче сказала я. — Я устала.

Она еще постояла и ушла.

В моей семье я всегда нападала, мой муж играл роль трепетной лани. На глазах у ребенка. Я забыла простую вещь. Дети обычно на стороне несправедливо обиженных. Валетом. Дочери жалеют отцов, сыновья — матерей. Чаще всего так. Я попалась в собственный капкан. Мне пожелал смерти мой родной ребенок.

Зачем я не умерла? Им хорошо было бы вдвоем.

Я представила, что я умерла, и решила, что умерла.

К утру я упала в сон под навязчивый бой множества барабанов. Низкий, бесконечный, страшный звук. Монотонный и вязкий стук до самых костей. До гвоздей в голову из беспощадных, безжалостных слов. Длинных гвоздей с широким болтом в середине, чтобы не ушли слишком далеко. Ведь пытка еще не закончилась.

Папа ушел на работу, пока я спала. Я осталась дома у родителей. Я была взрослая девочка, а хотелось к маме. Она ничего не спрашивала, у меня деликатная мама.

Мне позвонил муж, мама принесла трубку. У нее почему-то было испуганное лицо.

— Возвращайся. Мариша плачет, — сказал он.

— Мы не будем мужем и женой в прямом смысле, — без выражения сказала я.

Что я могла объяснить? Что он снова предал меня?

— А как же наша дочь? Она не спала всю ночь! Дети часто говорят, о чем не думают на самом деле.

— Дети чаще говорят то, о чем думают на самом деле.

Он молчал, и я молчала.

— Ты вернешься? — с нажимом спросил он.

— Нет.

Я положила трубку. Я не хотела возвращаться. Я не могла возвратиться. Я боялась. У меня всегда были завышенные ожидания, они не оправдались, и я сбилась с маршрута. У меня не было дороги, по которой можно идти. Я все делала не так. Нелепая свадьба, нелепая коррида, нелепое замужество. Война, война и война вместо мира. И я не знала, что делать с детьми. Даже с родным ребенком. Я вырастила родного ребенка в нелюбви ко мне. Собственными руками. Очень старалась, и у меня получилось. Мой ребенок говорил обо мне в третьем лице. Обезличенно и просто — «она». Пять слов моей дочери взмахом волшебной палочки превратили меня в кучу камней. В три каменные террасы пирамидой вверх — голова, сердце, душа.

Мои родители сделали мне больничный. Договорились со знакомыми. Вечером папа сказал:

— Поедем, отдохнем втроем. Я, ты и мама. Я завтра куплю билеты.

— Ты не любишь внучку? — спросила я.

— Я ее мало вижу.

Моей дочери разонравилось ходить к моим родителям. Папу она побаивалась, а мама была много мягче, чем я. Потому моей деликатной маме приходилось хуже, чем мне. Для Марины моя мама была дурой. Моя дочь дерзила бабушке, не стесняясь в выражениях. Еще детских, но очень обидных. Моя мама терпела и молчала. Все время. Я узнала обо всем от отца. Когда папа это услышал, он отшлепал внучку без слов. Больно и обидно.

— Как ты посмела такое сказать? — разъярилась я. — Бессовестная!

— Она меня трогает! Целует! Мне противно! — крикнула моя дочь.

— Целуют и обнимают, только когда любят! Бабушка тебя любит всем сердцем!

— Не надо мне сердца! Я не хочу, чтобы меня любили! Ничем!

— Марина не будет туда ходить, если ее бьют, — жестко сказал мой муж.

Она бросилась ему на шею плакать. Он стал ее утешать. В другой комнате. Она ему жаловалась. Тихо. Чтобы я не услышала. Так часто бывало. Это стало обычным делом в моей семье.

— Хочешь воспитать мою дочь в ненависти к моим родителям? — спросила я мужа, когда мы остались одни.

Я еле сдерживалась, чтобы не заорать, что он воспитывает мою дочь в ненависти ко мне.

— Хочешь, чтобы мою дочь били? — переспросил он.

Я вгляделась в его глаза. Они были заштрихованы клеточкой скрещенных ресниц. Шлюз опущен, пароля не было. Я махнула рукой.

