Патефон [СИ]

Ночь

Мир застыл в невесомости: легкость дыхания и ощущение снизошедшего на землю предсмертного покоя. Будто на острие иглы.

Среди прочих крон видны уже и те, чьи ветви почти полностью обнажены, и на самых тоненьких их них, невидимых в сумерках, еще покачиваются последние листья — будто подброшенные да так и застывшие в воздухе.

Побледневшее, посеревшее небо раскинулось над крышами. Где-то за ним солнце закатилось за горизонт, так и не прорезавшись за день ни единым лучом сквозь безбрежную бесцветную пелену. Не было ни прощального костра над облаками, ни холодного пурпура, вытравляемого синевой. Просто мир начал медленно выцветать.

Так Рей догадалась, что солнце село.

Она закрывает не только окно, но и ставни. Ее вечерним и утренним «концертам» пришел конец. И она искренне верит в то, что это из-за подступающих все ближе холодов. Что дело совсем не в том, что после того как она устраивала их не только для себя, слушать музыку в одиночестве грустно и глупо. Ведь пока она вспоминает этого… Бена, все очарование момента будет неминуемо разрушаться.

Патефон покоится на тумбе в глубине комнаты, закрытый и притихший — как сундук с сокровищами или ящик Пандоры, — и упрекает ее своим молчанием. «Как ты могла позволить одной неудаче заставить меня замолчать? Как так легко сдалась перед лицом невзгод? Ведь я всегда пел, даже когда ты плакала?»

Но она не плачет. Ей просто не хочется улыбаться.

Рей собирается развеять это наваждение. Ей нужно тепло!

Она включает обогреватели на полную мощность. Наверное, ей придется об этом пожалеть, когда придет счет за квартиру. Но сейчас ей нужно все тепло, на которое она может рассчитывать.

Ее ждет поздний ужин, и Рей варит себе к нему глинтвейн.

Патефон она тоже приглашает присоединиться — несет его на кухню и водружает на сервант. Запись на пластинке уж больно старая и звучит тихо, но это и неплохо.

Все горячее, и дымится на столе. От тарелки с тушеными овощами валит пар, над стаканом с красным напитком он вьется.

И последнее — она гасит свет во всей мансарде и зажигает в хрустальном, принявшем форму совы подсвечнике длинную витую свечу. Вот теперь у нее есть огонь.

За маленьким столом ей одной не тесно. Пока Рей ест, через раз обжигаясь, и зачарованно смотрит на танцующее от сквозняка пламя, ей мечтается, что так она могла бы ужинать с Беном. Она хорошо запомнила его голос, низкий, плавный. Он бы говорил ей что-то по ту сторону свечи, рассказывал бы невероятные вещи, о которых она ничего не знает, или просто вспоминал, как прошел день. Наверное, ей бы и музыка не понадобилась.

Но вскоре очарование развеивается. Ее тарелка и стакан пустеют, а тени на неровных стенах пляшут, словно взывают к ней.

И сама свеча перестает казаться ей символом уюта. Скорее, напротив: язычок пламени бьется как живой, извивается, покачивается. Предостерегает? Дразнит? Ворожит?

Рей обводит взволнованным взглядом кухню. Она одна, и перед ней свеча, будто для гадания, и на нее из каждого угла мансарды щерится тень.

Она подхватывается, опрокинув стул, и быстрее торопится к выключателю. Тот щелкает и лампочка с короткой яркой вспышкой и громким хлопком перегорает. Проклятье!

С сердцем бьющимся в силках ее страха, будто пойманная птица, она торопится в гостиную, сшибает по пути кованую подставку для зонтика, больно ушибая колено, и находит там выключатель.

Благословенный свет тут же возвращает ее жилищу прежние очертания, прогоняя морок.

Но другое теперь бросается ей в глаза. Все, что так любовно было собрано ею, все, что составляет ее радость и отдохновение, вдруг выглядит безжизненным. Как вещи в музеях и на выставках: на них смотрят, их изучают, ими восхищаются, но жизни в них нет.

И ее дом, он тоже напоминает ей в это мгновение музей. Милую, своеобразную лавочку, выставившую на обозрение чудесные подержанные вещи. Но не жилую.

Рей спешит включить телевизор. Пусть говорит глупости, пусть показывает что угодно, лишь бы не слышать собственного внутреннего голоса.

Будничный тон ведущего вечерних новостей успокаивает. Рей идет на кухню, выключает патефон, гасит свечу. А потом, оставив свет в гостиной и телевизор включенными, отправляется в свою маленькую спальню.

Осень сменяет тональность, обращая цвета в блеклое подобие собственного очарования, тепло — в стужу, парящее над городом вдохновение — в опустошение.

Рей мерзнет. Дома и на работе ей не хватает тепла. Она кутается в самые теплые свитера, пьет обжигающе горячий чай, жмется к обогревателям, но холод все равно находит как ее достать. В мансарде он тянется к ней тонкими призрачными пальцами сквозняка, на работе ловит в свои объятья всякий раз, как отворяется дверь.

Она не знает, не помнит, как переживала прошлые зимы.

Вечером Рей возвращается домой, продрогнув под тонким шерстяным пальто. Ветер срывает с деревьев уже изрядно поредевшую листву, раскачивает провода, гремит где-то в глубине двора железной решеткой, пакостно ворошит мусор в урне неподалеку, пытается пробраться ей за воротник.

Над дверью ее парадной горит фонарь, приглашая ее поскорее нырнуть внутрь, избавляясь от этого назойливого внимания.

Рей торопится дернуть за ручку, но останавливается, когда перед глазами обнаруживается бумажный лист, приколотый к двери и принятый ею за объявление кого-то из соседей.

Там наверху стоит ее имя.

Она останавливается и торопится прочесть таинственное послание — помятый лист с неровным, явно оборванным краем, — будто соткавшееся здесь мгновение назад из ночного воздуха и осеннего духа.

Рей долго всматривается в написанное, словно ищет, что же она пропустила. Но не находит никакого скрытого послания. Она все же срывает лист и отворяет дверь подъезда.

Скрип половиц встречает ее, но Рей проходит внутрь мансарды не зажигая света. Она приближается к окну гостиной и открывает его, чтобы посмотреть, будет ли сегодня луна, или небо все так же затянуто.

Лунный свет пробивается еле-еле, удерживаемый пеленой дымчатых облаков.

Она какое-то время так и стоит перед окном, не раздеваясь, и мнет в руках лист, то закручивая его, то расправляя обратно. Голова кружится, ее веки трепещут, когда она делает судорожный вдох.

Рей прикусывает обветренные губы.

Когда она отворачивается от окна и идет вглубь комнаты, все уже решено, но смятенье лишь нарастает.

Она берет патефон и несет к подоконнику. Достает пластинку.

Не исключено, что очень скоро она почувствует себя круглой дурой, и разочарованию не будет предела. Но если не так, то, может быть, она наконец-то согреется.

Песни больше не звучат.

Вот уже которое утро он прислушивается к звукам, доносящимся с улицы, и каждое утро разочаровывается, не различая характерного потрескивания. А если ее окна на короткое время и открываются, то она не показывается. Он может ловить лишь изредка движения рук, ухаживающих за цветами: убирающие внутрь одни, подстригающие другие.

Бен не понимает, стал ли он серьезной причиной ее разочарования — мог ли он стать таковой? — или, быть может, это падающая температура и первые заморозки меняют распорядок ее дня и привычки.

Спустя несколько дней бдения за ее окнами он решается на то, чего не делал еще ни разу в жизни. На настоящее извинение.

Он не дерзает самонадеянно полагать, что разрушил жизнь человека, который толком его не знает, но ему кажется, что это правильно.

Ему хочется все сделать правильно.

Однако какая-то часть его не верит в эту ложь. Ведь он просто ищет предлог.

Потому что он помнит ее, как будто она до сих пор стоит перед ним. Со своим открытым, выжидающим взглядом, с губами, беззвучно повторившими его имя, с ключицами, выступающими в вырезе сарафана.

Особенно ярок этот образ, когда голова его касается подушки. Бен проводит много времени в постели, устраиваясь на сон, но как голову ни поверни, перед глазами все равно стоит ее улыбка. Правда, на границе между явью и сном Рей улыбается ему не в залитой солнечным светом булочной, а здесь, в его постели. А сны, смятые как его простыни поутру, не дарят ему ни покоя, ни отдыха.

Поэтому Бен не ищет встречи. Он берет тот лист, на котором когда-то написал ее имя и который так и не сумел выкинуть, и пишет короткую записку — все, что предлагает охватившее его в этот момент скудоумие.

Он относит записку ближе к вечеру.

Перед дверью подъезда он долго сомневается, стоит ли ему подняться и оставить ту в почтовом ящике конкретной квартиры, ведь он может ошибиться с определением ее номера, или же будет вернее прикрепить свое послание к двери подъезда, не будучи уверенным, что его лист не сорвут прежде, чем Рей его прочтет.

Все же он выбирает второе, положившись на удачу, которая столько ему задолжала.

Пока он во взбудораженном состоянии коротает часы до возвращения Рей в свою мансарду, его телефон несколько раз звонит. Бен косится на тот из зоны лоджии. Долго затравленно смотрит, пока вибрирующее устройство поворачивается по часовой стрелке на рабочем столе, и выдыхает, только когда вновь воцаряется тишина.

К сумеркам он весь изводится, следя за ее все так же не подающими признаков жизни окнами: медленно курсирует от гостиной до кухни, глядя через окна лоджии наружу, потом перехватывает что-то из еды, возвращается обратно, пытается сесть за строчки или посмотреть телевизор, затем какое-то время просто стоит у окон, сунув руки в карманы, — круг смятения повторяется не раз.

Свет не зажигается, и он начинает переживать. Почему сегодня так долго? Он уже не беспокоится, прочтена ли его не имеющая в конечном счете никакого значения записка, он был бы рад знать, что Рей дома.

Сердце заходится, а дыхание сбивается, когда Бен видит, что одно окно распахивается, хотя в доме по-прежнему темно. Он ничего не видит, лунный свет едва проливается на землю.

Так проходит минута, другая, третья, но ничего не меняется. Бен растирает уставшее лицо. Он все глаза себе проглядел, придумывая небылицы про то, что ей не все равно на его куцые извинения.

Но тут Бен вздрагивает и отнимает ладони от лица. Потому что он снова слышит это: треск, и музыку, и голос, на этот раз мужской, заводящий песню, что поначалу не имеет ни значения, ни смысла для изо всех сил всматривающегося в темноту Бена.

Но когда ему не удается увидеть Рей, он все же начинает вслушиваться в слова. Просто чтобы понять, являются ли те ответом.

Бен слушает и слушает… Кажется ли ему это, или он придумывает лишнего?

Нет. Просто ночью все кажется не тем, что есть на самом деле. Просто это очередная ее пластинка. Ему пора бы оставить девушку в покое.

Он нервно причесывает ладонью волосы, хмуро глядя сквозь стекло, и покидает лоджию. Покидает гостиную, покидает прихожую, покидает дом. Пересекает двор, попадает в подъезд, в полумраке поднимается на последний этаж и стучится в дверь, не боясь в этот момент, что он ошибся: ни со своим решением, ни с выбором двери.

За дверью тихо. Лишь скрип половиц выдает шаги, медленно приближающиеся, — дверь отворяется внутрь.

Бен не волнуется, просто он больше не дышит. Рей оказывается перед ним, она в верхней одежде, за ее спиной по-прежнему темно, а из квартиры вместо тепла его окатывает уличным холодом. Она несколько раз оглядывает его с ног до головы, пока он ищет слова, уместные ситуации, но, встретившись с ней глазами, теряет даже мысль.

Время, дрожащее натянутой до звона нитью, лопается.