Патефон [СИ]

День-вечер

Кулак врезается в ящик для почты. Остается вмятина, за ней вторая, третья. По просторной парадной разносится грохот, но для его уха это почти музыка. Рука не болит — он знает: сильнее всего разболится к вечеру.

— Господи помилуй! — маленькая женщина в годах выскакивает в холл и кричит не своим голосом, замерев у основания лестницы: — Что вы делаете? Что ж вы творите?!

Бен замирает и пытается проморгаться, прогоняя пелену с глаз. С трудом выталкивает застрявший в легких воздух. Что он делает?

Он причесывает ладонью волосы и растерянно глядит на успевшие случиться разрушения.

— Я… я уплачу, — глухо отвечает он консьержке и топает прочь, не обращая внимания на ее гневный, упрекающий взгляд и причитания, несущиеся вслед.

Бен убеждается, что в ушах больше не гудит, и только тогда позволяет себе открыть дверь Хаксовой квартиры. Рука мелко трясется, ключ так и пляшет вокруг замочной скважины, пока он все же не попадает в нее.

Первым делом он идет в ванную, не глядя по сторонам. Ему хочется умыть лицо холодной водой.

Но, приблизившись к раковине, он с некоторым замешательством обнаруживает, что до сих пор сжимает в горсти смятый клочок бумаги.

Не желая ни выкидывать тот, ни засовывать в карман, он, напротив, стискивает его крепче, поворачивает синий вентиль крана и поскорее опускает голову под напористую струю.

Вода отрезвляет его. Настолько, что он может позволить себе спустя пять минут выйти из ванной и задышать свободно.

Его мокрые волосы липнут ко лбу и шее, толстовка и футболка под ней тоже вымокли.

Умом он не понимает, почему стоит посреди квартиры Хакса и обтекает, хотя должен бы сейчас стоять перед девушкой из булочной, той самой, чей образ занимал его мысли последние дни и ночи, и говорить ей простые, приятные вещи: «Ты очень красивая» — или, на худой конец, «Я счастлив познакомиться с тобой».

А она бы отвечала…

А. Нет.

Он разжимает ладонь и разворачивает смятую бумажку.

«Меня зовут Рей». Он словно слышит, как эти слова слетают с ее губ, а потом она улыбается. Где-то тут кроется причина его злости.

На кого? На нее? Нет.

На провидение?

Да, это точнее.

Первый порыв — вернуться, извиниться и попробовать вернуть к жизни разбитый его несдержанностью момент, когда они могли все же познакомиться по-настоящему. Склеить разбитое.

Но когда дело касается того, чтобы исправлять свои ошибки: извиниться, починить сломанное, признать свою неправоту, выйти обратно на суд тех лиц, перед которыми показал худшую сторону себя, — в такие моменты Бен Соло окончательно все портит, хотя, казалось бы, куда хуже.

Он просто исчезает или сбегает. В лучшем случае — переводит деньги, если ущерб можно возместить.

Бен продолжает стоять, чувствуя, как вместе с крепнущим желанием вернуться и увидеть ее снова, хотя бы лишь для того, чтобы она плюнула ему в лицо, в нем растут и сжигающее его чувство стыда, и понимание, что он не сдвинется с места. И чем больше времени проходит, тем меньше у него остается шансов исправить хоть что-то.

Через несколько минут, проведенных в терзании сомнениями и противоречиями, Бен осознает, что временное окно окончательно закрылось. Ему остаются лишь горечь разочарования, стыд и злость: на себя, не сдержавшегося в самый важный момент, на судьбу, зло посмеявшуюся над той, кто так любит свои пластинки, но никогда не сможет пропеть ни одну из своих любимых песен, на свою жизнь, извилистыми тропами приведшую его к этому самому моменту.

Бен испускает вздох, полный разочарования и тоски, а потом идет к столу, где так и лежат неубранные письменные принадлежности.

Не знаешь, что делать, — садись за строчки.

Смятую записку он кладет на столешницу рядом с собой. Как можно тщательнее старается расправить бумажку, смотрит на три единственных выведенных на ней слова, написанных торопливо и неровно.

Он берет перо, обмакивает в чернила и пишет на раскрытой странице.

Долго смотрит на маленькое слово, одиноко чернеющее посреди пустой страницы.

Бен останавливается и выдыхает. Должен ли он написать ей? Исправит ли это хоть что-то?

Скоро он уедет, и все это станет неважно. Хотя… они могли бы переписываться.

Бен со злостью вырывает лист.

Ага, быть друзьями по переписке! Как жалко, как иронично! Он будет писать, не в силах получить большего; она будет писать, не в силах когда-либо произнести вслух написанное.

Это какая-то злая насмешка.

«Ты мог бы… предложить ей уехать с тобой».

Бен усмехается в ответ своим наивным, совсем не взрослым мыслям.

«Мог бы остаться сам».

Но она его не знает.

Да, он тоже не знает ее. Но то, что она его не знает, — проблема куда хуже. Он все это уже проходил. Случится однажды нечто, после чего все вокруг окажется вверх дном, она — в слезах, а он — с пеленой гнева на глазах, ссадинами на руках и мучительной смесью сожаления и горечи на душе.

Она сбежит от него, как красавица от чудовища. А подвох будет в том, что он никогда не превратится в принца.

Менять жизнь, когда есть уверенность в счастье и завтрашнем дне, возможно. И это было бы в его силах. Менять жизнь, когда все так зыбко и предсказуемо печально, — зачем это ему? А главное — ей.

Нет. Это знак свыше, предостережение, что им не нужно было сближаться. Что это ошибка, из которой не выйдет ничего путного.

День выдается хлопотный, и Рей не успевает даже присесть и перевести дух. Она так и снует у прилавка, успевая подавать хлеб, принимать деньги и улыбаться, улыбаться, улыбаться…

Улыбка словно приклеивается к ее лицу — попробуй отдери, и ничего не выйдет.

Ей бы расслабиться хоть на минуту: выйти подышать на задний двор, заглянуть на кухню, просто перевести дух в подсобке, но каждый раз оказывается не до того.

Роуз сегодня выглядит уставшей и уже не так бодро улыбается посетителям. Измученная бессонными ночами, длинными сменами и долгой дорогой от дома и обратно, кажется, еще чуть-чуть, и она просто оцепенеет да так и заснет с открытыми глазами.

Рей ее жалко. Улучив минуту между обслуживанием покупателей, она спрашивает:

«Может, поедешь домой пораньше?» Но Роуз отказывается. Она не любит, когда ее жалеют.

Ближе к закрытию объявляется Финн. Рей сама относит ему кружку горячего шоколада и его пирог.

— Присядешь? — просит он.

Рей мотает головой и показывает на очередь, и Финн все понимает. Языка жестов он не знает, но иногда бывает достаточно и самых простых, а если ей нужно сказать что-то сложнее, она пишет ему на бумаге.

Он достает книгу и показывает ей обложку.

— Читала?

Рей смотрит на имя автора и на название, и снова мотает головой.

— Классика, — Финн вздыхает и открывает книгу на закладке.

Наконец-то этот день заканчивается. Хлеб весь разбирают, и поток посетителей иссякает, кухня пустеет, Роуз целует ее на прощанье и торопится на автобусную остановку. Только Финн еще сидит за пустым уже столом, не уставая перелистывать страницы.

Он оглядывается, когда Рей гасит часть освещения над прилавком.

— А? Уже закрываетесь?

Она утвердительно кивает, снимая с себя передник. Ноги так и гудят, да и спина просит пощады. Сейчас бы поторопиться к себе домой, пройтись сначала по уличным лоткам, а потом окунуться в уют родной мансарды, греясь теплом, едой и…

Нет.

Рей останавливается. Ей совсем не хочется домой. Она не будет сегодня сидеть у окна, ставя пластинки своему соседу по крыше, которого с таким сладким томлением в сердце ждала каждый раз все эти дни. А значит, ее ждет печальный, одинокий вечер, и чем позже она придет домой, тем лучше. Можно будет сразу лечь спать и забыться сном.

Она вспоминает о том, что было позабыто ею под прилавком. Рука извлекает на свет рукопись По. Было совсем не по-дружески согласиться прочесть ее, а потом так и забросить. Но все ее мысли были заняты… Беном.

Имя, произнесенное в мыслях, опаляет ее щеки румянцем. Но губы больше не складываются в улыбку, скорее, напротив, их уголки ползут вниз, когда память невольно подсовывает ей воспоминания о неудавшемся знакомстве. Эту смесь из удивления и разочарования она хорошо уже выучила.

Нет, не всегда все складывалось так неудачно. Некоторые парни были не против ее молчания, кому-то это даже нравилось. Но в конечном счете они оказывались куда более бесчестными, чем те, что разворачивались и уходили сразу, оберегая ее тем самым от еще большей боли и разочарования.

Рей усаживается за соседний с Финном стол и кладет рукопись перед собой. В сумке она находит огрызок карандаша — сгодится, если ей вдруг захочется оставить пометку на полях.

Финн, засобиравшийся было, когда она погасила лишний свет, неуверенно смотрит на нее. Книга все еще зажата в его руках.

— А остаться можно? Я болтать не буду.

Рей поднимает к нему слезящиеся глаза и энергично кивает. Это хорошо, что она не будет сидеть тут в одиночестве.

Парень долго смотрит ей в глаза, словно размышляет над ее состоянием, но все же садится на прежнее место и молча открывает книгу; Рей — рукопись По.

Их мысли уносятся прочь друг от друга и от этого места. Кафе и улица снаружи, вместе со своими кленами, каштанами и фонарями, пешеходами и лавочниками, и шумом проносящихся мимо машин, растворяются в вечерней осенней хмари, в стелющемся по закоулкам тумане.

Все исчезает.

— Хочешь поговорить? — спрашивает спустя минуту или целый час Финн.

Но Рей не отвечает.