Перелом. От Брежнева к Горбачеву

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ ГРОМЫКО

Горбачев приступал к внешней политике осторожно и не спеша. 21 марта 1985 года, десять дней спустя после его избрания Генеральным секретарём, заявил на Политбюро:

— «Нам внешнюю политику менять не надо, она завоевала авторитет, требуется лишь активизация».[101]

И приступил к борьбе с пьянством и алкоголизмом. Во все советские посольства за подписью Громыко пошло строгое указание: спиртное не пить и не подавать.

Это было главное нововведение во внешнюю политику. А первые заявления Горбачёва по сути мало отличались от речей его предшественников. Даже рефрен мартовского послания Рейгану — нельзя говорить на двух разных языках: одним для конфиденциальных переговоров, а другим для публики, был повтором андроповско — черненковского постулата — нужны не слова, а дела.

На знаменитом апрельском Пленуме ЦК, с которым ассоциируется начало перемен, само понятие «перестройка» употреблялась лишь в контексте «преобразования хозяйственного механизма» страны наряду с подтверждением «генеральной линии на совершенствование общества развитого социализма». Военная и внешняя политики оставались такими же, как были раньше — идти «ленинским курсом мира».

Перемены начались с другого конца. На этом Пленуме Горбачёв добился изменения соотношения сил в Политбюро. Когда дело дошло до голосования, он вынул из кармана блокнотик и предложил ввести в Политбюро Лигачёва, Рыжкова, Чебрикова, кандидатом — маршала Соколова, а Секретарём ЦК по сельскому хозяйству избрать Никонова. После голосования он всех поздравил и пригласил в президиум. А Лигачёва посадил рядом с собой на председательское место. Всё стало ясно.

Теперь в Политбюро у него стало 8 сторонников против 5 явных оппонентов — Тихонова, Кунаева, Гришина, Щербицкого, Романова. Но уже в первый год правления Горбачёва двое из них — Гришин и Романов удалились на пенсию. В высшую партийную иерархию выдвинулись Яковлев, Лукьянов и другие. А центральными фигурами, влиявшими на формирование политики, становились Лигачёв и Яковлев. По своим человеческим качествам это были два антипода.

Лигачёв, появившийся в Москве из сибирской глубинки, был для московской элиты личностью необычной — прямолинеен и настойчив. Его энергия, приправленная категоричностью и резкостью суждений, била ключом. При этом в оценках у него существовало только два цвета — чёрный и белый. Он никогда не сомневался в своей правоте и не менял своих взглядов.

Яковлев, вернувшийся из канадской «ссылки», являл собой полную противоположность. Никто никогда не знал, что на самом деле думает этот человек, и что он хочет. Вчера он был самым ярым антиамериканистом, одним из самых ортодоксальных работников Отдела пропаганды ЦК КПСС. Сегодня стал самым гибким сторонником сближения с Америкой. И не потому, что таковы были его убеждения, а потому что так ему было выгодней.

Пожалуй, это была самая сложная из всех фигур в окружении Горбачёва. Как подметил один из его давних соратников Фёдор Бурлацкий, выглядит Яковлев простовато, а умудрён как библейский змий, соблазнивший Еву. Только змий этот постоянно ввергал в соблазн Горбачёва, а сам оставался в тени райских кущ.

Но всё это было потом. А теперь в апреле Горбачев начал с того, что выступил с предложением о замораживании ракет средней дальности в Европе. Но в этом не было ничего нового — такое замораживание уже предлагалось Андроповым: оно давало преимущество Советскому Союзу. Новое, пожалуй, было лишь в том, что в мае Громыко и Шульц поехали в Вену, чтобы договориться о встрече в верхах Рейгана и Горбачева.

Её предложил президент США, пригласив Горбачёва в Вашингтон. Советский Генсек откликнулся согласием, но с оговоркой — о времени и месте встречи нужно договориться позднее. В этом не было никакого подвоха — Горбачёв только что принял бразды правления и ему нужно было время, чтобы осмотреться и подготовиться.

Судя по всему, взгляды Горбачёва на внешнюю политику ещё не устоялись, но в ту пору были далеки от миролюбия. Несмотря на горы мемуаров, об этом до сих пор мало что написано. Некоторый свет проливает А.Ф. Добрынин:

«Из первой обстоятельной беседы с Горбачёвым мне запомнились две высказанные им мысли. Первая: через гонку вооружений нельзя добиться «победы над империализмом», больше того, без её прекращения никаких внутренних задач не решить. Вторая: в противоборстве с США — и он считал это тогда неизбежным — надо прежде всего добиваться их вытеснения из Западной Европы. Наиболее эффективный способ — это ослабление международной напряжённости и взаимный поэтапный вывод американских и советских войск. Для американцев это будет означать возврат за океан; для нас — фактический отвод войск на несколько сот километров за наши границы, где их присутствие всё равно будет незримо ощущаться европейскими государствами».[102]

И ехать в Вашингтон Горбачёв не собирался — по понятием того времени это означало идти на поклон к дядюшке Сэму. Тут и начался спектакль из театра абсурдов, написанный по худшему сценарию времён Холодной войны.

В 2 часа дня 14 мая 1985 года грузный госсекретарь США медленно поднимался по роскошной лестнице советского посольства в Вене. Зал на втором этаже, где его принимал Громыко, был отделан белым мрамором и хорошо знаком ветеранам дипломатических сражений. Здесь грозный Хрущев в 1961 году поучал президента Кеннеди, немощный Брежнев ворча подписывал с Картером договор ОСВ — 2 и здесь же не раз встречались делегации СССР и США на переговорах по ограничениям стратегических и обычных вооружений.

Но Шульц, не обращая внимания на ностальгические воспоминания своих советников, сразу же начал с жёстких обвинений Советского Союза в гибели американского офицера связи в Берлине майора Никольсона[103], нарушении прав человека и других грехах. Громыко насупился, а потом прервал госсекретаря, заявив, что главное сейчас — это разоружение. И в течении двух часов без запинки читал американцам лекцию, что надо делать, чтобы предотвратить гонку вооружений. Но не сказал ни слова о предстоящем саммите.

Шульц мрачнел, слушая эту проповедь, а его помощники суетливо доставали из портфелей заранее припасённые памятки по техническим аспектам разоружения, которые излагал Громыко. Вскоре на столе перед госсекретарём выросла увесистая стопка бумаг, высотой с десяток сантиметров. И как только Громыко кончил декламировать, Шульц начал читать эти бумаги. Делал он это громко, уверенно и тоже ни слова не сказал о саммите.

Так шли час за часом, хотя время встречи министров было рассчитано на 2 — 3 часа. Сотрудники обеих делегаций успели по несколько раз сбегать в туалет, обмениваясь недоуменными пожатиями плеч, и только Шульц с Громыко безвылазно сидели за столом переговоров. Наконец госсекретарь кончил читать, но тут Громыко сразу же принялся критически комментировать американскую позицию.

Толпы журналистов у ворот посольства гадали, что происходит там, за закрытыми дверьми? Неужели прорыв в советско— американских отношениях? А советники советской делегации перешёптывались между собой: соревнуемся с американцами, кто тупее выглядит.

Наконец, после шести часового сидения — было уже 8.15 вечера — Громыко произнёс:

— Пора ехать на приём к австрийцам.

Все поднялись и направились к дверям, а Громыко отвёл Шульца в сторону.

— Не хотите ли Вы сказать мне ещё что— нибудь? — спросил он госсекретаря как бы ненароком.

— Нет, мы затронули все темы, — ответил тот.

— А как в отношении саммита? — поинтересовался Громыко.

— А что в отношении саммита? — переспросил Шульц.

Тут Громыко стал рассуждать, что надо бы обсудить время и место встречи глав государств. В Вашингтон Горбачёв не поедет — это исключено. Пусть лучше Рейган приедет в Москву.

— Это невозможно, — тут же отозвался Шульц. — В Москву Рейган не поедет ни при каких обстоятельствах. Если саммиту суждено состояться — он состоится в Вашингтоне.

— Может быть его провести в каком — либо нейтральном месте? — как — то робко предложил компромисс Громыко.

Но Шульц продолжал стоять на своём: в Москву Рейган не поедет, Вашингтон лучшее место для проведения саммита и других инструкций он не имеет.

В общем, маразм крепчал. Главы государств говорили о необходимости встречи, а их министры не могли договорится, где её провести — в Москве, Вашингтоне или Женеве. Впрочем, это была старая и знакомая песня. И хотя её тянули двое, она оказалась лебединой для Громыко.

НАЧАЛО ПЕРЕМЕН

Как гром среди ясного неба, 2 июля 1985 года на сессии Верховного Совета прозвучало, что Громыко, 28 лет стоявший у руля советской внешней политики, пошел на почетное повышение — Председателем Президиума Верховного Совета СССР, а министром иностранных дел назначен Э.А. Шеварднадзе.

В МИДе и полутора сотне посольств и консульств, разбросанных по всему миру, замерли и стали лихорадочно вспоминать, кто это и чем знаменит. На память пришло очень немного: на партийной работе Эдуард Амвросиевич пребывал «с пелёнок». В 18 лет стал завотделом Имеритинского райкома комсомола и с тех пор шёл на верх, не останавливаясь: секретарь ЦК ВЛКСМ Грузии, потом там же министр внутренних дел, шеф КГБ... А осенью 1972 года был избран Первым секретарём ЦК компартии Грузии и занимал этот пост на протяжении 13 лет.

Но знаменит, пожалуй, был лишь одним: жёсткой борьбой то ли с коррупцией, то ли с неугодными ему партийными боссами. За первые два года пребывания его на посту Первого секретаря ЦК в Грузии было арестовано 25 тысяч человек. В общем, крутой был «батано».

Ходил слух, что на одном из пленумов ЦК грузинской компартии Шеварднадзе предложил голосовать левой рукой. Не подозревавшие худого члены ЦК подняли руки, а Шеварднадзе медленно прошёлся вдоль рядов. На запястьях у большинства сверкали золотые швейцарские «Ролексы». Грозный секретарь велел немедленно снять их и передать в дар государству. Сам он носил простые часы советского производства.

Но причем тут внешняя политика? Ломали голову и в зарубежных столицах — что происходит? А происходило вот что.

Как рассказывал Шеварднадзе, в конце июня ему позвонил Горбачев и сделал сногсшибательное предложение — стать министром иностранных дел. Времени для раздумий не дал — на следующий день состоится Политбюро, на котором Генсек будет обсуждать предстоящие перемены.

— У меня были большие сомнения, — вспоминал Шеварднадзе. — Я не имел никакого опыта в международных делах, а если встречал советника или посланника, то они казались мне очень важными персонами. О послах я уже не говорю.

В общем, он хотел отказаться, но Горбачев настаивал. Тогда грузинский секретарь выложил на стол свою козырную карту:

— Но я же не русский!

— Зато ты советский человек, — побил эту карту Горбачев своим тузом. — Нет опыта? А может быть это и хорошо, что нет. Нашей внешней политике нужны свежесть взгляда, смелость, динамизм, новаторские подходы.

