IX

В Петрограде Рутенберг, сняв номер в дешёвой гостинице на Лиговке, отправился к Рубинштейну, который принял его в здании банка «Юнгер и К°». Заметив, что Рутенберг оглядывает простецкую обстановку кабинета, Рубинштейн тоже окинул её взглядом и улыбнулся всем своим круглым налитым лицом:

— Вы же, господа революционеры, уверены, что банкиры сидят за золочёными столиками, как цари. О нет! Тогда бы мы не были банкирами и богатыми людьми, — его чёрные глаза весело блестели. — Ну что у вас ко мне? Из телефонного разговора я что-то не понял. О себе можете не рассказывать, я о вас уже имею полную справку от человека, который вас хорошо знает.

Рутенберг вопросительно поднял свои густые брови.

— Справку мне дал Манасевич-Мануйлов. Вы скажете — нашли кому довериться? — Рубинштейн кивнул. — Да, типчик нечистый, но, знаете ли, он, пожалуй, единственный уцелевший из свергнутого мира, а в том мире он знал всё, можете мне поверить. Абсолютно всё! И сейчас он у меня как штатный энциклопедический справочник.

— Всё-таки я просил бы вас ознакомиться вот с этим письмом, — сказал Рутенберг и протянул ему через стол конверт.

Рубинштейн глянул конверт на просвет, надорвал кромку, вынул письмо и буквально за несколько секунд прочитал его и отложил в сторону. Рассмеялся:

— А Манасевич-то, оказывается, знает о вас далеко не всё. Хорошо, но что я могу для вас сделать?

— Как-то помочь мне здесь пристроиться, — тихо ответил Рутенберг.

— Дорогой мой, для какой бы то ни было протекции я не гожусь. Более того, я сейчас подумал, что мне ваша протекция эсера с положением могла бы пригодиться, — он тихо посмеялся, будто протяжно произнося букву «эс». — Революция, дорогой мой, это когда всё наоборот. Однако советом я помочь вам обязан. — Он глянул на швейцарское письмо. — Этими делами заниматься не стоит, вас могут не понять и счесть за агента еврейской буржуазии, а здесь сейчас всякая буржуазия подлежит остракизму, а проще — уничтожению. В Петрограде все люди этого направления ушли в подполье, и вы попросту никого стоящего и не найдёте. Да и зачем вам это, если один ваш главный эсер Чернов в правительстве Керенского занимает пост министра земледелия, а другой, Савинков, и того больше — управляет военным министерством. И вообще, эсеры заняли здесь своё, кажется, прочное место. Не теряя времени, идите-ка в этом направлении, и весьма возможно, что я как-нибудь явлюсь к вам за помощью, с-с-с, — посмеялся Рубинштейн и, точно смахнув с лица улыбку, спросил: — Вы что же, примчались сюда из Италии? И небось боялись опоздать к революции? Но ваши лидеры, как видите, вас опередили, но это сейчас вам на пользу, ибо всякий хорошо устроившийся в жизни склонен помогать другим. В общем, мой совет вам абсолютно точный. Ну, а как там в Италии? В рухнувшее время я там парочку раз побывал на курортах. Райское место! Теперь вряд ли его когда-нибудь увижу. Впору голову бы не потерять, с-с-с-с-с-с-с, — отсмеявшись, Рубинштейн взял швейцарское письмо, энергично скомкал его в кулаке, положил в пепельницу и поджёг, наблюдая, как огонь сжирает бумагу, и потом сказал: — Так будет лучше. И больше у меня времени, господин-товарищ Рутенберг, нет, — он встал и протянул короткопалую руку. — До свидания, синьор Рутенберг, и когда я приду к вам за помощью, отблагодарите меня за полезный совет, который я сейчас дал вам…

В тот же день Рутенберг пробился на приём к Чернову. Кабинет у того был не чета банкирскому — одним словом, министерский. Чернов сидел за огромным столом, и Рутенберг еле сдержал улыбку, глядя на его напряжённо важное лицо.

— С чем пожаловали, Пётр Моисеевич? — холодно и почти насмешливо спросил Чернов, окидывая взглядом свой заваленный бумагами стол, давая понять, что он немыслимо занят.

— Я поспешил приехать сюда из Италии, где имел хорошую работу и приличный заработок. Я торопился приблизиться к не чужой мне русской революции, вы должны это понять. И вы можете помочь мне найти здесь какое-то место?

— Здесь, у меня в министерстве? — удивился Чернов. — Извините, но, право же, смешно: Рутенберг и русское земледелие. Я-то знаю вас только как мастера разведения всяческой склоки, — Чернов откинулся на спинку кресла и, поглаживая бородку, глядел на Рутенберга, по-видимому, упиваясь этой минутой мести человеку, который не так уж давно в одной из своих публикаций в европейской печати назвал его мастером легкодумья и, кроме того, всячески очернил его в своей книжке.