Моя дочь перестала навещать бабушку и дедушку, хотя в ее возрасте внуки и бабушки самое естественное сочетание. Она осталась без дедушки с бабушкой, а с другой стороны родственников у нее не было.

Мой муж воспитывал дочь не только в ненависти к моим родителям, но и ко мне. Может быть, ненамеренно. Так получалось само собой. Как у меня. Только ему удавалось лучше.

Наверное, я сама превратила свою жизнь в корриду, выдумав обязательные фигуры, и втянула в нее мужа. Мы подбривали друг другу рога нашей дочерью. Это был запрещенный прием.

Но он первый ввел мне допинг, поставив меня на «красное», «железяки» — на «черное». «Черное» выиграло, «красное» не хотело уступать первое место.

Мы с родителями никуда не уехали. Я лежала на диване в гостиной. Я не пересчитывала свои камни. Их было всего три. Три невыносимо тяжелых камня. Мне одной их не вытащить. Для этого требовался огонь. Но моя божья искра погасла, а раздуть огонь было некому.

— Она спит.

Я услышала папин голос в коридоре.

— Не плачь. Мама спит, — повторил папа.

Он вошел в гостиную, неся трубку радиотелефона. Я засунула голову под подушку.

Из-под толщи подушки я услышала, как папа сказал:

— Как проснется, она обязательно позвонит. Я обещаю. Если хочешь, я приеду за тобой и привезу тебя к маме, — и после паузы добавил: — Не хочешь, как хочешь. Тебе пять лет. Ты уже взрослая. Сама решай.

Я позвонила мужу на сотку. Так было проще. Я боялась звонить к нему домой. Трубку могла взять дочь.

— Если не хочешь доконать дочку, приезжай. — Он тоже устал.

Я приехала домой, мне навстречу вышла дочь. Я стояла, не поднимая глаз. Чего я боялась?

— Ты не умерла? — спросила она.

Я взглянула на нее. Коротко. И задержалась. Она смотрела на меня перепуганными глазами и прижимала к себе любимую мягкую игрушку. Невиданного лохматого зверя с шерстью всех цветов радуги. У него была глупейшая и добрейшая улыбка. Два огромных глаза в кучку у носа и улыбка. Я купила его давно, она с ним не расставалась, хотя у нее было много игрушек. Она быстро их забывала и ломала в детстве, как я. Она тоже хотела узнать тайну шуршащей погремушки. Я разломала ее тогда молотком. Чтобы моя дочь узнала то, что не узнала я. В погремушке оказались одноцветные пластмассовые горошины. Розовые, по-моему. Дочь забыла о погремушке, тайна которой открылась, а я свою помнила. Может, не следовало ломать ее погремушку? Было бы интереснее.

— Ты не умерла? — повторила она и заплакала.

— Нет.

Я обняла ее и прижала к себе. Я чувствовала, как сотрясается маленькое тельце моей маленькой дочери. А больше не чувствовала ничего. Моя дочь не была виновата. Я виновата в том, что случилось. Но поделать ничего нельзя. Я вытекла каменной мантией в дыру сказочной земли вслед за древним океаном. И высохла.

У ребенка должна быть мать. Я осталась в семье ради дочери. Переехала в другую комнату, а муж остался в спальне с дочкой. Это было правильнее. С ним я быть не могла, а они были ближе друг другу, чем я.

Я открыла глаза, рядом с диваном стояла маленькая фигурка в белом костюме в паре с лохматым чудовищем. Ночью, при свете луны. Она стояла не шевелясь, а я ощущала ее взгляд всей своей кожей.

— Ты правда не умерла?

Голос белой фигурки дрожал и ломался. От слез и соплей. Я притянула ее к себе. Тесно-тесно. И вдохнула ее запах. Детский, нежный, цветочный.

— Правда.

— Почему ты все время лежишь?

— Мне грустно.

— Хочешь поиграть?

