Павел I без ретуши

Рождение

Из «Записок» Екатерины II:

Во вторник вечером я легла в постель и ночью проснулась от болей. Я разбудила Владиславову; та послала за повивальною бабушкою, которая объявила, что я должна скоро родить… Я очень страдала; наконец на другой день, 20 сентября [1754 г.], около полудня я родила сына. Только что спеленали его, явился по приказанию императрицы [Елизаветы Петровны] духовник ее и нарек ребенку имя Павла, после чего императрица тотчас велела бабушке взять его и нести за собою; а я осталась на родильной постели. […]

В городе и в империи была великая радость по случаю этого события. […]

На шестой день происходили крестины моего сына. Он уже едва было не умер от молочницы; я должна была украдкою наведываться об его здоровье; ибо просто послать спросить значило бы усомниться в попечениях императрицы и могло быть очень дурно принято. Она его поместила у себя в комнате и прибегала к нему на каждый крик его; излишними заботами его буквально душили. Он лежал в чрезвычайно жаркой комнате, в фланелевых пеленках, в кроватке, обитой мехом черных лисиц; его покрывали одеялом из атласного пике на вате, а сверх этого еще одеялом из розового бархата, подбитого мехом черных лисиц. После я сама много раз видала его таким образом укутанного; пот тек у него с лица и по всему телу, вследствие чего, когда он вырос, то простужался и заболевал от малейшего ветра. Кроме того, к нему приставили множество бестолковых старух и мамушек, которые своим излишним и неуместным усердием причинили ему несравненно больше физического и нравственного зла, нежели добра.

Манифест о рождении великого князя Павла Петровича 7 октября 1754 г.:

Объявляем во всенародное известие. Всемогущему Господу Богу благодарение, наша вселюбезнейшая племянница ее императорское высочество великая княгиня Екатерина Алексеевна от имевшего бремени благополучно разрешение получила, и даровал Бог их императорским высочествам первородного сына, а нам внука Павла Петровича, что учинилось минувшего сентября в 20-й день. Того для мы всемилостивейше повелеваем оного вселюбезнейшего нашего внука во всех делах государства нашего, по приличеству до сего касающихся, писать его императорское высочество великий князь Павел Петрович; и о сем всевысочайшем определении публиковать во всем нашем государстве, дабы везде по сему исполняемо было неотменно; о чем сим и публикуется.

Елизавета.

Из «Записок» наставника цесаревича Семена Андреевича Порошина:

1754 года, сентября 20-го дня, пред полуднем в 10-м часу, Всемогущая Божия благодать обрадовала ее императорское величество, нашу всемилостивейшую государыню и всю здешнюю империю младым великим князем, которым Всевышний супружество их императорских высочеств благословил и которому наречено имя Павел.

Сия всеобщая радость объявлена была того же дня двести одним пушечным выстрелом с обеих здешних крепостей…[1]

На другой день поутру отправляемо было всем духовенством торжественное благодарное молебствие.

25-го числа сего месяца действительно совершилось крещение высокоупомянутого новорожденного великого князя. […]

Потом следовало пение: Тебя, Бога, хвалим, и в то же время производилась с здешних одних крепостей пушечная пальба тремястами одним выстрелом и при всех церквах был колокольный звон.

Родители

Из переписки государственного канцлера Михаила Илларионовича Воронцова:

Бывший… император от народа ненавидим был.

Из памфлета историка и публициста Михаила Михайловича Щербатова «О повреждении нравов в России»:

Взошедши сей государь на всероссийский престол без основательного разума и без знания во всяких делах, восхотел поднять вольным обхождением воинский чин. Все офицеры его голстинские, которых он малый корпус имел, и офицеры гвардии часто имели честь быть при его столе, куда всегда и дамы приглашались. Какие сии были столы? Тут вздорные разговоры с неумеренным питием были смешаны, тут после стола поставленный пунш и положенные трубки, продолжение пьянства и дым от курения табаку представляли более какой-то трактир, нежели дом государский; коротко одетый и громко кричащий офицер выигрывал над прямо знающим свою должность. Похвала прусскому королю, тогда токмо переставшему быть нашим неприятелем, и унижение храбрости российских войск составляли достоинство приобрести любление государево.

Из «Записок» литератора Андрея Тимофеевича Болотова:

С самого малолетства заразился он многими дурными свойствами и привычками и возрос с нарочито уже испорченным нравом. Между сими дурными его свойствами было, по несчастию его, наиглавнейшим то, что он как-то не любил россиян и приехал уже к ним властно, как со врожденною к ним ненавистью и презрением; и как был он так неосторожен, что не смог того и скрыть от окружающих его, то самое сие и сделало его с самого приезда уже неприятным для всех наших знатнейших вельмож, и он вперил в них к себе не столько любви, сколько страха и боязни.

Из переписки Екатерины II:

Нет ничего хуже, как иметь мужем ребенка, я знаю, чего это стоит, и принадлежу к числу тех женщин, которые думают, что мужья, которые не любимы, всегда виноваты в том сами, потому что поистине я бы очень любила моего мужа, если бы к тому представилась возможность и если бы он был так добр, чтобы пожелать этого.

Из «Записок» Екатерины II:

Петр Третий совершенно потерял рассудок, которого у него и без того было немного; он шел напролом, хотел распустить гвардию, вывести ее за город и заменить голштинцами, хотел ввести иное вероисповедание, жениться на Елизавете Воронцовой, а со мной развестись и засадить меня в тюрьму.

Из «Записок» Екатерины Романовны Дашковой, сподвижницы Екатерины II:

Нельзя сказать, чтоб он был совершенно порочен, но телесная слабость, недостаток воспитания и естественная наклонность ко всему пошлому и грязному, если б он продолжал царствовать, могли иметь для его народа не менее гибельные результаты, чем самый необузданный порок.

Из «Записок» Екатерины Романовны Дашковой:

Я думаю, что никто в мире не обладал в равной степени с Екатериной быстротой ума, неистощимым разнообразием его источников и, главнее всего, прелестью манеры и умением скрасить самое обыкновенное слово, придать цену самому ничтожному предмету.

Из «Записок» немецкого драматурга Августа Коцебу:

Екатерина II была велика и добра; но монарх ничего не сделал для потомства, если отравил сердце своего преемника. Многие, скорбевшие о Павле, не знали, что, в сущности, они обвиняли превозносимую ими Екатерину.

Из памфлета Михаила Михайловича Щербатова «О повреждении нравов в России»:

…императрица, яко самолюбивая женщина, не только примерами своими, но и самым ободрением пороков является, желает их силу умножить; она славолюбива и пышна, то любит лесть и подобострастие… любострастна и совсем вверяющаяся своим любимцам, исполнена пышности во всех вещах, самолюбива до бесконечности и не могущая себя принудить к таким делам, которые ей могут скуку наводить; принимая все на себя, не имеет попечения о исполнении, а наконец, так переменчива, что редко и один месяц одинакая у ней система в рассуждении правления бывает.

Из дипломатической депеши английского посланника Джеймса Гарриса от 2 февраля 1778 г.:

Самые сильные враги Екатерины — лесть и ее собственные страсти; она никогда не остается глуха к первой, как бы она ни была груба.

Из переписки светлейшего князя Григория Александрович Потемкина:

Она не просит ничего, кроме похвал и комплиментов; доставьте ей их, а она взамен доставит вам все силы своей империи.

Воспитатели

Из оды Александра Петровича Сумарокова «Наследник и его воспитатели»:

Из «Записок» Федора Николаевича Голицына, состоявшего камергером при дворе Екатерины II:

Он был с большими достоинствами, и что его более всего отличало — какая-то благородность во всех его поступках и в обращении ко всему внимательность, так что его нельзя было не любить и не почитать: он как будто к себе притягивал. Я в жизни моей мало видал вельмож, столь по наружности приятных. Природа его одарила сановитостью и всем, что составить может прекрасного мужчину. Все его подчиненные его боготворили…

Из «Жития графа Панина» Дениса Ивановича Фонвизина:

…муж истинного разума и честности, превыше нравов сего века! Твои Отечеству заслуги не могут быть забвенны… Титло честного человека дано было ему гласом целой нации. Ум его был чистым, и проницание глубокое. Он знал человека и знал людей. Искусство его привлекать к себе сердца людские было неизреченное… В обществе был прелюбезен. Разговор его был почти всегда весел: шутки приятны, образны и без всякой желчи. Доброта сердца его была беспримерная; к несчастьям сострадателен, гонимым заступник, к требующим совета искренен. Сердце его никогда мщения не знало. Самые неприятели его всегда устыжаемы были кротким и ласковым его взором. Бескорыстие было в нем соразмерно щедрости… С содроганием слушал он о всем том, что могло нарушить порядок государственный…

Из «Записок» офицера Конной гвардии Николая Александровича Саблукова:

Граф Никита Иванович Панин, один из знаменитейших государственных людей своего времени, пользовавшийся уважением как в России, так и за границей за свою честность, высокую нравственность, искреннее благочестие и отличное образование, был воспитателем Павла.

Из дневника Семена Андреевича Порошина:

22 сентября [1764 г.]. День коронования ее императорского величества… Того дня в зале был большой фигурный стол. Его высочество с государынею изволил кушать на троне, где во все время стола стоял у него за стулом и раскладывал ему кушанье его превосходительство Никита Иванович Панин.

Из воспоминаний церемониймейстера павловского двора Федора Гавриловича Головкина:

Его [Павла Петровича] воспитание было поручено графу Панину, впоследствии министру иностранных дел, приобретшему во время своего посольства в Швеции репутацию даровитого дипломата. Этот выбор делал честь как императрице, так и графу Панину, ибо последний принял участие в заговоре, посадившем ее на престол, с условием, что она, до совершеннолетия великого князя, примет на себя только регентство. Было ли поведение гувернера последствием его добродетели или же его честолюбия — во всяком случае надо было твердо верить в его честность, рассчитывая на то, что принесенная им в конце концов присяга заставит его отречься от замысла, который должен был возвести так высоко его счастье и славу.

Из «Записок» Августа Коцебу:

Когда престарелый граф Панин, руководитель его [Павла] юности, лежал на смертном одре, великий князь, имевший к нему сыновнее почтение, не покидал его постели, закрыл его глаза и горько плакал.

Из «Записок» Августа Коцебу:

Он был муж по сердцу Божию, а народ окружал его, как святыню.

Из дневника Семена Андреевича Порошина:

20 сентября [1764 г.]. День рождения его императорского высочества: минуло десять лет. Поутру отец Платон говорил его высочеству в покоях его небольшое поздравление, весьма разумно сложенное. Потом пошли к ее величеству на половину, оттуда за ее величеством к обедне. По окончании божественной службы говорил отец Платон проповедь на тему из чтенного Евангелия: в терпении стяжите души ваша. Оной проповедью ее величество приведена была в слезы, и многие из слушателей плакали, когда проповедник на конце предлагал о терпении ее величества в понесении трудов для пользы и безопасности отечества, о успехах его высочества в преподаваемых ему науках и о следующей оттуда надежде российской.

Из «Записок» Никиты Ивановича Панина:

Какие он здравые мысли, какую здравую голову имеет. Дай Бог только, чтоб этот человек духовный у нас не испортился, обращался между прочими, в числе которых всяких довольно.

Из дневника Семена Андреевича Порошина:

Я как честный человек нелицемерно уверяю, что при всех моих с его императорским высочеством [наследником Павлом Петровичем] обращениях и разговорах единственно всегда пред глазами своими имел я намерение, чтобы вкоренить в нежное его сердце любовь к российскому народу, почтение к истинным достоинствам, снисхождение к человеческим слабостям и строгое последование добродетели, отнять во многих случаях предубеждения, почитаемые от легкомысленных за непреоборимые истины, и, сколько можно, обогатить разум его разными полезными знаниями и сведениями. К сему все мои силы и все способности посвящены были. Был при его императорском высочестве почти безотлучно, дабы не упустить ни одного случая к оному, как мне казалось, обществу небесполезному намерению, и лишал себя для того бесчисленных забав и увеселений, к коим зовут меня и лета мои, и мои обстоятельства. […]

…неприятно, когда человек с усердием и с неусыпными трудами наилучшее и наисущественнейшее из нужных учений выбирая предложить старается, а учащийся, нимало тому не прилепляясь, совсем в дело не входит и о мельчайших безделках между тем помышляет. Но чего в таких нежных летах переменить или по крайней мере поправить нельзя? Я сам перед собою извиняюсь, что отступил в краткой сей рефлекции, разгорячась несколько.

Образование

Из дневника Семена Андреевича Порошина:

1764 г.

28 сентября. За чаем зашел у нас разговор о мешанин чужестранных слов в язык свой. Тут весьма остроумно сказал государь, что иные русские в разговорах своих мешают столько слов французских, что кажется, будто говорят французы и между французских слов употребляют русские. Также говорили, что иные столь малосильны в своем языке, что все с чужестранного от слова до слова переводят… […]

29 сентября.…В исходе осьмого часа сели ужинать. Тут в разговорах между прочим доносил я его высочеству, какое скаредное и болотистое место там было, где ныне прекрасная улица, что Большой Морскою называется. Потом зашла речь о строениях и о дорогах. Я его высочеству рассказывал о крепости старинных зданий, о Аппианской дороге в Италии, о канале Лангедокском, о нашем Ладожском и как у нас при государе Петре Великом, его прадеде, за крепостью в строении и за обжигом и приготовлением кирпича крепко смотрели. Откушавши, попрыгал несколько его высочество и лег опочивать. […]

30 сентября.…часу в четвертом в половине сел учиться. У меня очень хорошо учился; начал вычитание долей. Сего дни при учении у меня сам его высочество изволил сделать примечание, что, когда неравное число или нечетное вычтешь из числа равного или четного, остаток всегда будет нечет. Его высочеству и прежде неоднократно сему подобные острые примечания делать случалось. Если б его высочество человек был партикулярный и мог совсем предаться одному только математическому учению, то б по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем. Государь великий князь был бы в математике ныне гораздо далее, потому что прежде меня еще задолго начал арифметику… Я стараюсь его высочеству показать причину и основание каждого действия, чем рассуждение весьма острится. В сие и сам он весьма охотно вникает и с большой легкостью пройденное на мысль себе приводит.

…В осьмом часу сели ужинать. Его высочество изволил рассказывать мне о купленной для него библиотеке у министра нашего при датском дворе барона Корфа. Сия библиотека состоит из тридцати шести тысяч книг. […]

1 октября. У нас за столом сего дня говорили о представленной в Москве кавалерами трагедии и о балете, также рассуждали и вообще о театре. После стола тотчас изволил его высочество пойтить в парадный свой зал, куда принесен был сделанный по размеру совсем оснащенный корабль, длиною в 15 футов [около 4,5 м]: делан оный под смотрением корабельного мастера Качалова и подмастерья Никитина. Корабль показывал его высочеству его превосходительство г-н адмирал Семен Иванович Мордвинов. Порезвился несколько его высочество и в половине четвертого часа сел учиться. У меня и сего дня весьма хорошо учился. После учения изволил его высочество пойтить сам-друг со мною в зал к оному кораблю. Подле него стояла модель крепости ораниенбаумской. Я сказал его высочеству, что вот две крепости, сухопутная и крепость морская. Его высочество, тотчас перехватив у меня, изволил говорить, что я то с языка у него сорвал, что он хотел сказать то же самое. Потом изволил спросить меня: а кто выдумал строить сухопутные крепости? На сие доносил я его высочеству, что строение крепостей тогда началось, как начались между людьми раздоры: раздоры тогда начались, как в людях завелась ненависть: ненависть завелась тогда, как родились страсти, а страсти родились с человеком. При том напоминал я, чтоб его высочество тогдашних крепостей не изволил представлять себе такими, какову изволит видеть эту ораниенбаумскую; но что тогдашние крепости против этой были клетки: и что как укрепления от времени до времени переменялись, о том буду иметь честь подробно предложить, когда станем трактовать о фортификации. […]

8 октября. …доносил я его высочеству, сколько честных людей прежде сего от Тайной канцелярии пострадало и какие в делах оттого остановки были. Сие выслушав, изволил великий князь спрашивать: Где же теперь эта Тайная канцелярия? И как я ответствовал, что отменена, то паки спросить изволил: Давно ли и кем отменена она? Я доносил, что отменена государем Петром Третьим. На сие изволил сказать мне: Так поэтому покойный государь очень хорошее дело сделал, что отменил ее. Я ответствовал, что, конечно, много то честным людям сделало удовольствия и что многие непорядки отвращены тем. Тут изволил его высочество вспомнить о деле Мировичевом[2] и просил меня, чтоб я рассказал ему о нем подробно: однако я повторил ему только то, что он знал уже, и начал другой разговор, не признав за потребное много о том распространяться.

