Патефон [СИ]

Утро-день-вечер

…рука движется вниз… скрип… глухой удар изголовья кровати о стену…

Первыми, прежде зрения и памяти, просыпаются ощущения. Рука под ее головой, горячая кожа, приникающая сзади к ее, мерное дыхание над ухом, и другая рука, обнимающая ее грудь.

…«Рей…» — стон короткий, но яростный, будто она сделала ему больно, хотя все совсем иначе…

Своей наготы она не стыдится, его — не смущается.

Рей не открывает глаза, чтобы не притупить остроту момента. И непередаваемое, давно забытое чувство сладкой истомы — тоже.

Она выпрямляет ноги, переплетая его и свои, и сильнее прижимается к Бену. Его дыхание из глубокого делается поверхностным, рука сжимает ее крепче, а голова чуть поворачивается, шевеля ее волосы, разметавшиеся в беспорядке. Он глухо прочищает горло, словно готовясь сказать что-то.

«Доброе утро» — надеется услышать она. «Давай позавтракаем» — тоже было бы чудесно.

Но Бен молчит. Тяжело, рвано вздыхает, будто эта близость ему невыносима, и зарывается носом в волосы на ее макушке.

Стиснутая в его объятиях, Рей ждет, пока он ослабит хватку, и открывает глаза.

Сквозь неприкрытые ставни в окно виден рассвет. Темные низкие облака, клубящиеся над землей, бороздят рваные прорехи, в которых плещется чистое золото. Лучи солнца столпами озаряют крыши города, будто утверждают свою победу над вспоротыми животами набрякших туч. К дождю или к снегу?

Рей трогает его руку, Бен немедленно отнимает ту от ее ребер, и она, наконец, может повернуться.

Он прекрасен в ее постели. Прекрасен ли он сам по себе или вкупе со взглядом, ищущим в ее чертах нечто, чем можно обладать? Или прекрасно то, что он олицетворял собой ночью? Ей неизвестно. Но она ни о чем не жалеет.

Она бесстрашно встречается с ним взглядом и улыбается первой. Губы Бена вздрагивают в ответ, глаза продолжают следить за ее лицом с выжидающим вниманием.

— Спасибо, — хрипло произносит он.

Рей мотает головой, улыбаясь веселее, показывая:

— «Спасибо тебе».

Потом прикладывает к своим ключицам сжатый кулак, а затем этой же рукой — раскрытую ладонь к его груди. Бен прослеживает движение руки и опускает взгляд на ее пальцы.

Она мягко толкает его на спину, чтобы устроить вздернутый подбородок на его груди, и впервые слышит его смех. Тихий, приглушенный, как рокочущий в чреве далекой летней грозы гром.

Его большие ладони с нежной заботой приглаживают ее волосы, пропуская сквозь пальцы мягкие податливые пряди.

— Останься сегодня дома, — просит он с подкупающей искренностью и нуждой в голосе.

Рей хмурит брови, бросает взгляд на часы, потом в окно, затем, перегнувшись через Бена, протягивает руку к прикроватной тумбочке и шарит в выдвинутом ящике, находит клочок бумаги и короткий сточенный карандаш и пишет прямо на его груди: «Сегодня воскресенье».

Она показывает ему написанное, Бен лишь хмыкает и кивает, но сам будто расслабляется под ней, с удобством вытягивая ноги и съезжая чуть ниже по подушке.

— Тогда останься сегодня в постели, — просит он уже веселее. — Со мной.

Рей беззвучно смеется, фыркая носом.

Мир сузился до ее спальни. До разворошенной постели и квадрата осеннего неба, виднеющегося сквозь окно.

Нет ничего за пределами этих стен.

Они завтракали — в кровати, ласкали друг друга — в кровати, дремали — в кровати, он шептал ей слова любви — в кровати, она писала ему глупости — в кровати. Никто из них так и не оделся, не натянул даже нижнего белья.

Его пальцы пахнут ею, его губы, его кожа, даже его волосы. У него на висках выступают маленькие капельки пота, у нее — в ложбинке на спине; он слизывает их, и соленое оказывается сладким.

К вечеру они лежат посреди смятого постельного белья, исписанных ею клочков бумаги и их общего запаха пота, дышать которым для Бена так просто и естественно.

— Я пробуду в стране еще совсем недолго, — решается произнести он вслух.

Рей поворачивает голову к нему, ее глаза без притворства смотрят с пониманием и грустью, но не с печалью. Она кивает утвердительно, и даже без слов и надписей он понимает произнесенное безмолвно «Я понимаю».

Бен прикусывает губу изнутри. Нет. Сегодня он не даст волю ни здравым рассуждениям, ни призрачным надеждам. Пусть хотя бы один день не будет ими омрачен.

Тем временем Рей находит еще один отрывок бумажного листа и царапает затупившимся карандашом:

Он читает ее ответ, и сердце щемит: и от горького для него привкуса этих слов, и от того, с какой поразительной, пронзительной легкостью принимает она происходящее с ними. Рей улыбается ему так, как может только она, ослепительно ярко и белозубо, и у уголков ее губ начинают играть ямочки.

Они ужинают в постели. Тарелки покоятся у них на коленях; кружки, стакан с салфетками и корзинка с хлебом расставлены на тумбочках. Рей играется со спагетти, с шумом всасывая их, марая подбородок сливочным соусом, и Бен не удерживается от того, чтобы стереть тот с ее кожи поцелуем, неизбежно добираясь до губ, чтобы почувствовать, каково это — делить вкус пищи на двоих.

Они засыпают ни поздно, ни рано, так ни разу за день и не покинув надолго свое ложе, но при этом невероятно вымотанные.