Рутенберг помолчал и сказал сквозь стиснутые зубы:

— Я надеялся, что вы, Виктор Михайлович, в этом своём положении окажетесь выше преходящих ситуаций прошлого.

— Нет, Пётр Моисеевич, никакое положение не может лишить меня памяти.

Рутенберг кивнул:

— Да. Известно, злопамятность — черта устойчивая…

Всё это время он стоял, а сейчас круто повернулся и вышел из кабинета, так и не произнеся фразы, вертевшейся у него на языке: что ему жаль революцию, избравшую министром такого человека. Он произнёс её про себя, уже спускаясь по лестнице…

На другой день он явился к Савинкову и был уверен, что тот примет его совсем по-другому. Рутенберг помнил, что только Савинков, которого он всегда чтил, в то тяжкое время после убийства Гапона относился к нему по-человечески.

И действительно, как только он вошёл в кабинет Савинкова, тот встал из-за стола, быстро прошёл к нему навстречу и даже бегло обнял за плечи:

— Боже мой! Многострадальный Пётр! Глазам своим не верю! Садитесь, садитесь, — он повёл его к креслу перед своим столом и усадил в него. — Слушаю вас, Пётр! — удлинённые узкие глаза Савинкова, казалось, излучали доброту и участие.

— Мне, Борис Викторович, нужна ваша помощь как-то устроиться. Я вчера побывал у Виктора Михайловича, он меня только что не выгнал.

— Удивляюсь, что вы к нему пошли, — хмуро сказал Савинков. — А зачем вы ходили ещё и к экстражулику Рубинштейну? Удивлены, откуда я знаю? Но ведь в моих руках разведка, которая, как вы убедились, работает неплохо.

— К Рубинштейну у меня было письмо от швейцарского сионистского центра, — Рутенберг решил, от греха подальше, говорить всю правду.

— Ах, да! — воскликнул Савинков. — Я же запамятовал, что вы в Италии резвились именно на этом поприще, — лицо у него заострилось, стало серьёзным и точно окаменело. — Здесь об этом зове своей крови надо забыть. И не к месту это, и не ко времени. Но что же мне с вами делать? Моё министерство для вас в такой же степени непригодно, как и земледелия, и тут Чернов, при всей своей отвратительности, прав, сами подумайте.

Рутенберг подумал только о том, что Савинкову уже известен и ответ Чернова на его просьбу о помощи.

— Вы с жильём устроились?

— Снял номер в гостинице на Лиговке.

— Деньги у вас есть?

— Немного есть.

— Если сядете на мель в этом отношении, Рубинштейн вам поможет, можете смело к нему обратиться. А мы с вами поступим так… Тут назревает одно очень серьёзное дело, и мне будут нужны надёжные люди. Позванивайте по утрам. Я вас не оставлю.

В Петрограде стояла немыслимая жара, и окно было распахнуто на Дворцовую площадь. Савинков прошёл к окну и подозвал к себе Рутенберга, положил ему руку на плечо.

— Невероятно, Пётр! Мы с вами в эпицентре революции, это моё окно смотрит в окна Зимнего дворца. Девятого января вас с Гапоном расстреливали не здесь ли?

— Нет, в другом месте, — негромко ответил Рутенберг, и в самом деле волнуясь от того воспоминания и оттого, что он стоит здесь вместе с Савинковым, а перед ними — Зимний дворец.

— Вы сейчас куда? — Савинков глянул на часы в углу кабинета.

— Пожалуй, в гостиницу, надо всё это как-то пережить.

— А мне нужно ехать по делу, я вас подвезу.

Они ехали в громадном открытом автомобиле. Савинков приказал шофёру остановиться в квартале от гостиницы, пояснил:

— Не надо, Пётр, лишний раз дразнить гусей…

Вздымая пыль, автомобиль умчался.

После этого Рутенберг каждое утро звонил Савинкову и слышал от него неизменную фразу:

— Ещё рановато, Пётр. Звоните…

В это время Савинков готовил контрреволюционный поход на Питер генерала Корнилова и заранее решил, что Рутенберг ему пригодится именно в этом деле.

Дожидаясь своего часа, Рутенберг пытался сам разобраться в происходящих в столице событиях. По всему чувствовалось тревожное ожидание каких-то решительных перемен, но что это за перемены, Рутенберг понять не мог.

В первых числах июля, когда он утром привычно позвонил Савинкову, то услышал его приказ:

— Весь день будьте на улицах поближе к центру, наблюдайте происходящее, а под вечер явитесь ко мне с докладом.