Одевшись, изволил приказать его высочество принесть вчерашнюю гаубицу и палил из нее. При сем разговорились мы о франкфуртской баталии[3]. Рассказывал я его высочеству, сколько мог припомнить, как оное происходило. Рассуждали наконец, какое от войны бывает кровопролитие и как бесчеловечно и безответно пред Богом поступают те государи, кои заводят оную без всякой необходимости, из одного только своего честолюбия и из корысти. […]

11 октября.…Потом родился разговор о политике. Его превосходительство Никита Иванович [Панин] рассуждал, что легко может статься, что еще до окончания нынешнего века протестантского закона цесарь будет на римском престоле; также что саксонского дома курфирсты лютеранскую веру примут, хотя в таком случае и потеряют надежду к польской короне. Государь великий князь шутя к тому сказать изволил: Так может уж и то статься, что лет чрез сто и сам Папа лютеранского закона будет. […]

12 октября. Государь изволил проснуться, седьмого часа было три четверти… Одевшись, изволил сесть за ученье. Как в истории дошло до осады города Сиракузы и при том рассказывано было, что во время оной осады Архимед машинами своими и другими изобретениями причинял великий вред осаждающим, то изволил сказать его высочество: Так поэтому Архимед великий математик был? На сие молвил я его высочеству, что Архимед удивительную имел способность к математике и что оттого и ныне хороших математиков называют племянниками Архимедовыми.

Его высочество… изволил говорить, как ему понравился сделанный для письма из красного дерева стол, который [видел] у его превосходительства Никиты Ивановича; при том изволил сказывать, что оный стол делан здесь в Адмиралтействе русскими ремесленниками и что Никите Ивановичу лучше еще нравится, нежели тот, который привезли для него из Франции. После сего молвил великий князь: Так-то ныне Русь умудрися! Я говорил на то его высочеству, что ныне у нас много весьма добрых мастеровых людей; что все это заведения его прадедушки блаженной памяти государя Петра Великого; что то, что им основано, можно бы довесть и до совершенства, если б не пожалеть трудов и размышления.

Посем разговорились о городе Киле[4]. Сказывали тут, что весь оный столичный город не больше пространством, как здешний сад летнедворский. Я, пошутя несколько над сею столицею, говорил, что если туда кому ехать, так разве затем, чтоб поесть хорошенько устриц, а другой причины не сыщешь. После сего говорил я о Твери, какой это со временем прекрасный город будет, и вспомнил, что его высочество заранее уже маленьким Петербургом назвать его изволил. Государь сказал тут: Как выстроится Тверь, так мне она милее будет, нежели все немецкие города.

После ученья принесли эстампы под титулом «Galerie agreable de tous les peuples du monde[5]». Оная книга состоит в двадцати пяти томах, и все что ни есть в свете знатные города, крепости, увеселительные дома в планах и в фасадах, також и разных народов одежды там представлены. Взявши тот том, где были изображения городов и одежд российских, польских, шведских и норвежских, рассматривал я долго с его высочеством. В сие время пришел его превосходительство Никита Иванович (изволил тут же сесть и смотреть). Его превосходительство, смотря на изображения здешних мест и обычаев, рассуждал, как много у иностранных писателей в рассуждении сего погрешностей; что по большой части пишут наугад и по неверным сказкам; что сожалетельно, что сами мы о исправлении оных ошибок труда не прилагаем и не делаем верных и обстоятельных всему своему описаний. После сего изволил его высочество смотреть книгу о Португалии и Ишпании. […]

15 октября. После стола велел я принесть эстампы о походах французского короля Людвига XIV, об осадах, о баталиях и смотрел их с его высочеством. […]

17 октября.…Потом изволил его высочество сесть со мною писать нарочно дурным складом, совсем без пунктуации и с пунктуациею вздорною… После сего рассуждения у нас были, как дурно не знать языка своего и силы в штиле. […]

18 октября. Его высочество изволил проснуться, шестого часа было три четверти. За чаем разговаривал я с ним о России, как она пространна и какие сокровища в себе заключает; что его высочеству надобно стараться обо всем, что до нее касается, иметь подлинное подробное и основательное сведение, дабы потому узнать, какие в ней есть заведения, и яснее усмотреть средства и удобности к содержанию того, чего нет еще. […]

20 октября.…Потом зашла речь о идолопоклонниках. Я его высочеству рассказывал, как у нас в Казанской и Нижегородской губернии живут чуваши, мордва, вотяки и черемисы, какие имеют обычаи, как одеваются и проч. Сие мне не только по чтению, но и по тому известно, что я сам в тех местах бывал.

…Наконец пришло мне кстати и то его высочеству весьма сильно выговорить, что ему о имени блаженной памяти государя Петра Великого всегда с почтением воспоминать надобно, потому что сие имя во всем свете, а особливо в российском народе, любезно, славно и почтенно, и что, вспоминая о нем с почтением, может его высочество к себе возбудить тем почтение и любовь; что сверх того государь Петр Великий родной ему прадед. Сими словами, кои я нарочно говорил твердо и важно, весьма государь великий князь был тронут. […]

22 октября. Государь изволил проснуться в шесть часов. Одевшись, изволил учиться по-обыкновенному. С его преподобием отцом Платоном заключил сего дня Евангелие. Прочитывая последнее шестьдесят седьмое зачало в евангелисте Иоанне, спрашивал его высочество у отца Платона: Для чего Спаситель наш вопрошал у апостола Петра, любит ли он его, и как он сказал, что любит, то поручил ему паству свою? Сие изъясняя, благоразумный учитель заключил, что тем и государям повелевается любить народ свой, врученный от Бога, что народ есть паства, государь пастырь и проч.

…Окончивши учение, изволил его высочество пойтить в опочивальню и, идучи, изволил сказать: Хорошо учиться-то: всегда что-нибудь новенькое узнаешь. […]

26 октября.…Потом зашла речь о машинах. Его высочеству поглядеть захотелось домкрат; и я оный после ужина в чертежах показывал и вкратце изъяснял, как он делается и к чему употребляется. […]

27 октября.…Потом читал я его высочеству приношение в грамматике г-на Ломоносова. Оное приношение весьма хорошо сложено и может подать высокое мнение о языке российском и разжечь любовь к российским музам. Его высочество изволил слушать со вниманием…

После обеда зашла у нас речь о крестьянском житье, и я его высочеству рассказывал, как живут наши крестьяне, как они между собою в невинности увеселяются и какие между ними есть разные обряды. Его высочество прилежно просить меня изволил, чтоб я оное рассказал ему подробно… […]

1 ноября. Государь изволил встать в семь часов. Одевшись, сел за положенные учения. Рассматривая генеральную карту Российской империи, сказать изволил: Эдакая землище, что, сидючи на стуле, всего на карте и видеть нельзя, надобно вставать, чтоб оба конца высмотреть. Я весьма сожалел, что о России, кроме имен городов, никакого почти государю изъяснения не преподается. […]

2 ноября. За обуваньем прочел я его высочеству из Вольтеровой истории о государе Петре Великом[6] два места. Первое, где г-н Вольтер говорит, что Карл XII достоин быть в армии Петра Великого первым солдатом; другое место, где Вольтер рассуждает, что надобно, чтобы Россия еще имела Петров Великих, дабы все в ней заведения приведены были к совершенству и она порядочно выстроенными городами и людством жителей так бы изобиловала, как прочие европейские государства… Потом подробно рассуждал я, как его высочеству поступать надобно, чтобы заслужить истинную славу и будущих родов благодарность и почтение. Я весьма доволен был вниманием, с каковым его высочество слушать меня изволил. […]

6 ноября. Севши за стол, разговаривали мы между прочим, как дурна красота без разума и как, напротив того, она усугубляется и от часу более к себе привлекает, ежели при ней есть и разум. […]

16 ноября.…прочел я его высочеству в летописице г-на Ломоносова краткое изображение, каких свойств был государь Петр Великий, его прадед. Приметя, что изволил слушать охотно, прочел я то же еще два раза. […]

20 ноября. За обедом разговаривали долго о химии и о исканьи философического камня, о продолжении жизни человеческой и тому подобном. […]

26 ноября. Припомнил я государю и о ужине в день тезоименитства ее величества, толкуя, что всегда, будучи в публике, надобно ему памятовать, что всех глаза на него смотрят; что все по движениям его, по разговорам, по взглядам, по ухваткам, по поступкам заключают о его нраве и меряют по тому будущую свою надежду. […]

27 ноября. Во время убиранья волос читал я его высочеству Вольтерову историю о государе Петре Великом, приключения 1706, [1]707 и [1]708 годов. Очень я доволен был вниманием его высочества при сем чтении. […]

1 декабря. После ученья с танцовщиком Гранже твердить изволил его высочество роль свою из балета. […]

5 декабря. Возвратясь к себе, изволил государь сесть со мною у учительного стола и просил меня, чтоб я почитал ему вчерашнюю книжку. Читал я его высочеству главы о науках, о пользе учения, о почтении ученым людям и о библиотеках… Разговаривали мы о поединках. При том говорил я государю, что ни в котором государстве они не дозволены; что во всех регламентах положена тому смертная казнь, кто на поединке убьет своего соперника; что особливо в немецкой земле часто они бывают за самые безделицы, по одному только ложному понятию о честолюбии; что со всем тем бывают иногда случаи, где подлинно по принятым нашим мнениям честь обязывает вынуть шпагу; что ныне везде уже поединки не в таком обыкновении; что люди стали уже поумнее, поосновательнее и попросвещеннее. Его высочество, выслушав сие, спросить изволил: Как-то мне быть, как дойдет случай выйтить на поединок? Говорили все мы, сколько нас было, что великому князю, конечно, такой необходимости никогда не будет: с равным себе встретиться и так жестоко поссориться, конечно, ему не случится, с вышним себе никогда не увидеться, а нижнему или подчиненному прощать надобно, когда сделает ему досаду, великодушие того требует. […]

8 декабря. Мне кажется, что я нигде не упоминал еще о знаках своих, которые я в математических его высочества тетрадях ставлю. Когда очень хорошо изволит учиться, то положен у меня знак NB1; когда хорошо, NB; когда посредственно, +; когда дурно, 0. Такие значки нарочно завсегда я ставлю, чтоб тем побудить великого князя к большей прилежности, когда он видит, что и по прошествии некоторого времени знать будет можно, как он учился. Примечаю, что и не излишняя взятая мною сия предосторожность. По окончании учения обыкновенно изволит дожидаться и заглядывать, какой я знак поставлю. […]

12 декабря. Потом читал я его высочеству Вольтерову историю о государе Петре Великом, о трудах его и установлениях в 1718 году, по смерти царевичевой[7]. Дело царевичево совсем пропустил я и не читал великому князю. […]

16 декабря. Его высочество изволил проснуться в семь часов. Одевшись, изволил пойтить в учительную комнату и смотреть там со мною из окошка, как Измайловские[8] мимо на караул маршировали. Между тем черни человек двадцать скопилось перед окном и глядели на его высочество. Государь, приметя сие, изволил сказать мне: Я чаю, теперь они обо мне рассуждают. Хотели бы они, думаю, знать, о чем я стоя с тобою разговариваю. Говорил я государю, что весь народ жаден его видеть и сердечно его любит, что, конечно, желает и знать, о чем он изволит и разговаривать, дабы тем более еще радоваться. Надобно только стараться, продолжал я, чтоб поступки, упражнения и рассуждения ваши были всегда такие, чтоб служили к народной радости. А народ все ведает, что у вас ни происходит.

Можете сие некоторым образом из того заключить, что я многое знаю, что во младенчестве вашем у вас делалось, хотя тогда нога моя у вас в комнатах не бывала; все доходило до меня по слухам, кои тогда по городу носились. Желание народа такое, присовокупил я нарочно мужичьим наречием, «штобы Павел Петрович был в свово прадедушку царя Петра Алексеевича». Великий князь, слушаючи прилежно, сказать на сие изволил: Не дурного и хотят они. […]

1765 г.

16 января. После обеда такоже все время его высочество очень был весел. Изволил поскакивать и кое-чем забавляться. Вечер дню не соответствовал; пошли мы на куртаг[9]. Ее величество [Екатерина II] изволила там присутствовать и играть в пикет с чужестранными министрами и с некоторыми из здешних знатных. Его высочество изволил стоять тут же в кругу. Сперва весел был: разговаривал с министрами и из наших с князем Петром Ивановичем Репниным, с вице-канцлером [Александром Михайловичем Голицыным], с графами Петром и Иваном Григорьевичем Чернышевыми.

Наконец скучилось ему. Зачал подзывать Никиту Ивановича [Панина] домой. Его превосходительству хотелось дождаться того, как государыня изволит ретироваться, и для того отказывал ему. Зачал великий князь с ножки на ножку переступать, помигивать и смотреть на плафон, чтоб скрыть свое нетерпение. Между тем очень оно видно было, и собирающиеся на глазах тучки еще более оное показывали. Никита Иванович принужден был идтить с его высочеством. Как скоро добрались мы до своих пределов и вошли в желтую комнату, остановились все. Никита Иванович приказал с великого князя снять тут шпагу и чтоб он далее никуда не ходил. Дав ему наижесточайший выговор, оборотился к нам и сказал, чтоб мы на сей вечер великого князя все оставили и никто не говорил бы с ним ни слова. […]

17 января. После обеда, в четвертом часу, изволил его высочество сесть за учения. У меня очень хорошо учился. Окончив свое дело, изволил говорить мне о вчерашнем своем поступке, что он весьма сожалеет, что оное сделалось, что показалось ему поздно и скучно; не мог преодолеть себя, изволил просить у меня наигорячнейшим и повереннейшим образом совета, как бы сделать, чтоб таковых, как сам он выговаривать изволил, проказ вперед не было. Отвечал я его высочеству: «Иного способа я, милостивый государь, не знаю, как только что когда в публике придет к вам такое нетерпение и такая скука, то дайте тотчас волю вашему рассуждению: представьте себе, что полчаса или четверть часа разницы никакой почти не делают; что вы от того ни занеможете, ни похудеете; что все на вас смотрят и, приметя такое нетерпение и малодушие, после называть станут ребенком и никакого почтения иметь не будут. Скажут, что-де его высочеству одиннадцатый год уже, а ведет себя как пятилетний мальчик: знать что вперед надежды на него не много. Сверх того, милостивый государь, — продолжал я, — вы уже чрез искусство знаете, что всякий раз, как вы такой поступок сделаете, ужинаете вы позже и опочивать ложитесь гораздо позже, и все на вас сердятся и показывают свое неудовольствие, и так вместо мнимого вами выигрыша изволите видеть явный во всем проигрыш и весьма худые следствия. Я уверен, что когда ваше высочество во время первого к вам приступа нетерпения оными рассуждениями вооружиться изволите, то, конечно, неприятеля далеко отгоните, и никогда мы вас от него побежденным не увидим». Выслушавши сию проповедь со вниманием, бросился ко мне его высочество и, целуя, изволил уверять меня, что он не преминет предложенные от меня наставления при первом случае произвести в действо и употребить в свою пользу. […]

24 февраля. Перед обедом изволил его высочество ходить со мною в парадные свои комнаты смотреть принесенный из Летнего дворца корабль. Оный корабль принесен был на руках его высочества гребцами. Гребцы все ребята видные, и государь весьма любовался ими. Не оставил я присоединить к тому и свои похвалы, дабы его высочеству с хорошей стороны представить народ российский. […]

28 февраля. Читал я его высочеству об ордене мальтийских кавалеров. Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии своей флаг адмиральский, представлять себя кавалером мальтийским.

