Перелом. От Брежнева к Горбачеву

НА ТЕБЯ ДОНОС — КАК БЫТЬ?

После окончания XI сессии картина на переговорах в Стокгольме значительно прояснилась. Главная трудность крылась теперь в проверке. Натовцы неоднократно подчеркивали, что без инспекций договоренность по мерам доверия не представляет для них никакого интереса.

Думаю, и тогда думал, что это перебор — крайняя позиция для начала торга. Судя по всему, США и НАТО пошли бы в конце концов на соглашение и без инспекций. Так что дело не в них. Нам самим, в Москве, следовало прежде всего разобраться — нужны ли нам инспекции, нарушают ли они нашу безопасность или наоборот, укрепляют.

Спор об этом шел давно — страстный и непримиримый. Военные с пеной у рта доказывали, что на инспекцию Советский Союз никогда и ни при каких условиях пойти не может. Она раскроет нашу безопасность, степень боеготовности и подготовки войск, состояние и качество боевой техники и т.д. От конкретизации этих общих понятий военные обычно уклонялись. И только однажды маршал Ахромеев сказал: если инспекторы внезапно нагрянут, они могут узнать, как развертываются советские дивизии и вычислить систему наших мобилизационных планов и мероприятий.

Но все эти опасения относились к угрозам прошлого поколения. В век спутников и электронной разведки учения и передвижения войск прекрасно просматривались и прослушивались без участия инспекторов. К тому же Советский Союз получал равные возможности для раскрытия военных секретов на Западе.

КГБ использовал другой аргумент: нам инспекции не нужны — мы и без них знаем все, что надо. Поэтому Западу они выгодны — он получит больше информации, чем мы.

В этом еще был резон. Но обе линии аргументации были порождены психологией «осажденной крепости». Противника ни под каким предлогом туда нельзя пускать, так как он выведает слабые места и совершит нападение.

Наша контраргументация строилась на том, что безопасность НАТО и ОВД обеспечивается ядерными щитами США и СССР, которые делают бессмысленными и невозможными ни внезапное, ни любое другое нападение. Инспекция за мерами доверия дыр в этих щитах не наделает.

Более того, она сделает обстановку стабильной и предсказуемой. В настоящее время главная опасность может проистекать из неправильного понимания намерений друг друга, просчета в оценках военной деятельности, которая может восприниматься, как подготовка к войне и вызвать опасные контрмеры, которые в свою очередь потребуют ответных действий. Эта эскалация взаимного непонимания как раз и может привести к войне. Меры доверия и инспекция позволят устранить подобные недоразумения.

Вот так, или примерно так, спорили между собой заинтересованные ведомства и в Москве, и в делегации в Стокгольме. Вспомнили даже, что уже был случай, когда тоже так спорили и чуть — чуть не дали согласие на инспекцию. Было это весной 1960 года, когда упрямый Хрущев сломал сопротивление военных и КГБ. Он собирался тогда в Париж на встречу в верхах и провел через Политбюро решение, которое разрешало ему пойти на 9 — 12 инспекций в год за полным прекращением испытаний ядерного оружия. Но парижский саммит был сорван полётом У— 2, и это решение Политбюро Хрущев не реализовал. Значит, уже четверть века назад считали, что можно пойти на инспекцию, и это не нанесет урона интересам Советского Союза.

За этими спорами время бежало быстро, а проблема инспекций превращалась постепенно в острый политический вопрос, далеко выходящий за рамки Стокгольмской конференции. Она стала как бы пробным камнем политики перестройки — сможет ли Советский Союз отрешиться от старых стереотипов в подходах к международной безопасности, или будет продолжать прежнюю политику, но в ином словесном обрамлении. В общем, нужно было действовать. 25 июля я созвал делегацию и показал проект телеграммы в Москву.

«Прошу рассмотреть возможность установления небольшой квоты инспекций на территории каждого государства (не более 2 — 3 в год), разумеется, при том понимании, что проверке не подлежали бы закрытые районы и оборонные объекты. Как представляется, такая договоренность в Стокгольме может быть достигнута. Судя по обстановке, складывающейся на Конференции, без договоренности по инспекциям едва ли можно рассчитывать на принятие содержательного итогового документа. Не только натовцы, но и нейтралы считают, что соглашение о проверке на местах — непременное условие для успешного завершения форума.»

Мидовская часть делегации меня поддержала, а военные и комитетчики были резко против. Я это ждал и потому сказал, что отправляю депешу за одной своей подписью. А там — будь, что будет.

Ответ не замедлил себя ждать. Как записано в моем рабочем дневнике «он пришел ночью, и в сапогах». Позвонил «референтурщик»[168] и сказал, что меня срочно вызывают в Москву для рассмотрения поставленных мной вопросов.

Что ж, я был готов к этому.

В МИДе меня встретил розовощекий и улыбающийся помощник Шеварднадзе Рудольф Алексеев:

— Ага, приехал! Ты думаешь, тебе таки скажут «здравствуйте»? — заговорил он насмешливо с характерным акцентом, подражая популярному в те годы анекдоту.[169]Таки ничего подобного. Тебе покажут донос! — жизнерадостно сообщил он. — Да, да, твой член делегации — генерал Татарников написал. Как раз сегодня маршал Соколов разослал его Зайкову, Чебрикову и Шеварднадзе.

«Нельзя согласиться, — стал читать я, — с выдвинутым главой советской делегации тезисом о том, что без договоренности по инспекциям едва ли можно сейчас рассчитывать на принятие содержательного итогового документа на Конференции. Социалистические страны, нейтралы да и малые страны НАТО до последнего времени считали, что форма проверки, выдвинутая нейтралами — наблюдения по запросу — является тем приемлемым для всех средством, которое отвечает сегодняшнему содержанию мер доверия и безопасности.

