Пенаты

Глава третья

К Маленькому заявились под вечер гости, прозаик Т. и поэт Б. Сидели за столом, покрытым клеенкою, пили «Агдам» и самодельную наливку из черноплодки. Маленький показывал гостям свои новые этюды. Прозаику понравилась цветущая яблоня, поэту — вечерний залив.

Слово за слово, заговорили, конечно же, о литературе. Прозаик с жаром стал утверждать, что плохой человек не может быть хорошим писателем. Поэт возразил: за прозаиков, мол, не поручится, но вот стихотворцы все до единого были люди так себе, с придурью; и вообще, дар даром, а натура натурою.

— Вон постоялец ваш идет, выкупался уже, — сказал прозаик, глядя в окно. — А вы-то как считаете — может ли гений быть дрянью?

— Я не знаю, — сказал Маленький, — с гениями как-то общаться не доводилось. Да вы в качестве третейского судьи постояльца спросите. Он к искусству отношения не имеет, лицо незаинтересованное, беспристрастное, зато простая душа, дитя природы.

Когда он вошел, ему налили «Агдама» и спросили:

— Бывает ли плохой человек хорошим писателем?

— Не исключено, что плохому человеку хорошую книгу не написать, — сказал он, — да только и хорошему человеку такое занятие вовсе ни к чему.

Прозаик поперхнулся «Агдамом». Маленький и поэт засмеялись

Поэт слегка подыгрывал, изображая поэта, привычно, почти естественно, однако штампы наличествовали. А также и клише. На белой рубашке пуговка у ворота постоянно была небрежно расстегнута; поэт изящно закидывал руку за спинку стула или задумчиво опирался о спинку локтем, подпирая кистью лоб, вспоминая вольно или невольно позу царскосельской статуи Пушкина.

Улыбаясь, поэт легонько скалился, хохоча, хохотал чуть громче, чем нужно, подчеркнуто непосредственно, этакая артистическая натура, ни дать ни взять...

«Неужели все одного Александра Сергеевича и читали? если поэт — должен быть Пушкин! Нарицательная такая литературная фигура», — думал он, разглядывая поэта, непривычно с голоду окосев от пустякового «Агдама», а скорее, от смеси его с хозяйской наливкою на неведомом спирту.

Прозаик, разгоряченный вином и разговорами о литературе, стал напирать на морально-этические темы, понося известных и безвестных, имея в виду, надо полагать, некий идеал. При этом как бы переживал несовпадение идеала с человеческим материалом, переживал очень остро, чуть не плакал.

Маленький глянул в наливающееся прохладой окно.

— Лара Новожилова следует по пляжу со своим черным кобельком.

— Грузин, что ли? — спросил поэт, лениво потягивая наливку.

— Собачка, — отвечал Маленький. Прозаик тоже посмотрел в окно.

— Нервная какая девушка, — сказал он. — С гонором. Как, говорите, ее зовут? Аглая?

— Лара.

— Да что вы, — сказал Маленький, — ничуть она не нервна, она просто очень молодая и впечатлительная.

— Все молодые необъезженные кобылки нервные, — заметил поэт.

Оставив поэта, прозаика и Маленького обсуждать свойства юных барышень, писателей всех возрастов и человека как такового, так сказать, вообще, он вышел к заливу и побрел за шедшею невдалеке вдоль воды Ларою.

Она знала, что он идет следом; миновав дома, оставив их за дюною и островком осоки, она остановилась, обернулась, подождала его.

Он рассматривал ее золотистые волосы, собранные наверх в старомодную прическу, нос с горбинкою, щеки и скулы с легким золотящимся пушком, ниточку кораллов на шее.

— Вы хотите меня поцеловать? — спросила она.

— Конечно, хочу, — отвечал он.

— Вы ведь не станете врать про любовь с первого взгляда?

— Не стану.

— Я даже не уверена, что вы в меня влюблены.

— А вы в меня разве влюблены?

— Может, и да. Чуть-чуть.

— Какие мы искренние люди, — сказал он. — Как все лгуны. А куда делся Дельфин?

— Я его отправила домой. Я знала, что вы за мной пойдете.

Незнамо чем, она заставала его врасплох.

— Вы хотите, чтобы у нас был роман?

— Боже упаси, какой роман, — сказала Лара, — ни в коем случае. Только пляжный флирт.

Он не стал спрашивать про пляжный флирт.

Все смешивалось воедино, в некое нераздельное целое, вкус Лариного рта, нежные волосы на девичьем затылке, холодок коралловой нитки, крики чаек, шелест осоки, белонощное сияние песка, воды, неба, вспыхивающие фары летящих совсем рядом по шоссе автомобилей.

— Ларочка, не пора ли вам домой? — спросил прозаик, проходя мимо.

А поэт добавил:

— Молодые люди, вы бы хоть к соснам отошли, обнимаетесь посреди пляжа у всех на виду.

— У кого это — у всех? — спросила Лара, поправляя прическу и отстраняясь от него.

Рот ее ведьмински потемнел, щеки горели, глаза сверкали.

— У нас, например. А вы, молодой человек, не сбивайте с толку самую хорошенькую барышню Териок. К тому же вас Маленький дожидается наливку допивать.

Он пошел провожать Лару до дома.

— Мы слишком долго молчим, — сказала Лара.

— Я не знаю, что и сказать.

— Это дурной знак, — сказала Лара.

— Плохая примета?

— При чем тут примета? Просто у нас даже пляжного флирта не получится. А жаль!

— Жаль? — переспросил он.

