Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы

ПРЕДЧУВСТВИЕ © Перевод Н. Попрыкиной

Я нажала два раза на звонок и тут же поняла, что здесь устроюсь. Способность предчувствовать у меня от отца, мир его праху. На двери внизу был большой бронзовый брус, и я подумала, что нелегко будет начищать его до блеска. Открыли — наверное, бывшая служанка, та, что уходила. С лошадиным лицом, в чепце и фартуке. «По объявлению», — говорю. «Вижу», — проворчала она и удалилась. Я осталась одна в прихожей и принялась рассматривать кафель на полу. Потом оглядела стены и деревянные панели, люстру с восемью лампочками, жалюзи.

Появилась сеньора. Вот это да! Улыбнулась, как дева Мария. «Здравствуйте». — «Ваше имя?» — «Селия». — «Селия, а дальше?» — «Селия Рамос». Убила одним взглядом. У, толстуха! «Рекомендации?» Отвечаю, слегка запинаясь: «Семейство Суарес, Мальдонадо, 1346, телефон 90948. Семейство Боррельо, Габриэль Перейра, 3252, телефон 413723. Эскрибано Перроне, Ларраньяга, 3362, телефона нет». Ни единого жеста. «Причина ухода?» Отвечаю дальше, более спокойно. «В первом случае плохое питание. Во втором — старший сын. В третьем — каторжный труд». — «У нас, — говорит, — тоже немало работы». — «Представляю». — «Но есть еще одна девушка, и, кроме того, мы с дочерью помогаем». — «Да, сеньора». Снова изучающий взгляд. Вдруг замечаю, что под этим взглядом я начинаю моргать. «Возраст?» — «Девятнадцать». — «Есть жених?» — «Был». Брови лезут вверх. Объясняю, чтобы не было сомнений: «Нахал. Потому и поссорились». Улыбается одними губами. «Это мне нравится. Люблю разумных. У меня сын-юноша, поэтому прошу без всяких там улыбочек и не вертеть задом». Быть разумной — моя профессия. «Да, сеньора». — «В доме и вне дома. Не терплю свинства. И никаких незаконных детей. Договорились?» — «Да, сеньора». О-ля-ля! Через три дня я начала привыкать к ней. И все же стоило ей взглянуть своими глазами навыкате, как мои нервы напрягались до предела. Казалось, старуха видит тебя до самых печенок. Другое дело — дочь, двадцатичетырехлетняя Эстерсита, модница и завсегдатай разных клубов: она относилась ко мне как к шкафу и редко бывала дома. А еще реже бывал хозяин, дон Сельсо, эдакий сом в очках, молчаливый, как немое кино, с лицом мошенника и в костюмах от Ириарте. Однажды я заметила, как он уставился поверх «Аксьон» на мою грудь. Ну а двадцатилетнему Тито не требовалось прикрываться газетой, чтобы рассматривать меня, как свою собственность. Клянусь, я послушалась сеньору и если и вертела задом, то не умышленно. Правда, должна признать, что, когда я хожу, он вертится, но, честное слово, это происходит само собой. Говорят, в Буэнос-Айресе есть один врач-японец, который исправляет это, ну а пока что невозможно изменить мою природу. В общем, парень потерял покой. Сначала он только глазел, потом стал приставать ко мне в дальнем конце дома. Так что, слушаясь сеньору и, не стану отрицать, по собственной инициативе, я вынуждена была останавливать его раз двадцать, стараясь при этом не выглядеть слишком противной. Уж я-то знаю, как это делается. Что же касается работы, ее была уйма! «Есть еще одна девушка», — сказала старуха. Скажем лучше, была. В середине месяца я осталась одна-одинешенька, наедине со всеми делами. «Мы с дочерью помогаем», — добавила она. Как же, пачкать посуду. Ну как может помогать старуха, которая лишь наедает себе брюхо, отращивает третий подбородок и постоянно лезет с разговорами. Допустим, мне нравятся «Исолина» или «Бургеньо» — боже, как можно! Она бросает их с презрением и читает «Селексьонес» и «Лайф» на испанском. Не понимаю этого и никогда не пойму. А как может помогать кротка Эстерсита, если она целыми днями ковыряет прыщи, играет в теннис в Карраско и в рулетку в Парк-отеле. Я вся в отца, у меня было предчувствие, когда третьего июня (в праздник святого Кона) в мои руки попало фото — Эстерсита купается в чем мать родила с младшим Гомесом Таибо, не знаю, в какой-то речке или где еще, какое мне дело, — я сразу припрятала его, ведь никогда не знаешь, как обернется! Как же, они помогают! Вся работа на мне, и — держись, голубушка! Что же тут странного, что, когда у Тито (молодого Тито, ха!) стали стеклянные глаза и с каждым днем все более вольными становились руки, я его тут же успокоила, и мы выяснили отношения. Я прямо ему сказала, что со мной это не пройдет, что единственное сокровище, которое есть у нас, бедных девушек, — это честь, ну и довольно. Он понимающе засмеялся и стал было говорить: «Посмотрим, потаскушка…», но появилась сеньора и так на нас посмотрела, как будто наступил конец света. Этот идиот опустил глаза и ретировался на задний план. А старуха сделала такое лицо и как даст мне по уху, как будто я проститутка. Я сказала: «Не трогайте меня, ясно?» — и она тут же поступила наоборот. Ей же хуже. Этот второй удар изменил всю мою жизнь. Я промолчала, но запомнила все. Вечером я объявила ей, что в конце месяца ухожу. Было 23-е, и мне, как хлеб, были нужны эти семь дней. Я знала, что у дона Сельсо в среднем ящике письменного стола спрятан серый листок бумаги. Я прочитала его, ведь никогда не знаешь, как обернется… 28-го, в 2 часа дня, в доме остались только крошка Эстерсита и я. Она пошла отдыхать после обеда, а я — искать серый листок. Это было письмо от какого-то Уркисы, в котором моему хозяину писали такие вещи!

30-го, спрятав письмо в тот же конверт, где было фото, я ушла и поселилась в приличном дешевом пансионе на улице Вашингтона. Никому не дала я свой адрес, но одному приятелю Тито не смогла отказать. Ожидание длилось три дня. Однажды вечером он появился, и я приняла его в присутствии доньи Каты, хозяйки пансиона. Тито извинился, стал угощать конфетами, потом попросил разрешения прийти еще. Я не разрешила. И правильно сделала, потому что с тех пор он не пропустил ни одного дня. Мы часто ходили в кино, и он пытался даже затащить меня в парк, но я требовала достойного обращения. Однажды он прямо спросил, чего я хочу. И тут у меня снова возникло предчувствие: «Ничего, ведь я не могу претендовать на то, чего бы хотела».

Это были первые человеческие слова, которые он от меня услышал, он был очень тронут, достаточно, чтобы попытаться закинуть удочку. «Почему, — почти закричал он, — если причина в этом, обещаю, что…» И тогда, словно он сказал то, чего на самом деле не говорил, я спросила: «Ты — да, но твоя семья?» «Моя семья — это я», — ответил бедняжка.

После всей этой болтовни он продолжал приходить, и с ним появлялись цветы, конфеты, журналы. Я же оставалась прежней. И он это понимал. Однажды он вошел такой бледный, что даже донья Ката что-то заметила по этому поводу. И не зря. Он сказал отцу. Дон Сельсо ответил: «Только этого не хватало». Но потом смягчился. Добрый малый. Эстерсита хохотала до упаду, но какое мне дело. А старуха вся позеленела. Обозвала Тито идиотом, дона Сельсо послала подальше, Эстерситу назвала испорченной и сумасшедшей. Потом сказала: никогда, никогда, никогда. Почти три часа твердила «никогда». «Как полоумная, — сказал Тито, — не знаю, что и делать». Но я-то знала. По субботам старуха всегда одна, потому что дон Сельсо уезжает в Пунта-дель-Эсте, Эстерсита играет в теннис, а Тито отправляется гулять со своей компанией из Васконгады. Итак, в семь я подошла к автомату и набрала 97038. «Алло», — сказала она. Тот же голос, гнусавый, противный. Наверное, соскочила со своей зеленой кровати с намазанным лицом, с полотенцем на голове, повязанным тюрбаном. «Говорит Селия, — сказала я и, прежде чем она повесила трубку: — Не вешайте трубку, сеньора, вам это будет интересно». На той стороне не проронили ни звука. Но слушали. Тогда я спросила, знает ли она о письме на серой бумаге, которое дон Сельсо хранил в письменном столе. Молчание. «Так вот, оно у меня». Потом спрашиваю, видела ли она фотографию, где крошка Эстерсита купается с младшим Гомесом Таибо. Опять молчание. «Ну так и это тоже у меня». На всякий случай жду, но в ответ ни звука. Тогда говорю: «Подумайте, сеньора», — и вешаю трубку. Я вешаю, не она. Наверное, теперь костит меня вовсю, намазанная кремом, с полотенцем вокруг головы. Здорово вышло. Через неделю явился Тито и уже в дверях закричал: «Старуха сдается! Старуха сдается!» Ясно, сдается. Я готова была кричать «ура» и, разволновавшись, разрешила себя поцеловать. «Она не против, но требует, чтобы ты не бывала у нас в доме». Требует? Вы только послушайте! Ну ладно. 25-го мы поженились (сегодня уже два месяца), правда без священника, отпраздновали в узком кругу. Дон Сельсо прислал чек на 1000 песо, а Эстерсита — телеграмму, которая — зря она так написала — заставила меня хорошенько подумать: «Не воображай, что ты победила. Обнимаю, Эстер».

Мне вспомнилось все это, потому что вчера в магазине я встретила старуху. Мы стояли совсем рядом, получая сдачу. Она быстро взглянула на меня из-под вуали. Я выдержала взгляд. У нее было два выхода: не узнать меня или указать мне мое место. Думаю, она предпочла второе и, чтобы унизить меня, обратилась на «вы»: «Как ваши дела?» И снова у меня от предчувствия кольнуло в сердце, и, крепко сжав нейлоновый зонтик, я ответила спокойно: «Хорошо, а как вы, мама?»

НЕ ПРИМИРИЛСЯ © Перевод Н. Попрыкиной

Сколько раз во сне происходило то, что происходит сейчас наяву: он нажимал кнопку звонка у дверей старого дома на улице Мильан. А просыпаясь, всегда упрекал себя за эту слабость и снова шептал имя брата с ненавистью, которую испытывал вот уже двадцать пять лет. Правда, они ни разу не объяснились, да и к чему? — чтобы всей этой грязью запятнать память матери? При чем тут стоимость кольца, усыпанного бриллиантами, жемчужного ожерелья и топазовых серег? Какая чушь! Для Паскуаля было важно лишь то, что они принадлежали матери, важно было знать, что она всегда носила их в свои лучшие годы, когда был жив отец и на щеках у нее еще играл румянец. Он готов был отдать за эти украшения участок на северо-востоке, отошедший ему при разделе, где он так ни разу и не был.

Он не хотел никаких объяснений. Просто перестал общаться с Матиасом. Пусть держит их у себя, пусть их продаст, если хочет. И пусть продаст свою душу дьяволу. Это был сравнительно простой выход — не говорить на эту тему. И Паскуаль, почувствовав облегчение, почти наслаждался своим молчанием.

А как же Матиас? Матиас, вероятно, отнесся к сложившимся отношениям как к должному и не искал случая объясниться. Паскуаль уже забыл, кто из них первый стал избегать другого. Просто они перестали видеться и не искали встреч. Паскуалю казалось, что он понимает брата: «И правильно делает, бережет свое здоровье».

Он был готов к разрыву уже давно. Ясно помнил детство, время, которое они проводили в беседке. Матиасу было тогда четырнадцать лет, ему — двенадцать. После обеда, пока родители отдыхали и из кухни доносился стук тарелок и кастрюль и болтовня негритянок, обсуждавших новости за мытьем посуды, а ленивый горячий ветерок шевелил листья, из-под которых вдруг появлялись гусеница или паук, отвратительный, волосатый, они с Матиасом, лежа на скамейках беседки, читали книги, взятые на каникулы. Матиас — маленький, сутулый, нервный — с презрением глядел на то, что читал Паскуаль (обычно это были Буффало Билл и Сандокан). Паскуаль же осуждающе посматривал на сентиментальные книги брата («Дочь виконта», «Мать и судьба», «Последняя слеза»).

Сначала они читали разные книги. Позже у них появились разные друзья. Товарищи Паскуаля, который лишь ценой больших усилий перешел на второй курс медицинского, были веселые, энергичные, напористые. Друзья Матиаса из года в год скучали за одним и тем же столиком в кафе, бездельничали, томились в безволии, воображая себя интеллектуалами.

Их отчуждению способствовала и Сусана, бедная родственница. Первым влюбился Матиас, и Паскуаль, который до этого почти не обращал внимания на кузину, решил очаровать ее своими неуклюжими ухаживаниями. Но тут оба потерпели фиаско, потому что Сусана неожиданно подцепила богатого старикашку и решила сделаться затворницей в почтенном доме, надеясь на обеспеченное вдовство.

Одно время братья были, правда, вместе и даже наслаждались непривычной для себя общностью взглядов: они стали членами одной политической партии и оба фигурировали в списке одного клуба. Часто приходилось им участвовать в спорах, плечом к плечу, против какого-нибудь разуверившегося, кандидата в перебежчики, который напоминал о невыполненных обещаниях или ошибках руководителей. Паскуаль думал, что, несмотря на разногласия, может быть, еще не поздно проникнуться братскими чувствами.

Отец нашел уже вечный покой, поэтому по вечерам они оставались с матерью, сопровождали ее в гости, чтобы помочь ей хоть немного прийти в себя после страшного удара. Но ничто не могло облегчить ее горе. Потом Матиас женился, но Паскуаль, который и теперь все еще предпочитал холостяцкую жизнь, не прерывал этой прохладной дружбы, о которой оба сохранили кисло-сладкое воспоминание.

Но вот умерла и мать, единственная, к кому они были по-настоящему привязаны, и Паскуаль с трудом приходил в себя. Часто во сне его мучил один и тот же кошмар: он видел свою бедную мать, отчаянно стремящуюся покинуть этот мир, ее усталые, полные мольбы глаза, когда кто-нибудь из лучших побуждений пытался вселить в нее надежду. Паскуаль предпочел бы, чтобы у нее была болезнь, поддающаяся определенному диагнозу. Он не мог избавиться от мысли, что она умерла единственно и исключительно от желания умереть, от отвращения ко всему, от нежелания держаться за жизнь, и испытывал чувство раскаяния, что не сумел стать для нее необходимым, не смог добиться, чтобы мать хотела жить хотя бы ради него. Ему не давали покоя воспоминания, он так и видел эти губы, которые не хотели говорить, глаза, в которых не было даже грусти.

Когда мать наконец умерла, Матиасу и Сусане пришлось без него приводить в порядок дела — он совсем пал духом и находился в таком угнетенном состоянии, что сам испытывал к себе жалость. Долгое время его преследовал страх, что с ним начнут говорить о цифрах, о прибылях, о документах. А он с нетерпением ожидал лишь одного вопроса. Предложи ему Матиас взять украшения, он бы согласился. Он готов был отдать за них все: мысль об этих драгоценностях, которые умещались на ладони, становилась навязчивой. Он и сам точно не знал, зачем ему эти вещи, они казались ему едва ли не воплощением матери, большим, чем ее бедное тело в последние месяцы жизни. Это ожерелье, это кольцо, эти серьги напоминали о времени, когда мать улыбалась, ходила в гости, подавала руку отцу, приглашая его пройтись по саду в те далекие тихие вечера…

Но Матиас не касался этой темы. Он говорил об акциях, о землях, о банковских вкладах. Только не об украшениях. Паскуаль со всем соглашался: «Делай как хочешь. Мне все равно». Чувство собственной беззащитности и непреодолимый стыд мешали ему поговорить с Матиасом. Он казался себе бедным сиротой, беспомощным, словно ему было семь лет. Но к этому еще примешивалась неприятная догадка, что в зрелом возрасте слезами можно вымолить только жалость.

Однажды брат не пришел на назначенную встречу. «Не хочет говорить. Что ж. Тем лучше. Все ясно». Паскуаль окончательно уверился в коварстве Матиаса, и когда через два месяца он столкнулся с братом на углу Мерседес и Пьедад, то намеренно не заметил эти мелкие шажки, безупречно модную шляпу, настоящую гаванскую сигару — все, что знал так же хорошо, как самого себя.

И все-таки Паскуаль не мог не согласиться с тем, что эта исступленная ненависть помогла ему преодолеть апатию, в которую его ввергла жалость к самому себе. Ненависть к Матиасу вдохнула в него жизнь, дала пищу каждодневным размышлениям, у него вновь возникло желание вернуться в свой прежний мир, безмятежный и монотонный. Страстная мечта владеть драгоценностями в конце концов отступила, превратилась в воспоминание и теперь лишь поддерживала гнев и ставшие привычными ненависть и презрение.

Ожерелье, кольцо и серьги — последнее, что связывало его с матерью и помогло бы сохранить память о ней, — превратились в возвышенный, но туманный символ, и только.

Паскуаль ни с кем не делился своей ненавистью, он понимал, что это касается только их с братом. Он не считал нужным говорить о ней ни со Сьенрой, адвокатом Матиаса, ни со своими с каждым годом все более малочисленными друзьями, ни даже с Сусаной, которая приходила раз или два в месяц в его холостяцкую квартиру на чашку чаю (он уже и не приглашал ее) и всегда, как бы невзначай, пыталась выяснить, какая же таинственная причина вызвала разрыв. Близость их отношений позволяла Паскуалю сдерживать неистощимое любопытство кузины репликами вроде «а тебе что за дело», которые не обижали ее, но и не удовлетворяли, и поэтому в следующий визит она с новыми силами принималась за свое.

Сусана превратилась в пятидесятилетнюю богато одетую женщину, но обеспеченное вдовство не избавило ее ни от излишней полноты, ни от старческой мужской лысины, которая и под париком, без сомнения, оставалась унизительной платой за хорошую жизнь. Иногда Паскуаль, уже забывший о своих немногих любовных приключениях, внимательно, словно не веря глазам, рассматривал ее, сравнивая с милой кокетливой девушкой тех далеких лет, которая блистала на балах, прогулках и карнавалах и по которой вздыхали они с Матиасом.

И в самом деле, зачем ему говорить с ней об этом? Она ведь бывает и у Матиаса и его жены, обедает у них по воскресеньям, а потом они идут в парк Родо прогуляться по берегу озера под крики детей, катающихся в тележке, и возвращаются около семи в битком набитом трамвае. Сусана не находила слов, превознося кулинарные способности Исольдиты, жены Матиаса, которая до пятидесяти трех лет неизменно негодовала, когда ее называли уменьшительным именем, но потом, устав возмущаться, смирилась, да так и осталась Исольдитой — со своими вставными зубами и ревматизмом.

Паскуаль не очень хорошо понимал себя, но прекрасно знал, как поступит кузина. Достаточно было один-единственный раз поговорить с ней об украшениях, как этот разговор немедленно и с добавлениями был бы передан Матиасу, после чего началась бы грязная склока. Он же сам прекратил разговаривать с братом и не желал начинать все сначала.

Не желал? Сколько раз во сне происходило то, что происходит сейчас наяву: он нажимал кнопку звонка у дверей старого дома на улице Мильан. И всегда просыпался в дурном настроении, но сейчас… сейчас он безнадежно бодрствовал, он капитулировал не только во сне, сейчас он сам, своими руками, открывал путь к собственному унижению.

Он еще не мог этому поверить. Как не верил в тот вечер, когда, вернувшись домой после кремации Сусаны, нашел записку от Сьенры. Не верил и через неделю, когда решился позвонить адвокату и тот сказал, что Матиас хотел бы поговорить с ним, что (по словам брата) речь идет о чем-то безотлагательном и поэтому его просят как можно скорее прийти в дом на улице Мильан, так как брат болен и не выходит. Не верил он, что пойдет, и когда Сьенра вытянул из него обещание. Однако вот он стоит здесь, растерянный, все еще в нерешительности, хотя его нерешительность никакой роли уже не играет. Он уступил, звонок прозвенел, и он почувствовал себя вдруг таким старым. Сусана, бедная, надоедливая Сусана вместе со своим париком и всем прочим ушла в сырую землю. Паскуалю казалось, что в жизни каждого, как в его жизни сейчас, наступает время тихой вечерней молитвы. Сусана превратилась в воспоминание, он не любил ее и никогда не смог бы полюбить, но после ее смерти образовалась какая-то пустота.

Он дотрагивается до обитой железом двери и, удостоверившись, что она не заперта, слегка толкает ее, чтобы она не скрипнула, и входит в сад, впервые после двадцати пяти лет. Здесь все по-прежнему. Справа клумба с белой геранью и фонтан с тремя мраморными ангелочками, которые продолжают мочиться. Дальше — длинный камень, на котором по утрам летом играл он в свои одинокие игры. Потом — кавказская ель, привезенная в ящичке из Европы, правда не с самого Кавказа, и все говорили, что она непременно засохнет. Сзади — наполовину скрытая за домом беседка; одна из скамеек сломана, а листья здесь кажутся более темными и вялыми…

Открывается дверь, и перед Паскуалем предстает женщина, похожая на мать Исольдиты, или тетку, или какую-то старую родственницу. Она не знает, что сказать. Потом улыбается, и он узнает ее. «Как поживаешь, Исольдита?» — говорит он с чувством какого-то стыда. Она протягивает руку, и он понимает, что должен войти. Им овладевает непреодолимое желание вновь очутиться в зале перед большим, выполненным маслом портретом матери. (Художник-баск взял 300 песо за то, чтобы портрет не напоминал ни о морщинах, ни о времени.) Он быстро прошел за Исольдитой, но довольно было одного взгляда, чтобы удостовериться, как плохо он помнит это лицо. Невестка носила траур по Сусане, дом был погружен в темноту, закрыты шторы и даже опущены жалюзи. «Матиас наверху», — сказала она, как бы извиняясь. У Паскуаля закружилась голова. Он ощутил острую боль в суставах, когда с трудом поднимался по лестнице, которую раньше преодолевал в три прыжка.

Исольдита открыла дверь и взглядом показала, что можно войти. Это была спальня матери. На левой половине кровати лежал он — и «это» был Матиас? — в сероватом шарфе, с опухшими глазами и растрепанными волосами. Паскуаль приблизился (каждый шаг стоил ему жизни), и Матиас без видимого усилия произнес: «Сядь, пожалуйста, там». Он сел, не сказав ни слова, и брат продолжал: «Мне надо поговорить с тобой. Видишь ли, произошло недоразумение». Паскуаль почувствовал, как внезапно кровь прилила к вискам, и произнес: «Ты думаешь?» Матиас был взволнован, пальцы судорожно вцепились в матрац, он никак не мог найти удобную позу.

И вдруг, начав говорить, выпалил все одним духом. Позже Паскуаль смутно припоминал, что хотел прервать его, но это ему так и не удалось. Лихорадочно возбужденный, Матиас то заходился кашлем, то вдруг кричал, машинально поправляя подушку у себя под головой, стараясь скорее добраться до главного, убедиться, что его поняли: «Я буду искренен с тобой. Конечно, может быть, время для искренних разговоров уже упущено. Ты, наверное, так думаешь, и ты прав. Дело в том, что, когда мама умерла… пятнадцатого исполнилось двадцать пять лет, невозможно поверить… я не хотел встречаться с тобой, говорить с тобой… клянусь, ты перестал для меня существовать… Да, теперь я знаю… ты не приходил ко мне, не хотел здороваться, это было еще хуже, ведь я думал, что ты не хочешь говорить об украшениях… Конечно, конечно… Теперь я понимаю, что все было не так, но тогда я ничего не знал. Я понимал лишь, что ты не хочешь говорить со мной, потому что взял ожерелье, кольцо, серьги… Для меня это было совершенно ясно, ведь они исчезли и ты не говорил на эту тему. Не знаю, чем они были для тебя; для меня же они были олицетворением мамы. Поэтому и не мог я простить тебя, понимаешь? Не мог простить, что ты не хочешь говорить об этом, и — это и была моя глупость — не говорил об этом сам. Пойми, старик, у каждого свое понятие о чести. Пойми, я не мог просить тебя ни о чем. Все ждал, что ты придешь, о, с каким нетерпением я ждал тебя! И как ненавидел! Двадцать пять лет, день за днем, тебе не кажется это чудовищным? Кто знает, куда бы это еще могло нас завести, кто знает, сколько бы все это еще тянулось, если бы не умерла Сусана. Она позвала нас несколько дней назад, уже едва могла говорить и отдала драгоценности. Все она, идиотка. Она взяла их, когда умерла мама. Она, проклятая. Исольдита смотрела на нее и не могла поверить. Двадцать пять лет… представляешь? И я… не говорил с тобой… не виделся с тобой…»

Он немного успокаивается. Но тут же, вспомнив остальное, приподнимается, опершись на ночной столик. У него слегка дрожат руки, но он с шумом открывает один из ящиков и достает зеленый продолговатый пакет. «Бери, — говорит он, протягивая пакет Паскуалю. — Бери, говорю. Я хочу наказать себя за глупость, за недоверие. Сейчас, когда они наконец у меня, я хочу, чтобы ты их взял. Понимаешь?»

Паскуаль не отвечает. На коленях у него лежит зеленый пакет, и он чувствует себя как никогда глупо. Пытается сообразить: «Значит, Сусана…», но Матиас опять заговорил: «Нужно наверстать упущенное. Я хочу, чтобы у меня опять был брат. Хочу, чтобы ты жил с нами, здесь, в твоем доме. Исольдита тоже просит тебя».

Паскуаль бормочет, что подумает, что есть время спокойно все обсудить. Он больше не может, все так тяжело. Он хочет прийти в себя после услышанного, как следует во всем разобраться… Но другой голос настойчиво требует — как компенсации за полученные драгоценности — сомнительного прощения.

У Матиаса начинается новый приступ кашля, намного сильнее прежних, и Паскуаль, пользуясь паузой, встает, бормочет что-то уклончивое, обещает прийти еще и жмет потную руку, как две капли воды похожую на его собственную. Невестка, которая во время всей этой сцены раскаяния не сказала ни слова, вновь провожает его до двери. «Прощай, Исольдита», — только и говорит он, и она благодарна и не просит приходить еще.