В этот день Рутенберг наблюдал знаменитую организованную большевиками мирную демонстрацию в поддержку революции. То, что он наблюдал, так было похоже на 9 января, что он волновался до дрожи. На вполне мирную демонстрацию напали юнкера, воинские части, казаки. Пролилась кровь.

Под вечер Рутенберг докладывал о своих наблюдениях Савинкову и по ходу доклада не мог не вспомнить 9 января. Савинков взбеленился:

— Что за чушь вы несёте? Какая тут может быть аналогия! Тогда царь расстрелял рабочих, а сегодня мы, пока единственная революционная власть, защитили революцию от большевистского бунта и анархии! Мне огорчительно обнаружить, что вы ничего не поняли. Но ладно, грядёт нечто другое и абсолютно радикальное, и я надеюсь, вы тогда во всём разберётесь, поскольку сами будете в этом участвовать.

— Борис Викторович, мне разобраться очень трудно, — искренне признался Рутенберг.

Савинков пристально посмотрел на него и сказал примирительно:

— Да, я понимаю… Хорошо, коротко поясню главное. Сейчас здесь царит как бы двоевластие. Керенский не может шагу шагнуть без оглядки на Советы, а там большевики после приезда Ленина буквально распоясались. Мы поставили перед собой первоочередную задачу: ликвидировать это двоевластие и заявить о своей единственной в данный момент революционной силе. И это скоро будет сделано силой армии, преданной революции, во главе с генералом Корниловым. Сейчас я познакомлю вас с полковником Мартыновым, отныне вы поступаете в его распоряжение.

Полковник Мартынов понравился Рутенбергу — энергичный, немногословный, но, видно, хорошо во всём осведомлённый. От него Рутенберг всё-таки уяснил, что за событие грядёт и что нужно будет делать ему самому.

Оказалось, ничего особенно сложного. Войска Корнилова двинутся на Питер, чтобы покончить с большевиками. Всё в общем ясно и чётко по-военному подготовлено. Но один частный вопрос ещё не решён — кто станет военным диктатором в самом Петрограде? Сложность вопроса начиналась с того, что диктатором должен быть человек не военный. Корнилов хотел на этом посту увидеть Савинкова, к этому вроде склонялся и Керенский, но для монархически настроенных генералов фигура Савинкова была одиозной и даже неприемлемой, поскольку он был террористом антимонархического направления. А вскоре и Керенский потерял доверие к Савинкову. В этой атмосфере несогласия возникла, так сказать, примирительная кандидатура деятеля кадетской партии Н. М. Кишкина, и вот к этому Кишкину Рутенберг и был пристроен личным адъютантом. До него эту должность исполнял эсер Флегонт Клепиков, и именно он оформлял назначение Рутенберга. Впоследствии Клепиков вспоминал, как Савинков, давая ему это поручение, сказал: «Рутенберг может пригодиться, во всяком случае, я могу рассчитывать на его верность мне лично. У него есть один недостаток — он своеобразная тень Гапона, и будет лучше об этом факте его биографии не вспоминать…»

Перед началом похода Рутенберга вместе с полковником Мартыновым включили в штаты корниловского штаба, и они двинулись в столицу. Что конкретно делал там Рутенберг — адъютант будущего диктатора Петрограда — непонятно.

Как известно, революционный пролетариат Питера под руководством большевиков сорвал заговор Корнилова.

Снова оставшийся не у дел Рутенберг ринулся к Савинкову, но увидаться с ним ему удалось только за неделю до Октября. Как вспоминал потом Рутенберг, Савинков в те дни был растерян и раздражён до крайности, разговаривал с ним грубо.

— Большевистский лозунг «Вся власть Советам!» — говорил он, вышагивая по кабинету, — осуществляется, и остановить это уже никто не может. Лично я собрался на юг, где осели наиболее крупные царские генералы. Они теперь — единственная реальная сила. Советую и вам срочно подаваться на юг. А там поищите меня. Школа для политических занятий с Рутенбергом распущена на каникулы, извольте постигать предмет сами.

Как выполнил это указание Рутенберг, точно установить невозможно. По одним данным, он ещё в течение года оставался в Петрограде и некоторое время даже работал на Путиловском заводе. Всё же в конце концов он очутился на юге, и след его обнаруживается в Одессе в то время, когда город оказался под властью французских интервентов. Там разыгрывался дикий шабаш борьбы за власть. Генерал Деникин потом назовёт это время «политической круговертью одесского омута».

Энциклопедическая справка о том, что Рутенберг сотрудничал с французскими интервентами, подтверждается. Однако в чём выражалось его сотрудничество, точно выяснить невозможно. В «политической круговерти» активное участие принимал известный адвокат Маргулис, которого тот же Деникин в своих воспоминаниях называет «политическим маклером от крупной еврейской буржуазии».