…Зашла… речь о трудах, в коих государю обращаться всегда должно. Его высочество между прочим молвил тут: Что ж, ведь государю-та не все-таки трудиться. Он не лошадь, надобно и отдых, также иногда и свои увеселения. На сие говорил я великому князю, что никто того не потребует, чтоб государь никогда не имел отдохновения, и для того, что сие сверх человечества, а государь такой же человек, как и прочие; только что он возвышен от Бога в сие достоинство не для себя, а для народа; что для того беспрестанно пещись и стараться должен всеми силами о народном благосостоянии и просвещении; что увеселения и удовольствия его в том состоять должны, что он ведает и представляет себе живо, коликое множество его подданных от его трудов и попечений наслаждаются благополучиями и несчетными довольствами, и государство цветущим своим состоянием, в которое от его трудов приходит, сохраняет имя его с праведною славою до позднейшего потомства. […]

2 марта. После обеда учился государь, как обыкновенно. У меня весьма хорошо дело свое сделал. Часу в пятом приходил к нам его превосходительство Никита Иванович. Тут между прочим опять возобновилась материя о геометрии. Г-н Остервальд говорил, что Эпинус намерен с его высочеством начать оную науку. У меня уже написана она, и я представлял о том Никите Ивановичу. Приказал его превосходительство, чтоб я к г-ну Эпинусу съездил, сказал ему о том его именем и навсегда бы с ним постановил, каким порядком впредь у нас пойдет его высочества математическое учение. Ездил я к г-ну Эпинусу, был у него часа с два и постановил следующий порядок: по окончании арифметики буду я предлагать государю великому князю геометрию теоретическую и практическую, потом фортификацию и артиллерию и начальные основы механики и гидростатики, наконец, генеральные правила о тактике. Г-н Эпинус ныне проходить будет с великим князем физику, независимо от математики; как же скоро от меня сведает, что его высочество довольно уже тверд в геометрии, то начнет с ним математическую часть физики, пространную механику, правила оптики и астрономии, основываясь на моей геометрии. При том г-н Эпинус покажет его высочеству и алгебру. Сие пересказал я и его превосходительству Никите Ивановичу, и он, весьма похваля, опробовать изволил все оное сие расположение. […]

13 июня. Я зачал сего дня с его высочеством геометрию в том намерении, чтоб он узнал дефиниции геометрические и начерчение фигур, пока окончит арифметику. А потом начну с ним порядочно геометрию с доказательствами, учреждая все по его состоянию и охоте. В то время как слушал государь сегодня моих лекций, был жестокий гром и пресильный дождь. Его высочество робел несколько и спрашивал меня, думаю ли я, чтоб сегодня страшный суд мог случиться? […]

21 июля. После учения долго смотреть изволил, как шелковые черви работы свои производили. Ящичек с оными червями, отыканный шелковичными деревьями, принес вчерась его высочеству Иван Иванович Бецкой. […]

25 июня. Его превосходительство Никита Иванович сказывал между прочим за столом о наследном принце шведском, что он на пятнадцатом году своего возраста окончил уже все назначенные для него учения; что на одиннадцатом году экзаменован был в математике, в истории и в географии; что часа три стоял, как его спрашивали; что как после сел за стол кушать сам-друг со своим гофмейстером и сей его спрашивал, не прикажет ли привесть музыкантов, что его высочество утомился и тем поразвеселиться может, то принц отвечал ему, что он музыки слушать не хочет, а чтобы для увеселения заставил он кого вслух читать Вольтерову «Генриаду». Наш его высочество государь цесаревич во время сей повести сидел смирнешенько и, как называется, ни кукукнул. Мне весьма приятно было, что Никита Иванович сказал сию сказочку, которая великому князю весьма послужить может побуждением в науках. Я не преминул после еще повторить ее государю цесаревичу со своими кое-какими комментариями. […]

27 июля. После стола сего вечера прекрасная была сцена. У его высочества зашел спор о науках с князем Куракиным. Не помню, написал ли я где о Куракине, что он живет у Никиты Ивановича и почти каждый день у его высочества и обедает, и ужинает… Куракин спрашивал его из логики. Его высочество отвечал, что он логики не знает. Спрашивал со своей стороны Куракина из геометрии и из астрономии. Куракин говорил, что он сих наук не знает. Напоследок согласились они об истории и о географии, о которой сказали, что оба знают сего. По многим один другому вопросам положили, чтобы один задал три вопроса и другой три вопроса, и ответами бы на сии вопросы решить о знании их в истории и в географии. Тимофей Иванович Остервальд и я были медиаторами и старалися умерять их жар, до коего в спорах очень часто у них доходило. Что касается до тех трех вопросов, то его высочество на один только вопрос Куракину не мог ответствовать, а Куракин на все три не ответствовал; итак, остался побежденным. Победитель с крайней радостью пошел в опочивальню и, вместо лаврового венца надевши спальную шапочку и колпак, изволил с великим удовольствием лечь в постель… […]

4 августа. Говорили мы о брачном состоянии. Сказывал я его высочеству про одного человека, о коем знал, что весьма хорошо жил с своею женою, любили друг друга и угождали друг другу, как бы самые страстные любовники. Говорили тут, что такая горячность весьма редка ныне между мужем и женою. […]

5 августа. Как учился его высочество сего утра у отца Платона и его преподобие, говоря, что человек создан по образу и по подобию Божию, говорил, что иные заблуждение такое имеют, что ищут оного подобия в теле, а не в душевных качествах, то его высочество отвечал на сие весьма замысловато: Таким, ком так думают, можно бы тотчас доказать, что они неправильно думают. Люди все лицом и видом так разны, так могут ли они походить на Бога, который есть един? […]

8 августа. Великий князь… резвиться изволил с князем Куракиным. Поразмолвились они как-то, и его высочество пришел к Никите Ивановичу жаловаться. Нашлось, что его высочество сам виноват, и обвинен он был. Досадно то было великому князю, так что с досады слезы у него навернулись. Никита Иванович вместо наказания приказал его высочеству, чтоб шел в опочивальню и никто бы с ним не разговаривал. Вошел потом и сам за ним в опочивальню, журил его; и как между прочим сказал, что он всем велит отойти от его высочества и быть при нем одному только самому глупому лакею, то великий князь почти в голос заплакал. Переплакался, однако ж, и наконец все успокоилось.

Учился его высочество у меня изрядно. Как между прочим рассказывал я ему, какие в древности были славные геометры и как сия наука время от времени в приращение приходила, то изволил государь цесаревич спросить: Ныне кто ж самый большой математик? Донес я его высочеству об Эйлере. Великий князь изволил тут сказать: А я так еще знаю кого-то, отгадай! И как я говорил, что не знаю, про кого думать изволит, то изволил сказать мне: Есть некто Семен Андреевич Порошин да ученик его Павел Петрович Романов, разве это не математики? […]

12 сентября. Сегодня после обеда его высочество не учился, для того что положено быть экзамену в комнатах у ее величества. Часу в шестом приехал его преподобие отец Платон, и потом пришел его превосходительство Никита Иванович. Пока не пришел его превосходительство, то государь цесаревич, из угла в угол попрыгиваючи, изволил говорить: Ah! que l'attente те fait souffrir![10]; ой, трушу, трушу! Пошли мы наконец к ее величеству. Начался там экзамен. Из парадной опочивальни отворили двери в ту комнату, где ее величество обыкновенно в ломбер играть изволит. Подошли все, кто тут были, к дверям, а иные вошли и в опочивальню. Его высочество изволил стоять; подле него стоять же изволила государыня-родительница; по другую сторону, уступя несколько назад, стоял его превосходительство Никита Иванович, а перед великим князем стоял его преподобие отец Платон и предлагал вопросы. Его высочество весьма хорошо и смело изволил ответствовать. Ее величество с крайним вниманием изволила слушать. Экзамен продолжался три четверти часа. По окончании оного его преподобие отец Платон сказал маленькую речь ее величеству. Государыня изволила благодарить его за учение, а про великого князя сказать изволила: J’ai crû, qu’il serait décontenancé, mats point du toût; il a très bien répondu![11]

Его превосходительство Никита Иванович поднес тут государыне ответы, писанные рукою его высочества, на богословские вопросы отца Платона. В сих вопросах, между прочим, один есть, чтобы доказать примером, как страсти наши против разума воюют. Его высочество изволил написать тут: Например, разум говорит: не езди гулять, дурна погода; а страсти говорят: нет, ничего, что дурна погода; поезжай, утешь нас! Его высочество не из чужих страстей пример себе выбрать изволил! При экзамене были граф Михаил Ларионович Воронцов, граф Александр Борисович Бутурлин и множество придворных. […]

20 октября.…читал я государю цесаревичу наизусть последние строфы в пятой оде покойного Ломоносова. Очень внимательно изволил его высочество слушать и сказать мне: Ужасть как хорошо! Это наш Вольтер. […]

22 октября. После учения, разговаривая… о государе великом князе, говорили мы, что он имеет так называемый esprit géomètrique и justesse d’esprit[12]. И подлинно, когда его высочество не заленится, то провождаемые с ним в учении часы неописанное приносят услаждение: с такою остротою и основательностью вникать изволит.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Павел был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался на каруселях[13]. Он знал в совершенстве языки славянский, русский, французский и немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знаком с историей, географией и математикой, говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках.

Здоровье

Из дневника Семена Андреевича Порошина:

1764 г.

27 сентября. Его высочество не картавя не может выговорить тех слов, где есть ра, ро, ры и ру. а в словах, где ре, ри, ря, рю, там рцы выговаривает чисто. […]…ходил я к его превосходительству Никите Ивановичу с докладами о больнице, до которой касающиеся дела мне поручены от его превосходительства. При том изволил рассказывать его превосходительство о сделанной медали на основании Павловской сей в Москве больницы. На одной стороне оной портрет его высочества, так как ее основателя; на другой стороне аллегорическое изображение с надписью: Свобождаяся сам от болезни, о больных помышляет. Его высочество предложил его превосходительству Никите Ивановичу, чтоб завесть оную больницу в то время, как начал оправляться от тяжелой своей болезни, коей одержим был в бытность 1763 году в Москве и которая меня и всех любящих сего надежды полного государя многократно в трепет и обомление приводила[14].

1 октября. Пришедши из комедии, жаловался его высочество горлом. Несколько простудился. Вечер был невесел. […]

23 октября. Его высочество изволил проснуться в шестом часу. Изволил жаловаться, что очень голова болит. […]

27 октября. Государь великий князь изволил встать в осьмом часу. Одевшись, сел было учиться; но вдруг занемог; сделалась дрожь и позевота. Его превосходительство Никита Иванович, пришед в сие время с половины ее величества, приказал великого князя раздеть. Изволил его высочество надеть шлафрок и лечь в опочивальне на канапе. […]

11 декабря. Государь изволил проснуться в седьмом часу. Жаловался, что голова болит, и оставлен часов до десяти в постели… Разговорились мы потом о разделениях его высочества, какие он делает в головной своей болезни. По его системе четыре их рода: круглая, плоская и ломовая болезнь. Круглою изволит называть ту головную боль, когда голова болит у него в затылке; плоскою — когда лоб болит; простою — когда голова слегка побаливает; ломовою — когда вся голова очень болит. […]

1765 г.

19 июля. Его высочество встать изволил в восемь часов. Сели мы чай пить. Приметя я, что у его высочества посинели губы и в лице он был бледен, спрашивал у него, не неможет ли? Но изволил говорить, что здоров. С полчашки чаю выкушавши, признался мне, что у него очень голова болит и что ему тошно. Велел я положить его в постель и послал за лейб-медиком. Между тем несколько вырвало великого князя, стало ему полегче, и заопочивал он. Как проснуться изволил, то гораздо стало полегче… Ввечеру лейб-медик давал его высочеству порошок какой-то. После ужина заопочивал государь часу в десятом. […]

20 июля. Его высочество проснулся часу в пятом. Вырвало его. Послали за лейб-медиком, который, приехавши, дал его высочеству слабительное. […]

5 октября. Еще разговаривали мы, как его высочество ночью бредит. Сие почти всякую ночь с ним случается; и так говорит явственно, как бы наяву, иногда по-русски, иногда и по-французски. Если в день был весел и доволен, то изволит говорить спокойно и весело; если ж в день какие противности случились, то и сквозь сна говорит угрюмо и гневается. […]

2 ноября. Его высочество встать изволил в семь часов. Жаловался, что голова болит. Послали за эскулапиями. Лекарства они не давали, присоветовали только сей день попокоиться. […]

18 ноября. Его высочество проснуться изволил в половине седьмого часа. Жаловался, что голова болит. Как встал, то вырвало его. Медики, приехавши, дали ему какие-то микстуры.

Из высказываний учителя цесаревича Франца Эпинуса:

Голова у него [юного Павла Петровича] умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке; порвется эта ниточка, машинка завернется, и конец тут уму и рассудку.

Отрывок из «Слова на выздоровление» наследника (1771) Дениса Ивановича Фонвизина:

Настал конец страданию нашему о, россияне! Исчез страх и восхищается дух веселием. Се Павел, отечества надежда, драгоценный и единый залог нашего спокойства, является очам нашим, исшедши из опасности жизни своея, ко оживлению нашему. Боже сердцеведец! Зри слезы, извлеченные благодарностию за твое к нам милосердие; а ты, великий князь, зри слезы радости, из очей наших льющиеся.

Из рассказов князя Павла Петровича Лопухина, записанных А. Б. Лобановым-Ростовским:

Когда Павел был еще великим князем, он однажды внезапно заболел[15]; и по некоторым признакам доктор, который состоял при нем, угадал, что великому князю дали какого-то яду, и, не теряя времени, тотчас принялся лечить его против отравы. Больной выздоровел, но никогда не оправился совершенно; с этого времени на всю жизнь нервная его система осталась крайне расстроенною: его неукротимые порывы гнева были не что иное, как болезненные припадки, которые могли быть возбуждаемы самым ничтожным обстоятельством. Князь Лопухин был несколько раз свидетелем подобных явлений: император бледнел, черты его лица до того изменялись, что трудно было его узнать, ему давило грудь, он выпрямлялся, закидывал голову назад, задыхался и пыхтел. Продолжительность этих припадков была не всегда одинакова. Когда он приходил в себя и вспоминал, что говорил и делал в эти минуты, или когда из его приближенных какое-нибудь благонамеренное лицо напоминало ему об этом, то не было примера, чтобы он не отменял своего приказания и не старался всячески загладить последствия своего гнева.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Он [Павел Петрович] был чрезвычайно раздражителен и от малейшего противоречия приходил в такой гнев, что казался совершенно исступленным. А между тем он сам вполне сознавал это и впоследствии глубоко этим огорчался, сожалея о своей вспыльчивости; но, несмотря на это, он все-таки не имел достаточной силы воли, чтобы победить себя.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Следовало посоветовать ему [Павлу Петровичу] продолжать лечение у лейб-медика Фрейганга, который каждый месяц в новолуние давал ему слабительное, что очищало его от желчи и имело благотворное действие на его характер. После восшествия его на престол эта последняя диета имела бы еще большее значение и его мнимым друзьям следовало еще больше настаивать на ее продолжении…

Первая любовь

Из дневника Семена Андреевича Порошина:

1 сентября [1765 г.] После стола, как Никита Иванович изволил уйтить к себе, государь цесаревич, стоя у окна, дыхнул на стекло и выписал имя той фрейлины, которая больше всех ему нравится. […]

2 сентября. После обеда… спрашивал Никита Иванович у его высочества: в кого он ныне влюблен? Признавался его высочество, что он влюблен, а в кого, того не сказывал, говоря, что про эту тайну, так как и про все его тайны, я только один ведаю и что он мне изволил [т. е. велел] дать слово, чтобы никому о том не сказывать. Сколько его превосходительство ни спрашивал, однако государь цесаревич поверенности ему в том не сделал. Наконец, говорил Никита Иванович, чтобы он по крайней мере ему сказал: давно ли он влюблен? На сие отвечал его высочество, что в следующем декабре месяце год будет. […]

9 сентября. В ложе между прочим ее величество изволила спрашивать у великого князя, которая ему из актрис лучше всех нравится. Его высочество про молоденькую мамзель Кадиш сказать изволил. Потом государыня спросить изволила, из фрейлин кто ему лучше всех нравится. На сие государь цесаревич ответствовал, что ему все равны. Ее величество смеючись говорить изволила, чтоб он хотя на ухо о том сказал: но его высочество то же ответствовать изволил, что и прежде, а между тем поглядывал на меня… […]

10 сентября. За чаем [его высочество] изволил мне сказывать, как он смущен был вчерась государыниным вопросом и что чуть было не сказано про меня: Извольте, ваше величество, у него спросить; он все знает. […]

25 сентября. Его высочество не имел еще явственного понятия о разности между мужеским и женским полом. Часто о том любопытствует. Но любопытство его доныне малые имело успехи: изволил и сего дня покушаться меня о том спрашивать, но я, конечно, не тот, который бы пред государем цесаревичем когда-нибудь выболтал то, чего не надобно; ответы мои состояли в шутках, кои отнюдь ничего не объясняли… Об одной фрейлине признавался мне его высочество, что он день ото дня ее более любит. Не опровергал я совсем того, однако говорил цесаревичу, что не очень надобно в оные мысли устремляться, дабы они не беспокоили и нужным его высочества упражнениям не препятствовали. […]

3 октября. После учения зашел у нас разговор, что его высочеству теперь уже двенадцатый год. Шутя, говорили, что приспевает время государю великому князю жениться. Краснел он и от стыдливости из угла в угол изволил бегать; наконец изволил сказать его высочество: Как я женюсь, то жену свою очень любить стану и ревнив буду. Рог мне иметь крайне не хочется. Да та беда, что я очень резов. Намедни слышал, что таких рог и не видит и не чествует тот, кто их носит. Смеялись мы много о сей его высочества заботливости. […]

9 октября. После стола пришел к государю цесаревичу граф Григорий Григорьевич Орлов от ее величества звать великого князя на обсерваторию, которая построена вверху над покоями ее величества. Пошел туда его высочество, и государыня быть там изволила. Весь город виден. Сходя оттуда вниз, говорил граф Григорий Григорьевич, не изволит ли его высочество посетить фрейлин. Они живут тут в близости. Государю цесаревичу хотелось туда идтить, однако в присутствии ее величества не знал, что ответствовать. Государыня сомнение решила: изволила сказать, чтобы его высочество шел туда. Никогда повеление с такою охотою исполняемо не было, как сие… У всех фрейлин по комнатам ходили. Возвратясь к себе, изволил его высочество с особливым восхищением рассказывать о своем походе и, кто ни приходил, изволил спрашивать: Отгадай, где я был сегодня? После рассказов вошел в нежные мысли и в томном услаждении на канапе повалился. Подзывая меня, изволил говорить, что он видел свою любезную и что она от часу более его пленяет; потом читали мы Dictionnaire encyclopedique[16]. Его высочество сыскал там слово amour[17] и читал на него изъяснение, которое чтение, однако ж, перервать старались. […]

10 октября. За чаем разговаривали мы о вчерашнем походе к фрейлинам и какие там примечания его высочество сделать изволил… Потом с разными воображениями изволил бегать по желтой комнате и вспоминать о вчерашнем визите. […]

20 октября. Все утро разными аллегориями проговорил со мной о своей любезной и восхищался, вспоминая о ее прелестях… Потом, как оделся, возобновил опять прежнюю материю и спрашивал меня, можно ли ему будет на любезной своей жениться. И говорил, что он чрезвычайно б рад был, если б это могло сделаться.