Она протянула мне радужного лохматого зверя. Я вдруг заплакала, и моя дочь вслед за мной. Басом. Я плакала и смеялась. Я затащила ее в свою постель и перецеловала ее глазки, носик, все пальчики, толстую попу и круглый живот. Мой ребенок уснул со мной в слезах и соплях. Я не спала до утра.

Я люблю свою дочь безраздельно. Но я вдруг почувствовала, что внутри меня кем-то давным-давно натянуты струны. Сначала они тренькают, потом рвутся одна за другой. Может, у меня осталась последняя струна — любовь к моей дочери. Если порвется она, мне незачем будет жить. Если бы я промедлила немного, она бы порвалась. Я пугала свою дочь самой собой. Она пять дней жила с мертвой матерью. Это больше, чем я пробыла в реанимации. Такого детская психика выдержать не может. Моя дочь страдала дольше, чем я. Я снова постаралась. Терзала родного ребенка собственными руками. Таким, как я, надо запрещать рожать детей. По статье. Смертная казнь без помилования.

После моих игр в собственную смерть я превратилась в собственный призрак. В то, чего нет. Для дочери. Я оборачивалась и видела, как она стоит в дверях комнаты, не решаясь подойти. Вижу так же ясно, как и тогда. Испуганные недетские глаза и радужный зверь как щит. Я протягивала к ней руки, она убегала. Я сжимала ее тельце и целовала ее перепуганные глаза, дрожащие губы, щеки, курносый малышачий нос. А между нами щитом был радужный зверь.

— Не бойся. Я с тобой. Я с тобой. Я с тобой. Не бойся, — с каждым поцелуем шептала я. Горячо, сбивчиво, путано. Господи! Как я ненавидела себя!

Она успокаивалась и засыпала с головой на моих коленях. Я молила прощение у каждой черточки ее лица, у каждой складочки ее тела, у каждого пальчика. Целовала легонько с головы до ног, чтобы не разбудить. И просила прощения. Тихо-тихо. И так было каждый день. Я не находила себе места. Каждую ночь я ждала, вдруг заплачет мой ребенок. Все валилось из рук. Жизнь на автомате — и только одна мысль, что будет дальше с моим ребенком? До чего я его довела?

Время шло, моя дочь уже привыкла к тому, что я жива и здорова. Но я себя не прощала, и дочка меня не простила. Ей было легче с отцом. Просто легче. Во всех отношениях. Со мной она уже не смеялась, она смеялась с ним. С оглядкой. Я подходила к ним, она замыкалась. И я тогда самоустранила себя. На время. Чтобы Маришка привыкла к тому, что я рядом. Всегда рядом с ней. Когда она захочет. Стоит только позвать. Главное, чтобы ей не было страшно.

— Ты понимаешь, зачем ты здесь? — спросил меня муж.

— Лучше тебя, — вяло ответила я. Больше мне нечего было сказать. Он бы не понял.

— Твой эгоцентризм беспримерен, — с ненавистью сказал он. — Ты обошла своего отца на голову.

Он действительно ничего не понял. Я не могла травмировать дочь самой собой. Мне казалось, так будет лучше.

С тех пор ночью мне часто снился черный лабиринт из бесконечных комнат, коридоров, переходов и лестниц. Я кружила по нему до изнеможения, пока не оказывалась на жертвенном круге ритуального зала. Вокруг меня описывала круги голубая бабочка газового фонаря. Я ждала ее появления, цепенея от страха и ледяного холода. Она начинала нехотя, медленно, далеко. То приближаясь, то отдаляясь назад. Все быстрее и быстрее, пока ее рваный танец не сливался в тесный голубой обод, туго закрученный вокруг моего тела. Снизу вверх. Виток за витком. Последний бесшумный оборот вокруг моего затылка, и бабочка влетала мне в глаза, вгрызаясь в лицо зубами человеческого черепа. Финал.

Сначала это было моим кошмаром, а потом я стала пить снотворное. И мне перестали сниться сны. Вообще.

Я поступила на вечерний. Мне повезло, всего три года, потому что у меня уже имелось высшее образование. На третий год — защита диплома. Так было правильнее и быстрее. Нам нужны деньги. Их хватало только на самое необходимое. То есть ни на что. Я не знала, сколько получает мой муж. Но я знала, что он тратит последние деньги на покупку своей металлической мании, на поездки за ней за тридевять нездешних земель. Вечерами он говел на тайных вечерях с такими же сумасшедшими, как он. Не думая, не загадывая, не заботясь о будущем. А мне нужен был стабильный, высокий доход. Нужен!

Его могла дать только работа.

Я была готова к разговору. Я права, потому легко смогу объяснить, почему я так делаю. Это несложно. Мне нужен был крепкий тыл, но создать его для меня мой муж не сподобился. Не хотел! Не желал! Не стремился! Я приготовилась к схватке. Настроилась. Наточила когти и зубы. Я ткну его носом в мертвый груз бессмысленных, никчемных железяк. Завалю ими по самую маковку! Не желает понять, тогда я устрою чейндж. Моя учеба — на его неизлечимый досуг. Пусть получит его без условий. Пусть! Неважно, кто забирает ребенка из сада. Важно, кто обеспечит его будущее. Это сделаю я!

— Марише нужна няня, — сказала я. — Или ты сам будешь забирать ее из сада.

— Почему?

— Я поступила учиться. На вечерний. Я не всегда буду дома.

Я приготовилась к схватке, а она оказалась не нужна. Он опустил голову. И все.

Я молчала, и он молчал.

— Что молчишь? — спросила я, мой голос дрожал от еле сдерживаемой злобы. — Нечего сказать?

— Как хочешь, — ответил он и вышел.

— Я отвечаю за дочь. И для меня это не пустой звук! — крикнула я ему в спину.

Он не дослушал меня, закрывшись в своей комнате. Отгородившись старой, крепкой, дубовой дверью. Я взялась за ее ручку, помедлила и ушла. Поняла, все бесполезно. Он не уступит.

Мне нужно было объясниться и с дочкой. Это труднее. Намного. Сможет она меня понять? Она ведь такая маленькая.

— Мариша, я хочу купить нам дом. Счастливый дом. Как мы мечтали. Помнишь? Ты помнишь счастливый круглый дом?

— Желтый, как одуванчик? — вдруг улыбнулась она.

У меня отлегло от сердца. Свалилась страшная, невыносимая тяжесть. Я не буду с ней вечерами, но она будет знать, что я делаю это не зря. Ради нашей мечты. Она поймет. Она уже так выросла.

Я обняла ее и прижала к себе крепко-крепко, так что косточки хрустнули. Я не хотела, чтобы она видела слез. Ни к чему ее волновать.

— Да. Желтый и теплый. Как солнышко на твоих рисунках. Я его обязательно построю. Я обещаю. Ты веришь?

Она кивнула, погладив кудряшками мою шею. Сама не заметив. Так неожиданно, так больно, что мне хотелось плакать. Навзрыд. А надо было терпеть.

— Мариша, я часто буду задерживаться. Мне нужно учиться, чтобы заработать деньги на наш счастливый дом. Без этого ничего не получится. — Я взяла ладонями ее голову и заглянула в глаза. — Ты меня понимаешь? Никак.

— Никак?

Я спрятала глаза в ее кудрявом стожке. На самой макушке.

— Никак.

— А котенок там будет?

— Будет! — засмеялась я. — Целая стая лохматых, нахальных, рыжих котов. Обещаю!

— Ладно! — рассмеялся детеныш. Теплым облачком. Прямо мне в шею.

Маришка была со мной согласна, значит, я права. А я сомневалась. Трусила. Почти сдалась. Мы только-только стали с Маришкой ближе. Я боялась опять ее потерять. А она все поняла и дала мне крылья.

— Умничка моя! — рассмеялась я и защекотала ее поцелуями. Она, хохоча, отбивалась. Радовалась вместе со мной. Ей тоже была нужна наша мечта. Счастливый круглый дом. Я легко это поняла. Легко!