Все понимают, что доверие и инспекции — несовместимые понятия, поскольку инспекция ведет к вмешательству одного государства во внутренние дела другого государства, легализации добывания данных о вооруженных силах на большую глубину до Урала.

Все понимают и то, что ведущий автор идеи инспекций — США, в случае ввода этой меры проверки в действие, не затрагивались бы инспекцией. Об инспекции на территории США, как они откровенно заявляют, вопрос вообще не может стоять ни сейчас, ни в будущем. Главным образом американцы хотели бы зондировать советские войска до Урала (их общее состояние, боеготовность, степень обученности, размещение, систему боевой подготовки и др.). Если на нынешнем этапе Стокгольмской конференции мы преждевременно примем инспекцию, то США и их союзники по НАТО потеряют всякий интерес ко второму этапу — разоружению и сокращению обычных вооружений. Такие суждения имеют место на Конференции».

Кольнула обида — действительно как донос — не показал и не сказал ничего... Я ведь в открытую играл, всё показывал, что отправлял в Москву. Хотел было посоветоваться с Алексеевым, что делать, но он заторопил:

— Иди — иди, он тебя ждет.

В кабинет Шеварднадзе шагнул как в пыточную камеру, но хозяин встретил меня вроде бы с насмешкой:

— С виду интеллигентный человек, — сказал он, — а со всех сторон жалобы сыплются. Что случилось?

Я начал было рассказывать про инспекцию, но министр прервал.

— Я не об этом. Подумаешь, какой — то генерал донос написал. Тут на Вас маршал, министр обороны жалуется, — и протянул документ, напечатанный на бланке Министерства обороны.

Это был рапорт маршала Соколова Генеральному секретарю Горбачеву. В нем сообщалось, что Шеварднадзе в беседе с министром внешних сношений Франции Рэмоном зондировал возможность переноса самостоятельных учений ВВС на второй этап Конференции. После этого руководитель делегации СССР Гриневский согласовал в Стокгольме документ об установлении подуровня, начиная с которого предоставлялась бы информация о компоненте ВВС, участвующем в учениях сухопутных войск. Одновременно было заявлено о согласии Советского Союза отложить на более поздний этап вопрос о самостоятельных учениях ВВС. Это сделано в нарушение директив, утвержденных Политбюро 26 июня, которые предусматривают, что такое согласие может быть дано только по специальному решению Центра. Министр ставит вопрос, чтобы Комиссия партийного контроля при ЦК КПСС разобралась и приняла меры.

Действительно, это было куда серьезней, чем жалоба генерала Татарникова.

— Да, — сказал я, — нарушена буква, но не суть решения Политбюро — в принципе, такой перенос предусматривается. Перед беседой с Рэмоном Вы обговаривали эту тему с Генсеком. Поручение делегации в Стокгольм было дано в его присутствии. После предварительного согласования такой договоренности на Конференции я сообщил об этом в Москву — никакой реакции не последовало ни от министерства обороны, ни от других ведомств. Поэтому я дал согласие — такова практика.

— Нет, — сказал Шеварднадзе, — давайте смотреть на вещи реально. Решение Политбюро мы с Вами нарушили. С Михаил Сергеевичем я говорил — это верно, но формального решения Политбюро не было.

По неписаным правилам игры тех времен ответственность мне надо было брать на себя. Поэтому я сказал:

— Что ж, Эдуард Амвросиевич, это моя вина, я нарушил директивы и готов нести наказание.

— Да нет, — улыбнулся министр. — Я не это имею в виду. Мы с Вами как— нибудь выкрутимся. Я поговорю с Михаилом Сергеевичем, а Вы напишите Объяснительную записку товарищу Зайкову и изложите там факты: как проходили беседы с Рэмоном в Москве, как Вы договорились в Стокгольме и написали в Москву. Только про разговор с Михаилом Сергеевичем писать не надо. А по инспекциям готовьтесь — будет специальное заседание Политбюро. Но тоже напишите Объяснительную записку.

Нет нужды рассказывать, с каким чувством я вышел из кабинета Шеварднадзе. Борьба между ведомствами всегда существовала в Советском Союзе, начиная с хрущевских времен. Но, пожалуй, никогда не принимала такие острые формы. Это была настоящая война.

Пришлось садиться и писать Объяснительные записки. Начал с ВВС. На полутора страницах — больше все равно читать не будут — изложил, как было дело, и направил Зайкову.[170] Однако ни рапорт Соколова, ни моя Объяснительная записка дальнейшего хода не получили. Шеварднадзе переговорил с Горбачевым и, как говорится, дело замяли без обсуждения и последствий.

Сложнее оказалось с инспекцией. Предстояло заседание Политбюро и нужно было переходить в наступление. В Объяснительной записке на имя Зайкова я написал:

«В докладе члена делегации В.М. Татарникова дается искаженная картина позиции государств в отношении инспекции. В настоящее время страны НАТО — все без исключения — выступают за проведение инспекции на местах, а нейтральные и неприсоединившиеся страны поддерживают их в этом. Причем именно многие нейтралы утверждают, что это единственно возможная для них форма контроля, поскольку они не обладают соответствующими национально— техническими средствами, которыми располагают блоковые государства.

Предложение о «наблюдении по запросу» было выдвинуто в свое время нейтралами в качестве компромисса, учитывающего наше возражение против инспекции. Поскольку НАТО отвергло этот компромисс, нейтральные и неприсоединившиеся страны практически утратили к нему интерес. Этому в немалой мере способствовало и то, что наше согласие с их предложением о «наблюдении по запросу» не было подкреплено конкретной позицией. Неоднократные предложения МИД СССР разработать эту позицию Генштабом отклонялись. Поэтому в сложившихся условиях предложение заняться разработкой «наблюдения по запросу» выглядело бы как саботаж достижения договоренности в Стокгольме».

