Перелом. От Брежнева к Горбачеву

О ЧЁМ МЕЧТАЕТ ПОСОЛ

Испокон века повелось: каждый, кто отправлялся за рубеж с дипломатической миссией, едва пересекал российскую границу, начинал мучиться — а что там дома? Директивы — то директивами, но что варится на политической кухне за кремлевскими стенами? Каких поворотов следует ждать, чтобы не получилось так, что посол московский в старую дуду дудит, а из Белокаменной новая музыка разносится, но его, посла, никто и не предупредил.

Такие сомнения сверлили мозг не только первого русского посла Прокофия Возницына, посланного Петром Великим на международные переговоры в Вену. 300 лет спустя те же сомнения обуревали и наши души. Нет, телеграф работал исправно — шифровки поступали регулярно. Не подводили печать и радио. Но они передавали официальную советскую позицию — трескучую, многословную, которая трубила об очередных победах мудрой политики КПСС и яростно осуждала происки американского империализма. Выудить из нее новые нюансы или течения в советской политике было просто невозможно.

Пишут, например, в американских газетах, что с приходом Черненко в Москве стала меняться тональность. А мы, как ни копаемся в его речах и посланиях, не можем отыскать ее, эту новую тональность — как было все, так и осталось. Разве только хороший знакомый, приехавший из Москвы, может на ухо пошептать, если, конечно, осмелится. Да и знает ли он?

Но все равно зазывали «командированного» в гости, стол получше накрывали, баньку топили и наливали полную чарку, чтобы развязался язык, авось и скажет что— нибудь. Хотя понимали — не могли не понимать, что полагаться на эти хмельные откровения никак нельзя. Поэтому советская делегация всегда добивалась, чтобы срок каждого раунда переговоров на превышал двух — трех месяцев. А потом перерыв и скорее в Москву, чтобы самим разобраться в новых веяниях, если они, конечно, есть.

Вот и я, приехав в Москву, к министру сразу не пошел, хотя и надо было, а стал бегать по знакомым и в МИДе, и в ЦК, и в минобороны, и к тем, с кем писал речи для великих мира сего на цековских дачах. Зашел и к Александрову, ставшему теперь помощником у нового Генсека, — благо отношения с Андреем Михайловичем сложились надежные: он был моим ментором в школе писания речей и опекал по старой памяти.

Из всех этих разговоров картина складывалась невеселая. Черненко внешней политикой не интересовался, равно как и экономикой, да и всем остальным, кроме кадровых перестановок. Ему хотелось только одного — чтобы все было хорошо, как при Брежневе. В пику Андропову, которого он откровенно недолюбливал, был даже склонен несколько смягчить жесткий антиамериканский и антигерманский курс ...

Но внешнюю политику Советского Союза, ее военно— политические аспекты теперь творил «двуумвират» — крепко спаянные друг с другом Громыко и Устинов. «Военно— бюрократический комплекс» — как саркастически заметил Александров. И это его замечание меня удивило, пожалуй, больше всего. Осторожный, преданный помощник четырех Генеральных секретарей никогда раньше не допускал подобных вольностей.

Суть же «нововведений» советской внешней политики сводилась к тому, что она замышлялась этим «двуумвиратом» как зеркальное отражение американской политики. Рейган говорит о готовности к диалогу, не меняя ни в чем сути американской политики, — и мы будем заявлять точно так же, оставляя в неприкосновенности основные постулаты советского курса в отношении Афганистана, размещения ракет средней дальности в Европе, переговоров по стратегическим наступательным вооружениям и т.д. Черненко это вполне устроило. Именно в таком ключе были выдержаны той весной его речи и послания Рейгану.

В московских «политологических» кругах — научных институтах, МИДе и даже ЦК — иллюзий на этот счет не было. Там не стеснялись издеваться над советской политикой, называя ее не иначе, как маразматической. «Загнали сами себя в угол», — похохатывали одни. «Уход с переговоров — дурость», — жаловались другие. «Работаем на переизбрание лучшего друга Рейгана», — язвили третьи. И никакого уважения к власти предержащей — шутки, смешки, анекдоты. Такое ощущение, что никто не верил, что такая власть долго протянет.

Вообще, 1984 год можно считать годом затишья в ожидании перемен. Ничего нового или яркого в этот год не случилось. В Москве ожидали ухода Черненко и гадали, что будет дальше. А в Вашингтоне во всю готовились к выборам и ждали победы Рейгана.

В феврале — апреле 1984 года Черненко и Рейган дважды обменялись посланиями. В них не было ничего нового. Оба руководителя снова говорили о желании установить диалог, но ни на йоту не сдвинулись с занимаемых ими жестких позиций. Принято считать, что этот обмен не дал каких— либо ощутимых результатов, хотя и позволил несколько остудить накал напряженности.[76]

Это не совсем так. Обмен посланиями, — может быть даже независимо от воли и желания их авторов, — дал толчок первым робким пока подвижкам на конференции в Стокгольме. А все началось с малозначительной фразы в послании Черненко Рейгану 19 марта 1984 года.

«Мы надеемся на достижение положительных результатов на конференции в Стокгольме... Не только уместно, но и необходимо договориться о неприменении ядерного оружия первыми и о неиспользовании силы вообще. В равной степени мы за осуществление других мер, которые должны быть направлены на укрепление доверия, а не преследовать какие— то иные цели».

Этот пассаж, как потом говорил мне Александров, был вставлен без всякого заднего умысла или расчета — скорее, чтобы просто отметиться по поводу окончания первого раунда стокгольмских переговоров. Да и я не придал ему никакого значения. Но имел он самые серьезные последствия, которые и привели в конечном счете к договоренностям в Стокгольме.

Мои блуждания по московским кабинетам прервал неожиданный и требовательный вызов к министру. В его секретариате мне показали лист бумаги с кратким изложением интервью главы шведской делегации Курта Лидгардта газете «Свенска Дагбладет». В нем говорилось, что на следующей сессии конференции может быть принято решение о создании двух рабочих групп, одна из которых сосредоточит внимание на достижении конкретных мер доверия, а другая — займется остальными вопросами, включая политические заявления. Наискось листа синим карандашом была начертана резолюция:

«т. Гриневскому, прошу ознакомиться и переговорить. А.Г.»

Странно. Обычно Громыко такими мелочами не интересовался. Тем не менее, войдя к нему в кабинет, я решил начать разговор не с этого вопроса, а доложить уже знакомую читателям общую картину дел на конференции.

Рассказав, как твердо мы боремся за продвижение политических мер, я вынужден был признать, что неприменение первыми ядерного оружия не пройдет: все страны НАТО дружно против, так как это подорвет их основную военно— политическую концепцию — сдерживание. Некоторым нейтралам это предложение, может быть, и нравится, но ссориться с натовцами они не будут. Что касается безъядерных зон, освобождения Европы от химического оружия и неувеличения военных бюджетов, то эти меры не пользуются поддержкой ни со стороны НАТО, ни нейтралов. Они рассматривают их как составную часть более широких проблем, обсуждающихся на других форумах по разоружению.

— Я без вас знаю, — вдруг рассердился министр, — что американцы никогда не примут эти предложения. Но ведь вы же дипломат, Гриневский, и должны понимать, что мы ведем беспроигрышную игру. Развертывая свои Першинги в Европе и в то же время отклоняя наши предложения, американцы лишний раз демонстрируют агрессивность своих замыслов, усиливают волну антивоенного движения в Европе. А если даже случится так, что они вдруг примут их, то все равно попадут впросак. Пусть потом доказывают, почему размещают оружие первого удара, если согласны не применять первыми ядерного оружия.

Я не стал спорить с министром, а только заметил, что те же цели можно с большим эффектом достичь, сконцентрировав внимание на неприменении силы.

— Он более перспективен с точки зрения достижения договоренности, — убеждал я. — Франция, Италия, ФРГ определенно проявляют к нему интерес. Американцы колеблются. Их официальная позиция исключает даже обсуждение этого вопроса. Но они понимают, что на ней им долго не продержаться. Поэтому они склоняются к идее «сплава» неприменения силы и военных мер доверия, о котором Вы говорили перед отлетом из Стокгольма. Американский посол Гудби сказал мне в доверительном порядке, что непременно поговорит об этом с госсекретарем Шульцем. Гудби полагает, что он вернется в Стокгольм с разрешением вести переговоры о неприменении силы, если мы, в свою очередь, будем готовы обсуждать военно— технические меры доверия.

Сказав все это, я стал просить у министра разрешения несколько подправить советскую позицию:

Во— первых. В начале следующей сессии внести документ с предложениями Советского Союза, а делегации разрешить параллельно с обсуждением масштабных политических мер доверия приступить также к рассмотрению военно— технических мер, предусмотренных директивами.

Во— вторых. Сделать упор на неприменение силы, отодвинув на задний план другие политические меры, но формально пока их не снимать. В ходе дискуссии посмотреть, как далеко американцы и НАТО будут готовы идти в вопросе о неприменении силы и с учетом этого определить в дальнейшем нашу линию.

Тут министр, который с безучастным видом слушал, вдруг прервал меня и неприязненно спросил:

— Это что, ваш друг Гудби все напел?

— Нет, скорее я ему. Вы же сами говорили...

— Знаю я вашего Гудби, — прервал меня Громыко. — Он был с Шульцем на открытии конференции — маленький такой, глазки у него, как у жулика, бегают. Не верьте ему, Гриневский — не пойдут американцы на отказ от применения силы. А потом что это за разговоры идут о создании двух рабочих групп? Это что, серьезно? Неужели опять Гудби всем вам голову морочит?

Я объяснил, что идея двух рабочих групп выдвинута не американским, а шведским послом пока в неофициальном порядке, но она пользуется определенной поддержкой у нейтралов. Суть ее в том, чтобы проложить мост между позициями Востока и Запада и начать деловой разговор. Однако это предложение не имеет и не может иметь практического применения до тех пор, пока Советский Союз настаивает на обсуждении только политических мер, а НАТО — только военно— технических.

— Вот и хорошо, — сказал Громыко. — Спешить не надо. Линию ведите твердо — никаких военных мер доверия, пока они не согласятся на весь наш пакет политических мер. Для этого новые директивы вам не требуются.

Итак, в разговоре с министром я потерпел полное фиаско. Но поражение не расстроило и не удивило меня — я ждал нечто подобное и поэтому решил не суетиться, а провести оставшийся месяц в Москве в свое удовольствие. Велико же было мое удивление, когда буквально через два дня меня вызвал Корниенко и сказал:

— Собирайте чемодан и отправляйтесь в Вашингтон.

На столе перед ним лежала шифровка из американской столицы о беседе посла Добрынина с госсекретарем 2 апреля 1984 года. Шульц сказал, что передает «приглашение руководителю делегации СССР прибыть в Вашингтон для консультаций. Речь может идти о какой— то комбинации советских предложений, выдвинутых в Стокгольме (неприменение силы и т.д.) с западным пакетом мер доверия».

— Георгий Маркович, — взмолился я, — мне в Вашингтон ехать нельзя. Если я даже и привезу оттуда согласие на какую— то договоренность о неприменении силы, министр опять будет говорить, что американцы меня обманули. Давайте лучше пригласим Гудби в Москву. Здесь говорить с ним буду не только я. Это даст возможность и другим прощупать, чем дышат американцы и куда они хотят вести дело.

Корниенко не надо было долго убеждать — он сразу понял. Но нужно было еще уговорить Громыко. Однако и он согласился в тот же день и без колебаний. В Вашингтон пошло указание пригласить Джима Губди в Москву.

Но еще до его приезда 16 апреля президент Рейган направил послание Черненко, из которого ясно было видно, что позиция США в этом вопросе изменилась:

«Если Советский Союз готов серьезно вести переговоры о конкретных мерах укрепления доверия, Соединенные Штаты будут готовы обсуждать вопрос о взаимных заверениях против применения силы и о контексте, в котором может быть достигнуто такое соглашение. Вы задаете вопрос относительно конкретного сигнала в области ограничения вооружений, и ваши представители уточнили, что готовность США согласиться на неиспользование силы рассматривалась бы в качестве такого сигнала. В этой связи позвольте мне добавить, что я рад тому, что наши послы на Стокгольмской конференции договорились вскоре встретиться друг с другом».

Поясняя эту серьезную подвижку, Шульц сказал Добрынину:

— «США готовы вести переговоры о советском предложении о неприменении силы, имея в виду, что Советский Союз будет готов со своей стороны обсудить западный пакет мер доверия, внесенный на конференции. Это тот конкретный сигнал стремления США продвигаться вперед в деле контроля над вооружениями, о необходимости которого говорил председатель К.У. Черненко.»

Прочитав эти телеграммы из Вашингтона, Громыко изрек:

— На этот раз ваш жулик сказал правду. Но все равно, Гриневский, не будьте наивным. Не верьте ни одному его слову, а выжидайте, проверяйте и перепроверяйте прежде, чем принимать решения...

Но я и без него хорошо знал, что классовому врагу верить нельзя. Этому нас учили ещё в школе.

ПРОГУЛКА ПО НАБЕРЕЖНОЙ

Только 10 лет спустя мне удалось начать разматывать этот запутанный клубок событий, который привёл не только к первой подвижке на конференции, но и к началу диалога в широком смысле этого слова. Оказывается, все началось с ланча, который ещё до перерыва давал греческий посол Пападакис.

В Стокгольме есть чудесная набережная Страндвеген. Ее окаймляют старинные богатые дома, как бы сошедшие с гравюры XVIII века. А перед ними колышится лес мачт — это стоят небольшие прогулочные пароходики, яхты, плавучие ресторанчики. А еще дальше открывается синева «Соленой воды». Так шведы зовут здесь залив Балтийского моря.

В одном из таких пароходов — ресторанчиков «У Эрика» и собрал греческий посол своих коллег по конференции. Все было как обычно — непременный шведский розовый лакс, легкое белое вино и непринужденная беседа. Немножко спорили, немножко шутили, покачиваясь то ли на волнах, то ли от выпитого. А потом, когда все послы разошлись, мы с Гудби еще долго бродили вдвоем по набережной, обсуждая, есть ли у нас «общее поле» для переговоров и как его можно определить. Оба мы прошли нелегкую школу переговоров по ограничению стратегических вооружений и хорошо знали, что это первый непременный шаг к началу разработки соглашения.

Пожалуй, в этой беседе не было ничего примечательного. Во всяком случае, мне тогда так показалось. В разных комбинациях мелькали неприменение силы и военные меры доверия. Но обо всем этом я уже сообщал в Москву раньше. Поэтому мой отчет об этой встрече был краток и сух:

«Гудби не прочь, скорее в личном плане, поиграть вокруг идеи о том, чтобы договоренность о неприменении силы венчала набор конкретных мер доверия военно— технического порядка. Однако у американца здесь явно проскальзывает желание прежде всего выяснить, какие конкретно меры из американского пакета мог бы принять Советский Союз.»

Эта телеграмма не привлекла внимания в Москве, а если и привлекла, то никакой реакции не последовало. Зато сообщение Гудби вызвало интерес в Вашингтоне.

Он подал его в броской упаковке — «прогулка по набережной». В то время пресса много писала о знаменитой «прогулке в лесу» Квицинского и Нитце, когда был предложен компромисс по средним ракетам. Намек Гудби бросался в глаза, и в Вашингтоне ухватились за комбинацию, обсуждавшуюся на набережной Страндвеген. Разумеется, в телеграмме Гудби ее автором выступал советский посол.

«Его видение окончательных результатов конференции, писал Гудби, заключалось в подтверждении обязательства не применять силу в качестве ядра договоренности, вокруг которого будут располагаться некоторые меры доверия и безопасности, о которых мы оба сможем договориться. Это совпадало с моим видением и я с воодушевлением сообщил в Вашингтон этот вывод, который, как я понимал, предлагал посол Гриневский.»[77]

В такой трактовке нашей беседы не было ничего странного или необычного. Если стенографические записи переговоров, ведущиеся с разных сторон, при сравнении обычно совпадают, то отчеты о приватных беседах, происходящих с глазу на глаз, как правило, расходятся кардинальным образом. И не только потому, что память человеческая обманчива. Громыко, например, обладал феноменальной способностью держать в голове без всяких пометок всю канву многочасовых переговоров, вплоть до малейших деталей.

Дело в том, что в таких беседах каждая сторона ведет глубокий зондаж и говорит недомолвками, стремясь не раскрывать своих запасных позиций, и ни в чем не ангажироваться. В отчетах же весь этот «флер недоговоренности» исчезает и остаются сухие выводы и умозаключения.

Кроме того, опытные переговорщики, зная пределы возможного и невозможного, иногда сознательно приписывают идеи или компромиссы, которые могут быть приемлемы его столице, как идущие от стороны противоположной или нейтральной. Это не только облегчает прохождение компромисса, но и выводит самого переговорщика из— под удара. Ведь любая такая зондажная операция всегда сопровождается риском, что в собственной столице найдутся люди или ведомства, которые захотят обвинить посла в «превышении полномочий», а то и похуже.

В общем, как бы там ни было, а по возвращении в Вашингтон Гудби доложил госсекретарю Шульцу, что именно таким может выглядеть возможный путь к компромиссу на конференции в Стокгольме. С этого и началась цепочка событий, приведших к принятию Белым домом решения вести переговоры о неприменении силы, посланию президента Рейгана Генсеку Черненко и приглашению советского посла в американскую столицу.

* * *

Послание Рейгана 16 апреля несколько умерило непримиримый настрой Громыко в отношении Стокгольмской конференции. Поворчав немного, он велел подготовить записку в ЦК о дополнительных указаниях для делегации. Теперь ей разрешалось внести документ с изложением советской позиции как в отношении политических, так и военно— технических мер доверия, но пока без параметров. Разумеется, в центре внимания конференции следовало и дальше ставить наши крупномасштабные меры — неприменение первыми ядерного оружия и заключение договора о неприменении силы. Однако далее, как бы между прочим, нам удалось тогда вставить и провести фразу, которая по сути дела позволяла начать переговоры:

«Исходить из того, что нашим интересам отвечает такой подход, который обеспечивал бы одновременное или параллельное обсуждение как крупномасштабных мер доверия политического характера, так и мер доверия в военной области на равных основаниях...»

Это, пожалуй, и был тот ключ к началу реальных переговоров, если, конечно, делегации разрешат открыть им замок. А в этом были большие сомнения.

Из высказываний Громыко, да и по другим признакам было хорошо видно, что он не верит в серьезность намерений американцев начать новый диалог с Советским Союзом. Искренне или неискренне — а он ведь ко всему прочему был и великолепным артистом — но Громыко всячески старался показать, что с их стороны это просто политическая игра — не более того.

— После размещения американских ракет в Европе, — поучал он нас, — Рейган стал выступать с заявлениями, в которых звучат нотки миролюбия. Конечно, мы внимательно, можно сказать, через микроскоп, рассмотрели подобного рода высказывания президента и его помощников, но ничего конструктивного в них не обнаружили. Достаточно сопоставить призывы Вашингтона к диалогу с его конкретными делами и все встанет на свои места. Слова президента — это камуфляж, стремление обмануть нас, ввести в заблуждение общественность, успокоить собственных союзников.

Логическим следствием таких взглядов была твердая позиция, что никаких серьезных переговоров с американцами быть не может — ни в Женеве, ни в Вене, ни в Стокгольме. Широкий жест Рейгана в отношении неприменения силы — это не сигнал к диалогу, а приманка в ловушке. Поэтому на него надо положительно откликнуться, но переговоры не начинать. Главное — подождать, не спешить. Это была излюбленная тактика советского министра.

Но не ведет ли такая линия к самоизоляции? Уход с переговоров в Женеве нанес больший ущерб Советскому Союзу, чем американцам, не говоря уже о том, что возросла нестабильность и военная опасность. Американцы предлагают нам диалог, а мы по сути захлопываем у них перед носом дверь, даже не испробовав, что за этим стоит, а просто потому, что боимся, как бы нас не обманули.

26 апреля на Политбюро вынесен вопрос об утверждении дополнительных указаний для советской делегации в Стокгольме. Но в тот же день в Москву приезжает руководитель американской делегации Джим Гудби для консультаций, которые были предложены президентом Рейганом и госсекретарем Шульцем. Значит, он что— то везет в своем дипломатическом багаже. Так зачем спешить с утверждением директив и не сделать этого после консультаций и с их учетом?

Всеми этими сомнениями я поделился с Александровым. Он хитро улыбнулся и сказал:

— А почему бы Вам не поговорить обо всем этом с Константином Устиновичем? Я устрою вам встречу. Только не делайте широких обобщений, а постарайтесь показать ему, что в Стокгольме есть возможность для достижения соглашения, и ею надо воспользоваться. И говорите попроще и покороче.

В КРЕМЛЕ У ЧЕРНЕНКО

20 апреля я был в кабинете Генерального секретаря на пятом этаже в здании ЦК на Старой площади. За огромным столом сидел седой, совсем белый, как лунь, сгорбленный и постоянно кашляющий старик. На его безжизненном, как маска, лице прорезалось нечто вроде улыбки, и он жестом предложил мне сесть в кресло.

Я стал говорить ему о политических и военных мерах доверия, обсуждавшихся в Стокгольме, — о неприменении силы, об уведомлениях и наблюдателях. Казалось, он внимательно слушает, но вдруг в самый, как мне казалось, серьезный момент, когда я стал излагать суть возможного компромисса, лицо его как— то жалобно сморщилось и он прошелестел:

— Послушайте, это же чушь какая— то. Я никак не возьму в толк, что вы мне тут городите. Надо более основательно готовиться, когда идете на доклад к Генеральному секретарю ЦК КПСС, чтобы были оценки, выводы и предложения.

Я еще пытался говорить о возможности «сплава» неприменения силы и некоторых военных мер доверия, которые, по сути дела, предлагал ему Рейган в своем послании 16 апреля. Но Черненко либо действительно не понимал, либо не хотел уже понимать. Обескураженный — уже в какой раз — я вышел из кабинета Генсека и рассказал о своем позорном поражении Александрову.

— Ничего, — стал успокаивать он меня, — не принимайте близко к сердцу. Бывает. Я сам постараюсь ему при случае объяснить.

В старинном особняке на улице Алексея Толстого Громыко принимал итальянского министра иностранных дел Джулио Андреотти. Было это 23 апреля. Хозяин был сама любезность, если, конечно, знать этого угрюмого, неулыбчивого человека. Он даже анекдот рассказал, что случалось с ним крайне редко. Гость тоже источал улыбки и комплименты. В общем обе стороны всячески показывали, что могут ладить друг с другом, несмотря на мрачную международную обстановку.

В зале, отделанном белым мрамором, где когда— то танцевали сталинские маршалы, теперь стоял огромный круглый стол, за которым и шел оживленный обмен мнениями. Когда дело дошло до Стокгольмской конференции, Андреотти неожиданно сказал, что Италия считает весьма важной договоренность о неприменении силы и что «здесь наши позиции соприкасаются». Громыко сразу же откликнулся:

— Нам импонирует, что Италия и некоторые другие западные страны стали высказываться в пользу обсуждения этого вопроса. Мы выдвинули два предложения об обязательстве ядерных держав не применять первыми ядерного оружия и о договоре о неприменении силы вообще. Но мы не ставим вопрос так, что нужно сразу договориться по обоим. Можем начать с первого, скажем, с договоренности о неприменении силы в сочетании с другими вопросами.

Андреотти соглашался. Он явно подыгрывал советскому министру:

— Две недели назад, — откровенничал он, — состоялось совещание министров иностранных дел «десятки», на котором были подведены итоги первого этапа Стокгольмской конференции. Я был свидетелем того, что постановка вопроса о подтверждении торжественного обязательства не применять силу в международных отношениях встретила широкое согласие.

Что ж, я был доволен. Наши прогнозы из Стокгольма оправдывались. Запад явно готов идти на договоренность о неприменении силы. И Громыко снова заговорил о «сплаве» неприменения силы с военными мерами доверия, хотя и не употреблял этого слова.

26 апреля, в четверг, как обычно в Кремле состоялось заседание Политбюро. В повестке дня было 12 вопросов. Первым, как всегда, шло назначение новых кадров. Мой вопрос — утверждение дополнительных указаний — числился девятым.

На часах — без четверти 11. По коридору тянутся приглашенные к предбаннику — большой полукруглой комнате. У обитых кожей дверей в зал заседаний Политбюро уже робко жмется И. Лаптев — мой давний знакомый по написанию речей на дачах в Серебряном бору. Сегодня его утверждают главным редактором «Известий».

В 11 секретарь объявляет: «Вызываются помощники Генерального». Потом некоторое время спустя: «Приглашенные на первый вопрос». Начинается круговорот между залом заседаний Политбюро и «предбанником» — идет назначение кадров.

Остальные приглашенные рассаживаются кто как может — за круглым столом, на стульях, расставленных вдоль стен, или стоят кружком, оживленно беседуя о своем. Мы с Огарковым садимся за стол, и он расспрашивает меня о Швеции, как она выглядит и отличается ли Стокгольм от Женевы. Но больше всего его интересует шведская охота за подводными лодками. Это что — все серьезно? — спрашивает он. Я рассказываю и Огарков укоризненно качает головой:

— Совсем с ума посходили. Скоро наши подлодки будут у себя в постели ловить.

Пили чай с баранками — с большими, тонкими и чуть сладковатыми. Такие водились только в Кремле или на Старой площади. Председатель Госплана Байбаков вспомнил, что при Сталине в уголке стоял столик, на котором всегда были бутылки с коньяком и рюмки, чтобы «причаститься». Но Огарков отнесся к этому скептически:

— Если и пили, то, наверное, только после обсуждения своего вопроса — пронесло. Времена ведь были строгие, не то, что сейчас.

Время тянулось медленно. За закрытыми дверями уже больше часа обсуждался третий вопрос. — «О дальнейшем совершенствовании управления». За нашим круглым столом сетовали: разве мыслимо эффективно управлять страной, когда у нас больше ста министерств. Огарков заметил, что во время войны Сталин, чтобы устранить неразбериху оставил в Минобороны только двух замов. А теперь их 15. Вообще имя Сталина в «предбаннике» упоминалось часто и с уважением.

Неожиданно Огаркова, Ковалева и меня позвали на рассмотрение шестого вопроса — «О результатах встреч и бесед товарищей К.У. Черненко и Д.Ф. Устинова с министром обороны Польши Ф. Сивицким». Причем позвали не с самого начала, а уже в ходе его обсуждения. Мы вошли в зал, когда говорил Генеральный. Он сидел в председательском кресле и монотонно читал по бумажке что— то о нерушимой дружбе братских социалистических стран Польши и Советского Союза. Но кончив читать, не замолчал, а стал говорить — многословно, захлебываясь в словах и размахивая руками:

— Помню еще Леонид Ильич рассказывал, что у поляков сложился такой стиль: контрреволюция наступает, а они говорят ничего особенного не происходит. Подумаешь, мол, в Кракове восстали 5 тысяч студентов — обойдется. Вот и сейчас происходит то же самое. Потихоньку костел захватывает командные позиции. Члены Солидарности постепенно проникают в армию. Уже сейчас большинство ее солдат и унтер — офицеров — это члены Солидарности. А нам по— прежнему говорят, что ничего особенного не происходит...

Седьмым и восьмым вопросами стояло сообщение Громыко о заседании Комитета министров иностранных дел Варшавского Договора в Будапеште и о его визите в Венгрию. Прочитав все, что нужно было сказать о братской дружбе, по бумажке, Громыко тоже вдруг ударился в воспоминания, что с ним случалось крайне редко.

— Говорят, что венгры роскошно живут, — рассуждал он, — что в Будапеште все блестит. Я проехал по нему — ничего особенного. Конечно, в магазинах там все есть, что нужно. Но ничего роскошного. Зато интерес представляет такой штрих из их внутреннего положения. Венгры производят 150 килограммов мяса на душу населения. Из них 50 процентов идет на экспорт. Как они достигли такого? Через кооперацию. Они стимулируют население производить живность, которая потом сдается государству. Поэтому и неплохо живут.

Вот так члены советского руководства знакомились с жизнью соседних стран.

Наконец настал черед моих дополнительных указаний. Но они не обсуждались. Черненко просто сказал, что их можно утвердить. Однако потом как бы спохватился:

— На этих днях, — сказал он, — предстоит встреча руководителей делегаций СССР и США на стокгольмских переговорах. Давайте отложим утверждение директив и вернемся к этому вопросу с учетом итогов их встреч.

Так, отметил я про себя, значит, удалось — таки Александрову объяснить Генеральному что к чему. Но тут встрял Громыко и твердо сказал:

— Константин Устинович, указания надо утвердить сейчас. А то получится так, что американцы первыми внесут свой документ, а мы не успеем.

Я обомлел. Американцы внесли свой документ еще в январе, а сейчас апрель. Лихо же играет министр. И только потом дошло — играет — то он беспроигрышно. В этом зале только Ковалев да я, ну, может быть, еще Александров, знают, как все обстоит на самом деле, но ведь никто не скажет. Правила такие.

Политбюро единогласно утвердило указания.

О РАЗНИЦЕ МЕЖДУ ЮПИТЕРОМ И БЫКОМ

Посол Джеймс Гудби прилетел в Москву в тот же день 26 апреля ближе к вечеру. В течение двух дней в особняке МИД на улице Алексея Толстого проходили консультации.

Сигнал, который он привез из Вашингтона, сводился к тому, что США готовы обсуждать некоторые из предложенных Советским Союзом политических мер доверия, в частности, обязательство о неприменении силы, если и с советской стороны будет проявлено желание к согласованию конкретных мер в военной области. Пояснение американского посла не оставляло сомнений: имеется в виду все тот же пакет натовских предложений, хотя Гудби заметил, что не все из них, очевидно, приемлемы для Советского Союза. Мы поняли это как намек — здесь может быть торг.

Я доложил о результатах этих переговоров министру и сказал, что позиция, с которой приехал Гудби, в целом повторяет то, о чем писал Рейган советскому Генсеку 16 апреля. Поэтому американцам можно было бы ответить в том же ключе, что и итальянцу Андреотти. Это позволило бы обозначить возможные контуры стокгольмской договоренности и направить переговоры в деловое русло. Но Громыко презрительно скривил губы и пробурчал:

— Нет, то, что мы говорим европейцам, вовсе не нужно повторять американцам. Мы должны говорить с ними на разных языках.

— Но ведь то, что вы сказали Андреотти, — попробовал возражать я, — им уже хорошо известно. Информация в НАТО налажена отлично. Почему же мне не сказать то же самое Гудби?

— Молодой человек, — прервал он меня. — Вы историю Древнего Рима изучали?

— Да, — ответил я.

— И какие у вас были оценки по этому предмету?

— Отлично.

— Странно. Тогда бы вы должны знать разницу между Юпитером и быком.

И потом после некоторого раздумья.

— Пусть в натовских лабиринтах ходят различные сигналы. Так даже лучше — это вызовет у них брожение... Поэтому на предложение американца Вам надо отреагировать жестко, но так, чтобы это не смазало их подвижек в отношении неприменения силы и в то же время не звучало как согласие обсуждать все их технические меры.

Тут же у него в кабинете был подготовлен ответ, который гласил:

«Согласие США обсуждать вопрос о неприменении силы могло бы означать проявление реализма, хотя и запоздалого. Однако они обуславливают это согласие обсуждением известных натовских предложений. Такая увязка неуместна и противоречит здравому смыслу».

Через час я зачитал этот текст своему американскому коллеге, несколько разбавив его рассуждениями о значении договора о неприменении силы для самих Соединенных Штатов. Он воспринял это нормально.

Итак, внешне позиции по— прежнему выглядели непримиримо. Однако по сути дела был сделан первый, может быть, даже самый важный, шаг к компромиссу и к достижению в конечном счете стокгольмских договоренностей. Если раньше Советский Союз хотел обсуждать только политические, а США — только военные меры, то теперь они, хотя и с оговорками, выразили готовность рассматривать и то, и другое. Противостояние политических и военных мер было фактически преодолено.

Правда, каждая из сторон в преддверии такого обсуждения жестко выстроила свои изначальные позиции, готовясь к упорному дипломатическому торгу, подчеркивая, что не намерена сбрасывать ни единого своего предложения. Но все это было нормальным для начальной фазы переговоров.

Обо всем этом мы говорили с Джимом Гудби, прогуливаясь в фойе Большого театра, где давали «Евгения Онегина», и потом бродя по вечерним московским улицам. Но мы и предположить не могли, что потребуется больше полугода для того, чтобы сделать этот шаг.

Через неделю, 8 мая в Стокгольме открылась вторая сессия конференции. На первом же заседании Советский Союз и США сделали заявления, которые для многих были неожиданностью и вызвали немало пересудов.

Советская делегация официально внесла документ, содержащий как политические, так и военные меры доверия. А Джим Гудби торжественно объявил о готовности США подтвердить принцип неприменения силы, если Советский Союз будет готов вести серьезные переговоры по конкретным мерам укрепления доверия. И хотя мы с американским послом не советовались по поводу такого взаимодействия, в кулуарах конференции сразу же зашелестело крылатое словечко — «сговор». Тем более, что все знали о поездке Гудби в Москву.

Всю первую неделю после этого отбоя не было от желающих узнать из первых рук, о чем договорились в Москве и каковы теперь перспективы на будущее. Я же решил использовать эти встречи для того, чтобы выяснить, насколько далеко Запад и нейтралы готовы идти по пути договоренности о неприменении силы. Если Громыко хочет вести переговоры о неприменении силы не с американцами, а европейцами — о'кей — мы выведем на него его любимых французов и итальянцев.

Однако это оказалось не так— то просто. Итальянский представитель, чей министр иностранных дел так красноречиво говорил в Москве «о единстве взглядов СССР и Италии в вопросе о неприменении силы», здесь, в Стокгольме ушел в кусты. Он твердил, что его инструкции — действовать в рамках согласованной в Брюсселе позиции, и вообще по этому вопросу лучше говорить не с ним. Зато французский посол Жак Леконт и посол ФРГ Клаус Цитрон оказались весьма серьезными собеседниками. Оба они были готовы обсуждать наше предложение сделать более «действенным обязательство не применять силу». В то же время они высказали два серьезных замечания:

Во— первых, набор обязательств о неприменении силы нельзя облекать в форму международного договора, поскольку это не соответствует правилам и традициям СБСЕ. Договоренности там носят характер политических, а не юридических обязательств, и не подлежат ратификации. Кроме того, все 10 принципов, на которых зиждется хельсинкский Заключительный акт, имеют равный вес и значение, и ни одному из них нельзя придать более высокий юридический статус, как это произошло бы в случае заключения договора о неприменении силы.

Во— вторых, неправомерно говорить о неприменении как ядерных, так и обычных вооружений, как это делается в советских предложениях, так как в этом случае остаются в стороне другие весьма опасные виды вооружений как те, которые уже существуют (химическое, бактериологическое и другое оружие), так и те, которые могут быть созданы в будущем.

Что ж, это были резонные замечания, если иметь в виду не политическую и пропагандистскую, а юридическую сторону дела. Например, при разработке договора о нераспространении ядерного оружия вначале также была сделана попытка перечислить все возможные способы распространения этого оружия. Но вскоре от этого пришлось отказаться, так как всегда оказывался еще один какой— либо возможный случай. Поэтому решили поискать общую, более широкую формулу, которая покрывала бы все возможные пути распространения оружия.

Но сейчас важно было не скатиться на такие детали, а определиться в отношении принципиального согласия приступить к выработке договоренности о неприменении силы. Причем, учитывая настрой в Москве, это нужно было подавать как договоренность с западноевропейскими странами, а не с США. Мы как раз думали над тем, как это лучше сделать, когда 4 июня в Дублине президент Рейган произнес свою знаменитую речь. Практически она слово в слово повторяла, что говорил в Стокгольме Гудби.[78]

«Если дискуссия о подтверждении принципа не применять силу... побудит Советский Союз к переговорам о соглашении, которое даст новое, конкретное содержание этого принципа, мы с радостью примем участие в таких переговорах. Однако простое подтверждение того, с чем все страны согласились по Уставу ООН и в других документах было бы недостаточным итогом конференции, чей мандат обязывает к значительно большему. Мы должны перевести идею в действия, которые создали бы эффективные барьеры против использования силы в Европе».

Сам Гудби объясняет этот шаг президента США стремлением не придерживаться «традиционных методов» американской дипломатии. «Обычно американский способ ведения переговоров с Советским Союзом, — писал Гудби, — заключался в том, чтобы не делать уступок до 11 часов и только потом сделать некоторые шаги, чтобы вырвать несколько тяжело достающихся уступок от советской стороны. Это, по сути дела, было то, что по мнению многих союзников должно было произойти в отношении неприменения силы, которая рассматривалась как уступка Советскому Союзу. Но Рейган сыграл по— другому. Объявив на ранней стадии Стокгольмской конференции то, что должно было стать конечным шагом, он установил цель для конференции, укрепил доверие к себе и выиграл поддержку нейтралов. Его заявление стало важным шагом в укреплении консенсуса в позициях США и НАТО. В то же время, этим манёвром не был утерян рычаг для торговли, как я мог наблюдать. Наоборот, Рейган открыто предложил сделку, которую все желали приватным образом и тем самым придал силу процессу»[79].

В общем, Советский Союз мог бы праздновать победу — Рейган публично пошел ему на уступки. Но вся беда в том, что эта уступка никак не вписывалась в правила игры, заданные Громыко. Его замысел был сорван — с предложением о неприменении силы выступили не европейцы, а американский президент, которому верить нельзя — он просто хочет прикрыть агрессивные замыслы США. И все же я решил позвонить в Москву Корниенко и невинно спросить, не следует ли мне запросить дополнительные указания в связи с выступлением Рейгана в Дублине. Корниенко ответил весьма холодно:

— Нет, дополнительных указаний Вам не требуется. Ничего нового в этом выступлении нет. Андрей Андреевич дал Вам все необходимые указания, как следует поступать.

Позднее мы узнали, что в Москве была небольшая сумятица в связи с настоятельным призывом Рейгана к диалогу. Но ее погасил твердый дуэт Устинов — Громыко: речь в Дублине — очередная уловка, вызванная интересами предвыборной борьбы, которая развернулась в Соединенных Штатах. Воинственный курс Рейгана не пользуется поддержкой простых американцев — вот он и пытается подправить свой имидж. А Дублин выбран потому, что в США живет 40 млн. американцев ирландского происхождения — на них и рассчитано все это представление.

Что ж, все было ясно. На заседаниях 13 и 20 июня советская делегация выступила с критикой подхода США к неприменению силы. В шведской печати она была названа «язвительной». А возможность достичь компромисса уже летом 1984 года была упущена.

СКАНДАЛ НА КОНФЕРЕНЦИИ

Была и другая тема, которая будоражила конференцию в те дни. Это советский документ по мерам доверия. Прежде всего возник вопрос, почему предложения вносятся Советским Союзом от своего имени, а не социалистическими странами. Ведь на прошлой сессии группы НАТО и Нейтральных и неприсоединившихся стран (Н+Н) представили собственные согласованные документы. Почему соцстраны не поступили так же?

Ситуация с этим документом наглядно отражала положение в Варшавском Договоре. За фасадом внешнего единства скрывались растущие разногласия. Как ни странно, наибольшую проблему тогда представляла Румыния. Нет, ее руководство не пыталось дрейфовать в сторону Запада. Скорее наоборот, оно скатывалось на какое— то подобие националистических позиций, демонстрируя показную самостоятельность, которую Громыко со свойственным ему тяжелым юмором называл «не политикой, а профессией легкого поведения».

Глубокий политический кризис переживала Польша, и внутреннее брожение сказывалось на ее внешней политике. Венгрия все больше начинала глядеть в сторону НАТО. А ГДР и Болгария, наоборот, занимали ортодоксальные позиции, порой даже более жесткие, чем Советский Союз.

Все это, разумеется, отражалось на позициях их делегаций в Стокгольме. Еще на прошлой сессии румыны демонстративно внесли собственные предложения по мерам доверия. После этого было уже невозможно выработать совместный документ всех соцстран. А представлять документ от имени только пяти из них тоже было нельзя — это выглядело бы как открытое подтверждение раскола в социалистическом лагере.

Поэтому дополнительные указания предписывали внести предложения от имени Советского Союза. Тем более, что предлог для этого казался весьма подходящим: голос СССР в вопросах ядерного оружия «будет звучать наиболее авторитетно». А затем «братские страны» одна за другой выступят в поддержку этого документа.

В общем, как бы там ни было, но теперь, когда предложения всех трех групп государств лежали на столе стокгольмских переговоров, нужно было создавать рабочую структуру для их обсуждения. Пленарные заседания для этого не годились. Они хороши для начальной фазы, когда стороны излагают позиции. Но если задержаться на этой стадии, то можно утопить переговоры в пустословии. Представьте, 35 послов, окруженных свитой советников и экспертов, произносящих из заседания в заседание длинные речи, в которых аккуратно выписаны официальные и всем давно известные позиции. Если и возникнет дискуссия, то это, скорее, полемика острого политического свойства — кто— то кого— то обвинил в нарушении прав человека, в вооруженной агрессии, желании узаконить шпионаж и т.д.