29 июня 1985 года, как обычно в четверг, состоялось заседание Политбюро. Горбачев начал издалека. Он предложил покончить с совмещением двух высших должностей в Советском Союзе — Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета. С 1977 года их занимало одно лицо. Но теперь время другое. Генсек должен «сосредоточиться на вопросах партийного руководства обществом..., уделяя больше внимания тем участкам нашего развития, где решается судьба страны». А Председателем Президиума пусть будет Громыко.

О его перемещении уже ходили слухи. И вроде бы сам Андрей Андреевич хотел завершить свою долгую карьеру столь почетным образом. К тому же и возраст — 76 лет. В общем, эта часть плана Горбачева шока не вызвала. Но кто будет министром иностранных дел?

Между тем Горбачев в свойственной ему грубовато — откровенной манере говорил, что за последние годы в МИДе выросли крупные дипломаты — Г.М. Корниенко, С.В. Червоненко, А.Ф. Добрынин... Но «мысли у нас пошли в другом направлении. На пост министра нужна крупная фигура, человек из нашего с вами состава, которого мы хорошо знаем и в котором мы уверены».

— Воспитана целая когорта дипломатов, — попробовал было вмешаться Громыко.

Но Горбачев на это никак не отреагировал и неожиданно предложил назначить Шеварднадзе, подчеркнув, что внешняя политика должна находиться в руках партии. Ему присуще чувство нового, смелость и оригинальность подходов. Кроме того, «нужно иметь ввиду и такой момент, со значением произнёс Генсек: страна у нас многонациональная, и необходимо, чтобы это находило отражение и в составе центральных органов партии».[104]

В общем, всё стало ясно: Горбачёву не нужны на этом посту ни упрямый Громыко, ни карьерные дипломаты, связанные условностями дипломатической работы. К этому времени у него уже прорезался вкус к внешней политике и он сам, лично хочет ей руководить. А Шеварднадзе отводится роль послушного, безотказного исполнителя его воли. Это, видимо, понял, наконец, и упрямый Громыко, который до этого пытался напоминать про опытных дипломатов в МИДе. Он круто поменял позицию:

«Громыко. Предлагаю поддержать. Тов. Шеварднадзе — член руководящего центра. Это важно для министра иностранных дел.

Горбачёв. С МИДом нужно обращаться так, как он того заслуживает.

Громыко. Ленин говорил, что МИД — это отдел ЦК.

Пономарёв. Международная обстановка требует сильного руководителя.

Горбачёв. Убеждён, что, выдвинув на пост министра иностранных дел т. Шеварднадзе, поступим правильно.

Лигачёв. Поддерживаем».[105]

Никто не возражал, и тут же Шеварднадзе из кандидатов сделали членом Политбюро. Вот и все. На этом таинство с назначением нового министра было завершено. О сути, какой должна теперь быть внешняя политика, не говорили.

Не говорили об этом и в понедельник 1 июля на пленуме ЦК. В его повестке дня значился неудобочитаемый вопрос «О дальнейшем развитии и повышении эффективности сельского хозяйства и других отраслей агропромышленного комплекса Нечерноземной зоны РСФСР в 1986 — 1990 годах». Но он мало кого интересовал — все ждали кадровых перемен. И они пошли.

Не выходя на трибуну, Горбачев стал говорить, что завтра сессия Верховного Совета и надо обсудить кандидатуру на должность Председателя Верховного совета. Он предлагает избрать Громыко. Но ни о заслугах Андрея Андреевича на поприще внешней политики, ни какой ей теперь предстоит быть при новом министре — ни слова.

Пленум, как обычно, единодушно поддержал Генсека. Тогда же из состава Политбюро на пенсию был выведен давний оппонент Горбачева Г.В. Романов. А секретарями ЦК были назначены Л.Н. Зайков (по оборонной промышленности) и Б.Н. Ельцин (по строительству и капитальным вложениям). Все это заняло полчаса — не больше. А через несколько дней, как новый аккорд во внешней политике, прозвучало объявление: встреча в верхах между Горбачёвым и Рейганом состоится в Женеве 19 — 20 ноября 1985 года

Так начались кардинальные перемены, которые надолго определят судьбу страны.

ЯВЛЕНИЕ ШЕВАРДНАДЗЕ МИДУ

Вечером после Пленума Громыко в последний раз приехал в МИД. Вид у него был растерянный. И хотя загодя знал, что суждено ему идти на «повышение», но, наверное, просто морально не был готов покинуть кабинет, где провел почти три десятка лет. Каким— то не свойственным ему тоном он неуверенно поинтересовался, на месте ли кто— нибудь из руководства министерства — надо бы попрощаться. Ему четко, как и раньше, доложили, что все руководство МИД — члены Коллегии и заведующие отделами — на своих местах и ждут вызова.

— Ну, что же, — сказал Громыко, — может быть, тогда встретимся в зале Коллегии?

Прощание было недолгим — без слез и печали, но вполне пристойным. После этого Андрей Андреевич пригласил в кабинет сотрудников секретариата, поблагодарил за службу, собрал свои вещи и навсегда уехал из высотного здания на Смоленской площади. Его проводил вниз до машины советник секретариата Сергей Крылов.

Через день ближе к вечеру в пустующем секретариате министра резко зазвонил телефон.

— Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе едет в МИД, — раздалось в трубке. — Говорит сопровождающий. Открывайте ворота.

Ему сказали, что ворот в МИДе нет. Пусть машина заезжает во двор. Там у подъезда его встретят. Встречал его по стечению случая тот же Крылов.

Войдя в кабинет, новый министр сразу же спросил:

— А где Корниенко?

Не успел он произнести эти слова, как дверь распахнулась, и вбежал запыхавшийся первый заместитель министра иностранных дел. Видимо, ему тоже позвонили из машины. О чем они говорили тогда, неизвестно. В своих мемуарах Корниенко напишет, что Шеварднадзе говорил о необходимости нам всем «работать, прежде всего, на Генерального секретаря». А он полагал, что работать надо ради общего дела[106]. В общем, любви и согласия между ними никогда не будет.

Больше в тот день Шеварднадзе ни с кем не встречался. И улетел в Тбилиси сдавать дела.

На работу в МИД Шеварднадзе вышел в понедельник 8 июля. Сидел в кабинете один и никого не принимал. Кроме замов — и то далеко не всех. Просто сидел, смотрел документы и звонил по «вертушке». Но часто уходил в заднюю комнату отдыха и пропадал там часами. Видимо читал «бумаги».

Время клонилось к вечеру, а новый министр не подавал признаков жизни. Правда, помощники наблюдали за ним в «телевизор» — был такой секрет, не ведомый ни одному из министров. Если посмотреть в замочную скважину, которую окрестили в секретариате «телевизором», то хорошо был виден стол министра и сидит ли он за ним. Появился на пороге только полпервого ночи и сказал на прощание:

— Не беспокойтесь, я обычно ухожу раньше.

ПЕРВЫЕ ШАГИ ШЕВАРДНАДЗЕ

На очередной перерыв делегация прилетела 10 июля, и прямо из Шереметьева я поспешил на Смоленскую площадь.

Там уже начались перемены. Из кабинета помощников на 7 этаже исчез всесильный В.Г. Макаров — старший помощник министра. В МИДе его не любили — он был груб, держался надменно и бесцеремонно требовал подношений. На «пульте» сидели Альберт Чернышев и Рудольф Алексеев. На мой немой вопрос они спокойно ответили, что новый министр работает всего третий день и засиживается допоздна. Сейчас он знакомится с делами, и пока вызывал только замов, да и то не всех. Тем не менее, я попросил записать меня к нему на прием 12 июля. Дело трудное, — ответили помощники, — он никого еще не принимал...

В Москве был вечер. Лил проливной дождь. Но ощущение грядущих перемен буквально витало в воздухе. Я позвонил своему старому другу Анатолию Адамишину, бывшему в ту пору уже пять лет заведующим Первым европейским отделом. Это была одна из самых светлых голов в МИДе тех лет. К тому же он знал пол — Москвы, особенно в артистических кругах среди вольнодумных поэтов и бардов. К нему на дачу в Быково нередко приезжали крупные работники ЦК пощекотать нервы песнями Визбора, который их сам тут же и исполнял.

Через час мы встретились с Адамишиным на Каменном мосту через Москва — реку. Ходили по мосту под проливным дождем, и «Адамо», как мы его звали между собой, сверкая глазами, говорил, показывая на ярко освещенные окна Кремля и по своему обыкновению четко артикулируя каждое слово:

— Гляди, там идут перемены. Настала пора перестать лгать и сказать правду: экономика разваливается, внешняя политика закостенела. Все надо менять. Наступает пора перемен.

На следующий день с утра я пришел к Корниенко. В отличие от Адамишина он был ровен и спокоен. На все мои вопросы, что происходит, отвечал скучным тоном, что надо работать, а не болтать. 1 июля Шульц передал через Добрынина согласие на проведение встречи Горбачева с Рейганом в Женеве 18— 19 ноября и теперь главное — это хорошо к ней подготовиться. Кроме того, на носу встреча министров иностранных дел в Хельсинки и визит Горбачёва в Париж. Так что дел невпроворот.

В три часа дня позвонил А.С. Чернышев и сказал:

— Сегодня вечером часов в семь тебя примет Шеварднадзе. Сиди на месте и жди.

Я сидел и ждал, но встреча все отодвигалась и отодвигалась. Наконец позвали к Шеварднадзе. Часы показывали половину десятого. Далее я практически дословно с очень небольшими сокращениями привожу запись нашего разговора, которую сделал в ту же ночь под свежими впечатлениями:

«Зашел в знакомый кабинет. Но министр в отличие от старого хозяина вышел из— за огромного стола и пожал руку. Внешность не запомнилась — только широкая белозубая улыбка и доброжелательность, которую, казалось, излучал этот человек.

— Садитесь. Садитесь... Каков у нас порядок, регламент беседы?

И чувствуя, очевидно, по моим глазам, что я не понимаю, пояснил:

— Исходите из того, что у меня время не ограничено, и беседу можно не лимитировать. Однако время позднее, и если вы спешите, то мы ограничим беседу. Считайте, что перед вами первоклассник и он ничего не знает. Разъясните ему, что такое Стокгольмская конференция и что на ней происходит.

Не вдаваясь в подробности, я начал рассказ о наших политических мерах доверия, подчёркивая, что они хороши в пропагандистском плане, но по своему содержанию Западу не подходят. Он удивлялся и спрашивал, какие формально аргументы приводит Запад, отвергая их. Например, чем они могут объяснить отказ от применения первыми ядерного оружия. Я ответил, что они рассматривают ее как декларативную меру, которая выходит за рамки мандата конференции. С их точки зрения, все вопросы, касающиеся ядерных вооружений, рассматриваются в Женеве. Шеварднадзе тут же заметил:

— Но ведь это действительно так!

По мере того, как нарастал мой рефрен «и эта мера не проходит, и та мера не проходит», лицо у него каменело. Когда я заявил, что создание безъядерных зон тоже не пройдет, он не выдержал и взорвался:

— Но почему? Ведь сами же шведы и финны выступают за создание таких зон?

