Переносная дверь

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Итак, ты там уже три недели, — сказал Невилл, слизывая с усов пивную пену, — и все еще не знаешь, чем они на самом деле занимаются.

— Верно, — признал Пол.

— И целый день только тем и занят, что сортируешь по датам бессмысленные компьютерные распечатки?

— Да.

— И тебе за это платят?

Пол кивнул.

— Чушь собачья. — Невилл поболтал в стакане оставшиеся от полпинты последние четверть дюйма. — Ты сам-то понимаешь, насколько это странно?

Пол пожал плечами.

— Мне-то откуда знать? — горестно сказал он. — У меня ни когда раньше работы не было. Насколько я могу судить, везде одинаково, и это объясняет, почему мир в таком плачевном состоянии, в каком он, по всей очевидности, пребывает.

Покачав головой, Невилл выловил из хрустящего пакета последние крошки чипсов.

— Поверь моему слову, не все работы таковы. А твоя фирма определенно странная. Гораздо более странная, — поэтично добавил он, — чем пятнадцать белых мышей в кухонном блендере. Ты уж мне поверь.

Пол над этим подумал. Верно, у Невилла в таких делах больше опыта. Во-первых, он на целый год старше и в поте лица добывает себе хлеб насущный уже целых полгода, за которые успел побывать стажером у биржевого маклера, стажером риэлтора, служащим на бензоколонке, переворачивателем бургеров в оживленном "Макдоналдсе" в центре Лондона и независимым консультантом по программному обеспечению. Невилл повидал мир (ездил со школьной экскурсией в Амстердам, дважды в Испанию и раз с родителями в Грецию, а когда ему было семнадцать, целую неделю грузил картофель на Нормандских островах); он пережил удивительные приключения, ел незнакомую пищу под чужими небесами и имел множество возможностей изучать мириады обычаев человечества. А еще у него есть собственная машина и девушка. С другой стороны, его выгнали с тех четырех работ, откуда можно уволить, а это подразумевало, что он не отточил в совершенстве мастерство работать в коллективе и, возможно, не такой уж авторитет в сфере наемного труда, которым себя вообразил.

— Не знаю, — сказал Пол. — Если не считать партнеров, а они действительно какие-то чудные, все остальные кажутся совершенно нормальными. — Тут ему вспомнились Джулия и Кристина, и тот факт, что каждый день за стойкой рецепции новая секретарша. — Более или менее нормальными, — поправился он. — А только от того, что работа скучная и бессмысленная...

Невилл покачал головой.

— Ты так и не понял, — сказал он. — Тебе платят. Да, не много, но платят. Более того, начальство наняло двоих, что бы они сидели и весь день сортировали в хронологическом порядке таблицы. Верно?

Пол кивнул.

— Ладно. А тебе не приходило в голову, что будь они хоть немного поорганизованнее, и заведи они привычку аккуратно складывать бумаги в папки, как только покончат с тем, что они там делают, то могли бы избавиться и от тебя, и от этой твоей чернявой девчонки и сэкономить пару шиллингов.

К чести Пола, за последние три недели он над этим задумывался, и не раз.

— Может, тут кроется что-то большее. Я хочу сказать, партнеры, конечно, странные, но они же не дураки. Наверное, всему есть совершенно логичная, рациональная причина, просто никто не дал себе труд мне ее назвать. И это тоже вполне логично. Зачем мне вообще ее знать? Мое дело — выполнять.

— Верно. — Невилл встал. — Пойду отолью, — объявил он и неуклюже двинулся в дальний конец бара.

Пока его не было, Пол размышлял над словами, которые Невилл произнес с полчаса назад: "Если твоя работа — такая дрянь, то почему ты от них не уйдешь? Почему бы не бросить эти таблицы и не заняться чем-нибудь еще?" Разумеется, Пол не мог назвать ему истинную причину. Ведь если бы он робко сознался, что все дело в девушке (притом в девушке странной и довольно враждебной, ну, правду сказать, крайне неприятной), с которой он сидит в одном кабинете, Невилл тут же учинил бы ему допрос, какие шаги он предпринял в этом направлении, и был бы глубоко разочарован, услышав, что его друг не сделал решительно ничего. Впрочем, Невилл — не лыком шит и скорее всего уже сам догадался...