Короче говоря, все понимали, что пленарные заседания — это не тот форум, где может происходить поиск компромисса. Поэтому уже в конце первой сессии в кулуарах начала обсуждаться возможность создания рабочих групп.

НАТО выступало за создание одной рабочей группы с согласованной повесткой дня. В нее включались бы вопросы, которые стороны согласны обсуждать на конференции. А Советский Союз предлагал создать две рабочие группы. Одна из них занималась бы политическими, а другая военно— техническими мерами доверия. Повестка дня и расписание их работы должны обеспечивать рассмотрение этих двух основных групп вопросов на равной основе.

Однако страны НАТО отвергли это предложение. Создание отдельной группы по политическим вопросам, сказал Гудби, ставило бы страны Варшавского Договора в привилегированное положение, так как их предложения обсуждались бы в обеих группах, а натовские предложения только в одной.

Тогда нейтралы стали активно продвигать свой компромисс, инициатором которого выступили шведский посол Курт Лидгардт и финский посол Мати Кахилуото. Они также предложили две рабочие групп. В одной обсуждались бы меры, содержащиеся в Хельсинкском заключительном акте и идущие в их развитие (уведомление, приглашение наблюдателей). В другой — все остальные предложения.

В принципе такой подход нейтралов нас вполне устраивал. Но мы решили не спешить. Прежде всего чтобы не спугнуть Запад, который весьма настороженно отнесся к созданию двух рабочих групп — нет ли здесь крена в сторону советской позиции. Но из бесед в кулуарах у меня складывалось впечатление, что в конечном итоге Запад может пойти на образование такой рабочей структуры.

Так оно и случилось. Через несколько дней Курт Лидгардт сообщил мне, что группа НАТО согласна с предложением нейтралов о создании двух рабочих групп. Дело теперь за социалистическими странами. Особых колебаний у нас не было. Дополнительные указания советской делегации ясно предписывали:

«При рассмотрении вопроса о создании вспомогательных рабочих органов конференции исходить из того, что нашим интересам отвечает такой подход, который обеспечивал бы одновременное или параллельное обсуждение как крупномасштабных мер доверия политического характера, так и мер доверия в военной области на равных основаниях и с одинаковой степенью интенсивности. С учетом этого делегации на месте определиться относительно числа таких рабочих органов и круга вопросов, которыми они могли бы заниматься».

Предложения нейтралов полностью отвечали этим указаниям и соцстраны их с энтузиазмом поддержали. Поэтому со спокойной совестью я сообщил в Москву, что совместными усилиями социалистических и неприсоединившихся государств нам удалось склонить Запад пойти на равноправное рассмотрение политических и военных мер доверия. Если не поступит иных указаний, то на следующем пленарном заседании мы дадим согласие на создание такой рабочей структуры.

В тот же день я сказал Лидгардту, что у нас нет возражений против инициативы нейтралов, но мы ждем подтверждения из Москвы. Велико же было мое изумление, когда 29 июня мне положили на стол текст шифртелеграммы, подписанный самим Громыко.

«Судя по всему, страны НАТО еще не созрели для продуктивных переговоров. С учетом этого не следует предрешать вопрос о рабочей организации конференции до завершения ее нынешней сессии».

Это было как гром среди ясного неба. Нетрудно представить, какой скандал должен разразится теперь на конференции. Тем более, что 6 июля закончится второй раунд и на финальном заседании выступит Генеральный секретарь ООН Перес де Куэльяр. Судя по всему, нейтралы явно приурочили создание рабочих групп к этому торжественному моменту с тем, чтобы объявить о первом, пусть небольшом, прорыве в Стокгольме.

Чтобы не затягивать тяжелое объяснение, я сообщил эту неприятную новость Курту Лидгардту на приеме в болгарском посольстве. Чувствовалось, что для него это был серьезный удар. Лицо его как бы окаменело. Он поджал и так тонкие губы, сказав:

— Но ведь мы обо всем договорились накануне. Все делегации согласились поддержать разработанную структуру конференции.

— Да, — ответил я, — мы действительно договорились, но в предварительном порядке. Свое согласие я обусловил подтверждением из Москвы. Сегодня мною получено указание, которое не позволяет мне сделать это.

— Что ж, — произнес Лидгардт, — я понимаю. Но вы подвели многие делегации, которые уже заангажировались перед своими столицами.

В общем, реакция шведского посла была сдержанной. Нигде — ни публично, ни в кулуарах — он не раздувал скандала. Но после этого злосчастного эпизода шведская делегация весьма осторожно относилась к тому, чтобы выступать в роли посредника.

Пленарное заседание 5 июля прошло спокойно. Зная позицию группы соцстран, нейтралы не настаивали на своем предложении. Зато натовцы решили отыграться сполна. Джим Гудби заявил, что предложение групп Н + Н подходит им «вплоть до последней запятой».

В прессе разыгрался скандал. Шведская «Дагенс Нюхетер» изобразила финальное заседание конференции в гротескных тонах. «Обстановка в Культурхюсете в пятницу, писал Андреш Меллбурн, чем— то напоминала выпускной вечер в школе». В роли приехавшего инспектора выступал Генсек ООН Перес де Куэльяр. На галерке собрался весь дипкорпус, представлявший родителей и друзей. Но ученики — т.е. делегаты вели себя плохо. Многие курили прямо в зале. Однако «самым шаловливым учеником оказался глава советской делегации Олег Гриневский, который сорвал все представление. Мировая пресса толпилась вокруг него, а он разъяснял, почему СССР и восточный блок сказали «нет» нейтральному предложению о дальнейшей повестке дня, взяв тем самым на себя ответственность за отсутствие результатов на прошедшей сессии».

Что ж, это было недалеко от истины.