Зато когда я начал говорить о неприменении силы, он повеселел. Особенно обрадовала его позиция французов. А вот военными мерами практически не интересовался. Спрашивал только, почему не подходит нам обмен информацией и инспекции.

— Давайте рассуждать так, — говорил он, — Вы — советский человек, я — американец. Инспекция едет и к вам и к нам. Где же тут несправедливость?

Подводя итог, я сказал, что переговоры в Стокгольме проходят как бы на двух этажах. На первом, где идут заседания и делегации обмениваются речами, — все глухо. Но есть второй этаж — это кулуары, где мы в неофициальном порядке говорим, что можно, а что нельзя сделать. Там идут настоящие переговоры и вырисовываются контуры возможной договоренности.

Чтобы было понятней, я тут же нарисовал на первом попавшемся листке бумаги схему, где кругом обвел область совпадения позиций. Это — неприменение силы, уведомления, наблюдение и, возможно, ограничения. Именно здесь возможны практические переговоры, так как и мы, и американцы говорим об одних и тех же мерах, хотя и вкладываем в них разное содержание. Добиться взаимопонимания будет нелегко. В каждой из этих областей свои завалы. Шеварднадзе слушал с большим интересом и сказал с явным энтузиазмом:

— Я понимаю, что есть трудности. Но нужно серьезно взяться за эти переговоры и поискать договоренности.

Стали говорить, как это можно сделать. Я предложил использовать предстоящую юбилейную встречу СБСЕ в Хельсинки, куда съедутся все министры иностранных дел. Там в беседах с госсекретарём США и министром иностранных дел Франции есть возможности поговорить о том, чтобы дать импульс стокгольмской конференции и обрисовать, хотя бы вчерне, контуры будущей договоренности. Результатом этих бесед стало бы указание советской, американской и французской делегациям в Стокгольме в двустороннем порядке проработать эти контуры. На основе такой проработки руководители государств на встрече в верхах в Женеве и Париже могли бы заявить в заключительных документах, что достигли принципиальной договоренности, как обеспечить успех стокгольмской конференции.

Тут Шеварднадзе совершенно неожиданно твердо сказал:

— Нет, Женева в этом плане меня не интересует. С американцами договоренность явно не получится. Но вот если бы удалось договориться о таком круге вопросов для Парижа, куда скоро поедет Горбачёв, то это то, что действительно нужно и важно. Парижская встреча должна быть результативной — тогда она окажет влияние и на женевский саммит. Если надо, — поезжайте в Париж и попробуйте договориться с французами.

А отношение к хельсинкской встрече и к возможности достижения там каких — либо результатов было у него скептическое.

— Это формальная встреча, — сказал Шеварднадзе. — Я не жду многого от нее. Так, поговорим ни о чем и разойдемся.

Я рассказал ему о беседах с американским конгрессменом Фасселом в Стокгольме и особо подчеркнул, что права человека в Хельсинки будут стоять весьма остро. Министр удивился:

— Какие права — у нас есть законы. Если человек нарушил закон, его сажают в тюрьму. Причем тут Хельсинкский заключительный акт? Это просто вмешательство в наши внутренние дела.

Мне пришлось отвечать, что эта аргументация широко нами используется. Но в Хельсинкском заключительном акте есть положения об уважении прав человека, свободе контактов между людьми и принятии соответствующего внутреннего законодательства, которые упорно используются Западом. Шеварднадзе возмутился:

— Так что они будут говорить мне о Сахарове и Щаранском?

Я ответил, что обязательно будут. Тогда у меня сложилось впечатление, что новый министр не понимал всей сложности обстановки на Совещании СБСЕ в Хельсинки.

Прощаясь, он сказал:

-хоть на первом этаже формально нет результатов, однако я вижу, что пока у вас самые результативные переговоры. Так и продолжайте. Добивайтесь договоренности. Главное сейчас — подготовить французский визит Горбачёва. Если Вам удастся договориться с французами и это будет заложено в документ парижской встречи, то это как раз то, что нужно».

ГОЛУБОЙ НАИВ ИЗ ТБИЛИСИ?

Очень интересная беседа. Прежде всего потому, что может служить своего рода исходной точкой для понимания, как шло формирование взглядов нового министра. Об этом ходит немало легенд, к появлению которых сам Шеварднадзе основательно приложил руку. В них он предстает как голубой наив из далекой грузинской провинции, чуть ли не пугавшийся при виде мидовского советника и с изумлением узнавшего всего за 10 дней, что ему предстоит встретиться с госсекретарем США в Хельсинки. А о чем говорить — он не представляет. Но из нашей беседы хорошо видно, что всё это не так.

Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе многолик и, будучи прекрасным актером, легко разыгрывает различные роли. На самом деле это жесткий — можно даже сказать жестокий и крутой политик, который умеет упорно шагать к цели через все препятствия на пути. Во внешнюю политику он вгрызался как в гранит зубами. Но при этом и вида не показывал, как тяжело ему приходится. Могу свидетельствовать, что уже на пятый день пребывания в МИДе у Шеварднадзе было весьма четкое представление о том, какую политику он станет проводить, с кем будет встречаться и о чем договариваться. Другое дело — правильным ли было это видение. Но оно наверняка обговаривалось с Горбачёвым. Попробуем теперь суммировать:

1. Содержание политики пока остается прежним — даже в отношении прав человека, не говоря уже о сокращении ядерных вооружений, демилитаризации космоса и по другим стратегическим направлениям. Однако началось осторожное прощупывание прежде всего собственных позиций — где нужно действительно проявлять твердость, а где можно уступить без ущерба для безопасности.

2. Главное внимание должно уделяться теперь пропагандистскому обрамлению политики нового советского руководства, созданию ему привлекательного имиджа. До таких ярких концепций, как «новое мышление» или «общечеловеческие ценности» дело пока не дошло. Но уже в те дни готовился весьма эффектный шаг: объявление Горбачевым моратория на испытания ядерного оружия.

3. Действительная новизна первых шагов Шеварднадзе — попытка смены ориентиров. Прошлая политика объявлялась «проамериканской»: диалог был сориентирован на Вашингтон. Новая политика станет «проевропейской», «проазиатской» и т.д. С этими странами Советский Союз будет договариваться в пику США и тем самым оказывать давление на Вашингтон. Эта установка красной нитью проходит сквозь всю беседу с министром 12 июля.

Правда, скоро всё вернется на круги своя — главным партнёром опять станут США. Но Корниенко всё равно будет числиться ретроградом, «человеком Громыко» и проводником его проамериканского курса. Зато провозвестником нового европейского курса выдвинется Ковалев. С этого начнется водораздел в МИДе, который повлечет серьезные кадровые изменения, хотя надо прямо сказать, что в мидовской верхушке середины 80-х все без исключения были и не могли не быть «людьми Громыко». На протяжении 30 лет он лично, и очень придирчиво, отбирал кадры на руководящие посты, начиная с заместителей заведующих отделами, не говоря уже о послах.

4. Нужен успех — пусть небольшой, но эффектный. Женевские переговоры по ядерным и космическим вооружениям для этого не подходят — они ведутся с американцами и находятся в глухом тупике. Поэтому все внимание Шеварднадзе обращено на Комитет по разоружению в Женеве, Венские переговоры по ограничению вооружений в Центральной Европе и Стокгольмскую конференцию.

Во время нашего разговора на столе перед министром лежала телеграмма из Вашингтона от посла Добрынина. В ней сообщалось о беседе с Шульцем 4 июля. Советский посол, говорил Шеварднадзе, привлёк внимание американца к посланию Горбачева Рейгану. В нем говорится, что остающийся до их встречи период «должен быть использован с максимальной пользой для решения конкретных вопросов и достижения соответствующих договоренностей там, где это возможно. В контексте подготовки встречи следует, по нашему мнению, интенсифицировать работу и по тематике переговоров в Женеве, Стокгольме, Вене».

Одна за другой Добрынин с Шульцем перебирали ситуации на переговорах. И что же получается?

— Женева: здесь все глухо — без проблесков.

— Вена: «ожидать прогресса на этих переговорах, по словам Шульца, трудно. Он не считает данный вопрос перспективным с точки зрения выработки договоренности ко времени встречи».

— Стокгольм: «здесь, сказал Шульц, положение другое. На конференции созданы рабочие группы. В целом определена структура договоренности... Есть потенциал продвижения, и следовало бы уже сейчас начать работу по выработке текста взаимоприемлемой договоренности, пусть пока и без окончательного согласия в отношении всех элементов такой договоренности».

— Это что, все правда? — недоверчиво спросил Шеварднадзе.

— Да, правда, — ответил я.

— И что, Стокгольм действительно единственное место, где до чего— нибудь можно договориться? — продолжал пытать меня министр.

— Да, больше всего шансов на успех там.

— Шульц говорит, что в Стокгольме определена «структура договоренности». Она что — совпадает с контурами договоренности, о которых Вы мне рассказывали?

— Да, совпадает.

— Так что же, Вы считаете, что с американцами можно договориться?

— Да, можно.

— Нет, с американцами договоренности не получится. Нужно искать пути к сближению через Францию, Англию и другие европейские страны.

Я пробовал возражать:

— На дипломатических переговорах, как в бизнесе, — дело делать надо с хозяином, а не с подмастерьями. В НАТО США признанный лидер. С ним и надо договариваться. Конечно, с европейскими членами НАТО разговаривать тоже нужно. Через них можно многое узнать, прозондировать, запустить нужные нам идеи. Но никто из них, даже Франция, не станут вести переговоры от имени всего союза. Это неписаные правила игры: американцы не позволят, да и другие ревновать станут.

Но Шеварднадзе оставался непреклонен: дело делать теперь будем с Европой. Что ж, это была болезнь, которой переболеют потом многие неофиты в политике.

Похожий разговор состоялся у нового министра с заведующим отделом США Александром Бессмертных. Он был зван одним из первых и сообщил Шеварднадзе, что через две недели ему предстоит встретиться в Хельсинки с государственным секретарём Шульцем. По словам Бессмертных министр удивился (или разыграл удивление?):

— О чём мы будем говорить?

Бессмертных ответил, что существует широкая повестка дня советско— американского диалога. Главными её пунктами являются разоружение и проблемы, касающиеся ядерного оружия. Но Шеварднадзе сказал, что в этом он не разбирается.

— Мы приготовим для Вас разговорник, убеждал Бессмертных.— Даже для Громыко мы всегда готовили такие разговорники и он пользовался ими и вёл переговоры на их основе.

Неделю спустя Шеварднадзе снова вызвал заведующего американским отделом:

— Не могли бы Вы предложить мне кого— либо, кто мог бы консультировать меня по всем этим международном проблемам, которые ежедневно ложатся на мой стол? Ко мне всё время поступают телеграммы от посольств со всего мира. Я получаю кучу других документов из различных ведомств. И во всём этом я должен разбираться!