— Я еще никогда ни с кем не целовалась, — сказала Лара, и мне очень понравилось. Вы, должно быть, бабник отчаянный, вам этого не понять.

— Кто вам сказал, что отчаянный?

— Видно. Невооруженным глазом. Отчаянный и оч-чень серьезный. Все понимаете грубо, в лоб, по-солдатски. А флирт — дело тонкое. В особенности пляжный. А вы заметили, на кого похожи поэт Б. и прозаик Т. при вечернем освещении? здешние современные Пушкин и Достоевский. Похожи, как карикатура на оригинал. И, не стесняясь, сходство подчеркивают. Смешно, правда?

— Д-да, — согласился он неуверенно.

— Какую вы гадость пили? — спросила Лара. — Впредь целуюсь только с трезвенниками.

Он крикнул ей вслед:

— Лара, бросаю пить!

Она обернулась, улыбнулась, ушла.

Ему захотелось пройтись.

Следуя мимо лачуги, он увидел в ее подслеповатом оконце слабый свет. Осторожно, стараясь держаться вне поля зрения окон, разувшись, ступая по-индейски бесшумно, он приблизился.

В лачуге снова репетировал перед зеркалом Николай Федорович. Роль, вероятно, имелась в виду та же, но монолог отличался отпредыдущего; впрочем, то могла быть просто другая часть монолога

— ...существует ли на самом деле загадка русской души? существует ли в русской душе нечто, не подлежащее ни анализу, ни воспроизведению, ни толкованию, ни определению словами?

Я полагаю, существует загадка, и пока она остается такой, то есть не разгадана никем.

Хотя загадочность присуща человеку как феномену, и заключается она в присутствии на равных началах добра и зла в одном существе, как бы в деликатесе присутствовали одновременно яд и противоядие, — только в разных пропорциях в разных порциях, прошу прошения за каламбур; такой, с позволения сказать, десерт за столом Екатерины Медичи.

Как известно, в Библии о человеке сказано все. Данный феномен особенно ярко представлен возгласами: «Распни его!» и: «Варавву!»

Что же касается человека русского, в нем вышеупомянутое свойство выглядит особо ярко, вследствие того, что добро и зло на широтах наших особые, и добро более щедрое, высокого полета, и зло страшнее, то есть перепад высот головокружительно велик, и горнее с дольним образуют престранную чересполосицу, да и ангельское не просто соседствует с бесовским, а словно на одних качелях качается.

Другая образующая загадочной души нашей — некоторое недоразвитие рационального, прагматического, логического; притом для балансу наличествует переизбыток иррационального, — интуиция обострена, имеют место видения и вещие сны, как бы введенные в обиход, а с ними озарения и прозрения. В некотором смысле мы страна гениальных недоумков, этнос юродивых.

Разумеется, на пути, на который мы вступаем, подобное личностное своеобразие представит собой определенное препятствие. Поскольку внешние проявления (типа альбинизма или хрестоматийных свойств обоняния и т. п.) мы, судя по всему, сумели увязать с типологией структуры, проследив разнородные качества по сводным таблицам, о коих я уже имел честь вам рассказать, дело за тем, чтобы попытаться связать внутренние, душевные свойства со структурой; я полагаю, именно это будет следующей стадией большого пути, ныне открытого для человечества.

Николай Федорович ораторствовал перед зеркалом при керосиновой лампе. Лампа стояла на полу, освещала оратора снизу, подсвечивала подбородок, еще более заостряла и без того вострые птичий нос, оттеняла посеребренный вихор на затылке.

Кто-то взял его за рукав. Адельгейда, приложив к губам палец, показала ему перстом указующим другой руки — прочь, быстро, туда в кусты ольховника и шиповника, к шоссе! Он подхватил свою обувку и ретировался, подчиняясь.

Адельгейда, стоя на пороге лачуги, сказала громко:

— Николай Федорович, Андреев приехал за младенцем.

— Иду, — отвечал оратор, видимо, чуть раздосадованный.

Fiodoroff шел впереди, в хлопающих сандалетках, в полудетских старомодных очках, с керосиновой лампою, которую он забыл прикрутить. Адельгейда следовала за ним; выходя из дома, она забыла снять весьма кокетливый передничек в мелкий цветочек; по обыкновению, она шествовала на каблучках, в черных лодочках на босу ногу. («Как испанская дуэнья», — подумал он, в своем ольховнике и шиповнике сидя.) Впереди идущий исчез в доме. Адельгейда задержалась, обернулась к кустам. Поймав его у стены лачуги подсматривающим и подслушивающим, она поначалу палец к губам приложила; потом указующий ее перст разъяснил ему, куда надлежит ему спрятаться; теперь она продолжала изъясняться с ним тем же образом: укоризненно покачав головой, покрутила пальцем у виска, а потом, заторопившись в дом, снова обернулась к нему с порога, улыбнулась и пальчиком-то погрозила, как нашкодившему ребенку.

Он вылез из-за кустов и отправился на свою верандочку. Маленький еще не спал, дописывал этюд с чайками на камнях белонощной Маркизовой Лужи, хотя этюдов с чайками уже и так было полно.

— Сегодня утром в дом-близнец принесли грудного дитятю, — сказал он Маленькому.

— Эка невидаль, — отвечал тот. — Их туда время от времени приносят.

— Зачем? — спросил он.

— Не знаю, — отвечал Маленький, изображая на переднем плане тускло-бирюзовый островок осоки. — Может, наш Николай Федорович — подпольный педиатр?