Отвечал я его высочеству, что до этого еще далеко и чтоб он тогда меня спросить об этом изволил, то я, конечно, дам ему совет, не льстя его прихотям и так как человек честный и прямой его друг. […]

21 октября. С маскарада возвратился его высочество в десять часов… По возвращении между прочих разговоров изволил сказывать его высочество мне одному за поверенность, что как в польском, танцуя шен[18], подавал он руку своей любезной, то сказал ей: Теперь, если б пристойно было, то я поцеловал бы вашу руку. Она, потупя глаза, ответствовала, что это было бы уже слишком. Потом сказала она государю цесаревичу: «Посмотрите, как на вас пристально Бомонтша смотрит» (первая актриса на здешнем французском театре…). Его высочество со страстным движением отвечал ей только: А я на вас смотрю. Вот какова натура! Кажется, никто не учил этому. Как государь цесаревич стал опочивать ложиться и я пошел в маскарад, то просил меня, чтобы я поклонился от него… любезной В[еру]шке[19] и сказал бы ей, чтобы она не подумала, что он руки у нее сегодня не поцеловал из гордости, а для того только, чтобы не нарушить благопристойности. […]

29 октября. За чаем изволил разговаривать со мною о вчерашнем маскараде и сказывал мне, между прочим, какие у него были разговоры с В[ерой] Н[иколаевной]. Он называл ее вчерась червонной десяткой, подавая тем знать, что она многим отдает свое сердце. Она говорила, что одно только имеет и, следовательно, дать его не может более как одному. Государь цесаревич спрашивал у нее: Отдано ли ж сие сердце кому или нет?

И как она сказала, что отдано, то изволил спрашивать: Далеко ли оно теперь? Она сказала, что не далеко. Его высочество изволил спрашивать, что если бы он ее кругом обошел, то нашел ли бы ее сердце? Говорила она, что оно так к нему близко, что и обойтить нельзя и проч. Так-то знай наших: в какие мы вошли нежные аллегории! […]

3 ноября. Мы за столом разговаривали по большой части о женитьбе, о женихах и невестах. Его высочество изволил просить меня, чтобы я поскорее женился. Я смеючись ответствовал, что за мною дело не станет, лишь бы была невеста. […]

11 декабря. Рассказывал мне государь цесаревич, как ему было весело, когда изволил быть на даче у обер-маршала Сиверса: там была любезная его Вера Николаевна. Изволил сказывать, что много танцевал с нею и разговаривал. Говорил-де я ей, чтоб я всегда хотел быть вместе с нею… Как назад ехали, то она ехала в салазках перед его высочеством. Тут, оборачиваясь, друг другу поцелуи бросали.

Внешность

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Павел, который был так безобразен, родился красавцем, так что лица, видевшие в галерее графа Строганова его портрет, где он в возрасте семи лет изображен в парадном орденском костюме, рядом с портретом императора Александра I в том же возрасте и в том же костюме, спрашивали, отчего у графа Строганова один и тот же портрет встречается два раза. […] Несмотря на то что он лицом был очень некрасив, над чем он сам посмеивался, он так хорошо умел себя держать, что отнюдь не казался простым и был настолько сдержан, что как будто ничему не удивлялся.

Из врачебного освидетельствования великого князя Павла Петровича за 1768 г., проведенного английским врагом Томасом Димсдалем:

Росту среднего, имеет прекрасные черты лица и очень хорошо сложен. Его телосложение нежное, что происходит, как я полагаю, от сильной любви к нему и излишних о нем попечений… Несмотря на то, он очень ловок, силен и крепок, приветлив, весел и очень рассудителен, что нетрудно заметить из его разговоров, в которых очень много остроумия.

Из дипломатической депеши прусского посланника Виктора Фридриха фон Сольмса:

Хотя он невысокого роста, но очень красив лицом, весьма правильно сложен, разговоры и манеры его приятны, чрезвычайно учтив, предупредителен и веселого нрава. Под этой прекрасной внешностью скрывается душа превосходнейшая, самая честная и возвышенная и, вместе с тем, самая чистая и невинная, которая знает зло только с отталкивающей его стороны и вообще сведуща о дурном лишь насколько это нужно, чтобы вооружится решимостью самому избегать его и не одобрять его в других. Одним словом, невозможно довольно сказать в похвалу великому князю.

Из «Записок» Дарьи Христофоровны Ливен, в юности состоявшей фрейлиной императрицы Марии Федоровны:

Павел был мал ростом. Черты лица имел некрасивые за исключением глаз, которые были у него очень красивы; выражение этих глаз, когда Павел не подпадал под власть гнева, было бесконечно доброе и приятное… Хотя фигура его была обделена грациею, он далеко не был лишен достоинства, обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами; все это запечатлевало его особу истинным изяществом и легко обличало в нем дворянина и великого князя.

Характер

Из дневника Семена Андреевича Порошина:

1764 г.

24 сентября. Его высочество, будучи живого сложения и имея наичеловеколюбнейшее сердце, вдруг влюбляется почти в человека, который ему понравится; но как никакие усильные движения долго продолжаться не могут, если побуждающей какой силы при том не будет, то и в сем случае оная крутая прилипчивость должна утверждена и сохранена быть прямо любви достойными свойствами того, который имел счастье полюбиться. Словом сказать, гораздо легче его высочеству вдруг весьма понравиться, нежели навсегда соблюсти посредственную, не токмо великую и горячую от него дружбу и милость. […]

13 октября. Камердинер спрашивался у меня, какой кафтан приготовить для его высочества, и как я сказал, какой он сам изволит, то великий князь приказал приготовить зеленый бархатный. Камердинер докладывал, что этот кафтан уже стар, замшился, не прикажет ли другой принесть? Но его высочество, выслав его с сердцем, приказывал, чтобы тот принес, о коем он приказал ему. Тут говорил я великому князю: «А ведь Карла Двенадцатого за упрямство мы не любим. Хорошо ли это, не принимать резону. Вы приказали, прежде не вспомня, что кафтан стар; а теперь, когда правильно представляют, для чего не переменить своего мнения и не согласиться?» Его высочество тотчас приказал кликнуть камердинера и изволил сказать ему, чтобы уже того кафтана не носил, а принес бы другой, который поновее. Из сего поступка и из других прежде сделал я наблюдение, что очень возможно исправлять в его высочестве случающиеся иногда за ним погрешности и склонить его к познанию доброго; надобно знать только, как за то взяться. […]

7 декабря. У его высочества ужасная привычка, чтоб спешить во всем: спешить вставать, спешить кушать, спешить опочивать ложиться. […]

29 октября.…Примечу только, что часто на его высочество имеют великое действие разговоры, касающиеся до кого-нибудь отсутствующего, которые ему услышать случится. Неоднократно наблюдал я, что, когда при нем говорят что в пользу или в похвалу какого-нибудь человека, такого человека после увидя, его высочество особливо склонен к нему является; когда ж, напротив того, говорят о ком невыгодно и хулительно, а особливо не прямо к его высочеству с речью адресуясь, но будто в разговор мимоходом, то такого государь великий князь после увидя, холоден к нему кажется. […]

2 ноября.…Прежде нежели успел еще я войти к его высочеству, изволил он прибежать ко мне и, бросясь на шею и целуя меня, говорил: Прости меня, голубчик, я перед тобой виноват; вперед никогда уже ссориться не будем, вот тебе рука моя. Я расцеловал руку его высочества и, по некоторых изъяснениях постановивши твердый мир, пошел за ним чай пить. […]

22 ноября. В половине четвертого часа государь изволил сесть учиться. У меня не очень хорошо учился, и вот от чего вся беда произошла: вошли мы в учительную, тут бегали его высочества две собачки. [Ему хотелось,] чтоб они тут остались, а мне этого не хотелось, для того что при ученье надобно думать о ученье, а не о собачках. И так сделалась у нас распря; я поупрямился и собачек выгнал. От сего родилось неудовольствие и в ученье нетерпеливость; не могли мы собрать своего внимания и за это гораздо поссорились.

1765 г.

3 января. Его высочество имеет за собою недостаточек, всем таким людям свойственный, кои более привыкли видеть хотения свои исполненными, нежели к отказам и к терпению. Все хочется, чтоб делалось по-нашему. […]

4 января. После ужина пришел его превосходительство Никита Иванович, разговаривал с его высочеством. Ответствовал он ему на все весьма изрядно и был весел. Но как разговор несколько продолжился и его высочеству показалось, что уже поздно, то начали показываться слезы. Его превосходительство нарочито пожурил его за такое нетерпение и пошел к себе. Справились, так только еще девять часов было. Тут появились новые слезы из сожаления, для чего давеча заплакалось безо всякой причины. Сии последние слезы, конечно, извинительнее, нежели первые. […]

10 января. Великий князь напросился сам сего дня, чтоб идти в комедию, более для угождения Никите Ивановичу, нежели по собственной охоте. Вообще сказать, его высочество театральные позорища не весьма изволит жаловать, частью оттого, что они иногда долго продолжаются и он принужден сидеть все на одном месте, что живости его почти несносно; також что в таком случае и опочивать лечь против обыкновенного опоздает, что нам всего тяжеле… […]

12 января.…Спросил Никита Иванович у его высочества: «Как вы думаете, повелевать ли лучше или повиноваться?» На сие изволил сказать государь: Все свое время имеет: в иное время лучше повелевать, в иное лучше повиноваться. […]

27 февраля. Великий князь изволил между прочим сказать […]: Мне кажется, кто повиноваться не может, тот и повелевать не умеет.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Императрицу часто беспокоили в Царском Селе[20], и когда она бывала нездорова, за ней плохо ухаживали. Однажды она отослала окружавшую ее компанию и легла отдыхать на диван в большом лаковом кабинете. Я читал ей вслух… как вдруг камердинер вошел в комнату без доклада. […]

— Господин Нарышкин прибыли из Павловска и ждут уже давно на лестнице, внизу.

— Это мне безразлично.

— Да, но он желает что-то сказать графу по поручению его императорского высочества.

— …Вы должны бы знать, что сюда не входят, пока я не позвоню. Уходите! А вы будьте так добры продолжать чтение.

Через некоторое время она задремала. Около половины десятого она позвонила и спросила камердинера:

— А что, господин Нарышкин все еще ждет?

— Точно так; ваше величество.

— Так пойдите, граф, и узнайте, что это за важные дела привели его сюда.

Меня разбирало любопытство, но и опасение того, что мне придется слышать. Я поэтому спустился по маленькой лестнице к бедному Нарышкину, занявшему впоследствии важную должность обер-гофмаршала и сидевшему тогда на нижних ступеньках. Когда он меня увидал, он встал и большие слезы выступили в его глазах.

— Надеюсь, вы меня простите, что я должен вам передать ужасное поручение, но я не могу ослушаться.

Это слово «ужасное» звучало смешно для человека, пользующегося высочайшей милостью. […]

— Великий князь приказал мне вам передать, что первая расправа, которую он учинит, когда взойдет на престол, будет состоять в том, что он велит вам отрубить голову.

— Вот кто очень спешит приступить к делу, — ответил я, смеясь, но потом присовокупил серьезно: — Мне очень жаль, милостивый государь, что вам дали такое поручение. Скажите великому князю, что я буду иметь честь ему написать.

— Берегитесь это делать, он терпеть не может, когда ему пишут.

— Что же делать, раз я приговорен к смерти, мне нечего беспокоиться о том, что может понравиться или не понравиться его императорскому высочеству .

Затем тоном человека, привыкшего давать аудиенции, я пожелал услужливому камергеру спокойной ночи.

На следующий день императрица меня спросила, какое важное поручение Нарышкин имел мне передать. […]

Императрица, узнав, в чем дело, страшно рассердилась, вся покраснела от гнева и повторила несколько раз:

— Он еще не дошел до того, чтобы рубить головы; он даже не может быть уверенным, что когда-нибудь дойдет до того. Я скажу ему по этому поводу несколько слов. Он сходит с ума.

Из донесения французского дипломата Сабатье де Кабра от 20 апреля 1779 г.:

Он [Павел Петрович] выражается любезно и свободно и старается нравиться всем приближенным своим вниманием, вежливостью и обязательностию разговора. Он без аффектации наблюдает все, что происходит на его глазах, но его упрекают за любовь к доносам и за то, что он ничем не пренебрегает, дабы узнать обо всем, что только можно.

Из переписки великого князя Павла Петровича:

Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое.

Из «Записок» фрейлины Екатерины II Глафиры Ивановны Альтовой:

Я замечала в нем [Павле Петровиче] лишь хорошие свойства: чистоту намерений, прямоту, благородство души, великодушие, весьма приятный ум и особенную способность убеждать людей. Когда он хотел нравиться, нельзя было противиться его обаянию. Его некрасивая наружность и резкие манеры в обществе становились неприметными в дружеском кругу. В эту пору он был хорошим мужем, сыном и отцом. Необходимо было окружить его честными людьми: он легко поддавался влиянию лиц, искавших его доверия, и следовал их советам. Будучи доверчив по природе, он стал подозрительным вследствие обманов, которым подвергался.

Из «Записок» Федора Николаевича Голицына:

Великий князь имел весьма острый и пылкий ум с хорошею памятью; сердце его было чувствительно, но в первом движении он очень был горяч. Обстоятельства ли, в которых он возрастал, другие ли причины поселили в нем большую недоверчивость и также частую перемену в расположениях к людям, его окружавшим. Сии недостатки много способствовали повредить его свойства.

Из переписки генуэзского министра Стефано Риваролы:

Достоин удивления стойкий характер великого князя. Удаленный от государственных дел, ограниченный в средствах, он искренно признателен своим воспитателям и неизменно почтителен к августейшей своей матери. Он свято чтит память своего первого наставника, покойного графа Панина, постоянно покровительствует его друзьям и не доверяет его врагам. Его добродетель, светлые ум и трудолюбие известны в его круге. Кто может дать лучшие доказательства любви к домашнему миру и непобедимого отвращения к государственным переворотам, замедляющим успехи просвещения?

Из «Записок» Дарьи Христофоровны Ливен:

Он обладал литературною начитанностью и умом бойким и открытым, склонен был к шутке и веселию, любил искусство; французский язык и литературу знал в совершенстве, любил Францию, а нравы и вкусы этой страны воспринял в свои привычки. Разговоры он вел скачками, но всегда с непрестанным оживлением. Он знал толк в изощренных и деликатных оборотах речи. Его шутки никогда не носили дурного вкуса, и трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие, милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Павел… был полон жизни, остроумия и юмора и всегда особенно отличал своим вниманием тех, которые блистали теми же качествами.

Первая женитьба

Из дипломатического донесения Виктора Фридриха фон Сольмса от 29 июня 1773 г.:

…ландграфиня Дармштадтская приехала наконец с тремя своими дочерьми в прошлую субботу этого месяца в Царское Село. Его императорское высочество великий князь встретили их с изъявлением большой к ним дружбы и расположения…

Из дипломатического донесения Виктора Фридриха фон Сольмса от 3 августа 1773 г.:

Третьего дня вернулся курьер из Дармштадта и привез согласие на брак принцессы Вильгельмины… с великим князем. Хотя этого должны были ожидать, но кажется, как будто уверенность в этом произвела заметное довольство; по крайней мере, таково впечатление, произведенное на великого князя, который вне себя от радости и видит величайшее счастье в браке своем с этой принцессой; он очень в нее влюблен и считает ее вполне достойной его любви и уважения…

Из дневника великого князя Павла Петровича:

Проехав Гатчинские ворота, мы заметили, что издали поднялась пыль, и думали, что вот уже императрица с ландграфиней и ее дочерьми; каково же было наше удивление, когда мы увидели телегу с сеном. Через некоторое время пыль снова поднялась, и мы более не сомневались, что это едет императрица с остальными. Когда кареты были уже близко, мы велели остановить свою и вышли. Я сделал несколько шагов по направлению к их остановившейся карете. Из нее начали выходить. Первая вышла императрица, вторая ландграфиня. Императрица представила меня ландграфине следующими словами: «Вот ландграфиня Гессен-Дармштадтская, и вот принцессы — ее дочери». При этом она называла каждую по имени. Я отрекомендовался милости ландграфини и не нашел слов для принцесс…

Я удалился тотчас после ужина и первым делом отправился к графу Панину узнать, как я себя вел и доволен ли он мною. Он сказал, что доволен мною, и я был в восторге. Несмотря на свою усталость, я все ходил по моей комнате, насвистывая и вспоминая виденное и слышанное. В этот момент мой выбор почти уже остановился на принцессе Вильгельмине, которая мне больше всех нравилась, и всю ночь я ее видел во сне.

Из переписки дипломата Ахаца Фердинанда Ассебурга:

Принцесса Вильгельмина до сих пор еще затрудняет каждого, кто бы захотел разобрать истинные изгибы ее души, тем заученным и повелительным выражением лица, которое редко ее покидает. Я часто приписывал это монотонности дармштадтского двора, необыкновенно однообразного, и остаюсь еще при мнении, что принцесса будет веселее в иной местности, хотя не могу ручаться, чтобы скука от пребывания в Дармштадте была единственным или главным побуждением к тому, что есть в ее поведении несвойственного молодости.

Удовольствия, танцы, наряды, общество подруг, игры, наконец, все, что обыкновенно пробуждает живость страстей, не достигает до нее.

Среди всех этих удовольствий принцесса остается сосредоточенною в себе самой, и когда принимает в них участие, то дает понять, что делает это более из угождения другим, чем по вкусу.