Потом начались Пятерки — Большие и Малые. Рубка на них шла отчаянная: маршал Ахромеев неистовствовал, но его медленно и упорно дожимали Шеварднадзе и Зайков. Каких— либо новых аргументов с обеих сторон не приводилось, кроме, пожалуй, одного. Как— то после одного из таких бурных заседаний Малой пятерки порученец передал, что со мной хочет переговорить начальник Генштаба. Я зашел к нему в кабинет и увидел маршала совсем в иной ипостаси. Он был доброжелателен и играл в откровенность.

— Олег Алексеевич, — торжественно сказал Ахромеев, — я обращаюсь к Вам как к советскому патриоту. За Волгой у нас размещены дивизии неполного состава. Укомплектованы они кое — как, оружия не хватает, учения приходится проводить с деревянными макетами вместо винтовок. А военные городки такие старые, что стыдно смотреть — как у Пушкина в «Капитанской дочке» описывалось, так все с тех пор и не менялось. Поймите, мы не можем показать этот срам иностранцам.

Я ответил ему в той же манере:

— Именно как советский патриот я буду настаивать на проведении инспекций. Может быть, появление иностранных инспекторов заставит нас навести порядок. Лучше иметь меньше дивизий, но пусть они будут укомплектованы и оснащены современным оружием так, чтобы быть гордостью советской страны, а не фикцией, которую мы боимся показать иностранцам.

Разумеется, после столь откровенного разговора мы расстались далеко не в приятельских отношениях.

КАК ЛОМАЛИ МАРШАЛА АХРОМЕЕВА

7 августа состоялось Политбюро. Пожалуй, это был тот редкий случай, когда вопрос об инспекциях значился в повестке дня, а Записка в ЦК с предложениями и директивами утром того же дня была еще не подписана — уперлись министры обороны и иностранных дел.

Спор их, на мой взгляд, был несущественным. Генералитет уже был готов сдаться. Но хитрый маршал Ахромеев задумал коварный план — формально дать согласие на инспекцию, а на деле уйти от нее, свалив все на американцев. Для этого им предлагалась жесткая увязка — наше согласие на проведение инспекции обуславливалось отказом американцев от внегарнизонной деятельности.

Однако маршал перехитрил сам себя, поверив информации, которую ему представили в Генштабе, что США будут твердо стоять на внегарнизонной деятельности и не уступят. У меня же из постоянного общения со своими западными коллегами складывалось иное впечатление. Да, официальная позиция НАТО, и особенно США, тверда и непреклонна — вся внегарнизонная деятельность сухопутных войск должна охватываться мерами доверия и инспекциями. Но в беседах, которые у нас были чуть ли не каждый день с послами Берри и Хансеном, не чувствовалось такой твердости — наоборот, что— то уклончивое сквозило в их рассуждениях. Казалось, они готовы поторговаться и уступить. Причем ценой будет даже не инспекция, а величина параметров уведомления.

Другие натовские послы были более откровенны. Двух недель не прошло, как на шведском празднике «Середина лета» мы гуляли по набережной Риддерхольма с послом ФРГ Клаусом Цитроном. Вокруг жгли костры, пели и плясали. А мы говорили о творчестве Гетте и Булгакова и, как бы между прочим, — об инспекции. Тогда Цитрон сказал:

— Олег, пойми, — для нас инспекции — это та ставка, за которую мы готовы дорого заплатить. Если вы дадите согласие на несколько инспекций, можно считать, что соглашение в Стокгольме будет — нет таких вопросов, которые мы не были бы готовы решить к взаимному удовлетворению, чтобы не упустить шанс, который впервые выпадает за многие десятилетия.

Конечно, Цитрон говорил в неофициальном и необязательном плане. Он явно хотел убедить нас согласиться на инспекцию. Примерно то же самое говорили послы Франции, Англии и Италии. Все это я рассказал Шеварднадзе, но он неожиданно рассердился и стал кричать:

— Что Вы мне басни рассказываете! Вы можете дать гарантии, что американцы откажутся от внегарнизонной деятельности? Говорите прямо!

Я ответил, что, гарантий дать нельзя. Дипломатические переговоры как футбольный матч — никто не может предсказать, какой будет счет. Тем не менее, я на 98% убежден, что американцы уступят. Поэтому нам нужно согласиться на формулу Ахромеева и тем самым получить принципиальное согласие минобороны на инспекцию. А там видно будет.

Но Шеварднадзе продолжал шуметь, что не может ставить успех политики перестройки в зависимость от ощущений того или иного посла, что ему надоела неопределенность, что нужна решительность и твердость в отстаивании своих позиций на Пятёрках. Однако, в конце концов, сдался и в крайнем раздражении тем утром всё же подписал Записку в ЦК. Помимо него свои подписи поставили Зайков, Чебриков, Соколов, Медведев и Корниенко.

Тем не менее, на заседание Политбюро все пришли заведенные и раздраженные. В воздухе явно пахло грозой, и я повторял про себя зарок: «Что бы ни случилось, как бы тебя не обзывали — сохраняй спокойствие, никаких эмоций, говори серо и ровно». А на листке со своими тезисами написал крупными буквами: «Спокойно, держи себя в руках».

Горбачёв предоставил мне слово и я, коротко и сухо, доложил о наших предложениях по инспекции, подчеркнув политическую сторону проблемы:

«В Стокгольме намечается прорыв: именно на стокгольмском направлении можно достичь сейчас поворота в европейских да и в международных отношениях в целом. Однако камнем преткновения там является проблема инспекций. Без нахождения общеприемлемой формулы по инспекции нет реальной возможности результативно завершить первый этап Конференции в Стокгольме.

