Павел I без ретуши

Исторические анекдоты о Павле I

Из «Записок» Федора Николаевича Голицына:

При начале царствования его [Павла I], постановлены были во дворце в передних комнатах внутренние бекеты[105] и переменено слово, вместо как прежде командовали «к ружью!», велено кричать «вон!» В одно утро г-н прокурор граф Самойлов, проходя с делами к государю мимо бекета, и караульный офицер, желая отдать ему честь, закричал: «Вон!», граф, не поняв, что это значит, вздумал, что всех из комнаты выгоняют, поворотяся, уехал домой.

Из «Записок» Августа Коцебу:

За несколько дней до своей смерти Павел прогневался на камердинера великого князя и отправил его под арест, в нетопленое место. Великий князь послал этому человеку его шубу и теплые сапоги. Между тем Павел вспомнил, что у него самого был гайдук, который носил ту же фамилию, как и этот камердинер. Он призвал его и спросил, не брат ли он арестованного?

— Да, — ответил гайдук.

— Твой брат негодяй, — сказал государь, — кто старше из вас, ты или твой брат?

— Мой брат, ваше величество.

— Ну, так теперь ты будешь старшим.

Этот анекдот разнесся по Петербургу, вызвал большие насмешки, и нашлись глупцы, которые прямо говорили, что в словах государя нет никакого смысла. Иностранцам оно действительно может так показаться. Но тот, кто знает, что Павел ввел в обычай различать нескольких братьев на службе не по имени, а по номерам: 1-й, 2-й, 3-й и т. д., не обращая внимания на то, 2-й моложе ли 1-го, тот сейчас поймет, что государь ничего другого не хотел сказать, как: «Теперь ты будешь на службе иметь старшинство перед твоим братом».

В другой раз, в Петергофе, Павел сидел в беседке. Два лакея, которые его не заметили, хотели пробраться чрез калитку и вдруг нашли ее заложенною.

— Кто приказал ее заложить? — спросил один из них.

— Кто же как не государь! — ответил другой. — Ведь он во все вмешивается.

Тут они употребили несколько неприличных выражений, которые вывели Павла из терпения. Он бросился на этих лакеев, исколотил их собственноручно и отдал их в солдаты. Как часто Петр Великий сам расправлялся своею дубиною!

Одного камердинера Павел однажды прижал к стене, требуя, чтоб он признался, что виноват. Чем чаще этот человек повторял: «В чем?», тем яростнее становился император, пока наконец тот не вскричал:

— Ну да, виноват!

Тогда Павел мгновенно выпустил его и, улыбаясь, сказал:

— Дурак, разве ты не мог сказать это тотчас же.

Чтобы правильно судить и об этом анекдоте, нужно бы знать наперед, не имел ли Павел основания ожидать, что камердинер его вспомнит о каком-нибудь проступке, хотя бы его ни в чем определительном и не обвиняли.

Следующий анекдот, слышанный мною от генерал-адъютанта графа Ливена, бросает на императора более мрачную тень, чем все предшествующие.

Одною из обязанностей графа было писать приказы; но так как он не хорошо произносил по-русски, то обыкновенно другой адъютант, молодой князь Долгоруков[106], должен был читать вслух как приказы, так и поступавшие русские рапорты. Однажды государь сидел в Павловске на балконе; по левую его сторону стоял граф Ливен, готовый писать, по правую князь Долгоруков, который вскрыл один рапорт и начал читать, но вдруг остановился и побледнел. «Дальше!» — вскричал император. Долгоруков должен был продолжать. Это была жалоба на его отца. Император улыбнулся и во время чтения несколько раз с злорадством подмигивал графу Ливену, чтобы обратить его внимание на смущение и страх Долгорукова. Когда это чтение было окончено, он взял письменную доску из рук графа и на этот раз заставил Долгорукова писать приказ, коим объявлялось повеление подвергнуть строжайшему исследованию обвинение, введенное на его отца.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Об императоре Павле принято обыкновенно говорить как о человеке, чуждом всяких любезных качеств, всегда мрачном, раздражительном и суровом. На деле же характер его вовсе был не таков. Остроумную шутку он понимал и ценил не хуже всякого другого, лишь бы только в ней не видно было недоброжелательства и злобы. В подтверждение этого мнения я приведу следующий анекдот.