Есть ли это нечувствительность или руководит ею в этом случае боязнь показаться ребенком? Не знаю, что сказать и простодушно сознаюсь, что основные черты этого характера для меня еще покрыты завесою. Никто на нее не жалуется; ей оказывают такое же доверие, как ее сестрам; мать отличает ее; наставники хвалят способности ее ума и обходительность нрава; она не выказывает капризов, она хотя холодна, но одинакова со всеми, и ни один из ее поступков не опровергнул еще моего мнения, что сердце ее чисто, сдержанно и добродетельно, но что ее поработило честолюбие. С тех пор как ей толкуют о путешествии в Петербург, она охотнее принимает участие в разговорах, и, видимо, с желанием обогатить себя познаниями. Без сомнения, она более, чем ее сестры, интересуется этим путешествием. Более оживленные предметы, иная среда, иные развлечения, более важные обязанности, более разнообразные мысли дадут более простора ее душе, которая некоторым образом заснула от излишнего однообразия теперешних ее занятий… Насколько я знаю принцессу Вильгельмину, сердце у нее гордое, нервическое, холодное, быть может, несколько легкомысленное в своих решениях, но, что еще вернее, открытое и послушное силе верного суждения и привлекательности благоразумного честолюбия. Ее нрав и манеры приобрели некоторую небрежность, но они смягчатся, сделаются приятнее и ласковее, когда она будет жить с людьми, которые особенно привлекут ее сердце. Ожидаю того же от направления ее ума, ныне недеятельного и привязанного к небольшому числу местных идей и невнимательного более по привычке, чем по естественной наклонности, серьезного и подчиненного некоторым предубеждениям, но который в иной местности и при иных обязанностях должен будет приобрести более обширности, прелести, верности и прочности. Принцесса захочет нравиться. Она из всего молодого дармштадтского семейства имеет наиболее грации и благородства в манерах и в характере, точно так же как она имеет всего более находчивости ума. Эти преимущества уравновешиваются недостатком здоровья и красоты и большою неровностью и крутостью нрава.

Из переписки Екатерины II:

Сын мой обзавелся домом; он намерен жить скромно… не покидает ни на шаг своей жены, и оба они служат примером наилучшей дружбы в свете. Великая княгиня золотая женщина: она наделена самыми солидными качествами; я ею очень довольна; муж ее обожает, и все окружающие ее любят. […]

…у этой дамы [жены Павла Петровича, Натальи Алексеевны] везде крайности; если мы делаем прогулку пешком — так в двадцать верст, если танцуем — так двадцать контрдансов, столько же менуэтов, не считая алемандов[21]; дабы избегнуть тепла в комнатах — мы их не отапливаем вовсе; если другие натирают себе лицо льдом, у нас все тело делается сразу лицом; одним словом, золотая середина очень далека от нас. Боясь злых, мы не доверяем никому на свете, не слушаем ни добрых, ни дурных советов; словом сказать, до сих пор нет у нас ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и бог знает, чем все это кончится, потому что мы никого не слушаем и решаем все собственным умом. После более чем полутора года мы не знаем ни слова по-русски; мы хотим, чтобы нас учили, но мы ни минуты в день старания не посвящаем этому делу; все у нас вертится кубарем; мы не можем переносить то того, то другого; мы в долгах в два раза противу того, что мы имеем, а мы имеем столько, сколько едва ли кто-нибудь имеет в Европе. […]

Великий князь был у меня и сказал, что он опасается, чтоб до меня не дошло и чтоб я не прогневалась. Пришел сам сказать, что на него и на великую княгиню долг опять есть. Я сказала, что мне это неприятно слышать и что желаю, чтоб тянули ножки по одежке и излишние расходы оставили. Он мне сказал, что ее долг там от того, от другого, на что я ответствовала, что она имеет содержание (и он также), как никто в Европе, что сверх того сие содержание только на одни платья и прихоти, а прочее — люди, стол и экипаж — им содержится и что сверх того она еще платьем и всем года на три снабдена была… Она просит более двадцати тысяч, и сему, чаю, никогда конца не будет… […]

Я думаю… что если ослепленный великий князь инако не может быть приведен в резон насчет Разумовского[22], то не может ли Панин уговорить его, чтоб он Разумовского услал в море, дабы слухи городские, ему противные, упали. […]

Вы желали, чтобы мое паломничество к Троице произвело чудо… Моления ваши услышаны: великая княгиня беременна, и здоровье ее, кажется, укрепилось.

Из донесения английского дипломата Р. Гунинга от 29 апреля 1774 г.:

Какие бы беспокойства ни испытывала Екатерина за последнее время, несомненно, что поведение Павла Петровича не имеет на это влияния и что в настоящее время она имеет полное основание быть им довольною. Недавно она выразилась, что обязана великой княгине тем, что она возвратила ей сына, и что постоянная забота ее жизни будет состоять в том, чтобы рассчитаться с нею за это одолжение. Действительно, она пользуется каждым случаем быть приятною великой княгине, которая, несмотря на то что не так умна, как ее супруг, приобрела большое на него влияние. В настоящую минуту Павел Петрович находит себя счастливым только в ее обществе, куда допускается один лишь молодой граф Андрей Разумовский. Желание сделаться популярным, которое проявлялось в поведении великого князя, кажется, исчезло и заменилось другою крайностью: отсутствием самого простого внимания к его окружающим. В положении, в котором находится Павел Петрович, трудно определить его характер по его поступкам, и можно сказать, что до настоящего времени у него не было характера: он легко воспринимает впечатления, но они легко и забываются. Таким образом Екатерина могла, до известной степени, внушать ему, чрез посредство лиц, к нему приставленных, те чувства, которые она желала бы в нем видеть.

Из «Записок» Михаила Александрович Фонвизина, племянника писателя:

Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Никита Иванович Панин, брат его, фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Екатерина Романовна Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своей подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие.

Душою заговора была супруга Павла, великая княгиня Наталья Алексеевна, тогда беременная. При графе Панине были доверенными секретарями Денис Иванович Фонвизин и Бакунин, оба участники в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем. Он открыл любовнику императрицы князю Г. Г. Орлову все обстоятельства заговора и всех участников — стало быть, это сделалось известным и Екатерине. Она позвала к себе сына и гневно упрекала ему его участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список всех заговорщиков. Она сидела у камина и, взяв список, не взглянув на него, бросила бумагу в камин и сказала: «Я не хочу знать, кто эти несчастные». Она знала всех по доносу изменника Бакунина.

Единственной жертвою заговора была великая княгиня: полагали, что ее отравили или извели другим образом.

Молодая великая княгиня в весьма короткое время вполне овладела умом великого князя, что одинаково не понравилось как императрице, так и народу; первой потому что она ей показалась интриганкой, а второму потому что она им видимо пренебрегала. Никто тогда не предвидел, что ее карьера скоро кончится, так как никто не знал, что ее мать скрыла то обстоятельство, которое препятствовало ей дать престолу наследника. Мне впоследствии в Германии сообщили об этом следующее: принцесса родилась с неестественным наростом хвостца, который увеличивался с ростом и становился весьма тревожным. По этому поводу были спрошены первые хирурги Европы, но безуспешно. Наконец, явился какой-то шарлатан из Брауншвейга, осмотрел ребенка и обещал удалить этот нарост. Он велел изготовить род сиденья из железа и посадил туда бедную крошку с такою силою, что хвостец переломился и провалился вовнутрь тела. Девочка чуть не умерла от этой ужасной операции, но, хотя ее тогда вылечили, она должна была умереть с выходом замуж; действительно, при первых же родах ребенок был остановлен внутренним препятствием, о котором никто не знал и которое нельзя было устранить. Великая княгиня выказала в последние минуты необычайный героизм, требуя, чтобы ею пожертвовали ради ребенка. Это был сын, но жертва матери не могла его спасти. Это происшествие описывалось различно, но то, что я рассказываю, — истина… Горе великого князя не знало границ.

Вторая женитьба

Из переписки Екатерины II:

Я начала с того, что предлагала [овдовевшему великому князю Петру Петровичу] путешествия и всяческие способы, дабы рассеяться, но в конце концов сказала; мертвые мертвы, и надобно думать о живых. Потеряв веру в счастье, не лучше ли вновь попытаться обрести ее? Посмотрим на что-нибудь другое. Да у меня уже и припасено кое-что в кармане, истинное сокровище. Неужели ему не любопытно, каково оно? Брюнетка или блондинка, большая или маленькая?

Из письма великого князя Павла Петровича Екатерине II из Берлина, 1776 г.:

Мой выбор сделан. Препоручаю невесту свою в милость Вашу и прошу о сохранении ее ко мне. Что касается до наружности, то могу сказать, что я выбором своим не остыжу Вас; мне о сем дурно теперь говорить, ибо, может быть, я пристрастен. Но сие глас общий. Что же касается до сердца ее, то имеет она его весьма чувствительное и нежное, что я видел из разных сцен между роднею и ею.

Из письма великого князя Павла Петровича невесте, принцессе Вюртембергской Софии Доротее:

Всякое проявление твоей дружбы, мой милый друг, крайне драгоценно для меня, и клянусь тебе, что с каждым днем все более люблю тебя. Да благословит Бог наш союз так же, как Он создал его.

Из письма принцессы Вюртембергской Софии Доротеи, в будущем великой княгини Марии Федоровны, жениху, великому князю Павлу Петровичу:

Я не могу лечь, мой дорогой и обожаемый князь, не сказавши Вам еще раз, что я до безумия люблю и обожаю Вас; моя дружба к Вам, моя любовь, моя привязанность к Вам еще более возросла после разговора, который был у нас сегодня вечером. Богу известно, каким счастьем представляется для меня вскоре принадлежать Вам; вся моя жизнь будет служить Вам доказательством моих нежных чувств; да, дорогой, обожаемый, драгоценный князь, вся моя жизнь будет служить лишь для того, чтобы явить Вам доказательства той нежной привязанности и любви, которые мое сердце будет постоянно питать к Вам….

Из письма великой княгини Марии Федоровны подруге:

Великий князь, очаровательнейший из мужей, кланяется вам. Я очень рада, что вы его не знаете, вы не могли бы не полюбить его, и я стала бы его ревновать. Дорогой мой муж — ангел. Я люблю его до безумия.

Из дипломатической депеши Джеймса Гарриса от 3 октября 1778 г.:

Так как характер настоящей великой княгини совершенно противуположен нраву покойной, то и великий князь является теперь в совершенно ином свете. Мария Федоровна кротка, приветлива и глубоко проникнута сознанием супружеских уз.

Из переписки Екатерины II:

Я пристрастилась к этой очаровательной принцессе, в буквальном смысле слова пристрастилась. Она именно такова, какую желали: стройность нимфы; цвет лица — цвет лилии, с румянцем розы; прелестнейшая кожа в свете; высокий рост с соразмерною полнотою, и при этом легкость поступи; кротость, доброта сердца и искренность выражаются на ее лице. Все от нее в восторге, и тот, кто ее не полюбит, будет не прав, так как она создана для того и делает все, чтобы быть любимою. Одним словом, моя принцесса представляет собою все, чего я желала, и я довольна.

Из воспоминаний французского дипломата Луи Филиппа Сегюра о Павловске:

Никогда ни одно честное семейство не встречало так непринужденно, любезно и просто гостей: на обедах, балах, спектаклях, празднествах — на всем лежал отпечаток приличия и благородства, лучшего тона и самого изысканного вкуса.

Из письма великого князя Павла Петровича архиепископу о. Платону 1777 г., накануне рождения первого сына Александра:

Молите теперь Бога о подвиге, которым счастие и удовольствие мое усугубляется удовольствием общим. Начало декабря началом будет отеческого для меня звания. Сколь велико оное по пространству новых возлагаемых чрез сие от Бога на меня должностей!.. Мы, слава Богу, здоровы и наслаждаемся взаимною дружбой спокойствием, происходящим от чистой совести. Пожелайте и молите Бога, чтоб Он нам навеки ее сохранил, без чего ни пользы, ни славы быть не может.

Из переписки Иосифа II Австрийского:

Великий князь гораздо более достоин внимания, чем думают за границею; его супруга очень хороша собою и как бы создана для занимаемого ею положения; они живут в полном согласии: украшением этого брака служат два сына[23]. Императрица много занимается последними; им предоставлено столько свободы, сколько нужно для развития их умственных способностей и для укрепления их здоровья. […]

Чем короче я знакомлюсь с нею [великой княгиней Марией Федоровной], тем более я ее уважаю. Она отличается редким характером и умом, к тому же очень хороша собою и держит себя отлично. Если бы я десять лет тому назад мог найти или вообразить себе подобную ей принцессу, я бы женился на ней без затруднения; она соответствовала бы моему положению; мне кажется, что сказать более нельзя.

Нежность и любовь между великим князем и его супругою были совершены. Невозможно, кажется, пребывать в сожитии согласнее, как они долгое время пребывали. Мы не могли на столь счастливое супружество довольно нарадоваться, и сие имело великое влияние над петербургскою публикою и усугубило во всех усердие и любовь к их будущему государю. […]

Когда мы, придворные кавалеры, дежурили у их высочеств, в Павловске или в Гатчине, надобно было иногда поостерегаться, хотя обхождение с нами было милостивое. О государыне Марии Федоровне я смело скажу, что редко я видывал особы благонравнее и добродетельнее. Терпение же ее в иных случаях было примерное. Она была всегда ровна. Я могу о себе сказать, что получал от нее нередко знаки ее благоволения. Она жаловала всегда читать и нередко изволила брать у меня книги и со мною советоваться. Распределение времени ее было так аккуратно, что она никогда без занятия не оставалась. Любимое ее упражнение было гравировать на камнях, и она до большого совершенства изволила достигнуть в сем искусстве. Порядок, установленный у великого князя, был, если можно сказать, в такой уже точности, что все распределено было по часам, и он сам тому служил примером. Если изволит приказать прийти в четыре часа поутру, чтобы ехать верхом, то верно, как скоро ударят часы, он уже готов и выйдет. Впрочем, придворным было приятно. Оба сии увеселительные дворца отделаны с большим вкусом; сады прекрасные, и даже чудно, что под таким суровым климатом и на такой неплодородной и болотистой земле, помощью искусства и сбережения, могли их привести до такого совершенства.

Его вторая жена далеко не обладала умом первой, но у нее были все те качества, которых недоставало первой: беспредельное восхищение перед императрицей, большое пристрастие к представительству и к придворной жизни и чрезвычайное благоволение к нации, языку которой она поспешила выучиться и религию которой она приняла с искренним умилением и верою в нее. Как известно, русские великие князья могут жениться только на принцессах, принявших православие. […]

Постоянная вспыльчивость великого князя уравновешивалась мирными занятиями у домашнего очага, ибо великая княгиня любила товарное искусство[24] и гравирование, которые чередовались интересным чтением вслух…

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Сама великая княгиня была чрезвычайно красивая женщина, весьма скромная в обращении, а по мнению некоторых, даже излишне степенная, даже до того, что казалась суровой и скучной, насколько могли ее сделать таковой добродетель и этикет.

Письмо великого князя Павла Петровича к Марии Федоровне накануне его отъезда в действующую армию в 1788 г.:

Любезная жена моя!

Богу угодно было на свет меня произвесть для того состояния, которого хотя и не достиг, но не менее во всю жизнь свою тщился сделаться достойным.

Промысел Его соединил меня с тобою, любезная супруга, в такое время для нас обоих, которое никакое человеческое проницание предназначить не могло, и тем самым показал на нас обоих беспосредственным образом волю Свою и запечатлел ее, исполнив наш союз любви и согласия и дав нам залог оной, детей, любезных нам. Таковой Его особливой милости мы ничем не заслужили, а относить ее должно к попечению Его об отечестве. О, великие обязательства возложены на нас! Обоих их тебе, о дражайшая супруга, исполнять, а мне тебе, при последнем моем часе, советами помогать. Но прежде, нежели приступлю к сему важному вспомоществованию, должен тебе отворить сердце свое. Тебе самой известно, сколь я тебя любил и привязан был. Твоя чистейшая душа пред Богом и человеки стоила не только сего, но почтения от меня и от всех. Ты мне была первою отрадою и подавала лучшие советы. Сим признанием должен пред всем светом о твоем благоразумии. Привязанность к детям залогом привязанности и любви ко мне была. Одним словом, не могу довольно тебе благодарности за все сие сказать, равномерно и за терпение твое, с которым сносила состояние свое, ради меня и по человечеству случающиеся в жизни нашей скуки и прискорбия, о которых прошу у тебя прощения, и за все сие обязан тебе следующими советами. Будь тверда в законе, который ты восприяла, и старайся о соблюдении непорочности его в государстве. Не беспокой совести ничьей. Государство почитает тебя своею, ты сие заслуживаешь, и ты его почитай Отечеством. Люби его и споспешествуй благу его. […] Здесь предстоит награждение добродетелей твоих наибольшее, слава, которую ты приобретешь, делая то для Отечества, что тебе остается и на которое намерение ты с таковою решимостью и охотою поступила. Благоразумие твое тебя наставит на путь правый, и Бог благословит твои добрые намерения. Старайся о благе прямом всех и каждого. Детей воспитай в страхе Божием как начале премудрости, в добронравии как основании всех добродетелей. Старайся о учении их наукам, потребным к их званию, как о том, что, преподавая знания, открываешь рассудок. Не пренебрегай и телесных выгод, ибо от них здоровье к понесению трудов и наружность благообразная, пленяющая глаза. Все сие клони к поспешествованию бодрости и твердости духа, который будучи напряжен к добру всем качествам души. Укрепи их в намерении моем о наследстве и законе оного и в приведении в порядок прочих частей, но старайся им внушить, что человек всякий должен подчинять себя рассудку, а особливо такой, который Богом призван подчинять страсти других и управлять людьми и целым государством и народом. Таким только себя подчинением может удержать других во оном, а особливо своих собственных потомков, подавая им пример, а свою же совесть успокоить. Отличай тех, кто нам верные были и привязаны. […] Будь милостива и снисходительна и следуй в сем своей душе благодетельной. Награди всех тех, кто у нас служили. Воспитавших и тебя, и меня особливо награди. […] Бог да благословит всю жизнь твою. Прости, друг мой, помни меня, но не плачь о мне; повинуйся воле того, который к лучшему все направляет. Приими мою благодарность. Твой всегда верный муж и друг

Павел.