Поэтому в развитие нашей концепции контроля предлагается согласиться на проведение инспекции на местах за мерами доверия на основе ограниченной квоты 1— 2, но не более 3 инспекций в год на территории каждого государства. Проведение таких инспекций может быть разрешено как на земле, так и с воздуха на самолетах принимающего государства. В то же время делегация будет твердо отводить предложение НАТО об уведомлениях о внегарнизонной деятельности войск. В качестве давления для его снятия будет использовано наше согласие с ограниченной квотой инспекций на местах».

После этого Горбачев, как дирижер, легким мановением палочки указал духовым инструментам:

— Я вижу, маршалу Ахромееву есть что сказать.

Ахромеев (начал в резких, срывающихся на крик тонах):В Стокгольме мы действительно ближе всего подошли к соглашению, но почему все время уступает Советский Союз, а не американцы? По переносу деятельности ВМС уступил Советский Союз. По ВВС — опять Советский Союз. Теперь вот по инспекциям, хотя это ставит нас в крайне невыгодное положение. США — автор идеи инспекции — под них не попадают. Это позволит блоку НАТО контролировать Советский Союз, а самим отрабатывать новые секретные элементы стратегии и тактики за океаном на территории США.

Горбачев: Подожди, Сергей Федорович, дай мне разобраться. Ведь территория Советского Союза за Уралом тоже не будет подвергаться инспекциям. Кто же мешает нам отрабатывать там свою секретную стратегию и тактику?

Ахромеев: Все равно мы окажемся в неравном положении.

Горбачев:Не знаю, что— то этого из Вашего объяснения не видно.

Ахромеев: Мы спорим с руководителем делегации Гриневским, и сильно спорим. Инспекция советской территории — очень дорогая цена. Она идет вразрез с интересами безопасности СССР, т.к. ведет к раскрытию дислокации, боеготовности и степени обученности наших войск на обширной территории от границ ФРГ до Уральских гор. Более того, противник сможет использовать для инспекции летательные аппараты, а это не что иное, как осуществление планов «открытого неба», которого американский империализм добивается еще с середины 50-х годов. В результате он получит возможность обнаружить как сильные, так и слабые стороны в системе нашей боеготовности, и это облегчит ему выбор направлений главных ударов.

Разумеется, если это продиктовано высшими политическими интересами страны, министерство обороны вынуждено поддержать проведение инспекций на советской территории до Урала, но так и в таких формах, чтобы это свело к минимуму ущерб для нашей безопасности.

Во— первых, нельзя давать согласие на то, чтобы иностранцы инспектировали всю так называемую внегарнизонную деятельность советских войск до Урала.

Во— вторых, должен быть обеспечен режим закрытых районов и военных объектов, куда инспекторам доступа быть не должно.

Ахромеев закончил. Речь его была хорошо продумана и явно произвела впечатление. Наступила тишина, и он с победным видом сел на место. Тогда слово попросил я.

Гриневский: Маршала дезинформировали. В Стокгольме делает уступки не только Советский Союз, но и США. Они уже сняли свое неприемлемое для нас требование об обмене статической информацией, пошли на уведомления о 90% деятельности ВВС, фактически согласились на уведомления о передвижениях и перебросках войск. Перед заседанием Политбюро мы провели подсчет: США и НАТО сделали уступки по 26 пунктам; Советский Союз и ОВД — по 19. Так что даже простая арифметика говорит в нашу пользу — бездумно свои позиции мы не сдаем.

Я полностью согласен с маршалом Ахромеевым, что инспекция поведет к раскрытию дислокации и боеготовности советских войск в Европе. Но почему он умалчивает, что в равной мере будет раскрыта дислокация и боеготовность войск США и НАТО в Европе?

Теперь кому это выгодно или невыгодно с точки зрения обеспечения безопасности. Открытость явно невыгодна тому, кто готовит внезапное нападение. Инспекции могут обнаружить и сорвать его планы. Советский Союз на уровне высшего руководства не раз заявлял, что не применит первым ни ядерных, ни обычных вооружений. Поэтому конкретным выражением этой политики должна быть готовность к инспекциям и заинтересованность в них прежде всего потому, что США и НАТО не готовы взять на себя обязательства не применять первыми силу.

Наконец, проведение инспекции отвечает интересам безопасности Советского Союза, который нуждается в мире и стабильности в Европе, как одном из важных условий для проведения внутренних реформ и перестройки. Инспекция поведет к большей открытости военной деятельности и, следовательно, снимет риск войны в результате ошибки, просчета или неправильного понимания действий другой стороны. Все это позволит снизить военные расходы и сократить Вооруженные Силы, разумеется, на взаимной основе, высвободив дополнительные средства для экономического обновления страны.

Что же касается условий для проведения инспекций, о которых говорил здесь маршал, то делегация сможет их выполнить. Тем более, что и Запад предлагает исключить закрытые районы и оборонные объекты.

По мере того, как я говорил, лицо маршала становилось багрово— красным от гнева, и, не дав мне закончить, он вскочил и, сверкая глазами, стал выкрикивать:

— Нельзя спокойно слушать, когда говорят такие вещи, и где — в этих святых стенах, на Политбюро! Нас здесь пытаются убедить, что раскрытие врагу своей боеготовности отвечает интересам Родины! И это не просто не понимание казалось бы элементарных вещей. Это сознательная линия на нанесение ущерба безопасности страны! Это предательство! Если подходить с политической точки зрения, то иной оценки дать нельзя. Как можем мы сказать советским людям...