Без тоски смотрит он на продолговатый камень и на ангелочков, закрывает железную дверь так, что она скрипит, и снова оказывается на улице. По правде говоря, он не примирился. Он смотрит на пакет в левой руке и вдруг чувствует, что хочется курить. Останавливается на углу, закуривает и, ощутив во рту знакомый вкус дыма, вдруг ясно понимает все. Сейчас уже не важны драгоценности. Ненависть к Матиасу осталась прежней. Спи спокойно, Сусана.

СЕНЬОРИТА ИРИАРТЕ © Перевод Н. Попрыкиной

Шефу звонили пять женщин. Во время утреннего дежурства я всегда находился у телефона и хорошо знал эти пять голосов. Мы понимали, что за каждым из них скрывается увлечение шефа, и иногда обсуждали между собой, как выглядят эти женщины.

Я, например, представлял себе сеньориту Кальво толстенькой, наглой, с жирно накрашенными губами; сеньориту Руис — обыкновенной кокеткой с завитком, спадающим на глаз; сеньориту Дуран — интеллигентной худышкой, усталой и без предрассудков. Сальгадо казалась мне чувственной самкой с толстыми губами. И только у той, что называла себя Ириарте, был голос идеальной женщины. Не толстая и не худая, не слишком упрямая, но и не слишком покорная, все в ней было в меру (счастливый дар, которым иногда награждает природа). Одним словом, настоящая женщина, личность. Такой я рисовал ее себе. Я знал ее смех, искренний, заразительный, и представлял себе ее жесты. Знал ее молчание и видел глаза, черные, задумчивые. Знал этот голос, приветливый, ласковый, и догадывался о ее нежности.

У каждого из нас было свое представление о них: Элисальде, например, считал сеньориту Сальгадо коротышкой без претензий, Росси — что сеньорита Кальво тоща как щепка, а сеньорита Руис не побоялась бы пуститься в приключение с самим Корреа. И только о сеньорите Ириарте все дружно говорили, что она восхитительна, более того, по ее голосу мы создали образ почти одинаковый. И были уверены: появись она однажды в дверях нашей конторы с улыбкой на устах и без единого слова, все равно мы узнали бы ее сразу, потому что придумали эту улыбку, которую нельзя спутать ни с какой другой.

Шеф, человек довольно бестактный, когда дело касалось его подчиненных, становился воплощением скромности и сдержанности, если речь заходила о пяти его собеседницах. Его лаконизм не воодушевлял на продолжение разговора. Наша роль сводилась к тому, чтобы снять трубку, нажать кнопку и, когда в кабинете прозвенит звонок, доложить, например: «Сеньорита Сальгадо». Он коротко говорил: «Соедините», или: «Скажите, что меня нет», или: «Пусть позвонит через час». И никаких добавлений, ни даже шутки. Хотя знал, что нам можно доверять.

Я не мог понять, почему сеньорита Ириарте звонила реже всех, иногда раз в две недели. Разумеется, красный свет, означающий «занято», не гас тогда по крайней мере четверть часа. Что это было бы для меня — целых пятнадцать минут слушать этот голос, такой нежный и милый, такой уверенный!

Однажды я решился сказать ей что-то, не помню что, и она ответила мне, не помню что. Какой это был для меня день! С тех пор я лелеял надежду поговорить с ней немного, более того, надеялся, что она станет узнавать мой голос, как я узнаю ее. Как-то утром мне пришло в голову сказать: «Вы не могли бы подождать минутку, пока я соединю?» И она ответила: «Ну конечно, тем более что вы всегда делаете ожидание приятным». Признаться, день был наполовину испорчен, потому что я смог говорить только о погоде и о предстоящем изменении часов работы. Зато в другой раз я набрался храбрости, и мы поговорили на общие темы, но с особым смыслом. С тех пор она узнавала мой голос и приветствовала меня: «Как дела, секретарь?» — отчего я буквально терял голову.

Несколько месяцев спустя я поехал отдыхать на побережье. С отпуском на побережье уже много лет связывались мои самые большие надежды. Мне всегда казалось, что в один прекрасный день я встречу там свой идеал — девушку, которой отдам всю свою нерастраченную нежность. Ведь я, в сущности, человек сентиментальный. Иногда я упрекаю себя за это, говорю себе, что сейчас больше ценят расчетливых и эгоистов, но ничто не помогает. Когда я иду в кино и глотаю очередную мексиканскую пошлятину с незаконными детьми и бедными старичками, я понимаю, что все это чушь, чепуха, и все-таки чувствую, как к горлу подкатывает комок.

Так вот, о том, как встречу на побережье женщину, я много думал и по другим, не столь сентиментальным причинам. Ведь только на курорте можно увидеть чистеньких, свеженьких, отдохнувших женщин, готовых смеяться, радоваться всему на свете. Конечно, в Монтевидео тоже есть чистые женщины. Но, бедные, они всегда выглядят усталыми и грустными: узкие туфли, лестницы, автобусы делают их такими. В городе невозможно узнать, что такое женская радость. А это, что ни говори, очень важно. Например, мне кажется, я способен выдержать любое проявление их дурного настроения: плач, крики, истерику. Но что касается выражения радости, тут я очень требователен. Смех некоторых женщин, честно говоря, я не могу переносить. Поэтому на курорте, где все они смеются с самого утра, с первого утреннего купания, и до вечера, когда, пошатываясь, выходят из казино, легко понять, кто есть кто, чей смех отвратителен и чей прекрасен.

Именно на курорте я вновь услышал ее голос. Я танцевал между столиками на веранде, при свете луны, до которой никому не было дела. Моя правая рука покоилась на немного обгоревшей спине, еще хранившей тепло послеполуденного солнца. Хозяйка спины смеялась, и, должен признать, у нее был приятный смех. Когда удавалось, я смотрел на волоски возле уха, почти прозрачные, и, что греха таить, чувствовал некоторое волнение. Моя партнерша говорила мало, но когда говорила, то непременно какую-нибудь глупость, словно специально, чтобы я мог оценить ее молчание.

И вот в один из таких приятных моментов я услышал фразу, произнесенную отчетливо, словно специально для меня: «А какой лимонад любите вы?» Эта фраза не имела ни малейшего значения ни сейчас, ни после, но я запомнил ее слово в слово. Раздавались медленные тягучие звуки танго. Фраза прозвучала совсем рядом, но я не мог определить, кто ее произнес.

Через два дня, в казино, я проиграл девяносто песо и вдруг решил поставить последние пятьдесят. Если проиграю — спокойствие! — придется немедленно возвращаться в Монтевидео. Выпало 32, и я почувствовал себя совершенно счастливым, когда придвинул к себе восемь оранжевых фишек, которые поставил. И тут кто-то сказал мне в самое ухо, как по телефону: «Играть надо только так. Надо рисковать».

Я обернулся спокойно, уже зная, кого сейчас увижу, и сеньорита Ириарте, сидевшая рядом со мной, была так прелестна, как я и мои коллеги и представляли ее по голосу. Ну а дальше было довольно несложно подхватить эту фразу, развить теорию риска, уговорить ее рискнуть сначала поговорить, потом потанцевать со мной, потом встретиться на пляже на другой день.

С тех пор мы повсюду были вместе. Она сказала, что зовут ее Дорис. Дорис Фрейре. Это было абсолютно точно (не знаю почему, она показала мне свое удостоверение), да и вполне объяснимо, я всегда думал, что те фамилии были специально для телефонных разговоров. С первого же дня я принял этот безмолвный уговор: было очевидно, что она имела какие-то отношения с шефом, и не менее очевидно, что это оскорбляло мое самолюбие, но (обратите внимание на это «но») Дорис была самой привлекательной женщиной из всех, кого я знал, и сейчас, когда случай помог мне познакомиться с ней, я рисковал потерять ее окончательно, если буду слишком щепетилен.

Кроме того, была другая возможность. Раз я узнал ее голос, почему же она не могла узнать мой? Конечно, она всегда была для меня существом необыкновенным, недостижимым, а я только сейчас вступал в ее мир. Когда как-то утром я бросился ей навстречу с радостным: «Как дела, секретарь?» — она, хотя тотчас и приняла удар, засмеялась, дала мне руку и даже стала шутить, но от меня не укрылось ее беспокойство, словно какое-то подозрение закралось ей в душу. Позднее, правда, мне показалось, что она философски отнеслась к тому, что это именно я брал трубку, когда она звонила шефу. И та доверчивость, с которой она говорила теперь со мной, незабываемые понимающие и обещающие взгляды вселили в меня надежду. Очевидно, она ценила, что я не говорил с нею о шефе, и, хотя я не был в этом очень уверен, собиралась, наверное, вознаградить мою тактичность скорым разрывом с ним. Я всегда мог определить по взгляду, каков человек. А взгляд Дорис был простодушным.

Я вернулся на работу. И снова начал через день дежурить утром у телефона. Сеньорита Ириарте больше не звонила.

Почти каждый день я встречался с Дорис после работы. Она работала в прокуратуре, получала хорошее жалованье, была старшей в своем отделе, все ее уважали.

Дорис не скрывала от меня ничего. Ее теперешняя жизнь была совершенно ясной и чистой. А прошлое? В глубине души я понимал, что довольно и того, что она не обманывает меня. Ее интрига, роман — или как это назвать — с шефом не должен, конечно, омрачать мое счастье. Сеньорита Ириарте больше не звонила. Чего же еще я мог требовать? Меня предпочли ему, и скоро он станет для Дорис неприятным воспоминанием, какое есть в жизни каждой девушки.

Я предупредил Дорис, чтобы она не звонила мне на работу, не помню уж под каким предлогом. Честно говоря, я не хотел рисковать, боясь, что Элисальде, или Росси, или Корреа возьмут трубку, узнают ее голос и отпустят какую-нибудь из своих излюбленных двусмысленностей. И она, всегда такая мягкая и незлопамятная, не возражала. Мне нравилось, что она проявляла такое понимание во всем, что касалось запретной темы, и я был благодарен ей, что она ни разу не вынудила меня пуститься в те печальные объяснения, когда произносятся неприятные слова, способные все испортить и погубить самые добрые намерения.

Дорис пригласила меня к себе и познакомила со своей матерью, доброй усталой женщиной. Двенадцать лет назад она потеряла мужа и до сих пор не пришла в себя. Она смотрела на нас с Дорис с тихим удовлетворением, но иногда глаза ее наполнялись слезами, наверное, ей вспоминалось вдруг что-то из тех времен, когда сеньор Фрейре был ее женихом. Три раза в неделю я оставался до одиннадцати, и тогда ровно в десять она, сказав «доброй ночи», тактично удалялась, и, таким образом, у нас с Дорис оставался еще целый час, чтобы вволю нацеловаться, поговорить о будущем, подсчитать стоимость простынь и комнат, которые нам понадобятся.

Мы строили точно такие планы и предавались тем же ласкам, что и тысячи других парочек, разбросанных по всей республике. Мать Дорис никогда не упоминала ни о шефе, ни о ком-либо другом. Ко мне относились так, как относятся в каждом почтенном семействе к первому жениху дочери. И я принимал это.

Иногда я не мог отделаться от противного чувства удовлетворения, что мне досталась — мне одному — одна из тех недостижимых женщин, какими обладают лишь министры, общественные деятели, важные чиновники. Досталась мне, простому служащему.

Справедливости ради надо отметить, что Дорис с каждым днем становилась все очаровательнее. Ее нежность была безгранична. Она как-то по-особенному умела гладить мой затылок, целовать шею, шептать нежные глупости, так что, по правде говоря, когда я уходил от нее, голова моя кружилась от счастья и, что скрывать, от желания. Позже один, без сна, в своей холостяцкой квартире я думал немного с горечью о том, что приобрести столь утонченную, как мне казалось, опытность Дорис могла лишь с чьей-то помощью. После всего, что было (хорошего или плохого?), я неизбежно вспоминал о шефе, таком спокойном, таком почтенном, так и источающем респектабельность, и не мог вообразить его этим ненавистным учителем. Может быть, были другие? Сколько? И кто из них научил ее так целоваться? Тогда я напоминал себе, что мы живем в 1946 году, а не в средние века, что сейчас ААЯ нее существую только я, и засыпал, обхватив руками подушку, предвкушая другие объятия, в соответствии со своими планами.

До 23 ноября дело бесповоротно шло к свадьбе. Она становилась неизбежной. Оставалось только найти квартиру, какую мне хотелось: полную воздуха, света, с большими окнами. Несколько воскресений пришлось потратить на поиски, но, когда мы находили что-нибудь, приближающееся к нашему идеалу, оказывалось или слишком дорого, или было плохое сообщение с центром, или район казался Дорис отдаленным и навевал на нее грусть.

Утром 23 ноября я дежурил. Шеф не появлялся уже четыре дня, поэтому я сидел спокойно один, покуривая и читая газету. Вдруг я почувствовал, что дверь за моей спиной отворилась. Я неторопливо обернулся и увидел вопросительно заглядывающее милое личико Дорис. Она вошла со слегка виноватым видом и сказала, что опасалась моего гнева. Причиной ее появления в конторе было то, что наконец-то нашлась квартира, какую мы искали. Нарисовав подробный план, Дорис с довольным видом показала его мне. Она была так элегантна в своем легком платье с широким поясом, подчеркивающим тонкую талию. Мы были одни, поэтому она села на мой стол, положив ногу на ногу, и стала спрашивать, где сидит Росси, где Корреа, где Элисальде. Она не была знакома ни с одним из них, но хорошо их себе представляла по моим шутливым описаниям. Она курила мою сигарету, я держал ее руку в своей, как вдруг зазвонил телефон. Сняв трубку, я сказал: «Алло!» И в ответ: «Как дела, секретарь?..» Внешне все осталось по-прежнему. Но в те секунды, пока продолжался разговор и пока я, придя в себя лишь наполовину, машинально спрашивал: «Что случилось, почему вы не звонили так долго?» — и телефон отвечал: «Я была в Чили», на самом деле переменилось все. Как у тонущего в последние мгновения жизни, в голове моей мелькали беспорядочные мысли. Первая: «Значит, у шефа с ней ничего не было» — означала торжество моего самолюбия. Но сейчас же появилась вторая, что-то вроде: «Но тогда Дорис…», и третья, уже совсем определенная: «Как я мог спутать этот голос?»

Я объяснил, что шефа нет, сказал «до свидания» и положил трубку. Рука Дорис продолжала оставаться в моей. Поднимая глаза, я заранее знал, что увижу. Сидя на моем столе с сигаретой, как любая кокетка, Дорис ждала улыбаясь, поглощенная своими глупыми планами. Улыбка, конечно, была пустая и невыразительная, похожая на сотни других улыбок, и грозила надоесть мне с этой минуты навсегда. Позже я попытаюсь найти объяснение, но сейчас где-то в самом далеком уголке сознания я уже поставил точку на этом недоразумении. Ведь на самом деле я влюблен в сеньориту Ириарте.

ПОРТРЕТ ЭЛИСЫ © Перевод Н. Попрыкиной

Она каталась на лошади президента Техаса; ее родители имели дом из пятнадцати комнат, собственного кучера и четырех черных служанок; в двенадцать лет ее возили во Францию, и до сих пор у нее сохранилась книга с обложкой из человеческой кожи — подарок одного аргентинского полковника ее отцу в феврале тысяча восемьсот семьдесят четвертого.

Теперь у нее не было ни гроша, приходилось жить ненавистной милостью зятьев, носить ветхий платок из черной шерсти и выплачивать два долга из пенсии в тридцать два песо. И все же у нее оставалось прошлое, и она нанизывала воспоминание на воспоминание, упиваясь роскошью, в которой жила, всей душой презирая свою теперешнюю нищету. Овдовев во второй раз, Элиса Монтес с новой силой возненавидела свою становившуюся все более убогой жизнь. В двадцать лет она вышла замуж за инженера-итальянца, который подарил ей четырех детей (двух девочек и двух мальчиков) и умер совсем молодым, не оставив ни связей, ни пенсии. У первого мужа, которого она не очень-то любила и который смотрел теперь с пожелтевших фотографий, были воинственные усы а lа Наполеон III, бегающие глазки, деликатные манеры и никогда не было денег.

Уже в те годы Элиса без конца говорила о своем бывшем кучере, чернокожих служанках, пятнадцати комнатах, отчего муж страдал и чувствовал себя таким незначительным в своем скромном доме с садиком и без гостиной. Муж-итальянец был молчалив, работал до рассвета, чтобы прокормить и одеть их всех. Наконец он не выдержал и умер от тифа.

Когда случилось несчастье, Элиса не могла обратиться за помощью к родственникам: она враждовала с тремя своими братьями и их женами. С невестками потому, что те были портнихи, служащие, мелкая сошка, с братьями потому, что дали им свое имя. Что касается семейного имущества, то оно давно уже было проиграно и растрачено покойным отцом.

Элиса Монтес пыталась обращаться сначала к старым друзьям, потом в государственные учреждения, будто они были обязаны помогать ей, но оказалось, что все (в том числе и государство) имели собственные нужды. Помощь сводилась к небольшим суммам и большим унижениям.

Итак, когда появился дон Гумерсиндо, неграмотный фермер, тоже вдовец, на двадцать с лишним лет старше ее, она уже смирилась и делала шнурки для больших обувных магазинов по рекомендации жены одного генерала-мулата (сосланного после военного мятежа), с которой играла в бадминтон в далекие осенние дни прекрасного, словно приснившегося детства.

Изготовление шнурков было началом падения, слушать же непристойные намеки и утробные смешки дона Гумерсиндо означало полное падение. Таково было бы мнение Элисы Монтес, случись все это с одной из ее немногочисленных подруг, но, поскольку это случилось с нею самой, пришлось придумать оправдание и упорно держаться за него. Оправдание, ставшее смыслом ее жизни, звалось «дети». Ради детей она взялась делать шнурки, ради детей слушала фермера.

На протяжении короткого жениховства дон Гумерсиндо Ольмедо ухаживал за ней так же нежно, как за своими коровами, и в тот вечер, когда он, прибегнув к своему основательному словарю, перечислил все, чем владеет, она решилась и надела массивное кольцо. Сыновья уже подросли: Хуану Карлосу было восемнадцать, он, правда, три года изучал английский и два — итальянский, но продавал саженцы на воскресных ярмарках. Анибалу Доминго было шестнадцать, он служил на почте. Дочери, послушные, практичные и очень похожие друг на друга, отправились в деревню вместе с матерью и отчимом.

Там их ожидал первый сюрприз: Ольмедо, руководствуясь примитивной хитростью, рассказал о коровах, о лугах — обо всем, вплоть до банковского счета, но умолчал о трех здоровенных сыновьях от предыдущего брака. С первого же дня они буквально пожирали глазами двух сестер, которые, хоть и были пухленькие и кокетливые, еще оставались девицами. Элиса дважды вынуждена была вмешаться, после чего нескромная настойчивость парней поубавилась.

В своем доме старик не был тем безобидным деревенщиной, который ухаживал за Элисой в Монтевидео. У матери и дочерей быстро пропала охота смеяться, когда они видели, как он приближается по вымощенному камнем двору, широко ставя ноги. В своих владениях этот человек умел командовать. Элиса, выйдя замуж ради детей, вынуждена была примириться с тем, что ей с дочерьми приходилось голодать, поскольку Ольмедо не давал им ни гроша и все немногие покупки делал сам. У него было собственное представление о том, как проводить свободное время, и если чужому его скупость могла бы показаться забавной, то сестры думали совсем иначе, когда отчим заставлял их часами выпрямлять гвозди.

Так началось для Элисы добровольное мучение, и в ночи любви, под москитной сеткой, она позволяла себе напоминать Ольмедо о достоинствах первого мужа. Старик в ответ лишь потел. Все говорило о том, что он довольно силен и выдержит любые упреки. Однако через'' пять дней после шестой годовщины свадьбы у него начались боли в желудке, уложившие его сначала в постель, а восемь месяцев спустя в семейный склеп.

Все эти месяцы Элиса ухаживала за ним, привезла в Монтевидео и страстно желала, чтобы в один прекрасный день он умер. И тут дон Гумерсиндо нанес ей свой самый сильный удар. Три врача, которые лечили его, были знатоками своего дела и посоветовали попробовать облучение. Это стоило невероятно дорого, и за восемь месяцев лечения в больнице было истрачено все, что Ольмедо имел. После того как Элиса уплатила врачам и за похороны, рассчиталась с долгами, уладила дела с пасынками, ей осталось приблизительно четыреста песо, иначе говоря, чрезвычайно скромное вознаграждение за утрату блестящей фамильной чести.

Элиса осталась в Монтевидео, пыталась вернуться к прежней работе, но темнокожий генерал, жена которого рекомендовала ее в большие магазины, находился в почетной ссылке, продавая канцелярские товары в Порто-Алегре. Опускаться ниже было некуда.

Там уже находился всякий сброд, а у Элисы было острое чувство общественной иерархии. И поэтому она заставила работать дочерей. Хосефа и Кларита стали шить брюки для военных. Пусть хоть так, думала Элиса, хоть так они будут поближе к военным. Сама же она принялась упорно надоедать министрам, директорам контор, начальникам отделов, швейцарам и даже парикмахерам важных персон. Через два года, когда ее уже видеть не могли во всех приемных, она вдруг получила пенсию, хотя никто точно не знал, за что. В тот же год ей посчастливилось выдать замуж обеих дочерей, и тогда все свое внимание она сосредоточила на зятьях.

Муж Хосефы был человек спокойный, любитель поесть. В наследство от отца ему досталась скобяная лавка в предместье, и он, не изменив ни единой мелочи и не прибавив ни единой статьи дохода, продолжал вести дело в привычном русле. Другой зять, муж Клариты, был пылкий артиллерийский лейтенант, который произносил «здравствуйте», словно командовал «шагом марш», и в часы досуга писал второй том истории Великой войны.

Элиса поселилась с холостыми сыновьями, но выходные дни проводила с замужними дочками. Однако влияние ее не ограничивалось субботой и воскресеньем. Почти все ссоры Клариты с лейтенантом вырастали из какой-нибудь невинной фразы, брошенной Элисой между закуской и равиолями, и почти все шутки, которые должен был выслушивать от Хосефы терпеливый жестянщик, рождались после визита тещи, которая нашептывала что-то в ушко послушной дочери, пока ее муж наслаждался послеобеденным отдыхом.

Лейтенанта Элиса упрекала за крутой нрав, политические убеждения, дурные манеры за столом, за страсть к истории, любовь к путешествиям, за его простуды и маленький рост. Жестянщику же, напротив, она ставила в вину мягкость, беспринципность, богатырское здоровье, политическую пассивность, любовь к устрицам, гулкий смех и руки в кольцах.

Редко собирались они все вместе за семейным столом, но и одной такой встречи раз в полгода оказалось достаточно, чтобы Элиса втянула зятьев в жестокий спор о битве при Марне, после чего они стали врагами на всю жизнь. Лейтенант (простите, уже капитан) не разговаривал с братьями жены, так как Элиса долго расписывала зятю, какие бездельники Хуан Карлос и Анибал Доминго, а им в свою очередь сообщила, что тот называет их парой лентяев.

С годами появились внуки, а с внуками — новые ссоры. Два сына жестянщика, семи и восьми лет, пытались засунуть пальчик дочки капитана в электрическую розетку, но были застигнуты Элисой, которая остановила их и нашлепала девочку. Позже, убедив Клариту, что виноваты мальчики, она добилась, чтобы их выпороли, причем наказывал их не отец, а дядя-офицер. Словом, дело дошло до того, что свояки стали кричать и оскорблять друг друга, а в сестрах проснулась запоздалая дочерняя ревность.

Каждый раз, приходя к дочерям в гости, Элиса выслушивала их исповедь. Уговаривала терпеть, «но не тогда, конечно, когда оскорбляют самое дорогое». Ну а что на свете дороже матери? Уж в таких-то случаях нужно говорить правду в глаза, напомнить, например, капитану, что его дед был приходским священником; жестянщику — что его дядя покончил с собой из-за растраты. Если это их обидит, что ж, тем лучше. Вышедшего из себя мужчину («ты могла это заметить, наблюдая мои мучения с твоим отцом и с тем, другим») всегда легче подчинить, поймать на противоречии, заставить сказать какую-нибудь глупость. Плохо, что иногда они теряют над собой контроль и лезут драться, но не надо падать духом: получив пощечину, всегда выигрываешь в дальнейшем — потом наступают долгие дни раскаяния и уступок.

Элиса, конечно, не забывала о сексуальной стороне брака. Сама-то она в обоих супружествах наслаждалась не больше деревяшки. Но дочерей природа одарила щедрее, и они не пренебрегали ночными утехами. Зятья терпели поражение днем, сраженные аргументами, которые Элиса вкладывала в уста дочерей, но ночью побеждали с помощью аргументов, которые дал им бог. Это, конечно, была неравная борьба. В смущении, но без колебаний, ибо на карту было поставлено самое желанное для них, дочери умоляли мать не приходить больше: они сами будут навещать ее иногда. Хосефа, любимица, не появилась ни разу. Кларита же время от времени писала или встречалась с матерью в центре.

Элиса осталась одна с Анибалом Доминго, характер которого все больше портился и которому не нравились девушки. Хуан Карлос служил разъездным агентом и появлялся на несколько часов раз в полмесяца. Но поскольку и эти часы были отравлены обвинениями и подозрениями («кто знает, с какими пропащими ты там путаешься»), он совсем перебрался в провинцию и появлялся в Монтевидео два-три раза в год.

Почувствовав боли, Элиса Монтес не стала обманывать себя. Очевидно, это была та же болезнь, что сразила дона Гумерсиндо. Она попросила врача сказать правду, и тот намеками дал ей понять все, словно отыгрываясь за другие случаи, когда был вынужден лгать из сострадания. Поняв, что все кончено, она не подумала, как многие другие, обратиться к своей совести, разобраться, во всем ли была права. В минуты, когда морфий облегчал страдания, с еще не совсем пропавшим удовольствием она копалась в безобидных проступках своих близких. Когда же нестерпимая боль наваливалась снова и не было сил ее скрывать, она забывала обо всем на свете.

Анибал Доминго, робкий, безвольный, услужливый, без особого усердия ухаживал за ней, выслушивая ее упреки. Только такой человек, как он, вялый, флегматичный, мог вынести до конца это медленное умирание в одиночестве и забвении. Но и у него как гора с плеч свалилась, когда однажды утром он нашел бездыханное тело, скрюченное и непреклонное, будто последний покой не снизошел на него.

Он не напечатал извещения о смерти, но сообщил Хуану Карлосу, сестрам и их мужьям. Разыскивать дядьев ему было лень. Однако так или иначе узнали все. Хуан Карлос сказал мне потом, что телеграмма опоздала. Пришли только капитан и жестянщик.

