Глава 20

В понедельник я написала заявление об уходе. Всегда наступает такой момент, когда надоедает копошиться личинкой вместе с другими личинками. В вонючем сыре из их дерьма. Я вспомнила слова моего отца. Он растил единственного ребенка, чтобы он был счастливым, чтобы его нежили и холили. А меня использовали, как ломовую лошадь. Все. Я так и не сумела стать счастливой. Кто меня сглазил? Я сама?

У меня закипели слезы на глазах, и я подошла к окну. Мне хотелось сбежать на край света. Без единого человека. Так всегда делают люди, когда им плохо. Хотят сбежать на край света.

— Поздравляю!

Я услышала за спиной голос Мокрицкой. Он сочился злобой и завистью. Я не повернулась, ждала, когда высохнут слезы. Я устала от ее злобы и зависти. Так часто бывает. Сначала ты такой, как все, потом судьба тебя выносит наверх. Тем, кто остался внизу, трудно простить того, кто оказался наверху. Ведь он такой же, как все. Ничего особенного.

— О тебе говорят все, кому не лень. Меняешь постельные принадлежности с мелких на крупные?

— Завидуешь? — вяло спросила я.

— Проститутке? — Голос Мокрицкой задребезжал.

— Вон пошла! — процедила я сквозь зубы. — Немочь бледная!

Я круто обернулась к Мокрицкой. Ее пасленовые зрачки были расширены, как у человека, отравившегося белладонной. Замершие, раздутые узкие ноздри. Кроваво-красные губы. И обнаженные клыки. Не лицо, а застывшая серая маска со сгустком крови от «Sisley».

— Чему завидовать? — вдруг усмехнулась она. — Тому, что мужу не нужна? Я ему позвонила. Я!

— Что это значит? — У меня прыгнуло сердце и забилось как сумасшедшее.

— В тот же вечер, — с удовольствием сказала Мокрицкая. — В банный вечер с Челищевым.

Она спокойно развернулась и тихо закрыла дверь. Я хохотала ей вслед. Я смеялась не над Мокрицкой, а над собой. Так долго, что устала. Меня сглазила я сама, а Мокрицкая подтолкнула судьбу одним щелчком своего пальца. Я давно знала, что так бывает. Месть существует сама по себе, ее нужно только подкрутить в нужном направлении, чтобы все рухнуло по принципу домино. Я начала нелепую семейную корриду, мой муж отыгрался нелюбовью моей родной дочери. Мокрицкая оказалась ни при чем. Не было бы ее, нашелся бы кто-нибудь другой.

Я вдруг вспомнила мой разговор с Ниной Федоровной. За год до ее смерти.

— Вам не стоило поступать на вечерний. Вы потеряли время, которое могли провести вместе с дочерью. — В ее голосе слышалась жалость, но она меня не задела.

— Я думала, так будет лучше, — устало сказала я. — Мне нужна была хорошая работа. Я только хотела, чтобы у Мариши было все самое… Впрочем, какая разница? Мать моего мужа не работала, но ей это не помогло. Они не стали с сыном ближе.

— Да, — неожиданно согласилась Нина Федоровна.

— На что они жили после смерти его отца? — Я спросила саму себя. Вслух. Я не могла этого разгадать. Разобраться. Мне нужны были оправдания для себя самой.

— Им очень помогал друг семьи… Друг отца Вани… Но она любила сына больше себя. Сама отказалась от своего счастья, — Нина Федоровна осеклась и закончила скороговоркой: — Ей пришлось продать часть коллекции. Ванечка тогда очень расстроился. Очень… — добавила она упавшим голосом.