Но тут Горбачев решительно прервал его:

— Стоп, стоп, Сергей Федорович. Когда ты говорил о безопасности и боеготовности, мы тебя внимательно слушали. Это твоя область деятельности. Но давать политические оценки, принимать политические решения и объяснять их советским людям — это наше дело.

Думаю, правильно определили товарищи, представившие Записку в ЦК: проведение ограниченного числа инспекций ущерба нашей безопасности не нанесет. Разумеется, с теми условиями, о которых говорил здесь Начальник Генерального Штаба — они ведь в директивах записаны. Ну а политическое решение вопроса об инспекциях нам нужно, и оно нам выгодно.

Так что давайте согласимся с предложениями, изложенными в Записке. Есть возражения? Если у кого— нибудь есть сомнения — говорите здесь прямо!

Возражений не было, и Горбачев сказал:

— Хорошо, закончим обсуждение этого вопроса. Приглашенные могут быть свободны.

Мы вышли в предбанник, и тут маршал Ахромеев неожиданно сорвался на истошный, пронзительный крик:

— Вооруженные Силы никогда, никогда, никогда не простят Вам этого!

В предбаннике наступила мертвая тишина, и ко всему привыкшие советские руководители с изумлением смотрели на нас.

Из Кремля я обычно выходил черед маленькую калитку у Спасской башни и, если Собор Василия Блаженного бывал открыт, заходил в него и кружил по узеньким, крутым лесенкам. Покой и величие старинной русской церкви настраивали на возвышенный лад. Но теперь в Собор не зашел — бессильная ярость душила меня. В голове звучал истерический крик Ахромеева — «это предательство». Любого человека такое обвинение выведет из себя. Но у советских людей в генах сидит память, что за такими словами, особенно в этих «святых стенах», неизбежно следовала кара — расстрел или лагеря.

Я почти бегом шел по Красной площади, потом через Александровский сад вышел на Калининский проспект, и всю дорогу одна мысль сверлила мозг: я заставлю его проглотить эти слова. И тут же вроде бы в ответ другая — реалистическая — но как?

У самого МИДа, на Смоленской площади, меня вдруг озарило — ответ пришел сам собой, и я успокоился. Поздно вечером, когда все разошлись, зашел к министру. Он был в благодушном настроении и с любопытством смотрел на меня.

— Эдуард Амвросиевич, — сказал я, — складывается впечатление, что советское руководство не придает серьезного значения Стокгольмскому форуму. Министры иностранных дел и обороны из разных стран специально приезжали на Конференцию. Месяц назад там выступал заместитель министра обороны ФРГ Лотар Рюль. А из Советского Союза никого.

— Вы что, -хотите, чтобы я приехал в Стокгольм? -холодно спросил Шеварднадзе. — Вы же знаете мой график — ни в августе, ни в сентябре я не смогу этого сделать.

— Нет, Эдуард Амвросиевич, я не Вас имею в виду. Но почему бы маршалу Ахромееву не приехать в Стокгольм и не выступить на Конференции. Только что Политбюро приняло решение — пойти на инспекцию. Это –исторической важности шаг. Первый раз в своей истории Советский Союз даёт согласие на инспекцию. Ну почему его будет исполнять какой— то безвестный посол, а не крупный политический деятель, Начальник Генерального Штаба, маршал Советского Союза? Его публичное заявление о согласии Советского Союза на инспекцию будет ярким проявлением нового мышления — советские военные предстанут миру в ином свете, чем в Афганистане.

Шеварднадзе слушал с кривой усмешкой, а потом произнес:

— Что ж, идея интересная, очень интересная. Я поговорю с Михаилом Сергеевичем. Пусть маршал поедет и познакомится с Западом. А то сидят в четырех стенах и дальше Финляндии носа не показывают.

ТОМИТЕЛЬНОЕ ОЖИДАНИЕ

В это время в Вашингтоне послы Берри и Хансен докладывали о положении на переговорах в Объединённом комитете начальников штабов. Происходило это в одной из строго защищённых комнат Пентагона. Начальники были явно довольны, что дело идёт к договоренности об инспекции. Но их беспокоило, что американская делегация в Стокгольме слишком уж «зациклилась» на достижении соглашении соглашения и потому готова отказаться от ключевого положения в американской позиции — уведомления о внегарнизонной деятельности. Поэтому напутствие было таким:

— Вы должны добиться уведомления о внегарнизонной деятельности.[171]

А я всё ждал реакции министра на предложение о приезде маршала Ахромеева в Стокгольм. Прошло два дня — её не было. На третий день вылетел в Лондон, где предстояли консультации в английском МИД. А из Лондона нужно было лететь прямо в Стокгольм на открытие последнего, XII раунда переговоров.

Английская дипломатия недаром считается одной из самых тонких и изощренных в мире. Одного дня переговоров с помощником заместителя министра иностранных дел Тимотти Донтом было достаточно, чтобы убедиться — проблем с внегарнизонной деятельностью не будет. Причем англичане никаких обязательств на себя не брали и громких слов не произносили. Просто я как бы вскользь заметил, что можно было бы учесть озабоченность Запада в отношении инспекции, если строго уточнить, какая конкретно военная деятельность подлежала бы проверке. Понятие внегарнизонной деятельности слишком общо и неконкретно, чтобы быть предметом инспекций.

После этого мы прошлись по конкретным видам уведомляемой деятельности, и когда Т. Донт убедился, что с обеих сторон речь практически идет об учениях, передвижениях и перебросках войск, сказал:

— Чем больше мы спорим — тем меньше разногласий остается.

Казалось бы, общая и ни к чему не обязывающая фраза, но она означала — сделка еще не заключена, но ее условия определены.