В Гатчине насупротив окон офицерской караульной комнаты рос очень старый дуб, который, я думаю, и теперь еще стоит там. Это дерево, как сейчас помню, было покрыто странными наростами, из которых вырастало несколько веток. Один из этих наростов до того был похож на Павла с его косичкой, что я не мог удержаться, чтобы не срисовать его. Когда я вернулся в казармы, рисунок мой так всем понравился, что все захотели получить с него копию, и в день следующего парада я был осажден просьбами со стороны офицеров гвардейской пехоты. Воспроизвести его было нетрудно, и я роздал не менее тридцати или сорока копий. Несомненно, что при том соглядатайстве со стороны гатчинских офицеров, которому подвергались все наши действия, история с моим рисунком дошла до сведения императора. Будучи вскоре после этого еще раз в карауле, я от нечего делать занялся срисовыванием двух очень хороших бюстов, стоявших перед зеркалом в караульной комнате, из которых один изображал Генриха IV, а другой Сюлли. Окончив рисунок с Генриха IV, я был очень занят срисовыванием Сюлли, когда в комнату незаметно вошел император, стал сзади меня и, ударив меня слегка по плечу, спросил:

— Что вы делаете?

— Рисую, государь, — отвечал я.

— Прекрасно! Генрих IV очень похож, когда будет окончен. Я вижу, что вы можете сделать хороший портрет… Делали вы когда-нибудь мой?..

— Много раз, ваше величество.

Государь громко рассмеялся, взглянул на себя в зеркало и сказал:

— Хорош для портрета!

Затем он дружески хлопнул меня по плечу и вернулся в свой кабинет, смеясь от души.

Думаю, нельзя было поступить снисходительнее с молодым человеком, который нарисовал его карикатуру, но в котором он не имел повода предполагать какого-либо дурного умысла.

Как доказательство того уважения, которое император Павел питал к постановлениям военных судов, и его беспристрастия в деле правосудия можно привести следующий случай.

В первый год его царствования генерал-прокурором Сената был граф Самойлов, родственник некоего генерала Лаврова, женатого на сестре известного богача Демидова. Лавров был человек распутный, большой игрок и обременен долгами. Жена его была особа довольно легких нравов, обладала большим состоянием и находилась в связи с тремя офицерами нашего полка. Оставшись чрезвычайно довольна усердием и вниманием своих обожателей, генеральша выдала каждому из них по векселю в 30 тысяч рублей. Супруг, взбешенный тем, что такая значительная сумма ускользнула из его рук, подал прошение в Сенат, заявляя, что жена его идиотка, неспособная даже прочесть сумму, вписанную в текст векселя, на котором первоначально стояло 3000 рублей, и что лишний ноль на каждом из векселей был прибавлен ее любовниками, которых он, кстати, и обвинял в подлоге.

Сенат под влиянием генерал-прокурора Самойлова признал офицеров виновными в подлоге и приговорил к разжалованию. Приговор этот был представлен на утверждение государя; но последний, вместо того чтобы утвердить постановление Сената, велел созвать в нашем полку военный суд.

В качестве младшего члена полкового суда мне пришлось подавать свой голос первым, и я прежде всего предложил спросить генеральшу Лаврову, считает ли она сама эти три векселя подложными? Г-жа Лаврова прислала письменное заявление, в котором сообщала, что подлога нет, что она любит этих трех офицеров и желает сделать им подарок, а что муж ее лжец. Тогда я подал голос за то, чтобы офицеры были оправданы в подлоге, но были уволены из полка за поведение, недостойное дворянина. Военный суд единогласно принял это решение, приговор был представлен государю, который и утвердил его, отменив решение Сената и сделав сенаторам строгий выговор. Впоследствии эти три офицера неоднократно высказывали мне свою благодарность.

Во время одной из прогулок около четырех или пяти дней до смерти императора (в это время стояла оттепель) Павел вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись к обер-шталмейстеру Муханову, ехавшему рядом с императрицей, сказал сильно взволнованным голосом.