Она сказала лишнее, и ей было не по себе. Я это почувствовала, но не догадалась, что она имела в виду. Я поняла, что мать моего мужа покусилась на семейную нумизматическую сокровищницу. На священную корову, их с отцом родовой тотем. Этого мой муж спустить не мог. Ни за что. За время нашей совместной жизни я успела понять, что монеты дороже меня. Я примерила ответ Нины Федоровны на себя, а она преподнесла мне разгадку на блюдечке. Мой муж не простил матери не только разорения коллекции, но и присутствия в ее жизни другого мужчины. Даже после смерти отца его мать не имела права на личное счастье. Нина Федоровна говорила, что она очень долго и тяжело переживала смерть мужа. У нее появился шанс возродиться к нормальной жизни, ее сын наложил вето. И она умерла. С его камнем, вынутым из-за его пазухи.

Сейчас я не знала, чем была моя измена мужу. Долгожданной точкой в наших отношениях или плевком в душу. Я бы такого не простила. Никогда. Я помнила бы об этом до конца жизни. Его или своей… Своей. Во что бы то ни стало. Изо всех сил.

Мой муж тогда точил свой нож. Методично и отчужденно. Он не сказал ни слова. Не порезал меня на кусочки. Он провел собственным пальцем по режущей кромке и поставил точку в наших отношениях глубокой царапиной на подушечке собственного пальца.

— Какая разница? — сказал он мне вслед.

Это было объяснением, которого я не поняла. Разницы уже не было. Ружье на стене потеряло всякий смысл.

Меня затошнило. Так сильно, что я упала в кресло. Я провела рукой по лбу, он весь был в испарине. Я открыла причины, и мне стало страшно оттого, что узнала. Мы могли быть счастливы, если бы я согласилась со страстью мужа к нумизматике, как моя мать смирилась с увлечением моего отца охотой, друзьями и шумными компаниями. Мы могли быть счастливы, если бы я его простила. Он шел мне навстречу. Шел. Не раз. Я помню. Но я сама выдумала корриду, превратив ее в растянутое во времени самоубийство. Только виновником была я. Я сама пожелала своей смерти. И лишилась и мужа и дочери в прямом смысле слова. Он нашел себе другую женщину, а моя дочь меня забыла.

Зато я не забыла, как моя дочь первый раз сказала, что не любит меня. Она уже пошла в третий класс Я забрала ее из школы, и мы пошли в парк. Она собирала осенние листья, сосредоточенно и строго. А я разговорилась с женщиной, сидящей на одной скамейке со мной. Она была с сыном лет трех. Я болтала с женщиной ни о чем. Марина села рядом с нами. На ее коленях были сложены разноцветные осенние листья — желтые, красные, желто-зеленые, желто-красные. Многоцветные.

— Кто любит маму? — спрашивала женщина.

— Я! — кричал ее сын. Они смеялись, я тоже. Снова и снова.

— А я не люблю маму, — внезапно сказала моя дочь. Спокойно, тихо, без эмоций. Встала, и разноцветные листья рассыпались на серой асфальтовой дорожке парка. Она уходила от меня по дорожке парка все дальше и дальше, а я сидела, пригвожденная к скамейке.

— Так бывает, — женщина неловко улыбнулась. — У меня это третий сын.

— Да, — без эмоций ответила я.

Вскоре лохматый улыбчивый радужный зверь оказался в помойке. Он к тому времени совсем истрепался и загрязнился. Наверное, его пора было выбросить. Хотя моя мама до сих пор хранит моего медведя. На память. Больше у моей дочери детских игрушек, подаренных мной, не было. Она их не принимала.

Я налила в стакан минеральную воду. Пузырьки газа, поднимаясь со дна, исчезали у границы воды. Разбиваясь о воздух, они еле слышно шипели. Раз — и нет! Будто и не было никогда.

У моего мужа тяжелый характер матерого одиночки. Не случилось бы поездки на Амударью, произошло бы что-нибудь еще. Мой отец оказался прав. У нас ничего бы не вышло. Два больных сердца не уживаются вместе. Ни к чему сожалеть.

Я зарегистрировала заявление об уходе и отнесла в кадры.

— На повышение? — согнувшись в реверансе, спросила кадровичка.

Я посмотрела сквозь нее, она стушевалась. Я вышла, спокойно закрыв за собой дверь. Приехала домой, прошла в свою комнату и легла на кровать прямо в туфлях. Не раздеваясь. И провалилась в сон.