Бессмертных предложил тогда своего заместителя Сергея Тарасенко, который стал помощником министра[107]. Другим помощником стал Теймураз Степанов (Мамаладзе) — известный журналист, которого Шеварднадзе привёз с собой из Тбилиси. Вместе они составили дружный тандем, который оставался с министром до конца его пребывания на Смоленской площади.

ЭДУАРД ШЕВАРДНАДЗЕ И НАТАША РОСТОВА

Первый выход в свет нового советского министра состоялся 30 июля 1985 года. Огромный зал дворца «Финляндия» в Хельсинки был заполнен делегациями 35 стран, съехавшимися отметить десятилетие Хельсинского заключительного акта. Они рассаживались в порядке французского алфавита и американцы сидели впереди. Стоял гомон и сутолока. Все были уже в зале и только места для советской делегации оставались пустыми. Поэтому все смотрели назад и гадали, что случилось с советскими делегатами.

А Шеварднадзе медлил специально. Как толстовская Наташа Ростова перед своим первым балом, он сильно нервничал, хотя старался не подавать вида. Всё казалось ему не так. Он не знал, как себя вести, и опасался подвоха, пренебрежения и даже унижения. Поэтому решил войти в зал последним, чтобы избежать сложной протокольной процедуры, кто с кем будет здороваться первым.

В зале уже все сидели, когда, наконец, появилась советская делегация. Впереди шёл невысокий человек с сильным волевым лицом и роскошной гривой белых седых волос. Это был Шеварднадзе. Неожиданно для всех грузный и немного обрюзгший госсекретарь США поднялся и направился ему навстречу. Такого еще в истории СБСЕ не было. Зал обмер, и наступила тишина. Но министра вовремя предупредили, и он расплылся своей ослепительной белозубой улыбкой и, может быть, даже излишне горячо пожал американцу руку. А Шульц радушно произнёс:

— Рад познакомиться с Вами, господин министр. Нам предстоит большая совместная работа, и мы не справимся с ней, если не установим между собой добрые человеческие отношения. Мне сказали, что с Вами в Хельсинки приехала жена — давайте встретимся семьями.

Это был мудрый ход со стороны Шульца, который пробил брешь в антиамериканском настрое Шеварднадзе. Хотя и был Эдуард Амвросиевич советский человек, но родом из Кавказа, а там очень ценят, когда им оказывают личный респект и уважение. Особенно в такой ситуации. Однако, готовясь к их встрече, Шульц не подозревал, что он не главный партнер для советского министра, и потому был полон надежд. Громыко он откровенно не любил, считал его чересчур жестким переговорщиком, который не понимает собственных интересов и потому проявляет упорство там, где не надо.

— Разве у меня нет ничего лучшего в жизни, чем встречаться с этим сукиным сыном? — нередко выговаривал он своему послу в Москве Артуру Хартману.

Поэтому ещё в Вашингтоне госсекретарь жадно ловил любые новости, которые могли пролить свет на взгляды нового министра. Госдеп и ЦРУ готовили для него кучу справок и аналитических документов. Но их выводы выглядели пессимистически. Директор Бюро госдепа по разведке и исследованиям Томас Торн в специальном меморандуме «Контроль над вооружениями и Ваша встреча с Шеварднадзе» писал:

«Скорее всего он будет повторять уже заявленные советские позиции, чтобы посмотреть американскую реакцию… Во всём спектре советско— американских отношений, который унаследовал Горбачёв, нет ничего такого, что оказало бы на него сильное давление в пользу достижения в настоящее время соглашения по контролю над вооружениями»[108].

По сути дела о том же пишет Шульцу его заместитель Майкл Армакост в специальном меморандуме «Наша стратегия для переговоров с Шеварднадзе» от 27 июля 1985 года: Однако он выделяет два возможных направления, где можно поискать договорённости. Это –СНВ/ПРО и Конференция по разоружению в Европе (КРЕ). Причём отдаёт приоритет КРЕ в Стокгольме:

«Недавняя статья в Правде и высказывания Шеварднадзе послу Франции в Москве позволяют предположить, что Советы могут хотеть более быстрого продвижения на КРЕ. Нервозность наших союзников по НАТО в связи с возможным тупиком в Женеве может быть снижена, если мы сможем осуществить реальное продвижение на КРЕ»[109].

Но ничего конкретного в этих оценках ни по КРЕ, ни по СНВ не проглядывало, да и советниками Шульца не предлагалось. Цель была просто прощупать нового министра. Видимо по этой причине госсекретарь основное внимание уделял личности Шеварднадзе. Но таких материалов было немного, и они были не утешительными: бывший партийный работник, министр внутренних дел, шеф КГБ, прославившийся репрессиями... Но он был не Громыко, и для Шульца это уже было достаточно.

Поэтому, узнав, что вместе с Шеварднадзе в Хельсинки приедет его жена Наннули, Шульц сразу же сказал своей жене О'Би, что им нужно установить «добрые, человеческие отношения с четой Шеварднадзе. Они оба грузины, а грузины общительные люди».[110] И это сработало. Новый министр вёл себя не как советский чиновник, а явил себя приветливым и общительным человеком.

Однако речь, произнесённая Шульцем на конференции, насторожила Шеварднадзе. В ней госсекретарь в резких тонах обвинил Советский Союз в нарушении прав человека, перечисляя один за другим двенадцать случаев произвольных арестов советских граждан. Потом Шеварднадзе спросит его:

— Вам обязательно нужно было произносить такую речь?

— Да, ответит Шульц, — я должен был сказать правду.

На следующий день они встретились в резиденции американского посла на берегу Финского залива. И тут, пожалуй, впервые Шеварднадзе блеснул юмором, который сослужит ему хорошую службу и в дальнейшем. Не знаю по какой причине — обычно телохранителей не представляют, — но Шульц подвёл к советскому министру стройную, симпатичную девушку в строгом брючном костюме и торжественно произнёс:

-хочу представить Вам свою лучшую телохранительницу.

Шеварднадзе быстро взглянул на миниатюрную девушку и огромную, глыбообразную фигуру госсекретаря и тут же отреагировал:

— Наконец— то я убедился, что внешняя политика Америки находится в надёжных руках.

Посмеялись.[111] Потом перешли в зал заседаний, и тут произошло первое нововведение в советско— американском переговорном процессе. В зале появилась будка для одновременного перевода — теперь его можно было слушать через наушники. Все предыдущие десятилетия переговоры велись так: Громыко говорил по— русски, а переводчик, сидевший рядом, переводил его речь на английский. Потом говорил госсекретарь, и, несмотря на то, что Громыко хорошо знал английский, все равно следовал перевод. Теперь время для обмена мнениями увеличивалось вдвое.

Шеварднадзе положил перед собой толстый фолиант «разговорника», подготовленный в МИДе, и страница за страницей начал читать. Правда, заметил с извиняющейся полу усмешкой, что сам не все понимает, что там написано. Это был первый и единственный раз, когда он пользовался «разговорником», хотя его всякий раз готовили для него.

О самих переговорах писать нечего. Позиция США ничем не отличалась от того, что сообщал посол Добрынин в своей беседе с Шульцем почти месяц назад. Но госсекретарь держался приветливо и явно хотел понравиться министру. Он выступал за проведение советско— американских консультаций по Азии и Африке, за переговоры по Никарагуа и Берингову проливу, за прогресс на переговорах в Женеве, Вене и Стокгольме. Ну и, разумеется, он с нетерпением ждал приезда Шеварднадзе в Нью— Йорк. В общем, жёсткий Шульц был воплощением мягкости: на всё старался отвечать «да».

А Шеварднадзе изображал из себя прилежного и внимательного ученика, хотя старался при этом строго придерживаться заданной в Москве линии. Но делал это в отличие от Громыко в мягкой, обтекаемой форме. Если Шульц предлагал что— то неприемлемое, Шеварднадзе отвечал примерно так:

— Мы придерживаемся другой точки зрения на это. Но проблему надо решать. Подумайте над тем, что я сказал, а мы обдумаем то, что Вы сказали. Может быть, следующий раз нам удастся сблизить позиции.

При этом новый министр, как иронизировали его советники, временами пробовал «кусаться». Например:

— На вашей стороне, г— н государственный секретарь, опыт, а на нашей — правда.

Когда дошли до Стокгольма, Шеварднадзе сказал:

— На Конференции четко выявилась тенденция большинства участников приступить к конкретной работе над проектом итогового документа. Речь идет о сочетании крупных политических шагов, прежде всего обязательства о неприменении силы и мер военно— технического характера. Положение таково, что усилиями всех участников можно определиться насчет основных контуров итоговой договоренности. Мы считаем, что есть возможность, чтобы вопросы Стокгольмской конференции вошли в актив встречи на высшем уровне.

Шульц немедленно откликнулся:

— В Стокгольме нужно перейти к подготовке проекта документа, а не обмениваться декларациями. Мы за то, чтобы вопрос о неприменении силы решался в сочетании с укрепления мер доверия военно— технического порядка. Мы согласны также, что этот вопрос мог бы войти в актив встречи наших руководителей в Женеве.

В общем, оба министра говорили об одном и том же. И если бы задали уточняющие вопросы, то наверняка это понимание могло расшириться и укрепиться. Но страницы «разговорников» были перевернуты, и министры перешли к другим темам. Там тоже не было ничего нового. Они повторяли друг другу старые, уже произнесённые позиции и никаких подвижек в них не проглядывало. Впрочем, Шеварднадзе их и не ожидал — свою политику он собирался делать не с американцами, а с французами.

Однако изящный и ироничный министр иностранных дел Франции Дюма явно не догадывался, что его стране уготована роль, быть главным другом и партнером Советского Союза. Он говорил общие вещи красиво и обтекаемо, с легкой иронией отзывался о противостоянии в мире и умело избегал конкретики. А на нее как раз и напирал министр — неофит. Если в беседе с Шульцем он нарочно уклонился от раскрытия контуров возможной договоренности в Стокгольме, хотя в памятке они были названы, то французам он обрисовал их четко и недвусмысленно.

— Между нашими представителями в Стокгольме, — говорил он, — рассматривалась возможность договоренности, в которой подтверждался бы и развивался принцип неприменения силы в любом виде. Нам представляется, что это направление могло бы быть перспективным. Заметна перекличка идей и в области некоторых военных мер доверия — уведомление о крупных военных учениях, развитие практики приглашения наблюдателей и, может быть, ограничение масштабов военных учений. Это отвечает нашему пониманию возможного первого шага.

Но французский министр и тут устремился в облака общих слов.

— Нам импонируют Ваши предложения подумать о том, как совместно внести вклад в успешное завершение работы Стокгольмской конференции. Нам хотелось бы надеяться, что в деле укрепления европейской безопасности, являющемся одним из элементов разрядки, будет достигнут прогресс.

Вот и весь дипломатический улов. Шеварднадзе скажет потом: как понимать поведение этого Дюма? Он что, не хочет иметь с нами дела?