С.-Петербург.

Генваря 4-го дня 1788 г.

Мать и сын

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

С внешней стороны великий князь постоянно оказывал своей матери величайшее уважение, хотя все хорошо знали, что он не разделял тех чувств любви, благодарности и удивления, которые русский народ питал к этой монархине. Великая княгиня, его супруга, однако же любила Екатерину как нежная дочь, и привязанность эта была вполне взаимная. […]

Вспыльчивый по природе и горячий, Павел был крайне раздражен отстранением от престола, который, согласно обычаю посещенных им иностранных дворов, он считал принадлежащим ему по праву. Вскоре сделалось общеизвестным, что великий князь с каждым днем все нетерпеливее и резче порицает правительственную систему своей матери.

Из дипломатического донесения Виктора Фридриха фон Сольмса от 4 сентября 1772 г.:

Императрица видит сына чаще прежнего, больше узнала его и находит удовольствие в его обществе. Великий князь, в свою очередь, держит себя с матерью свободнее, нежели прежде. Он отзывчив на ее ласки, благодарен за расположение и удовольствия, которые она ему доставляет, и в настоящее время между этими обеими державными особами царствует искренняя дружба, как в простых семействах, и обоюдное доверие, радующее всех.

Я не смею утверждать, не кроется ли тут притворство или, по крайней мере, принужденность со стороны императрицы, так как все ее речи, особенно с нами, иностранцами, сводятся к разговору о великом князе.

Из дипломатического донесения Виктора Фридриха фон Сольмса от 9 февраля 1773 г.:

…очень многие здесь подозревают притворство в поведении императрицы. Уверены все, что зла она ему [сыну] не желает, но не верят в нежную дружбу, которую она показывает. Думаю, что все это условленная игра… что показывает она столько любви к наследнику единственно для того, чтобы примирить с собой народ, который его чрезвычайно любит… Я знаю из верного источника, что великий князь и сам не верит в чрезмерную любовь к нему императрицы-матери… но так как молодой князь прекрасно воспитан, он настолько умеет владеть собой, что по внешности нельзя положительно судить о том, что он думает…

Из переписки Екатерины II с сыном:

Публика смотрит на вас во все глаза, а она — судия строгий. Простонародие во всех странах не умеет делать различия между молодым человеком и великим князем, и поведение первого слишком часто служит к помрачению чести второго. Женитьбою окончилось ваше воспитание; невозможно было оставлять вас долее в положении ребенка и в двадцать лет держать под опекою. Перед публикою ответственность теперь падает на вас одного; публика жадно следить будет за вашими поступками. Эти люди все подсматривают, все подвергают критике, и не думайте, чтобы оказана была пощада как вам, так и мне. Обо мне скажут, она предоставила этого неопытного молодого человека самому себе на его страх; она допустила к нему молодых людей и льстивых царедворцев, которые вскружат ему голову и испортят его ум и сердце. О вас будут судить, смотря по благоразумию или неосмотрительности ваших поступков, но, поверьте мне, это будет уже моим делом помочь вам и унять эту публику, льстивых царедворцев и резонеров, которым хочется, чтобы вы, в двадцать лет, были Катоном и которые стали бы негодовать, коль скоро вы бы им сделались. Обращайтесь ко мне за советом всякий раз, когда найдете это нужным: я буду говорить вам правду со всею искренностью, к какой только способна, и вы будете довольны, выслушав ее. Вдобавок и чтобы занятия ваши, в угоду публике, были значительнее, я назначу час или два в неделю, по утрам, в которые вы будете приходить ко мне одни для слушания дел. Таким образом вы ознакомитесь с ходом дел, с законами страны и с моими правительственными принципами.

Из дипломатической депеши Джеймса Гарриса от 31 декабря 1778 г.:

Охлаждение между императрицею и великим князем увеличивается со дня на день. Она обращается с ним с полнейшим равнодушием, можно сказать с пренебрежением; он же не дает себе труда скрывать свое неудовольствие и, когда смеет, выражает его свободно и в самых резких словах.

Из «Записок» Федора Николаевича Голицына:

Императрица не всегда обходилась с ним как бы должно было, и он никак в делах не соучаствовал. Она вела его не так, как наследника; ему было только приказано ходить к ней дважды в неделю по утрам, чтобы слушать депеши, полученные от наших, при иностранных дворах находящихся, министров. Впрочем, он не бывал ни в Совете, ни в Сенате. Почетный чин генерал-адмирала был дан ему единственно для наружности, управление же морских сил до него не принадлежало… Прискорбно было всем видеть сие неискреннее обхождение и ни малейшей горячности и любви между сими двумя августейшими особами. Великий же князь к родительнице своей всегда был почтителен и послушен. Когда об этом размышляешь, не можешь довольно надивиться, разве только подвести ту одну причину, что восшествие императрицы, переворотом соделанное, оставило в сердце ее некоторое беспокойство и ненадежность на постоянную к себе преданность вельмож и народа.

Из переписки Иосифа II Австрийского:

Великий князь сообщил мне кое-что о неловкости своего положения… Это свидетельствует о некотором доверии; трудно, однако, угодить обеим сторонам. Великий князь одарен многими качествами, которые дают ему полное право на уважение; не легко, однако, быть вторым лицом при такой государыне.

Из переписки великого князя Павла Петровича:

Все мое влияние [при дворе Екатерины II], которым я могу похвалиться, состоит в том, что мне стоит только упомянуть о ком-нибудь или о чем-нибудь, чтобы повредить им.

Из «Записок» Августа Коцебу:

Известно, что Екатерина II не любила своего сына и, при всем ее величии во многих отношениях, была не в состоянии скрыть этого пятна. При ней великий князь, наследник престола, вовсе не имел значения. Он видел себя поставленным ниже господствовавших фаворитов, которые часто давали ему чувствовать свое дерзкое высокомерие. Достаточно было быть его любимцем, чтобы испытывать при дворе холодное и невнимательное обращение. Он это знал и глубоко чувствовал. […]

Великий князь являлся при дворе только на куртагах; на малые собрания в Эрмитаже его не приглашали: мать удаляла сына, когда хотела предаваться непринужденной веселости. Он не имел голоса в воспитании своих детей… Придворные фавориты оскорбляли его в его родительских правах, так как им приписывал он, и часто не без основания, то, что делала его мать. Можно ли порицать его за это душевное настроение?

Из дипломатического донесения Сабатье де Кабра от 20 апреля 1779 г.:

Императрица, которая жертвует для приличия всем остальным, не соблюдает никакого в отношении к сыну. Для него у нее всегда вид и тон государыни, и она часто прибавляет к этому сухость и обидное невнимание, которые возмущают молодого великого князя. Она никогда не относилась к нему как мать; перед нею он всегда почтительный и покорный подданный. Заметно, что эта манера, неприличная и жестокая, происходит исключительно от ее сердца, а не от того, чтобы она желала дать ему строгое воспитание. Она оказывает сыну только те внешние знаки внимания, которые вынуждаются необходимостию.

Из воспоминаний Фридриха Цезаря Лагарпа, наставника великого князя Александра Павловича:

С конца 1793 года шла речь о лишении престолонаследия великого князя Павла Петровича… Главная трудность состояла в том, чтобы приготовить к катастрофе великого князя Александра. Я один мог иметь на него желаемое влияние, и потому необходимо было или заручиться мною, или удалить меня. Екатерина, зная доверие и любовь ко мне своего внука, желала меня испытать. Она неожиданно потребовала меня к себе 18-го октября 1793 года… разговор мой с императрицею продолжался два часа; говорили о разных разностях и от времени до времени, как бы мимоходом, государыня касалась будущности России и не упустила ничего, чтобы дать мне понять, не высказывая прямо, настоящую цель свидания. Догадавшись, в чем дело, я употребил все усилия, чтобы воспрепятствовать государыне открыть мне задуманный план и вместе с тем отклонить от нее всякие подозрения, что я проник в ее тайну. К счастью, мне удалось и то и другое. Но два часа, проведенные в этой нравственной пытке, принадлежат к числу самых тяжелых в моей жизни, и воспоминание о них отравляло все остальное пребывание мое в России.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

…достоверно известно, что в последние годы царствования Екатерины между ее ближайшими советниками было решено, что Павел будет устранен от престолонаследия, если он откажется присягнуть конституции уже начертанной, в каковом строе был бы назначен наследником его сын, Александр, с условием, чтобы он соблюдал новую конституцию.

Слово «конституция»… не должно быть понимаемо в обычном, слишком тесном, смысле парламентского представительства, еще менее в смысле демократической формы правления. Оно обозначает не более как великую хартию, благодаря которой верховная власть императора перестала бы быть самодержавной.

Слухи о подобном намерении ходили беспрестанно, хотя еще не было известно ничего достоверного. Втихомолку, однако, говорили, что 1 января 1797 года должен быть обнародован весьма важный манифест и в то же время было замечено, что великий князь Павел стал реже появляться при дворе, и то лишь в торжественные приемы, и что он все более оказывает пристрастия к своим опрусаченным войскам и ко всем своим гатчинским учреждениям.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Я был допущен к малым собраниям у императрицы — беспримерный случай ввиду моей молодости. Она привыкла видеть меня около себя; я рисовал, читал ей вслух и поэтому располагал собственным апартаментом в Царском Селе, что составляло весьма редкое отличие. Таким образом, когда я отправлялся на службу к великому князю, я не досаждал императрице… Но великий князь, которому всякое изъявление почтения его державной матери причиняло муки и который был счастлив, когда ему удавалось опечалить человека, бывшего в глазах его фаворитов не более как самозванцем, придумал, в первый же раз как я явился в Павловск на дежурство, арестовать меня в моей комнате и держать меня под домашним арестом в течение целых двенадцати дней. Императрица, видя, что я не возвращаюсь, рассердилась. Она велела отправить обер-камергеру приказ, коим я освобождался от всякой службы как при ней, так и в другом месте, а великий князь, узнав об этом, велел меня выпустить. По этому поводу не последовало никаких объяснений и помимо того, что мне впоследствии пришлось дорого расплатиться за это освобождение, которое меня оградило от причуд великого князя, я некоторое время оставался в стороне от придворных интриг. […]

Я помню, что когда однажды в личных апартаментах императрице рассказывали про какую-то новую выходку великого князя, граф Зубов [Платон Александрович] сказал со свойственной ему откровенностью:

— Он сумасшедший.

Императрица ему на это ответила:

— Я это знаю не хуже вас, но, к несчастью, он недостаточно безумен, чтобы защитить государство от бед, которые он ему готовит.

Дети

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Дети Павла, юные великие князья и великие княжны, воспитывались под надзором их бабки-императрицы, которая во всех случаях советовалась с их матерью. […]

Генералы Протасов и Сакен были воспитателями великих князей, а баронесса Ливен — гувернанткой великих княжон и доверенным другом их матери.

Из «Записок» Александра Александровича Башилова, в юности состоявшего пажом при дворе Екатерины II:

Она [Екатерина II] любила великого князя Александра Павловича до неизъяснимости, и вправду — было за что любить: кротость, красота, доброта, ласковость составляли черты прекрасного его лица. Великий князь Константин Павлович был резвее, предприимчивее, похож был чрезвычайно на Павла Петровича, и следовательно, не красавец, но всегда был стройный молодец. Царское семейство состояло из сих двух великих князей и из великих княжон: Александры Павловны — портрет живой Александра I, Елены Павловны — также очаровательной, прекрасной, и Марии Павловны — если не такой красавицы, но столько привлекательной, доброй, что на нее смотрели как на ангела. Императрица когда летом жила в Царском Селе, то все семейство царское жило с нею, а государь Павел Петрович жил с супругою в Павловском. Вид его был строгий, недовольный (и было чем). Он приезжал с почтеньем раз в неделю, в назначенные дни.

Из переписки Екатерины II; комментарий к рисунку великой княгини Марии Федоровны, изобразившей групповой профильный портрет своих детей; 1790 г.:

Господин Александр [великий князь Александр Павлович], как телом, так и сердцем, и умом, и личность редкая по красоте, доброте и смышлености; он жив и обдумчив, скор и рассудителен, с глубокими идеями и замечательной легкостью во всем, что делает; можно бы сказать, что он только то и делал на своем веку; для своих лет он высок и крепок и при этом ловок и проворен; словом, этот мальчик — соединение множества противоположностей, отчего и происходит, что он чрезвычайно всеми любим; его сверстники легко соглашаются с его мнением и охотно за ним следуют. Относительно его я вижу одну только опасность: это женщины; за ним будут бегать, и невозможно, чтобы этого не случилось, потому что у него такая наружность, которая всех увлекает; впрочем, он не знает, что он красавец, и даже до сих пор не очень дорожит своей красотою… никто и не старается сделать из него фата. Для своих лет он очень сведущ; говорит на четырех языках; хорошо знаком со всеобщей историек», охотно читает; никогда не бывает праздным; все удовольствия, свойственные его возрасту, ему нравятся и приходятся по вкусу, если я с ним говорю серьезно, он внимателен, слушает и отвечает одинаково мило; если я заставляю его играть в жмурки — он и на это готов. Вообще все… им одинаково довольны; его наставник Лагарп говорит, что он превосходный юноша; в настоящее время он занимается с ним математикою, которая ему так же легко дается, как и все прочее. Одним словом, представляю вам господина Александра как личность, которую следует отличить от ему подобных, потому что если он не будет иметь успеха, то я уж и не знаю, кто бы мог рассчитывать на успех. Заметьте, что когда господин Александр болен, или прихварывает, или утомлен, что случается не часто, или когда время идет к вечеру, он окружает себя произведениями искусств: забавляется эстампами, медалями и резными камнями.

…господин Константин; его резвость близко подходит к дерзости, у него доброе сердце и много ума, он все делает урывками, и в характере его нет столько последовательности, как у старшего его брата, который обладает этим качеством вполне, но он заставит о себе говорить. Он также болтает на четырех языках; но взамен того, что старший знает по-английски, этот усвоил себе все оттенки языка греческого и говорит братцу; «Что это за дурные французские переводы читаете вы, братец; я читаю подлинники». Увидя в моей комнате Плутарха, он сказал: «Такое-то и такое место переведены очень дурно; я переведу лучше и покажу вам», — и действительно, принес мне несколько отрывков, которые перевел по-своему и на которых написал: переведено Константином. Я чрезвычайно люблю беседу Константина; от природы он очень воинственен и преимущественно любит морское дело… одним словом, это личность радующая.

…девица Александра в течение шести лет нимало не казалась интересною, но года с полтора сделала чрезвычайные успехи; не только стала очень хорошенькою, но приобрела осанку и выросла выше своих лет; она говорит на четырех языках, тщательно пишет и рисует, играет на фортепьяно, поет, танцует, всему учится легко, проявляет в характере большую кротость…

…Елена… будет красавицею в полном смысле этого слова; все ее черты редкой правильности, она стройна, ловка и проворна, грациозна от природы; шалунья и ветреница; сердце у нее доброе, и за веселость она любима всеми сестрами…

…Мария… должна бы родиться мальчиком; оспа совершенно ее испортила, черты ее лица погрубели; она сущий драгун, ничего не боится, все ее наклонности и игры мальчишечьи; не знаю, что из нее выйдет. Любимая ее поза — подбочениться обеими руками. Так она и разгуливает.

…[Екатерина], которой еще только два года…. это толстый белесоватый ребенок, с хорошенькими глазками, который забьется в угол, обложит себя игрушками и целый день болтает, не проранивая слова, достойного быть замеченным.

Из переписки Екатерины II 1795 г.:

…сегодня вечером на одном любительском концерте… будут играть на скрипке великий князь Александр и граф Платон Зубов. Великая княгиня Елизавета [супруга Александра Павловича] и великие княжны Александра и Елена будут петь, Мария, которой девять лет от роду и которая уже окончила у Сарти генерал-бас, так как она отличается необыкновенной любовью к музыке, будет аккомпанировать на клавикордах. Сарти говорит, что она наделена большим талантом к музыке и что вообще она проявляет во всем большой ум и способность и будет разумной девицей… Она любит читать и проводить за чтением по несколько часов в день; при всем том она очень веселая и оживленная и танцует, как ангел. Вообще это довольно милая семья. Тяжелый багаж[25] двинулся в Гатчину три дня тому назад. Баста. Когда кошки нет дома, то мыши пляшут по столам и чувствуют себя счастливыми и довольными.

Путешествие в Европу

Из путевых заметок великой княгини Марии Федоровны:

Сегодня в воскресенье 19 сентября [1781 г.] душа моя была живо взволнована. Сожаления о покидаемых детях, друзьях и отечестве угнетают меня, но сколь утешительно видеть повсюду слезы печали от расставания с нами и чувствовать любовь к себе всех; мы должны оправдать сии чувства нашими делами; слезы мои иссякнут лишь после возвращения.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Она [Екатерина II] вскоре послала сына путешествовать вместе с супругой и отдала самые строгие приказания, дабы не щадить денег, чтобы сделать эту прогулку по Европе столь же блистательной, сколь интересной, как этого только можно достигнуть при помощи влияния на дворы, которые им придется посетить. Путешествовали они инкогнито, под именем графа и графини Северных, и хорошо известно, что остроумие графа, красота графини и обходительность обоих оставили самое благоприятное впечатление в странах, которые они посетили.