— Она не подпишет! — крикнула моя дочь. Я проснулась от ее голоса.

— Подпишет, — уверенно сказал мой муж.

— Ты ее не знаешь! Не подпишет! Специально!

— Я обещаю тебе, все будет хорошо, — мягко произнес мой муж.

— Если ты уедешь от меня, я этого не вынесу! — отчаянно сказала дочь. — Ты знаешь! Я не могу с ней остаться!

— Мариша, — увещевательно обратился к ней муж, — это же твоя мама. Как ты можешь так говорить?

— Я ненавижу ее! — Голос моей дочери взорвался застарелой ненавистью. — Она всю жизнь обещала мне умереть, да не умерла! Я хочу, чтобы мы наконец остались вдвоем!

Я встала с кровати и прошла к ним, цокая каблуками по паркету. Они сидели друг напротив друга и, застыв, смотрели на меня. Я чуть не рассмеялась. Наверное, так встречают исчадье ада.

— Что нужно подписать? — спросила я.

— Я уезжаю по контракту в Штаты, — после паузы сказал мой муж. — На пять лет. Марина может поехать со мной?

— Может. Что подписывать?

Он протянул мне папку, я расписалась не глядя. Я вышла из комнаты и уже в дверях обернулась:

— Надо оформить развод до вашего отъезда. Сейчас это не проблема.

Самое странное, мне вдруг стало легко. С меня свалился старый, ненужный, невыносимый груз. От меня уезжали три фаланги, мой муж, моя дочь и их ненависть ко мне. Та самая ненависть, которая травила меня своим трупным ядом. Я даже к нему привыкла. Ко всему привыкаешь. Даже к трупному яду.

Я скинула туфли и снова легла. Закрыла глаза и вспомнила о тайне шуршащих колокольчиков. В той самой моей погремушке, которую я не разломала. Не смогла. Хотя старалась. Вдруг я узнала бы что-нибудь такое, что помогло бы мне жить? Я видела ее перед глазами так же ясно, как и тогда, в детстве. Даже следы моих четырех зубов на колокольчике. Меня слишком любили в детстве, пришло время, и я долги отдала. Я улыбнулась самой себе из детства, торжествующе подняв над головой пластмассовое кольцо без колокольчиков. Зачем я их отломила? Что я делала не так? Выбрала человека не впору? Больше или меньше себя. Или что? Наверное, ответ унес космический глаз с расширенным сиреневым зрачком. Не надо было выбрасывать бирюзовую бусину. Ведь мне уже тогда было страшно.

— Марина сказала лишнее. Она так не думает…

Я услышала неподалеку голос мужа. Я отмахнулась от него рукой, не открывая глаз. Он мешал мне думать.

Когда погасла моя божья искра?

* * *

Я положила на стол Марины золотую трехъярусную серьгу, найденную в шлейфе Великого шелкового пути. Краткое пособие по буддизму мне больше не нужно. Я в нем ничего не понимала. Я оставила серьгу на память. У нее должно было остаться хоть что-то от меня. Это ритуальный жест. Не более.

Я вчера узнала точно, о чем знала всегда. Моя дочь ненавидела меня. Давно. Моя дочь, которую я родила, чтобы владеть безраздельно, давно желала моей смерти. А мне абсолютно все равно. Я могу ее больше никогда не увидеть, а мне все равно. Мне нужно биться головой об стену и кричать от отчаяния, а мне все равно. Что со мной не так?

Я поехала на нашу дачу, чтобы чем-то себя занять. Мы давно купили дачу, но на ней никто не бывал. Она заросла и одичала. Зато рядом текла речка с запрудой, в ней иногда купались дети из соседних дач. Только детей было очень мало.

Я села на деревянный настил и опустила ноги в воду. Она казалась мутной из-за примеси глины. Желто-бурой с зеленью. Поболтала ногами в воде и сняла с шеи медальон с нашими профилями, заместившими Македонского. Я никогда его не снимала, а у моего мужа медальона с моим профилем давно не было. Я сняла его и положила на колени.