— Мне показалось, что я задыхаюсь и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Разве они хотят задушить меня?

Муханов отвечал:

— Государь, это, вероятно, действие оттепели.

Император ничего не ответил, покачал головой, и лицо его сделалось очень задумчивым. Он не проронил ни единого слова до самого возвращения в замок.

Какое странное предостережение! Какое загадочное предчувствие! Рассказ этот мне сообщил Муханов в тот же вечер, причем прибавил, что он обедал при дворе и что император был более задумчив, чем обыкновенно, и говорил мало.

Из воспоминаний Николая Осиповича Кутлубицкого, записанных А. И. Ханенко:

В последнее время царствования императрицы Екатерины приезжал из Германии какой-то князь очень красивой наружности, по выражению Николая Осиповича, «как писаный», и помещен был во дворце. Цель его приезда была обратить на себя благосклонное внимание императрицы. К нему определен был для показания Петербурга чиновник Министерства иностранных дел. Сам ли князь Зубов или из угождения к нему другие успели искусною интригою повредить приезжему князю; несмотря на то, он, по-видимому, начинал нравиться императрице. В то время в Измайловском полку служил князь Щербатов[107], молодой человек пылкого нрава, иногда предававшийся увлечениям и шалостям своих лет. В театре, в первых рядах кресел, сидел немецкий князь с приставленным к нему чиновником. Рядом с надменным гостем занимал место упомянутый князь Щербатов, в кафтане, с модною в то время суковатою палкою. (Военным вне службы тогда позволено было ходить в статском платье.) В антракте Щербатов спросил по-французски своего соседа:

— Как вам нравятся, князь, наши русские актеры? — но, не получив ответа, повторил свой вопрос по-немецки.

Вместо ответа гордый иностранец, обратившись к своему приставу, сказал ему:

— Как дерзки у вас молодые люди! Они так смело навязываются со своими разговорами.

— Ах ты немецкая свинья! Я сам русский князь, — закричал вспыльчивый Щербатов и ударил своею палкою по лицу надменного немца.

Окровавленного, его увезли домой, но уже не во дворец, а в лучшую гостиницу, куда перевезли все его вещи. Встревоженный Зубов доложил тотчас же о случившемся неприятном происшествии и объяснил, что он считает теперь неприличным битого князя поместить во дворце и должен был для него приготовить другое помещение. На другой день императрица через Зубова послала ему табакерку с своим портретом и с изъявлением крайнего сожаления о случившемся. Князь, приняв с признательностью подарок императрицы, поблагодарил Зубова за случившееся с ним, намекнув, что он найдет время с ним рассчитаться, и уехал за границу.

Молодой Щербатов был отставлен из полка с запрещением въезжать в столицу. По восшествии на престол Павел Петрович вызвал его из деревни и определил в тот же полк с пожалованием чинами против сверстников. Князь Зубов, находясь за границей, получил от оскорбленного в России немецкого князя вызов на дуэль: тот, считая себя не вправе стреляться за Щербатова, переслал ему вызов. Императору было известно об этом, и когда князь Щербатов просился у него в отпуск за границу, то он приказал дать ему на дорогу пять тысяч рублей. Когда Щербатов по возвращении представлялся государю, он был очень доволен и спросил его: «Что, убил немецкую свинью?» На что тот отвечал утвердительно.

Однажды император Павел ехал по Петербургу, за его экипажем следовал верхом Кутлубицкий; он издали приметил карету, ехавшую навстречу государю. И так как в то время все экипажи… избегали встречи с государем, завидевши его, сворачивали в другие улицы, то Николаю Осиповичу пришло на мысль, что это какая-нибудь провинциальная. Когда карета поравнялась с государем, дверки отворились, и на ступеньках появилась дама, горбатая спереди и сзади. Государь хотел отвечать поклоном на ее приветствие: но он вдруг отворотился и надулся. Кутлубицкий, заметив неудовольствие государя, поспешил догнать экипаж и узнал у лакея об имени и месте жительства барыни. Императору понравилась расторопность Кутлубицкого. Он подозвал его рукой к себе и спросил:

— Что это за дама?