За катафалком, скромным и почти без цветов, следовал автомобиль с родственниками. Уже столько лет трое мужчин не обменивались ни словом. Молчали они и сейчас. Капитан пристально смотрел на улицу и как будто удивился, увидев, что какая-то женщина перекрестилась вслед их жалкой процессии.

Анибал Доминго, словно загипнотизированный, уставился в красный затылок шофера, но иногда взгляд его падал на зеркальце, в нем виднелась, все время на одном расстоянии, другая машина, присланная похоронным бюро, которой никто не захотел воспользоваться. Ему вдруг пришло в голову, что у него никогда не было девушек по вине матери, и это открытие приятно поразило его.

Новая часть Северного кладбища была залита ласковым солнцем: всюду разрыта земля, как во время полевых работ. Выходя из машины, жестянщик споткнулся, и двое других поддержали его. Он сказал: «Спасибо», и напряжение немного спало.

На помосте стоял ящик, очень гладкий, с четырьмя ручками. Родственники приблизились, и шоферу пришлось прийти им на помощь, так как одного человека не хватало.

Шли медленно, словно во главе многолюдной процессии. Потом свернули с главной аллеи и остановились перед простой могилой, точно такой же, как и пятнадцать-двадцать других, уже приготовленных. Глухо стукнув о землю, гроб опустился на дно могилы. Шофер высморкался, аккуратно сложил платок, как если бы он был чистый, и медленно отошел к дорожке.

Оставшиеся посмотрели друг на друга, почувствовав вдруг необъяснимую сплоченность, и начали бросать горсти земли, которая сравняла эту смерть со всеми другими.

КОФЕЙНЫЕ ЧАШЕЧКИ © Перевод Ю. Ванникова

Чашечек было шесть: две красные, две черные, две зеленые. Импортные, небьющиеся, современной формы. Они появились как подарок Энрикеты в последний день рождения Марианы, и с тех пор разговор о том, что чашки одного цвета можно комбинировать с блюдечками другого, прочно навяз в зубах. «Красное с черным — потрясающе!» — таково было мнение Энрикеты. Но Мариана, всегда умевшая тихо поставить на своем, решила, что чашки будут подаваться с блюдцами того же цвета.

— Кофе готов. Подавать? — спросила Мариана. Вопрос был обращен к мужу, а взгляд устремлен на его брата. Тот моргнул и ничего не сказал, ответил Хосе Клаудио:

— Нет еще. Погоди немного. Я хочу сначала выкурить сигарету.

Теперь она смотрела на Хосе Клаудио и думала уже в тысячный раз, что его глаза не похожи на глаза слепого. Рука Хосе Клаудио задвигалась, ощупывая софу.

— Что ты ищешь? — спросила она.

— Зажигалку.

— Справа от тебя.

Рука изменила направление и нашла зажигалку. Большим пальцем, дрожавшим от постоянных поисков, он несколько раз крутанул колесико, но пламя не появилось. Левая рука с точно угаданного расстояния безуспешно пыталась уловить тепло. Тогда Альберто зажег спичку и поднес к сигарете.

— Почему ты ее не выбросишь? — спросил он с улыбкой, о которой слепой мог догадаться, как и обо всех других улыбках, по интонации.

— Потому, что она мне дорога. Это подарок Марианы.

Мариана слегка приоткрыла рот и провела кончиком языка по нижней губе. Это помогало, как помогает и многое другое, обратиться к воспоминаниям. В марте 1953 года ему исполнилось тридцать пять лет, и он еще видел. Они обедали в доме родителей Хосе Клаудио, в Пунта-Горда, ели рис с мидиями, а потом отправились гулять по пляжу. Он обнял ее за плечи, и она почувствовала себя защищенной, возможно даже счастливой, во всяком случае, это было очень похоже на счастье. Они вернулись в дом, и он поцеловал ее, медленно, неторопливо, как целовал всегда. Они обновили зажигалку и вместе выкурили одну сигарету.

Теперь зажигалка уже не работает. Она не очень верила в приметы, но что еще сохранилось от тех времен?

— В этом месяце ты опять не ходил к врачу, — сказал Альберто.

— Не ходил.

— Хочешь, я буду с тобой откровенным?

— Конечно.

— Мне кажется, ты ведешь себя просто глупо.

— А для чего мне идти? Чтобы опять услышать, что я здоров как бык, что моя печень функционирует прекрасно, сердце работает нормально, а желудок — чудесно? Для этого я должен идти? Мне уже осточертело мое замечательное здоровье без зрения.

И зрячий Хосе Клаудио не умел внешне проявлять свои чувства, но Мариана не забыла, каким было его лицо прежде, до того как приобрело это выражение напряженности и затаенной обиды. В их жизни с Хосе Клаудио были хорошие минуты, она не могла и не желала скрывать это. Но когда произошло несчастье, он не захотел принять ее поддержку, не захотел искать у нее прибежища. Вся его гордость сосредоточилась в этом ужасном упорном молчании, которое не нарушалось даже тогда, когда он произносил слова. Хосе Клаудио перестал говорить о себе.

— И все-таки тебе бы следовало пойти к врачу, — поддержала деверя Мариана. — Вспомни, что тебе говорил Менендес.

— Как не помнить: «Для Вас Не Все Потеряно». Ах да, еще одна знаменитая фраза: «Наука Не Верит В Чудеса». Я тоже не верю.

— А почему ты не надеешься? Это свойственно человеку.

— В самом деле? — Сигарета дымилась у него в углу рта.

Хосе Клаудио ушел в себя. А Мариана была не из тех, кто помогает, просто помогает. Ее тактично нужно было натолкнуть на это. Уж такова была Мариана. Правда, это не составило бы большого труда: она была податлива. Конечно, лишиться зрения — это несчастье, но не самое большое. Гораздо страшнее было то, что он всячески, как только мог, старался избегать помощи Марианы. Пренебрегал ее опекой. А она хотела бы опекать его — от всего сердца, ласково, сострадательно.

Но это раньше. Теперь — нет. Постепенно все изменилось. Сначала исчезла нежность. Забота, внимание, поддержка, которые прежде были пронизаны лаской, теперь стали механическими. Без всякого сомнения, она оставалась заботливой и внимательной, но это больше не доставляло ей удовольствия. Потом появился страх вызвать хоть малейший спор. Хосе Клаудио стал агрессивным, он всегда готов был ранить, сказать что-нибудь обидное, проявить жестокую неуступчивость. Когда меньше всего можно было этого ждать, он разражался вдруг утонченно меткими оскорблениями, задевающими до самой глубины, язвительными замечаниями, которые жгли как огонь. И все будто издалека, будто укрывшись за стеной своей слепоты, ограждавшей его от досадной глупости других.

Альберто поднялся с софы и подошел к окну.

— Какая противная осень, — сказал он. — Видишь? — вопрос относился к Мариане.

Ответил Хосе Клаудио:

— Нет. Посмотри ты за меня.

Альберто взглянул на Мариану. Они молча улыбнулись друг другу. Не считаясь с присутствием Хосе Клаудио и все же на его счет. Мариана знала, что сейчас она похорошела. Она всегда хорошела, когда смотрела на Альберто. Он сказал ей это впервые в прошлом году, вечером двадцать третьего апреля, ровно год и восемь дней назад; вечером, после того как Хосе Клаудио отвратительно накричал на нее и она плакала, подавленная, беспомощная, плакала долго, пока не почувствовала рядом с собой плечо Альберто, не почувствовала, что ее поняли, и не успокоилась. Откуда у Альберто эта способность понимать? Она говорила с ним или просто на него смотрела, и ей сразу становилось легче. «Спасибо», — сказала она ему тогда. Но и сегодня благодарность к нему поднималась прямо из ее сердца, не отягощенная корыстными соображениями. Вначале любовь к Альберто была скорее благодарностью. Но это — она ясно видела — не унижало его. Для нее любить всегда означало в какой-то степени быть благодарной кому-то и в какой-то — вызывать это чувство в другом. В лучшие времена она была благодарна Хосе Клаудио за то, что он, такой блестящий, умный, предусмотрительный, остановил свой выбор на ней, такой незаметной. Но потерпела неудачу, рассчитывая на его благодарность даже в таком нелепо благоприятном случае, когда он, казалось, должен был особенно в ней нуждаться.

Альберто она была благодарна за первый порыв, за бескорыстную помощь, которая спасала ее от собственного хаоса и, главное, помогала быть сильной. Но и он испытывал к ней благодарность, в этом она не сомневалась. Пусть у Альберто был ровный характер, пусть он уважал брата, пусть больше всего на свете дорожил своим покоем, но прежде всего он был одиноким. Долгие годы Мариана и Альберто поддерживали отношения, где нежность была лишь поверхностной, и с инстинктивным благоразумием не шли дальше родственной фамильярности; лишь изредка можно было уловить намек на их более глубокие чувства. Возможно, Альберто немного завидовал счастью брата, которому благосклонная судьба послала женщину, на его взгляд, совершенно очаровательную. Совсем недавно Альберто признался Мариане, что, судя по всему, его холостой жизни ничто не угрожает, ибо ни одна претендентка не выдерживает невыгодного для себя сравнения.

— Вчера приходил Трельес, — продолжал Хосе Клаудио. — Пресловутый визит вежливости, которым персонал фабрики осчастливливает меня раз в три месяца. Представляю, как они бросают жребий и тот, кто проиграл, отправляется ко мне, проклиная свою судьбу.

— Но ведь, может быть, они тебя действительно уважают, — сказал Альберто, — у них осталось хорошее воспоминание о том времени, когда ты руководил ими, и они на самом деле беспокоятся о твоем здоровье. Не всегда люди так низки, как тебе кажется с некоторых пор.

— Чрезвычайно интересно! Каждый день узнаешь что-нибудь новое. — За улыбкой последовало короткое фырканье, подчеркнуто ироническое.

Обратившись к Альберто за защитой, советом, лаской, Мариана очень скоро поняла, что и она защищает своего защитника, что, так же как она, он нуждается в поддержке, что он терзается угрызениями совести, а может быть, и робостью, отчаянием, в котором она чувствовала себя повинной. И именно за то, что она не требовала определенности, за то, что позволяла окружать себя нежностью, накопившейся за долгие годы, и разрешила соотнести с непредвиденной реальностью свой образ, который без надежд и иллюзий он волочил по узким ущельям тоскливой бессонницы, — именно за все это он был ей благодарен. Но благодарности вскоре стало тесно в своих границах. Все будто нарочно сложилось так, чтобы толкнуть их к признанию: хватило одного взгляда в глаза друг другу — и каждый уже знал, чего жаждет другой, в несколько дней самое главное было сказано, и тайные встречи участились. Мариана почувствовала вдруг, что сердце ее распахнулось и в мире не осталось никого, кроме нее и Альберто.

— Вот теперь можешь подогреть кофе, — сказал Хосе Клаудио, и Мариана наклонилась над низеньким столиком, чтобы зажечь спиртовку. На какой-то миг ее взгляд рассеянно задержался на чашках. Она принесла только три, все разного цвета. Ей понравилось, что они образуют треугольник.

Потом она откинулась на софу и почувствовала на шее, как и ждала, горячую ладонь Альберто. Какое счастье, боже! Рука стала осторожно двигаться, длинные тонкие пальцы погрузились в ее волосы. Когда Альберто впервые осмелился это сделать, Мариану охватила тревога, мышцы застыли в мучительном напряжении, и это не давало наслаждаться лаской. Но теперь она была спокойна, и ничто не мешало ее наслаждению. Даже слепота Хосе Клаудио представлялась ей даром судьбы.

Сидевший напротив них Хосе Клаудио оставался невозмутимо-спокойным. Со временем ласки Альберто стали своего рода ритуалом, она наизусть знала каждое движение его руки. Сейчас рука погладила шею, слегка дотронулась до правого уха, медленно коснулась щеки и подбородка. И наконец задержалась на полуоткрытых губах. И тогда она, как и каждый вечер, молча поцеловала ладонь Альберто и на мгновение закрыла глаза. А когда открыла, лицо Хосе Клаудио было все тем же. Чужим, замкнутым, далеким. И все же в эту минуту она всегда испытывала легкий страх. Страх беспричинный, хотя бы потому, что они в совершенстве постигли науку бесшумно обмениваться своими целомудренными, опасными и дерзкими ласками.

— Не давай ему кипеть, — сказал Хосе Клаудио.

Альберто убрал руку, и Мариана снова наклонилась над столиком. Отодвинула спиртовку, погасила огонь стеклянной крышкой, наполнила чашки прямо из кофеварки.

Никому она не подавала чашку одного цвета два дня подряд. Сегодня зеленый был для Хосе Клаудио, черный — для Альберто, красный — для нее. Она взяла зеленую чашку, чтобы передать ее мужу. Но не успела, натолкнувшись на его странную, кривую улыбку. А потом он сказал приблизительно следующее:

— Нет, дорогая. Сегодня я хочу пить из красной.

И ВВЕДИ НАС В ИСКУШЕНИЕ © Перевод Н. Попрыкиной

Ван Даальхофф? Очень приятно. Значит, мой телефон дал вам Ареоса? Как он там? Мы не виделись столько лет! Здесь в карточке написано, что вам нужна тема для рассказа и ему кажется, что я мог бы помочь вам. Что ж, тут и говорить нечего: всегда, если могу, с удовольствием. Друзья Ареосы — мои друзья. Он сказал, Ана Сильвестре? Конечно, знаю. По крайней мере с 1944-го. Теперь она уже невеста. Такая прелесть! Ну конечно, есть тема для рассказа. Но только не забудьте изменить имя. Хотя вы же иностранец! Опубликуете рассказ у себя. Тем лучше. Ана Сильвестре. Как сценический псевдоним это имя мне не нравится. Я никогда не мог объяснить себе, почему она не захотела сохранить свое настоящее имя: Мариана Ларравиде. (Со льдом и без соды, пожалуйста.) В 1944-м она была, как говорится, дитя: семнадцать лет. Худенькая, беспокойная, растрепанная. Но уже и тогда в ней было что-то, что волновало молодых людей и даже таких ветеранов, как я. Сколько лет вы мне дадите? Не прибавляйте, не прибавляйте. Позавчера исполнилось сорок восемь, да, сеньор. Родился под знаком скорпиона и горжусь этим. Да, шестнадцать лет назад Мариана была совсем девчушкой. Лучшее, что в ней было всегда, — это глаза. Темные, очень темные. Очень невинные во времена, когда она была невинна. И очень порочные потом. Тогда она была еще студенткой подготовительных курсов, на факультете права, конечно. Училась с братьями Суньига, мулатом Аристимуньо, Эльвирой Рока и малышкой Ансельми. Были они неразлучны, поистине дружная компания. Если все шестеро шли вам навстречу, приходилось посторониться, потому что они не расступились бы даже под угрозой кнута. Я хорошо их знал, так как был другом Арриаги, преподавателя философии, которого детки чтили как бога за то, что он был сельский житель и приезжал на уроки на мотоцикле. До тех пор пока не столкнулся на Капурро-и-Драгонес с двадцать вторым трамваем, в результате чего попал в Масиэль со сломанными ногами, и это навсегда положило конец его донжуанству. Но в те времена Арриага и не думал о костылях. Иногда мы сидели в кафе и смотрели на входящих и выходящих юнцов, которые толкались и выкрикивали дурацкие остроты, из тех, что могут вызвать смех лишь у молокососов. Я понимал, что Арриага имеет виды на Мариану, но она не давала ему ни малейшей надежды на то, что его интересовало. Она обожала его как преподавателя, и только. Эльвира Рока и малышка Ансельми, на год постарше ее, спали уже со всеми подряд, но Мариана оставалась непорочной, поддерживала со всеми дружеские отношения и дальше кокетства не шла. Это была, наверное, наиболее афишируемая девственность во всей истории Свободного мира. Даже официанты в кафе знали, что подают кофе девственнице. Самое интересное, она говорила всем, будто не имеет предрассудков, просто ее не привлекают любовные приключения. Уверяю вас, несмотря на это, она со вкусом одевалась, и многие засматривались на ее глубочайшее декольте и ножки, с тонким расчетом закинутые одна на другую. Никто так и не узнал, кто был первый. Малышка Ансельми распространила слух, будто это был некто, назвавшийся Васкес, но тот — бывают же такие совпадения, его звали именно Васкес — однажды, выпив лишнюю рюмочку, признался, что был второй. (Спасибо. И еще кубик льда. Так хорошо.) В общем, было несколько кандидатов, я один из них. Дело в том, что Мариана говорила каждому, что прежде «в ее жизни был только один мужчина». И каждый оставался доволен, дурак, ибо у нас быть вторым все равно что быть первым, но без неприятностей премьеры. Нужно признать, конечно, что у Марианы всегда был особый стиль. И в невинности, и в порочности. И в веселье, и в печали. Ей была предоставлена полная свобода, так как родители ее жили в Санта-Клара-де-Олимар, а она жила с теткой, имевшей, по всей видимости, славное прошлое. Их дом был в Пунта-Карретас, неподалеку от тюрьмы, что-то в стиле Бельо и Реборати, вроде домиков, какие дети строят из кубиков. Тетка неделями жила в Буэнос-Айресе, и Мариана оставалась хозяйкой и госпожой в этом доме с бесчисленными балкончиками и коридорами. Здесь было удобно устраивать вечеринки с выпивкой, любовью и пластинками. Арриага был своим на этих сборищах, и я стал ходить с ним. В то время мне нравилась малышка Ансельми, которая после третьей рюмки сухого мартини становилась сентиментальной, и надо было срочно утешать ее наверху. Подумать только, теперь это достойная супруга советника Ребольо, плоская как доска, а тогда она была настоящий пупсик, кругленькая везде, где нужно, и ее пышные формы притягивали как магнит.

Так о чем я говорил? Многие, кто посещал эти вечеринки, развлекались с пониманием своего долга: праздник — значит, надо кричать, танцы — значит, надо танцевать, веселье — надо смеяться. Все было предусмотрено заранее. Но Мариана, которая тогда уже не была ребенком, не встречала нас с готовой улыбкой, нет, сеньор. Когда мы являлись, она всегда была серьезной, словно идея этих вечеринок принадлежала не ей, словно ее заставляли развлекаться. Но мы-то знали, что нужно создать атмосферу, дать ей постепенно войти во вкус. Младший Суньига острил так утонченно, что, когда вы добирались до соли, вам уже хотелось зевать. Мулат Аристимуньо рассказывал анекдоты из жизни на границе. Эльвире Рока становилось жарко, она снимала кофточку и покидала компанию; Арриага, который занимался на курсах фонетики и дикции, декламировал изысканные непристойности из античной поэзии. И Мариана начинала понемногу втягиваться — веселилась, смеялась остроумным шуткам. На одной из таких вечеринок почетным гостем был Раймундо Ортис. Он наблюдал, как Мариана постепенно входила во вкус, и, как истинный служитель театра, назвал это климаксом, а потом предложил ей работать в его труппе «Ла Бамбалина», принадлежащей Независимому театру. Вот это чутье! С самого начала — кажется, она дебютировала в одной вещи О'Нила — Мариана стала любимицей критиков, которых тогда было мало и все плохие. Сначала Ортис, потом Оласкоага (когда Мариана перешла из «Ла Бамбалина» в «Телон де фондо», потому что Беба Гоньи поцарапала ее в тот вечер, когда она отняла у нее роль Шлюхи IV в спектакле, который был тогда популярным, а сейчас уже вышел из моды) эксплуатировали ее данные и заставляли играть всех потаскушек мирового репертуара. Клянусь, на сцене Мариана казалась сошедшей с подмостков «Блю стар» или «Атлантик»: та же походка, те же взгляды, те же движения бедер. (Спасибо, у меня еще есть. Ну что ж, раз вы настаиваете, добавьте. Не забудьте про лед. Великолепно.) Ей никогда не поручали романтические или характерные роли, да она их и не просила. В роли Проститутки (после Йермы эти роли особенно привлекали темпераментных актрис) она чувствовала себя уверенно и непринужденно. В жизни она напускала на себя эдакое целомудрие, но, когда поднималась на сцену, расставалась с притворством и становилась естественной, а на лице ее появлялось выражение преждевременной опытности.

Знавшие ее поверхностно могли подумать, что это «амплуа», но на самом деле единственный образ, который она создавала, был образ Аны Сильвестре, когда она была не на сцене. Я следил за каждым этапом ее карьеры и могу утверждать, что Мариане гораздо ближе был цинизм, нежели самоанализ. Она насмехалась над самым святым на свете: церковью, родиной, матерью, демократией. Помню, однажды вечером в доме на Пунта-Карретас (чтобы быть точным, 3 февраля 1958-го) ей пришло в голову устроить что-то вроде святотатственной мессы («серой мессы», как она ее называла), и на коленях, с великолепным бесстыдством она принялась молиться: «И введи нас в искушение…» Я думаю, она была поймана на слове. По крайней мере могу утверждать, что тогда начался ее конец, ее печальное теперешнее крушение. Ведь бог (вы меня понимаете?) поймал ее на слове: ввел в искушение. Вы скажете: какое еще искушение, ей все было известно, но дайте досказать, дайте досказать. Труппа Оласкоаги репетировала одну вещицу уругвайского драматурга; в тот год национальные пьесы стали эпидемией благодаря субсидиям муниципальным театрам. Ваше счастье, что вы не застали этого подъема. Столько развелось национальных драматургов! Однажды в Чочо нас было шестеро, из них пять — национальные драматурги. Кошмар! Только я сохранил оригинальность. Так вот, пьеса, которую репетировал «Телон де фондо», была не из худших. Даже, кажется, получила третью премию на конкурсе. Она была отмечена той сентиментальностью, которая трогает критиков. Я с вами искренен и признаюсь, что не очень хорошо помню содержание пьесы. Но хорошо запомнил центральную фигуру: девушку неправдоподобной чистоты. Автор (знаете, кто это? Эдмундо Сориа, сейчас адвокат и оратор, говорят, разбогател, участвуя в антикоммунистической кампании; в общем, простоватый малый), так вот, этот Сориа обрушил на свою героиню все бедствия на свете. Умирает отец — а она остается чистой; отчим бьет ее — остается чистой, оскорбляет жених — остается чистой, выгоняют с работы — остается чистой, попадает к бандитам — и все-таки остается чистой. Словом, вынести все это было довольно трудно. Наконец она умирает, думаю, от этой самой чистоты. Может быть, я пересказываю содержание с некоторым предубеждением, по правде говоря, мне было довольно досадно, что пьеса понравилась и что некоторые очень требовательные критики, которых я знаю как облупленных, восхваляли Сориа в таких выражениях: «Когда собираешься написать мелодраму, нужно погрузиться в нее с головой». Право, без Марианы пьеса провалилась бы. Но дайте рассказать. Роль этой чистой девушки должна была играть другая актриса, не Мариана. Что за мысль! Три месяца ее готовила Альма Фуэнтес (настоящее имя — Наталия Клаппенбах), актриса с завидным темпераментом и памятью. За три дня до премьеры Альмита заболевает корью, и перед Оласкоагой встает проблема, связанная с арендой помещения. Он заплатил половину вперед за аренду «Сала Колон» — за единственно свободные три недели в сезоне, и об отмене спектакля не могло быть и речи. Я присутствовал, когда Оласкоага собрал труппу и задал этот вопрос: «Девушки, кто из вас готов пожертвовать собой, выучить эту роль до пятницы и тем самым спасти нас от финансовой катастрофы?» Семь красоток едва только выжидающе переглянулись, а Мариана уже отвечала: «Я знаю роль». «Ты?» — подпрыгнул Оласкоага в крайнем изумлении (граничащем с бестактностью). Взглянув на него, я понял, о чем он думает: как поручить роль непорочной девушки актрисе, вечно играющей потаскушек? Но, посмотрев на Мариану, я заметил начавшуюся перемену. В ее лице появилось выражение не скажу чистоты, но желания стать чистой. Думаю, Оласкоага увидел то же, что и я, и поэтому спросил: «Ты правда решишься?» «Решусь!» — ответила она. И еще как решилась! Это обнаружилось с первого же спектакля. Я не мог поверить тому, что видел. Только нимба ей не хватало. Святая, просто святая. Когда на нее нападали бандиты, хотелось убить этих негодяев. Когда жених оскорблял ее, кто-то в первом ярусе закричал: «Чтоб ты сдох, зверь!» Неважно, что диалог был глупый — она исполняла роль с такой проникновенностью, что даже я прослезился в особо жестоких сценах. Когда в конце второй недели Альмита увидела Мариану («Она тебя совершенно затмила», — сказал Оласкоага, предварительно пообещав Альмите роль Федры), у нее был нервный припадок, и не без основания; представьте, от зависти у нее стала дергаться левая щека и правое веко. Бедняжка Альмита! Но самый главный сюрприз ожидал всех в конце сезона (благодаря невероятному успеху спектакль шел шесть недель). Едва кончилось последнее представление и занавес еще опускался, как Мариана объявила, что оставляет сцену. Все рассмеялись. Все, кроме Оласкоаги и меня. Мы знали, что она не шутит. Только чтобы что-то сказать, Оласкоага спросил: «Почему?» «Это была моя роль, — ответила она, улыбаясь новой, ангельской улыбкой. — Не хочу играть ничего другого в театре». И потом добавила, так тихо, словно говорила сама с собой: «И в жизни тоже». Понимаете? Я вам говорил: бог отомстил ей. (Больше виски ни-ни. Ну ладно, еще капельку. Но это уже последний. Не забудьте про лед. Спасибо.) Да, сеньор, бог отомстил. Ввел ее в искушение. Но это было искушение добром, единственным, чего она не знала. С тех пор она стала другой. Вечеринки прекратились. Она покончила с развратом. Даже покинула дом тетки. Теперь она читает всякую муру, слушает музыку, в том числе Моцарта. Учится играть на гитаре. Стала порядочной, какой ужас! Хуже всего, что по убеждению, и поэтому спасения ей теперь нет. Неделю назад я встретил ее и пригласил выпить чашечку кофе, впрочем, она пила кофе, а я вино. Мне было любопытно поговорить с ней вот так, один на один, без свидетелей, ведь я знаю ее как свои пять пальцев, и она это знает. Так вот, догадайтесь, что она мне сказала: «Я другая теперь, Тито, понимаешь? До этого спектакля я не знала, что такое добро, не понимала, как это быть чистой, благородной, простой. Но когда я вошла в роль героини Сории — бывает, наденешь готовое платье, и не нужно ничего переделывать, так и я почувствовала, что это мой размер. Понимаешь, даже не платье, как будто я примерила свою судьбу. И с той минуты я поняла, что побеждена, или потеряна, назови как хочешь, но никогда больше не смогу снова стать такой, какой была. Я выучила эту роль еще до болезни Альмиты, шутки ради, собиралась пародировать ее на одной из наших вечеринок. Но когда появилась возможность произнести со сцены эти слова, вообразить, будто я такая на самом деле, у меня нашлось достаточно сил вжиться в эту роль. И когда, выйдя на сцену, я произнесла эти слова, клянусь, Тито, это я сама говорила, клянусь; никогда еще мне не были так близки чьи-либо слова, как эти чужие, придуманные кем-то другим». И затем — улавливаете? — признание. «Я собираюсь замуж. Не делай такого жеста, Тито. Ты не можешь убедить себя, что я стала другой, но я знаю это, это точно. Он аргентинец, родители из Голландии. Носит очки, и кажется — смотрит тебе прямо в душу. Но теперь я этого не боюсь, ведь моя душа теперь чиста. Он не знает ничего о моей прежней жизни. Знает лишь о новой, и такая я нравлюсь ему. И пусть он ничего не знает, сказать почему? Потому что я совсем другая. Он блондин, и у него хорошее лицо. Я не лгу ему, не обманываю, ведь я теперь совсем другая. Pостом он около двух метров, поэтому ходит слегка ссутулясь. Он прелесть, у него длинные руки и тонкие пальцы. Три месяца он здесь и через два уезжает. Главное, что я еду с ним, я спасена. Он не должен знать ничего о моем прошлом: он не очень сильный и этого не перенесет. Мы будем жить в Роттердаме. А Роттердам далеко от Пунта-Карретас. И потом — бог на моей стороне. Понимаешь, Тито?» Плакала, дуреха, но хуже всего, что плакала от радости, вот ужас. Она похудела, волосы начали виться, что ли? Я даже не решился дружески шлепнуть ее по заду, как обычно при прощании. Уверяю вас, я совершенно сбит с толку. Единственное, что мне хотелось бы знать, кто тот дурак, который берет ее с собой в Роттердам. Высокий, блондин, в очках. Длинные руки, тонкие пальцы. Немного сутулый. Вот так штука, совсем как вы. Не может быть… Только этого не хватало! Зачем вы заставили меня выпить четыре виски подряд? И вас зовут Ван Даальхофф? Ясно как день. Извините за «дурака». Что ж делать? Ничего исправить уже нельзя. Бедняжка Мариана! По крайней мере узнает, что бог не был на ее стороне.