Еще более элегантным было обозначение возможной развязки по основному параметру уведомлений — численности войск. Я заявил, что западная позиция (кстати, нигде не произнесенная) в 10 — 12 тысяч человек слишком низка, чтобы быть порогом уведомления. На это Донт задумчиво заметил, что цифра 15 тыс. человек (которую, кстати, тоже никто не выдвигал), слишком велика. Вот и все. Больше мы этой темы не касались. Но обе стороны разошлись с ясным пониманием, что искомый компромисс может быть в пределах 13 — 14 тысяч. Так оно впоследствии и оказалось.

На консультациях в Лондоне был найден подход и к решению третьей важной проблемы — посылке наблюдателей. Начали мы издалека и пришли к выводу, что принципы, на которых должна основываться посылка наблюдателей — это обязательность и необременительность. Как их воплотить на практике? Я предположил, что могло бы существовать два параметра — один для уведомлений, и другой, более высокий, для наблюдения. Донт ответил, что «не исключает разных порогов для уведомления и наблюдения».

Но все это время в Англии меня терзала мысль — приедет Ахромеев в Стокгольм или нет. Поэтому из Лондона я послал в Москву телеграмму:

Учитывая важное политическое значение последней сессии Стокгольмской конференции, было бы целесообразным, чтобы на ее открытие приехал и выступил один из заместителей министра иностранных дел или обороны, например, Начальник Генштаба маршал Ахромеев, который хорошо известен на Западе. Его выступление произвело бы сильный политический эффект тем более, что в нем можно изложить нашу новую позицию в отношении инспекций.

Первым, кто ее прочитал, был наш посол в Лондоне Л.М. Замятин — умный дипломат с огромным опытом. Кем только он не был — и заведующим отделом печати МИД, и директором ТАСС, и заведующим отделом международной информации ЦК, а в этом качестве пресс — секретарем Генеральных секретарей ЦК Брежнева, Андропова и Черненко. Он сразу уловил суть моего послания:

— Ты что, воевать собрался?

— Да, — ответил я.

— Ну что ж, тебе виднее, — и потом, после некоторого раздумья.— Смотри, как интересно получается. Ведь это я тебя тогда спас... И не ошибся выходит... Помнишь?

Еще бы не помнить! На заре дипломатической карьеры, в самом конце 50-х, мы с Владимиром Шустовым[172] везли дипломатическую почту из Женевы в Москву. Путь наш пролегал через Вену с пересадкой в Цюрихе. Это была рутинная поездка после окончания очередного раунда женевских переговоров по прекращению ядерных испытаний. Мы были молоды, нам хотелось посмотреть мир, и мы с удовольствием брались за такие поручения.

При этом мы играли в настоящих дипкурьеров, которых ждут в пути опасности, похищения и даже перестрелки. В общем, воображали себя легендарным дипкурьером, которому Маяковский посвятил стихи — «Товарищу Нетте — человеку и пароходу».

Однако настоящая опасность поджидала нас с другой стороны. В тот день мы, как обычно, загрузили мешки с диппочтой в поезд на вокзале Карнавен в Женеве. Нас провожало много друзей, с которыми мы только что хорошо отобедали, естественно, с вином и водкой. На дорогу тоже была припасена бутылка. Поэтому, когда поезд тронулся, Володя разлил по стаканам и сказал:

— Давай, старик, только по инструкции: сначала выпью я, а если со мной ничего не случится, — давай и ты (предполагалось, что нас могут отравить каверзные империалисты, поэтому есть и пить, естественно, не спиртное — мы должны были по очереди).

Так к вечеру мы доехали до Цюриха. Там предстояла пересадка, и Шустов остался караулить диппочту. А я пошел звонить нашему хорошему другу Юрию Кашлеву[173] в Вену, чтобы встречал, и заодно купить на дорогу бутылку дешевого бренди, которое у нас в обиходе называлось «радость проводника».

В ту пору было модно разыгрывать друг друга, поэтому, возвратившись в вагон, я оставил бутылку в купе у проводника и стал жаловаться Шустову:

— Ты знаешь, Володя, так трудно было дозвониться в Вену, что бутылку я купить не успел... Придется терпеть!

— Ах ты, растяпа, — гневно сказал Шустов, — ничего тебе поручить нельзя, даже самого пустяка! Все провалишь! — И, как фокусник, достал из — под стола бутылку «радости проводника». Как он умудрился ее купить, не отходя от тележки с секретной диппочтой, для меня до сих пор загадка.

Но вторая бутылка «радости» была уже явно перебором, хотя поезд шел всю ночь. Поэтому в Вену мы приехали навеселе. Там нас встречал Юра Кашлев. Стол в его квартире в советском доме на Штернварте ломился от водки, вина и закусок. В общем, мы приняли лишнего и поздно вечером устроили «толковище». Это было стыдное зрелище. Представьте себе дом на тихой, зеленой улице — огромный многоэтажный, набитый семьями советских служащих разных ведомств, — настоящую «воронью слободку», где если кто чихнет, то через час все обсуждают, зачем и почему. А тут поздно ночью молодые дипкурьеры устроили пьянку с шумной разборкой во дворе.

Утром нас вызвал советский представитель в Вене — им был тогда Л.М. Замятин. Он накричал на нас и пообещал отправить в Москву в 24 часа — это была тогда высшая мера наказания. Я хмуро заметил, что через два часа мы сами уедим.

Вот так с позором мы отбыли из Вены. Правда, все обошлось. Вдогонку нам Замятин «телеги» не послал. Однако Кашлева обсудили на комсомольском собрании и вынесли выговор. Но что такое выговор? Подумаешь, какое дело — у кого их не было.

Теперь, 27 лет спустя, Замятин вспомнил.

РАСПЛАТА В СТОКГОЛЬМЕ

Прилетев в Стокгольм, я прежде всего спросил:

— Есть ли что из Москвы?

Мне показали шифровку от первого заместителя министра Ю.М. Воронцова, в которой сообщалось, что принято решение о поездке Ахромеева в Стокгольм. Однако есть сомнения — стоит ли при открытии сессии вносить предложение об инспекциях, и не лучше ли прежде провести работу в кулуарах Конференции.

Генерал Татарников, который по своим каналам, очевидно, получил указания, встал на дыбы — вносить это предложение ни в коем случае нельзя. Но в тот же вечер в Москву ушла телеграмма, что новые предложения по инспекции нужно внести в день открытия XII сессии и что сделать это должен не кто иной, как маршал Ахромеев.

Маршал, однако, оказался куда как крепким орешком. В ответе из Москвы об инспекции не говорилось ни слова. Зато сообщалось, что приезд 19 августа (открытие Конференции) Ахромееву не подходит — просьба предложить какой— либо другой срок.

Что ж, Ахромеев был умный и хитрый политик. Я сообщил, что его выступление могло бы состояться 29 августа. Но от своего не отступил: на открытии Конференции делегация лишь обозначит в общем виде новую позицию Советского Союза, а в выступлении маршала ее можно будет изложить уже в деталях, и главное, заявить о нашей готовности на инспекции не только на земле, но и с воздуха.

А на самих переговорах обстановка оставалась сложной. В выступлении советской делегации в начале сессии было объявлено о готовности Советского Союза пойти на 1— 2 инспекции в год. Оно получило позитивный резонанс. Газеты писали о прорыве в Стокгольме, о глубоких переменах в советской позиции и т.д.

Через неделю удалось формализовать договоренность о передвижениях и перебросках войск. Американская печать называла ее главной уступкой Соединенных Штатов. Помимо заблаговременных уведомлений о прибытии американских войск из— за океана, предусматривались также наблюдение и инспекция, как только эти войска будут покидать порты и аэродромы прибытия. С учетом этого мы сняли требование уведомления о транзите американских войск через Европу. Проблема таким образом была решена.

Все это было хорошо — даже очень хорошо. Но вот в рабочей группе генерал Татарников дал разъяснение, что любое государство «может не разрешить проведение инспекции в закрытых районах и на военных и оборонных объектах, доступ в которые посторонним лицам запрещен, а также на военно— морских судах, кораблях, военно— транспортных средствах или летательных аппаратах». Оно точно соответствовало директивам. Однако беда в том, что понятие закрытых районов в директивах никак не определялось.

В прессе, да и на переговорах, сразу же поднялся шум, что инспекция становится бессмысленной. В понятие закрытых районов включаются обширные территории Советского Союза, постоянно закрытые для иностранцев, а значит инспекторам будет закрыт доступ и в места военных учений. В Восточной Германии, сообщало агентство «Рейтер», закрытые районы охватывают 2/3 ее территории, в то время как на Западе они распространяются лишь на отдельные участки авиабаз.

Это было сильное преувеличение. Но на переговорах всегда трудно различить грань между настоящей озабоченностью и блефом. Тем более в данном вопросе. В моих записках тех лет помечено, что больше трети всей европейской территории Советского Союза — 39% — было закрытой для иностранцев. В ГДР — 32%. Так что основания для беспокойства были основательные.

Еще в Москве, когда спорили по инспекции, маршал Ахромеев говорил, что не следует отождествлять районы, закрытые для дипломатов и иностранцев, с теми районами, которые будут закрыты для инспекции по стокгольмским соглашениям. Это понятия разные. Но в директивах тогда этого не записали — решили не перегружать лодку. Теперь вот приходилось страдать от ее недогрузки.

В общем, по сути возникшей проблемы мы не могли сказать ни слова. А натовским обвинениям противопоставляли только общие рассуждения, что концепция закрытых районов была выдвинута США и другими странами НАТО. В их документе, внесенном еще в марте 1985 года, прямо говорилось, что «принимающее государство не будет обязано разрешать инспекцию любых районов ограниченного доступа». Однако, как только Советский Союз согласился с таким подходом, страны НАТО сами от него отказались. Но это была оборона, причем не лучшего свойства.

25 августа мы направили в Москву предложение, чтобы С.Ф. Ахромеев в своем выступлении разъяснил, — все равно его станут спрашивать журналисты, — что закрытые районы будут определяться Советским Союзом применительно к мерам доверия. Их число и размеры будут, по возможности, ограниченными. А районы проведения военных учений мы не имеем в виду относить к разряду закрытых, т.к. это лишало бы всякого смысла саму задачу осуществления инспекции на местах.

Слух о прибытии маршала Ахромеева в Стокгольм взбудоражил всю конференцию. Это было нечто совсем необычное. Поэтому нас со всех сторон пытали: с чем он едет? Посол Хансен с пристрастием допрашивал об этом своего коллегу генерала Татарникова. Но тот мрачно ответил: «Ему приказали». И жестом показал, что вдаваться в объяснения он не намерен.

А тем временем исполнительный секретарь делегации Сергей Модин работал над программой пребывания маршала в Швеции. Она была составлена плотно — яблоку упасть негде. И не потому, что в этом была какая— то особая необходимость или шведские руководители жаждали наперебой его видеть. Отнюдь. Просто я не хотел, чтобы у него было время встретиться с военными советниками и настроить их на жесткий лад — они только — только начинали входить в роли переговорщиков.

Советский посол в Швеции Б.Д. Панкин с удовольствием взялся устроить маршалу протокольную программу по высшему разряду, с обедами и ужином. Как все послы — неофиты, пришедшие в дипломатию с партийно— советской работы, Панкин высоко чтил протокол. Только сказал — обеды и ужин за счет делегации. Я заверил его, что оплачу.

Поэтому в программе было всё – ранний завтрак, обед и ужин в совпосольстве; встречи со всеми руководителями Швеции, которые оказались в те дни в Стокгольме; и даже посещение Королевской библиотеки, где работал когда— то В.И. Ленин. Будучи человекам дисциплинированным, маршал неукоснительно выполнял эту программу, хотя временами зверел от ее пустоты. Но, как заметил Шеварднадзе, дальше Финляндии он не ездил и потому, видимо, полагал, что весь этот ритуал соблюдать положено. В Королевской библиотеке оставил даже надпись:

«С большим интересом я посетил сегодня Королевскую библиотеку Швеции, представляющую собой одно из богатейших в Европе собраний классической и современной литературы. Это посещение меня особо волнует, потому что в ее главном читальном зале неоднократно работал, бывая в Стокгольме, вождь пролетарской революции Владимир Ильич Ленин. Спасибо дирекции библиотеки, бережно сохраняющей память о событиях, дорогих сердцу каждого советского человека».

Я спросил с невинным видом, понравилась ли ему библиотека. Он, видимо, уже догадывался, что к чему, посмотрел на меня задумчиво и сказал:

— Очень интересно. Последний раз я был в библиотеке в 1939 году и вот, благодаря Вам, снова попал.

Однако больше всего советское посольство поразило, что маршал не пьет. Даже не пригубил. Во время долгого ужина он сердился, говорил, что не привык терять время по застольям. Живет круглый год на даче. Встает рано — в 5 часов, делает зарядку, гуляет, идет на работу к 8 часам, приезжает поздно ночью и ложится спать в 12. И так каждый день.

Все это, разумеется, мелкие штрихи к портрету. Если же говорить о делах серьезных, то меня сильно беспокоила речь маршала, которую он должен был произнести на следующий день. Еще по дороге из аэропорта я пробежал привезенный из Москвы текст и ужаснулся — он был жестким и агрессивным. Лейтмотивом всей речи была старая песня о необходимости уведомлений о деятельности ВВС и ВМС. За завтраком я сказал, что речь нуждается в серьезной доработке. Ахромеев иронически ухмыльнулся и ответил, что никогда не рассматривает написанное им в качестве иконы. Но просит иметь в виду, что речь посмотрели и одобрили два секретаря ЦК, минобороны, соответствующие отделы ЦК и МИД, лично товарищи Ковалев и Корниенко, который, правда, заметил, что тональность жестковата, но поправок не внес.

В старые добрые времена упоминания этих имен было бы достаточно, чтобы оставить все как есть. Но перестройка уже научила нас спорить. Пока маршал наносил протокольные визиты, я передиктовал речь и вставил пассаж о том, что закрытые районы не должны распространяться на территории, где осуществляется военная деятельность, подлежащая уведомлению.

Поначалу он встретил эти изменения враждебно, и даже вспылил. Но я сказал, что надо сделать один ударный абзац по ВВС и ВМС, и не за чем на каждой странице о них говорить. Получается какой— то жалобный тон. А советскому маршалу негоже с протянутой рукой ходить. Этот последний аргумент, видимо, и решил дело. Ахромеев промолчал и поправки принял.

Речь маршала 29 августа произвела сильное впечатление на участников Конференции. Он заявил, что Советский Союз не только готов пойти на 1 — 2 инспекции, но и принять «наземно— воздушный» вариант инспектирования при условии, что оно будет проводиться транспортными средствами и самолетами инспектируемого государства. «Не секрет, — говорил Ахромеев, — для нас, военных, инспекция с воздуха является традиционно непростым еще со времен доктрины «открытого неба», предложенной президентом Эйзенхауэром. Однако время ставит перед нами новые рубежи, требует новых политических и военных подходов к вопросам обеспечения мира и сотрудничества».

Но мировую печать интересовали не столько детали советской позиции по инспекции, которую так тщательно выписывал маршал, как сам факт его приезда в Стокгольм. Визит Ахромеева призван показать, что «между советскими генералами и дипломатами нет расхождений», писала «Дагенс Нюхетер». Москва послала его, чтобы продемонстрировать поддержку советскими военными усилий правительства Горбачева. «Не заручившись поддержкой генералов», оно не могло бы выступать со своими новыми предложениями в деле мира и разоружения. А американская «Геральд Трибюн Интернэшенэл» поднимала планку ещё выше: маршал подтвердил, что успешное завершение Стокгольмской конференции «проложит путь ко второй встречи между Михаилом Горбачёвым и президентом Рональдом Рейганом».

Мы со своей стороны также сообщили в Москву:

В кулуарах Конференции считают, что «политический ход с приездом сюда Начальника Генерального Штаба маршала Ахромеева является выигрышным для Советского Союза. По традиции, — сказал посол Франции Гашиньяр, — считается, что военные выступают на политических форумах с «зубодробительными» заявлениями. Однако, вопреки ожиданиям, советское выступление было выдержано в конструктивном духе. Хотя в нем твердо излагались линия Советского Союза и оценки политики США, но сделано это было так, что американцам нечего было возразить. Делегация США, по его словам, не сориентировалась в обстановке и не решилась выступать с ответным словом. В общем, — сказал Гашиньяр, — американцы сейчас явно проигрывают в пропагандистском плане. Их главный козырь была инспекция, а теперь они практически выпустили его из рук».

Маршал тоже был доволен. После удачной пресс — конференции в советском посольстве он сказал сопровождающему его генералу Медведеву:

— Ну что, поблагодарим делегацию за дельные советы?