Из переписки Иосифа II Австрийского:

Великий князь и великая княгиня соединяют с не совсем обыкновенными талантами и с довольно обширными знаниями желание обозревать и поучаться и в то же время иметь успех и нравиться всей Европе. Так как можно рассчитывать на их скромность и честность, то ничем нельзя более обязать их, как доставляя им возможность осматривать все без подготовки и без прикрас, говорить с ними с полною откровенностью, не скрывать от них недостатков, которые и без того не ускользнули бы от их проницательности, и обращать их внимание на добрые намерения, которыми вы одушевлены, хотя бы они еще и не выразились фактически. Так как они, не столько по характеру, сколько по обстоятельствам, несколько недоверчивы, то нужно заботливо избегать всего, что могло бы иметь вид уловки или играть пред ними комедию.

Их весьма интересуют все предметы, действительно замечательные по их древности, редкости в природе, размеру или богатству сооружения…

Они с интересом изучают общественные учреждения, как благотворительные, так и учебные, и как притом желают обратить на пользу все, что обозревают… Знакомство с лицами, наиболее просвещенными и известными, составляет главный предмет их любознательности.

Они соблюдают очень строго и точно свое инкогнито; даже в частном разговоре не следует называть их иначе как графом и графинею Северными.

Хорошая музыка и хороший спектакль, в особенности если они непродолжительны и не затягиваются до позднего вечера, доставляют им, кажется, удовольствие. Военное и морское дело, конечно, составляет один из любимых предметов их занятий, точно так же как и торговля, промышленность и мануфактуры…

Из дневника парижанина Луи Башомона:

21-го мая 1782 г.[26]

18-го числа прибыли в Париж русский великий князь и великая княжна под именем графа и графини дю Нор [Северных] и остановились в доме русского посольства, так называемом отеле Леви, что в улице Грашон, поблизости бульваров. С тех пор народ постоянно окружает отель. Графа действительно находят некрасивым, зато графиня великолепна; по полноте она истая немка… Говорят, будто здесь у них будет расходов ни три миллиона. […]

…наша чернь заставила его [великого князя] испытать одни оскорбления. На каждом шагу до слуха его доходили отзывы вроде этого: «Ах! Какой дурнышка!»

Все это он сносил спокойно и по-философски. Однако раз, обратясь к кому-то из свиты, он заметил довольно громко, но весьма сдержанно: «Конечно, если бы я ранее не был убежден, что я дурен собою, то узнал бы это от этого народа». […]

2 июня 1782 г. Граф дю Нор, который не пропускает ни одного замечательного памятника, навестил в Сорбонне могилу известного кардинала Ришелье. Ученый, сопровождавший графа при обозрении церкви, напомнил ему у этой гробницы замечательные слова, некогда сказанные тут царем Петром I-м: «Великий человек! — воскликнул он. — Как жаль, что тебя нет в живых! Я отдал бы тебе половину моего царства, только бы ты поучил меня, как управлять другою!», на что молодой великий князь живо возразил: «Ах, сударь, да потом же он отнял бы у вас и эту!» […]

14 июня 1782 г. В промежутках празднеств граф и графиня Нор постоянно посещают который-либо из наших памятников или кого-нибудь из наших великих людей. Прежде всех собраний хотелось им побывать во Французской академии. Они присутствовали на одном из частных заседаний в понедельник, 27 мая. Г-н де Лагарп прочел стихотворение в честь графа дю Нора, в котором он довольно неточно сравнивает графа с царем Петром, потому что между ними нет ничего общего, кроме путешествия. […]

21 июня 1782 г. Граф и графиня дю Нор уезжают из Парижа, оставляя в парижанах дорогую память о себе. Граф возбудил живейшее участие в каждом, кто только имел счастие приблизиться к нему и говорить с ним. Он милостив, предупредителен с достоинством, по качествам своим он обнаруживает самый счастливый характер, и нельзя было ему не успеть в стране, где прежде всего ценят любезность.

Из «Ежедневной записки» князя Александра Борисовича Куракина о пребывании Павла Петровича и Марии Федоровны в Париже:

Его величество король разговаривал с князем Иваном Сергеевичем [Барятинским], спрашивая его, «нравится ли их высочествам здешнее пребывание? А я, — продолжал король, — с моей стороны, нахожу их весьма приятными». Князь Иван Сергеевич уверял, что их императорские высочества весьма чувствительны ласкою, благовоспитанностью и приветствиями его величества, королевы, всей фамилии и публики. Что, конечно, и ее императорскому величеству весьма приятно будет, что их высочества так здесь приняты. Король сими точно словами заключил с ним разговор: «Mais en vérité ils sont très aimables, et vous pouvez assurer Sa Majesté Impériale, que je suis charmé d’avoir fais leurs connaissances, et je les aime beaucoup»[27].

Из переписки немецкого публициста Фридриха Мельхиора Гримма:

В Версале казалось, что он [граф Северный] так же хорошо знает французский двор, как и свой собственный. В мастерских наших художников он обнаруживает всесторонние знания, и его лестные отзывы делают художникам честь. В наших лицеях и академиях он показывал своими похвалами и вопросами, что не существует дарований или работ, которые бы его не интересовали.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Я никогда не мог выяснить, что именно заставило Екатерину отправить великого князя в путешествие. Последствия в достаточной степени доказали неосновательность мотивов, которые ей тогда приписывали, между прочим — будто она хотела от него отделаться. Сам великий князь позволил себе распространить эти некрасивые слухи и придать им правдоподобность своими нескромными разговорами и странными сценами. Так, например, во Флоренции, обедая в тесном семейном кругу и без соблюдения этикета у великого герцога Леопольда, он вдруг вскочил из-за стола и, сунув все свои пальцы в рот, чтобы вызвать рвоту, стал кричать, что его отравили. Великогерцогская семья, крайне обиженная в своей мещанской простоте, все же старалась всеми средствами его успокоить; но потому ли, что Павел действительно воображал, что он находится в опасности, или же потому, что он притворялся, — его удалось успокоить лишь с большим трудом. В Неаполе, когда однажды зашла речь о правительстве, королева сочла нужным сказать, что не следует говорить о законах в присутствии принца, привыкшего к самому совершенному законодательству, которое существует на свете. На это великий князь воскликнул:

— Законы в России! Законы в такой стране, где та, кто царствует, может удержаться на троне только в силу того, что она законы топчет ногами!

Все ужаснулись — как мне впоследствии передавала сама королева — и постарались скорее переменить разговор. […]

Однажды в его честь устроили бал в большой галерее в Версале, где уже много лет не давались празднества, и король рассчитывал, что произведет этим большое впечатление на великого князя. Когда граф дю Нор вошел, он раскланялся и стал, как всегда, разговаривать с придворными.

— Посмотрите-ка на моего дикаря, — сказал Людовик XVI, потеряв терпение, графу де Бретелю, — ничему он не удивляется.

— Это потому, — ответил министр, — что он каждое воскресенье видит то же самое у своей матери.

Бретель, который потом был послом в России, мне сам рассказал этот эпизод, и он говорил правду. Если же, как я думаю, цель, преследуемая Екатериной, когда она своего наследника отправила путешествовать, была просветительная, то она в ней ошиблась, ибо он вернулся таким же, каким уехал; в ее присутствии он по-прежнему был неловкий царедворец, а за ее спиной неудачно выражал свое недовольство. И действительно, никто из тех, кто наблюдал за ним в Европе, не удивился его поведению после того, как он взошел на престол. […]

Когда он хотел, великий князь умел, впрочем, быть очень любезным, и во Франции это с ним часто случалось. Передают много остроумных изречений, принадлежащих ему. Я приведу одно из них, характеризующее сразу двух лиц: в Трианоне герцог, впоследствии маршал, де Коаньи, весьма модная в то время личность, стоя облокотившись на камин, спросил великого князя, не меняя своего положения, как он находит французов.

— Они очень милы, — ответил Павел, — хотя немного фамильярны.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

В Вене, Неаполе и Париже Павел Петрович пропитался теми высокоаристократическими идеями и вкусами, впоследствии столь мало согласными с духом времени, которые довели его до больших крайностей в его усилиях поддержать нравы и обычаи старого порядка, в то время как французская революция стирала все с лица Европы.

Екатерина Ивановна Нелидова

Из «Записок» Федора Николаевича Голицына:

Меня уверяли, что барон Сакен… подучен был и настроен, чтобы отвлечь великого князя от всех тех советов, которые великая княгиня ему нередко подавала, будучи окружена как она, так и он, людьми им преданными… Сих-то людей ему описали, что они владеют великою княгинею, которая их слушается, а от нее и он некоторым образом, по чужим внушениям, беспрестанно поступать должен и водим совершенно ими. Его самолюбие, уже и без того стесненное обыкновенным его положением, будучи встревожено наущениями, привело его не токмо в неудовольствие и не токмо разорвало сей драгоценный союз, но первая возродившаяся в нем мысль и желание были, чтобы доказать великой княгине, что она никакого влияния над ним иметь не может. И на сей конец выбрал он г-жу Нелидову, фрейлину великой княгини, и начал к ней иметь особое внимание и отличать ее; а чрез это самое унижать, сколько возможно, свою добродетельную супругу. […]

Фрейлина Нелидова вела себя похвально и не причиняла великой княгине дальних огорчений; но не менее ее высочество, лишась искренности и любви своего супруга, принуждена была вести себя совсем не по-прежнему и в обращении и речах быть скромнее и осторожнее. Здесь можно беспристрастно сказать в похвалу сей августейшей особе, что нельзя более употреблять терпения и снисхождения, как она употребляла. Оттого в продолжительности она возвратила к себе если не любовь, так дружбу своего супруга. Он к ней был всегда внимателен. Его привязанность к Екатерине Ивановне страстью никак назвать было нельзя. Его это занимало, забавляло; а когда случалось, что она не приезжала по вечерам во дворец, то я находил его еще веселее.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

В числе фаворитов великого князя… был Вадковский, который, как все дураки, хотел ловить рыбу в мутной воде. Г-жа Нелидова… не довольствуясь своим положением на втором месте после немки [Марии Федоровны], подстрекала его к осуществлению задуманного им проекта — смешать карты. Не было ничего легче — для этого надо было только сказать великому князю, что в глазах всего света им управляет великая княгиня… Как только это слово было произнесено, все здание рушилось; великая княгиня вообразила себе, что можно остановить разруху высокомерием; безумие дошло до того, что ее уговорили дать почувствовать мужу, что она, как виртембергская принцесса, сделала ему слишком большую честь, прибыв с конца света, чтобы выйти за него замуж, тогда как его происхождение не дало бы ему даже права на прием в любой дворянский институт. Эти подробности я слышал от самого великого князя. Ему посоветовали подзадорить великую княгиню, притворяясь, что он ухаживает за Нелидовой, которая была уже немолода и настолько некрасива, что не могла представлять опасности для законных прав. […]

Великий князь подпал под власть Нелидовой, которая, несмотря на невинность их отношений, стала держать себя публично как фаворитка. Наконец, в один осенний вечер, когда мы все находились в Гатчине, бомба лопнула… меня с графом Мусиным-Пушкиным послали к великой княгине, которая, погруженная в печаль, приняла нас лишь после особого приказания сыграть с нами, как всегда, партию. Мы не успели сесть за карточный стол в кабинете, расположенном в башне, думая, конечно, все трое меньше всего о картах, — как увидели в стеклянную дверь великого князя и г-жу Нелидову, устроившихся рядом и весело хохотавших. Это мучение продолжалось до самого ужина, от которого бедная принцесса наотрез отказалась. […]

Другой раз меня привели в одну из отдаленных комнат, где на столе был сервирован великолепный завтрак. Я был очень заинтригован, как вдруг вошел великий князь, смеясь над моим удивлением, и пожелал сам прислуживать мне за завтраком. Весь день он меня осыпал милостями. Вечером, войдя в свою комнату, я заметил, что кровать как-то не прочна, и велел ее боковые доски прикрепить веревками к столбам. Я уже лежал около получаса, как вдруг почувствовал сильное сотрясение, затем второе, еще более сильное. В то же время я услышал шаги в алькове. Я вскочил, позвонил, приказал осмотреть комнату, но безуспешно, и кончил тем, что лег спать на диван. На следующее утро я еще находился в нерешимости, следует ли мне говорить о том, что я принял за землетрясение или за попытку вторжения воров, как явился один из преданных мне слуг и рассказал мне, что эта комната раньше была ванной… и что ванна еще теперь находится под кроватью. Г-жа Нелидова, чтобы развлечь великого князя, велела под постелью устроить качалку с таким расчетом, чтобы я — если бы мне не пришло в голову принять меры предосторожности — сразу опрокинулся в ванну, наполненную водой. Великий князь был крайне недоволен, что эта шутка не удалась и что он понапрасну оказал мне столько милостей, которые были предназначены для того, чтобы убаюкать меня насчет конца приключения. Я же счел более достойным и осторожным притвориться ничего не знающим.

Из переписки дипломата графа Никиты Петровича Панина 1799 г.:

В 1791 году приехал я в Петербург служить при дворе камер-юнкером, но в императорской фамилии[28] не было и помину о том счастливом согласии, каковое видел я после возвращения из армии[29]. Уже воцарилась Нелидова, а великая княгиня была оставлена, пренебрежена и унижена всеми льстецами и угодниками. Я, однако же, не последовал сему примеру, и поведение мое никак не могло понравиться. Великий князь употреблял вначале ласкательства, потом холодность, потом угрозы, дабы сподвигнугь меня в число обожателей его идола. Ласкательства не прельстили меня, а угрозы не запугали. Прибегли тогда к лукавым и отвлеченным рассуждениям для убеждения в том, что благосклонность будущего государя явится наградой за смелое повиновение, иначе говоря, за почитание Нелидовой и пренебрежение к великой княгине. Я ответствовал, что не разумею мистический язык, отчего [великий князь] изволил гневаться еще более. Поскольку все сии внушения делались через посредство людей весьма недостойных, просил я у великого князя объяснений, каковые и были даны мне, но после чего упал я окончательно в его глазах. Невозможно доверить перу все то, что произошло при сем разговоре, случившемся в августе 1791 года; достаточно лишь сказать вам, что нежелание мое навлекло на меня из собственных уст императора[30] таковые грозные слова: сударь, избранный вами путь ведет или за дверь, или на плаху. Я ответствовал, что не сойду с дороги чести, и вышел из кабинета, даже не дождавшись того кивка головы, который означает: идите.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Самой яркой звездой на придворном горизонте была молодая девушка, которую пожаловали фрейлиной в уважение превосходных дарований, выказанных ею во время ее воспитания в Смольном монастыре: ее звали Екатерина Нелидова. По наружности она представляла полную противоположность с великой княгиней, которая была белокура, высокого роста, склонна к полноте и очень близорука. Нелидова же была маленькая, смуглая, с темными волосами, блестящими черными глазами, с лицом, исполненным выразительности. Она танцевала с необыкновенным изяществом и живостью, разговор ее при совершенной скромности отличался изумительным остроумием и блеском.

Павел недолго оставался равнодушным к стольким прелестям. Впрочем, надо заметить, что великий князь отнюдь не был человеком безнравственным, напротив того, он был добродетелен как по убеждению, так и по намерениям. Он ненавидел распутство, был искренне привязан к своей прелестной супруге и не мог себе представить, чтобы какая-нибудь интриганка могла когда-либо увлечь его до того, чтобы влюбить в себя без памяти. Поэтому он свободно предался тому, что считал чисто платонической связью, и это было началом его странностей. […]

Екатерина Ивановна Нелидова… вскоре сделалась приятельницей великой княгини, оставаясь в то же время платоническим кумиром Павла.

Двор наследника

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

В качестве великого князя Павел Петрович имел великолепные апартаменты в Зимнем дворце, а также во дворце Царскосельском. Здесь происходили их выходы и приемы, и тут же они давали пышные обеды, вечера и балы, оказывая постоянно чрезвычайную любезность своим гостям. Все высшие чины их двора, равно как и прислуга, принадлежали к штату императрицы, поочередно в течение недели дежурили в обоих дворцах, причем все издержки уплачивались из Кабинета ее величества. В этих приемах своего сына императрица Екатерина обыкновенно весьма милостиво сама принимала участие и после первого выхода радушно присоединялась к обществу, не допуская обычного этикета, установленного при ее собственном дворе. […]

Кроме названных апартаментов у великого князя был еще очень удобный дворец — Каменноостровский, расположенный на одном из островов на Неве. Здесь великий князь и его супруга также давали избранному обществу весьма веселые празднества, на которых происходили так называемые jeux d’esprit (игры ума), театральные представления, словом, все то, что придумали остроумие и любезность старого французского двора.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

…в продолжение двух последних лет царствования Екатерины II (1794–1796)… он [великий князь] постоянно был окружен группой лиц, называемых «гатчинцами», почти не выезжал из Гатчины и появлялся в городе лишь в торжественных случаях.