ХОТЕЛИ ПОШУТИТЬ © Перевод Р. Сашиной

Сначала Армандо не поверил. Потом убедился, но все-таки не отнесся к этому серьезно. Слух его не обманывал: в телефоне явно слышались какие-то посторонние звуки — иногда постукивание, словно в домино играют, иногда глухое жужжание. В чем дело, Армандо догадаться не мог, но телефон его и вправду куда-то подключили. Армандо не почувствовал себя ни польщенным, ни оскорбленным. Идиотство, и больше ничего! Армандо никогда не разделял того страха и скрытого почтения, с каким многие его знакомые произносили слово «тайный надзор». В такой маленькой скромной стране, как наша! Ни нефти нет, ни олова, ни меди, одни фрукты, да и те по разным причинам не интересуют далекие северные державы. Есть, правда, шерсть и мясо, на них, по мнению специалистов, спрос все же имеется.

Но тайный надзор у нас, в Уругвае, в 1965 году? В тихом буржуазном, чиновничьем государстве? Да не может этого быть! Однако телефон все-таки подключили. Что за шутки? В сущности, содержание его телефонных разговоров не более секретно, чем содержание его статей. Разве что в беседах по телефону стиль у Армандо не столь изыскан. Он даже позволяет себе иногда какое-нибудь соленое словцо, проще говоря, распускается. «Ничего ты не распускаешься, — уверял Баррейро, — брань, если хочешь знать, тоже может быть возвышенной».

Поскольку подслушивание телефонных разговоров, по крайней мере в его случае, показалось Армандо просто смешным, он придумал развлечение для себя и своего друга. Баррейро — единственный человек, посвященный в тайну, — звонил Армандо, и приятели принимались наперебой рассказывать друг другу анекдоты про Соединенные Штаты, про Джонсона, про Си-ай-эй[229].

— Подожди, — замечал при этом Баррейро, — ты говори помедленнее, а то стенограф за тобой не поспевает. Неужели ты хочешь, чтобы его уволили, беднягу?

— Да что ты! — отвечал Армандо. — Разве там стенограф, а не магнитофон?

— Положено, конечно, магнитофон, но, по-моему, он у них перегрелся и больше не работает, так что теперь вместо него сидит стенограф, а может, нашли другой какой-нибудь прибор, который не перегревается.

— Давай сообщим ему что-нибудь серьезное, какую-нибудь важную тайну, чтоб улики были. Ты согласен?

— Хорошо. К примеру: готовится мятеж.

— Ну, это, я думаю, несколько преждевременно.

И так далее, все в том же роде. Встречаясь в кафе, приятели хохотали от души, сочиняя сценарий завтрашнего телефонного разговора.

— А что, если начать называть имена?

— Вымышленные?

— Разумеется. Или нет, давай лучше возьмем их имена. Педро, например, пусть будет Родригес Ларрета, Анибаль — Агеррондо, Андрее — Техера, а Хуан Карлос — Бельтран.

И вот через несколько дней после того, как они договорились об этом шифре, посреди ничуть не компрометирующего разговора послышалось нечто новое. Позвонила Маруха и принялась говорить все те слова, какие обычно говорят невесты, чувствующие себя покинутыми и ненужными. «Ты все меньше времени уделяешь мне», «Как давно ты не приглашал меня в кино», «Я уверена, что твой брат гораздо внимательнее к Селии, чем ты ко мне» и тому подобное. На миг Армандо забыл, что его подслушивают.

— Пойми, сегодня я опять не могу, у меня собрание.

— Политика? — спросила Маруха.

И тут Армандо услышал: в телефоне кто-то кашлянул — один раз, потом пауза и еще два раза.

— У тебя кашель? — спросила Маруха. Армандо лихорадочно соображал.

— Да, — ответил он.

Впервые с тех пор, как его телефон подключили, Армандо испугался.

— Все-таки ты мне так и не ответил, — настаивала Маруха. — Твое собрание политическое?

— Да нет же! Просто мальчишник.

— Воображаю, какие гадости вы будете там рассказывать друг другу, — проворчала Маруха и повесила трубку.

Маруха сказала правду. Брат Тито в самом деле был намного внимательнее к своей невесте. И вообще брат был из другого теста. Армандо всегда удивлялся его аккуратности, уравновешенности. Как методически Тито работает, как безупречно держится, четко изъясняется! А вот Селия вовсе не восторгалась, наоборот, она то и дело подшучивала над своим правильным женихом. Вдруг, например, требует, чтобы ей показали его детскую фотографию. «Мне хочется посмотреть, он, наверное, уже в шестимесячном возрасте носил галстук».

Тито политикой не интересовался. «Все это одна грязь», — любил он повторять. Армандо, пожалуй, готов был согласиться с братом — грязи действительно хватало. И тем не менее политика волновала Армандо. Тито же — свежеиспеченный кандидат, недурно зарабатывающий, необыкновенно прилежный (он гордился своим прилежанием и всячески его демонстрировал), обязательно бывал по воскресеньям в церкви, свято соблюдал уик-энд, благоговел перед матерью. И, разумеется, Тито был идолом всей семьи, его постоянно, с тех самых пор как они вместе ходили в школу, ставили Армандо в пример.

В шутливых разговорах с Баррейро по телефону Армандо часто касался политических вопросов. С братом же никогда не говорил на такие темы. Один только раз Армандо в присутствии Тито довольно резко охарактеризовал положение в стране. Тито вмешался в разговор, заметил сухо: «Не понимаю, как ты можешь иметь дело с этими грязными людьми. Подумай: у них нет совести ни на грош. И все они одинаковы — что правые, что левые, что центр». Да, Тито действительно одинаково презирал всех. И это тоже удивляло Армандо, внушало уважение. В себе он не чувствовал способности к такой самостоятельности суждений. «Какую надо иметь волю, — думал он, — чтобы не поддаться порыву негодования. Тито, видимо, сильный человек, раз он может оставаться спокойным».

Еще раза три или четыре это повторялось: кто-то кашлял — один раз, потом пауза и еще два раза. Может, предупреждение об опасности? Армандо встревожился, однако решил, что никому ничего не скажет. Ни Тито, ни отцу (хотя старику вообще-то можно доверять), ни даже Баррейро — лучшему своему другу, без всякого сомнения.

— Знаешь, давай лучше бросим эту игру с телефоном.

— С чего это?

— Да просто надоело.

Баррейро, напротив, игра казалась очень забавной. Однако спорить он не стал.

В тот вечер, когда Армандо арестовали, никаких беспорядков не было. Ни студенческих выступлений, ни рабочих, даже команда «Пеньяроль» не играла. В городе царило спокойствие; день был не жаркий и не холодный, безветренный, такие дни выпадают в Монтевидео только в апреле. После полуночи Армандо шел по Сьюдаделе. Он подходил уже к площади. Два полицейских агента остановили его и потребовали документы. У Армандо было с собой удостоверение личности. Один из агентов заметил, что оно просрочено. В самом деле, Армандо уже целый семестр собирался продлить свое удостоверение. Армандо повели в участок. Он не сомневался, что все это лишь недоразумение, и проклинал свою безалаберность. «Скоро все разъяснится…» — утешал он себя.

Но ничего не разъяснилось. В ту же ночь его допрашивали двое. Каждый в своем стиле: один вежливо, добродушно, с шуточками, другой хамил и ругался последними словами.

— Зачем вы болтали по телефону все эти нелепости? — спрашивал вежливый и глядел на Армандо ласково, как смотрят на шаловливого ребенка.

Другой сразу же перешел к делу:

— Кто такой Бельтран?

— Президент.

— Для тебя же лучше, если перестанешь прикидываться дурачком. Я спрашиваю, кого ты и твой приятель называли Бельтраном?

Армандо молчал. Сейчас ему будут втыкать иголки под ногти, начнут жечь спину сигаретами или электрическим током — половые органы. На этот раз дело серьезное. Охваченный ужасом, он все же подумал, что, может быть, его родина стала наконец крупной державой, раз стали применять пытки и тому подобное. Но он не был уверен, что выдержит.

— Мы пошутили.

— Ах так? — сказал хам. — Сейчас увидишь, как мы умеем шутить.

Удар пришелся Армандо по носу. Что-то словно лопнуло у него в голове, на глазах невольно выступили слезы. Второй удар — по уху, голова Армандо свесилась на сторону.

— Да никого мы не называли, — с трудом пробормотал он. — Говорили какие попало имена, пошутить хотели.

Кровь текла по рубашке. Армандо вытер нос кулаком, боль была нестерпимой.

— Ах, так вы хотели пошутить?

На этот раз хам ударил со страшной силой открытой ладонью в лицо. Нижняя губа Армандо вздулась на глазах.

— Как красиво!

И — удар коленом в низ живота.

— А электричество ты не пробовал?

Всякий раз, как Армандо слышал об этом, у него сводило судорогой ноги. «Надо, чтоб он продолжал меня бить, — подумал он. — Тогда, может быть, забудет про электричество». Губы не слушались, но Армандо собрал все силы и произнес:

— Дерьмо!

Слово было как плевок в физиономию, хам взбесился, но тотчас же усмехнулся.

— Не надейся, что я такой рассеянный. Молокосос ты еще. Думаешь, я забуду. Я очень хорошо помню.

— Оставь ты его, — вмешался вежливый. — Брось, он, наверно, правду сказал.

Слова вежливого звучали твердо, как принятое решение. Армандо облегченно вздохнул. Но тут ноги его подкосились, он потерял сознание.

Маруха оказалась в какой-то степени виновницей происшествия, хоть и невольной. Теперь она целые дни проводила у постели Армандо. Лечила его, баловала, целовала, изводила бесконечными разговорами об их будущем. Армандо стонал больше, чем хотелось, но в глубине души радовался, что она рядом. Он даже подумал, что, пожалуй, неплохо было бы жениться поскорее. Впрочем, тут же сам испугался своей странной мысли: «Меня же там так колотили, может, повредили что-нибудь в голове?»

Теплая рука Марухи вдруг перестала гладить его щеку. Армандо открыл глаза. У кровати стояли все: отец, мать, Баррейро, Тито, Селия.

— Как у тебя хватило сил молчать? — изумлялся Баррейро, и Армандо снова объяснял, что его всего несколько раз ударили, правда довольно сильно. Хуже всего был удар коленом в живот.

— Не знаю, как бы я себя повел, если бы они взялись за электричество.

Мать плакала. Она плакала уже три дня подряд.

— В газете мне обещали, — сказал отец, — что ассоциация напечатает протест.

— Какой толк от всех этих нот и протестов, — вскипел Баррейро. — Его били по лицу — тут уже ничего не изменишь.

Селия положила на плечо Армандо руку в перчатке, Маруха целовала кусочек лба, свободный от бинтов, и, хотя Армандо было больно, он все-таки чувствовал себя чуть ли не в раю.

Позади Баррейро стоял Тито, молчаливый больше обычного.

Маруха вдруг обернулась к нему:

— Ну, что вы теперь скажете? Вы все так же спокойны?

Тито улыбнулся.

— Я всегда говорил Армандито, что политика — грязное дело, — сказал он уверенно.

И кашлянул. Три раза. Один раз, потом пауза и еще два раза.

МИСС ЗАБВЕНИЕ © Перевод Р. Сашиной

Девушка открыла глаза. Полная, удручающая растерянность. Она ничего не помнит. Ни своего имени, ни возраста, ни адреса. Она оглядела себя: коричневая юбка, кремовая блузка. Сумки нет. На руке — часы. Четверть пятого. Язык едва поворачивается во рту, в висках стучит. Посмотрела на руки — ногти покрыты серебристой эмалью. Она сидит на скамье под деревьями, перед ней площадь, в центре площади — старый фонтан, фигуры ангелов и три плоские чаши, одна над другой. До чего уродливо! С ее скамейки видны рекламы, огромные светящиеся буквы. Она стала читать: НОГАРО, КИНОКЛУБ, МЕБЕЛЬ ПОРЛЕЯ, МАРЧА, НАЦИОНАЛЬНАЯ ПАРТИЯ. У ног валялся осколок зеркала, треугольный. Она подняла его. Заметила, что с болезненным любопытством рассматривает лицо в зеркале. Конечно, это ее лицо, но она словно впервые его видит. И лицо тоже не напоминает ей ни о чем. Глядя в зеркало, она попыталась определить свой возраст: «Мне, наверное, лет шестнадцать или семнадцать». Интересно — названия вещей она помнит. Вот скамья, вот колонна, фонтан, а там вон реклама. Но где она сама, в каком времени, на каком месте — этого она не знает. «Да, наверное, мне лет шестнадцать или семнадцать», — сказала она вслух. Хотела убедиться, что говорит по-испански. А может быть, она умеет говорить еще на каком-нибудь языке? Нет, она не помнит. Ничего не помнит. И все-таки чувствует какое-то облегчение. Спокойствие неведения. Странно, конечно, и удивительно, что она ничего не помнит, но это-то и хорошо, хорошо. Потому что смутно ощущает: так все же лучше, чем по-другому, в прошлом осталось что-то отвратительное, страшное. Листва деревьев над ее головой — двух оттенков, неба почти не видно. Голуби слетелись к ногам, но скоро покинули ее, разочарованные, — ей нечего было дать им. Мимо скамьи проходили люди. Шли и шли один за другим, не обращая на нее внимания. Иногда, правда, какой-нибудь юноша поглядывал на нее. Она ждала, она так хотела поговорить с человеком! Но всякий раз, немного поколебавшись, несостоявшийся поклонник продолжал свой путь. Вот кто-то вышел из потока и приближается к ней. Мужчина лет пятидесяти, одет хорошо, прическа-волосок к волоску, булавка в галстуке и черный портфель. Сейчас он заговорит с ней. «Может быть, он меня знает?» — подумала она. И испугалась — вдруг этот человек заставит ее вернуться в прошлое? Ей так хорошо, уютно, она счастлива в своем безмятежном забвении. Но мужчина спросил просто: «С вами что-то случилось, сеньорита?» Она посмотрела на него внимательно. Лицо внушало доверие. «Я только что открыла глаза на этой площади и не помню, что было раньше, ничего не помню». Она не сомневалась: он понял, и больше ничего не надо говорить. Человек улыбнулся, и она почувствовала, что тоже улыбается. Он протянул руку и сказал: «Меня зовут Ролдан, Феликс Ролдан». «Я не знаю, как меня зовут», — ответила она и пожала его руку. «Не беда. Вам нельзя оставаться здесь. Идемте со мной. Хотите?» Конечно, хочет. Она поднялась, оглянулась на голубей, которые опять окружили скамью. Подумала: «Как хорошо, я, оказывается, высокого роста». Мужчина, которого звали Ролдан, мягко взял ее за локоть и повел. «Тут близко», — сказал он. Что — тут близко? Все равно! Она чувствовала себя чужестранкой: все казалось знакомым и в то же время она ничего не узнавала. И поспешно оперлась своей слабой рукой на сильную руку человека по имени Ролдан. Провела ладонью по мягкой ворсистой дорогой ткани. Потом подняла голову (он был высокий) и улыбнулась. На этот раз он ответил широкой улыбкой, блеснул золотой зуб. Она не спрашивала, что это за город. Он сам сообщил наставительно: «Монтевидео». Слово упало в (бездонную пустоту, она не помнила ничего. Абсолютно ничего. Теперь они шли по узкой улице, кругом торчали строительные краны. Мостовая была разрыта. Автобусы жались к тротуару, брызги летели из-под колес. Она хотела стереть грязь ладонью: на ногах не было чулок. Она вспомнила это слово — чулки. Поглядела вверх — на ветхих балконах висело белье, стоял человек в пижаме… Город ей нравился.

В мы и пришли», — сказал мужчина по имени Ролдан. Они стояли у двустворчатой парадной двери. Она вошла первой. Поднялись на лифте на пятый этаж. Он молчал, поглядывал на нее с беспокойством. Она отвечала лучистым, полным доверия взглядом. Он вынул из кармана ключ, стал отпирать дверь. Она увидела обручальное кольцо на его руке и еще — перстень с красным камнем. Она не помнила, как называются красные камни. Пустая, запущенная квартира, где пахло сыростью, показалась на минуту тюрьмой, ловушкой. Мужчина по имени Ролдан открыл окно, усадил ее в кресло. Потом принес стаканы, виски и лед. Она вспомнила слова «стакан», «лед». Слово «виски» было новым. Отхлебнула из стакана, закашлялась, но все-таки ей понравилось. Огляделась: мебель, картины, обои — все дурного вкуса, но почему-то не раздражало. И снова подняла глаза на него — он рядом, она в безопасности. Только бы не вспомнить прошлое. Вдруг мужчина захохотал, и она вздрогнула. «Ну, а теперь скажи-ка мне, недотрога, мы здесь одни, никто нам не помешает, ну-ка скажи, кто ты такая?» Она опять закашлялась, широко раскрыла глаза. «Я же сказала — не помню». Он менялся на глазах. Куда девался элегантный господин в костюме из мягкой ворсистой ткани и булавкой в галстуке? Отвратительный вульгарный пошляк стоял перед ней. «Так ты мисс Забвение, да?» Зачем он так говорит? Она ничего не понимала, но ей стало страшно, бессмысленное настоящее пугало почти так же, как наглухо закрытое прошлое. «Ох, мисс Забвение! — Он снова разразился хохотом. — Знаешь, ты довольно-таки оригинальная штучка. Ей-богу, я такое в первый раз вижу. Ты что — «новая волна», или как там?» Рука мужчины по имени Ролдан потянулась к ней. Та самая сильная рука, за которую она инстинктивно ухватилась там, на площади. Но нет, это другая рука. Волосатая, короткопалая, жадная… Девушка оцепенела от ужаса, неподвижная, беспомощная. Рука приближается к ее шее, хочет скользнуть за воротник. Пуговицы мешают. Рука рванула ворот, пуговицы полетели на пол. Одна долго кружилась как волчок и потом замерла у плинтуса. Оба не шевелились, Пока не умолкло чуть слышное жужжание. Она воспользовалась этой минутой, вскочила, все еще держа в руке стакан. Мужчина, которого звали Ролдан, бросился на нее. Швырнул на широкую тахту, обитую чем-то зеленым. Бормотал: «Недотрога, недотрога». Зловонное дыхание обжигало ее затылок, ухо, наконец коснулось губ. Сильные мерзкие руки рвали с нее одежду. Она задыхалась, она выбивалась из сил… И тут заметила, что все еще сжимает в руке стакан. Собрав последние силы, она приподнялась и ударила стаканом в лицо Ролдана. Он качнулся назад, еще раз качнулся и соскользнул на пол рядом с зеленой тахтой. Охваченная ужасом, девушка соскочила с тахты, наступила на лежащего, стакан выпал из руки, покатился по коврику, не разбившись. Она кинулась к двери, выбежала на площадку и бросилась вниз. По лестнице, конечно. На улице она застегнула единственную уцелевшую пуговицу на блузке. И пошла вперед — легко, почти бегом, полная страха, отвращения и тоски. «Я должна забыть об этом, — думала она беспрестанно. — Я должна забыть об этом». Она узнала площадь и скамью. Скамья оказалась пустой, она села. Голубь подошел, смотрел на нее, но ей было не до него. Она не могла пошевелиться. Одна только мысль, не переставая, сверлила мозг: «Я должна забыть, господи, сделай так, чтобы я забыла об этой гадости». Она закинула голову, ей казалось, что она теряет сознание…

Девушка открыла глаза. Полная, удручающая растерянность. Она ничего не помнит. Ни своего имени, ни возраста, ни адреса. Она оглядела себя: коричневая юбка, на кремовой блузке не хватает трех пуговиц. Сумки нет. На часах — двадцать пять восьмого. Она сидит на скамье под деревьями. Перед ней площадь. В центре площади — старый фонтан, ангелы и три плоские чаши, одна над другой. До чего безобразно! С ее скамьи видны огромные мигающие рекламы. Она стала читать: НОГАРО, КИНОКЛУБ, МЕБЕЛЬ ПОРЛЕЯ, МАРТА, НАЦИОНАЛЬНАЯ ПАРТИЯ. Она ничего не помнила. Ничего. И все-таки было какое-то чувство облегчения. Спокойствие неведения. Она смутно ощущала: так лучше, чем по-другому, словно в прошлом осталось что-то гнусное, страшное. Люди шли мимо. Вели детей, несли зонтики, портфели. Вдруг кто-то отделился от бесконечного потока. Человек лет пятидесяти, хорошо одетый, прическа-волосок к волоску. В руке черный портфель, булавка в галстуке, над глазом — белая полоска пластыря. «Он меня знает?» — подумала она и испугалась: как бы этот человек не вернул ее в прошлое. Она так спокойна, так счастлива в своем безмятежном забвении. Мужчина подошел, спросил просто: «С вами что-то случилось, сеньорита?» Она смотрела на него внимательно. Лицо внушало доверие. Говоря откровенно, ей все внушало доверие. Человек подал ей руку, и она услыхала его слова: «Меня зовут Ролдан. Феликс Ролдан». Ах, в конце концов, не в имени дело! Она встала и оперлась своей слабой рукой на сильную руку человека по имени Ролдан.

БЫТЬ МОЖЕТ, НЕПОПРАВИМО © Перевод Р. Сашиной

По радио объявили: «Авиакомпания вынуждена отсрочить рейс № 914 на 24 часа». Серхио Ривера даже топнул ногой с досады. Знает он эти их штучки, и, разумеется, как всегда в таких случаях, следуют классические объяснения: лучше отложить рейс, это гораздо благоразумнее, нежели рисковать встретиться уже в воздухе с какими-либо техническими неполадками, быть может непоправимыми. Непредвиденная задержка спутала все планы Серхио. У него уже согласованы деловые встречи на завтра.

Ну, не стоит волноваться. Все равно ничего не поделаешь. Мягкий женский голос объявил по радио, что Компания выдаст пассажирам талоны на сегодняшний ужин, завтрашний завтрак и номер в ближайшей к аэропорту гостинице. Серхио впервые в этой славянской стране и, в сущности, вовсе не прочь поглядеть ее. В аэропорту есть отделение банка для транзитных пассажиров. Но менять доллары только ради одного вечера, пожалуй, не стоит. Лучше отказаться от дополнительных блюд к ужину. И Серхио направился к окошечку за талонами.

Пассажиры сошли с автобуса у подъезда гостиницы. Шел снег. Серхио всего лишь второй раз в жизни видел снег. Впервые это было в Нью-Йорке три года назад — такая же вот неожиданная командировка от акционерного общества. Восемнадцать градусов мороза. У Серхио закоченели уши, он дрожал всем телом и с тоской вспоминал о теплом синем шарфе, который остался в самолете. Впрочем, дверь гостиницы тотчас же распахнулась. Охваченный волной теплого воздуха, он приободрился и подумал: жаль, что нет рядом Клары, жены, и пятилетнего Эдуардо. Серхио Ривера все-таки, что ни говори, человек домашний.

В ресторане были столики на двоих, на четверых и на шестерых. Он выбрал на двоих-в тайной надежде поужинать в одиночестве и спокойно почитать. Но тотчас же подошел какой-то человек, сказал: «Разрешите» — и, не дожидаясь ответа, уселся на свободное место.

Непрошеный сосед оказался аргентинцем, который панически боялся летать. «Некоторые носят талисманы, — рассказывал он. — У меня один приятель ни за что не войдет в самолет без такого вот кольца для ключей с бирюзой. Другой всегда берет с собой в полет старую книжку «Мартин Фиерро». А у меня видите что? Две японские монетки, я их купил в Сан-Франциско в китайском квартале. Нечего, нечего смеяться… Но я и с талисманом все равно боюсь».

Сначала Ривера только мычал да фыркал в ответ, но вскоре отложил книгу и тоже стал рассказывать о талисманах. «А вот мои страхи, знаете ли, все развеялись как дым. Я всегда вожу с собою ручку «шифер», только без чернил. Во-первых, чтобы костюм не испачкать, а кроме того, я уверен: если во время полета она у меня в кармане, все будет хорошо. Но только обязательно пустая, без чернил. И вот на этот раз я забыл вылить чернила и тем не менее, как видите, жив и здоров». Серхио показалось, будто аргентинец смотрит на него с осуждением, и он поспешил добавить: «По правде говоря, я в душе фаталист. Если час настал, то все равно, самолет ли разобьется, или цветочный горшок угодит с седьмого этажа прямехонько в голову». «Да, но я все же предпочитаю цветочный горшок, — сказал аргентинец. — Можно, конечно, остаться идиотом, зато будешь жив».

Аргентинец не стал доедать десерт («а еще говорили, будто в Европе умеют готовить шоколадный крем!») и ушел к себе. Ривере не хотелось больше читать, он закурил сигарету, ожидая, пока отстоится кофе по-турецки. Посидел еще немного, но столики быстро пустели, и он тоже поспешил выйти, чтобы не оказаться последним. Поднялся на второй этаж, в свой номер. Пижама осталась в чемодане, пришлось лечь в трусах. Сначала он довольно долго читал. Но тайна повести Агаты Кристи была уже давно раскрыта, а он все еще не сомкнул глаз. Вместо закладки в книге лежала фотография сына. Маленький Эдуардо стоял с ведерком в руке на высокой дюне в Эль-Пинар и улыбался, выставив голый животик. Ривера тоже улыбнулся, погасил свет и включил радио. Но взволнованный голос говорил на каком-то тарабарском наречии, и он в сердцах выдернул вилку.

Зазвонил телефон. Ривера ощупью нашел трубку. Чей-то голос сообщил по-английски, что сейчас восемь часов, доброе утро, пассажиров рейса № 914 просят к 9.30 спуститься к автобусу, вылет «ориентировочно» назначен на 11.30. Оставалось еще время, чтобы умыться и позавтракать. Было неприятно надевать после душа белье, которое он не менял с самого Монтевидео. Ривера брился и думал, как уместить в оставшиеся дни недели все деловые встречи. «Сегодня вторник, пятое, — соображал он, — придется кое-какие встречи отложить. Другого выхода нет». Он вспомнил последние наставления председателя правления: «Не забывайте, Ривера, что ваше повышение зависит от того, насколько удачно вы проведете беседу с людьми из «Сапекса»». Ну а раз так, значит, все остальное может подождать и в среду он весь день посвятит беседе с радушными дельцами из «Сапекса». Вечером они, конечно, потащат его в кабаре со стриптизом. Слабонервный Перейра был там с ними два года назад — до сих пор в себя не придет.

Завтракал Серхио один. Ровно в половине десятого к подъезду отеля подкатил автобус. Снег шел еще сильнее, чем вчера, мороз был просто нестерпимый. Приехали в аэропорт. Ривера с досадой смотрел в широкое окно. Толпа людей в серых комбинезонах возилась около самолета. В четверть первого по радио объявили, что вылет самолета рейсом № 914 снова откладывается, вероятно, часа на три. Компания выдаст пассажирам талоны на обед в ресторане аэропорта.

Бешеное раздражение захлестнуло Риверу. Он почувствовал отрыжку — как всегда, когда нервничал. Челюсти как-то странно ломило. Пришлось снова встать в очередь к окошечку; В половине четвертого все тот же пророческий голос с завидным спокойствием сообщил, что в связи с техническими неполадками рейс № 914 переносится на завтра, на 12 часов 30 минут. Пассажиры наконец зароптали. Ривера уловил даже такие слова, как «безобразие», «позор», «что за издевательство». Дети подняли визг, кто-то из них захлебнулся, получив пощечину от разъяренного родителя. Аргентинец издали глядел на Риверу, покачивал головой, шевелил губами. Казалось, он говорил: «Вот видите, а вы смеялись». Какая-то женщина рядом с Риверой сказала покорно: «Хоть бы вещи вернули».

Негодование душило Риверу — по радио объявили, что благодаря любезности Авиакомпании пассажиры могут получить в том же окошечке талоны на ужин, завтрашний завтрак и номер в гостинице. Каждый подходивший к окошечку вступал с девушкой, которая выдавала талоны, в бессмысленный, бесполезный спор. Ривера счел более достойным взять свой талон в благородном молчании, с презрительной иронической улыбкой, и бедная девушка бросила на него быстрый благодарный взгляд.

Возмущение его передалось другим. Он это почувствовал и сел за столик для четверых. «Расстрелять их мало», — жуя, заявила сеньора с жиденьким, сбившимся на бок пучком на затылке. Господин, сидевший против Риверы, развернул платок, высморкался, затем взял салфетку и вытер ею усы. «Я думаю, они могли бы передать нас другой Компании», — горячилась сеньора. «Нас слишком много», — отвечал господин, вытиравший усы салфеткой. Ривера решил вступить в разговор. «Очень неприятно летать зимой», — сказал он, но тотчас же понял, что совершенно напрасно произнес эти слова. Сеньора набросилась на него: «Насколько я знаю, Компания ни разу не ссылалась на плохую погоду. Или вы не верите им, что все дело в технических неполадках?» Тут в первый раз подал голос четвертый сотрапезник, голос у него был хриплый, с сильным немецким акцентом: «Стюардесса мне объяснила: там что-то не в порядке с радиоаппаратурой». «Хорошо, — согласился Ривера, — коли так, вполне понятно, почему вылет отменили. Не правда ли?»

В другом конце ресторана размахивал руками аргентинец. Он, видимо, проклинал Авиакомпанию, и жесты его становились с каждой минутой все более и более угрожающими. Напившись кофе, Ривера уселся в холле недалеко от лифтов. В салоне седьмого этажа предполагалось какое-то сборище с танцами. В отель то и дело входили люди, снимали в гардеробе пальто, шляпы и шарфы, стояли в холле в ожидании лифта-юноши в элегантных черных костюмах и молодые красивые девушки. По лестнице спускались пары, разговаривали, смеялись, и Ривера жалел, что не понимает, чему они смеются. Он вдруг ощутил себя до нелепости одиноким. Захотелось, чтобы кто-то подошел, попросил прикурить, пошутил бы или спросил что-нибудь на этом немыслимом языке, на котором, оказывается (кто бы мог подумать?), можно говорить смешные вещи. Но никто не останавливался, никто даже не смотрел на него. Они были слишком заняты собой, отделены от него своим таинственным языком, своим непонятным весельем.

Удрученный, расстроенный, Ривера поднялся в номер, который на этот раз оказался на восьмом этаже. Разделся, лег в постель. Взял листок бумаги, чтобы снова переделать расписание деловых встреч. Записал три фамилии: Корнфельд, Бруннель, Фрид. Хотел записать четвертую и не мог — начисто выпала из памяти. Помнилось только, что фамилия как будто начинается на «Е». Раздосадованный своей внезапной забывчивостью, Ривера погасил свет и решил уснуть. Не тут-то было. Конечно, предстоит мучительная долгая ночь. У него уже бывали бессонницы, давно, несколько лет назад. Хорошо бы успокоиться, почитать что-нибудь. Тоже невозможно — еще одна книжка Агаты Кристи осталась в самолете. Тогда Серхио начал думать о сыне и тут с некоторым изумлением обнаружил, что в течение по крайней мере суток ни разу не вспомнил о жене. Надо закрыть глаза, надо уснуть… Он мог бы поклясться, что спал всего три минуты, не больше, и тем не менее прошло, оказывается, шесть часов. Зазвонил телефон, сказали, опять же по-английски, что автобус будет ждать у гостиницы в четверть первого и отвезет пассажиров в аэропорт. Невозможность сменить белье до того раздражала, что Ривера решил вообще не мыться. Но вычистить зубы он все же себя заставил. В аэропорту, в ресторане, он неожиданно развеселился. Чувство какого-то странного удовлетворения, которого Ривера никогда еще не испытывал, наполняло его, когда он вынимал из кармана талон Компании и клал под размалеванную сахарницу.

Позавтракав за счет Компании, он уселся на широкий диван. Никто сюда не садился, потому что диван стоял прямо против дверей в туалеты. Откуда-то появилась Девочка лет пяти, беленькая, в веснушках. Она держала в руках куклу и смотрела прямо на Риверу. «Как тебя зовут?» — пролепетала она по-немецки, очаровательно коверкая слова. Представляться ей как Серхио, по-видимому, не имело смысла, и Ривера нашелся. «Карл», — отвечал он. «А! — сказала девочка. — А меня зовут Гертруда». Надо было отплатить за любезность, и Серхио спросил: «А как зовут твою куклу?» «Ее зовут Лотта», — ответила Гертруда.

Подошла другая девочка, лет четырех, тоже белокурая и тоже с куклой. Встала против Гертруды, спросила по-французски: «Твоя кукла закрывает глаза?» Ривера перевел вопрос на немецкий, а потом ответ — на французский. Да, Лотта закрывает глаза. Далее выяснилось, что француженку зовут Мадлена, а ее куклу — Иветта. Ривера старательно переводил: Иветта закрывает глаза и вдобавок еще говорит «мама». Тут пошли всякие разговоры: о шоколаде, о клоунах, о папе. Ривера честно работал как синхронист, но девочки не обращали на него ни малейшего внимания. Он же сравнил мысленно, вполне объективно, этих малышек со своим Эдуардо, пришел к выводу, что его сын ничуть не хуже, и вздохнул с облегчением.

Мадлена протянула Гертруде руку. Та было спрятала свою, потом передумала. Девочки взялись за руки. Синие глаза Гертруды сияли. Мадлена даже взвизгнула от удовольствия. Переводчик, судя по всему, больше не требовался. Владелицы Лотты и Иветты удалились, держась за руки, они даже не попрощались с человеком, который так много для них сделал.

«Компания сообщает…» — начал голос по радио. На этот раз голос был не такой мягкий. Он звучал в напряженной тишине.

«Компания сообщает, что устранить технические неполадки пока не удается. Рейс № 914 переносится на завтра. Время вылета будет сообщено дополнительно».

Ривера сам себе удивился, когда бегом бросился к окошечку — занимать очередь. Но жаждущих получить талоны на ужин, завтрак и номер в гостинице было много, и Серхио оказался восьмым. Ничего не поделаешь! Девушка в окошечке протянула ему знакомый талончик и… Ривера почувствовал себя так, словно сдал экзамен или получил повышение, может быть, то самое место, что ему обещали в акционерном обществе, или просто обрел уверенность, пристанище, покровительство.

Ужин все в той же гостинице подходил к концу (изумительный соус из спаржи, шницель по-венски, клубника со сливками и ко всему этому отличное пиво, Серхио помнит, он пил его когда-то). И вдруг понял: радость его решительно необъяснима. Опять задержка на сутки! Придется, значит, отменить еще несколько деловых встреч, то есть еще несколько сделок. Серхио заговорил было с тем самым аргентинцем, с которым ужинал в первый вечер. Но аргентинец твердил без конца об опасности перонизма. Тема эта не слишком волновала Риверу. Он сослался на усталость и отправился к себе — на пятый этаж.

Серхио хотел внести поправки в расписание деловых встреч, но оказалось, что он помнит всего две фамилии: Фрид и Бруннель. Это безумно его рассмешило. Кровать дрожала от хохота. Удивительно, что из соседнего номера не постучали, требуя тишины. Потом он успокоился и вспомнил, что в чемодане осталась записная книжка со всеми фамилиями, адресами и телефонами. Он ворочался под стеганым одеялом и странными простынями с пуговицами и чувствовал себя счастливым. Как в детстве, когда после долгого зимнего дня вот так же, бывало, ворочаешься с боку на бок в постели. Перед тем как уснуть, он подумал об Эдуардо (мальчик на фотографии стоял неподвижно с ведерком в руке), но тотчас надвинулась дремота, и он не успел заметить, что не вспомнил Клару.

Он проснулся и почти с нежностью смотрел на свое белье — грязное, просто грязное, особенно края трусов и майка на плечах. Промыл кое-как глаза и твердо решил — зубы он чистить не будет. Улегся опять в постель и стал ждать, пока позвонят по телефону и скажут все, что необходимо. Он одевался и думал о том, как это трогательно, что Авиакомпания так заботится о пассажирах. «Буду всегда летать на самолетах этой Компании», — пробормотал он вслух и закрыл глаза, полные слез. А открыв глаза, увидел календарь. Как это он прежде его не заметил? Среда, одиннадцатое — стояло в календаре. Разве не седьмое, четверг? Он стал считать по пальцам и пришел к выводу, что листок, видимо, относится к другому месяцу или к другому году. До чего же отстали от жизни в этом государстве! Он встал, спустился в ресторан, позавтракал, сел в автобус.

В аэропорту стоял шум. Две супружеские четы, одна из Чили, другая из Испании, громко возмущались нескончаемыми отменами рейса. Они путешествовали с грудными младенцами — у одних мальчик, у других девочка — и требовали, чтобы Авиакомпания обеспечила их пеленками или на худой конец разрешила достать пеленки из чемоданов, которые по-прежнему стоят в неподвижном самолете. Девушка в окошечке защищалась как могла — твердила монотонно: Компания постарается в пределах возможного устранить неудобства, связанные с непредвиденной задержкой.

Непредвиденная задержка. Остановка. Невольная, неожиданная. Серхио Ривера слушал эти слова и будто рождался заново. Наверное, именно этого он и хотел. Всегда, всю жизнь (в которой все было наоборот — необходимо, неотложно, срочно, спешка, постоянная спешка). Он смотрел на надписи в аэропорту: «Выход», «Для прибывающих пассажиров», «Для отлетающих пассажиров», «Обмен валюты», «Для мужчин», «Обмен валюты», «Для дам», «Вход запрещен», «Для транзитных пассажиров», «Закусочная»… Все было привычное, родное.

Время от времени все тот же женский голос объявлял о прибытии или вылете очередного самолета. Но больше ни разу ничего не сказал о рейсе № 914. Самолет, неподвижный, неприступный, по-прежнему стоял на траве, вокруг толпились механики в комбинезонах, тянулись длинные шланги, «джипы» то привозили, то увозили рабочих, какие-то части, распоряжения…

«Саботаж, это саботаж», — кричал огромного роста итальянец, летевший в первом классе. Ривера принял свои меры — встал поближе к окошечку Авиакомпании. Сейчас по радио сообщат о непредвиденной задержке, и он окажется первым в очереди за талонами на сегодняшний ужин, завтрашний завтрак и номер в гостинице.

Гертруда и Мадлена прошли мимо, все так же держась за руки. Кукол у них не было. Кажется, девочки (это те же или другие? Все блондинки в Европе похожи одна на другую), так же как Серхио Ривера, ничего не имеют против непредвиденной остановки. Он подумал: теперь придется отменить все деловые встречи, даже встречу с… как его? Ну-ка, попробуем вспомнить хоть одно имя; Нет, все забыл, все до одного! Серхио пришел в безумный восторг.

В глаза ему бросились вдруг светящиеся цифры электрического календаря: «7, понедельник». Какая нелепость! Он решил не обращать внимания. И именно в эту минуту просторный зал аэропорта заполнился вновь прибывшими пассажирами. Среди них Ривера увидел юношу и ощутил привычную, давнишнюю нежность. Юноша прошел мимо, не взглянув на Серхио. Он болтал с девушкой в зеленых брюках и черных сапожках. Потом юноша отправился в буфет и вернулся с двумя стаканами апельсинового сока. Ривера как завороженный не сводил с них глаз, усевшись неподалеку на диване.

«Брат говорит, что мы пробудем здесь около часа», — сказала девушка. Юноша вытер губы платком. «Мне хочется поскорее приехать». — «И мне тоже», — ответила девушка. «Ну, так ты напиши мне. Кто знает, может, и увидимся. В конце концов, мы ведь будем довольно близко друг от друга». — «Давай сейчас же запишем адреса», — предложила она.

Юноша достал ручку, девушка открыла красную записную книжечку. В двух шагах от них Серхио Ривера сидел неподвижно, крепко сжав губы.

«Записывай, — сказала девушка. — Мария Элена Суарес, Кёнигштрассе, 21, Нюрнберг. А тебе как писать?» — «Эдуардо Ривера, Лагергассе, 9, Вена-три». — «Сколько ты там пробудешь?» — «Пока что год», — сказал он. «Вот счастливый-то! А отец твой не против?»

Юноша что-то сказал, но Серхио не слышал, потому что в эту минуту по радио все тот же женский голос, но только какой-то надтреснутый, объявил: «Авиакомпания сообщает, что в связи с техническими неполадками рейс № 914 переносится на завтра. Время отлета будет сообщено дополнительно».

Голос умолк, и Серхио опять услыхал юношу: «И потом, он мне не отец, а отчим, понятно? Мой отец умер, давно уже. Погиб в авиационной катастрофе».

ПЯТЬ ЛЕТ ЖИЗНИ © Перевод Р. Сашиной

Рауль исподтишка взглянул на часы. Так и есть: пять минут первого. Надо сейчас же уходить, а то закроют метро. Каждый раз одно и то же. Когда всем наконец надоедают шутки дурного тона и старые анекдоты, когда тоска по родине переполняет душу и передается другим, кто-либо под ее влиянием, а может быть, просто оттого, что выпил лишнее или бессознательно стремится привлечь к себе внимание, начинает разговор по душам. Или какая-нибудь женщина вдруг хорошеет, делается ласковой, интересной… А то один из ветеранов тертулий, чаще всего анархист старого закала, начнет вдруг рассказывать, увлекательно и, разумеется, с прибавлениями, как бились за каждый дом в гражданскую войну защитники Мадрида. И вот всякий раз, именно когда начинается что-то стоящее, Рауль нарушает общее настроение. Он встает, бережно снимает со своего плеча нежную и энергичную женскую ручку, со смущенной улыбкой говорит: «Что делать? Настал роковой миг» — и начинает прощаться, то есть целовать девушек и хлопать по плечу мужчин. Он боится, что закроют метро. Остальные могут еще посидеть: одни живут близко, у других — весьма, впрочем, немногих — есть машина. Но Рауль не в состоянии позволить себе такую роскошь, как такси, а тащиться пешком чуть ли не через весь Париж от Корантэн-Сэльтон до Бон-Нувель ему вовсе не улыбается (Раулю уже пришлось однажды совершить этот дурацкий подвиг).

Итак, Рауль наконец решился. Взял руку Клаудии Фрейре, доверчиво лежавшую на его колене, и тихонько переложил на спинку зеленого дивана. Но сначала (чтобы Клаудия не обиделась) один за другим перецеловал ее тонкие пальцы. Встал и сказал, как всегда: «Что делать? Настал роковой миг». Пришлось выдержать еще дежурную остроту Аугустина. Тот насмешливо свистнул, закричал: «Наша Золушка должна бежать домой. Ее дом далеко-далеко. Попрощайтесь с Золушкой! Почтите ее минутой молчания. Смотри не оброни туфельку сорок второго размера». Как обычно, все расхохотались. Рауль расцеловал горящие щечки Марии Инее, Клаудии, Натали — единственной француженки в их компании, — неожиданно свежие щеки Ракели и подошел, по заведенному порядку, к хозяевам — типичным боливийцам. Поблагодарил за приглашение, крикнул: «Чао, друзья!» — и вышел.

Похолодало, Рауль поднял воротник плаща. По улице Ренан он почти бежал — и чтобы согреться, и чтобы не опоздать, было уже четверть первого. Он успел к последнему поезду — юркнул в метро, сел в последний вагон, нахохлился, съежился. В вагоне, кроме него, не было ни души, и Рауль ощутил какое-то странное удовлетворение. Проплыли мимо шестнадцать пустынных станций, и наконец — «Сен-Лазар», пересадка. Рауль ехал и думал о том, как трудно работать во Франции писателю-нефранцузу (в данном случае то, что он уругваец, не имеет значения, важно, что не француз). Он должен вжиться в обстановку, понять и почувствовать этот город, этих людей, это метро. И тут же решил, что последний поезд метро — вполне подходящий сюжет. Например, кто-нибудь в силу каких-то неожиданных обстоятельств оказывается на всю ночь запертым в метро. Один. Или нет — лучше с кем-то вместе, а еще лучше — с кем-то, кто ему дорог. Надо придумать еще фабулу, но сюжет, безусловно, годится. Не для него, конечно. Он не знает подробностей, мелочей, пустяков, известных любому парижанину. Писать, обходя их, не упоминая, — это значит наверняка оказаться в смешном положении. Как именно запирают метро? Свет гасят или нет? Сторож какой-нибудь имеется? Кто-то обходит платформы, чтобы проверить, не остались ли где люди? Насколько проще было бы, если б сюжет рассказа развертывался, например, в последнем автобусе № 173, который ходит в Монтевидео от площади Независимости до улиц Италия и Пеньон. И не в том дело, что там он знает все подробности, нет, просто он знает, как сказать главное и какие именно ввести детали.

Все эти мысли еще вертелись в голове Рауля, когда он выскочил из вагона на станции «Сен-Лазар» и снова побежал, чтобы пересесть на линию «Порт-де-Лила». На этот раз вместе с ним бежали еще несколько человек, но они сели в другие вагоны. Рауль опять вскочил в последний, чтобы выйти на «Бон-Нувель» ближе к выходу. Но в вагоне Рауль оказался не один. В другом конце он увидел девушку. Рауль принялся внимательно ее разглядывать. У него была такая манера смотреть на женщин — словно реестр составлял по всем статьям. Тем более что девушка оказалась весьма привлекательной. Но она не глядела на Рауля, не садилась, хотя все места были свободны, и не отводила глаз от объявления, в котором строго предписывалось всем французам, желающим провести отпуск за границей, заблаговременно оформить необходимые документы. Девушка, заметил Рауль, озябла, так же как он (пальто на ней светлое, легкое не по сезону и шерстяной шарф), хочет спать, тоже как он, торопится скорее доехать — опять же как он. Словом, родственные души. Рауль давно уже собирался завести более или менее прочную связь с какой-нибудь француженкой — это незаменимое средство по-настоящему ощутить живой язык. Но почему-то не получалось. Все его знакомые — и женщины, и мужчины — были латиноамериканцы. Не удавалось вырваться за пределы родного землячества! Зачастую, конечно, латиноамериканцы надоедали друг другу, и все же, говоря откровенно, они не могли не встречаться. Надо же поговорить с кем-то о Куэрнаваке, Антофагасте, Пайсанду или Барранкилье, пожаловаться, как трудно войти в жизнь французов, хотя, по правде говоря, никто и не пытался. Научились читать передовые в «Монд» да меню в столовой самообслуживания, тем дело и кончилось.

Доехали наконец до «Бон-Нувель». Девушка и Рауль вышли через разные двери и оба направились к выходу на улицу Мазагран. Остальные пассажиры ушли в сторону Фобур-Пуассоньер. Рауль шел следом за девушкой, все время на одном и том же расстоянии. Постукивали ее каблучки, и звук этот странно разносился по пустым переходам. Рауль ступал бесшумно в туфлях на каучуке. Дошли до выхода. Решетка была заперта на висячий замок. Раулю стало смешно — напрасно он мчался бегом почти всю дорогу. И тут девушка вдруг воскликнула: «Диос мио!» Да, да, именно «Боже мой!», по-испански. И повернула к нему испуганное лицо. Снаружи несся раскатистый храп какого-то бродяги. Он расположился недалеко от решетки и крепко спал. «Не волнуйтесь, — сказал Рауль, — другой выход должен быть открыт». Услыхав испанскую речь, девушка, видимо, приободрилась. Но ничего не ответила. «Идемте скорее», — сказал Рауль и кинулся, обратно. Опять они бежали вдвоем по пустой платформе. Свет горел вполнакала. ' Какой-то человек в комбинезоне крикнул, чтоб шли скорее, сейчас тот выход тоже закроют. Рауль вспомнил свои размышления о сюжете. «Теперь я мог бы написать такой рассказ, — подумал он. — Все подробности налицо». Девушка почти плакала, но бежала, не останавливаясь. Сначала он хотел обогнать ее, посмотреть, открыт ли выход на Фобур-Пуассоньер, потом решил — нет, невежливо оставлять ее одну в пустых полутемных коридорах. Добежали до выхода. Решетка была заперта. Девушка обеими руками ухватилась за прутья. «Мсье, мсье!» — закричала она. Но никакого мсье не было и в помине. Даже бродяги не было, не то что мсье. Ни души вокруг. «Ничего не поделаешь», — сказал Рауль. По правде говоря, он был вовсе не против остаться здесь на всю ночь с этой девушкой. Жаль, правда, что она не француженка. Подумать только: целую ночь можно было бы практиковаться во французском, и в таком приятном обществе!

«А там ведь был какой-то человек!» — вдруг вспомнила она. «Верно. Что ж, пойдемте поищем его, — ответил он вяло. — Но может, вы подождете здесь, а я его отыщу?» «Ах нет, пожалуйста, я пойду с вами». Она чуть не умирала от страха. Опять лестницы, переходы… Теперь они не торопились. Девушка, кажется, совсем упала духом. На платформе, разумеется, никого не оказалось. Они покричали, но даже эхо не ответило. «Ничего не поделаешь, — повторил Рауль, — придется смириться». Он, видимо, возлагал большие надежды на смирение. «Давайте устроимся по возможности с удобствами. В конце концов, если бродяга может спать с той стороны решетки, почему бы нам не спать с этой?» «Спать?» — переспросила она таким тоном, будто Рауль предлагал ей что-то совершенно немыслимое. «Конечно». — «Спите, если хотите. Я не могу». — «Ну нет, тогда и я не буду. Еще чего не хватало! Раз уж вы не хотите спать, давайте разговаривать».

В конце платформы горела лампочка. Они направились туда. Он снял плащ и предложил ей. «Нет, ни за что. Вы-то как же?» «Я не мерзну», — соврал он. Плащ он положил рядом с ней, но она не взяла. Они сидели на длинной деревянной скамье. Рауль взглянул ей в лицо и невольно улыбнулся — такой был на нем написан страх. «Эта история очень осложнила вам жизнь?» — спросил он просто так, для разговора. «А вы как думаете?» Помолчали. «Надо хоть как-то освоиться с этим глупым положением», — подумал он. «Что ж, может, для начала представимся друг другу?» «Мирта Сиснерос», — сказала она, но руки не подала. «Рауль Моралес. Уругваец. А вы аргентинка?» — «Да, из Мендосы». — «А что вы делаете в Париже? Стипендиатка?» — «Нет. Рисую. Вернее, рисовала. Но приехала я так, без всякой стипендии». — «И больше не рисуете?» — «Дома я очень много работала, накопила денег и приехала сюда. Но здесь, только чтобы прокормиться, приходится так работать… Не до рисования. Полный крах, и вдобавок нет денег на обратную дорогу. Не говоря уже о том, что вернуться — значит признать свое поражение. Ужас!» Он ничего не ответил. Сказал просто: «А я пишу». И, прежде чем она успела задать вопрос, добавил: «Рассказы». «А! У вас есть книги?» — «Нет, я печатаюсь только в журналах». — «И здесь вам удается писать?» — «Да, удается». — «Получаете стипендию?» — «Нет, тоже не получаю. Приехал два года назад. Дали премию на журнальном конкурсе. И остался. Перевожу, печатаю на машинке, все делаю, что дают. Тоже нет денег на обратную дорогу. И тоже не хочется признать, что потерпел поражение». Она дрожала от холода и наконец решилась — накинула на плечи его плащ.

К двум часам ночи они уже переговорили о многом: о своих денежных делах, о том, как трудно приспособиться к жизни во Франции, о хитрости и скупости французов, о достоинствах и недостатках уругвайцев и аргентинцев. В четверть третьего он предложил перейти на «ты». Она немного поколебалась и согласилась. «У нас тут нет ни шахмат, ни карт, — сказал Рауль, — никаких дурных намерений в отношении тебя у меня не имеется. Давай вот чем займемся: расскажи мне о своей жизни, а я расскажу тебе о своей. Хочешь?» — «Жизнь-то у меня очень уж неинтересная». — «И у меня тоже. Интересное в жизни было давно, а может, его выдумали недавно». Она хотела, видимо, что-то сказать, но вдруг начала чихать… и раздумала. «Ладно, сейчас ты увидишь, до чего я чуткий и уступчивый. Давай я начну первым. А после, если ты не уснешь, наступит твоя очередь. И еще учти: даже если уснешь, я не обижусь. Договорились?» Последние слова оказались самым ловким ходом с его стороны, они сразу внушили девушке симпатию. «Договорились!» — сказала она, доверчиво улыбаясь, и на этот раз протянула ему руку.

«Пункт первый: родился пятнадцатого декабря, ночью. По словам моего старика, в самую бурю. Тем не менее характер у меня, как видишь, не такой уж бурный. Год рождения: 1935. Место рождения? Тебе, может быть, неизвестно, в прежнее время принято было как непреложный закон: почти все жители Монтевидео рождались в провинции. Теперь-то уж нет, рождаются, как ни странно, и в Монтевидео. Я с улицы Солано Гарсия. Ты, конечно, не знаешь. Пунта-Карретас. Все равно не знаешь. Ладно, проще говоря, с побережья. Ребенком я был — горе горькое. Не потому, что единственный, а очень уж дохлый. Вечно хворал. Корь у меня была три раза, ну и достаточно, остальное ты легко можешь себе представить. И скарлатина, и коклюш, и свинка. То я совсем помирал, то вроде как начинал выздоравливать. А если был на ногах, то вечно мучился насморком».

Рауль рассказал немного о детстве (школа, красивая учительница, кузины-насмешницы, ласковая тетушка, пирожные с запахом нафталина, расстройство желудка, недоступный мир взрослых и тому подобное). Он хотел продолжать рассказывать дальше, но вдруг понял: все мало-мальски яркое в его жизни было в детстве. И тут же откровенно признался в этом — может, его искренность покорит Мирту.

И Мирта поняла. «Ты не поверишь, — сказала она, — мне в самом деле совершенно нечего рассказывать. Можно считать, что у меня просто нет воспоминаний. Ну что это за воспоминания? Мачеха меня колотила (и то не очень, надо честно признаться), я ходила каждый день в школу, мне это страшно опротивело, и тоже ничего особенного — в классе я ничем не отличалась, да и не хотела. Были какие-то ребята из нашего квартала, я их даже не помню толком, а потом в Буэнос-Айресе стояла целые дни за прилавком в магазине на улице Коррьентес, продавала ручки и карандаши. И знаешь, что я тебе скажу: вот я живу сейчас в Париже, бедствую, умираю от безнадежности, от одиночества, и все-таки это, наверное, самое интересное в моей жизни».

Мирта глядела прямо перед собой. В полутьме Рауль заметил, что глаза ее полны слез. Тогда невольно — настолько невольно, что, когда он спохватился и хотел остановиться, было уже поздно, Рауль протянул руку и погладил Мирту по щеке. Девушка ничуть не удивилась, Раулю даже показалось, что она прижалась на минуту щекой к его руке. Он не ожидал этого. В необычной обстановке они стали по-иному относиться друг к другу. Некоторое время сидели молча, не двигаясь. Над головами слышался иногда глухой топот, какой-то шум, стук — там наверху улица жила своей жизнью, такая далекая, почти совсем забытая…

Рауль вдруг сказал: «У меня в Монтевидео невеста. Хорошая девушка. Но я не виделся с ней уже два года, и вот, понимаешь, память о ней постепенно стирается, вижу ее как-то неясно, расплывчато… Помню, какие у нее глаза, а вот, например, уши или губы уже не знаю какие. Напрягаю зрительную память, и мне кажется, что у нее тонкие губы. А потом вспомню, как их целовал, — вроде полные. Вот ерунда-то, правда?» Она ничего не отвечала. Он продолжал настойчиво: «А у тебя есть жених, муж, друг?» «Нет», — сказала она. «Ни здесь, ни в Мендосе, ни в Буэнос-Айресе?» — «Нигде».

Он опустил голову. На полу лежала монета, франк. Он нагнулся, поднял и протянул Мирте. «Вот, храни в память об этой stille Nacht». Она положила монету в карман плаща: забыла, что плащ не ее. Рауль провел ладонями по лицу. «В сущности, зачем мне тебя обманывать? Не невеста у меня там, а жена. Все остальное — правда. Измучился я, а порвать все духу не хватает. Стоит только заикнуться в письме о разводе, она отвечает длинными истерическими монологами, пишет, что покончит с собой, если я ее брошу. Конечно, все это одни слова, я понимаю; ну а вдруг в самом деле покончит? Я гораздо трусливее, чем кажусь с виду. Или заметно, что я трус?» «Нет, — отвечала она, — ты выглядишь довольно храбрым, особенно здесь, под землей, да еще в сравнении со мной, я-то все время дрожу от страха».

Рауль посмотрел на часы. Двадцать минут пятого. Последние полчаса они почти не разговаривали. Рауль лег на скамью, подложил под голову черную из мягкой кожи сумку Мирты. Она поглаживала время от времени его волосы, говорила: «Какой сквозняк». И больше ничего. Рауль чувствовал: происходит какая-то прекрасная, изумительная чепуха. И не нужна ему больше пошлая интрижка. Не надо портить эту небывалую, неправдоподобную ночь… Без четверти пять. Рауль встал, прошелся по платформе, чтоб размяться, взглянул на Мирту и вдруг сделал открытие: «Эта девушка — моя судьба». Ни в одном из своих тщательно отделанных рассказов Рауль не допустил бы такой банальной фразы. Но, к счастью, это не рассказ, это — на самом деле, можно себе позволить подумать так. И он снова подумал: «Эта девушка — моя судьба». И вздохнул. Вздох относился к только что сделанному открытию. Открытие наполнило душу Рауля восторгом. Да что там душу! Всего Рауля, все его тело, уши, горло, легкие, сердце, желудок…

Он не мог больше молчать. «Знаешь что? — нежно и взволнованно произнес он. — Я отдал бы пять лет жизни, чтобы начать все сначала, вот здесь, сейчас. Я хочу сказать — чтобы я развелся, чтобы моя жена примирилась с этим и не покончила с собой, чтобы у меня была приличная работа в Париже и, когда откроют метро, мы вышли бы отсюда тем, чем мы уже стали, — мужем и женой». Она неуверенно подняла руку, словно хотела отмахнуться от какой-то тени. «Я тоже отдала бы пять лет жизни», — сказала она. И прибавила: «Не беда, все как-нибудь утрясется».

Подул сильный ветер. Оба чихнули. Ярко загорелось электричество. Метро начинало свою повседневную жизнь. Рауль подержал зеркальце, и Мирта привела себя в порядок. Он тоже кое-как причесался. Они медленно поднимались наверх, а навстречу уже катилась первая волна пассажиров. Рауль подумал, что даже не поцеловал Мирту. Он сам не понимал почему. Из скромности, что ли? Наверху оказалось не так холодно, как накануне.

Не советуясь, они зашагали по бульвару Бон-Нувель к почте. «Ну, что же дальше?» — проговорила Мирта. Рауль как раз собирался спросить то же самое. Но не успел. Девушка в черных брюках и зеленом пуловере энергично махала им с той стороны улицы. Какая-нибудь приятельница Мирты, решил Рауль. Знакомая Рауля, подумала Мирта. Девушка перешла наконец улицу, подбежала к ним и заговорила громко, с мексиканским акцентом: «Наконец-то я вас поймала, кретины. Весь вечер звонила, никто не подходит. Куда вас носило? Мне нужен Эплтон. Ты можешь мне дать, Рауль? Или ты, Мирта?»

Они стояли неподвижно и молчали. Девушка снова набросилась на них: «Слушайте, не будьте сволочами. Мне в самом деле позарез. Дали перевод, можете представить? Ну что вы застыли, как два монумента, чтобы не сказать — как два идиота? Вы домой? Я с вами». И она бросилась по улице Мазагран к Эшикье. Девушка бежала впереди, качая бедрами. Рауль и Мирта молча шагали за ней. Они шли рядом, не касаясь друг друга, и каждый думал о своем. Девушка свернула за угол, остановилась перед домом № 28. Поднялись пешком на четвертый этаж (в доме не было лифта). Девушка остановилась перед квартирой № 7. «Давай отпирай», — сказала она. Привычным мягким движением Рауль снял с пояса старое кольцо с ключами. Три ключа, как всегда, висели на нем. Рауль вставил первый в замочную скважину. Ключ не поворачивался. Он вставил второй — дверь открылась. Девушка ринулась к стеллажам, схватила книгу Эплтона, расцеловала в обе щеки сначала Рауля, потом Мирту. «Надеюсь, к вечеру вы обретете дар речи. Вы не забыли, сегодня мы у Эмилии. Захватите пластинки, please». Она убежала, сильно хлопнув дверью.

Мирта опустилась в соломенное кресло. Рауль мрачно, прищурившись, оглядел квартиру. Вот его книги с характерными пометками красным карандашом. Но есть и новые, наполовину разрезанные. На стене его любимая репродукция — Миро. И еще репродукция с одной картины Клее, о которой он давно мечтал. Три фотографии на столе: родители Рауля, какой-то сеньор, очень похожий на Мирту… На третьей Мирта и Рауль, обнявшись, стоят на снегу. По всему" видно, что им очень весело.

С той самой минуты, как они встретили девушку, которой нужен был Эплтон, Рауль ни разу не решился взглянуть на Мирту. А теперь посмотрел. Она ответила спокойным, немного усталым и совсем несердитым взглядом. Но — поздно. Именно в эту минуту Рауль окончательно понял: может быть, и не стоило разводиться с той, что осталась в Монтевидео. Конечно, она была истеричка, вечно ей все не нравилось. Зато — умная и настоящая женщина, а вот второй его брак начинает разваливаться. Нельзя сказать, что он разлюбил эту худую, вечно зябнущую, беспомощную женщину, которая сидит сейчас в соломенном кресле и смотрит на него. Но Рауль ясно видит, как мало в его чувстве к Мирте осталось той чудесной, захватывающей, таинственной влюбленности, которую он пережил пять лет назад в далекую, немыслимую, почти совсем уже забытую ночь, когда по воле случая они оказались вместе, запертые на станции метро «Бон-Нувель».

ЗВЕЗДЫ И ТЫ © Перевод Р. Сашиной

Сын учителя начальной школы и швеи, худой, высокий, с темными глазами и мягкими руками, он сошел бы за самого обычного жителя Росалеса — чистенького, правильного, трудолюбивого городка, существование которого, по всей видимости, полностью зависело от двух заводов (мощных, дымных, приземистых), принадлежавших иностранным владельцам. Олива был комиссаром полиции. Точно так же он мог бы работать каменщиком или служить в банке, потому что место это он занял не по призванию, а по случайному стечению обстоятельств. К тому же полиция не играла почти никакой роли в повседневной жизни города Росалеса — уже много лет никто здесь не совершал преступлений. Последний раз это случилось больше двадцати лет назад и до сих пор не забыто: настоящее убийство на почве любви, если можно так выразиться. Лавочник дон Эстевес убил свою неизлечимо больную жену, чтобы избавить ее от долгих предсмертных мучений. Время от времени на площадь, в священную тень собора и полицейского управления, вползали два-три тихих алкоголика, но полиция никогда их не трогала, потому что безобидные пьянчужки весело распевали старинные милонги либо в тысячный раз повторяли детски невинные анекдоты, казавшиеся им самим верхом неприличия, — только и всего.

Комиссар бывал в кафе, где играл в карты с дантистом и аптекарем, а иногда появлялся в клубе и дружески беседовал о спорте и о политике с журналистом Арройо. Журналист Арройо, строго говоря, не был специалистом ни по спорту, ни по международным проблемам. Он занимался высокой, недоступной простым смертным наукой — астрологией. Тем не менее в ежедневной рубрике под названием «Звезды и ты», где помещались составленные им гороскопы, Арройо нередко касался вопросов самых конкретных и вещественных. До мельчайших подробностей описывал он близкое будущее, причем характеризовал его в трех аспектах: международном, национальном и местном. Прорицания Арройо во всех перечисленных областях почти всегда попадали в точку, а потому его астрологическую рубрику в «Колючке» (местной утренней газете) читали всерьез и со вниманием не одни только женщины, но все без исключения жители города Росалеса.

Вероятно, следует пояснить, что городок, о котором идет речь, никогда не назывался и не называется Росалесом. Мы прибегли к этому названию исключительно из соображений безопасности. В наше время в Уругвае перешли на нелегальное положение не только отдельные лица, политические группы и профсоюзы. Целые кварталы, даже города и селения ушли в подполье.

В семьдесят третьем году, тотчас же после переворота, комиссар Олива резко изменился. Первая, видимая простым глазом перемена произошла в его внешности: раньше он почти никогда не надевал форму, а летом часто ходил просто в рубашке. Теперь он неизменно появлялся только в форме, что придавало его лицу, фигуре, походке, а также его приказаниям такую властную свирепость, которая еще год назад казалась совершенно немыслимой. Вдобавок комиссар мгновенно и неудержимо растолстел — «распузел», как выражались местные жители.

Первое время Арройо смотрел на эти перемены с каким-то недоверием, ему все казалось, что Олива вроде как притворяется. Но в тот вечер, когда комиссар приказал арестовать все тех же трех пьянчужек «за нарушение порядка и издевательство над общественной моралью» (на самом-то деле они, конечно, пели и болтали, что и всегда), Арройо понял, что перемены настали серьезные. На следующий день в рубрике «Звезды и ты» появился весьма мрачный прогноз относительно ближайшего будущего города Росалеса.

Потом в единственном лицее города произошла забастовка учащихся. Как и в других городах внутренних районов, в лицее учились юноши самых разных возрастов — одни совсем еще дети, другие почти уже взрослые. И вот все объявили забастовку. Такого еще не бывало в Росалесе. Ученики заявили, что они против переворота, против роспуска парламента, против закрытия профсоюзов, против пыток. Не подозревая о перемене, которая случилась с комиссаром полиции Оливой, они пустились вышагивать вокруг площади с плакатами в руках и уже на втором круге были арестованы. Полицейские просили извинить их (многие были дядюшками и крестными отцами «мятежников») и шепотом прибавляли, не то со страхом, не то с осуждением, что это все «штучки Оливы». Не прошло и суток, как из шестидесяти арестованных Олива отпустил пятьдесят, не преминув угостить их предварительно длиннейшей нотацией, в которой наряду с прочим было заявлено, что «он не потерпит, чтобы какие-то сопляки называли комиссара полиции фашистом». Остальных десятерых, постарше, Олива посадил под замок. На рассвете многие слышали стоны, мольбы о помощи, раздирающие вопли. Отцы, а еще более того — матери никак не хотели верить, что в полиции их сыновей пытают. Но вскоре поверили.

На другой день в рубрике «Звезды и ты» появилось еще более мрачное предсказание. У Арройо вырвались даже такие фразы: «Некто прибегает к недопустимым формам насилия, он погубит город Росалес, прольется кровь, но его ждет поражение». В городе был всего один практиковавший адвокат. Родители обратились к нему с просьбой защитить десятерых. Но когда доктор Борха кинулся разыскивать судью, выяснилось, что тот тоже арестован. Смешно, конечно, но тем не менее так оно и было. Тут адвокат набрался храбрости и отправился в полицию. Впрочем, он не успел даже и выговорить такие слова, как habeas corpus[230], право на забастовку и тому подобное, — комиссар приказал вытолкать его за дверь. Адвокат решил ехать в столицу. Однако, хотя родители и без того не питали особых надежд, он предупредил их заранее, что, вернее всего, в Монтевидео поддержат Оливу. Разумеется, доктор Борха не вернулся, и через несколько месяцев жители Росалеса начали посылать ему сигареты в тюрьму Пунта-Карретас. Арройо прорицал: «Приближается час торжества беззакония. Ненависть зреет даже в добрых душах».

И тут произошел случай на танцах, нечто до сей поры небывалое в истории города Росалеса. Администрация одного из заводов построила для своих рабочих и служащих Общественный центр с тайной целью избежать возможных проявлений недовольства с их стороны, но, говоря откровенно, пользовался Общественным центром весь город. Здесь собирались по субботам и молодежь, и люди среднего возраста, болтали, танцевали. Пожалуй, эти субботние встречи были самым заметным явлением в общественной жизни города. Здесь рассказывались анекдоты, накопившиеся за неделю, здесь договаривались о крестинах, свадьбах и помолвках, здесь сообщали о состоянии здоровья всех больных и выздоравливающих граждан города. В прежние времена, до переворота, Олива частенько захаживал в Общественный центр и горожане относились к нему просто как к одному из соседей. Да так оно и было. А теперь комиссар окопался у себя к кабинете, даже по ночам он почти всегда сидел в полиции «по долгу службы» и не появлялся ни в кафе, ни в клубе (охлаждение между ним и Арройо стало явным), ни тем более в Общественном центре. Но в эту субботу он пришел со своей свитой и без предупреждения. Испуганный оркестр сбился с ритма, бандонеон[231] поперхнулся, пары застыли обнявшись, словно фигурки в музыкальном ящике, когда вдруг испортится механизм.

— Кто хочет танцевать со мной? — спросил Олива. И тут все увидели, что он пьян. Стало тихо. Еще два раза повторил комиссар свой вопрос. Никто не отвечал. Тишина сгустилась, и в этой плотной тишине все — полицейские, музыканты и посетители — услышали, как поет бесстрашный сверчок. Тогда Олива вместе со своими молодчиками подошел к Клаудии Орибе, Она сидела рядом с мужем на скамье у окна. Молодая, белокурая, хорошенькая и довольно бойкая Клаудия Орибе была на шестом месяце беременности и чувствовала такую тяжесть, что передвигалась с большой осторожностью; к тому же врач предупредил ее об опасности выкидыша.

— Пойдешь танцевать? — спросил комиссар и схватил ее за руку. Муж Клаудии — Анибаль, рабочий, — поднялся бледный, со сжатыми кулаками.

— Нет, сеньор, я не могу, — поспешно сказала Клаудия.

— Ну, со мной сможешь, — отвечал Олива.

— Вы что, не видите, какой у нее живот? — крикнул Анибаль. — Оставьте ее в покое! Понятно?

— Я с тобой не разговариваю, — сказал комиссар. — Я с ней разговариваю. И она будет со мной танцевать.

Анибаль бросился на Оливу, но полицейские тотчас же схватили его.

— Вывести! — приказал комиссар. И Анибаля вывели. Рука в форменном рукаве обвилась вокруг широкой талии Клаудии. Олива кивнул — оркестр заиграл нестройно и жалобно. Комиссар вытащил Клаудию на площадку. Все видели, как она задыхалась, но никто не решился вмешаться. Веских причин было много, среди них не последняя та, что охранники вытащили пистолеты — видимо, просто чтоб сдуть с них пыль. Комиссар и Клаудия протанцевали без перерыва три танго, два болеро и румбу. Наконец Олива подвел Клаудию к скамье — женщина была в полуобморочном состоянии, — и сказал: «Вот видишь, смогла же» — и вышел. Этой же ночью у Клаудии Орибе родился мертвый ребенок.

Мужа продержали в полиции несколько месяцев. Олива допрашивал его сам и наслаждался. Врач, наблюдавший за Клаудией, оказался двоюродным братом заместителя какого-то начальника в столице. Воспользовавшись этим обстоятельством, целая делегация видных граждан города во главе с самим врачом отправилась в Монтевидео для встречи с неким сановником. Однако последний ограничился советом: «Мне кажется, это дело лучше оставить. Олива — человек, пользующийся доверием правительства. Если вы будете требовать, чтобы его как-то наказали или даже судили, он начнет мстить. Время сейчас такое, что лучше сидеть тихо и ждать. Посмотрите на меня, например. Что я делаю? Сижу и жду, верно?»

Однако там, в городе Росалесе, Арройо ждать не захотел. После случая на танцах он развернул систематическую кампанию. В понедельник рубрика «Звезды и ты» гласила: «Недалек час, когда некто заплатит за все». В среду говорилось: «Плохо кончит тот, кто бахвалится своей силой перед слабыми». В четверг: «Имеющий власть падет, ему воздастся по заслугам». В пятницу: «Звезды неумолимы — они предсказывают смерть подручному черного владыки».

В субботу Олива сам, собственной персоной явился в редакцию «Колючки». Но Арройо там не оказалось. Тогда комиссар отправился к нему домой. Перед дверью он сказал охранникам:

— Останьтесь здесь. Я сам разберусь с этим сопливым сукиным сыном. С него вполне хватит меня одного.

Арройо открыл дверь. Олива с силой оттолкнул его и, не говоря ни слова, вошел в дом. Но Арройо не упал, он даже нисколько не удивился, только немного попятился. Он вошел в единственную, выходившую в переднюю комнату, которая считалась его кабинетом, и Олива последовал за ним. Арройо обогнул письменный стол с тумбами и стоял бледный, плотно сжав губы. Он не садился.

— Так, значит, звезды предсказывают мне конец?

— Да, — отвечал Арройо. — Я тут ни при чем, так говорят звезды.

— А знаешь, что я тебе скажу? Ты не только сукин сын, ты еще и трус.

— Я не согласен с вами, комиссар.

— А еще знаешь что? Ты сейчас же сядешь и напишешь статью в завтрашний номер.

— Завтра воскресенье, газета не выходит.

— Ладно, в послезавтрашний. Ты напишешь, что звезды предсказывают подручному черного владыки долгую жизнь. Они говорят, что он проживет много лет, счастливый и здоровый.

— Но звезды этого не говорят, комиссар.

— Плевал я на звезды! Ты так напишешь. Сию же минуту.

Движение Арройо было мгновенным. Олива не успел даже сделать попытку защититься или отскочить. Всего один выстрел, но в упор. Широко открыв изумленные глаза, Олива стал опускаться на пол.

— Звезды никогда не лгут, комиссар, — невозмутимо сказал Арройо.

ПРИЗРАК © Перевод Ю. Грейдинга

С тех пор как Хорхе умер, Клаудия каждый вечер приходила сюда, к этой балюстраде. Казалось, ей приятно было смотреть на людской поток. Озабоченно-деловые мужчины с прямоугольными чемоданчиками, старики в том возрасте, когда без палки трудно обойтись, девушки, что пленительно покачивали бедрами, матроны с собачками, рабочие в комбинезонах, полицейские, нищие — все приходили и проходили. Стоя на этом приметном углу, где столько раз она ждала Хорхе, который выходил из банка, чтобы встретиться с ней, Клаудия знала, была совершенно уверена, что вот-вот (не угадаешь, когда именно) появится Хорхе, призрак Хорхе, который шагает среди прохожих, только он гораздо симпатичней и стройней, чем все они.

Это был четкий образ, почти реальный, вот только прозрачный. Все в нем: костюм, руки, ноги, даже туфли — было прозрачным. Все, кроме взгляда. Быть может, потому, что последнее, что жило в Хорхе, как она помнит, были его глаза. А может, это все потому, что взгляд у Хорхе был горящий, пронизывающий. Во всяком случае, глаза призрака не были прозрачными. Скорее наоборот, она сама становилась прозрачной, когда эти глаза (такие знакомые!) смотрели на нее. И так было не только в теперешнем видении, раньше бывало точно так же.

Таким прозрачным был этот образ, что остальных прохожих сквозь него Клаудия видела как через цветное стекло: призрак был цветным. Так как синий костюм на Хорхе был прозрачным, она различала, например, его руки в рукавах, но и руки были прозрачными, они не заслоняли ни улицы, ни людей, которые были за ним.

Клаудия не тревожилась. Она совершенно не думала, будто в этом есть хоть капля волшебства. Однажды вечером она рассказала обо всем Херману, он улыбнулся и тронул ее лоб пальцем; «Дело в том, что он у тебя вот здесь». Тогда она поймала его палец и положила себе на сердце: «И здесь тоже». Но оба знали (и особенно Клаудия), что этот образ складывался еще из многого и многого другого.

В свое время она плакала, конечно. Много плакала. Но сейчас она уже примирилась со смертью Хорхе. И все же призрак являлся каждый вечер, и она не могла не приходить на место встречи. «Вообще-то говоря, это у тебя неисследованная форма переживания горя», — поставила диагноз Лидия, которая приходилась всего-навсего свояченицей светилу психоанализа, но зато со вкусом изъяснялась на профессиональном жаргоне. Клаудия согласно качала головой, но в глубине души знала, что это не так. На самом деле горе она уже пережила и чувствовала себя совсем разбитой, «мешком ушибленной», как говорила племянница-подросток. «Вдрызг раскисла», — говорила она самой себе, когда видела в зеркале, что боль затаилась не только в подглазьях (это-то нормально), но и в волосах, на губах, на шее. Трудней всего было примириться с тем, что Хорхе умер тогда, когда они были особенно счастливы. Она никогда не ощущала Хорхе таким близким, как в то утро проклятого дня, когда он замолчал и застыл даже не на полуфразе, а на полуслове. Она еще ясно помнила звук этого живого слога, но не имела мужества домыслить, заставить звучать, хотя бы для самой себя, тот непроизнесенный, уже мертвый слог. Кончилось тем, что она примирилась и с этим расколотым словом.

Душевные силы возвращались понемногу. «Не мучай себя, не старайся взбодриться искусственно, — сказал ей Херман. — Ведь ты крепкая, и, если положиться на время, просто дать ему пройти, вот увидишь, жизнь возьмет свое». Так и случилось. Прошло время, просто прошло, и однажды утром, взглянув в зеркало, она устыдилась, найдя себя красивой. Но ведь нашла же. Через несколько дней она заметила на улице, что кто-то внимательно смотрит на нее и что смотревший был молод («Зеленые глаза», — отметила она, проходя мимо). И впервые за столько дней это было ей приятно. Еще через две недели прошла и неловкость от того, что ей все лучше.

Но она по-прежнему в тот же час, на склоне дня, приходила к той же балюстраде, чтобы подождать Хорхе-призрачного. Образ приближался вместе с прохожими, не опережая и не отставая, и уходил вместе с ними, взглянув на нее — взгляд был знакомый, глубокий.

Вообще-то об этом знали немногие: Херман, Лидия, Эктор. Но Лидия и Эктор уж очень волновались, когда она начинала разговоры про призрак. Наверное, им казалось, что эти видения могут вылиться у нее в невроз или в обыкновенное душевное расстройство. Тогда они пытались обратить все в шутку, но тут же понимали, что Клаудии только хуже от этого, и меняли тему.

А Херман слушал ее просто, как всегда, и, если спрашивал: «Какой он был сегодня? Печальный, веселый?» — Клаудия знала, что в вопросе не было ни насмешки, ни иронии. Просто Херман хотел знать, как сегодня выглядел Хорхе, прозрачный образ Хорхе. И это было нормально, потому что Херман тоже любил его. Когда Хорхе умер, для Хермана это значило то же, что потерять брата. Вот почему ей было так спокойно с ним — потому что оба вспоминали Хорхе без всяких предвзятых (или послевзятых) мыслей и даже смеялись иногда, когда припоминали о чем-нибудь неловком или смешном в прошлом, объединявшем всех троих.

Иногда после встречи с призраком Клаудия отправлялась с Херманом в кино. Она ходила в кино и с Эктором, и с Лидией или с обоими вместе, но никогда после балюстрады. Потому что после встречи у балюстрады настроение у нее было каким-то особенным, не то чтобы грусть или печаль и уж не эйфория, но, во всяком случае, особое настроение, которое мог понять один Херман. Он знал, что после балюстрады полчаса с ней нельзя разговаривать, и точно соблюдал молчаливый уговор. Иногда она первой обращалась к нему, и тогда Херман поддерживал разговор. Но в этом случае вины на нем не было, потому что она заговаривала сама.

В один из таких вечеров они пошли не в кино, а домой к Клаудии. Херман бывал там и при жизни Хорхе, и потом. Но на этот раз они особенно хорошо понимали друг друга. Может быть, все началось, когда она предложила ему выпить: «Виски, водка, ром?» Он попросил водки и смутился. Она заметила это: «В чем дело?» — «Да нет, просто я подумал, что предпочитаю пить водку холодной. Не со льдом, а ледяную». — «Ясно. Она в холодильнике», — сказала она, и он долго потягивал этот шедевр спиртоводочной культуры.

Потом они долго разговаривали, часа четыре. Немного о характере Хорхе, но Херман упомянул о политических взглядах Хорхе, и тема вскоре расширилась. «Что мне в нем нравилось, — сказал Херман, — всегда он был ясен, всегда конкретен. Никогда не подавлял своими знаниями. Я лично терпеть не могу, когда начинают затыкать тебе рот всеми великими сразу. Жуть. Чувствую себя тогда пигмеем. А с Хорхе было хорошо. Он тебя не давил. Ты думаешь, он толкует о совсем близком тебе деле, скажем о забастовке мясников, и только потом понимаешь, что он изложил собственное мнение о социальных отношениях в промышленности. Беседа с ним так и была беседой, а не трактатом с подстрочными примечаниями».

Клаудия молчала. Она тоже могла бы припомнить собственный опыт — например, бессонные ночи (он — в постели, опершись на локоть, с вечной сигаретой во рту, она — тоже с сигаретой, по-турецки сидит, прислонившись к стене), когда они с Хорхе вели долгие беседы о противоречиях между теорией и практикой или о том, как избежать элитарных заскоков, или как найти равнодействующую между интеллигентскими и рабочими уклонами, или (тема, которая ее прямо-таки завораживала) как отличить подлинный вкус народа от вкуса извращенного, испорченного, тщательно насаждаемого международной кликой подлецов. Иногда утро заставало их за этими беседами, и Хорхе закрывал «заседание», стукнув по будильнику за десять минут до звонка («чтобы не устроил нам истерику в восемь»). Потом целый день ходили сонные, как мухи, но не жаловались.

Все это и перебирала в уме Клаудия, так погрузившись в себя, что не заметила взгляда Хермана. И вдруг он сказал: «Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится?» Клаудия вздрогнула, потому что, во-первых, думала о другом, а во-вторых, испугалась, что именно сейчас Херман отпустит ей комплимент. Но он продолжал: «Что мне больше всего нравится, так это то, что ты держишь водку в холодильнике». Клаудия обезоруженно засмеялась. И с этого критического момента их взаимное доверие стало много значить для обоих.

На следующий день призрак Хорхе ненадолго задержался. Клаудия, опершись на балюстраду, терпеливо ждала. Она знала, что он придет. Так и случилось: возникнув между чистильщиком сапог и человеком в сером плаще, появились вдруг призрак и взгляд Хорхе. Во взгляде чувствовалась улыбка. И призрак, и взгляд исчезли раньше, чем обычно.

Позднее они встретились с Херманом и пошли в кино. Фильм был таким грустным, что Клаудии пришлось взяться за руку Хермана. Потом фильм перестал быть грустным, но руки остались вместе. Клаудии показалось, что ее кожа вдруг проснулась. Рука Хермана внушала уверенность. Она была и нежной, но, главное, внушала уверенность. Выйдя из кино, долго ходили по улицам, не разговаривая. Клаудия только так умела привыкать к новым ощущениям.

На следующее утро она посмотрела на себя в зеркало и обнаружила, что выглядит такой же, как при Хорхе. Она не почувствовала ни неловкости, ни вины. Как обычно, она пошла к балюстраде. Люди то ли больше спешили, то ли были более нервными, напряженными, чем обычно. Где-то слышались пронзительные сирены «скорой помощи», пожарных или полицейских машин. Она никогда их не различала: все они пугали. Пробежали какие-то мальчишки. Какие-то люди поглядывали на нее, безуспешно прикидываясь равнодушными. Вдруг ей показалось, что в середине толпы она видит Хермана. Сначала она даже не поверила. Но это действительно был Херман. Он взглянул в сторону балюстрады, и Клаудия махнула ему рукой. Ей понравилось, что он решился прийти к ней сюда, именно сюда. Подняв обе руки, он еще издали дал ей понять, как рад встрече. Пробраться к ней было непросто: слишком много народу, много автомобилей. Ведь была пятница, а по пятницам весь мир как будто вырастает и одновременно становится тесным.

Наконец Херман протиснулся сквозь толпу. Он взбежал по ступеням — через две сразу. Он, как всегда, поцеловал ее в щеку, но сегодня еще и обнял за плечи. «Какой он высокий», — мелькнула мысль. Они медленно удалились. Издали казалось, что это парочка. Вблизи — то же самое.

Только отойдя на два квартала, Клаудия осознала, что прозрачный образ Хорхе не пришел на свидание. И тогда она поняла, что отныне, даже если она будет приходить к балюстраде, Хорхе не появится. Она была уверена. Больше он не вернется. Он взял на себя трудное задание и выполнил его. Нет, он не вернется. Она-то его знает.

ИСПОВЕДЬ © Перевод Ю. Грейдинга

На мне два греха, падре. Первый знаете какой? То, что я уже два года не исповедуюсь и не причащаюсь. Второй — так просто не скажешь, долго объяснять придется. Но надо же кому-нибудь рассказать. Мне нужно выговориться, падре. Об этом не скажешь ни подругам, ни сестрам, потому что это секрет. Строжайший. А уж меньше всего — жениху, вы сейчас поймете почему. Так что я решила: кому же, как не падре Моралесу. Во-первых, потому, что вы были очень добры ко мне еще там, в другом приходе. Это во-первых. А еще потому, что вы обязаны хранить тайну исповеди. Или я ошибаюсь? Ну, хорошо. И еще: совесть у меня неспокойна. Как бы это сказать, падре, кажется, я впала в грех и боюсь, что в смертный. У вас есть сейчас время? Потому что, если нет, я приду в другой раз. Дело в том, что это довольно долго рассказывать. Ну, раз время есть, начну сначала. Вы знаете, я уже пять лет работаю маникюршей в мужской парикмахерской «Ever Ready». Клиенты все очень хорошие люди, вежливые, настоящие кабальеро. Это я по рукам вижу. Кожа нежная, понимаете, падре? И хозяин не разрешает клиентам вольностей. Этим-то и опасна моя профессия. Раз тебе неизбежно приходится касаться рук клиента, он воображает себе невесть что, к тому же у меня кожа тоже очень нежная, и они думают, что это не просто профессиональные движения, а полуласка. Наш хозяин очень достойно держится и, пока стрижет, все поглядывает на тебя. Не то что в другой парикмахерской, «Салон Эусебио», там, скорее, поощряются поползновения клиентов. Поэтому я и переменила работу. Еще надо учитывать, что «Ever Ready» посещают не только банкиры, управляющие, депутаты, советники, даже министры иногда, но и дипломаты, у них свободного времени больше. Или денег. Есть еще полудипломаты. Я хочу сказать, они-то говорят, что не дипломаты, но я-то вижу, что да. Как раз моя история и началась из-за одного такого. В парикмахерской его зовут мистер Cooper («Купер» произносить нужно), а по имени никто не знает. Всегда он ко мне подсаживался, хотя нас там три маникюрши. Очень уважительный. По-испански говорит прекрасно, ну, конечно, есть слова, которые он плохо выговаривает. Иногда он говорил о погоде, о кино, о своей стране, о Пунта-дель-Эсте, но обычно молчал, рассматривал меня, пока я работала. Я от этого не нервничаю, потому что привыкла уже за столько лет. Маникюрша, падре, — это почти как актриса. Только публика — всего один человек, да аплодирует исключительно глазами. Так вот, однажды вечером мистер Купер говорит мне: «Сеньорита (он никогда не звал меня Клаудией, как остальные клиенты, а очень уважительно: сеньорита), есть одна высокооплачиваемая работа, где требуются два качества: красота и сдержанность. Первое у вас, несомненно, есть, а что касается второго — не знаю». Я немного растерялась, потому что это и было, и не было комплиментом. Будто он сказал мне: «Вы — красотка, да мне-то что до этого». Ну ясно, в тот момент главным для меня было не упустить возможность. Разумеется, если речь идет о честной и нравственной работе. Вот видите, падре, я не пропустила мимо ушей ваши советы. Тут я сказала ему, пусть справится у хозяина, могу ли я держать язык за зубами. «Я уже справился, — ответил он, — но я хотел бы знать, что сами вы о себе думаете». Вот сложности какие. Речь шла об очень секретной работе, требовавшей большой осмотрительности. Задавал мне много вопросов о политике. Представляете, падре? Это мне-то о политике! О марксизме и демократии, о свободе и о всяких таких вещах. Я вообще об этом мало знала. Все же он, похоже, остался доволен, потому что назначил мне встречу в своей конторе. И посоветовал: «Никому об этом не говорите, сеньорита». Так что я не могла даже с хозяином обсудить это. Я воображала, что все будет как в шпионском фильме, очень волнующе. Но все было просто, по крайней мере сначала. Всего-навсего нужно было сходить куда-нибудь то с одним, то с другим сеньором, обычно иностранцем, и вытянуть из него некоторые данные. Ничего существенного: просто сведения о семье. Уже в первый раз я разузнала все, что хотел мистер Купер. Проще простого. Мне отвалили кучу песо. За три месяца я исполнила пять или шесть таких порученьиц, и дела-то было всего — пойти поужинать, потанцевать и раздобыть сведения. Для жениха нужно было изобрести какое-нибудь объяснение, и я, с разрешения мистера Купера, сказала ему, что начала работать на агентство, которое обслуживает иностранных туристов. Не знаю, как это делал мистер Купер, но он очень ловко организовывал мою работу. Выполняя задание, я получала намного больше, чем в парикмахерской, но маникюром я не бросила заниматься, не только на всякий случай, но и потому, что мистер Купер советовал сохранить за собой место. Все было прекрасно, пока не дошло до истории с кубинцем. С самого начала я поняла, что на этот раз все будет иначе. Однажды вечером мистер Купер пригласил меня в свою контору и говорил часа два, прежде чем ясно сказал мне, в чем дело. Сначала он объяснил мне все про Кастро и его сторонников и про то, какую опасность для свободного мира они представляют: эти люди — коммунисты, и из самых скверных, они отнимают детей у матерей, чтобы отправить их в Россию, а всех, кто не коммунисты, ставят к стенке. Ну ясно, все это я находила ужасным и так ему и сказала. Тут он замолчал. Посмотрел на меня пристально и спросил: «Простите мне нескромность, сеньорита, но я должен это выяснить, чтобы знать, могу ли я доверить вам поручение, гораздо более важное на этот раз: вы девственны?» Вот это вопрос, падре, вот это вопрос! Я сказала: «Но, мистер Купер…» — и тогда он очень деликатно, с большим тактом объяснил мне, что я не обязана отвечать, но в этом случае, ясно, он не сможет поручить мне новую работу, которая была бы оплачена выше обычной. А я действительно уже привыкла к своим новым доходам. С другой стороны, все так вздорожало сейчас, денег ни на что не хватает. Я не девушка, и вы это лучше всех знаете, падре, потому что я приходила на исповедь и все рассказала вам. Но это было только с женихом. Ну да, знаю, падре, это не может оправдать греха, но вы же не будете отрицать, что это гораздо менее греховно, чем если бы это было с посторонним. И я сказала мистеру Куперу или как его там зовут: «Послушайте, сеньор, я не должна была бы говорить этого, но я девушка. Что вы там себе вообразили?» Ну да, падре, это ложь, но ведь он не священник, как вы, и, значит, не обязан хранить тайну. К тому же в шпионских фильмах компрометирующие разговоры всегда записывают на пленку. Зато вы, священники, не записываете. По крайней мере я в это верю. Нет-нет, падре, я не беспокоюсь. Просто к слову пришлось. Как я ему сказала, что я девушка, он обрадовался, ну прямо возликовал. И только тогда стал посвящать меня в дело или, вернее, в то, что я тогда считала делом. Так вот, в кубинском посольстве работал один очень хороший человек и, понятно, очень страдал, но, так как он ощущал себя пленником коммунистов, он не решался бросить все. Из страха, что его убьют, бедняжку. Уже потом я узнала, что он был шифровальщиком. Мистер Купер сказал мне, что они (по сути дела, я и сейчас не знаю, кого он имел в виду, когда говорил «мы») хотели помочь ему спастись. А мистер Купер в свою очередь хотел, чтобы я им помогла. Как? Ни больше ни меньше как соблазнив молодого человека. Поэтому и было так важно, девушка ли я, чтобы он ничего не заподозрил, то есть чтобы не принял меня за профессионалку. «У каждого из нас есть нечто глубоко личное, чем можно послужить демократии и христианскому миру, — сказал мне мистер Купер. — Вы можете послужить своей красотой. Это ваше лучшее оружие и лучший аргумент». Опять я почувствовала, что это и комплимент, и нет. И все же то, что он мне сказал, было в некотором смысле важно для меня. Падре, с вами я могу быть откровенна: я знаю, что я не только красива, но и, как бы это сказать, прямо создана для любви. Не для божественной, как вы, а для человеческой, которую священники называют плотской. Даже больше скажу: временами меня беспокоит, что я уж слишком для этого создана. Так вот, один из способов покончить с этим беспокойством — это придать ему духовный смысл. Ведь что мистер Купер просил у меня? Чтобы я совершила поступок (обычно считающийся греховным, если смотреть на это трезво), который послужит возвышенной и высокоморальной цели. Я подумала пять минут и согласилась. Нет, падре, это не тот второй грех, о котором я вначале вам сказала. Я не считаю это грехом, падре, не знаю, как вы думаете, но я помню, что еще в другом приходе вы нам всегда говорили, что нужно иметь решимость на величайшие жертвы, чтобы защищать христианскую мораль, бороться против коммунизма и (я же прекрасно помню!) прочих обличий антихриста. Это и есть моя жертва. Так что это не грех, я уверена. Нет, пожалуйста, не прерывайте меня сейчас, падре, сначала дайте рассказать всю историю. Одним из способов помочь молодому человеку — подтолкнуть его, чтобы он ушел из кастровского посольства и попросил убежища, — было сделать так, чтобы он влюбился в меня. Во всяком случае, так мне сказали. Потом все случилось немножко не так. Была еще одна деталь, тут мистер Купер поступил нехорошо: не сказал мне, что кубинец женат. Заметьте, падре, это сильно меняет дело. Нет, и не в этом мой грех. Но об этом все же следовало сказать мне. Правильно? Я буду покороче. Да, он влюбился в меня. Безумно. Когда мы встречались в квартире одного из его друзей-уругвайцев (да, падре, мы встречались) и лежали рядом после того, как занимались любовью (ну ясно, мы занимались любовью, падре), он говорил мне такие красивые слова, сравнивал меня с цветами и растениями, которых я не знаю, даже названий которых я не слыхивала и не вспомню сейчас. Эдуардо (его зовут Эдуардо) был так поглощен своей любовью ко мне, что ему некогда было говорить со мной о политике. Но однажды поговорил. Вообразите мое удивление, падре, когда я узнала, что он не хочет бросать свою работу и что, наоборот, очень одобряет и кастроизм, и «стенку», и все такое. И сбежать он хотел от своей жены, а не от коммунизма. На следующий день я пошла и сказала об этом мистеру Куперу, а он заверил меня, будто Эдуарде говорит так потому, что я пойду и расскажу. Но я-то уверена, что не внушала ему опасений. Ни малейших. Вот желание я ему внушала, и еще какое! Простите, падре. Но опасений — никогда. Так что не убедил меня мистер Купер. Эдуардо иногда молчал, глядел в потолок, но никогда не уходил в себя настолько, чтобы не ласкать меня. Он так хорошо ласкает. Признаться, мне нравилась работа, но я не понимала, чего же хочет от меня мистер Купер. В субботу я первой пришла в квартиру (у нас у обоих ключи), а Эдуардо, который со мной всегда был пунктуален, все не приходил. Наконец появился, опоздав часа на два, бледный, взволнованный. Сначала не хотел сказать мне, что произошло. «Служебные неприятности», — говорил. Потом мы легли. В тот день он делал это как в отчаянии. Чуть позже все мне рассказал. Так вот, шел он один по авениде Восемнадцатого Июля и вдруг, у перекрестка с улицей Ягуарон, услышал, что его подзывают из стоящей у тротуара машины. Он подошел. В машине были два типа. И один из них спросил, без всякого вступления, хочет ли он сотрудничать с ними. Он поинтересовался: «А вы кто такие?» «Это мы, и точка», — ответил один из них и показал ему пачку денег. Эдуардо говорит, там было тысяч пять долларов. Все бумажки — по сотне. «Это только половина того, что тебе причитается, если будешь работать на нас». Эдуардо говорит, что он совершил ошибку, спросив, чего они от него хотят. «Шифры», — сказал человек. Эдуардо ответил: ни за что — ни за эти, ни за какие другие деньги. Тогда второй человек, который до этого не открывал рта, вытащил из кармана фотографию. На фотографии были мы с Эдуардо, выходящие из одного дома, не из квартиры, а из дома свиданий (потому что первые два раза мы встречались именно в доме свиданий). «Если будешь упрямиться и не поможешь нам, пошлем это твоей жене. Так что подумай хорошенько». Тут один из них вышел из машины, пошел за угол, где женщина торговала бананами, купил у нее три штуки и вернулся к машине. Один банан он протянул Эдуардо, и он так нервничал, что взял. Тогда этот тип говорит: «Мы сфотографировали и эту демонстрацию дружеских чувств». «Зачем?» — спрашивает Эдуардо. «Чтобы отправить твоему правительству, пусть убедятся, с каким удовольствием ты принимаешь бананчик от нас». Потом его посадили в машину, сунули ему в карман пачку долларов и отпустили. Поэтому он и опоздал. Я поняла, что он не подозревает меня ни в чем. Бедняга не знал, что я некоторым образом участвовала в операции. Я спросила, что он собирается делать, и он сказал, что отдаст деньги в посольство и все расскажет. «А твоя жена?» — «К чертовой матери мою жену!» Извините, падре, но он так и сказал. И мне даже понравилось, как он это сказал. Потом я ушла. Взяла такси, и, хотя была суббота, я подумала, что мистер Купер, наверное, работает в своей конторе, так что туда я и направилась. Да, он работал. Я рассказала ему все, что услышала от Эдуардо, но мне показалось, что он уже все знал. «Нехорошо это, мистер Купер, — сказала я, — вы не имеете права заставлять меня делать такие вещи. Никогда мне не было так не по себе, поверьте. Одно дело, что этот молодой человек коммунист, и я все более убеждаюсь, что он хочет им быть, и совсем другое — что меня впутывают в такой шантаж». Пока я не произнесла слова «шантаж», мистер Купер улыбался, но с этого момента лицо у него изменилось. Он, который всегда был такой уважительный, пробормотал что-то по-английски, а потом рявкнул: «Довольно глупостей!» Я вот такие глаза сделала, потому что не ожидала подобной грубости, а он добавил: «Можете быть спокойны, вы никогда больше не будете работать со мной. И знаете почему? Потому что слишком глупы. Все же я надеюсь, что вашего скудного ума хватит, чтобы понять, что нельзя ни с кем говорить об этом деле. Ни с кем, ясно? Если проболтаетесь, у нас есть средства узнать об этом, и тогда берегитесь». Я расплакалась, падре, не могла сдержаться, но этот человек — бесчувственный, совершенно бесчувственный. Вы думаете, он смягчился? Как бы не так. Еще раздраженней он добавил: «А с этим дураком и не пытайтесь встретиться. Запрещаю, понимаете? Вот ваши деньги». Я увидела всегдашний конверт, может быть, потолще, чем в другие разы. Но не смогла его взять. Не смогла. Оставила на столе и вышла. Это было в прошлую субботу, падре. А я все плачу, когда вспоминаю. Видите? Это было унизительно. Мне нравится Эдуардо. Но я никогда не увижу его. А этого я не вынесу. И вот он, мой второй грех, хоть я и не уверена, что это грех. Скажите мне откровенно, падре Моралес, как вы думаете, это смертный грех — влюбиться в женатого коммуниста?

ТАК НА ТАК © Перевод Ю. Грейдинга

Педро Луис годом старше Хуана Томаса, но они настолько похожи, что все принимали их за близнецов. К тому же из-за скарлатины, да еще с осложнениями, Педро Луис отстал на год уже в начальной школе, и с тех пор они учились вместе и в колледже, и в лицее, и два года на подготовительном отделении архитектурного факультета, так что все привыкли видеть их всегда вместе. И товарищи, и учителя, обращаясь к ним, прежде всего спрашивали, с кем же именно они говорят. На подготовительном их проделки вошли в студенческий фольклор; перед сессией они делили предметы между собой и каждый сдавал свой предмет дважды: один раз за себя, а другой — за брата. Они так и переходили с курса на курс, не отличаясь особым прилежанием. Их братская солидарность заходила так далеко, что не раз они по очереди обхаживали какую-нибудь простушку.

Только с началом учебы на факультете их дороги разошлись по политическим мотивам. Педро Луис принял влево, Хуан Томас — вправо. Ни тот, ни другой на теории не застряли, оба сразу окунулись в практику. Хуан Томас связался с антикоммунистическими группами, Педро Луис — с крайне левым подпольным движением. Только раз они попробовали объясниться, еще в самом начале, но понять друг друга не смогли, так что впредь и сама эта тема стала запретной. Оба продолжали жить в родительском доме — из уважения к старикам, которые не подозревали о разрыве; между братьями был молчаливый уговор не обнаруживать своих разногласий в домашних беседах. Хуан Томас знал от своих приятелей о нелегальных связях Педро Луиса, а тот — от своих товарищей — об услугах, которые оказывал полиции его младший брат.

Еще через год Хуан Томас бросил учение и окончательно оформился в полицию. До Педро Луиса доходили слухи, что брат его и сам пытал арестованных. А старший продолжал занятия, хотя и не так успешно: работа в организации отнимала много времени. Друг другу они не доверяли и шли по столь разным дорожкам, что уже никто близнецов не путал. Товарищей Педро Луиса, хотя они и знали о грязном ремесле Хуана Томаса, не интересовал внешний облик полицейского; приятелям и коллегам Хуана Томаса, хотя они и знали, на каком поприще выступает Педро Луис (должно быть, неспроста они его до сих пор не арестовали), и дела не было до их невероятного сходства. К тому же они различались уже и одеждой: на Хуане Томасе всегда были рубашка, красный галстук, черная куртка, в руке — портфель, а Педро Луис, верный студенческой вольнице, щеголял в джинсах, свитере, неизменно с большой дорожной сумкой через плечо.

Все произошло в субботу вечером. Накануне Педро Луис сидел допоздна над учебниками, так что после семейного обеда (суп на первое, потом равиоли, пиво) он решил немного поспать. Часочка ему хватит: только до трех, а потом — на собрание к товарищам. Он проснулся в шесть, голова прямо-таки раскалывалась. На собрание уже не успеть, ну и провались оно! Луис принял душ и побрился. Открыв шкаф, он увидел, что там не было ни джинсов, ни свитера, ни сумки. Молнией сверкнуло: «Этот сукин сын подсыпал мне чего-то в пиво!» Он представил себе товарищей, заседающих с Хуаном Томасом и подносящих ему на блюдечке жизненно важную информацию, которой тот и добивался. Было уже поздно куда-то бежать, кого-то предупреждать. Ну просто катастрофа.

Педро Луис вихрем влетел в комнату Хуана Томаса. Распахнул шкаф и не удивился, найдя там рубашку, красный галстук, черную куртку и портфель. В пять минут он переоделся, проверил содержимое портфеля и пулей вылетел из дома, даже не простившись со стариками. Такси доставило Луиса к «конторе» Хуана Томаса. Полицейские у входа поздоровались с ним как со своим, а он подмигнул им. В следующем коридоре встретился здоровенный детина и спросил, как прошло дельце, и он ответил: «Порядок!»

Окончательно сориентировался Луис, когда другой детина, одетый, как и он, в черную куртку, показал ему на закрытую дверь: «Шеф тебя ждет». Он осторожно постучал, и кто-то из-за двери пригласил войти. Шеф — без пиджака, энергичный, обливающийся потом — разговаривал с двумя типами. Увидев вошедшего, он спросил, прервав на мгновение разговор: «Ну как?» «Нормально, как всегда», — сказал Педро Луис. «Я уже кончаю. Подожди, расскажешь». Педро Луис отошел и встал спиной к окну.

Шеф быстро инструктировал этих типов. Было ясно, что ему хочется поскорее отделаться от них, чтобы услышать хорошие новости. Так что Педро Луис даже позволил себе роскошь не сразу раскрыть портфель, где лежал — сверкающий, грозный, совершенно равнодушный — тридцать восьмого калибра длинноствольный пистолет Хуана Томаса.

СЛУШАТЬ МОЦАРТА © Перевод Е. Лысенко

Только подумать, капитан Монтес, что ты мог бы преспокойно спать, как положено в сиесту. Конечно, ты устал. Работа вчера, честно говоря, была нелегкая — пришлось-таки повозиться с десятком арестованных, которых доставили к нам всех разом, уже здорово потрепанных, а вам надо было их еще чуточку потерзать. После этого у тебя всегда скверно на душе, особенно если ничего не удается из них выжать, даже номер обуви или размер сорочки. В те редкие случаи, когда кто-то заговорит, надеясь (жалкий дурачок!), что этим положит конец мученью, гнусная твоя работа дает по крайней мере хоть небольшое удовлетворение. В общем, тебя, конечно, приучили к тому, что цель оправдывает средства, но о цели-то тебе меньше всего приходится думать. Твое дело — средства, и они должны быть сильными, беспощадными, эффективными. Тебе внушили, что эти парни, такие юные, крепкие, убежденные (ты бы еще добавил: и такие фанатичные), — это твои враги, но в данный момент тебе не очень-то понятно, кто же тогда твои друзья. Во всяком случае, ты знаешь точно, что полковник Очоа тебе не друг. Полковник, который ни разу и мизинца себе не замарал грязной работой, считает тебя слабаком и сам тебе это сказал в присутствии лейтенанта Белеса и майора Фалеро. Иной раз тебе трудно понять, как это Фалеро и Велесу удается так спокойно проводить допрос за допросом и ни на минуту не терять хладнокровия: ни одна пуговица не расстегнется, ни одна прядь не выбьется из прически, черной и прилизанной у Фалеро, волнистой и рыжей у Белеса. Да, после сиесты ты всегда не в духе. Но сегодня что-то особенно пакостно. Может, потому, что ночью Аманда, после вымученных, безрадостных любовных ласк, робко заикнулась о том, что, мол, «не лучше ли было бы тебе…». И ты взорвался, чуть не зарычал от возмущения и гнева — верно, потому, что и сам думал так же, но это же идиотизм теперь подавать в отставку, это всегда вызывает обидные подозрения и толки, тем более в «период войны с внутренним врагом». Надо иметь уж совсем неотразимый предлог, не меньше чем рак, отслойка сетчатки или цирроз печени. Просто досадно было, что Аманда об этом подумала, пусть лишь подумала, «Как гляну на Хорхито, мне страшно становится». И что она себе воображает? Что тебя ждет блестящее будущее? А ведь она еще не знает подробностей твоей каждодневной работы. Не знает, каково тебе было, когда пришлось той девчонке, которую схватили в районе Ла-Теха[232], вырывать зубы, один за другим, усердно и методично. Или когда ты узнал, что после одного лишь вашего «сеанса» у того круглолицего рабочего паренька пришлось срочно отрезать мошонку. Ничего она не знает. Иногда даже спрашивает меня, а верно ли то, что толкуют злые языки: будто в таком-то полицейском участке или в таком-то полицейском управлении вынуждают к признанию ужасными пытками. Просто невыносимо слушать, как она рассуждает: «Хоть бы тебе не приказали делать такое. Ты же, конечно, ни за что не согласился бы, и кто знает, к чему бы это привело». И ты, как обычно, ее успокаиваешь и не можешь сознаться, что, когда тебе это приказали в первый раз, ты даже намека на отказ не сумел промямлить, боялся дать полковнику Очоа удобный предлог. Да, в тот злосчастный день была поставлена на карту твоя карьера, и ты твердо решил держаться, и, хотя вечером тебя несколько часов подряд тошнило и Аманда, проснувшись от звуков рвоты, спросила, что с тобой, и ты выдумал, будто тебе нехорошо от свинины, дело на этом не кончилось, и еще много ночей тебе снился тот паренек-когда за него принимались, он беззвучно открывал рот и зажмуривал глаза, и шея у него напрягалась, твердела, как дерево. Но теперь-то, скажи на милость, зачем обо всем этом вспоминать. Решение принято — и точка. Во всяком случае, ты считаешь, что у тебя есть моральное право делать то, что ты делаешь. Беда, однако, в том, что о моральных правах ты почти не вспоминаешь, а вспоминаешь только и исключительно о кровоточащем рте или о корчащемся теле. Словом, сейчас самое время включить проигрыватель и поставить пластинку с какой-нибудь симфонией Моцарта. Еще недавно музыка тебя очищала, успокаивала, просветляла, ободряла. Вот и сейчас этот одухотворенный взлет, этот блестящий игривый пассаж уносят тебя от мрачных видений, от двора вашего полицейского участка, от душераздирающих воплей, от твоего стыда. Скрипки трудятся, как каторжники, альты им вторят, как преданные жены, английский рожок о чем-то допытывается не очень уверенно. Ну и что? Ты тоже иногда допытываешься не очень уверенно, и если пытаешь электротоком, то именно от неуверенности — ты сам не веришь в свои доводы и знаешь, что никто не станет предателем лишь потому, что ты упоминаешь о родине или честишь его последними словами. Моцарта ты полюбил с тех пор, как вы с Амандой стали посещать концерты СОДРЕ[233],- тогда еще и Хорхито не было, и подрывной деятельности не было, и самой тяжелой работой в полиции было пить мате, который так замечательно готовил полицейский Мартинес. Моцарта ты любишь, но так было не всегда, это Аманда научила тебя им наслаждаться. И удивительное дело — теперь Аманде не хочется слушать музыку, ни Моцарта, ни черта-дьявола, и все потому, что она боится, боится покушений, дрожит за Хорхито, а Моцарта, конечно же, нельзя слушать, когда ты дрожишь от страха, надо, чтобы дух был свободен и совесть спокойна. Так что лучше выключить проигрыватель. Вот и хорошо. И все равно — слышишь? — скрипки еще звучат, чудо это исчезает не сразу, так иногда в участке еще звучат крики боли, когда никто уже их не издает. Ты в доме один. Уютный у тебя домик. Аманда пошла навестить свою мать, дрянную, сварливую старуху, — ну и прекрасно. И Хорхито еще не вернулся из спортклуба «Нептуно». Славный мальчуган — это тоже прекрасно. Ты один в доме, и через большое окно гостиной виден залитый солнцем сад. Очоа сейчас сидит, наверно, с Велесом и Фалеро. Полковник оказывает им доверие, только чтобы настроить их против тебя. Ну ясно, он же тебя ненавидит. В этом никто не сомневается. Возможно, что и ты ненавидишь арестованных только потому, что Очоа пользуется ими как предлогом для своей ненависти. Хитро ты придумал, ничего не скажешь. Лезешь из кожи вон и, однако, понимаешь, что все напрасно. Сколько ни старайся быть или хотя бы казаться твердым и жестоким, ты слишком хорошо знаешь, что Очоа тебя никогда не простит. Потому что это ты однажды ночью, между двумя допросами, осведомился у него, правда ли, что его дочка «ушла в подполье»: Спросил осторожно, даже сочувственно, ведь, несмотря на твои нелады с этим типом, в тебе крепко укоренился «кастовый дух». Никогда тебе не забыть, с какой злобой он на тебя глянул, — разумеется, так все и было, красулечка Аурора Очоа, по кличке Сулема, ушла в подполье, и о ее розыске объявляли по радио, и полковник придумал себе фразу-заклятье, которую с чувством повторял всем: «Не упоминайте при мне об этой мерзавке, она мне больше не дочь». Тебе он, однако, этого не сказал, и, пожалуй, это было хуже всего. Он просто просверлил тебя взглядом и скомандовал: «Капитан Монтес, вы свободны». И ты, по уставу отдав честь, ушел. А спрашивал ты отнюдь не по злобе, ты же хорошо понимал, что означает для Очоа тот факт (да и любого офицера от одной мысли бросило бы в дрожь), что подрывная деятельность проникла в его собственную семью. Но ты молча стушевался, и с той минуты тебе стало ясно, что, пока Очоа возглавляет ваш участок, тебе ходу не будет. Ну-ка, налей себе виски, хотя начинать так рано вроде бы не годится. Но себя-то зачем мучить, эх ты, мучитель, нельзя же тебе так сразу остаться и без Моцарта, и без виски. Виски в отличие от Моцарта по крайней мере ничего от тебя не требует. Чтобы смаковать каждый глоток, не обязательно иметь спокойную совесть. Больше того, нечистая совесть плюс два кубика льда — это bella combinazione[234], как остроумно говорит капитан Кардарельи, твой коллега, когда в полночь вы устраиваете перерыв, применив весь набор — электричество, пытку водой и битье по почкам. Думал ли ты когда-нибудь, что было бы с тобой, если бы ты отказался? Конечно, думал. И у тебя есть очень недавние и убедительные примеры: суровый приговор лейтенанту Рамосу и позорное понижение в чине капитана Сильвы, тоже твоего коллеги. У них не хватило духу взяться за черную работу, они, видите ли, не могли за себя поручиться, хотя из-за отказа вся их карьера пошла к чертям. А может, они просто порядочные люди, как знать? Порядочные и недисциплинированные. Но вот вопрос, из миллиона вопросов самый важный: до чего тебя доведет твоя дисциплинированность, капитан Монтес? Заставит совершать все новые и новые зверства именем кого-то другого? Отворачиваться от своего отражения в зеркале? До чего тебя доведет твоя дисциплинированность, капитанишка Монтес? Лишит способности любить? Сделает чувство ненависти будничной привычкой? Сделает привычкой чинить насилие, ранить, колоть, ломать, выкручивать суставы, душить, жечь, крушить? И после каждого допроса ты будешь становиться все суше, все равнодушней, все подлей, все мертвей? До чего тебя доведет дисциплинированность, эх ты, капитан, капитанишка? Думал ли ты когда, что осужденный Рамос и пониженный в чине Сильва, они-то, вероятно, могут слушать Моцарта или Троило[235] (или кого им там взбредет в голову) хотя бы мысленно? Ну вот наконец пришел Хорхито, идет тебя поцеловать, как раз время подумать о нем. Как ты считаешь, твой сын с годами простит тебе то, о чем пока не ведает? Ты его как будто любишь. Ну, конечно, на свой лад. Но этот твой лад тоже изменился. Раньше ты был с ним искренен. Суровая дисциплина приучила тебя не только к строгости, но и к тому, что ты, достаточно туманно, именовал «правдой». Раньше ты в участке пользовался оружием только напоказ, для тренировки. И у себя дома ты, тоже напоказ, для тренировки, пользовался словечком «правда». Когда случалось уличить Хорхито в мелком обмане, ты обрушивал на него свой праведный гнев. Твоей священной троицей были бог, главнокомандующий и правда. Частенько ты поколачивал Хорхито за то, что он утаивал от Аманды несколько монеток сдачи или говорил, будто выучил умножение на семь, а при ответе сбивался. Вспышки эти случались давным-давно — а на самом-то деле так недавно. Подрывная деятельность тогда находилась под наблюдением полиции, и вы в участках спокойно попивали мате. Но после первых допросов, когда тот паренек без единой слезы перенес первое избиение в своей жизни — ты помнишь? — пошли твои первые безрадостные вечера, когда ты больше не мог слушать Моцарта. Однажды ты даже вышел из себя и на глазах у испуганной Аманды разбил вдребезги пластинку с записью концерта для флейты с оркестром, а потом еще пришлось чинить проигрыватель. Но от правды ты уже давно отошел. Святейшая троица теперь свелась к двойному, пока еще тоже непогрешимому, божеству: бог и главнокомандующий. И можно без особого труда предсказать, что скоро останется единое божество: главнокомандующий. Теперь ты уже не требуешь от Хорхито так решительно говорить чистую, неподдельную правду, без всяких уверток и вымыслов, — возможно, потому, что сам никогда бы не отважился сказать ему правду, возмутительную, гнусную правду о своей работе. Только подумать, капитан Монтес, эх ты, капитанишка, что ты мог бы преспокойно спать, как положено в сиесту, и тогда тебе не пришлось бы отвечать (ну, может, и пришлось бы, но завтра, хотя никто не знает, как скоро дети забывают) на вопрос, который в эту минуту задает твой сын, сидящий напротив в черном кожаном кресле: «Скажи, па, это правда, что ты пытаешь людей?» И тогда тебе не пришлось бы, как теперь, сделав большой глоток виски, отвечать вопросом на вопрос: «Откуда ты это взял?» — заранее зная, что Хорхито ответит: «А мне в школе сказали». И ты, растягивая каждый слог, разумеется, говоришь: «Это неправда. Тебе сказали неправду. Ты, сынок, должен понять, что мы боремся с опасными людьми, очень-очень опасными, они хотят убить твоего папу, твою маму и многих других людей, которых ты любишь. И иногда, знаешь, нет другого выхода, как немного их припугнуть, чтобы они сознались, какие еще зверства готовят». Но он настаивает: «Ну, пусть так, но ты… пытаешь их?» И ты вдруг чувствуешь, что тебя приперли к стене, схватили за горло. Ничего не можешь придумать, только опять спрашиваешь: «Но что ты называешь пыткой?» Для своих восьми лет Хорхито неплохо осведомлен. «Как — что? «Субмарину», па. И «пикану». И «кабальете»»[236]. Впервые тебе от этих слов становится тошно, жутко. Ты чувствуешь, что покраснел, и не можешь совладать с собой. Покраснел от бешенства, покраснел от стыда. Пытаешься казаться спокойным, но из уст вырывается: «А можно узнать, кто из твоих дружков забивает тебе голову такими гадостями?» Но куда там, Хорхито непоколебим: «Зачем ты хочешь это узнать? Чтобы их тоже пытали?» Это уж чересчур. Ты вдруг сознаешь — с изумлением, а может, с ужасом, — что утратил способность любить. Ты ставишь на коричневую скатерть стакан с остатком виски и начинаешь мерными, четкими шагами ходить по гостиной. Хорхито сидит в черном кресле, его зеленые глаза смотрят все более наивно и безжалостно. Сделав большой круг, ты останавливаешься за спинкой кресла и, поглаживая обеими руками беззащитный, невинный затылок, начинаешь говорить: «Не надо, сынок, обращать внимания, люди, знаешь, бывают такие злые, такие гадкие. Понял, сынок?» И тут малыш с некоторым усилием произносит: «Но, папа…» А ты все гладишь его затылок, слегка надавливая на шею, потом, уже окончательно отрекшись от Моцарта, безжалостно ее сжимаешь, и в уютном, пустом доме слышится только твой непреклонный голос: «Понял, ты, гаденыш?»

МЕЛКОБУРЖ © Перевод Ю. Грейдинга

Иногда ему казалось, что его собственные крики вырываются из чужой глотки, и только тогда ему удавалось уйти от бессмысленной, неистовой боли. Хотя тело его сжималось и растягивалось («как мехи бандонеона», — мелькнула мысль), он уже почти мог ощущать его чужим. В отличие от других, сказавших «не знаю» и не заговоривших, и особенно в отличие от немногих, сказавших «не знаю», но заговоривших, он предпочел открыть собой новую категорию: сказавших «знаю», но не говорящих. Теперь этот тип вроде выпускает из рук машину, а машина отпускает его тело, но он знает, что полагается еще пинок в пах. Это уже ритуал. А вот и пинок. Он еще не настолько отделился от своего тела, чтобы не чувствовать ритуального пинка. В это мгновение он ощущает свои семенники не как нечто чужое, а как что-то непоправимо свое. Выход один — скорчиться. «Так, значит, Мелкобурж?» — цедит тип сквозь ухмылку-зевок. Выходит, и это знают. Мелкобурж. Прозвище родилось в кафе галисийца Солера в тот вечер, когда Эладио увидел принесенные им книги и спросил, что он читает. Официант поставил на них тарелку с подсахаренными хлебцами, пришлось сдвинуть тарелку с книг, чтобы сосед увидел на обложках имена авторов: Гессе и Мачадо. «Так, значит, Мелкобурж? Кличка неплоха!» — снова ухмыляется тип, наверное подмигивая своим молчаливым сообщникам. Тогда он стал постепенно распрямляться, понял: теперь будет передышка. «Не знаю, как ты, мерзавец, а я выдохся. Отдохнем часок, а потом снова за дело, как ты находишь?» Подождал, когда хлопнет дверь и затихнут шаги всех пятерых, и вытянулся на грязном полу, где к вони надетого на голову капюшона, от которого несло потом и рвотой, присоединялся запах крови, своей и чужой. «Мелкобуржуазное чтиво», — вынес приговор Рауль, а он пожал плечами. Да, но эти книги ему нравятся. Эладио стряхнул пепел в чашку и ложечкой прижал мокрый использованный пакетик чая. Потом, довольный, улыбнулся. «До тебя, Рауль, еще не дошло, что Висенте не только увлекается мелкобуржуазной литературой, но и сам он — мелкий буржуа». «Мелкобурж», — отозвался Рауль, и все засмеялись. С того вечера и прилипло к нему это прозвище. Только некоторые девушки, с вечным этим женским пристрастием к уменьшительным именам, звали его Буржиком. Все они учились на юридическом, а он был единственным, который еще и писал. Не одни стихи, как какой-нибудь неофит, — он писал и рассказы. Говорил он мало, зато любил слушать. Теперь, когда боль вроде отступила на миллиметр, он может припомнить, как он любил слушать. А слушая, рассматривал говоривших, мысленно набрасывал их портреты, делал прогнозы, ставил диагнозы. Из робости он никогда и никому не показывал написанного. Приходилось почти вырывать рукописи из его рук, и тогда кто-нибудь (обычно кто-то из девушек) громко читал их. Затем начиналось обсуждение. «Мелкобурж, ты прогнил. Ты слишком смакуешь красивое». Он спрашивал, не имеют ли они в виду женщин. Девушки аплодировали. «Нет, тут все в порядке. Это единственная красота, которая еще необходима». Хитрец. Демагог. «Я имел в виду только вещи, предметы. В твоих рассказах, когда описывается, скажем, картина, кресло или шкаф, ты, правда, не расцвечиваешь их прилагательными, но все равно понятно, что это красивые вещи». — «Чего ж ты хочешь? Мне нравятся красивые вещи, а тебе разве нет?» Вот это подколол так подколол! Сколько он вытерпит еще? Он знает, что не заговорит, но сколько терпеть до смерти? «Не в том проблема — нравятся или не нравятся, все это субъективизм. В мире есть еще и некрасивое, не так ли?» Он спросил, нравятся ли ему некрасивые вещи. «Не в том дело, повторяю. Проблема в том, что они существуют, а ты их игнорируешь». Кто это ему сказал, что он игнорирует? Они тоже встречаются в рассказах, но только их не замечают, привлекает внимание лишь красивое. «Мелкобурж, у тебя в идеологии такие лакуны-лагуны, ну прямо океаны». Может быть, признавал он, но просил их заметить: лагуны обычно спокойны, а океаны бурлят, и еще как. Больше двух сеансов машины ему уже не выдержать. Справа все онемело, будто нет ничего живого. Зато слева как болит, сволочь! Когда возникла организация, он хотел вступить, но не пришлось. «Мы тебя любим, старик, но в наши времена симпатии привилегий не дают». Эладио первым подметил, что аргумент недостаточен. «Послушай, Мелкобурж, я хочу быть откровенным с тобой. Члены организации недовольны, понятно?» А ему все было непонятно. «Может быть, я ошибаюсь, я не претендую на непогрешимость, но у тебя много пороков — во вкусах, в привычках, в том, что ты читаешь, и даже в том, что пишешь». Потому что писал о красивом? «Не только поэтому. Например, в твоих рассказах совсем нет рабочих». Действительно не было. «А это плохо. Если бы ты понимал, что рабочий класс…» Он понимал, понимал. «И что же?» Он пытался объяснить им, что в его рассказах нет рабочих просто потому, что он испытывает к ним уважение. И еще: «Ты знаешь, я из семьи со средним достатком?» — «Это и заметно». — «Я никогда не жил в рабочей среде. Сколько раз я пытался вывести трудяг в своих рассказах! Да не получается. Перечитываю потом отрывок и вижу — фальшь. Я, видимо, еще не подобрал ключа к их языку, понимаешь? Я не пишу о рабочих, чтобы избежать пустозвонства. Я ведь знаю, когда трудяги разговаривают, они не пустозвонят, а уж когда действуют…» Тут собеседник ставил в пример рассказы Росси, у которого уже изданы две книги. «Он тоже из среднего класса и тем не менее пишет о рабочих». Ему в самом деле нравятся рассказы Росси? «Это другое дело. Ты все субъективизируешь: нравятся, не нравятся. Сам вопрос мелкобуржуазен». Он был прав: вопрос по меньшей мере субъективен, один — ноль в твою пользу. А все-таки нравятся или нет? «Вот пристал! Я не разбираюсь в литературе». Это-то ясно, но нравятся? Наконец признание: «Скучные они немного. Но я ведь не разбираюсь». Ему было скучно не потому, что не разбирался, а потому, что все это — пустозвонство; потому что эти персонажи были не живые люди, трудяги, а схемы.

Даже схемищи. А боль была не схемой, а безысходной реальностью. Это тоже мелкобуржуазная позиция — ощущать чертову боль? Верно, стоит заняться самокритикой: надо же — сказать, что знает! И зачем? Он и сам не сознавал четко, многое ли и важное ли он скрывал, упрямо отказываясь говорить. Быть может, он заявил, что знает, только лишь чтобы испытать самого себя, доказать, что может вынести все и никого не выдать? Туда его не взяли. Из-за его лагун-лакун, ясно. Кроме того, в организацию мелкую буржуазию не берут. Но он все равно продолжал ходить в кафе. Посмеивались над ним, но и уважали. Особенно за незлопамятность. А однажды, когда они пришли слишком рано и сидели вдвоем за столом, Мартита, одна из самых красивых девушек в компании, с виноватым видом спросила его, о чем эти книги, которые он всегда читает. И он процитировал ей несколько стихов Мачадо: «Ну вот и весна к нам явилась. Кто знает: как это случилось?»[237] И еще: «Я думал — угас мой огонь, разворотил золу и опалил ладонь»[238]. А когда Мартита неуверенно спросила: «Мачадо — мелкий буржуа, как и ты?» — он был вынужден уточнить, что это он мелкий буржуа, как Мачадо. Приоритет — за маэстро. Тогда Мартита покраснела и сказала, опустив свои потрясающие черные глаза: «Не говори этого ни Эладио, ни Раулю, но мне нравятся такие стихи, Висенте». Она не назвала его ни Мелкобуржем, ни даже Буржиком, а просто Висенте. Он по-дурацки улыбнулся, но действительно был тронут. И за себя, и за Мачадо. И все. Тут появился запыхавшийся Рауль. Уже не до стихов. Обрушились репрессии. Полицией схвачен Эладио: его взяли в дверях аудитории. Так что поступило указание — испариться. И они испарились. Мартиту он никогда больше не видел. Через неделю кто-то пустил слух, что Эладио выдает, но этому он не поверил и сейчас не верит. В официальных сообщениях всегда дают понять что все «раскалываются». Но выдает один из ста. Хотя приходится страдать как каторжнику (А разве он не каторжник? Никогда не думал, что штамп может превратиться в реальность), однако в глубине души он спокоен, равно уверен в том, что не станет этим единственным из ста, и в том, что умрет. «Так что ж — так и умрет с тобой твой мир, твой новый след на старом белом свете? Горнила жаркие твоей души — на прах земной работают на ветер?»[239] Так и не может он отделаться от старика Мачадо. Попался и не мог тому поверить. Он не сражался. По сути, ему не дали сражаться. Уже дней двадцать, как он попался, а может быть, два месяца или четыре дня? Под капюшоном трудно считать дни.

Он ни с кем не разговаривает, то есть ни с кем, кроме типа, который ежедневно показывает ему небо в алмазах. Еще один штамп, обернувшийся правдой. Когда запускают машину, а он зажмуривает глаза — всегда сыплются искры-алмазы. Строго говоря, разговаривает — допрашивает и оскорбляет — другой. Вначале он говорил «нет», потом только мотал головой. Теперь отвечает молчанием. Он знает, что еще больше выводит из себя другого, но это уже неважно. Вначале ему было стыдно за свои слезы, а теперь нет, глупо тратить силы, чтобы сдерживать их. И он не проклинает, не сквернословит. Он знает, что это тоже приводит в бешенство другого, но это тоже неважно. Зато он создал себе крошечное убежище, где действуют его собственные правила игры. И одно из этих правил (не входящее в планы другого) — умереть. И он уверен, что навяжет им свою игру. Он обведет их вокруг пальца, даже ценой смерти. У него уже нет ни мускулов, ни нервов, ни жил, ни кожи. Одна только расплывшаяся боль, что-то вроде гигантской тошноты. И он знает, что изрыгнет все что угодно (от мерзкой пищи до жалких своих легких), но только не имена, не адреса, не телефоны, которых требует другой. Они могут быть хозяевами своей «пиканы», своих пинков, своей «субмарины» (мокрой и сухой), своего «кабальете», жестокости своей, в конце концов. Но он — хозяин своего отказа и своего молчания. Почему так четко послышались шаги в коридоре? «Господа, начинаем очередное, третье, заседание». Отдаст концы на этом? Самое позднее — на утреннем. Последние два раза он терял сознание и, пока медленно приходил в себя, из их разговоров понял, каких трудов им стоило возвращать его к жизни. Именно поэтому он ощущает себя сильным. Все его чувства напряжены для победы в этой последней битве. Под капюшоном мерцают иногда перед ним лица родителей, чердак, на котором он обычно занимался, деревья на его улице, окно кафе. Но уже нет места печали. Есть только немного горечи, последней наверное, — конечно, ребята никогда не узнают, что Мелкобурж (Висенте — для Мартиты) умрет, не назвав их. Ни их, ни Мачадо.