— Знаешь, что я думаю? — сказал Невилл, появляясь с двумя полными пинтовыми кружками и поудобнее устраиваясь на табурете. — Я думаю, у тебя что-то намечается с той птичкой, с которой ты работаешь. Иначе ты уже две недели назад сделал бы им ручкой.

— С чего ты взял? — спросил Пол.

— Да ладно тебе. Совершенно очевидно, что тебе там не нравится. Сотрудники и начальство — либо сумасшедшие, как Шляпник с Мартовским Зайцем, либо распоследние сволочи. Работа настолько скучная, что даже бухгалтер сдохнет. В конторе тебе страшно настолько, что всякий раз, как открывается дверь, ты подпрыгиваешь, будто цены на нефть. Единственная возможная причина, почему ты еще не сбежал, в том, что ты втюрился в какую-нибудь девчонку. А поскольку я знаю тебя уже десять лет и пристально наблюдал за тобой в бурные штормовые годы становления твоей личности, — продолжал Невилл, не обращая внимания на вялые отнекивания, — готов душу заложить, что ты клюнул на единственную девчонку на всей свалке, на которую никто, у кого есть мозги, дважды и не взглянет — даже с расстояния в милю, даже через перевернутый телескоп. Ну?

Пол чувствовал себя, как преступник после великой речи Пуаро в библиотеке.

— Ну ладно, да, — раздраженно согласился он. — Она по крайней мере мне нравится. Ну, немного. — Он шумно схлебнул пену и решил, что, солгав лучшему другу, ровным счетом ничего не выиграет. — Честно говоря, — сказал он, — она мне совсем не нравится, она бесцеремонная и грубая и все время только и делает, что одергивает, принижает, сбивает спесь.

Невилл мрачно опустил голову.

— Синдром Дэнни Корбетта, — диагностировал он. — Помнишь Дэнни Корбетта?

— Ах, этот. А он-то тут при чем?

— Очень даже при чем. — Невилл промакнул усы манжетой. — Не знаю, помнишь ли ты Фиону Маскетти? Крупную деваху, которая стала механиком в "Ройял инженирз"?..

— М-ф-м...

— Вот именно. Раз увидев, уже не забудешь, хотя, насколько я понял, она сегодня считается самым быстрым закручивателем гаек к востоку от Олдершота. Но это к делу не относится. Дэнни и Фиона какое-то время встречались, и послушать их, так каждый был самым отвратительным, самым отталкивающим представителем рода человеческого, какой только развился из павианов. Фиона утверждала, что Дэнни напоминает ей одновременно слизняка и кусок металла, заржавевший под дождем, а Дэнни все спрашивал, на кой черт ему сдалась девчонка, которая может есть сразу два пончика с кремом и ни на минуту не переставать болтать. — Невилл вздохнул. — Они поженились в июне и к апрелю ждут первенца.

— Ох, — вздохнул, в свою очередь, Пол. — Кажется, я понял, к чему ты клонишь. Тем не менее они тут ни к селу ни к городу. Тем больше причин оттуда свалить, будь я человеком разумным.

Невилл закурил.

— Дело твое. Но насколько я могу судить, для жертв синдрома Дэнни Корбетта в конечном итоге все заканчивается не плохо. На мой взгляд, если ты с самого первого дня от второй половины на стенку лезешь, то со временем получаешь ровные, сбалансированные отношения, так как — ну вроде как на быстрой перемотке — проскакиваешь фазу "солнце светит из ее ануса" и переходишь к стадии взаимного раздражения, которая вроде бы является установкой по умолчанию для всех человеческих спариваний, а это избавляет тебя от утраты иллюзий и разочарования, через которые всем сперва приходится пройти. Я хочу сказать, что, если "свет в окошке" с самого начала оказывается монументальной занозой в заднице, ты избавлен от тех мук, которые испытаешь, обнаружив это после, когда вы уже провели вместе два года и основательно потратились на кухонную технику и занавески. Пол кивнул.