Не знаю, сколько я просидела, глядя на воду. Ее зеркальная гладь была тусклой, серебристо-серой, потом стала розоветь, как крылья маленькой городской стрекозы. Вода менялась на солнце волшебным фонарем, неся одну за другой картинки из жизни в далекой сказочной стране. Далекая, жаркая страна была раем, где Адамом и Евой были мы с мужем. Но рай придумали для другого. Там мы сказали о себе самое главное, но так и не поняли друг друга. Завалили выпускной экзамен и пошли ко дну.

Я погладила пальцами золотую монету с нашим чеканом, обвела пальцем и мой, и его профиль. Они были теплым, двойным знаком. Непохожим на нас в точности. Просто мужчина и женщина. Как терек-сайские петроглифы, наскальные рисунки многих поколений. От реалистических, более древних, до стилизованных, более поздних рисунков. В этом и был весь фокус. Сплавить индивидуальности в общем котле и родиться единым целым. Добраться до космической мандалы из зоологических останков древности. У меня этого не вышло. Мне ни к чему было браться за чужие забавы. Тавромахия — это сложный балет для профессионалов, для двух стилизованных петроглифов — мужчины и женщины, — знающих в этом толк. Первый акт балета — это неоправдавшиеся надежды и разочарование, второй — ожесточение и месть, третий — опустошение и смерть личности. У этого балета нет однозначного финала, и никто не знает, кто обреченная жертва, а кто убивает. В этом балете мало кому даруют прощение. В лучшем случае провезут мертвое тело по почетному кругу под рукоплескания публики. Я претерпела свою судьбу, так ничего и не поняв. Меня смертельно ранили уже в первой терции, мимоходом воткнув пику в самое сердце. Мне повезло. Пика с крестом в основании — это милосердие к тому, кто все равно должен умереть. А добила меня шпага, на загнутом конце которой жила ненависть моей дочери.

У меня зазвонил сотовый телефон, я машинально нажала кнопку.

— Отдыхаешь? — спросила Феоктистова.

Феоктистова работала в головном офисе, мы с ней были чем-то похожи. Лезли наверх, используя кулаки, когти, локти, ядовитые зубы.

— Вроде того.

— Подвернулось место главы нашего департамента. Пойдешь?

— Мне надо сказать спасибо тебе?

— Заверни свое «спасибо» в оберточную бумагу и подари Астафьеву. Он жаждет его потрогать.

Я рассмеялась. Мне снова предложили бродить между трех сосен.

— Ждем-с, — Феоктистова отключилась.

В моей крови забродили пузырьки шампанского. Шипя и лопаясь в моей голове. До опьянения на голодный желудок. До бесшабашности и молодецкой удали. До кровожадной радости и избытка желчи и яда в моем жале. До холодного высокомерия и сарказма. До порки шпицрутенами и жестокого веселья! Передо мной всплыло ноздреватое лицо Челищева.

— Вечный тебе половой покой! — расхохоталась я.

Я хохотала, запрокинув голову к мерклому, жаркому небу, и болтала ногами в мутной воде до фейерверков из водно-глинистых брызг.

Мне нужно было собираться в город, я мельком взглянула на свои колени. И замерла, застыла, оцепенела. До мертвящего озноба от макушки до пят. Золотой монетный чекан с нашими профилями исчез. Пропал без следа, будто и не было никогда Я оглянулась, его не было нигде. Я встала, его подо мной не было. Я посмотрела вниз, подо мной текла мутная глина, разбавленная водой. И я поняла. Это конец. Наша семья сгинула раз и навсегда. Канула в Лету. Размылась водой и разрушилась ветром до основания. Как древний город Баласагун, утонувший в тусклой желто-бурой воде.

Я ныряла в мутную глину еще и еще раз. Я глотала воздух, как больной при отеке гортани. Я ныряла до бесконечности, пока не разорвались мои легкие. Мои легкие разорвались, и я умерла, чтобы родиться заново. Совсем другой.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.


Загрузка...