Мы знаем, что Рутенберг, возвращаясь в Россию, запасся двумя рекомендательными письмами от швейцарского сионистского центра. Одно он вручил в Петрограде банкиру Рубинштейну, второе письмо было на Украину, очень может быть, что к Маргулису. Так или иначе, Рутенберг оказался именно возле него, а тот был близок к командованию французских интервентов. В опубликованных дневниках Маргулиса многие страницы начинались с фразы: «Сегодня с утра у полковника Фреденбера» (главный представитель французов по всем городским делам). И на одной из страниц дневника мы читаем о том, как он (Маргулис) «в этот день придя к полковнику Фреденберу, застал у него среди других и эсера Рутенберга». В скобках уточнение: «тот, который участвовал в убийстве Гапона».

Между прочим, вскоре после опубликования дневников Маргулиса появились воспоминания ещё одного «героя» «одесской круговерти» — Баркевича, который резко критиковал эти дневники, обвиняя их автора в неточности и необъективности оценок участников событий.

Нас, однако, не интересуют подробности о том, что не поделили Баркевич с Маргулисом, зато нам интересно, что и в воспоминаниях Баркевича тоже появляется Рутенберг, который стал для него тем человеком, от которого он впервые узнал, что интервенты начали покидать Одессу. И по воспоминаниям Баркевича тоже понятно, что Рутенберг был не последней фигурой в политической круговерти. Ещё по одному источнику, он был официальным переводчиком при французском командовании и консультантом по местной обстановке. И ещё — будто бы он отвечал за снабжение Одессы продовольствием. А дальнейшее уточнение не вызывается необходимостью, важно, что и в то время Рутенберг подтвердил свою способность поворачиваться, как флюгер, — по возникшему ветру.

Однако он не бежал, как Маргулис, вместе с интервентами за границу, а остался в Одессе, где вопрос о власти решали уже не Маргулис совместно с французами из Бордо, а Красная Армия и большевики. Скандально известный белогвардейский журналист Пётр Пильский в воспоминаниях об Одессе того времени, опубликованных в Париже, в милюковских «Последних новостях», писал: «Кто только не воображал тогда, что держит в руках нашу Одессу-маму! И вальяжный адвокат Маргулис, который за преферансом в кругу друзей на еврейско-французском языке болтал о какой-то „порядочной“ власти большевиков без чека! И бандит Мишка-Япончик, обещавший городу тихую анархию! И французские полковники, которые больше, чем большевиков, боялись собственных матросов, больше, чем русских, — большевиков и украинских незаможников! Был даже убийца Гапона эсер Рутенберг, тоже о чём-то хлопотавший и получавший паёк по списку № 1! Наконец, были и такие российские тузы, как Деникин, и Шульгин, и Гучков, и Родзянко, наверно, решившие, что судьба всей России определится в Одессе! Был даже знаменитый впоследствии английский шпион, одессит по рождению Сидней Рейли, очевидно, на всякий случай приглядывавший за одесской вакханалией мудрым британским оком! Господи, кого там только не было! Всех их в одночасье степным сквозняком, как пыль, выдуло из города…»

Но вот Рутенберга как раз и не выдуло, и он оставался в Одессе до 1922 года, работал там инженером-электриком в порту и занимался мелкой коммерцией. А в 1922 году на греческом пароходе нелегально перебрался в Палестину и там сделал крупную карьеру в нефтяной и электрической промышленности, стал акционером нескольких компаний.

Очевидно, это был последний поворот флюгера. В это время он писал эсеру-боевику Карповичу: «Я прочно обосновался здесь в новой своей жизни, когда я уверенно знаю, что умру не от случайной пули, а спокойно, в собственной постели, как положено умирать почтенным людям, занятым серьёзными делами, а не болтовнёй». Так он и прожил почти до шестидесяти пяти лет.

Такова судьба Рутенберга, бывшего тенью Гапона. Сам Гапон вошёл в историю с чёрного хода. И тень его — тоже…


Лет восемь назад, когда я находился в Ленинграде и работал в архиве по Гапону, мне в гостиницу позвонил незнакомый человек, представившийся ленинградским фотолюбителем Аксёновым.

— Я узнал, что вы интересуетесь Гапоном, и хочу подарить вам одну любопытную фотографию могилы Гапона, сделанную моим отцом много лет назад.

На другой день портье гостиницы вручил мне пакет, в котором была фотография, видимо, сделанная при плохом освещении, очень бледная — текст надписи я еле разобрал с помощью техотдела милиции.

Фотография изображала могилу, на которую была положена доска с такой надписью: «Ты жил только для себя и потому нет тропинки к твоей могиле…»


Загрузка...