Все казалось простым, а получилось как всегда. Муторно, трудно, безрадостно. Мне легко давалась учеба, и трудно и тяжко — семейная жизнь. Она разбивалась и сыпалась. Валилась и рушилась. От одного непонятого слова. От неувиденного жеста или неуловленной мысли. От неугаданных желаний и невыполненных обещаний. От всего. Я зажглась будущим и быстро сгорела. Мой любимый детеныш не поверил моему обещанию, позабыл о нашем уговоре. Не справился, не осилил. Я приходила домой, Маришка уже спала. Укрытая вниманием и любовью своего отца, как щитом. Щитом от меня. Он всегда был рядом, я снова превратилась в призрак самой себя. Я хорошо это поняла.

— Маришка, я купила билеты на «Синюю птицу». Идем в воскресенье. Втроем. Я, ты и папа.

— Не хочу, — легко ответил ребенок.

— Да. А что ты хочешь?

— Папа придумает, я скажу.

Папа придумал, и они ушли гулять. Вдвоем. А я поехала сдавать билеты.

— Мариш, почему вы не пригласили меня? — спросила я. — Мне так хотелось быть вместе с вами.

— Не знаю… — протянула она.

Моему ребенку было неловко. Меня забыли, а ответ держать ей. Ей было неуютно. И все.

— Хочешь, я брошу учебу? Буду всегда с тобой? Хочешь? — спросила я, и сердце мое забилось как сумасшедшее.

— Не знаю, — она пожала плечами. Вскользь. Равнодушно. Никак.

Вот так я все поняла. И учеба в институте потеряла всякий смысл. Мне незачем было надрываться. Счастливые дома остаются несбыточной мечтой. Нелепой, детской причудой. Почему меня это так тронуло? Почему нет сердцу покоя? Ведь я никогда не считала себя фантазеркой. Несбыточные мечты придуманы для несчастных. Им тащить этот груз, если сдаться. И я решила не сдаваться. Продолжить учебу. Так будет правильнее. Так я дам своей дочке то, что обещала. И обещание сдержу, чего бы мне это ни стоило. Придет время, и она все поймет. Обязательно.

Я успокаивала себя. Все должно быть хорошо. Все наладится. И сама себе не верила. Мне нужно было бросить учебу. Нужно. Но сдаваться я не хотела и не умела. Не приучена! Последнее слово должно было оставаться за мной. Слово я сдержала, а сердце лишилось покоя. Совсем. Я вновь сделала все не так, и мне опостылела учеба. Я волочила ее за собой, как гирю, в будущее, которого не было. Зачем будущее, если в нем нет никого, кроме тебя? Меня снова мучили депрессия и бессонница, оставляя синяки под глазами. Но я сама так решила.

Я готовилась к первой сессии ночами. Мне не надо было ходить на занятия, мне хотелось больше возиться с Маришкой. Я засыпала над учебниками, посылая экзамены к черту. Ребенок был важнее, а ребенок со мной скучал. Я винила мужа. Ненавидела. Так было легче. Мне.

Я уронила голову на раскрытый учебник и уперлась взглядом в вереницы черных печатных жуков.

«Участвуют, принимают участие». Господи, какая чушь! Зачем мне это? Кто вообще знает, что такое конфликт интересов? Не в бизнесе, а в жизни? В жизни обе стороны принимают участие и имеют общий интерес. За одним исключением Общий интерес их не объединяет, а разделяет. Пропасть так глубока, намерения так темны, что партнер превращается в офшорный икс. Я не узнала мужа в далекой стране, не поняла после замужества, не узнавала и сейчас. Он оказался вещью в себе. Всегда разный. С одной-единственной определенностью. Твердыми, крепко сжатыми, запертыми на щеколду губами. Не такими, как у всех. Я хорошо это помнила.

Он всегда читал за столом, я смеялась. Раньше. Он часто промахивался вилкой мимо тарелки. За это я его простила. За то, что смеялась. А хотела я другого. Смотреть, как он ест, подперев свой подбородок кулаками. И видеть, как ему нравится, что я на него смотрю. Как привыкла дома. Как мечтала. Раньше прощала, теперь нет. Кулаки и подбородок у меня были, а мужчины, на которого можно смотреть всю жизнь, не оказалось. Не оказалось! У меня закипели слезы на глазах. Меня обманули! Развели! Бросили подыхать! Одну! Совсем одну! Господи, как же я его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

— Таня.