— Польская графиня такая-то.

— Зачем она сидела на ступеньках?

— Это так показалось вашему величеству, потому что она горбата спереди и сзади.

По возвращении во дворец государь приказал Кутлубицкому узнать, зачем приехала эта графиня в Петербург. Оказалось, что она имела значительный процесс в Сенате о поместье, состоявшем из нескольких тысяч душ, продолжавшийся уже лет десять. Она уже несколько раз, по приглашению своих знакомых, приезжает в Петербург для окончания этого дела; но, несмотря на обещания, оно все не оканчивается. Государь на другой день поутру послал Кутлубицкого к генерал-прокурору князю Куракину сказать, чтобы он не выпускал сенаторов из присутствия, пока они не кончат того процесса, и чтобы он сам привез к государю решение по оному.

Николай Осипович застал князя Куракина в уборной, окруженного обер-секретарями; они хотели удалиться, видя в нем посланника Павла, но он просил их остаться и при них передал приказание императора. Разумеется, дело было кончено в тот же день и в пользу графини.

Из жизнеописания Павла I, составленного Георгом Танненбергом:

Андрей Васильевич Гудович, бывший генерал-адъютант отца его [Павла], императора Петра III, по кончине сего государя жил в Малороссии в деревнях своих в покойной незнаемости частного человека в кругу некоторых только родственников своих. Едва миновались приготовления к коронованию [Павла I] и совершилось сие самое, как собственноручным, в самых благоволительных выражениях писанным императорским рескриптом приглашен был уединенный воин из тихого своего жилища ко двору. С разными чувствами оставил верный слуга покойного государя мирные поля, которые 35 лет были безмолвными свидетелями его горести и слез, пролитых в память добродетельного императора. Как скоро Павлу донесли о прибытии его в столицу, то вышел он в самые передние покои дворца своего навстречу ему, обнял его с тронутым и чувствительным сердцем, прижал к груди своей и оросил лицо его своими слезами. Потом повел его в покой свои, в котором был сходный портрет отца его Петра III, поставил сединою убеленного почтенного служителя его против него, возложил на него первый орден империи своей и, указывая на портрет отца своего, сказал ему: «Возложение сего ордена много бы потеряло без присутствия этого государя». Чувствам читателей предоставляю судить о взаимных ощущениях при сем случае.

Из «Записок» литератора Якова Ивановича Де-Санглена:

На Царицыном лугу учил император Павел Преображенский баталион А. В. Запольского. Баталион учился дурно. Император прогневался и прогнал его с плац-парада. Теперь, по приказанию, выходит из Садовой улицы, чрез бывший тогда мостик, баталион Семеновского полка графа Головкина. Едва император, у которого гнев еще не простыл, завидел этот баталион, как уже кричал: «Дурно, дурно!» Головкин, обратясь к баталиону, ободрял солдат словами: «Хорошо, ребята! хорошо». Император продолжал кричать: «Дурно, дурно!» Головкин повторял: «Хорошо, хорошо». А когда император прибавил: «Скверно, гадко!», Головкин скомандовал: «Стой! направо кругом марш!» и ушел с плац-парада, опять по Садовой улице. Император, обратившись к Палену, сказал:

— Что он делает? Воротите его!

Граф Пален нагоняет Головкина и приказывает ему от имени императора возвратиться.

— Доложите его величеству, — отвечал Головкин, — он прогневался на Преображенский баталион, мои солдаты идут исправно. Император кричит: «дурно», я: «хорошо!». Люди собьются, и в самом деле будет (не хорошо) дурно. Я нынче императору своего баталиона не покажу.

Как ни старался граф Пален его уговорить, но Головкин все шел с своим баталионом в казармы. Граф Пален возвратился и рассказал ответ Головкина.

— Тьфу! — вскричал император. — Какой сердитый немец[108]! Однако он прав! Да ведь и ты из немцев, помири нас, пригласи Головкина ко мне отобедать. […]

Вот еще анекдот, свидетельствующий об удивительной горячности государя и всегдашней готовности исправлять им самим испорченное. Павел Васильевич Чичагов, по обширным своим математическим сведениям, твердости характера и возвышенности духа, заслужил уже в первых чинах общее уважение флотских офицеров, независимо от того, что отец его, Василий Яковлевич, в царствование Екатерины с отличием командовал флотом, был полным адмиралом и кавалером орденов Св. Андрея Первозванного и Св. Георгия 1-й степени, что в то время ценилось очень высоко.