Из «Записок» Августа Коцебу:

Он жил обыкновенно в Гатчине, своем увеселительном замке. Там, по крайней мере, он хотел быть господином и был таковым. Того, кто ему не нравился, он удалял от своего маленького двора, причем случалось, что он приказывал посадить его ночью в кибитку, перевезти чрез близкую границу и высадить на большой дороге, откуда изгнанник уже должен был сам добраться до первого встречного дома.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

…он имел еще великолепный дворец и имение в Гатчине, в 24 верстах от Царского Села. К Гатчине были приписаны обширные земли и несколько деревень. Супруга великого князя имела такое же имение в Павловске с обширными парками и богатыми деревнями. Этот дворец находился всего в трех верстах от Царского Села. В этих двух имениях великий князь и его супруга обыкновенно проводили большую часть года одни, имея лишь дежурного камергера и гофмаршала. Здесь великий князь и великая княгиня обыкновенно не принимали никого, исключая лиц особо приглашенных. […]

Во время поездок… в Гатчину и в Павловск я… живо помню то странное впечатление, которое производило на меня все то, что я здесь видел и слышал. Все было как бы в другом государстве, особенно в Гатчине, где был выстроен форштадт[31], напоминавший мелкие германские города. Эта слобода имела заставы, казармы, конюшни, и все строения были точь-в-точь такие, как в Пруссии. Что касается войск, здесь расположенных, то можно было побиться об заклад, что они только что пришли из Берлина. […]

Когда Павел был еще очень молод, императрица, пожелавшая дать ему громкий титул, не сопряженный, однако, с каким-либо трудом или ответственностью, пожаловала его генерал-адмиралом российского флота; впоследствии он был назначен шефом превосходного Кирасирского полка, с которым прослужил одну кампанию против шведов, причем имел честь видеть, как над головой его пролетали пушечные ядра во время одной стычки с неприятелем. Поселившись в Гатчине в качестве генерал-адмирала, великий князь потребовал себе батальон морских солдат с несколькими орудиями, а как шеф кирасиров — эскадрон этого полка, с тем чтобы образовать гарнизон города Гатчины.

Оба желания великого князя были исполнены, и таким образом положено начало пресловутой «Гатчинской армии», впоследствии причинившей столько неудовольствий и вреда всей стране. […]

Во всех гатчинских войсках офицерские должности были заняты людьми низкого происхождения, так как ни один порядочный человек не хотел служить в этих полках, где господствовала грубая прусская дисциплина. […]

…все происходившее в Гатчине тотчас делалось известным при большом дворе и в публике, и будущая судьба России подвергалась свободному обсуждению и не совсем умеренной критике. […]

Мы, офицеры, часто смеялись между собой над гатчинцами. В 1795–1796 годах я был за границей и, проведя несколько недель в Берлине, порядочно ознакомился с прусской выправкой. По возвращении моем домой мои товарищи часто заставляли меня подражать или, вернее, передразнивать прусских офицеров и солдат. В то время мы и не помышляли, что скоро все будем обречены на прусскую обмундировку, выправку и дисциплину.

Из переписки принцессы Августы Саксен-Кобургской:

Мы были очень любезно приняты [при дворе Павла Петровича в Гатчине], но здесь я очутилась в атмосфере, совсем не похожей на петербургскую. Вместо непринужденности, господствующей при императорском дворе, я нашла здесь стеснение; все было натянуто и безмолвно. Великий князь, который, впрочем, очень умен и может быть приятным в обхождении, если он того желает, отличается непонятными странностями, между прочим дурачеством устраивать все вокруг себя на старопрусский лад. В его владениях тотчас встречаются шлагбаумы, окрашенные в черный, красный и белый цвет, как это имеет место в Пруссии; при шлагбаумах находятся часовые, которые опрашивают проезжающих подобно пруссакам. Всего хуже, что это солдаты русские, переодетые в пруссаков; эти прекрасные на вид русские, наряженные в мундиры времен короля Фридриха Вильгельма I, изуродованы этой допотопной формой. Русский должен оставаться русским.

Он сам это сознает, и каждый находит, что он в своей одежде, в коротком кафтане, с волосами, остриженными в кружок, несравненно красивее, чем с косою и в мундире, в котором он в стесненном и несчастном виде представляется в Гатчине. Офицеры имеют вид, точно они срисованы из старого альбома. За исключением языка они во всем прочем вовсе не похожи на русских. Нельзя сказать, чтобы эта метаморфоза была умно придумана. Мне было больно видеть эту перемену, потому что я чрезвычайно люблю этот народ.

Из дипломатического донесения Джеймса Гарриса от 3 октября 1778 г.:

Политика Павла Петровича в настоящее время совершенно прусская, и, если он не переменится, то сделается столь же странен своим пристрастием к прусскому королю, как и его отец.

В ожидании трона

Великий князь Павел Петрович. «Размышления, пришедшие мне в голову по поводу выражения, которым мне часто звенели в уши: о «принципах правительства»», 1772 г.:

После многих размышлений, перебродивших у меня в голове об этом предмете, я принялся внимательно рассматривать значение этих двух слов порознь, вне всякого иного их значения, и нашел, что первое из них: «принцип» — означает начало или основу чего бы то ни было, служащее как бы источником того, что видим впоследствии, и как бы шпилем (стержнем), на котором все вертится. Вот моя мысль о слове «принцип».

Второе слово: «правительство» — означает власть, установленную для управления или государством, или просто людьми… Теперь дело в том, чтобы рассмотреть оба слова в их сочетании. […] Итак, под словами «принципы правительства» разумеют начало и в то же время основание власти… Власть… первоначально происходит от физической силы, потому что в естественном состоянии сильнейший, победив слабейших, давал им закон — и это источник власти. Люди, собранные в обществе и вследствие этого сделавшись образованнее, увидели, что жить вместе не могут, не будучи управляемы по причине разности их характеров и избрали себе тогда начальников, которым (отдались, вручили себя) добровольно, предоставив ему (им) волю управлять ими. Эти начальники, сделавшись всемогущими и не видя ничего, что могло бы положить предел их страстям, начали увлекаться ими и совершать бесчинства. Тогда общество помыслило, чем бы умерить эту власть, определив ей границы, — (и) вот начало законов. Законы — основа всему, ибо без нашей свободной воли они показывают, чего должно избегать, а следовательно, и то, что мы еще должны делать. Основа этих законов, в их применении к стране или государству, служить руководством правительственной власти, и ее называют принципом правительства.

Я не говорю здесь о злоупотреблениях законов и власти, ибо желать говорить о злоупотреблениях — то же, что желать сосчитать капли в море.

Великий князь Павел Петрович. Из «Рассуждения о государстве относительно числа войск, потребного для защиты оного и касательно обороны всех пределов», 1774 г.:

Государство наше теперь в таком положении, что необходимо подобен ему покой. Война… изнуряет государство людьми, а через то и уменьшает хлебопашество, опустошая земли… Теперь остается только желать долгого мира, который доставил бы нам совершенный покой, дабы возобновить тишину, привести вещи в порядок и наконец наслаждаться совершенным покоем… наш же народ таков, что малейшее удовольствие заставит его забыть годы неудовольствия и самое бедствие.

По сие время мы, пользуясь послушанием народа и естественным его счастливым сложением, физическим и моральным, все из целого кроили, не сберегая ничего[32]; но пора помышлять о сохранении сего драгоценного и редкого расположения…

Показав… что к равновесию потребно… совершил намерение себя сделать полезным государству, писав сие от усердия и любви к отечеству, а не по пристрастию или корысти…

Великий князь Павел Петрович. Из «Собственноручной записки о гвардии», после 1774 г.:

Гвардию нахожу весьма великою и весьма неспособною ко всякому делу, не говоря о прочих неудобствах, которые каждый чувствует, но не станет о сем говорить. Вовсе быть без нее нельзя, ибо как достоинство, обычай, так и привычка глаз… делают ее необходимой, ибо и в безделицах опасно идти противу обычая и привычки.

Для всего сего мысль моя о ней такова. Оставить название всех полков и мундир оных. Но довести пехотные три [полка] нижеследующим образом, чтоб под всяким было не более баталиона, составленного из гренадерской и четырех мушкетерских рот… А дабы дух своевольный вывести из нее, раздающийся от праздной и одноместной жизни, то каждый год посылать их в разные места… и сим средством будут они от марта месяца до августа в походе, в сии пять месяцев не до своевольства будет, а остальные семь пройдут в отдыхании да в сборах.

Конную же [гвардию] можно оставить как и была, ибо оной немного… Офицеров же гвардии производить, как и ныне, но наличных [находящихся на месте предписания службы в наличии], а тех, которые вновь производиться будут, то жаловать армейскими прапорщиками и вести армейскими чинами[33].

Из писем великого князя Павла Петровича к Марии Федоровне накануне его отъезда в действующую армию в 1788 г.:

Любимая жена моя! […]

Воображая возможность происшествий, могущих случиться в мое отсутствие, ничего для меня горестнее, а для Отечества чувствительнее себе представить не могу, как если бы вышним провидением суждено было в самое сие время лишиться мне матери, а ему государыни. […]

Признаюсь тебе, что считаю оное таким ударом, которого возможность удалил бы я совсем из своей мысли для своего спокойствия, если бы любовь моя к Отечеству и долг мой пред ним не налагали на совесть мою обязательства огорчить себя воображением возможности сего происшествия для того, чтобы целость его и обезопасность в толь несчастный момент непоколебимы остались. […]

Во-первых, поручаю тебе, как скоро постиг бы момент сего несчастного случая, немедленно объявить Сенату, Синоду и первым трем коллегиям сие мое к тебе письмо, которого содержание в тот же самый час и возымеет силу моей точной воли и повеления, которым утверждаю тебя правительницею на время моего отсутствия, почему и обнародуй сие несчастное происшествие, а письмо сие объяви в Сенате при уверении о моем благоволении всех и каждого. Прикажи от имени моего Синоду, Сенату и первым трем коллегиям о принятии от всех должной присяги мне и сыну моему Александру как наследнику, обнадежа непременностью попечения моею о истинном всех благосостоянии. Объяви Синоду, Сенату и трем коллегиям, чтоб остались в прежней своего звания власти относительно до упражнения по государственным текущим делам.

Сенат, Синод, три первые коллегии, все прочие гражданские, военные и судебные места, шефы разных команд и установлений, словом сказать, все места и все шефы без изъятия должны без малейшей остановки отправлять, по их званиям, все обыкновенные текущие дела на узаконенных уже основаниях, которые все имеют оставаться до моего возвращения точно в прежнем положении, не вводя в них никаких и ни малейших новостей перемен, по каким бы то причинам и поводу ни было.

Тебе как правительнице смотреть бденным оком, чтоб оно везде и во всей точности наблюдаемо было.

Тебе, любезная жена, препоручаю особенно в самый момент предполагаемого несчастия, от которого удали нас Боже, весь собственный кабинет и бумаги государынины, собрав при себе в одно место, запечатать государственною печатью, приставить к ним надежную стражу и сказать волю мою, чтоб наложенные печати оставались в целости до моего возвращения.

Буде бы в каком-нибудь правительстве или в руках частного какого человека остались мне неизвестные какие бы то ни было повеления, указы или распоряжения, в свет не изданные, оным, до моего возвращения, остаться не только без всякого и малейшего действия, но и в той же непроницаемой тайне, в какой по тот час сохранялись.

Со всяким же тем, кто отважится нарушить или подаст на себя справедливое подозрение в готовности преступить сию волю мою, имеешь поступить по обстоятельствам как с сущим или как с подозреваемым государственным злодеем, предоставляя конечное судьбы его решение самому мне по моем возвращении, затем пребываю твоим верным твой верный

Павел.

С.-Петербург.

Генваря 4-го дня 1788 г.

Любезная жена моя! […]

Таковое происшествие [смерть Екатерины II] может последовать равномерно и… после моей смерти… […]

Поручаю тебе тогда немедленно объявить императором сына нашего большого Александра и сие мое к тебе письмо Сенату, Синоду и трем первым коллегиям. Если сын мой большой останется малолетен, то поручаю тебе правительство как правительнице и со оным опеку детей наших до совершеннолетия, сего требует порядок и безопасность государства. При тебе быть совету правительства, которому нет дела до опеки. Совету сему состоять из шести особ первых двух классов по выбору твоему. В сей совет правительства входить всем делам, подлежащим решению самого государя, и всем тем, которые как к нему, так и в совет его вступают; однако ты имеешь как правительница во всяком случае голос решительный. Совершеннолетие начинается в шестнадесять лет. Жениться и замуж идтить детям нашим не позволяю инако как с воли твоей, и, во всяком случае, надеюсь от детей своих и сверх сего повелеваю отдавать тебе, которая достоинствами и добродетелями преисполнена, которую любил, как самого себя, и ни в чем с собою не разлучал, по долгу к тебе большему, нежели ко мне, ибо ты их на свет произвела, и помня наш союз и любовь; то, чем они мне должны были, любить и почитать тебя и согласоваться с волею твоею. Тем более должны они тебе всем сим, что ты помогла утвердить на предбудущие веки тишину и спокойствие и тем самым блаженство государства. Их долг удвоить любовь и благодарность свою к тебе, сохранять свято противу тебя то, что Господь Бог в заповедях и Святом Писании предписал детям к родителям, и посвятить на то жизнь свою. […]

Сим письмом исполнив долг званья своего, совести и любви моей к тебе, пребываю твоим верным

Павел.

С.-Петербург.

Генваря 4-го дня 1788 г.

Царственный мистик

Рассказ великого князя Павла Петровича о видении в Санкт-Петербурге. Брюссель, 10 июля 1782 г.:

Однажды вечером, или, пожалуй, уже ночью, я в сопровождении Куракина и двух слуг шел по петербургским улицам. Мы провели вечер у меня во дворце за разговорами и табаком и вздумали, чтобы освежиться, сделать прогулку инкогнито при лунном освещении. Погода была не холодная; это было в лучшую пору нашей весны. Разговор наш шел не о религии и не о чем либо серьезном, а, напротив того, был веселого свойства, и Куракин так и сыпал шутками насчет встречных прохожих. Несколько впереди меня шел слуга, другой шел сзади Куракина, который следовал за мною в нескольких шагах позади. Лунный свет был так ярок, что можно было читать, и, следовательно, тени были очень густы. При повороте в одну из улиц я вдруг увидел в глубине подъезда высокую худую фигуру, завернутую в плащ вроде испанского и в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он будто ждал кого-то. Только что я миновал его, он вышел и пошел около меня с левой стороны, не говоря ни слова. Я не мог разглядеть ни одной черты его лица. Мне казалось, что ноги его, ступая на плиты тротуара, производили странный звук, точно как будто камень ударялся о камень. Я был изумлен, и охватившее меня чувство стало еще сильнее, когда я ощутил ледяной холод в моем левом боку, со стороны незнакомца. Я вздрогнул и, обратясь к Куракину, сказал:

— Судьба послала нам странного спутника.

— Какого спутника? — спросил Куракин.

— Господина, идущего у меня слева, которого, кажется, можно заметить уже по шуму, им производимому.

Куракин в изумлении раскрыл глаза и возразил, что у меня с левой стороны никого нет.

— Как? Ты не видишь этого человека между мною и домовою стеною?

— Вы идете возле самой стены, и физически невозможно, чтобы кто-нибудь был между вами и ею.

Я протянул руку и ощупал камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, и звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару. Я посмотрел на него внимательнее прежнего, и под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видал никогда ни прежде, ни после. Они смотрели прямо на меня и производили во мне какое-то чарующее действие.

— Ах, — сказал я Куракину, — я не могу передать тебе, что я чувствую, но только во мне происходит что-то особенное.

Я дрожал не от страха, но от холода. Я чувствовал, как что-то особенное проницало все мои члены, и мне казалось, что кровь замерзала в моих жилах. Вдруг из-под плаща, закрывавшего рот таинственного спутника, раздался глухой и грустный голос:

— Павел!

Я был во власти какой-то неведомой силы и машинально отвечал:

— Что вам нужно?

— Павел! — сказал опять голос, на этот раз, впрочем, как-то сочувственно, но с еще большим оттенком грусти. Я не мог сказать ни слова. Голос снова назвал меня по имени. И незнакомец остановился. Я чувствовал какую-то внутреннюю потребность сделать то же.

— Павел! Бедный Павел! Бедный князь!

Я обратился к Куракину, который тоже остановился.

— Слышишь? — спросил я его.

— Ничего не слышу, — отвечал тот, — решительно ничего.

Что касается до меня, то этот голос и до сих пор еще раздается в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собой и спросил незнакомца, кто он и что ему нужно.

— Кто я? Бедный Павел! Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе и кто хочет, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не долго останешься в нем. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Бойся укора совести: для благодарной души нет более чувствительного наказания.

Он прошел снова, глядя на меня все тем же проницательным взором. И если я прежде остановился, когда остановился он, так и теперь я почувствовал желание пойти, потому только, что пошел он. Он не говорил, и я не чувствовал особого желания обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что он теперь направлял меня. Это продолжалось более часа. Где мы были, я не знал…

Наконец мы пришли к большой площади, между мостом через Неву и зданием Сената. Он пошел прямо к одному как бы заранее отмеченному месту площади, где в то время воздвигался монумент Петру Великому[34]; я, конечно, следовал за ним и затем остановился.

— Прощай, Павел, — сказал он, — ты еще увидишь меня опять здесь и кое-где еще.

При этом шляпа его поднялась как бы сама собою, и глазам моим представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда Петра Великого. Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною…