Перекресток утопий

«Фантастика — это не жанр, это способ мыслить»

Братья Аркадий и Борис Стругацкие работали вместе почти 35 лет и написали около 25 крупных романов и повестей, не считая рассказов, киносценариев, вариантов и произведений, написанных порознь. Некоторые их книги я опущу вовсе, о других скажу вкратце, и те из читателей, которые заподозрят, что пропущенные вещи нравятся мне меньше других, не ошибутся, хотя я затруднился бы полностью объяснить даже себе свои предпочтения. Но насколько могу, я постараюсь умерить субъективность и умолчу лишь о тех сочинениях, которые, как мне кажется, принципиально новых нот в творчество Стругацких не добавляли. Заранее согласен с теми, кто предложит иной принцип отбора.

Как я уже писал, после 1957 года на сцену буквально выпорхнула целая плеяда до того никому неизвестных сочинителей, которые в сжатые строки создали совершенно новую, социально значимую, отвечающую современным требованиям фантастику, слава и популярность которой стали угрожающе расти. Среди этого пополнения были и братья Стругацкие, первые их рассказы появились в том же 1957 году, а через год вышла и первая книга в твердой обложке — «Страна багровых туч», вызвавшая сразу большой интерес и сразу обруганная критикой, хотя, честно говоря, в книгах этих еще ничего особо вызывающего критику не было. Просто в «серьезных» журналах было принято заведомо относить фантастику к «осетрине второй свежести». И, кстати, в большинстве своем она к этому сорту и принадлежала. Стругацкие с самого начала поставили себе целью сломать утвердившуюся тенденцию не кликушескими заклинаниями: «Золушка! Падчерица!», а конкретными произведениями. Читатели оказались зорче литературоведов. Они быстро выделили братьев-соавторов и стали расхватывать их книги.

Аркадий рассказывал мне о начале их творческой деятельности так:

Готовя свое первое отечественное собрание сочинений, Стругацкие не хотели вставлять в него «Страну…» Но мы можем расценить авторскую оценку первого романа слишком суровой. «Страна багровых туч» и сейчас читается как добротный приключенческий роман, в котором, конечно, привлекает поведение героев, а не избыток научных сведений.

Но от науки в романе все же никуда не денешься. Вот что говорил по этому поводу старший из соавторов:

И все-таки, несмотря на все сказанное, в «Стране багровых туч», в «Пути на Амальтею», в «Извне», в первых рассказах Стругацкие еще не стали Стругацкими. Чего же не доставало? Были в их книгах захватывающие приключения, были хорошие люди и остроумный диалог, но не было большой человеческой, большой философской «озадаченности». К счастью, братья поняли свой просчет раньше других и решительно отказались от традиционной научной фантастики.

Однако и осознав недостатки первых книг, Стругацкие не сразу выбрались на собственный путь. В начале 60-х годов они попробовали выступать в роли создателей утопий. Утопические мотивы мы обнаружим в «Стажерах» (1962 г.), в «Далекой Радуге» (1963 г.), а «Полдень. XXII век» (1966 г.) — это уже полная утопия. «Полдень…» (в первом варианте «Возвращение», 1960 г.) мне не представляется их большой творческой удачей, он писался в прямой, хотя и дружеской полемике с автором «Туманности…» Снова слово Аркадию:

И действительно мы находим в романе симпатичных людей, среди них космонавт-разведчик Леонид Горбовский, может быть, любимый герой Стругацких. Кочуя из романа в роман, он будет помянут и в одной из их последних книг. «Почти такие же» — ключ к роману и вообще к первым произведениям Стругацких. В своем желании приблизить «их» к «нам» или «нас» к «ним», авторы, например, снабжают героев современной лексикой. Мальчишки у них выражаются так: «Как вот врежу!», «Но, но, втяни манипуляторы, ты!», за что авторы получили критический выговор: будущие школьники и вправду вряд ли так будут изъясняться. Но это сознательный прием, заостренный против стерильной речи героев Ефремова, который, лишив их «так называемого остроумия», сразу же превратил в напыщенные рупоры идей, лишенные чувства юмора, которое, надеюсь, умрет только с последним человеком.

Впрочем, если не считать речевых красот, жизнь героев «Полдня» мало похожа на нашу. Хотя от изображенного в «Туманности…» изображенное в «Полдне» отделяет, видимо, несколько веков, уровень благосостояния и научно-техническая мощь Земли уже достигнуты неменьшие. Планета благополучна и благоустроена во всех отношениях, что авторы специально подчеркивают, иногда двойной чертой:

Но, как известно, недостатки суть продолжение достоинств. Чрезмерным покоем и статичностью веет от этого благополучного мира, где самые острые конфликты возникают от того, что озорники-кибернетики заложили в разумную машину заведомо неразрешимую задачу и развлекаются, наблюдая за мучительными потугами старательного компьютера решить ее, за что и были поколочены стареньким руководителем палкой в первом издании и оттасканы им за бороды во втором. Есть результаты, но нет процесса, есть великие дела, но нет никаких осложнений, не над чем ломать голову. Описывается, например, школа, похожая на ефремовскую, и более живо описывается, но принципов ее организации мы не узнаем, а потому нет оснований спорить, соглашаться, заимствовать. Вероятно, нам интереснее и важнее узнать про творимое будущее, проследить бесконечный процесс приближения к истине, увидеть пути, ведущие к ней.

Нет, не нашли себя Стругацкие в этом жанре. Не получилось у них Большой Утопии. Утопия предполагает изображение инфраструктуры идеального общества — образование, воспитание, семья, мораль, власть, экономика… Логические конструкции утопий почти всегда входят в противоречие с изображением индивидуальных судеб, недаром существует устойчивое мнение, что утопия не относится к ведомству художественной литературы. А Стругацкие ощущали себя художниками, старающимися преломить глобальные тревоги через конкретные человеческие судьбы.

Поворотной для Стругацких стала повесть «Попытка к бегству» (1962 г.). В ней они впервые для себя нащупали новый вид конфликта и новый тип фантастического героя.

Начало повести кажется продолжением «Возвращения», там изображается такой процветающий мир, в котором отдельные «частники» имеют личные звездолеты и могут проводить отпуск на необитаемой планетке за тридевять созвездий.

Но в туристский рейс к двум молодым людям напрашивается странный человек по имени Саул, отрекомендовавшийся историком, специалистом по XX веку. Он не знает элементарных, с точки зрения его спутников, вещей, например, что такое структуральная лингвистика, не умеет водить звездолеты, что вызывает у друзей удивление, но не подозрение: в их мире привыкли доверять друг другу. Однако веселого пикника не получилось. Планета, которую они облюбовали, оказалась обитаемой, и царил на ней строй, в котором причудливо перемешались признаки средневековья и фашизма. Авторы не стали углубляться в социальные механизмы планеты, в данном случае они целились в иные мишени. Потрясенные ракетолюбители впервые в жизни увидели насильственную смерть, угнетение, унижение человеческого достоинства. Логика событий заставляет их вступить в борьбу, к которой они оказываются совершенно неподготовленными.

Так, землянам необходимо разобраться в том, что же происходит вокруг, для чего им приходится захватить одного из надсмотрщиков, только что избивавшего хлыстом изможденных заключенных. И вот к такому-то австралопитеку утопические юноши обращаются по правилам изысканного этикета:

— Как вас зовут? Скажите, пожалуйста, кем вы работаете?

Пленник тут же начинает хамить, почувствовав их «интеллигентскую» мягкотелость.

Вмешивается Саул. Грубым рывком он поднимает воина на ноги.

— Имя? Должность?

Такой язык тот сразу начинает понимать.

За 35 лет истек срок давности в обязательстве критика сохранять сюжетную тайну, и читатели давно знают, что Саул оказался человеком XX века, советским офицером, не просто попавшим в будущее, но бежавшим в него из нацистского концлагеря. Но суровая судьба вновь сталкивает беглеца с духовными наследниками его палачей, и он сразу распознает их суть. Естественно, он оказывается куда прозорливей наивных спутников, и, может быть, неожиданно для себя открывает, что убежать от собственного времени, от выполнения своего долга человек не имеет права, иначе он должен посчитать себя дезертиром. И Саул возвращается назад, в свое время, чтобы принять последний бой. Своим спутникам он оставит записку, которую они не поймут.

Саула никто не заставлял возвращаться, судьей ему была только совесть, он стоял перед выбором — и выбрал. Выбрал смерть в кювете со «шмайсером» в руках.

Бессмысленно искать научные обоснования «перелетов» Саула через века. Перед нами другая фантастика, которую мало волнуют научно-технические детали, фантастическая ситуация понадобилась для того, чтобы предметно рассмотреть такие абстрактные понятия, как ответственность человека перед историей, перед своей эпохой. А это категории философские, побуждающие читателя к раздумьям. Это совсем не то, что описание конструкций космического корабля, которые никого взволновать не могут, хотя тоже называются фантастикой.

Через несколько лет, когда наступит пора бороться со Стругацкими с помощью так называемых докладных записок, адресованных в Отдел пропаганды ЦК КПСС, «Попытка к бегству» попадет под первый удар, хотя эта повесть очень проста по своему антифашистскому настрою, и никакого другого, скрытого подтекста в ней нет, что можно даже посчитать ее недостатком. Только исказив авторскую идею, можно исхитриться ее лягнуть. Что и было сделано. Советский офицер, совершивший попытку к бегству в будущее из гитлеровского плена, пришел к убеждению, как утверждается в докладной, что «коммунизм не в состоянии бороться с космическим фашизмом» и «возвращается (надо полагать, с отчаяния. — В.Р.) снова в XX век, где и погибает от рук гитлеровцев». Ничего подобного, даже отдаленно. Он возвращается к месту последнего боя потому, что, побывав в будущем, убеждается: борьбу с фашистской заразой нельзя откладывать на потом, иначе она может опасно распространиться. И разве он был неправ? Разве были неправы авторы, хотя в те годы еще ни один человек в нашей стране не осмелился бы открыто назвать себя фашистом или нацепить на рукав паучий знак?

А его спутников суровые, прошедшие идейную закалку на партсеминарах дяди из XX века упрекнули в том, что, увидев на другой планете гнет, невежество, издевательства над разумными существами, они, видите ли, сначала захотели понять, с чем они столкнулись, нет, чтоб схватить автоматы или лайтинги и сразу приступить к расправе. Здесь у Стругацких впервые столкнулись два общества, две цивилизации — передовая и отсталая. В том или ином виде это столкновение, порождающее массу острейших кризисов, пройдет через все их творчество. Но столкновение цивилизаций — это все-таки конфликт надличностный, а человеческое сердце можно затронуть только переживаниями человеческого сердца. Отныне Стругацкие будут всегда подводить героя к распутью, к необходимости сделать трудный выбор; они будут к нему безжалостны, они не дадут ему возможности сыграть вничью. Вовсе не всегда герой выберет добро (это мы увидим, например, в «Пикнике на обочине»), не всегда выбор будет бесспорным (это мы увидим в «Жуке в муравейнике»), иные струсят (это мы увидим в «Миллиарде лет до конца света»)… И мы будем вместе с героем искать выход из жизненных лабиринтов. Не надо только понимать слово «цивилизации» доктринерски. Они могут быть галактическими образованиями, но и два митинга на одной площади тоже могут принадлежать к разным цивилизациям. И выбор — к какому из них примкнуть, может стать для человека не менее сложным, чем для космонавтов, столкнувшихся с нештатными ситуациями на чужих планетах.

Да, начала в «Попытке к бегству» были заложены, но повести еще не хватало глубины, а модели, созданной в ней, — обобщенности, герои же оказались безликим.

С «недоработками» Стругацкие сумели справиться в следующей повести «Трудно быть богом» (1964 г.). Конечно, и в дальнейшем у них были произведения более или менее удавшиеся, более известные или менее известные, но именно с «Трудно быть богом» начинается период их творческой зрелости. Наука и фантазия, условность и реальность, утопия и памфлет, трагедия и улыбка, социальные проблемы и нравственные поиски, объемные характеры и даже любовь — все это слилось в единое целое, имя которому художественное мастерство.

Подвиг особого рода должен совершить Антон, землянин, засланный в качестве наблюдателя, выдающего себя за местного феодала — дона Румату Асторского, на планету, где правит бал средневековое варварство.

Попробуйте поставить себя на его место, попробуйте представить, что вы чудесным образом очутились на римской Площади Цветов в тот час, когда торжественная и жуткая процессия ведет на сожжение Джордано Бруно, а вокруг беснуется толпа, привыкшая и приученная к подобным занимательным и поучительным зрелищам. Что бы вы сделали? Угрюмо промолчали бы? Занялись бы разъяснением принципов гуманизма? Бросились бы с кулаками на зрителей или стали стрелять в палачей? Можно ли гневаться на людей, столпившихся вокруг костра, можно ли забыть, на каком уровне находится их сознание или, пользуясь модным ныне жаргоном, их ментальность?

В отличие от малопонятной обстановки, окружающей героев «Попытки к бегству», Стругацкие с такой пластичностью, с такими зримыми подробностями изобразили несуществующую феодальную страну, что временами, право, забываешь, что все это Страна Фантазия, что не может быть планет абсолютно похожих на Землю. Ничуть не хуже мы понимаем и то, как трудно Антону и его товарищам смотреть на пытки и казни. Далеко не у каждого нервы оказывались стальными.

«Трудно быть богом» назвали авторы свою книгу. О, нет! Богом быть легко. Бог может прилететь на припрятанном вертолете, чтобы спасти вождя крестьянского восстания, или, заплатив золотом «дьявольской» чистоты, полученном в походном синтезаторе, выкупить старого книгочея. Бог мог бы одним движением руки уничтожить любое сборище насильников. Трудно быть человеком.

Они не боги, и в негодующем мозгу Антона не раз вспыхивают картины торжествующего мщения.

Тут мы вплотную подошли к главной идее книги, идее, которая поставлена в ней с такой остротой, что сделала повесть Стругацких не только одним из их лучших произведений, но, может быть, и всей мировой фантастики нашего столетия. Авторы цековских записок, которые не обошли и этого произведения, что, правда, случилось несколько позднее, не поняли, а может быть, и не были в состоянии понять, что в повести затронут один из кардинальнейших вопросов существования современного человечества — возможно ли, приемлемо ли искусственное, насильственное ускорение исторического процесса? Они деланно возмущаются: да как же это могущественные земляне, стиснув зубы, лицезрят пытки, казни — и не вмешиваются. В одном доносе прямо так и предложено:

Поверим на секунду в искренность этого возмущения и предложим возмущенным довести свою мысль до конца, конкретно представить себе ход и результат вмешательства земных «богов». Высаживаем, значит, ограниченный контингент гуманистов-карателей, «огнем и мечом» проходимся по городам и весям Арканара, палачей, аристократов, солдат, подручных — к стенке, к стенке, к стенке! А впрочем, не слишком ли я простодушен? С кем это я веду полемику, пусть и задним числом? Они же так и поступали в реальности, так что моими вопросами их с толка не собьешь. Конечно, к стенке! А еще лучше предварительно обработать площадь, где засели боевики, несколькими залпами из установок «Град». Там, правда, высится дивный старинный собор. Чепуха. Огонь!

Не стану напоминать, что мыслимые варианты вмешательства разобраны в самом романе и что Стругацкие дали единственно правильный ответ — спасать разум планеты, ученых, книгочеев, рукописи, поддерживать ростки просвещения и образования. Ну, постреляем мы угнетателей. А потом — что? Мы еще недостаточно нагляделись на «кухарок», которые, подобрав передники, энергично взялись управлять государствами? Нам недостаточно опыта экспериментов над собственным народом? Тогда вспомним Камбоджу, Афганистан, Эфиопию, Мозамбик, Кубу, Северную Корею… Правда, эти примеры приобрели убедительность уже после появления романа; нужны ли еще доказательства прозорливости Стругацких?

Что поделаешь? Сознание людей Арканара не подготовлено к революционным переменам. Даже самые передовые из них, вроде ученого Будаха, вызволенного к тому же в последнюю минуту из рук палача, не могут отрешиться от представления, что существующий строй — лучший, единственно возможный строй. Но не будем задирать нос перед Будахом. Ведь и наше «замечательное поколение рабов», как метко сказал кто-то, долгое время было непоколебимо уверено, что советский строй воистину наилучший. Даже в шестидесятых мы еще могли степенно рассуждать, как нам, таким передовым, спасать другие, отсталые народы. А как их действительно спасать, хотя бы в фантастическом романе?

Если не годится способ перевоспитания посредством «лиловых вспышек выстрелов» (американцы испробовали его в Вьетнаме, мы — в Афганистане и в Чечне), то неужели у людей будущего с их фантастической мощью нет других средств? Средства есть. И о них думает Антон.

И сам себе отвечает:

Благодарение Богу, у нас (я имею в виду всю планету) еще таких возможностей нет, а то бы мгновенно обнаружилась тьма радетелей за народное счастье, которые захотели бы переделать ближних и дальних соседей по своему образу и подобию. Но нет и гарантий, что «массовая гипноиндукция» не появится в будущем. И если появится, на Земле станет жить еще страшнее: фундаменталисты расшибутся в лепешку, чтобы вколотить в головы остальным истины, представляющиеся им непререкаемыми.

Уже не одно поколение читателей сочувствует нравственным страданиям славного парня и вместе с ним всерьез обсуждает, что надо делать, столкнувшись с дикостью, с варварством, если они покоятся на вековых традициях, на непоколебимой уверенности участников исторических мистерий, что так оно и должно быть в подлунном мире. Ведь подобные контакты не раз происходили не в выдуманном Космосе, а у нас, под боком. Правда, мы чаще переживали за судьбу индейцев, которые, между прочим, живут сейчас не так уж плохо, что не снимает исторической вины с незвано явившихся на континент европейских завоевателей. Да ведь и мы воевали с народами, чье право на свою территорию неоспоримо. И не то что кавказская война генерала Ермолова, но даже куда более древнее взятие Казани Иваном Грозным, оказывается, не совсем забыты до сих пор. Не будем сейчас вспоминать о польском восстании, о сталинских аннексиях. Впрочем, почему не будем? Будем. Но даже многочисленные народы Севера и Дальнего Востока, которые и не мыслили сопротивляться Российскому государству, тоже не по собственной воле шагнули в XX век и сразу в сталинский социализм, даже не из феодализма — из родового строя. Стали ли они от этого счастливее? Казалось бы, к их услугам современная медицина, пусть всегда опаздывающая, но все же современная, создание письменности, возможность образования в больших городах, а они, неблагодарные, начали активно спиваться. Вот выдержка из сегодняшней газеты:

Собственно, чем их положение отличается от положения африканских бушменов или пигмеев, австралийских аборигенов, бразильских лесных племен? Корректно ли, например, считать представителем высшей цивилизации Министерство нефтяной промышленности, явившееся в оленеводческую тундру без спроса, считая ее своей собственностью, чтобы выкачивать принадлежащие народам этих краев богатства и уничтожающее природу на миллионах гектаров?

Но это лишь одна частная грань; арканарская метафора Стругацких гораздо шире. Только раньше было небезопасно высовываться за границы поверхности. Повесть и в первом чтении вызвала яростные нападки. В 1966 году академик Ю.П.Францев в «Известиях» набросился на братьев, придравшись к тому, что они-де показали феодализм недостаточно прогрессивным. Академик вроде бы допускал существование феномена фантастики, но одновременно был убежден в том, что никакая выдумка ни на йоту не должна отходить от скрижалей «Краткого курса».

— заступился академик за обиженный братьями феодализм. Академик был неправ. В черты недоразвитого феодализма авторы вкрапили развитые черты гораздо более поздней эпохи. Штурмовые отряды, концлагеря, гестапо, — правда, называются они там по-другому. И сами авторы, и их комментаторы, неважно, хваля или ругая повесть, приписывали эти черты фашизму. Но из какой действительности взята, допустим, Патриотическая школа, в которой пытливых юношей учат обожать высшее руководство страны и применять к подозреваемым допросы третьей степени? Нелишне привести и такую цитату:

Да, перед нами не совсем классический феодализм. Или это не закон прогрессивного развития?..

Антон-Румата и другие земные соглядатаи предстают в книге носителями некоторого утопического идеала, благородного и романтического, но мало подходящего к жизненным реалиям. «Трудно быть богом» — это еще и роман о крахе оторванных от действительности учений. Дальше вызволения одиночек они и шагу ступить не в состоянии. Диспуты с ученым Будахом и мятежником Аратой кончаются поражением землянина. Антон, спасший жизнь Арате, вынужден выслушивать от него упреки:

Перебрав возможные варианты помощи, Будах тоже, в сущности, выносит миссии Руматы смертный приговор:

Вывод этот кажется жестоким. Бросить на произвол судьбы, оставить в руках палачей?.. Нет сомнений: со злом и насилием надо бороться. Все дело в маленьком слове — «как». А.Бритиков считал, например, что решение лежит на поверхности, а если Стругацкие и допустили просчеты, то только потому, что плохо усвоили единственно верное учение.

— писал он в 1970 году. Надо же такое сказануть! Увы, оказалось, что найти нужные решения гораздо сложнее, чем это представлялось в недавнем прошлом.

Вот почему в книге нет розового финала. Не смог выполнить служебного задания посланец Института экспериментальной истории. Увидев убитую по приказанию дона Рэбы Киру, свою любимую девушку, Антон взялся за меч. От столкновения утопии с жизнью пострадали обе стороны, как это всегда бывает. Проложив кровавую дорогу до дворца, Антон с тяжелым психическим расстройством был насильно вывезен на Землю.

У некоторых земных утопистов нервы оказывались покрепче. Оставались лежать только трупы.

Образы, созданные Стругацкими, становятся достоянием публицистов. К ним обращаются, как к классикам. Так, О.Лацис в «Известиях», в статье, которая и названа «под Стругацких» — «Славно быть богом», пишет:

Столкновение с иной цивилизацией происходит если не в каждой второй, то уж, наверно, в каждой пятой фантастической книге. Но почему-то ни одна из них не вызвала такой реакции, как «Трудно быть богом» ни со стороны властей, ни со стороны читателей. Конечно, прежде всего дело в таланте, но поговорим и об идеях. Возьмем для сравнения неплохой роман И.Давыдова «Я вернусь через тысячу лет» (1967 г.).

На далекую Риту отправляются отряды молодых людей, осваивать похожую на Землю планету, а заодно и помочь побыстрее цивилизоваться местным племенам. Примерно так же двигались добровольцы строить БАМ, менее всего обращая внимание на то, что эти районы были исконным местом пребывания коренных таежных народов.

Нельзя сказать, что вопрос о праве на вмешательство совсем не приходит в голову давыдовским «прогрессорам». Но решили они его не путем философских бдений, а по-нашенски, по-комсомольски — голосованием. Естественно, большинство землян высказалось за немедленную помощь отсталым, а следовательно, несчастным корешам по разуму. Улетающие никогда не вернутся на Землю — путь до Риты слишком далек. Однако поскольку летят тысячи, тяготы космической тюрьмы значительно смягчаются. Отобранных кандидатов тщательно готовят, их учат, например, валить лес или стрелять — занятия давным-давно никому не нужные на Земле. Но главное внимание — вполне правомерно — автор уделяет моральным сторонам, которые с неизбежностью возникают в предложенной ситуации. Переселенцы должны навсегда расстаться с родными и даже с любимыми, если те не выдержали отбора. Влюбленная в главного героя девушка совершает подвиг самоотречения: она притворяется, что разлюбила парня, чтобы тому было легче улететь без нее. А может, ему не надо было покидать ее? Что важнее? Я не уверен, что они поломали свои жизни от большого ума. Не могу согласиться с автором и еще кое с чем. Юношей и девушек смешивают в лагере в равных количествах, и каждому предлагается выбрать себе половину — свободно, но обязательно. Любишь, не любишь, хочешь лететь — женись, чтобы уменьшить число личных трагедий, как считают руководители экспедиции. Но от этой принудиловки количество семейных драм не уменьшается, о чем можно было бы догадаться заранее. А если кто-нибудь гибнет, что неизбежно на чужой, необжитой планете, оставшийся член семьи попадает в безнадежное положение. (Вот вам и еще один вид конфликта, из тех, что не приходили в голову Беляеву).

Однако самое существенное начинается тогда, когда автор подходит к взаимоотношениям пришельцев с аборигенами. Обитатели планеты встречают землян неприкрытой враждой и при малейшей возможности убивают земных женщин. С большим трудом удается выяснить причины их поведения, но признавать землян друзьями коренные жители не желают ни в какую. Понадобилось еще несколько нелепых, ненужных смертей, чтобы прибывшие осознали серьезность положения. И только тогда первые добровольцы, смертельно рискуя, пошли в «народ», чтобы сжиться с племенами и исподволь подружить их с посланцами Земли, то есть сделали то, с чего начинали герои Стругацких. Но в этом романе, написанном независимо от Стругацких, вопрос о праве землян поселиться на Рите даже не поднимался. Право подразумевалось само собой. Видимо, такая подход устраивал всех, вот и не было споров…

Следующая повесть Стругацких, вызвавшая градобойную критику, называлась «Хищные вещи века» (1965 г.). Название книги родилось из строк Андрея Вознесенского:

Уже из этого эпиграфа становится ясно, что речь здесь идет о том, к чему может привести положение, когда материальный прогресс, материальное благосостояние обгоняет духовное развитие. Действие повести происходит в курортном городе, сосредоточившим в себе изобилие моральных уродств и нравственных извращений. Болезнь, которой заражены его жители, вызвана не бациллами стяжательства. Правда, из повести нельзя узнать, каким образом удалось достичь такого благополучия при полном моральном разложении. Трудно ведь предположить, что на работе местное население ведет себя иначе, чем в забегаловках, и старательно «вкалывает». Но Стругацкие оставили эту загадку за пределами повествования. Зато они красочно живописуют результаты, которые возникли на почве душевной пустоты, бессмысленности существования. Судорожные поиски, чем бы заполнить пустоту, при отсутствии нравственного компаса, приводят лишь к дальнейшему падению: алкоголь, наркотики, разврат, варварство… Логический конец этой тенденции — «слег», комплексное наркотическое средство, уводящее от реальной жизни в мир грез и сновидений; средство настолько сильное, что попавший под его власть человек уже не может оторваться от сладостных переживаний и обречен не только на духовную, но и на физическую смерть. (Читал, что нечто подобное уже существует).

Стругацких упрекали в сгущении красок, допрашивали: а где был остальной мир, где были прогрессивные (подразумевалось: социалистические) государства и почему это ООН вынуждена тайком засылать агентов в упомянутую страну, чтобы узнать о причинах необъяснимых и многочисленных смертей.

Я написал рецензию, где пытался высмеять чудаков, которые задавали авторам вопросы типа: наличествует ли в этом городе рабочий класс и почему он не занимается своей прямой обязанностью — классовой борьбой? Наш старый знакомый Францев припечатывал:

Рецензию никто не напечатал, хотя я в ней, разумеется, сваливал изображаемые авторами пороки на проклятых капиталистов. Теперь я думаю, что, может быть, так защищать Стругацких и не стоило. Они были не обороняющейся, а наступающей стороной. Но это сейчас с удовлетворением понимаешь, что стрелы попали в цель, а тогда нам было тяжело и трудно.

Фантастика всего лишь воспользовалась своими правами, создав гротескную, сгущенную модель (написал это слово и вздрогнул) определенного общественного явления. И, конечно же, модель Стругацких захватывает гораздо большие масштабы, чем отдельно взятый городок. И, конечно же, невозможно себе представить, что такой выдающийся заповедник пороков сохранился в окружении «хорошей» Земли. Но ведь, наверно, не случайно Н.А.Бердяев назвал XX век новым средневековьем. Гуманистическая мораль, которой гордились мыслители минувших веков, вдруг дала трещину как раз в тот момент, когда ей самое время взять да и восторжествовать. Перечитывая повесть, я нахожу в ней столько параллелей с днем сегодняшним, что становится муторно на душе: неужели же Стругацкие уже тогда видели все, что произойдет с нами через два-три десятилетия? Или это была интуиция, загадочное свойство больших художников ощущать слабейшие прикосновения ветерка или, может быть, тех самых «левоспиральных фотонов»? Каждый раз я вспоминаю описанную Стругацкими в «Хищных вещах…» «дрожку», коллективное безумие людских толп, когда вижу по телевизору, как седобородые чеченские аксакалы кружатся в бесконечном боевом танце или на другом конце Земли молодые зулуски из «Инкато» подпрыгивают часами в том же танце, а по улицам Москвы движется шествие одряхлевших женщин под красными знаменами и портретами величайшего палача всех времен и народов — они, правда, пока еще не подпрыгивают, но за этим дело не станет. Скоро начнут — по закону конвергенции.

Я не нахожу разницы между «меценатами» из повести, которые тайком, сладострастно уничтожают произведения искусства, и теми артиллеристами в Грозном, которые вели огонь по музею, где висели картины дивных русских мастеров, разве что они всаживали снаряд за снарядом на виду у всех. Ах, эхо давних выстрелов по Успенскому собору все еще докатывается до нас.

«Хищные вещи века» не стали центральной книгой Стругацких, они в ней все же несколько упростили объяснение происходящего, сведя его большей частью к зловредному изобилию, в чем другие критики, правда, увидели достоинство повести: авторы, мол, дали в ней бой «потребительской утопии». Нет, не потому жители города «с жиру бесятся», что у них все есть. Здесь действуют более зловещие социальные силы и кроются они не в материальном производстве, а в человеческих душах. Вдохновенный менестрель оптимизма доктор философии Опир — не причина нравственной катастрофы, он лишь рупор тех сил, которые лгут, чтобы скрыть истинные намерения. Хотя сам оратор, может быть, вещает совершенно искренне, точно так же, как многие советские ученые искренне полагали, что марксизм-ленинизм или то, что выдавалось за него, действительно научная теория.

Создание материальных благ, или резкое повышение производительности труда, или сплошная автоматизация, роботизация производства — грани одного и того же явления. В повести Стругацких отношение к достатку выработано до начала действия: у всех есть все. Но откуда взялось, например, такое количество рабочих мест? И сколько бы я ни находил параллелей с современностью, я и сейчас не стану утверждать, что Стругацкие в «Хищных вещах…» стремились изобразить, пусть условно, наш отечественный град. Они воевали не с городами, не со странами, а с общественными процессами. А все же интересно, как бы решил досадную загвоздку более ортодоксальный фантаст, чем Стругацкие, как бы он справился с гипотетическим изобилием в обществе, в котором были бы исключены моральные извращения на почве переедания. Нам незачем говорить в сослагательном наклонении, такое общество решил показать Г.Гуревич в романе «Мы — из Солнечной системы» (1965 г.). В отличие от Стругацких он показал нам, как (фантастическим путем, конечно) было достигнуто изобилие, но в отличие от Стругацких он совсем не сумел показать результаты, к которым оно приведет. Предположим, что не к таким печальным, как в «Хищных вещах века». А к каким?

Итак, великий изобретатель Гхор создает аппарат, способный с абсолютной точностью воспроизводить любой предмет, заложенный в него как образец. Неважно, что это будет: машина, или шашлык, или книга. Идея проста: все, что создано из атомов, может быть повторено из тех же атомов, стоит только расположить их в нужном порядке.

Поскольку чудесные аппараты способны копировать и сами себя, становится возможным в короткий срок обеспечить ими все население Земли. Достаточно набрать шифр, чтобы немедленно получить все, чего ни пожелает душа. Бери сколько хочешь — не жалко, расходуется только энергия, а она дешева. Осуществилась мечта о золотом яблочке на серебряном блюдечке.

Много ли в этом современного? Какое отношение имеет, может быть, и дерзкая выдумка к сегодняшнему миру, миру, в котором большая часть населения элементарно голодает? И все же…

Ратомика (так назван этот процесс в романе) сразу делает ненужным сельское хозяйство, легкую промышленность и большую часть промышленности вообще. Нужны только немногие мастера для разработки образцов, закладываемых в программы ратоматоров. А остальных куда? Что должны делать и чувствовать огромные массы людей, труд которых внезапно оказался ненужным? Какой социальный и нравственный шок должно испытать общество, в котором произошли такие события. Поистине это настоящая революция и в экономике, и в умах. Даже не революция — катастрофа, обвал! То же самое могло случиться в беляевском «Вечном хлебе». И без чудесных аппаратов приходится думать, что делать с избыточным населением.

Что же предлагает фантаст? Тут нас постигает разочарование. Если задет жизненно важный нерв, то поверхностность неуместна. Лучше совсем ничего не предлагать. Правда, писатель приводит довольно наивные споры вокруг изобретения Гхора; иные даже предлагают «закрыть» ратомику, дабы не вводить умы в смятение. Но споры исчерпываются просто и демократично: снова голосованием. Как комсомольцы у Давыдова. 92,7 % людей высказываются «за», освободившимся от труда рекомендуется перейти к творческой работе. Слушали — постановили — перешли. И все? И все. Да, сильно поднялась сознательность в тамошнем обществе, порекомендуй сейчас безработным перейти к творческой работе, они бы…

Предположим, такой аппарат изобретен в наше время. В романе М.Емцева и Е.Парнова «Море Дирака» (1967 г.) дело так и обстоит. Не придем ли мы к выводу, что изобретение было бы сейчас преждевременным? Вывод кажется чудовищным: отказаться от аппарата, способного накормить всех голодных, способного обеспечить необходимым всех людей. Однако все же не увиливайте: что будут делать обеспеченные люди? Безработица, пусть даже и сытая, становится питательной средой для роста преступности, наркомании, психических расстройств, самоубийств, да и просто это жизнь без счастья и смысла. Возможно, правы философы, утверждающие, что поиски смысла жизни занятие бесперспективное. Тут есть о чем поспорить. Но что этот смысл не заключается в тарелке самого наваристого борща, тут спорить не о чем. Я надеюсь, что человечество никогда не подведет себя к пропасти столь экстравагантным способом. Но уж если ты коснулся этого предмета, будь любезен…

При своем появлении повесть «Понедельник начинается в субботу» (1965 г.) в отличие от большинства других вещей Стругацких политических обвинений не вызвала. Были, правда, сетования: мол, связавшись с колдунами, Стругацкие нарушили незыблемые правила НФ, неизвестно, правда, кем установленные и для кого обязательные. Замечательно, если нарушили. Нашлись деятели, которые повздыхали по судьбе «опошленного» фольклора. Но в общем ничего серьезного. «Понедельник…» воспринимался как милый пустячок для детского чтения. Однако в последние годы возникли разговоры, что герои в «Понедельнике…» не «те».

Что ж, говорить о героях приходится не в первый раз, и, как ни странно, сказочный «Понедельник…» тоже дает такую возможность… Со всех концов света и со всех веков в провинциальный северорусский городок собрались чародеи и волшебники. При всем его разноличии шумный интернационал отмечен заметными советскими чертами. О, это высококвалифицированные маги! Они могут проходить сквозь стены и превращать окружающих в пауков, мокриц, ящериц и других «тихих животных», они преуспели в дрессировке огнедышащих драконов, ловко управляются аж с нелинейной трансгрессией, но их братство оказывается беспомощным перед Административно-командной системой, которая, правда, в те годы еще не знала, что она так называется. Я вовсе не предполагаю, что персонажи Стругацких могли бы стать предвестниками перестройки, это, конечно, не компетенция волшебников, речь идет всего лишь об их взаимоотношениях с руководством Института чародейства и волшебства, для которого Стругацкие придумали очаровательную аббревиатуру — НИИЧАВО. Штатные маги покорно подчиняются замдиректору по АХЧ Камнеедову, дураку и бюрократу, стоят в очереди за получкой, принимают как должное неизбежность соблюдения множества нелепых инструкций и правил внутреннего и внешнего распорядка, а — главное — вынуждены терпеть в своей честной трудовой семье таких невежд, как профессор Выбегалло, изъясняющийся на трогательной смеси французского с нижегородским, хотя прекрасно знают цену этому деятелю отечественного просвещения. Видимо, есть силы, перед которыми пасует и черная, и белая магия. Кель сетуасьен! — как выражается профессор.

Отметим мимоходом, что образ лжеученого-демагога создавался Стругацкими тогда, когда его отчетливо просматриваемые прототипы и в науке, и в литературе еще котировались среди власть предержащих.

Неважно, что сотрудники института заняты магическими разработками, по сути дела это обыкновенные «физики из ящика», которые настолько увлечены своим делом, что именно им выходные дни кажутся досадной потерей времени. Даже в предпраздничную ночь они рвутся к приборам. И в этом их личное счастье, смысл их жизни. Если угодно — они «почти такие же», как герои «Туманности…»

Мы уже упоминали о преследованиях, которым Стругацкие подвергались в 60-70-х годах, но вот пришли новые времена, появилась новая генерация критиков, которые сочли первейшим долгом поставить неразумных шестидесятничков на место, и в двух «толстых» и, кстати, прогрессивных журналах — «Новом мире» и «Знамени», ранее в упор не замечавших фантастики, одновременно появились статьи, в сущности сомкнувшиеся с партийными разносами прошлых лет, хотя, на первый взгляд, они написаны с других позиций. Но параллельные в очередной раз сходятся. Если раньше писателей уличали в недостаточной, что ли, коммунистичности, то ныне выясняется, что они были чрезмерно коммунистичны. Автор последнего умозаключения исходил из предположения, что все их произведения — части единой утопии, нечто вроде скопления небольших «Туманностей Андромеды» и, понятно, был недоволен тем, что утопия получалась странной. Но как же ей не быть странной, если она вовсе и не была утопией.

Мы уже говорили о том, что элементы утопии у Стругацких действительно «имели место» и что книги с «элементами» мне не кажутся их удачами, но, конечно, ни перед людьми, ни перед Богом Стругацкие не повинны в тех грехах, которые пытались навесить им на шею нынешние юные торквемады и торквемадши. Даже в массовом бегстве сотрудников НИИЧАВО с новогоднего застолья критикесса из «Знамени» усмотрела нечто предосудительное. Нечего, мол, восхищаться этими полоумными, лишенными нормальных человеческих наклонностей. Они бездуховны, безжалостны в научном рвении, у них не может быть ни друзей, ни любимых, они дошли до того, что — подумать только! — потеряли всякое представление об осмысленном отдыхе.

А не я ли сам упрекал в научной одержимости героев Гора? Но, во-первых, персонажей Стругацких в аморалке или бездушных поступках обвинить нельзя. Улизнуть от выпивки — это совсем не одно и то же, что отказаться от собственного сына. А во-вторых, все зависит от того, как подать своих героев, какое у самого автора к ним отношение. Можно ли сказать, что Гор любит своих питомцев? Может быть, и да, только сообщить нам он об этом позабыл. Наверно, потому они и выглядят бездушными педантами. Стругацкие же не скрывают, что влюблены в научных друзей, они откровенно любуются их молодым задором, их увлеченностью, которая вовсе не мешает им быть и веселыми, и остроумными, и общительными, несмотря на безраздельную преданность науке.

Впрочем, если отбросить прокурорский тон критикессы, то некоторые из ее характеристик нельзя не признать справедливыми. Да, царила тогда среди научной интеллигенции эйфория от захвативших дух перспектив научно-технической революции. В ее атмосфере гуманистические начала оказались маленько потесненными. И все-таки не росли эти хлопцы безнравственными и бездуховными; право же, это была не худшая советская генерация. Да, их нельзя было клещами вытянуть из лабораторий и с полигонов, но так ли уж это плохо — умение и желание самозабвенно трудиться? Нынче им можно позавидовать. И, между прочим, там, где были созданы подходящие условия, наши молодые и не совсем молодые люди кое-что сумели сварганить. Было такое время, когда Соединенным Штатам приходилось догонять Советский Союз, предположим, в космической области. Другой разговор, как бездарно и преступно мы растеряли свой научный потенциал. О да, в те времена в Америку можно было попасть, только сбежав из-под конвоя, но важнее то, что «потенциал» не так уж и стремился сбегать. У него еще сохранялись надежды, должно быть, иллюзорные. Можно, конечно, считать, что ничего этого матушке Расее не нужно, ни космосов, ни Марсов, ни серверов с плоттерами, а нужны только балясины, лад, русский дух и, желательно, христианское милосердие. Вот только милосердие — это что? Достаточное количество одноразовых шприцев или нежный уход возродившихся монахинь за детьми, заболевшими СПИДом из-за отсутствия шприцев?

Повесть «Гадкие лебеди», написанная в 1967 году, не была опубликована на родине авторов до конца 80-х годов. В собрании сочинений авторы объединили «Лебедей» с романом «Хромая судьба». Повесть стала как бы тем сочинением, которое пишет герой «Хромой судьбы» писатель Феликс Сорокин. Я не буду возвращаться к «Хромой судьбе», это в общем-то не фантастика, лучше всего в ней удалось описание нравов, царивших в тогдашнем Союзе писателей. Но что касается «Гадких лебедей», то это произведение типично шестидесятническое, и есть известное противоречие между «внешней» и «внутренней» оболочками романа, потому что в «Хромой судьбе», написанной в самом начале перестройки, звучат современные настроения и явственно ощущается ожидание скорых перемен, но одновременно и грустное понимание того, что перемены в той среде, которую мы сами создали в своей стране, будут проходить трудно.

В «Гадких лебедях» Стругацкие еще полны задора — «все или ничего». «Лебеди…» — не самая легкая для расшифровки повесть Стругацких, хотя есть и позамысловатей. Тем не менее, труднее всего ответить на вопрос: почему именно она не была допущена до печатного станка? Впрочем, придраться при желании можно к чему угодно. Например. В вымышленной стране льет непрерывный дождь — художественный образ, с помощью которого авторы хотят передать ощущение промозглости, обреченности, гниения. Не намекают ли авторы, что данное состояние присуще и нашей стране? Тогда, в 60-х, я всячески отрицал подобные подозрения, чтобы спасти повесть. Сегодня я расхрабрился: да, конечно, присуще, и если вам угодно было принять климатические особенности выдуманной страны на свой счет — принимайте.

Центральная фигура повести — писатель Виктор Банев отчасти списан с Владимира Высоцкого. Стругацких привлекла фигура человека, стоящего, как всегда, перед распутьем: направо пойдешь… налево пойдешь… Банев честен, порядочен, он не может закрывать глаза на то, что творится вокруг, однако на конкретную борьбу с общественным злом не способен, что приводит его к мучительному душевному разладу, к нелепым выходкам, к пьянству. Типичная фигура раздираемого комплексами интеллигента. Лучшая глава книги — встреча Банева с гимназистами, на которой известный литератор позорно проваливается, загнанный в угол трезвыми, не допускающими уверток и совсем недетскими вопросами.

Дети поданы в повести как радостный символ грядущего. Разлагающийся мир приговорен самым страшным для него судом — судом собственных детей. Они отреклись от него, отряхнули его прах со своих ног. В фантастике такое действо можно осуществить буквально — мальчики и девочки построились в колонны и ушли. Здесь были предвосхищены схватки в Сорбонне в «красном» мае 1968 года, баррикады у американских университетов… Конечно, в реальном мире не все идет гладко и накатано, молодежный протест может принимать уродливые формы, но в конце концов фантастика тем и отличается от газетного отчета, что может позволить себе рисовать романтизированные картины и образы.

А вот кто такие «очкарики», своенравная интеллектуальная элита, которая может управлять климатом, прорезать квадраты в тучах и переманивать молодое поколение? Откуда взялись эти архитекторы будущего, вынашивающие таинственные планы в огороженных лепрозориях? Однозначно ответить трудно. Фантастическая повесть изображает представителей могущественных сил обновления даже по физическому облику непохожих на обыкновенных жителей. Но это лишь иносказательное подчеркивание их социального предназначения отрицания старого мира. Новомировский автор В.Сербиненко решил, что очкарики — это пришельцы. Фантастическая повесть да вдруг без пришельцев? Беда в том, что такое объяснение ничего не объясняет. Тогда уж, будьте добры, растолкуйте, что за пришельцы, зачем пожаловали из-за моря-окияна и зачем понадобились авторам.

Приходилось мне слышать и такое — правда, неопубликованное — мнение: очкарики — это евреи, «малый народ», целеустремленно крадущий детей у беспомощного «большого народа». Но, во-первых, очкарики уносят с собой не младенцев, с ними уходят сознательные граждане, а во-вторых, Стругацких такие вещи не интересовали, они монтировали лишь социальные конструкции. Рискуя быть побитым камнями, предположу, что под очкариками можно подразумевать свободомыслящий авангард интеллигенции.

А если уж искать в очкариках символику, то для обывателей очкарики — это ненавистные высоколобые, инакомыслящие, инакодумающие… Недаром в книге мелькает перефразированный «сногсшибательный» довод американских расистов: «А вы отдали бы свою дочь за очкарика?»…

«Улитка на склоне» печаталась в три захода. Сначала в 1966 году в одном из сборников увидели свет главы, посвященные Лесу, через два года в одном из журналов — Управлению по делам Леса. И только в 1988 году они соединились в единую чересполосицу, так, как они были написаны с самого начала. Эти два потока можно прочитать по отдельности и даже выявить их внутренний смысл, но только в укомплектованном виде обнаруживается главный структурообразующий замысел Стругацких — один из героев романа, Кандид, прилагает все усилия, чтобы выбраться из Леса, другой — Перец — с неменьшей энергией стремится попасть в Лес. Но ни тому, ни другому совершить задуманное так и не удается. Хотя они могли бы встретиться, могли бы объединить усилия в их отчаянной борьбе с иррациональными, но определенно античеловеческими силами. Но это моя экстраполяция. Авторы не довели векторы Кандида и Переца до пересечения, может быть, потому и не довели, что такой конец был бы слишком хорош, слишком благополучен для той среды обитания, в которой приходится действовать обоим героям.

Среди персонажей по Лесу шастают некие мертвяки, на самом деле это роботы, покорные воле хозяев (хозяек, как впоследствии выясняется), устроившие охоту за жителями Леса. Но мертвяками (вне стилистики Стругацких, конечно же, — мертвыми душами) можно назвать и остальных действующих лиц, они всего лишь куклы, энергично выполняющие заложенные в них программы. Кем заложены эти программы — додуматься нетрудно, хотя точно назвать кукловодов невозможно. Важно лишь понимать, что где-то за сценой есть силы, которым дьяволиада на руку. Живых в сонмище мертвяков только двое Кандид и Перец. Хотя, нет, пожалуй, к живым, точнее — к полуживым, можно еще отнести аборигенов — лесовиков, диких, загнанных, преследуемых, уничтожаемых, но все же живых, сохранивших человеческие чувства. Так, они выхаживают Кандида, разбившегося до полусмерти при аварии вертолета.

А с кем, собственно, им приходится бороться? Надо сказать, что «Улитка на склоне», пожалуй, труднейшая для интерпретации повесть Стругацких… Стругацких-то, у которых, по крайней мере, передний план всегда выписан ясными, точными, реалистическими штрихами. Однако про «Улитку…» не скажешь, что она предназначена массовой аудитории (на которую всегда ориентировались Стругацкие) и что любой школьник может с ходу одолеть ее страницы, хотя почти все рецензенты, видимо, для укрепления собственного рейтинга, называют «Улитку…» лучшим произведением Стругацких.

Пожалуй, нет такого критика, который в связи с «Улиткой…» не поминал бы имя Франца Кафки. Действительно, в эти годы добралось до России долго замалчиваемое у нас творчество великого австрийского пессимиста, который, как никто другой, чувствовал обреченность и беззащитность человека во враждебном ему мире, и произведшее на нас сильное впечатление. И, вероятно, Стругацкие сочиняли повесть, действительно находясь под его воздействием. Мол, и мы можем не хуже! Что ж, если выписать из энциклопедии имена писателей, на которых Кафка оказал непосредственное влияние, а это — Т.Манн, М.Фриш, Ф.Дюрренматт, Ж.-П.Сартр, А.Камю, Э.Ионеску, С.Беккет — то увидим, что Стругацкие оказались в неплохой компании.

Почему же Стругацких именно в этот период привлекли мрачные кафкианские пассажи? Можно отметить быструю идейную эволюцию братьев — от ослепительных красок «Полдня» и бодро гарцующих по межпланетным прериям «Стажеров» до бессолнечных, слякотных пейзажей «Гадких лебедей» и бюрократических инкубаторов «Улитки на склоне». А прошло-то всего пять лет, даже меньше. К тому же главные события, покончившие с хрущевской оттепелью, только начинались. Но чуткие писатели, может быть, одними из первых догадались, куда подули ветры. И тут «подвернулся» Кафка. Как говорится, попал под настроение. Неслучайно в эти годы Стругацкие создают самый «злой» блок повестей — «Хищные вещи века», «Второе нашествие марсиан», «Гадкие лебеди», «Улитку на склоне», «Сказку о Тройке». Сказанное не означает, что созданное после 1965-68 годов будет носить компромиссный характер. Но на смену прямого удара в переносицу придет осмысление и анализ.

Однако кафкианские настроения, если они и были, проявились только в одной повести. Да и то… Произведения Кафки всегда кончаются поражением героя: никакого выхода из промозглого Замка он не видит, а в любом сочинении Стругацких (в том числе и в «Улитке…») всегда найдется хоть один несдавшийся человек. Стилистики модернистского романа, может быть, с известным скрипом наложившейся на стилистику Стругацких, тоже в общем-то хватило лишь на одну повесть. Все это в целом дало запутанную, оглушающую, но, признаться, увлекательную закрутку — которую хочется разгадывать.

Большинству комментаторов наиболее доступными оказались сцены, связанные с жестокосердными лесбиянками, «жрицами партеногенеза», как назвали их сами авторы, а вслед за ними стали называть и критики. Эти женщины отказались от всего женственного, за исключением функции деторождения, которую они решили осуществлять самостоятельно, без соучастия мужчин. В этом можно, конечно, увидеть модель доведенного до логического предела феминизма или крайней ксенофобии, при которой предмет ненависти подлежит уничтожению, потому что он предмет ненависти — мужчины, негры, евреи, гугеноты… Да, можно толковать эту часть «Улитки…» и так. Но мне представляется, что дело тут сложнее, и амазонки должны рассматриваться не сами по себе, а как необходимое дополнение к образу Леса.

Лес кажется мне самой большой удачей Стругацких в этой повести. По-моему, «Улитка…» — единственное произведение в мировой фантастике, которое невозможно привязать к какому-нибудь определенному пункту во Вселенной. Обычно все, что происходит в книгах, имеет координаты: это может быть Земля или другая планета, параллельный или — если занесет — потусторонний мир… А вот их Лес адреса не имеет. Невозможно сказать, на Земле или не на Земле происходит действие. И сам Лес — не тайга, не джунгли, не сельва. Это совсем иная, неподвластная разуму стихия; деревья там, например, умеют прыгать. Возможно, что Стругацкие задумывали Лес как образ непознанной, недоступной человеку природы, хотя ему часто мнится, что он ее познал и покорил. Результатом заблуждения служит ее повсеместное искоренение. Слово Искоренение пишется в повести с большой буквы, им обозначена главная задача Управления, в котором мается Перец. Искоренить и залить асфальтом природное чудо, до того как изучить и постараться понять — разве это не общая тактика человечества по отношению к своей планете? Разница с книгой в том, что у Стругацких Лес активно сопротивляется вмешательству чужаков и пока что более или менее успешно отражает их наскоки. И хотя в штате Управления есть ученые, биостанция, но не они играют первую скрипку. У нас ведь тоже положены соответствующие должности в учреждениях, занятых уничтожением природы. Каждый проект уничтожения — китов или заповедников сопровождается строго обязательной экологической экспертизой.

Казалось бы, лесные племена, живущие в единении с природой, должны если и не благоденствовать, то уж, по крайней мере, не вымирать. Они и не вымирали до тех пор, пока злыми ветрами в Лес не были занесены чужеродные веяния. В первобытном Лесе не смогли бы зародиться ни Воры, ни рожающие весталки, которые решили стать — с помощью науки или колдовства — не только единственными хозяевами, но и единственными обитателями этих мест. Стругацкие не объясняют, откуда взялись они, как возникло их человеконенавистническое мировоззрение и техническая вооруженность, но ясно, что их породил не Лес, не Природа, однако неприступный Лес оказался подходящим местом для их дислокации, объектом пресловутого жизненного пространства. И да простит меня еще раз Рыбаков, но если он и здесь не рассмотрит намека на бессмысленное, безжалостное, направленное в собственную грудь уничтожения крестьянства «как класса», то мы с ним действительно читаем слово «модель» на разных языках.

И Кандид, решивший встать на защиту преследуемых людей, это тот же Леонид Горбовский, Антон-Румата, тот же Иван Жилин, те же Максим Каммерер и Тойво Глумов, до которых мы еще не добрались, — типичные герои Стругацких, которые не очень долго раздумывают, если встречаются с несправедливостью, и непременно вмешиваются. Кафка к таким героям отношения не имеет.

Вторая — «перцовая» — прослойка романа кажется мне менее интересной и менее удавшейся авторам. Здесь раздаются, может быть, не менее увесистые антибюрократические удары, чем, скажем, в «Сказке о Тройке», но зашифрованность не усиливает, а ослабляет их силу. Недаром узнаваемые персонажи «Сказки о Тройке» вызвали, как мы скоро увидим, стресс в среде партийных начальников. Конечно, такое отношение могло означать и то, что литературные сложности «Улитки» оказались не по уму-разуму партинструкторам, но в них могли запутаться и читатели. Эзопов язык придуман не для того, чтобы его не понимали.

Впрочем, оно, это Управление, конечно, нужно в повести, оно дополняет картину наступления на девственный Лес, отсюда идут токи, которые исподволь разрушают могучий организм. Я бы не удивился, если бы авторы сочли нужным сообщить нам, что амазонки — это секта одичавших сотрудниц Управления — бывших уполномоченных по сплошной коллективизации, скажем. Главное, что удалось Стругацким в изображении Управления — передача впечатления полной бессмыслицы, абсурда деятельности заведения. Перец хотя и про себя возмущается беспределом, который творится вокруг, но назвать его активным воителем затруднительно. И даже когда он волею все той же фантастической гиперболы становится директором Управления, он и не пытается закрыть, распустить, разогнать кольями, взорвать вредное и ненавистное ему учреждение. Хотя бы мысленно. Как Антон обрушивал в воображении пыточную башню. Как — если помните — героиня фильма М.Антониони «Забриски пойнт» разносила в куски, раз, другой, третий, ненавистную ей виллу хозяина-любовника.

Вот если бы — я возвращаюсь к мысли, которую навязываю авторам — Кандид и Перец объединили усилия, то, может быть, от Управления полетели бы клочья. Но, как выяснилось гораздо позднее, хорошие люди в нашей стране, объединяться не умеют, зато замечательно умеют проигрывать в одиночку. И тогда подумаешь — а такие ли уж они хорошие?

Ну, вот, наконец, мы подошли к произведению, после публикации которого Стругацкие окончательно впали в немилость и уже не выпадали из нее до самой перестройки.

О бюрократизме и прежде говорили много, пресса добиралась, казалось бы, до самых его печенок, что, правда, выжить ему не помешало. Однако трудно все же вспомнить произведение, в котором это социальное зло бичевалось бы с такой хлесткостью, как в «Сказке о Тройке». От нее можно перекинуть мост разве что к «Бане» Маяковского с ее незабвенным главначпупсом Победоносиковым. Владимира Владимировича сейчас не принято жаловать. Но это не значит, что все написанное Владимиром Маяковским надо выбросить в корзину. Он чувствовал, что страну тянут не туда, куда он хотел бы шагать в строю с рабочими Кузнецкстроя. И неслучайно сатирические образы в «Бане» получились гораздо убедительнее невыразительных комсомолят, а тем более Феерической женщины из будущего, так что сравнение Стругацких с Маяковским не должно их обижать. В том же ряду вспоминается еще и «Теркин на том свете» Твардовского. Кстати, «Сказка о Тройке» такое же «продолжение» «Понедельника…», как и «Теркин на том свете» — «большого» «Василия Теркина».

Лавр Федотович Вунюков, председатель заглавной Тройки у Стругацких, из той же зоологической разновидности, что и главначпупс, но это деятель брежневской, новейшей формации. Он фундаментальнее Победоносикова, он умеет произносить умные, точнее, заумные, речи, и, пожалуй, он еще непробиваемее. (Впрочем, Стругацкие протягивают более многозначительную связь: Лавр Федотович курит папиросы «Герцеговина Флор», как известно, любимые папиросы Сталина). Перекликаются с Маяковским и забавные сокращения бюрократических динозавров. Так, Тройка по распределению и учету необъяснимых явлений (естественно, в составе четырех человек) носит название ТПРУНЯ. Сказка именно об этой Тройке.

Когда мы начинаем знакомиться с методами обращения упомянутого трибунала с «представителями», которые имели несчастье попасть в сферу его влияния, то в первый момент возникает ощущение легкого жжения: надо-де знать меру даже в сатире. А на следующих страницах вдруг понимаешь, что ты и сам испытываешь подобные чувства гнева, растерянности и бессилия, когда читаешь иные газетные корреспонденции, а уж тем более, когда сталкиваешься с хамством и крючкотворством лицом к лицу. Что ж, мы не знаем множества примеров, когда на годы, на десятилетия задерживались, тормозились, ложились под сукно предложения, реформы, открытия, которые с очевидностью сулили всем нам, стране большие, иногда огромные выгоды? И только тем, что их судьбу кто-то доверил решать тупоумным и своекорыстным вунюковым, можно объяснить нескончаемую волокиту. Вунюковы, хлебовводовы, фарфуркисы и им подобные говорят исключительно от имени народа (и, может быть, даже убеждены, что так оно и есть). В жизни ТПРУНЯ может притворяться комиссией, комитетом, подкомитетом, бюро, думой — это несущественно. Право же, хочется воскликнуть вслед за Гоголем, хотя классик имел в виду несколько другую конструкцию: «Эх, тройка, тройка, и кто тебя выдумал!» Этот эпиграф к повести появился лишь в последних изданиях, но я знаю, что придуман он был изначально.

Словом, «Сказка о Тройке» — произведение злободневное и настолько откровенное, что, кажется, она написана недавно. А между тем, она была написана в 1968 году и тогда же опубликована. В новейшее время возникли еще два варианта «Тройки». Лично мне больше всего нравится тот, который был опубликован в журнале «Смена». В нем повесть стала композиционно проще, она приблизилась к знаменитым трем единствам — действие по большей части происходит в одной заседательской комнате. Отпало затянутое и не имеющее отношения к главному стержню начало. В его сюжетных и территориальных нагромождениях было немало веселых находок, но они отвлекали от тесного контакта с ТПРУНЯ. Новым стал и финал. В старом тексте расправа с крючкотворами производилась буквально с помощью deus ex machina; появлялись нежданно-негаданно всемогущие маги-руководители и пинками вышвыривали тпруневскую компанию. Возможно, в те годы авторы полагали, что с вунюковыми и выбегаллами можно покончить только тем же административно-командным способом. Впадаешь, правда, в известную задумчивость: почему бы сию плодотворную акцию не произвести немного ранее или вообще не допускать Лавра Федотовича до руководящих постов? Финал повести в «Смене» мне представляется более убедительным и более современным. Молодые ребята ни на кого не полагаются в борьбе с бюрократической тлей. Они придумывают остроумный ход, основанный на тонком знании бюрократической психологии и взрывающий тройку изнутри. Однако воля авторов — закон: в собрании сочинений они восстановили, восполнив сокращения, старый текст.

Со «Сказкой о Тройке» случилось редкостное даже по тем временам событие: из-за ее публикации в 1968 году был закрыт альманах «Ангара», а его руководители были изгнаны с волчьими билетами, настолько было разгневано тогдашнее начальство, чьи действия, конечно, напоминали поступки персидского царя, который приказал высечь плетями море. Сейчас-то хорошо иронизировать, а тогда входили в силу тяжелые для нашей общественной жизни годы, которые впоследствии назовут периодом застоя. Административное рвение простиралось так далеко, что иногда даже невозможно понять, что, собственно, вызывало неудовольствие, из-за чего, например, несколько лет не выходил в прокат «Андрей Рублев» А.Тарковского.

Но в отношении «Сказки о Тройке» недоумений, пожалуй, возникнуть не могло. Она била не в бровь, а в глаз, и единственное, чему следует удивляться, так это тому, что нашлись отважные люди, которые осмелились ее напечатать. Теперь мы понимаем, что в «Сказке…» Стругацкие нанесли удар по самой системе. Но в те годы, боюсь, даже авторам представлялось, что они сражаются только с ее извращениями. Они (и мы) еще не знали, что система называется административно-командной, что ее необходимо разрушить до основания, дабы в нашей стране могло начаться какое-нибудь «затем», что «мероприятие» это окажется невероятно трудным и что при жизни, по крайней мере, одного из авторов оно не завершится. Что ж до реакции партийных органов на публикацию «Сказки…», то она представляется мне, если можно так выразиться, адекватной. Товарищи из иркутского обкома без труда распознали в кривых зеркалах собственные отражения и всполошились. Думаю, редакторы «Ангары» понимали, какие оргвыводы будут сделаны в «инстанциях». И остается только отдать должное их мужеству.

Я уже говорил, что «Сказка о Тройке» не прошла для авторов даром. На долгие годы за Стругацкими закрепилась репутация неблагонадежных. Предвзятое мнение всячески раздувалось и поддерживалось, и его не могли поколебать даже международные успехи Стругацких. За рубежом в них, кстати, видели прежде всего советских авторов. Искусствоведы в штатском не стеснялись в выражениях.

Но все же времена уже были не булгаковские — замолчать Стругацких не удалось, подорвать читательскую любовь к ним тоже. В отличие от Булгакова авторам удалось дожить до того дня, когда гонимая некогда повесть была напечатана — в молодежном журнале «Смена» с полуторамиллионным тиражом. (Тираж «Ангары», между прочим, был всего 3000 экземпляров). А вот дожить до выхода хотя бы первого тома собрания сочинений у себя на родине Аркадию Стругацкому не довелось.

Конечно, умные люди сделали бы вид, что сказка написана вовсе не про них, и сперва бы заявили, что КПСС в целом и Иркутский обком в частности тоже против бюрократизма и именно партия возглавляет эту борьбу. (Могла ли тогда партия чего-либо не возглавлять?) Но умные — когда они и попадались в идеологических отделах — тщательно это скрывали. Составители докладной не стали утруждать себя обходными маневрами. Нет, пару фраз в духе обязательной демагогии тех лет они все-таки написали («записки» сейчас опубликованы):

А дальше пошло без церемоний: «идейно ущербная», «антинародна и аполитична», «глумятся», «охаивание», «Прячась за складки пышной мантии фантастики, авторы представляют советский народ, утратившим коммунистические идеалы»… Если уж говорить серьезно, то самые резкие сатирические выпады в «Тройке…» рождены, разумеется, не шизофреническим стремлением «охаять» и «очернить», словечками-кастетами, смастеренными в тиши парткабинетов для борьбы нашей родной партии с нашей (и ее) родной интеллигенцией, а самыми положительными намерениями, болью за родную страну.

Я думаю, даже знаю, что иные из «докладных записок», к счастью, составлялись достаточно формально, как обязательный отклик на «сигналы» «писательской общественности», и благополучно укладывались под сукно. Но не меньше было и «указов прямого действия», за их появлением следовали выговоры, снятия и исключения… И те, и другие служили, с позволения сказать, правовой базой для идеологических экзекуций. Иногда — в непосредственной форме, например, путем снятия стружки с главных редакторов — грубой плотницкой операции, регулярно и публично проводившихся в кабинетах на Старой площади. Иногда — подспудно, ведь документы не обнародовались. И часто оставалось только гадать, почему книги вылетали из планов, почему запрещались и даже прерывались публикации в периодике, почему те или иные немилости обрушивались на головы авторов и издателей. Помню, Аркадий рассказывал мне, как, устав жить в обстановке открытого и скрытого недоброжелательства, он, может быть, с изрядной долей наивности, напросился на разговор к секретарю ЦК КПСС П.Н.Демичеву, был вежливо принят и внимательно выслушан.

Теперь, когда документы ЦК опубликованы, можно судить об искренности этих слов воочию. Да и тогда… Не помню уж точно, в каком году, где-то в 70-х, в Японии состоялся Всемирный конгресс фантастов, куда Стругацкие получили персональное приглашение. Не забудем, что Аркадий в совершенстве знал японский, он был офицером-переводчиком, участникам войны на Дальнем Востоке. Но поехал на конгресс «наш» человек, главный редактор популярно-технического журнала, не написавший в фантастике ни слова.

Да, писателям, и редакторам, и даже иным работникам идеологических отделов приходилось быть осмотрительными, произносить ритуальные речи на партсобраниях, порою жертвовать второстепенным, чтобы сохранить главное очаги культуры, очаги разума, чтобы спасти людей от расправ. Если угодно, совсем, как посланники Земли на Арканаре. За эти компромиссы платили дорого, иногда жизнью. Тех же Стругацких настоятельно выставляли за бугор, многих их отъезд крайне устраивал.

Я ничего не имею против уехавших, каждый волен жить там, где ему лучше. Пусть живут. Пусть приезжают в гости. Но я отрицаю их право учить нас, как надо жить. Напротив, я думаю, что те, кто остался, как Стругацкие, как Юрий Трифонов, как Алесь Адамович, как Василь Быков, кто сохранил, несмотря на все чинимые препятствия, своих издателей, своих читателей, принес народу, стране гораздо больше пользы, больше способствовал разрушению той системы, под обломками которой мы задыхаемся и поныне.

После мрачной, почти кафкианской «Улитки…», вызывающей «Сказки…», насквозь политизированного «Обитаемого острова», Стругацкие в «Отеле „У погибшего альпиниста“» (1970 г.), похоже, решили дать небольшую передышку себе и своим недоброжелателям, выпустив в свет непритязательный, изящный водевиль. Кажется, новейшие веяния критической моды гласят: хватит, мол, нам талдычить об идейности, нравственности, воспитательном воздействии литературы и о прочих замшелых обломках старины. Это, мол, нас бесы Белинский с Добролюбовым попутали; произведения надо оценивать по тому эстетическому впечатлению, которое они производят на читателя. Ночной зефир струит эфир… В предлагаемой системе ценностей «Отель…» вполне может быть объявлен лучшей вещью Стругацких. Приглядитесь: с каким тщанием воссоздана обстановка внутри и вокруг маленькой высокогорной гостиницы. На первый взгляд, полная абстракция — страна не названа, персонажи неопределенной национальности… Но мы видим и снежную долину, и интерьеры гостиницы, и каждого ее обитателя с фотографической четкостью, словно под тем самым режущим глаза горным солнцем, которое освещало заключительную сцену драмы, разыгравшейся с инопланетянами, не сумевшими вовремя сориентироваться в земных неурядицах. Даже носящий несколько неподходящее для этих мест древнерусское имя сенбернар Лель — и тот личность. (Открою семейную тайну: так звали собаку Аркадия. Только то был пудель). Из забавной и странной компании, собравшейся на курорте, больше всего удался образ молоденького «чада», пол которого многоопытный полицейский никак может определить.

Но я должен разочаровать упомянутых эстетических критиков. Стругацкие не были бы Стругацкими, если бы не заложили в подтекст, казалось бы, развлекательной безделушки серьезную мысль. Жизнь гораздо сложнее любых утвердившихся представлений о ней, она порой выкидывает такие коленца, которые не укладываются в привычные рамки. Люди же чаще всего оказываются неготовыми к неожиданностям, и лишь немногие в состоянии посмотреть на происходящее непредвзято. Приверженность к стереотипам порой приводит к трагедиям. Невинный всходит на эшафот, преступник становится героем, стремление как можно старательнее выполнить свой долг оборачивается подлостью.

Как оценить поведение инспектора Глебски? Нашлись же люди, которые смогли осознать вероятность невероятного. К правильному выводу пришел талантливый ученый Симонэ, даже умный хозяин отеля сумел не только понять, в чем дело, но и выработать нужную линию поведения. И все их старания разбились о тупую добросовестность полицейского служаки. А ведь он не дурак и не мерзавец, честнейший Петер Глебски, хотя именно из-за него погибли щепетильные заатмосферные гости. Вероятно, мы, как физик Симонэ, станем презирать недалекого чинушу. Но ведь и Глебски прав. Что будет, если каждый полицейский начнет рассуждать, надо ли применять закон, встретившись с преступником? Сила таких, как Глебски, как раз в нерассуждающем следовании законам. И, между прочим, огромная сила, на ней держится правопорядок в цивилизованных странах. Отбрось закон, поступай по совести — опасный призыв. Но иногда только перешагивание знаменует высшую справедливость.

Но долго развлекаться на слепящих альпийских снегах или даже на других планетах (например, в «Малыше») Стругацкие себе не позволили. В «Пикнике на обочине» они вновь удивили способностью находить в фантастике непроторенные тропы среди, казалось бы, хорошо знакомых перепутий.

Зачем пожаловали на грешную Землю очередные пришельцы, которые, впрочем, перед читателями и вообще перед людьми не появляются, оставив лишь материальные следы на местах приземления? Эти места стали называть Зонами Посещения. Около одной из таких Зон, вблизи несуществующего города Хармонта и происходит действие «Пикника на обочине». Человеческое общество столкнулось с чрезвычайными обстоятельствами и в меру сил, в соответствии со своей моралью и философией пытается осмыслить происходящее и приспособиться к нему.

И хотя в повести действуют крупные ученые, мелькают государственные мужи, приспосабливание идет главным образом «снизу». С галактической бездной, с головокружительными предположениями вступает в непосредственный контакт не академик, не герой, не разведчик-исследователь, а «простой», необразованный парень по имени Рэдрик Шухарт. Рэд — сталкер, профессию эту, как и само слово, изобрели Стругацкие.

«Так у нас в Хармонте называют отчаянных парней, которые на свой страх и риск проникают в Зону и тащат оттуда все, что им удается найти», — объясняет корреспондент Хармонтского радио.

Дело в том, что в Зоне понакидано множество диковин; до поры, до времени их не в состоянии прибрать к рукам земная наука. Проникновение в Зону строжайше запрещено и грозит смертельным исходом. У волонтеров-исследователей дети рождаются отличными от других детей. Понятно, что риск такого уровня оплачивается высоко, но нет такой вершины, такого безумия, такой опасности, побороться с которыми не нашлось бы добровольцев; дело тут не только в корысти, азарт состязательности присущ человеческой натуре.

Но кто же оплачивает дорогие игрушки, кто провоцирует «отчаянных» парней? Тогда, в начале семидесятых, сомнений по этому поводу у нас не возникало. В мире наличествовали недобрые силы, которые игнорировали международные нормы и где-то в подполье вынашивали зловещие планы, направленные против мира и социализма. Существование таких сил было аксиомой, и даже аполитичный Шухарт прекрасно понимал, на кого работает.

Но сейчас мы, пожалуй, поинтересуемся, кто это «они»? Гангстерские кланы, имеющие в своем распоряжении тайные лаборатории? Могут быть такие? Подпольные военно-промышленные комплексы, не подвластные государственному контролю? Бывают такие? Террористы? Пожалуй, они проявляют больше интереса к дешевой пластиковой взрывчатке, чем к дорогим и опасным инопланетным диковинам…

В существование «любительских» образований верили в те времена и по другую сторону железного занавеса. Вспомните, скажем, зловещую организацию СПЕКТР, в равной мере враждебную и СССР, и США, с которой ведет в кинофильмах о себе смертельную схватку агент 007, прославленный Джеймс Бонд. Беда только в том, что СПЕКТРы, как наши, так и ихние, были всего лишь фантомами холодной войны.

Однако это сиюминутный политический подход. Зона в повести Стругацких имеет более широкий, обобщенный, может быть, даже символический смысл. Мы снова здесь встречаемся со столкновением цивилизаций, только на этот раз в отсталых ходим мы, земляне, ведь о большинстве из небрежно брошенных объедков космического пикника земная наука не только не имеет представления: ученые не в состоянии понять их устройства, даже положив на лабораторный стол. Сталкеры дали всем этим концентраторам гравитации, коллоидным газам, магнитным ловушкам образные прозвища, в которых отразился их суеверный страх перед непознаваемым — «комариная плешь», «ведьмин студень», «гремучая салфетка»… Зона представляется чем-то жутким, загадочным и активно враждебным человеку. На самом же деле она, Зона, никакая — ни хорошая, ни плохая. Как ядерная реакция — она тоже сама по себе никакая, и сжигающий луч лазера — тоже никакой.

Появление мародеров-сталкеров свидетельствует о том, что человеческое общество еще не готово занять свое место в ефремовском Великом Кольце. Его трагедия состоит в том, что и неплохие парни, вроде рыжего Шухарта, прекрасно понимая предосудительность своих действий, тем не менее, продолжают опасный не только для них бизнес. Разве браконьеры, добивающие в африканских саваннах последних носорогов, — не те же сталкеры? Далеко не все они люди темные, многие отлично соображают, что делают. Еще ближе к этому типу похитители радиоактивных материалов, какой-нибудь «красной ртути». Зазевайся «секъюрити», они и ядерную бомбу упрут за сходную цену. Слово «сталкер» вошло уже в публицистический оборот. Никто не лезет в словарь, чтобы понять заголовок, например, в газете — «Сталкеры из Чебоксар».

Психология подобных людей должна быть предметом изучения художественными средствами, чем и заняты Стругацкие. Фигура Рэда вообще выламывается из фантастики, фантастика не привыкла к подробным психологическим разработкам.

Мы испытываем симпатии к этому парню, но симпатии горькие. Ведь из Шухарта мог получится толк — он не только смел и умен, он добр, в нем живет чувство справедливости, на него можно положиться, и вовсе не врожденной порочностью объясняется тот путь, по которому он идет к последнему, жестокому преступлению.

С каждым витком сюжетной спирали авторы делают образ Зоны все обобщенней, она приобретает почти мифологические очертания. Как крайнее выражение надежд, разочарований, радостей, печалей, откровений и мечтаний о лучшей жизни в легендах сталкеров возникает Золотой шар, который исполняет любые желания. Но высказать ему свое ходатайство можно, лишь преодолев множество жутких препятствий, среди которых «мясорубка», требующая принести в жертву одного человека, чтобы мог пройти второй.

Шухарт идет на этот раз не за наживой. Цель его возвышена и эгоистична одновременно — он хочет спасти дочь. И ради ее спасения он берет с собой романтически настроенного юношу, который ни о чем не подозревает. Шухарт против мальчика ничего не имеет, но он затаптывает в себе человеческие побуждения, он заранее положил на одну чашу весов судьбу дочери, на другую — жизнь Артура. К тому же он не сомневается, что и Артур идет к шару, чтобы попросить у него столь же личное. Но, делая последний шаг, молодой человек успевает выкрикнуть то, ради чего он пошел на смерть:

Эти же слова, став лицом к лицу с Золотым шаром и как бы выполняя последнюю волю погибшего, произнесет потрясенный, сломленный, слишком поздно прозревший Шухарт. Но, даже и прозрев, он останется сыном современного земного общества. И погибший мальчик тоже. Их и нас долго приучали к вере в различных идолов, и разве в своей молитве они не напоминают первобытных охотников, которые просят у каменного истукана удачной охоты для всего племени? Может быть, в личном плане для данного охотника это принципиальная победа над эгоистическими стремлениями захватить всю добычу себе одному, но почему, собственно, мы должны выпрашивать счастье у добрых дядей из космоса? Да и добрых ли, со своими «мясорубками»?

Именно здесь, в финальной части «Пикника…» усмотрел свою тему великий режиссер нашего времени Андрей Тарковский, поставивший по сценарию Стругацких, по-моему, лучший свой фильм «Сталкер», главный герой которого, кроме профессии, ничего общего с Рыжим Шухартом не имеет.

Несколько слов об «Обитаемом острове» (1971 г.). Страною, в которую свалился после космической катастрофы земной парень Максим, правит военная директория, претенциозно называющая себя Неизвестными Отцами, захватившая власть после долгих лет войны, голода и разрухи. Примерно как на ефремовском Тормансе. А может быть, Стругацкие попробовали проиграть и более близкий вариант. Он, к счастью, у нас не осуществился, но я не стал бы биться об заклад, что он был невозможен.

Как и на Тормансе, власть поддерживается жестоким насилием — главным орудием фашистских (как бы они себя не именовали) диктатур. Впрочем, перед нами все же фантастика. Основной прием, с помощью которого Неизвестным Отцам удается удержать народы в послушании — не одурманивающие военные марши, не орды штурмовиков. Правители используют дьявольские волны, которые способны воздействовать на психику человека в нужном хозяевам передатчика направлении. А для отвода глаз излучающие башни выдаются за систему ПВО. Массовый гипноз на специальных собраниях, применяемых на Тормансе, кажется весьма примитивным по сравнению с этой наукоемкой технологией. Фантастика? Такая ли уж фантастика? Уже газеты, как о совершившимся факте, пишут о появлении средств, воздействующих на мозг. Мне пока довелось читать только о химических препаратах, но это разница непринципиальная. Подмешал в питьевую водичку — и порядок… Даже дешевле.

Никто не готовил Максима Каммерера к революционным действиям. Войны, каторги, расстрелы — на его утопической Земле давно забыты, К тому же Максим вовсе не само совершенство, он частенько бывает легкомыслен, нередко ошибается, в не самое подходящее время влюбляется в местную девушку, словно родной брат Руматы. Причины здесь чисто литературные — и великим не убежать от расхожих сюжетных обязанностей. И все же то, как действует Максим в соответствии со своими морально-этическими принципами, говорит что они, эти принципы, близки к тем, которые мы тщетно искали уже много лет. Больше всего потрясает, пожалуй, в Максиме то, что он в любой ситуации остается человеком. Это действует сильнее, чем его способность быстро заживлять раны или видеть в темноте.

И опять: после «Пикника…» и «Сталкера», допускающих различные толкования — «Парень из преисподней» (1974 г.), может быть, самая простая из повестей Стругацких. Самая простая в том смысле, что ее антивоенный и антифашистский смысл обнажен. Может быть, эта простота объясняется тем, что «Парень из преисподней» замышлялся как сценарий, предназначенный, конечно же, не для Тарковского, и по непонятным причинам отвергнутый тогдашним Госкино СССР. А может быть, и понятным: из-за того, что авторами были Стругацкие. Бесполезно спрашивать: почему Евтушенко не позволили сыграть роль Сирано де Бержерака, почему Шукшину запретили поставить «Степана Разина», почему десятки прекрасных картин ложились на полку. Ну, не любило Госкино слишком самостоятельных художников. И, может быть, не стоило бы вспоминать эту повесть сейчас, если бы и по сей день слово «фашизм» ассоциировалось бы у нас только с 41-ым годом, только с гестапо, СС, Освенцимом…

Подобно «Обитаемому острову» «Парень из преисподней» начинается на одной из похожих на Землю планет, где живут во всем подобные людям обитатели и где мы сразу попадаем на театр военных действий. Война ведется между двумя державами с имперским уклоном. Грязная, жестокая, бессмысленная бойня. На этой войне был смертельно ранен юноша-солдат, один из Бойцовых Котов — так назывались отборные части Великого Герцога, надежда и опора местного режима. Незамеченные никем земные разведчики перевезли на Землю обожженное и простреленное тело, и всемогущая медицина будущего вернула парня к жизни.

Столкнуть лицом к лицу с моралью прекрасного мира, каким стала Земля, отравленное милитаристскими и шовинистическими предрассудками существо, для которого высшее наслаждение — вешать пленных… Ради усиления контраста Стругацкие позволили себе вернуться к утопической Земле «Полдня», выбрав, таким образом, крайние полюсы противостояния в разворачивающейся нравственной дуэли. Как вложить парню в голову, что на свете есть не только злоба и ненависть, но добро и доброта?

Трудно вытравлять фашизм из костей Гага. Гаг оказался неглупым, смелым, искренним. Попав в невероятную для его убогого сознания переделку, он довольно быстро сумел понять, что очутился не в загробном мире, а действительно на другой планете. Фантастическую технику землян он освоил легко, но осознать, что у обитателей Земли не только другие машины, но и другая шкала нравственных ценностей, он не может. Гаг благодарен за спасение, но не в силах поверить в бескорыстие спасителей. Он все меряет своими мерками. В чем только он не подозревает землян, когда узнает, что они тайно наблюдают за его родной планетой. Даже в том, что им нужны рабы, которых можно было бы убивать на киносъемках.

В новой повести люди с Земли ведут себя активнее, чем сподвижники Руматы, им удается прекратить кровопролитную бойню. Кстати, если бы рецензенты назвали бы Землю, «умыкнувшую» Гага, коммунистической, никто, даже авторы не стали бы протестовать. Так почему надо было запрещать сценарий? Впрочем, я уже дал ответ.

Авторов волнует прежде всего нравственный и духовный мир Гага. Все его мысли сводятся к одному: вернуться на родину и снова служить обожаемому Герцогу. В сущности, он остается равнодушным к земной роскоши. Комнату свою он превратил в подобие казармы, вместо удобной одежды парится в бойцовской униформе, а робота Драмбу, старого, добродушного робота Драмбу, приставленного к нему в услужение, он умудрился превратить в беспрекословного, вымуштрованного пехотинца. Литературно процесс оболванивания бедного робота выполнен с блеском. Вот «рядовой Драмба» отрыл по приказанию Гага «траншею полного профиля».

(Боюсь, правда, что последняя фраза взята не из лексикона Бойцовых Котов).

Гаг помещен в идеальные условия для психологического эксперимента. Не только слова, но и дела окружающих его людей, должны были бы убедить молодого человека, что в мире существует Добро и что оно не только сильнее, но и, если можно так сказать, лучше, интереснее Зла.

Но яд проник глубоко. У землян, которые решились на эксперимент, опускаются руки. И его отправляют домой без особой надежды на то, что перевоспитанный Гаг станет строителем нового мира. Пожалуй, даже они, опытные педагоги и психологи, просмотрели надлом, все же произошедший в его душе. Однако проходивший мимо путник, который стал безропотно вытаскивать из грязи машину с медикаментами, уже не прежний Гаг.

Завершая рассказ о «Парне из преисподней», я подумал, что, может быть, зря назвал его в начале таким уж незамысловатым. Он ведь писался до афганской и до чеченской войн, и, может быть, именно сейчас такой фильм оказался бы современным и нужным. Но повесть-то Стругацких осталась.

Ученики и поклонники Стругацких выпустили в 1996 году не совсем обычный сборник: несколько молодых фантастов написали продолжение их повестей. У меня нет сомнения, что и в самом замысле «Времени учеников», осуществленным А.Чертковым, и в стараниях его участников проявилось трогательное уважение к большим мастерам. Так же, как нет сомнения: они, прекрасно уловив стилистику Стругацких, не смогли проникнуться их духом — тем задорным и неунывающим духом, который поддерживал и вдохновлял нас в трудные минуты. Обо всех говорить не буду, только о Михаиле Успенском, как раз и написавшем большое продолжение, как бы вторую часть «Парня из преисподней». По его версии, Гаг не простой ландскнехт, а наследник престола, затем и правитель герцогства. Гигандская разведка расшифровала земных наблюдателей, и Гаг позволяет себе разговаривать со своими бывшими спасителями в ультимативном тоне. В конце концов они между собой договорились — я не собираюсь влезать в тонкости изобретательно придуманного сюжета. Я хочу сказать о другом. При таком повороте событий намертво рухнул замысел Стругацких. Земля и Гиганда как бы уравниваются в своих намерениях (по-моему, Гиганда даже переигрывает Землю), и вместо того, чтобы испытывать боль и страх за искалеченные «бравым пеньем солдат» юношеские души мы присутствуем при очередной военно-приключенческой игре противоборствующих спецслужб. Популярная патриотическая игра скорее усиливает «партию войны», нежели гасит вирулентность ее бацилл. Успенский, как и почти все остальные авторы сборника, написали свои продолжения в духе сегодняшней фантастики — разочарованной, недоброй, не видящей света в конце туннеля. Стругацкие здесь, конечно, не причем, но, ребята, может быть, не надо писать таких продолжений, даже из лучших побуждений.

В повести «Миллиард лет до конца света» (1976 г.) авторы не раскрывают тайну происхождения безжалостной силы, которая идет на крайние меры, чтобы заставить нескольких ученых отказаться от своих занятий. Сами ученые предполагают, что их исследования затронули устои мироздания, и оно вынуждено обороняться. Понятно, при такой несоразмерности масштабов жизнь и достоинство отдельной личности мало что значат. Но это объяснение выглядит слишком естественнонаучным, чтобы мы могли принять его, имея дело со Стругацкими. Стругацкие и здесь воссоздают ситуацию постоянного давления, под гнетом которого находятся мыслящие и творческие люди в тоталитарном обществе. Конкретный источник этого давления каждый может назвать по-своему. Но, может быть, еще важнее тема внутренней стойкости человека. Даже когда пресс становится невыносимым, даже когда все вокруг капитулировали, обязательно находится кто-то, кто не сдается, хотя бы для того, чтобы сохранить уважение к самому себе. Написанная в середине семидесятых, то есть в самый-самый период «расцвета застоя», повесть доказывает, что и ее авторы не сдались, не согнулись, не пошли на моральные компромиссы. До сих пор не могу взять в толк, почему публикация этой повести в журнале «Знание — сила» обошлась без оргвыводов в отношении редакции. Зато отдельного издания авторам пришлось ждать очень долго.

Приступая к разговору о повести «Жук в муравейнике» (1979-80 г.г.), хочешь-не хочешь, приходится вспомнить, что двое из его героев — Максим Каммерер и Рудольф Сикорски уже встречались читателям в «Обитаемом острове». Там Максим, пытаясь помогать несчастным жителям по собственной инициативе, не подозревал о том, что Земля уже давно стремится сделать то же самое, но только «сверху», внедрив в высшее руководство страны своих ставленников, среди которых был и Сикорски, чем и объясняется его странное для тех времен прозвище «Экселенц», Ваше Превосходительство. В новом романе постаревший Экселенц возглавляет КОМКОН, буквально — Комиссию по контактам, в сущности же, земную службу безопасности, а сильно возмужавший Максим трудится в ней под началом Экзеленца. Сочетание слов «служба безопасности» долго еще будет нести для нас пугающий оттенок, хотя вряд ли кто сомневается в необходимости подобных учреждений. Но для чего она в том мире, который описывают Стругацкие, когда уже давно на всей планете царит мир и в человецех благоволение? Должно быть, организация Сикорски ближе к нашему Министерству по чрезвычайным ситуациям, чем к настоящей Госбезопасности, но, сохраняя подобную структуру, Стругацкие как бы хотят сказать, что едва ли наступит такое время, когда человечество может посчитать себя полностью застрахованным от любых неожиданностей. Природа, космос, мироздание, непредсказуемость поведения иных разумных существ, рецидивы фанатизма могут нанести удар из-за угла, и к нему нужно быть готовым.

И вот, кажется, такая непредвиденная опасность придвинулась к Земле. Но прежде чем принимать контрмеры, Экселенц и его помощники должны решить: а действительно ли это опасность? Перед читателями, как и перед героями произведения, возникла загадка — чего же хотели, чего добивались неведомые силы, которые еще в эмбрионах запрограммировали развитие нескольких десятков землян и «заклеймили» их иероглифом-тавром. Что случилось бы, если бы хотя бы один из отмеченных, тот же Лев Абалкин, добрался бы до заветного саркофага, где был спрятан шар с «его» знаком, — Всемирная Катастрофа или, наоборот, Всеобщее Озарение?

В этой повести авторы не дали разгадки, не дали принципиально. Можно сказать, что в умолчании и состоит главный замысел «Жука…»: как должны действовать люди, когда необходимо принять ответственное решение при явной нехватке или полном отсутствии информации. Выбрать ли путь осторожничания — лучше непонятное и загадочное уничтожить, чем рисковать? К такому решению склоняется начальник КОМКОНа. Противоположную позицию — ничего не запрещать, а там будь что будет, — занимает доктор Бромберг.

Психологически наши симпатии, возможно, окажутся на стороне Бромберга, ведь слово «перестраховка» — почти что ругательство. Но, если призадуматься, то окажется, что все не так просто и, может быть, мы придем к выводу, что не столь уж неправ был куратор безопасности, пошедший на преступление, чтобы оградить людей от неведомой угрозы. Преступление тяжелое и прежде всего для него самого: ведь уверенным в том, что убитый им молодой человек заслуживал смерти, он не мог. Он решился преступить закон. Надо обладать большой мудростью, мужеством и самоотверженностью, чтобы совершить то, что совершил Сикорски. И гипертрофированным чувством ответственности.

Перед первым атомным взрывом знаменитый итальянец Энрико Ферми держал с коллегами веселенькое пари: вся ли земная атмосфера загорится после взрыва или пожар ограничится областью Лос-Аламоса. Если существовало хотя бы малейшее опасение, что вся, может быть, кнопку не следовало нажимать? Но она была нажата: человечество склонно бодро шествовать по маршруту, пропагандируемому бодрым старичком Бромбергом, а не прислушиваться к предостережениям осмотрительных кассандр. Опять модель.

Через несколько лет в повести «Волны гасят ветер» (1985-86 г.г.) авторы решили раскрыть читателю старую тайну. Мне кажется, что они это сделали напрасно. Ответственность выбора, о которой шла речь в «Жуке…», звучала бы сильнее и убедительнее, если бы тайна иероглифов так и осталась нераскрытой. Пусть бы каждый придумал свое объяснение. Это ведь не детектив, где непременно должна присутствовать разгадка на последней странице. А те, совершенно иные, самостоятельные задачи, которые авторы поставили перед собой в «Волнах…», не худшим образом могли быть решены и без обращения к трагическим событиям предыдущей повести.

Однако, как бы я ни огорчался, авторы и на этот раз решили по-своему. Так кто же все-таки являлся причиной и тех давних, и свежих, но столь же непонятных, необъяснимых феноменов, которые скрупулезно собирает и исследует дотошный Тойво Глумов. И когда мы вместе с ним все больше и больше приходим к убеждению, что все это и вправду проделки неких галактических Странников, тайком шастающих по нашей планете, то начинаем испытывать нарастающее разочарование — как, неужели ответ будет столь обыден? Опять изрядно надоевшие инопланетные пришельцы, которые служат универсальной отмычкой к любым нагромождениям загадок. Прилетела летающая тарелка, и сразу все неясности стали ясностями, хотя такое разъяснение ничего не разъясняет.

Впрочем, даже если бы Стругацкие остановились на этой гипотезе, было бы несправедливо не заметить, что они проанализировали подозрения героя основательно, и прежде всего опять-таки по нравственным параметрам. Еще и еще раз они допрашивают себя и нас: добро это или зло, морально это или аморально, если высшая цивилизация вмешивается в дела низшей, пусть с благородными намерениями, но, разумеется, без ведома опекаемых. Неблагодарные могут не оценить проявляемой заботы. И что тогда делать — принуждать их к счастью силой, как рекомендовали еще Херасков и Белинский? Тойво категорически выступает против любого вмешательства. Вот какой примечательный диалог происходит у него с женой:

Прав ли Тойво в своем максимализме? Конечно, прав, хочется закричать, вспомнив, что и мы ведь намеревались помочь народам Афганистана покончить с феодализмом, а несчастным чеченцам — утвердить конституционный порядок…

Поставим на место отсталого, но гордого и непопрошайничающего племени все земное человечество, и мы поймем грандиозность задачи, которую взвалил на свои плечи Тойво, ненавидящий всякое насилие, а поэтому сбежавший из рядов прогрессоров. Ведь прогрессоры и есть те самые культуртрегеры, которые призваны нести знания в отсталые племена. А также поймем всю степень сомнений, которые мучат его, его товарищей, его прямого начальника и духовного вдохновителя, уже хорошо знакомого нам Максима Каммерера. Мы знаем, какой это надежный и кристально честный человек, уж он-то не допустит ни малейшей несправедливости. Но все же хорошо бы попутно разгадать: а чего все-таки хотят эти самые Странники? Может, и вправду добра. Однако в состоянии ли «дикари» понять, что такое, допустим, тензорное исчисление и для чего оно нужно?

И все же — если бы содержание повести сводилось только к дарам пришельцев, это было бы разочаровывающе банально. Но со Стругацкими всегда надо держать ухо востро, чаще всего в их произведениях та или иная идея, подробнейшим образом разработанная и, казалось бы, вполне утвердившаяся, вдруг выворачивается наизнанку, обращается в противоположность, и в результате открываются новые и новые ее грани. Так происходит и здесь.

Проблемы добра и зла, насильственного внедрения добра, «вертикальных прогрессов» и целей, которые ставит перед собой человечество и разум вообще, в конечном счете, проблемы гуманизма и человечности приобретают в повести особо бескомпромиссный характер, когда выясняется, что никаких пришельцев, никакой сверхцивилизации не было и нет. Такое объяснение заставит нас пожалеть о роковом выстреле Экселенца — открытой опасности молодой человек не представлял. Вернее опасность была, но не конкретно в Абалкине.

Безудержное, по Бромбергу, а впрочем, и любое другое тоже, развитие человечества привело и будет приводить к появлению противоречий, без чего никакого развития и быть не может. Среди них будут и трудные, и досадные, и нежелательные. Представлять себе грядущий мир, каким бы он ни был совершенным, выкрашенным в голубое и розовое, конечно, ошибочно. Но снова, уже в который раз приходится говорить, что было бы неверным видеть в модели Стругацких только предсказание грядущих потрясений.

Развитие любой области человеческой деятельности невозможно без появления в ней группы лидеров, без появления элиты, ушедшей намного дальше других. Но нет ничего опаснее той же элиты, если она отрывается от народа, если цели, которые она перед собой ставит, оборачиваются самоцелями, если отбрасывается изначальное гуманистическое содержание. Мы видели и видим такие превращения не раз.

Несомненно, что лишь самые выдающиеся умы могли создать техническое чудо атомную бомбу, а потом водородную, а потом нейтронную, а потом рентгеновский лазер и т. д. Да вот только нужен ли человечеству подобный «вертикальный прогресс»?

Так кто же эти «людены», сверхчеловеки, наделенные фантастическими способностями и возможностями, нужны ли они человечеству, означает ли их появление рывок в его развитии? И оправдан ли тот отрицательный ответ, который дает повесть? Может быть, они — авангард, новые «очкарики», и к ним надо подтягивать отставшее человечество? Может быть, не волны должны гасить ветер, а ветер вздымать волны как можно выше над средним «уровнем моря»?

Но Тойво Глумов рассуждает так:

Однако «идиот» находится. Это сам Тойво. Он предпочитает вообще исчезнуть, похоронить себя, чем насильно стать миллиардером, превратиться из человека в нелюдь. Как поется в песенке Высоцкого: «Мол, принцессы мне и даром не надо», хотя испокон веков считалось, что царские дочки служат главным призом и венцом устремлений для добрых молодцев. А вот директор института Логовенко — тот ничуть не сомневается в праве принадлежать к высшей расе и формировать себе подобных без их ведома и согласия.

Ключ к ответу в фигуре любимого героя из ранних книг Стругацких Леонида Горбовского, точнее, в его морали, о которой Максим Каммерер говорит так:

Вот в чем дело-то. Когда люди научатся безошибочно выбирать из всех возможных решений самое доброе, самое гуманное, самое человечное, только тогда они получат гарантию не уничтожить самих себя и не превратиться в люденов-нелюдей. О том, как такая мораль сработала бы в наши дни, и говорить нечего… Правда, Стругацкие не дали ответа: а что же делать, если такой «авангард» уже возник, если людены уже смешались с людьми. Я вижу в этой ситуации много новых и нерешенных коллизий, и, возможно, они могли бы составить содержание еще одного тома, который уже никогда не будет написан.

После того как я высказал это предположение, мне попалось под руку предисловие Бориса Стругацкого, в котором он рассказал, что они и вправду задумали еще один том, где бы заканчивалась эпопея Максима Каммерера. Судя по краткому изложению их замысла, я заподозрил, что, может быть, эта книга была бы лучшим произведением Стругацких. И хотя, конечно, в маленькой аннотации я и не мог найти ответа на вопросы, которые только что задавал, я убежден, что так или иначе они нашли бы свое разрешение в новой, к несчастью, несбывшейся книге.

Попробуем поискать ответ у других авторов. Так, своеобразным развитием темы сверхлюдей-люденов может служит повесть Геннадия Прашкевича «Другой» (1991 г.). Писатель соединил в ней две вроде бы несоединимые темы. С одной стороны, это политический памфлет, направленный против жестокой диктатуры в одной из азиатских стран. Прашкевичем страна названа Саумой, но по этой части в ней не только нет фантастики, я даже думаю, что ни фантаст, ни очеркист не сумел бы передать словами всего ужаса кровавой оргии, развернувшейся несколько лет назад в полпотовской Камбодже. У литераторов не хватило бы воображения.

Но Прашкевич вводит и фантастическую ноту: некий доктор Сайх, производя опыты на человеческом материале, выводит генетически совершенное существо. Не говоря уже о его феноменальных физических данных, Кай Улам исключительно добр, милосерден, великодушен, любвеобилен, детолюбив и т. д., то есть обладает всеми теми качествами, которые находятся в резчайшем противоречии с тем, что творится вокруг. Но на самом деле никакого несоответствия здесь нет. Любой социалистический строй ставит перед собой воистину фантастическую задачу: в кратчайшие сроки создать «нового человека». Вспомним слова Бухарина, который вроде бы не относился к числу кровавых палачей, о том, что даже расстрелы — это способ выработки коммунистического человека из капиталистического материала. Вспомним, казалось бы, хвастливые, но не такие уж безобидные слова Сталина о том, что советский человек (любой!) на голову выше любого буржуазного чинуши. Вот вам и теоретическая база для уничтожения капиталистического «материала». Прашкевич лишь довел эту тенденцию до некоторой гиперболы, я бы даже не сказал, что очень уж невероятной. Для доктора Сайха человечество лишь навоз для создания «других». То, что ему под руку попались кхмерские крестьяне — случайность. С равным научным горением он перерабатывал бы и французский, и русский «исходный материал»… Когда все на Земле станут такими же совершенными, как Кай, тогда и наступит обещанное светлое будущее. Однако Сайх забыл, что у его совершенного человека необходимо было уничтожить еще и совесть, и Кай стреляет в себя. Но совершенно неизвестно, каким бы вырос Кай, и не был бы он (или они) страшной опасностью для человечества, именно в силу своего совершенства. В сверхчеловеке изначально заложена альтернатива: если ты действительно совершенен в моральных качествах, то ты не только не будешь уничтожать себе подобных, наоборот — любить всех, даже (а может, и в первую очередь) несчастных, оступившихся, либо в твоем сверхсознании народ предстает в виде быдла, и тогда зачем с ним церемониться. Вот чего боялся Тойво, отказываясь превратиться в людена, он (как и его авторы) умел смотреть далеко вперед.

Под наиболее значительным произведением Стругацких последнего периода романом «Град обреченный» стоят четыре даты — 1970, 1972, 1975, 1987. Даже если считать, что наиболее острые места вписаны перед публикацией, то и в этом случае нельзя снова не поразиться провидческому дару Стругацких. Ведь лишь в 90-х годах в России появились силы, открыто называющие себя фашистами, произошло два путча, то здесь, то там вспыхнули очаги гражданских войн, возникла экономическая смута, — но все уже предвосхищено в «Граде…», включая символические детали, вроде сошествия статуй с пьедесталов.

Люди, собравшиеся в загадочном городе, где даже солнце искусственное, беженцы, маргиналы. Их выдернули из своего времени для социального эксперимента, цели и методы которого участникам непонятны. Живут они в обстановке кровавой бессмыслицы. Перед нами усиленное фантастическим зеркалом отображение жестоких манипуляций, которые производились над народами и при которых деформировались основы естественного бытия. Главный герой романа Андрей Воронов проделывает эволюцию, только на поверхностный взгляд кажущуюся непоследовательной — от убежденного комсомольца-сталиниста до советника фашиствующего диктатора, перешагивая через убийства и самоубийства друзей, не пожелавших примириться с независящими от них обстоятельствами. Тем не менее, его нельзя назвать ни нравственным чудовищем, ни опустошенным циником. Он повторил путь многих сограждан, вынужденных жить при различных режимах, в том числе и несправедливых. Режим не спрашивает у подданных, хотят ли они жить при нем. Куда же им (куда же нам) деваться? Одни спиваются, как Банев, другие, как Воронов, умеют убедить себя, что их работа в любом случае приносит пользу. Но Андрей — не только публицистически заостренная копия «совка». В романе опять-таки есть подспудная мысль: свобода воли предполагает и появление ответственности, прежде всего перед собственной совестью. Этого испытания Андрей не выдерживает. И тут появляется подозрение, не является ли целью странного эксперимента — проверка людей на выживаемость в экстремальных условиях. Как мы знаем, энтузиасты по части выяснения того, до каких пределов можно измываться над собственным организмом, загоняют себя в пустыни, антарктические льды, на вершины гор, в кратеры действующих вулканов… А наш век доказал, что все люди — отнюдь не добровольцы — вынуждены ныне проходить тест на выживание, не только на физическое, но и на социальное…

Последнее произведение, над которым братья работали вместе (Аркадий умер в 1991 году), была пьеса «Жиды города Питера, или Невеселые беседы при свечах» (1990 г.), в которой опять-таки разыгран печальный нравственный тест. В один прекрасный день петербуржцы получили повестку с требованием явиться на сборные пункты к такому-то часу. Они не знают, кто послал повестки, они не знают, зачем их собирают (но ничего хорошего, конечно, не ждут, хотя вины за собой никакой не чувствуют), они подозревают, что это чей-то злой розыгрыш. Но так велико рабское послушание российских (недавно советских) граждан, так прочно засел в клеточках их тела страх, вбитый десятилетиями террора, что они начинают покорно собирать узелки. Покорность пугает больше, чем само появление повесток с откровенно фашистским штампиком.

В течение трех десятилетий Стругацкие были духовными лидерами молодой демократической интеллигенции России, хотя из-за их величайшей скромности вы бы не обнаружили в них и малейшей склонности к вождизму. Мало кто сумел передать смену настроений интеллигенции, ее сложность и противоречивость с такой полнотой и глубиной, возвысив при этом фантастику, считавшуюся снобами «вторым сортом», до высот настоящего искусства. Они не удостоили бы и спора тех, кто утверждает, будто задачи литературы сводятся к уловлению эстетического кайфа. Нет, их целью было воспитание. Духовное воспитание, воспитание человека в человеке. Вот что говорил уже не мне, а в печати Борис Стругацкий:

Их книги — весомый вклад в создание этого алгоритма.