При восшествии императора на престол Павел Васильевич был уже несколько лет капитаном 1-го ранга; во флоте строго соблюдалось старшинство, и никто, разве за самый отличный подвиг, не мог опередить другого. Император призвал Баратынского и посадил Чичагову на голову. Может быть, Чичагов эту обиду и перенес бы, ибо один он был обижен; но когда отец его приехал из деревни в Петербург, чтобы лечиться от глазной боли и император приказал его выслать за то, что он приехал без особого на то дозволения, тогда Павел Васильевич подал в отставку и, получив оную, отправился к отцу в Шкловское их имение, пожалованное Екатериною. При императрице Екатерине русский флот действовал на морях соединенно с английским; император увидел пользу этого учреждения для флота и адресовался к английскому двору: не пожелает ли оный принять по-прежнему нашу эскадру и присоединить ее к своему флоту. Англичане, не отвергая сего предложения, желали прежде узнать, кто будет командовать эскадрою. На ответ, что, как и прежде, она будет послана под начальством вице-адмирала Ханыкова, английский флот просил заменить его П. В. Чичаговым, офицером ему известным и который отличился взятием с одним своим фрегатом «Венус» нескольких призов. Наш двор отвечал, что Чичагов в отставке и что, сверх того, он по своему чину не может командовать эскадрою. Ответ был, что в Англии поручают эскадры не по чинам, а по достоинству и что если нельзя прислать Чичагова, то больших успехов от присоединения русского флота ожидать нельзя. Немедленно отправлен в Шклов фельдъегерь с приказанием Чичагову поспешно приехать в Петербург для вступления в службу. Павел Васильевич дерзнул объяснить императору письменно, что он служить не может. Содержание этого письма, сколько помню, было следующее: «Русский дворянин служит единственно из чести, и служба его должна по справедливости обратить на себя внимание императора; что он никогда не уповает достигнуть до заслуженной славы отца своего; но невзирая на все заслуги старца, он был выслан его величеством из Петербурга, где хотел получить облегчение от глазной болезни. Долговременная усердная служба отца не уважена. Из чего же служить русскому дворянину? А потому, не имея в виду ничего лестного в будущем, он вступить в службу не желает». Тотчас отправлен был из Петербурга в Шклов другой фельдъегерь, с повелением привезти Чичагова в Петербург и представить его прямо государю. Забыл ли император о дерзком письме Чичагова или, желая скрыть гнев свой из уважения к отзыву Англии, только сперва принял он Чичагова милостиво, сообщил ему переписку с английским двором и предоставлял ему даже право носить английский мундир.

— Я русский, — отвечал Чичагов, — и кроме русского мундира никакого не надену; а какие причины не позволяют мне вступить в службу, имел я счастие представить вашему величеству в верноподданническом письме моем.

При этом воспоминании государь вышел из себя, с поднятою рукою пошел он грозно на Чичагова, который, отступая, сказал:

— Погодите, государь. Не унижайте того (указывая на орден Св. Георгия), что заслужено кровью. — И, сняв с себя ордена Св. Георгия и Владимира и золотую шпагу за храбрость, прибавил; — Теперь можете забавляться.

Это еще пуще взорвало государя. Он бросился на Чичагова, ругал, бил его немилосердно, оборвал мундир, камзол и, уставши, старался вытолкать его в двери. Но Чичагов держался за фалду императорского сюртука. Они оба вошли в комнату, где стояли А. А. Нарышкин, граф Кушелев, Обольянинов и Кутайсов.

— Извините, — сказал им Чичагов, — он меня оборвал.

Государь толкнул его еще раз и с гневом вскричал:

— В крепость его!

Чичагов, обратясь к государю, сказал:

— Прошу книжник мой с деньгами поберечь, он остался в боковом кармане мундира.

Нарышкин дал Чичагову свой плащ, его посадили в карету и отвезли в Алексеевский равелин[109]. Император Павел был только горяч, но, имея сердце добрейшее, не знал злости, коварства и мщения. Первая минута его гнева была страшна; во вторую следовало раскаяние. Он стыдился, даже сердился на собственную запальчивость. Когда он успокоился, то приказал отвести Чичагову в крепости лучшую квартиру, доставлять ему все, что потребует, и позволить ему иметь при себе людей своих и вещи. На другой день отправил государь рескрипт к старику отцу его, адмиралу, жалуясь на упорство сына и изъявляя желание, чтобы он приказал ему служить. Старик адмирал отсылает царский рескрипт сыну, подписав под оным: «Забудь, сын мой, обиды, нанесенные отцу твоему, и если служба твоя нужна отечеству, то повинуйся воле царя». Павел Васильевич, получив этот рескрипт с подписью отца, написал под нею карандашом: «Сын повинуется отцу» и отправил рескрипт императору.

— Добрый сын не может быть дурным подданным, — сказал государь графу Кутайсову, и Чичагов привезен был к императору прямо из крепости.

— Забудем старое, — сказал Павел Чичагову, — мы оба горячи, и оба исправимся.

Павел Васильевич Чичагов пожалован был в контр-адмиралы со старшинством, получил орден Св. Анны 1-й степени и назначен в Англии командующим эскадрою.

Из «Путешествия в Петербург» Жана Франсуа Жоржеля:

Граф Панин [Петр Иванович] резко разошелся во взглядах с графом Ростопчиным по чрезвычайно важному вопросу. Надо было склонить Павла I к такому шагу, который должен был прославить его имя; граф Ростопчин противился этому. Граф Панин, видя, что его доводы не могут увлечь министра, попросил его довести свое мнение до сведения императора. Граф Ростопчин отказался. «Не отказывайтесь по крайней мере, — говорил граф Панин, — передать ему доклад, который я представлю вам по этом предмету, так как дело идет о славе нашего государства». Министр упорствовал в своем мнении и в своем отказе. Граф Панин, будучи в качестве вице-канцлера лишен возможности говорить с императором и писать ему без особого приглашения или приказания с его стороны, вернулся домой, составил доклад, послал его прямо Павлу I с прошением об отставке и предупредил об этом графа Ростопчина. Отставка делала его снова простым подданным, и он получал право, предоставленное всякому русскому, обращаться с письменным докладом непосредственно к императору. Павел I отнесся одобрительно к этому маневру и, увлеченный вескими доводами его доклада, склонился к мнению графа Панина; он послал ему назад прошение об отставке и выразил ему затем свою монаршую милость. отдан сыну графа Палена. Это приказание должно было быть передано великим князем Константином, который, полагая, что он отдал его графу Палену, забыл о нем. Тот берет вину на себя, идет к императору, признается ему в своей небрежности, говорит, что виноват он один, и умоляет его императорское величество вернуть полк герцогу Ришелье, прибавляя, что он был бы в отчаянии, если бы его сын извлек для себя пользу из немилости, единственной причиной которой был он. Павел I, очарованный этим поступком, вернул герцогу Ришелье его должность и вознаградил сына графа Палена.

Из «Записок» Александра Александрович Башилова:

Из Могилева поехали в Минск, и здесь весьма замечательно — доброе сердце государя Павла Петровича: мы несемся по большой дороге, и вдруг видим на коленях молодую барышню и молодого мужчину. Государь остановил коляску, сейчас вышед, подошел к барышне, которая лицом была очень хороша, приказал ей встать, а также и молодому человеку, испросил: что ей надобно. Девушка, бывши знатной фамилии и богатая, любила этого молодого человека, но как он был беден, то мать не хотела выдать [за него] свою дочь. Юная девушка, узнавши, что государь изволит проехать, решилась его утруждать. Государь дал слово, сейчас велел достать шкатулку, написал к матери и принялся за сватовство. Запечатавши письмо, приказал фельдъегерю отвезти и привезти ответ. Поместье этой старухи отстояло от большой дороги версты 3 или 4, сколько помню; а между тем отпустил и влюбленную чету. Вы можете себе представить, каков был сват и каков был ответ. Государь радовался, что случай подал ему возможность сделать двух счастливыми.

Ежели государь был в духе, он характера был самого веселого, прекрасно говорил и память имел необыкновенную. Теперь расскажу вам одну из его шуток, которая случилась на одном ночлеге по Минской дороге, а именно в селении Лядах. Великий князь Константин Павлович исправлял должность коменданта; он всегда ложился почивать последний, потому что расставлял посты, а между тем государь Павел Петрович и великие князья Александр и Константин почивали все в одной спальне. Вот Константин Павлович всегда входил в спальню и, заметив свою постель, всегда от нее отходил к дверям и обратно к постели, дабы заметить направление и не ошибиться постелью, чтоб не испугать государя.

Граф Кутайсов доложил об этом государю; но надобно заметить, что в почивальне государя не было огня; вот почему и нужно было, входя в спальню, видеть, куда идти нужно — прямо, или направо, или налево. Государь был очень весел за ужином и наконец пошел почивать, но вместо своей постели лег на постель Константина Павловича. Граф Кутайсов спрятался в другую комнату, и казалось все тихо. Великий князь, раздевшись потихоньку, входит в спальню и по вытверженному направлению идет к своей постели, дотрогивается и видит, что тут почивает государь. Великий князь возвратился к дверям и стал в ужасном недоумении, куда ему идти и как бы не испугать родителя; но помня направление свое, решился опять идти, и как подошел к постели, то государь, будто проснувшись, спросил: «Кто тут?» Великий князь оробел, но отозвался, и в ту минуту отворилась дверь и Кутайсов вошел со свечами. Посудите смятение великого князя Александра Павловича. Происшествие сие было рассказано на другой день.

Какой был контраст иногда с сердитым видом государя Павла Петровича, а после с веселостью непринужденною и любезностью действительно очаровательною! Стало быть, человек в расположении своего характера не может дать себе отчета.

Из «Записок» Александра Николаевича Вельяминова-Зернова:

Кстати рассказать анекдот, доказывающий, как многим известен был заговор. Какой-то екатерининский вельможа… смиренно жил в доме своем на Царицыном лугу. У него ежедневно был съезд родных, так что всегда человек до 20-ти садилось за стол. 11-го марта один из его внуков, камер-юнкер тогдашнего двора, молодой взбалмошный повеса, сидя за ужином, около полуночи, безотвязно просил у своего дедушки шампанского; тот долго не хотел исполнить его просьбы, но наконец согласился. Когда налито было шампанское, молодой человек, часто поглядывая на часы, наконец схватил бокал и громко возгласил: «Поздравляю вас с новым государем!» Все вскрикнули в один голос и разбежались по внутренним комнатам. Повеса остался один и, не дождавшись ничьего возвращения, уехал.

Через несколько часов предсказание его оправдалось. Графиня, бывшая свидетельницей, прибавляла, что этот молодой камер-юнкер, по ветреному своему характеру и болтливому языку, никак не мог быть в числе заговорщиков, а вероятно, знал это только по слуху.

Предсказание Инока Авеля

Из беседы Авеля, инока Александро-Невской лавры, с императором Павлом I:

Коротко будет царствование твое, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою… Но народ русский правдивой душой своей поймет и оценит тебя и к гробнице твоей понесет скорби свои, прося твоего заступничества и умягчения сердец неправедных и жестоких. Число лет твоих подобно счету букв изречения на фронтоне твоего замка, в коем воистину обетование и о Царственном Доме твоем: «Дому твоему подобаетъ твердыня Господня въ долготу дней»…

Молитва о Павле I

Упокой, Господи, душу убиенного раба Твоего императора Павла Первого и его молитвами даруй нам в дни сии, лукавые и страшные, в делах мудрость, в страданиях кротость и душам нашим спасение Твое.

Призри, Господи, на верного Твоего молитвенника за сирых, убогих и обездоленных, императора Павла, и молитвам его святым, подай, Господи, скорую и верную помощь просящим через него у Тебя, Боже наш! Аминь!