Я сжалась от неожиданности. Пригнула голову. Спрятала глаза в груде печатных, воняющих книжной пылью черных жуков.

— Я хотел поговорить… Давно хотел сказать… — Его голос мялся и комкался.

Я не узнала его голос Мне вдруг стало страшно. Так страшно, что я заледенела, застыла. И тогда я поняла. Все. Конец.

— Конец, — сами сказали мои губы. И меня сжало, скрутило в тугой комок.

— Так продолжаться не может. Я хочу знать. Мне нужно знать… — Он запнулся и закончил скороговоркой: — Ты со мной?

— Со мной? — повторила я. Не веря.

— Ты со мной? — переспросил он.

Меня бросило в жар. Швырнуло в воздушную яму и закрутило. До тошноты.

— А ты? — еле слышно спросила я груду черных жуков. — Ты со мной?!

Не знаю, слышал ли он меня.

— Мне трудно. Трудно одному…

Я развернулась. В полумраке комнаты стоял нордический человек с идеальным, долихоцефалическим черепом. Нордический человек смотрел мне в лицо, а я не видела выражения его глаз. Оно пряталось в тени.

— Мне никто не нужен. Кроме тебя. — Его губы дрогнули. Чуть заметно. В тени.

Я смотрела на него во все глаза. Так неожиданно, так внезапно. Я этого не ждала. Совсем не ждала. Во мне раскручивалась тугая пружина от животного страха до странной, безумной эйфории.

— Ты будешь со мной? — спросил нордический человек в семейных трусах, купленных мной. Нордический человек предлагал мне начать все сначала. Нордический человек в семейных трусах! Купленных мной! Купленных мной! И меня отпустило. Выстрелило пружиной. Я расхохоталась. Во все горло. Просто закатилась от смеха.

— Эклектично! — хохотала я. — Чересчур! Эклектично! Эклектично! Эклектично!

Я визжала от смеха, как бешеная фаланга. До конвульсий, до колик, до слез. Я даже не видела, как он ушел. У меня была истерика. Самая настоящая. Я успокоилась еле-еле. С трудом. И тогда поняла, что он ушел от меня. Навсегда. Теперь уже навсегда.

— Все. Конец, — сказала я. И снова захохотала. До визга, до слез.

Я этого не ждала. Действительно, не ждала. Я стала безумной в моей безумной семейной жизни. Я хотела этого больше всего на свете, и я упустила единственный шанс. Раз — и нет! Нет! Все кончено. И со мной, и с моей безумной семейной жизнью. И это было смешно. Смешно! Смешно! Смешно! До слез. Горьких, отчаянных, безудержных слез.

Я не спала всю ночь. Я дождалась, когда он выйдет из своей комнаты, и взяла его за руку. Он тоже не спал всю ночь. Это легко можно прочесть по глазам. Проще простого. Мы смотрели друг другу в глаза. И я прочитала. Легко. Он меня не простит. На что я надеялась?

— Я смеялась над собой. У меня была истерика. Правда. Я не ждала… Не уходи. Прошу… — сказала я. Безнадежно. Заранее зная ответ.

Он осторожно убрал мою руку и прошел мимо.

— Прошу тебя! — Я зарыдала. Отчаянно. До судорог.

Он ушел, не простившись и не простив.

Все действительно было кончено. Я хорошо узнала моего мужа. Очень хорошо. Они с моим отцом были похожи. Во всем. Жестко обрубали концы.

Я не поняла, что выиграла эту терцию. Всухую. И проиграла всухую. Ничего я не поняла. В семейной корриде сначала убивают чувства, а затем убивают себя.

С тех пор мой муж говорил мне только «да» и «нет». Если бы я была на его месте, я поступила бы так же. Но и я его не простила. В моих глазах тоже легко можно было прочитать: «Люблю. Видишь? Люблю».

Нам не повезло, мы дорожили больше собой. Но любовь свою я не забыла. И он не забудет. Знаю.