Ему объяснили, что таков стиль французской дипломатии. Она построена на полутонах, и французы редко говорят «да». Но, если они не сказали «нет», то это уже многое значит — можно надеяться, что здесь что — то произойдет. Шеварднадзе промолчал. Но, по— моему, не поверил. Все надежды он по— прежнему возлагал на встречу Горбачева с Миттераном в Париже, которая состоится в начале октября.

ТРОЙКА, ПЯТЁРКА, ТУЗ

Горбачёв приступал к внешней политике не с поиска новых подходов. Он начинал с реорганизации партийных и государственных органов, формирующих эту политику, и расстановки в них своих людей. Поэтому одним из первых его нововведений стало упразднение многих комиссий Политбюро — по Ближнему Востоку, Китаю, Афганистану, Польше, и т.д., которые, как грибы после дождя, выросли в последние годы брежневского правления.

В чем смысл этого нововведения?

Процесс принятия решений в советском государстве всегда был «вещью в себе» и скрыт от глаз общественности. На поверхности все вершили всемогущие Политбюро или ЦК КПСС. А на деле все обстояло куда сложнее.

В хрущевскую эпоху господствовали порядки Древней Византии. Чтобы пробить нужное решение, Громыко, Малиновский или другой министр искал аудиенцию у Хрущева и старался заручиться его согласием, или, по крайней мере, поручением заинтересованным ведомствам проработать вопрос. Потом эти ведомства готовили Записку в ЦК, ее показывали Генеральному, тот вносил свои коррективы и Записка шла в Политбюро, где ее, за редким исключением, единодушно одобряли.

В брежневскую эпоху, начиная с 70-х годов, все решения по военно— политическим вопросам принимала «Тройка» — Андропов, Устинов, Громыко. Они легко сговаривались между собой, после чего поручали своим замам подготовить «Записку в ЦК». Обычно это были Корниенко в МИДе, Огарков и Ахромеев в министерстве обороны. Те, в свою очередь, передавали задание экспертам, и нужная бумага шла наверх. Генеральный находился в блаженной прострации и Записка, под которой стояли три всемогущие подписи, автоматом проходила через Политбюро.

Поэтому Комиссии по Афганистану, Польше, Ближнему Востоку и прочие исполняли скорее роль ширмы для проталкивания непопулярных решений. Так было, например, с Афганистаном — ввод войск предлагали не Андропов, Громыко и Устинов, а коллективный орган, созданный Политбюро.

Горбачевские нововведения были призваны ликвидировать «удельные княжества» минобороны и МИД во внешней политике и убрать «фиговые листочки» комиссий с механизма принятия решений. Все они вскоре были упразднены. Кроме одной. Это была так называемая «Пятёрка», но о её существовании знали немногие.

Впервые «Комиссия Политбюро по наблюдению за переговорами, связанными с ограничением стратегических вооружений в Хельсинки» — в просторечии Пятёрка была создана в ноябре 1969 года, когда советскому руководству пришлось серьёзно заняться разоружением и возникла нужда в согласованных оценках меняющейся военно— стратегической ситуации. И просуществовала она вплоть до развала Советского Союза.[112] Деятельность её всегда оставалась как бы в тени. Поэтому о ней стоит рассказать по — подробней.

Первоначально эта Комиссия состояла из шести человек:

Д.Ф. Устинов — Секретарь ЦК по оборонным вопросам;

А.А. Гречко — министр обороны;

А.А. Громыко — министр иностранных дел;

Ю.В. Андропов — председатель КГБ;

М.С. Келдыш — президент Академии Наук СССР;

Л.В. Смирнов — Зампред Совета Министров, Председатель Военно— промышленной комиссии (ВПК).

Семь лет спустя Келдыша вывели из состава Комиссии, и в ней осталось только пять членов. Отсюда на чиновничьем жаргоне — Пятёрка. Она готовила для Политбюро доклады о ходе переговоров по разоружению и предложения о позиции СССР.[113]

Несмотря на столь высокий уровень, работа этой Комиссии была мало эффективной. Собиралась она редко и нерегулярно, решая в основном общие вопросы и ставя задачи. А повседневным руководством советских делегаций на форумах по разоружению по— прежнему занимались МИД и министерство обороны, которые вносили в Политбюро согласованные между собой предложения, именовавшиеся Запиской в ЦК. Иногда эти предложения рассматривались на Пятёрках. но большей частью шли прямо наверх — в Политбюро.

Разумеется, все эти бумаги разрабатывали и писали не сами министры или другие могущественные члены Пятёрки, трое из которых вскоре стали членами Политбюро. Это делали эксперты МИД и министерства обороны. А у них существовало своего рода разделение труда: мидовцы готовили политические аспекты ограничения и сокращения вооружений, а военные разрабатывали технические детали советской позиции.

И хотя старшим по должности в Комиссии был Смирнов, общий тон и направление её работе задавали Устинов и Громыко. Они находились в подчёркнуто дружеских отношениях, часто общались и предварительно всё обговаривали между собой. Так что проблем у экспертов практически не возникало — равняясь на начальство, они тесно и доверительно сотрудничали.Конечно и у экспертов случались разногласия. Но если мидовцы приходили с ними к Громыко, поддержки у него не получали:

— За оборону отвечают военные, — строго выговаривал он. — Поэтому им лучше знать.

Но всегда был доволен, если в ходе экспертных баталий его сотрудникам удавалось отстоять мидовскую точку зрения. И когда ему докладывали очередную «бумагу», только спрашивал:

— А с военными согласовано? А Дмитрий Фёдорович в курсе?

Аналогичные вопросы, только уже о позиции МИД спрашивал у экспертов Устинов. Это был как бы ритуал — никаких подвохов. Мыслимо ли, чтобы Андрей Андреевич стал спорить с Дмитрием Фёдоровичем? И наоборот.

Подготовленные таким манером предложения МИД и МО рассылались по всем заинтересованным ведомствам, а затем обсуждались на Пятёрке. Порой в них вносились поправки в основном несущественного характера, ибо авторитет Устинова и Громыко в этих вопросах был тогда непререкаем. Члены Комиссии ставили свои подписи под Запиской в ЦК и Политбюро без долгих дебатов их обычно штамповало.

Вскоре эта система подготовки документов экспертами МИД и МО была расширена и узаконена путём создания так называемой «Малой пятёрки», состоящей из специалистов всех пяти ведомств, входящих в Комиссию. Произошло это в 1974 году сразу после встречи Брежнева с президентом США Фордом во Владивостоке, когда нужно было срочно готовить отчёт о встрече в верхах. По установившейся традиции Малую пятёрку возглавлял первый заместитель Начальника Генштаба. Сначала это был генерал М.М. Козлов, а потом маршал С.Ф. Ахромеев.[114]

За свою долгую жизнь Комиссия Политбюро, или как теперь её стали называть «Большая пятёрка», претерпела и взлёты и падения.

После того, как Устинов стал министром обороны, в неё не был включён новый Секретарь ЦК по оборонным вопросам Я.П. Рябов. Трудно сказать, чем это было вызвано. Скорее всего потому, что Устинов не терпел конкуренции.

Однако отстраненным оказался и аппарат ЦК. Комиссия стала «четвёркой» — Устинов, Андропов, Громыко, Смирнов, -хотя по прежнему именовалась Пятёркой. Но собиралась она уже значительно реже. А все дела решались по согласованию между Устиновым, Андроповым и Громыко. Фактически опять была «тройка.» Брежнев с ними практически никогда не спорил, хотя формально последнее слово всегда оставалась за ним и Политбюро — они всегда могли принять так называемое «политическое решение» вопреки оценкам и мнениям экспертов.

Этот порядок принятия решений хорошо отображает такой эпизод. Совет обороны, собравшийся в Крыму, обсуждал вопрос: какому проекту отдать предпочтение — развёртыванию ракет СС— 17 или СС— 19. Для доклада к развешанным на стенде плакатам с характеристиками этих ракет вышел Главком ракетных войск стратегического назначения Н.И. Крылов. Но Брежнев изволил пошутить:

— Николай Иванович, — сказал он, — а о чём ты будешь говорить? Ведь ты ещё не знаешь моё мнение, и какое решение по этому поводу я принял![115]

В этом раскладе Брежнев был туз, причём козырный.

ГОРБАЧЁВ ТУСУЕТ КАРТЫ

С приходом к власти Горбачёва Пятёрка была преобразована и у неё началась новая жизнь.

Прежде всего он убрал своего конкурента Романова с поста Секретаря ЦК по оборонным вопросам. Но его место не пустовало. В Ленинграде Генсеку приглянулся новый секретарь обкома партии Лев Николаевич Зайков — чёткий, конкретный и немногословный. У него было и другое преимущество. Он долгое время возглавлял промышленный комплекс «Ленинец», подчинявшийся министерству радио промышленности, а стало быть, хорошо разбирался в проблемах «оборонки».

Горбачёв предложил Зайкову стать Секретарём ЦК по оборонным вопросам вместо Романова и возглавить Большую пятёрку. В его планах уже маячили коренные преобразования в области безопасности, и ему был необходим орган, который мог давать объективные, а не ведомственные оценки угроз и национальных интересов. Ну и, естественно, вырабатывать политику в области разоружения и безопасности. Однако последнее слово по прежнему должно быть за Генеральным секретарем и Политбюро.

По началу министерство обороны и МИД играли в этой Комиссии ведущую роль. Они ведь для того и созданы, чтобы отстаивать интересы государства. Но у каждого из них есть и всегда будет своё видение этих интересов и свой «ведомственный подход». Это неизбежно. Поэтому неизбежны дискуссии, столкновения мнений и позиций. Причем нередко ведомственные интересы вполне искренне изображаются как интересы государственные или национальные. Так, например, военные доказывали, что Советскому Союзу необходимо иметь мощные ракетно— ядерные силы и к тому же обладать многократным превосходством сухопутных войск. Оборонщики также искренне были убеждены, что чем больше и разнообразнее будет ассортимент вооружений, тем лучше будет для Советского государства. Ну а МИД, естественно, считал своей главной задачей создание такой системы межгосударственных отношений, включая контроль над вооружениями, которая сводила бы к минимуму военную угрозу для Советского Союза.

Поэтому надведомственный орган с участием всех заинтересованных сторон должен был учитывать эти ведомственные заботы и подчинять их общегосударственным интересам. Что подразумевают эти интересы? Прежде всего, создание благоприятных внешнеполитических условий для свободного развития и экономического процветания государства. А это не только оборона и внешняя политика, но и в равной степени экономика. Сюда же надо отнести торговлю, научно— техническое и культурное сотрудничество, а также создание привлекательного образа (имиджа) государства — поддержание его международного авторитета и влияния.

Но все начинается с объективной комплексной оценки военных угроз и экономических возможностей страны. Вооруженные силы и внешняя политика должны быть адекватны этим вызовам. Например, непомерно разросшиеся вооруженные силы при отсутствии реальной угрозы извне и не отвечающие экономическим возможностям государства могут привести к катастрофе. С другой стороны, стремление «понравиться», улучшить отношения во что бы то ни стало путём неоправданных уступок также может нанести серьезный урон национальным интересам.

Сам Зайков так характеризует задачи поставленные перед ним Горбачёвым уже в июле 1985 года:

— Нужно было разобраться какова в действительности военно— стратегическая ситуация в мире, состояние вооружённых сил и что происходит с оборонной промышленностью. Это было время, когда американские Першинги размещались в Европе. Но военные утверждали, что для нас это не проблема, так как созданы зенитно— ракетные комплексы (ЗРК) с ядерными боеголовками, которые смогут уничтожить летящие Першинги даже с учётом 8 минут подлётного времени. Я пришёл в ужас — это что, ядерный взрыв над Москвой, чтобы уничтожить летящий на неё Першинг? Ядерные боеголовки с этих ЗРК сняли. Но ракеты были слишком велики для обычного заряда. Поэтому эти комплексы оказались бесполезными.[116]

С ЧЕГО НАЧАТЬ?

Заместитель заведующего Оборонным отделом ЦК В.Л. Катаев, который стал теперь секретарём Большой пятёрки, обеспечивающим её организационно — подготовительную работу, так описывает первые шаги нового председателя.

В начале июля, через несколько дней после назначения Зайкова, у них состоялся разговор по существу, на котором присутствовал заместитель председателя Совета министров СССР Ю.Д. Маслюков, бывший в ту пору также председателем Комиссии по военно— промышленным вопросам Совета министров. Зайков жаловался, что знает проблему переговоров с американцами больше по бумагам, и просил рассказать о состоянии дел и что надо предпринять в первую очередь.

Катаев ответил, что «ряд ракетных ядерных систем средней дальности в Европе сегодня стали более опасными для СССР, чем стратегические ракеты... Вывод, который я сделал по результатам исследования американских ракет Першинг— 2, такой: ракеты имеют недостаточную надёжность, но американцы не стали тратить средства на увеличение надёжности, и в этом виде привезли ракеты в Европу. Напрашивается вывод: ракеты Першинг скорее всего — политические ракеты. Их присутствие в Европе — ещё один способ политического «нависания» над СССР с наиболее опасной для него ядерной дубинкой».

Маслюков поддержал Катаева, но заметил, что военные на конкретные меры разоружения не пойдут. На это Зайков откликнулся так:

— А военные — это что, другое государство? И они всё поймут, если с ними говорить на одном языке! Там тоже отличные специалисты работают. Если будет полная уверенность в правильности нашей позиции — сумеем договориться и с министерством обороны. Но ошибки должны быть полностью исключены. Поэтому нужно прежде всего подумать, как исключить возможность ошибок.[117]

Далее привожу дословно запись В.Л. Катаева о развернувшейся борьбе:

«У Зайкова наш разговор на пятом этаже на Старой Площади закончился пониманием того, что первым шагом по практическому ограничению вооружений должен быть шаг по сокращению ракет средней дальности, даже если это будет по сути принятием предложений Рейгана о «нулевом варианте».

— Когда вы сможете подготовить необходимые документы? — Зайков делал на бумаге краткие записи.

Маслюков посмотрел в потолок, подумал:

— За две— три недели можно подготовить вопрос концептуально, но министерство обороны будет против.

— Пойду к Лигачёву — он на хозяйстве. Позвоним на юг Михаилу Сергеевичу, нужна его поддержка.

Зайков собрал свои записи и вышел.

— Трудно будет уговорить военных. — Маслюков воспользовался паузой, закурил. — Но это будет временно, дальше они сами поймут, что процесс неизбежен. Что от пропаганды надо когда— то переходить к практическим делам...

Появился Зайков, ещё в дверях поднял вверх бумажку с записями:

— Всё! Договорились! Михаил Сергеевич сказал: «Действуйте! Я вас поддержу!» К его приезду надо бы уже что— то подготовить. МИДу, Шеварднадзе я скажу. Чебрикову надо сказать. Но вот как быть с военными? — Зайков потёр лицо двумя ладонями. — Придётся брать огонь на себя. Ведь военные точно скажут: вот пришёл новый секретарь ЦК по оборонке, сам оборонщик, а, вместо укрепления, начал оборону разрушать... Эх!

Зайков махнул рукой, прошёлся возбуждённый по ковру, остановился передо мной:

— Всё! Готовь материалы, Виталий! — перешёл он на «ты», — твоему заведующему отделом я скажу. А мы тут ещё поговорим с Юрием Дмитриевичем. Будь здоров! — протянул он руку.

После беседы я сразу позвонил в МИД, пригласил к себе В.П. Карпова — ему придётся готовить предложения для Политбюро. Представил себе, какая реакция будет у военных. Пока их не надо возбуждать. Лучше, если решение по ракетам средней дальности прозвучит и поступит к ним в подготовленном виде.

Пришёл Карпов. Коротко поговорили. Для него эта новость была прямо личным подарком.

— Прекрасно! Наконец— то поняли! — Карпов всплеснул двумя руками. — Но ракеты средней дальности надо ликвидировать все. То есть — по сути нам надо принять «нулевой вариант» Рейгана.

— Ну, уж Вы сразу: «все»! Если мёд, то ложками! Давайте решим сначала по Европе. Здесь для нас наиболее опасный клубок ракетных проблем. Да и с военными предстоит работать. Не пойдут же они на ликвидацию сразу целого класса ракет.

— Виталий Леонидович! Не целого класса, а нескольких классов! И средней дальности и тактические ракеты надо ликвидировать. Вам — то, надеюсь, проблемы опасности этих ракет для СССР, да и для всех других стран, известны?

— Проблемы понятны. Меня не надо уговаривать. Я полностью за ликвидацию этой угрозы. Но надо, чтобы это поняли и приняли и военные, и наша промышленность — оборонка. Ракеты — то почти все новые — и под нож! Мы КБ торопили, руки выкручивали директорам заводов. Войска только — что освоили новые ракеты, ещё не все ракеты поставили на боевое дежурство. Оппонентов наберётся целая толпа.

— Будем работать с оппонентами. — Карпов откинулся на стуле, улыбнулся. Он, как боевой конь, был готов к атаке, бил копытами.

Видимо, через Зайкова информация дошла до Генерального штаба. Оттуда поступила просьба: собраться у первого заместителя начальника Генерального штаба В.И. Варенникова. Собрались пока в узком составе. Главным «нападающим» был Карпов. Он чётко изложил все доводы за ликвидацию ракет, говорил пока только о ракетах средней дальности. Военные пытались шумно и эмоционально парировать. Звучали слова «диверсия», «пятая колонна», «вспомните Хрущёва», «не с МИДа спросят за безопасность». Дискуссия переросла в открытую полемику, а затем и в перебранку между представителями МИДа и военными. Я пытался безуспешно притушить эмоции техническими доводами в пользу сокращения ракет. С дальнего конца стола стали слышны реплики: «... И ЦК туда же...»

Представители КГБ пока молчали, улыбались и свою позицию не проявляли.

Варенников внимательно следил за ходом спора, дал возможность всем «выпустить пар». Но своего мнения не высказал:

— Обсудили? Всем ясно — проблема есть. Видимо требуется время для проработки. — Варенников для убедительности постукивал ладонью по столу. — Дело серьёзное. Соберёмся ещё раз. Всё! Спасибо!

МИДовцы и военные продолжали доругиваться между собой ещё на выходе из кабинета. Ушли недовольные друг другом. Я не спешил уходить. Варенников тоже. Надо было поговорить.

— Валентин Иванович! Я всё же хотел поговорить по существу. Мы тут больше не обсуждали проблему, а обвиняли друг друга. Но не враги же мы своему государству.

Варенников молча кивнул.

— Просто, наверное, незаметно для всех настало то время, когда накопление ядерного оружия переросло свой безопасный уровень и зашло в зону, где оно — наше собственное оружие и американское — стало не средством сдерживания, а наоборот — средством повышенной ядерной опасности. И, в первую очередь, для СССР, а не для американце. Никто у нас над этим не задумывался. Считали: чем больше ракет — тем лучше. Наконец, созрели, разобрались. Решились сказать об этом руководству. И Рейган с его «нулевым вариантом» тут не причём. Это нам надо уходить от опасности, а не Рейгану...

Долгим был у нас тогда разговор. За полночь. У меня сложилось впечатление, что для себя Варенников эту проблему решил объективно.»

Вот такие вот дискуссии начались теперь под эгидой комиссии Зайкова. Думаю, это яркое и образное описание их начала, сделанное Виталием Катаевым, даёт хорошую возможность представить остроту и сложность начатых перемен.

Первым, что сделал Зайков, — он ввёл практику детального и всестороннего обсуждения проблем на Пятёрке с участием широкого круга как руководителей, так и экспертов. Теперь в них участвовали Соколов, Яковлев, Шеварднадзе, Добрынин, Чебриков, Маслюков и, порой, — до 30 специалистов. Если разногласия удавалось утрясти, то тут же, на Пятёрке, руководители подписывали Записку в ЦК и направляли её в Политбюро. Но если консенсуса достичь не удавалось, то документ отправлялся в Рабочую группу на доработку.

И в советской позиции начались первые подвижки. По инициативе Зайкова Генсек дал лично поручение Пятёрке подготовить новые инициативные позиции к его визиту в Париж осенью 1985 года. В результате Пятёрка пошла на некоторые уступки и в Париже Горбачёв дал ясно понять Западу, что Советский Союз готов занять гибкую позицию по РСД. Он публично заявил, что не связывает больше договоренность по ракетам средней дальности в Европе с решением проблем стратегических и космических вооружений. Это был важный шаг вперёд.

Но, несмотря на позитивное отношение Горбачёва к ликвидации средних ракет, военные продолжали сопротивляться. Медленно отступая под его напором, они выдвигали всё новые условия и оговорки. Так, согласившись в принципе на сокращение средних ракет, они выдвинули два жёстких условия:

Во— первых, речь должна идти о всех средствах среднего радиуса действия размещённых в Европе, то есть о ракетах и самолётах с радиусом действия более 1000 км., а не только о средних ракетах, как это предлагали США.

Во— вторых, должны учитываться такие средства не только СССР и США (позиция США и НАТО), но также Англии и Франции.

Эти новые предложения, в конце концов, была затверждены на Политбюро, но стали камнем преткновения на переговорах в Женеве. Особенно трудно шёл второй вопрос — учёт ядерных средств Англии и Франции. Поэтому проблемы эти снова и снова так же страстно обсуждались на Пятёрках. Только к январю 1986 года военных удалось дожать. И опять не до конца...

Они согласились, чтобы ядерные средства средней дальности Англии и Франции были выведены за рамки переговоров между СССР и США, то есть, чтобы они не засчитывались на стороне США. Но тут же выдвинули новое условие: Англия и Франция должны взять на себя обязательство не увеличивать эти средства.

Мотивировалось это тем, что по имеющейся в Генштабе секретной информации у этих стран существуют планы модернизации ядерных средств, которые предусматривают увеличение числа боезарядов на них в два раза в течение ближайших 10 — 12 лет. Горбачёв опять был вынужден согласиться. И об этом в качестве большой уступки было объявлено в его нашумевшем Заявлении 15 января 1986 года. Однако проблема всё равно оставалась.

СТАРТ ГОРБАЧЁВСКОЙ ПЯТЁРКИ

Но всё это было потом. А стартовала горбачёвская «Пятерка» весьма скромно и незаметно. Острое противостояние с военными началось не сразу и на первых порах в ней по — прежнему ведущую роль играли МО и МИД.

15 августа 1985 года в кабинете у маршала Ахромеева состоялось одно из первых, если не первое, заседание «Малой Пятерки» нового горбачёвского созыва. В повестке дня было два вопроса.

Первым шел вопрос о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ) и исследованиях в космосе. Это были главные темы для предстоящей встречи в верхах в Женеве, и потому им уделялось особое внимание. Генштаб выступил тогда с далеко идущим предложением: сократить СНВ до 6 тысяч боезарядов и 1240 носителей, если будут запрещены ударные космические вооружения и Першинги навсегда уйдут из Европы. Если же Першинги останутся, то СНВ будут сокращены для каждой из сторон только до 10 тысяч боезарядов и 1800 носителей.

Но тут случилось неожиданное — мнение мидовских представителей разделилось. Ю.М. Квицинский поддержал военных, а зам министра В.Г. Комплектов выступил против, предложив отложить их инициативу как несвоевременную.

Острая дискуссия развернулась и по вопросам исследований в области ПРО. Это был главный камень преткновения на переговорах в Женеве. Выдвигая так называемое «широкое толкование» Договора ПРО, американцы утверждали, что он не запрещает исследований, разработок и испытаний в космосе и, следовательно, США могут вести разработки по созданию СОИ. Наши военные из Генштаба выражали готовность провести границу между разрешением научно — исследовательских работ и запрещением создания космического оружия. Но при условии: нужно подтвердить договор по ПРО и внести в него положение о запрещении ударных космических вооружений.

Обсуждение шло долго. Однако принятое решение было жёстким: наше согласие в любой форме на такие исследования открывают «зеленый свет» СОИ. Поэтому надо твердо вести линию на их полный запрет, но переговоров не рвать.

Вторым вопросом были директивы для советской делегации в Стокгольме. Мы заложили в них некоторые подвижки, чтобы начать дипломатический торг. Но на самой Пятерке спор вызвал только один вопрос — об обязательном приглашении наблюдателей. Докладывал его начальник Договорно— правового управления Министерства обороны генерал— полковник Н.Ф. Червов. Тема эта ему была мало знакома и излагал он ее путано. Маршал Ахромеев остался недоволен:

— Я так и не понял, в чем же суть разногласий?

Мне пришлось разъяснить, что согласно Мадридскому мандату все меры доверия должны быть обязательными. Однако советские предложения предусматривают только добровольное приглашение наблюдателей на учения. Это не соответствует Мандату, делает нашу позицию слабой и уязвимой для критики. Поэтому мы предлагаем установить своего рода планку для обязательного приглашения наблюдателей в 35 — 40 тысяч человек. Поскольку именно страны НАТО проводят крупные учения, эта мера касалась бы в основном их и мало затрагивала наши учения.

Ахромеев сразу же схватил суть дела:

— Я понимаю Вашу озабоченность. Но предлагаемое решение не подходит. Мы сами проводим маневры большого масштаба, на которых отрабатываются новые приемы ведения боевых операций и испытывается новое оружие. На такие учения мы не можем приглашать иностранных наблюдателей. Эту проблему можно решить с другого конца. Пусть будет 3 — 5 обязательных приглашений наблюдателей в год. Но приглашающая сторона будет сама выбирать, на какие маневры она будет приглашать наблюдателей.

Что ж, это тоже была подвижка — может быть, даже лучшая, чем предлагалось нами. Поэтому мидовские представители ее приняли. О результатах обсуждения на Пятерке я доложил министру, и он остался доволен:

— Когда Политбюро утвердит директивы, — сказал он, — заходите ко мне. Мы пройдемся по ним строчка за строчкой и решим, что будет высказано Михаилом Сергеевичем в Париже, что будет реализовано мною в Нью— Йорке во время сессии Генеральной Ассамблеи, а что останется для делегации в Стокгольме. Для Вас сейчас главное — Хорошо подготовиться к поездке в Париж и постараться достичь там взаимопонимания о контурах возможной договоренности в Стокгольме, которую затем можно будет реализовать во время встречи Горбачева и Миттерана.

ФРАНЦУЗЫ ИЛИ АМЕРИКАНЦЫ?

С таким напутствием я вылетел в Париж. 27 августа 1985 года вместе с послом во Франции Ю.М. Воронцовым мы посетили заместителя директора Политдепартамента МИД Ирэну Ренуар, которой доверительно изложили новый советский план. В наших директивах он был сформулирован следующим образом:

«Не снимая других внесенных в Стокгольме предложений, в качестве первоочередного шага сконцентрироваться на тех областях мер доверия политического и военного характера, которые практически большинство ее участников проявляют готовность рассматривать, и которые могли бы очертить контуры договоренности, завершающие нынешний первый этап Стокгольмской конференции, а именно:

— неприменение силы;

— уведомления о крупных военных учениях, включая передвижения (переброски) войск;

— ограничения масштабов военных учений;

— приглашение наблюдателей».

Разумеется, нами особо подчеркивалось, что достижение такого взаимопонимания могло бы стать одним из конкретных результатов предстоящей советско— французской встречи на высшем уровне. Даже текст такой договоренности был заготовлен на случай позитивной реакции французов. Но к нашему вящему удивлению госпожа Ренуар вообще никак не отреагировала на наш зондаж — предложение. Даже банальную и ни к чему не обязывающую фразу «доложу руководству» пришлось из нее вытягивать буквально клещами.

Затем состоялись консультации со специалистами, в которых участвовали Эню, Дюбовиль и Гашиньяр. Естественно, они знали о нашем разговоре с Ренуар, но никак его не комментировали, и высказывали идею «плавного перехода к редактированию», а контуры, мол, появятся в ходе такой работы как бы сами собой. Мне пришлось заметить, что и дети сами собой не появляются.

На следующий день мадам Ренуар сама пригласила нас вне программы, но снова ни слова о внесенных вчера предложениях. Пришлось проявлять нетактичность и спрашивать. Только тогда она сказала:

— Все разъяснения, высказанные вчера советскими представителями, вызвали в министерстве большой интерес. Они будут доведены до сведения французского руководства. Уже сейчас могу сказать, что рассмотрение этих вопросов вписывается в подготовку визита на высшем уровне во Францию в начале октября с.г. Разумеется, я не могу заранее судить о том, в какой форме нашим руководством принято во внимание это, и я полагаю, весьма важное направление советско— французского диалога.

Вернувшись в Посольство, многоопытный Воронцов сказал:

— Думаю, с французами ничего не получится. Они никогда не возьмут на себя смелость выступить вместе с нами по этим вопросам. А почему бы тебе не попробовать договориться с американцами?

Я ответил, что такова воля пославшего меня начальства. Оно считает, что европейскую безопасность надо строить с французами, а не с американцами.

То, о чем не удалось договориться с французами в Париже, было согласовано в течение двух дней с американцами в Москве, когда туда в начале сентября приехал посол Гудби. Он привез в советскую столицу то, с чем я безуспешно ездил в Париж неделю назад. Видимо, сработали наши долгие прогулки и беседы в Стокгольме.

Суть его предложений сводилась к тому, чтобы, используя существующую рабочую структуру Конференции, начать выработку договоренностей в тех областях, где имеются совпадающие моменты. Далее шел практически тот же перечень, который я предлагал французам в Париже, кроме одного: американцы по— прежнему выдвигали в качестве отдельной меры обмен статической информацией.

Я предложил Гудби компромисс: говорить об обмене информацией в увязке с конкретными мерами доверия — учениями, перебросками, ограничениями. Ведь, направляя предварительные уведомления о такой деятельности, государства должны будут сообщать информацию об участвующих в них войсках и вооружениях, характере военной деятельности и т.д. Конкретно о том, какая информация будет направляться, можно договориться, когда будет вырабатываться текст таких уведомлений.

После некоторых колебаний Гудби согласился. В результате этот перечень совпадающих областей выглядел теперь таким образом:

— неприменение силы;

— режим уведомления, включая относящиеся к нему информацию и проверку;

— наблюдения за определенными видами военной деятельности;

— ограничения, включая обмен годовыми планами военной деятельности, подлежащие уведомлению.

Разумеется, мы оба тут же оговорили, что ни одна из сторон не отказывается от других внесенных ею предложений.

Все бы хорошо, но под конец Гудби сказал, что высказанные им соображения и наша договоренность носят предварительный характер, и потребуют дополнительного рассмотрения в Вашингтоне и консультаций с союзниками. Конечно, это была дежурная фраза — мне тоже нужно было согласовать эту договоренность и с ведомствами в Москве, и с союзниками. Но в душе я был спокоен — она полностью соответствовала директивам делегации. Однако, с глазу на глаз, Джим Гудби сказал, что новую американскую позицию он излагал с ведома и согласия Шульца. С другими ведомствами в Вашингтоне она не согласована. Поэтому могут быть трудности. Откровенно говоря, тогда я ему не поверил — решил что он цену набивает.

КАК ДЕЛА ДЕЛАЛИСЬ

Седьмая сессия в Стокгольме началась в нервозной обстановке. В кулуарах прошел слух, что американский посол был в Москве и обо всем договорился. О чём конкретно — толком никто не знал, и разговоры об этом, зачастую преувеличенные, будоражили умы.

Я сразу же встретился с Гудби и он сказал, что информировал Вашингтон о содержании наших консультаций и получил добро на работу в этом направлении. Перечень «областей» для переговоров тот же, что обсуждался в Москве. Сегодня, сообщил Гудби, соберется группа НАТО и он информирует ее о московской договоренности. Затем нам вместе, или лучше порознь, нужно попросить финского посла Кахилуотто стать координатором в продвижении этой новой инициативы. А в самом конце разговора Гудби сказал доверительно:

— Учти, обстановка непростая, и я работаю на основе «ad referendum».

Я и сам видел, что обстановка непростая. Американская делегация бурлила почти в открытую и военные в ней не скрывали своего недовольства московской договоренностью.

Посол Франции Гашиньяр первые несколько дней вообще уклонялся от разговора на эту тему. Только 13 сентября, оговорив, что делает это в предварительном порядке, выразил согласие очертить круг вопросов, которые могли бы составить контуры будущей договоренности. При этом перечисленные им вопросы практически полностью совпадали с теми, которые мы обсуждали с Гудби. Гашиньяр сказал, что такое взаимопонимание может быть зафиксировано в виде устной договоренности или даже положено на бумагу, так что у всех сторон будет идентичный, но неофициальный текст.

Постепенно из наших разговоров в кулуарах стало видно, что большинство натовских делегаций не возражают против такого взаимопонимания. Они направили его в столицы, и теперь ждут ответа. Сдержанную позицию, однако, занимали Англия, Голландия и Португалия. Колебалась Турция. А нейтралы вроде бы были «за».

И вдруг в кулуарах прошел слух, что Гудби в Москве действовал на свой страх и риск, не имея на то согласия Вашингтона. Ряд влиятельных ведомств в американской столице — прежде всего Пентагон — выступают против достигнутой договоренности относительно контуров будущего соглашения, прежде всего, потому что она не предусматривает такой меры, как обмен информацией. Причем слух этот шел не откуда— нибудь, а из самой американской делегации. Об этом же, почти в открытую, говорил также английский посол Майкл Идес.

Слухи эти оказались правдой. Много лет спустя Гудби подтвердил: «Министр Уайнбергер не одобрил всю эту затею с договоренностью и сказал Макфарлейну, что я превысил полномочия».[118] Примерно через неделю Гудби покинул Стокгольм. И хотя его отъезд имел сугубо личные причины, в кулуарах опять стали шептать, что американский посол пал жертвой нескончаемых распрей между Шульцем и Уайнбергером.

26 сентября советская делегация сообщила в Москву:

«Внутри группы НАТО существуют серьезные разногласия в отношении путей перехода к деловым переговорам. Откровенно тормозят дело англичане. По имеющейся у нас информации, на совещаниях группы НАТО они призывают проявлять «терпение», поскольку — де через 2 — 3 месяца Советский Союз согласится на все натовские требования, включая инспекцию. Им подпевают португальцы и турки. Однако за всеми этими инсинуациями явно стоят американцы. В кулуарах они распространяют слухи, что бывший руководитель делегации США Гудби отозван в Вашингтон, поскольку — де пошел слишком далеко навстречу позиции Советского Союза».

Тем не менее, хотя и медленно, дело двигалось. После долгих споров группа НАТО передала нам 2 октября свои предложения. В целом они были очень близки к тому, что мы обсуждали ранее с Гудби. Но были незначительные отступления в вопросах о неприменении силы и ограничениях. Внимание привлекало другое — пассивность американцев. Казалось порой, что они не просто ведут дело к затяжке, но хотели бы вообще поломать московскую договоренность. Весьма характерна в этом плане была наша первая встреча с новым американским послом Робертом Берри.

Это был типичный американец — живой, энергичный, доброжелательный, но внутренне очень жесткий. Кроме того, он был профессиональным советологом — занимался в госдепе Советским Союзом, служил в генконсульстве в Ленинграде и был директором советского отдела на радиостанции Голос Америки. Все это, разумеется, накладывало отпечаток на его поведение. К тому же, раньше он никогда не участвовал в международных переговорах.

Чтобы сохранить колорит того времени, приведу полностью отчет о беседе с ним, который был направлен в Москву 5 октября.

«Берри начал разговор в подчеркнуто пессимистическом тоне. На переговорах, по его словам, сложилась тупиковая ситуация. Соображения, которые были высказаны бывшим руководителем делегации США Гудби, вызвали — де противоречивые отклики не только в ряде европейских столиц, но и в Вашингтоне, поскольку под вопрос ставится основная концепция НАТО — «просвечивание» европейских государств, фактически снимаются положения об информации и проверке, как самостоятельных мерах доверия. Поэтому, по словам Берри, было бы лучше вообще отказаться от какой— либо договоренности и просто начать неофициальные дискуссии.

Скорее всего, это был зондаж, так как после твердого отпора с нашей стороны представитель США стал говорить, что они не против достижения договоренности на той основе, которая ранее обговаривалась с американцами в Москве и здесь, в Стокгольме. Хотя и с неохотой, он сказал, что можно было бы вернуться к прежним, устраивающим Советский Союз формулам, касающимся неприменения силы и ограничения определенных видов военной деятельности. Однако это встречает, будто, сопротивление у некоторых стран НАТО, а он, Берри, не может — де оказать на них никакого воздействия».

Пока мы выясняли отношения с американцами, дело взяли в свои руки нейтралы. Финский посол Матти Кахилуотто действовал энергично и смело. 4 октября группа Н+Н выдвинула собственные «упрощенные» предложения. В целом они нам подходили, так как сохранялась основа, согласованная с Гудби в Москве. Поэтому группа соцстран немедленно заявила, что берет эти предложения за основу. Но группа НАТО все еще колебалась.

11 октября в пятницу текст «джентльменской» договоренности был в основном готов. Конец недели был самым подходящим временем для принятия решения на конференции. Отложить это дело на два — три дня было опасно — всякое может случиться за это время. Но требовалось ещё согласие Парижа и заседание пришлось отложить.

В понедельник утром позвонил Гашиньяр и сказал, что Париж согласен. Не успел я вздохнуть с облегчением, как позвонил Кахилуотто и сказал, что Мальта блокирует договоренность. И не потому, что с ней не согласна — дело в другом. Министр иностранных дел Мальты Тригона позвонил из Нью— Йорка послу Салибе и сказал: поскольку группа Н+Н при разработке своих предложений не намерена учитывать мальтийскую позицию, то Мальта не даст согласия на «джентльменское» соглашение.

Это был типичный мальтийский шантаж, не раз применявшийся на переговорах СБСЕ. Но положение было серьезным. Заседание было уже назначено. О нем знала пресса. Очередной перенос мог разрушить хрупкую договоренность, и тогда потребуются месяцы, чтобы собрать черепки.

Мы договорились с Кахилуотто немедленно встретиться на конференции. В маленькой комнате финской делегации нас было трое — Матти Кахилуотто, шведский посол Курт Лидгард и я. Мы сидели и лихорадочно соображали, что делать. Уговаривать посла Салибу — дело бесполезное: он действует по инструкциям. Обратиться в столицы, чтобы они надавили на Мальту — дело долгое и неэффективное. Тут нужен человек, хорошо знакомый с мальтийским министром Тригоной, который мог бы повлиять на него. Конечно, послы из блоковых групп, если они и знают Тригону, для этого не подходят. Здесь нужен нейтрал. Кто бы им мог быть?

Мы перебрали всех послов одного за другим и остановили свой выбор на Александре Божовиче — югославском после. Ветеран СБСЕ, он хорошо знал всех и умел искусно вести дипломатический торг. Узнав, что от него требуется, он без лишних слов прямо из комнаты финской делегации позвонил в Нью— Йорк. Разговор с мальтийским министром длился полчаса. Божович обещал, что до конца этой сессии документ нейтралов не будет положен на стол переговоров. На этих условиях Тригона смилостивился и дал добро на «джентльменское» соглашение. Что ж, цена была не столь уж велика — до конца сессии оставалась всего неделя, а документ в группе Н+Н все равно не был готов. Впрочем, министров обычно такие мелочи не интересуют.

Однако за эти полчаса напряжение на конференции возросло. Делегации собрались, как обычно, но заседание не начиналось. В кулуарах распространилась весть, что теперь договоренность блокирует Мальта. Разумеется, об этом немедленно пронюхала вездесущая пресса, и телекамеры были сфокусированы на мальтийской делегации.

Но в зал вошел сияющий Кахилуотто с улыбкой до ушей и все поняли — инцидент исчерпан — мальтийцев удалось уломать. Председатель зачитал текст «джентльменской» договоренности, потом выдержал паузу и, поскольку возражений не последовало, объявил, что оно согласовано.

«Джентльменским» это соглашение было названо потому, что ни в одном официальном документе конференции оно не значилось и основывалось как бы на честном слове и доверии участвующих сторон. Его еще называют «cоглашением двух Г» — по именам его авторов — послов Гудби и Гриневского.

По своей сути оно было очень простым. В обеих рабочих группах начиналось неформальное изучение вопросов, которые затем могут стать предметом редактирования формулировок будущего соглашения. Но стороны все еще не доверяли друг другу и опасались, что в ходе редактирования их предложения окажутся за бортом. Поэтому был разработан жесткий график работы на каждый день недели с перечнем следующих тем.

— Неприменение силы;

— Обмен военной информацией и проверка;

— Ограничения и обмен ежегодными планами военной деятельности;

— Уведомления;

— Наблюдение.

Это был прорыв. В совокупности перечень названных тем чётко обозначал скелет будущего соглашения в Стокгольме. Теперь оставалось нарастить его мясом.

Внешне всё выглядело так, что ничего не изменилось на конференции. На столе переговоров лежали все те же предложения, и на официальных заседаниях делегации с жаром доказывали их жизненную важность для мира и безопасности в Европе. И только в рабочих группах эксперты начали, казалось бы, ни к чему не обязывающее изучение некоторых областей будущей договоренности.

Но зачем все это нелепое представление? — может спросить читатель, неискушенный в интригах Холодной войны.

Слишком велико было недоверие на переговорах по обеспечению доверия. Поэтому и подстраховывались дипломаты на тот случай, если дело сорвется или кто— нибудь из партнеров обманет и отыграет назад. Тогда будут все основания заявить: мы знали о коварстве американцев (русских). Глядите — все наши предложения остаются неизменными.

Однако сквозь эти подозрения проступала уверенность: на конференции произошли глубокие сдвиги и стороны достигли первого серьезного компромисса.

1. Восток отказался от политических мер доверия, кроме неприменения силы и то не в форме договора. Запад снял свои требования об обмене статической информацией.

2. Восток согласился на обмен ежегодными планами военной деятельности, а Запад — на ее ограничение.

Настоящие переговоры, наконец, начались. Если в прошлой главе мы перечислили шесть крупных проблем, камнем преткновения лежащих на пути переговоров, то теперь три из них были решены «джентльменским» соглашением.

Обычно спрашивают, кто больше выиграл от этого дипломатического торга — НАТО или ОВД? Этот вопрос долго еще муссировался в печати. Шведская газета «Свенска Дагбладет» писала, например, 14 октября:

«Складывается впечатление, что вначале Восток пошел на большие уступки, чем Запад. На практике, однако, нет никаких сомнений в том, что Запад сделал существенную уступку, принизив, таким образом, требование об обмене информацией. В этой связи следует также упомянуть о том, что Гудби, согласно данным некоторых западных дипломатов, в своем предварительном соглашении с Гриневским пошел еще дальше в «приглушении» предложения об обмене информацией, но после консультаций внутри группы НАТО его позиция ужесточилась.»

Думаю, это беспредметный спор: каждый может изобразить ту или другую уступку — большой или маленькой, в зависимости от аппетита. Критерий должен быть другим: ни один из этих шагов не нанес ущерба безопасности Запада или Востока. Скорее, наоборот, — способствовал ее укреплению, и это главное. Важно и другое. В то время были совершенно непроходимыми как политические меры, предлагаемые Советским Союзом, так и обмен информацией, предлагаемый Западом. Это был балласт, и его нужно было убрать, чтобы расчистить переговорное поле.

Результат был налицо. Переговоры в Стокгольме сдвинулись с мертвой точки. Та же шведская газета писала: «Главная причина, почему дела стали двигаться на Стокгольмской конференции, кроется в предварительной договорённости между главой советской делегации Олегом Гриневским и его предыдущим американским коллегой Джимом Гудби, которое было достигнуто минувшим летом, когда они встречались в Москве».