— Да кстати, а где сегодня Меллани?

— По пятницам у нее курсы карате, — ответил Невилл. — Судя по всему, дела у нее обстоят неплохо. На днях она мне рассказывала, что узнала сорок шесть различных точек на человеческом теле, точно направленный удар в которые может привести к мгновенной смерти.

— Ты, наверное, очень ею гордишься.

Невилл, соглашаясь, склонил голову:

— В прошлом месяце это был экзамен по испанскому на продвинутом курсе. Но, возвращаясь к тому, о чем мы говорили. Если ты действительно хочешь чего-то добиться с этим жалким — заметь, я только повторяю твои же слова — созданием, возьми себя в руки и перестань нюниться. Скорее всего она предложит тебе отвалить и сдохнуть, а тогда ты сможешь послать свою жуткую работу и найти что-нибудь поприличнее. В противном случае у тебя останется жуткая работа, зато в игре за возлюбленную получишь очко. В любом случае ты в выигрыше.

Пол над этим задумался.

— Значит, по-твоему, мне так следует поступить?

— Абсолютно. Это тебе мой взвешенный совет — не поставишь, не выиграешь. Объявить о своих чувствах — все равно что пойти к дантисту: решительно ничего приятного, но чем дольше откладываешь, тем хуже обернется. А тебя ждет однозначный и весьма желанный утешительный приз, когда она скажет: "Дудки", даже если от этого будет зависеть мир на Земле и погашение долга стран третьего мира. Не вижу никакой причины, почему бы тебе не сделать этого завтра с самого утра.

— Завтра суббота, — возразил Пол.

— Ладно, тогда с утра в понедельник. Значит, у тебя впереди два выходных, чтобы подготовиться к предстоящему испытанию. Сам знаешь: подобрать нужные слова, продумать тактику и все такое.

— Эй, смотри, — сказал Пол. — Стол для пула свободен.

На следующее утро, так как это была суббота, Пол до двенадцати валялся в кровати, а вторую половину дня провел за глажкой рубашек на следующую неделю. Чем дольше он размышлял над советом Невилла, тем больше терял решимость. С одной стороны, был шанс (с точки зрения статистики, где-то между вероятностью снежного Рождества в австралийском Квинсленде и выигрышем в лотерею без предварительной покупки билета), что худая девушка кивнет и скажет: "Идет" — или что-нибудь в таком роде. Эта перспектива, сама по себе пугающая, все же обладала некоторой привлекательностью. С другой — и много более вероятной стороны — он слишком живо себе представлял тридцать секунд умопомрачительного позора, которые последуют за его тщательно подготовленным объявлением о своих чувствах. Невиллу хорошо небрежно рассуждать: мол, можно бросить работу и найти что-нибудь поприятнее, но ведь ему, Полу, понадобилось очень-очень много времени, чтобы найти кого-то, кто согласился обменять деньги на кусок его жизни, да и те, кто нашелся, оказались — по всем меркам — сумасшедшими. Пока он был безработным и активно искал, куда бы устроиться, родители хотя и ворчали, но выкладывали денежки на квартплату и временами батон хлеба и банку консервированных бобов. Теперь ему казалось, их благотворительность не вынесет заявления, что он бросил оплачиваемое рабочее место только потому, что ему там не нравилось. А значит, перед ним встанет необходимость до бесконечности сидеть за одним столом с девушкой, которой он только что признался в вечной любви и которая недвусмысленно посоветовала ему исчезнуть с глаз долой, подавившись вилкой. Иными словами, если есть какой-то способ еще больше ухудшить его и без того плачевное положение, это как раз объявить о своих чувствах.

Покончив с последней рубашкой, Пол сложил гладильную доску и, поскольку больше ему делать было нечего, включил телевизор.

Вот досада: по всем каналам показывали только спорт и скучные старые мюзиклы Гилберта и Салливана[4]. (Пожилой человек в черном сюртуке скакал по фанерной сцене с заварочным чайником под аккомпанемент невидимого оркестра, а толстуха в подвенечном платье и щекастый военный смотрели на него во все глаза.) Ловким тычком указательного пальца в пульт Пол покончил с муками телевизора, со стоном упал на кровать и потянулся за книгой, которую взял в библиотеке еще в четверг, но до чтения пока так и не дошли руки.

Новая досада. Вместо книги, которую, как он думал, он взял (с завораживающим названием "История моделей железных дорог, том II: 1927-1960 гг. "), ему выдали нечто совершенно иное: ""Савойские оперетты" Гилберта и Салливана". Нахмурившись, он открыл книгу наугад: тексты песен и диалоги. О дальнюю стену он ее не швырнул, отчасти потому, что библиотечная, отчасти потому, что, учитывая его меткость, скорее всего промажет и разобьет окно, — зато со значительной силой бросил ее на пол. Потом подобрал снова и присмотрелся к корешку.

"Странно, — подумал он. — Как будто кто-то пытается мне что-то сказать, ко будь я проклят, если понимаю, что именно".

Он снова открыл книгу, однако в ней как будто не появилось ничего значительного или зловещего: подыгрывая себе на флейте, приходской священник пел про то, как, когда он был моложе, на него заглядывались девушка. "Повезло старику", — с тоской подумал Пол и снова швырнул книгу на пол.

И все равно было неспокойно: словно на него сверху вниз смотрела, лузгая семечки и подхихикивая потихоньку, целая галерка. Он встал, глянул на[5] часы и взялся за пальто. В кармане были банкнота в пять фунтов, еще две монеты по фунту и немного мелочи. В сущности, это все, на чем следовало дотянуть до конца недели, когда (будем надеяться) "Дж. В. Уэлс и К°" проявят человечность и переведут деньги на его счет в банке. И все-таки ему надо взбодриться, а еще выбраться из своей убогой квартирки. К чертям благоразумие! Он планировал поужинать хлебной коркой и остатками дешевого сыра под названием "Приманка для мышеловки", но — да пошло оно. Жизнь надо жить, ведь в могиле лежать очень долго. Пол решил прогуляться в магазин на углу и купить замороженную пиццу.

На улице было холодно, смеркалось. Только перейдя через дорогу, он обнаружил, что магазин закрыт. Такого он не ожидал. Все то время, что он здесь жил, табличку "Закрыто" в витрине мистера Сингха он видел лишь раз, утром прошлого Рождества. Пол посовещался с собой, что делать дальше. Он может пойти домой и, сэкономив деньги, посмотреть, сколько жизнеспособного сыра можно раскопать из-под мягкого коврика плесени, или прогуляться до "Теско". На одной стороне уравнения — резкий западный ветер и несколько предостерегающих дождевых капель, на другой — жалкий домашний очаг и готовые наброситься в любую минуту Гилберт и Салливан. Он решил сходить в "Теско".

Ради разнообразия тут было немноголюдно, можно сказать — ни души. Он не спеша поразмыслил у холодильника, выбирая между "Четыре сыра с тонкой корочкой" и "Высокой пепперони". После нескольких минут смятения Пол решил прибегнуть к Силе: положил обе пиццы назад, закрыл глаза и взял что придется. Очевидно, Сила желала, чтобы он купил "Пепперони", а значит, все не так уж плохо. Но... повернувшись к ряду касс, Пол оказался нос к носу с мистером Тэннером.

"Аарг", — вот и все, что он подумал, но сохранил это чувство в сердце, и от столкновения увернулся, точно завзятый фехтовальщик. На одно блаженное мгновение ему показалось, что мистер Тэннер его не узнал. (В конце концов, с чего бы? Не считая собеседования, лицом к лицу они сталкивались лишь однажды, и хотя эта встреча бередила память Пола, как воспаленный шрам, не было никаких причин, почему бы мистеру Тэннеру следовало запомнить именно его. Пол уже давно смирился с тем фактом, что он самый забываемый человек на свете со времен Как-там-его-звали.) Но тут голова мистера Тэннера повернулась, точно на шарнире, и Пол увидел, как его лицо расплывается в фирменной неприятной ухмылке.

— Будь я проклят! — воскликнул мистер Тэннер. — Что вы тут делаете?

В маленькой когтеподобной ручонке мистер Тэннер держал проволочную корзинку, в которой лежали бутылка хлорки, средство для мытья посуды, две губки, три упаковки травяного чая "Флора", шесть рулонов туалетной бумаги персикового цвета и средних размеров дыня. В другой руке у него был список, половина покупок вычеркнута красной ручкой. Почему-то от того, что в холодный субботний вечер жена мистера Тэннера послала его покупать туалетную бумагу и губки, он показался чуть менее зловещим: если не совсем человечным, то хотя бы относительно гуманоидным.

— Да я, собственно, живу за углом, — сказал Пол.

— Правда? — Мистер Тэннер нахмурился. — Да, действительно, живете. "Высокая пепперони по-чикагски", — прочел он надпись на коробке в руках Пола. — Похоже, мы слишком много вам платим. А у нас сегодня на ужин фрикадельки, — добавил он без энтузиазма.

На мгновение Пол испытал безумное желание пригласить мистера Тэннера поужинать с ним пиццей и сыром с тостами на десерт. К счастью, приступ сумасшествия миновал так же быстро, как начался, но от него у Пола все вылетело из головы. Не зная, что и сказать, он почувствовал, как пальцы у него на ногах испуганно поджимаются.

— Что ж, — после очень долгого, двухсекундного молчания произнес мистер Тэннер, — я, пожалуй, пойду, а не то много чего выслушаю. Приятного вам аппетита.

— Спасибо, — выдавил Пол и начал отступать к кассам.

Но — о, ужас! — возле единственной открытой кассы материализовалась очередь. Пол встал в конец, чувствуя, как от замороженной пиццы понемногу холодеют кончики пальцев, и выругался себе под нос. Опять его злосчастное невезение: вот сейчас, прежде чем он доберется до кассы, мистер Тэннер покончит со своим списком и станет прямо за ним, что повлечет за собой дальнейший и много худший конфуз. Пол с радостью бросил бы пиццу на пол и порскнул отсюда, как кролик, вот только знал, что при выходе снова неминуемо наткнется на мистера Тэннера и что мистер Тэннер уставится на него, задохшегося и обеспицценного, и от стыда он, наверное, умрет на месте. Тут за ним встала огромная женщина с полной тележкой, и Пол хотя бы на время почувствовал себя в безопасности.

Когда наконец подошла его очередь, он, заплатив за пиццу, неловко затолкал ее в полиэтиленовый пакет (из тех, что никак не откроешь), забрал сдачу и метнулся к двери! Проскочив ее, Пол решил, что ему уже ничего не грозит, но на тротуаре маячил мистер Тэннер (как?): стоял с собственным пластиковым пакетом и смотрел в противоположную сторону.

К этому моменту Пол впал в такую панику, какая только вообще возможна без химического воздействия. Больше всего на свете ему хотелось не видеться со своим нанимателем самое раннее до утра понедельника, предпочтительно больше никогда, — ну, разве что он будет тонуть в Северной Атлантике, а мистер Тэннер случайно проплывет мимо в надувной лодке, держа в руках спасательный круг. Тут перед дверьми супермаркета остановился автобус. В тот момент это показалось очевидным ответом, или, во всяком случае, хорошей мыслью. Пол вскочил в автобус, который сразу же отъехал.

"Все в порядке, — сказал он самому себе, переводя дух и пытаясь удержать равновесие, когда автобус стал набирать скорость. — Надо только спрыгнуть на следующей остановке и пешком дойти домой. Ничего страшного. Если повезет, я слезу до того, как подойдет кондуктор, и даже не надо будет платить".

— Куда? — спросил голос у него за спиной. "Вот черт!" — подумал он.

— До следующей остановки, пожалуйста, — вздохнул он.

— Следующая остановка — Хайгейт-виллидж.

— Что?

— Следующая остановка — Хайгейт-виллидж. Что-то тут не так.

— Вы хотите сказать, он пойдет без остановок до самого конца?

— Ага.

— Но это же четверть часа езды! Я просто хочу сойти где-нибудь по дороге. — Он заглянул за плечо кондуктору. Больше в автобусе никого не было.

— Следующая остановка — Хайгейт-виллидж, — повторил кондуктор и потребовал денег.

И во всем виновата, решил Пол, проклятая пицца. К тому же, когда он заплатил за пиццу и за билет в придачу, у него осталось двенадцать пенсов и перспектива долгой дороги домой пешком под дождем. Он попытался поискать в ситуации что-нибудь положительное, но придумал только одно: к тому времени, когда он доберется домой, пицца окончательно размерзнется. Это уже кое-что, но все же не перевешивает дождь, расстояние и, уж конечно, то малоприятное открытие, что в левом ботинке у него дыра.

"В общем и целом, — сказал он самому себе, выступая в свой долгий поход, — лучше бы мне было остаться дома смотреть телевизор". Эта мысль напомнила ему кое о чем, о чем он старался не думать. И тут он заметил прилепленный к витрине маленький розовый флайер:

Иными словами, глянув на часы, сообразил он, прямо сейчас (он посмотрел на улицу), вон там — в сером, похожем на бойню бетонном здании.

Пол на минуту задумался. "Да сколько же можно!" А потом усмехнулся, потому что — спасибо пицце и поездке в автобусе, у него все равно нет денег на билет. "А вот этого-то вы не учли?" — с издевкой бросил он темнеющим небесам, когда что-то выпорхнуло из окна проезжающего мимо "мерседеса" и мирно приземлилось у его ног. Разумеется, это была пятифунтовая банкнота.

А вот это уже его потрясло — до самых отсыревших носков Пол почувствовал, как на лоб ему наползает виртуальная мишень, и капля пота, холодная, словно кетчуп с размерзшейся пиццы, сползла за воротник. Бороться бесполезно. Что бы он теперь ни попытался сделать, побежал бы или спрятался, длинная призрачная рука Гилберта и Салливана все равно схватит его за ухо и притащит назад, точно карася, измученного борьбой с рыбаком.

Но у него осталась еще размазанная по ободу души частица храбрости. "Нет уж, — подумал он, — я не любитель комических опер. Я свободный человек. Просто так я в "Общественный центр искусств Хайгейт" не пойду. Вот перейду сейчас дорогу и... "

Грузовик не задел его, проскочив всего в полдюйме от его носа. Пол, дрожа, отпрыгнул на обочину и вцепился в фонарный столб, чтобы не упасть. "С другой стороны, — подумал он, — сегодня вечером я все равно ничем особенным не занят, а говорят, эта чепуха Гилберта и Салливана не так уж плоха. (Во всяком случае он помнил, что его тетя Патриция была без ума от этих оперетт, хотя на подобные рекомендации он обычно не полагался.) Если, чтобы выбраться отсюда целым и невредимым, от меня требуется туда пойти, то почему бы и нет? В крайнем случае проснусь в антракте со сведенной шеей".

И как школьник, нога за ногу плетущийся в школу, он медленно двинулся к бетонному фасаду. К доске объявлений у входа было прилеплено еще десяток розовых флайеров, дверь стояла нараспашку. Пол не совсем понимал, что ему делать с замороженной пиццей, но испытывал странное нежелание с ней расставаться, хотя именно она (и это можно доказать!) была причиной всех его бедствий. (А потом он подумал: "Где это в Библии сказано: "Не покупай пиццу, которая тебе не по карману, иначе за тобой придут Гилберт и Салливан?") Затолкав коробку под пальто, он ступил в сноп желтого света, лившегося из дверного проема.

И тут кто-то ступил ему навстречу, и в этом желтом сиянии Пол узнал кто. Она увидела его через долю секунды и ускорила шаг, стараясь проскользнуть мимо, пока он ее не заметил, но было уже слишком поздно.

— Привет? — неуверенно окликнул Пол.

— Привет, — ответила худая девушка. — Что вы тут делаете?

— Я... — Правда — роскошь, приблизительно такая же, как пицца "Пепперони": те, кто может себе ее позволить, ни на йоту от нее не отступают, мы же, остальные, вынуждены обходиться чем придется. — Зашел к двоюродному брату, — сказал Пол, — но его не было дома.

— О. — Она поглядела на него в упор. — А зачем вы носите промокшую картонную коробку? — поинтересовалась она.

— Это пицца, — объяснил он. — Я ее для кузена купил.

Свет фар проезжавшей мимо машины скользнул по ее лицу, и, к своему изумлению, он заметил, что она плакала: припухшие красные глаза, следы слез, отчетливые, как серебристый, склизкий след улитки.

— А вы? — спросил он.

— Я? — переспросила она, как будто не могла себе представить более эксцентричной темы для разговора. — О, я просто...

Тут она остановилась и впервые посмотрела на него так, будто он не был хвостом червяка, которого она только что заметила в своем недоеденном яблоке. Слабенький голосок на задворках сознания Пола заверил его, что он еще об этом пожалеет, но Пол не стал слушать.

— Так, ничего, — сказала она.

Через несколько домов от них находился паб, и Пол вспомнил про пять фунтов в кармане пальто.

— Пойдемте выпьем что-нибудь, — предложил он.

"Спасибо, нет", — следовало бы сказать ей, но она только спросила:

— А как же ваша пицца?

— Что?

— Если она размерзнется, то станет дряблая.

— На самом деле, — сказал Пол, — я есть не хочу. – Наклонившись, он аккуратно прислонил коробку к стене "Общественного центра искусств Хайгейт", точно друид, приносящий в жертву омелу. — Идемте, — сказал он.

И — что совершенно невероятно — она пробормотала: "Ладно", и кивнула.

Паб был набит битком. Им пришлось бочком пробираться сквозь давку на входе, стойка терялась за нагромождением тел. Откуда-то из угла неслась мешанина странных звуков, которые способен издавать только джаз-банд в английском пабе. Пол даже зарычал от бессилия: на уме у него было совсем не это. А потом, к немалому своему удивлению, он увидел пустой столик, уютно примостившийся в уголке возле двери в туалет. Он мотнул головой в ту сторону, худая девушка кивнула и двинулась в том направлении. Отлично, подумал Пол, и стал пробираться к стойке.

Все то время, пока он ждал, чтобы его обслужили, пока протискивался сквозь толпу, сжимая пинту "Гиннесса" в высоком стакане и апельсиновый сок, он был уверен, что к тому времени, когда он доберется до дальнего столика, ее там уже не будет. Но когда плечи и локти раздвинулись, он увидел, что она все еще там: сморкается в обрывок размокшего бумажного носового платка — и едва не закричал от радости. Скользнув на свое место, он поставил перед ней "Гиннесс" и спросил:

— Все ведь правильно, так?

Она подняла на него взгляд.

— а.

— Вы это пили в пабе после собеседования, — объяснил он.

— Вот как, — отозвалась она.

— Ваше здоровье, — предложил он.

Он отхлебнул крошечную каплю апельсинового сока, а она отпила пенку с пива. Из угла доносилось визжание циркулярной пилы, разрезающий лист алюминия. Мимо протиснулся по дороге в "мужской" толстяк. И снова Пола охватило острое чувство, что за ним пристально наблюдает невидимая плюющаяся арахисом галерка, которая вот-вот затопает ногами, если только не пойдет полным ходом представление. (Какое представление, куда пойдет? Невидимые зрители, предположительно, знали, а вот он — нет.)

— Надо же, как мы с вами столкнулись, — сказал он. На невидимую аудиторию это большого впечатления не произвело, как, впрочем, и на худую девушку, и на него самого. Он попробовал еще раз: — Так, выходит, вы из этих краев?

— Нет, — ответила она и имела полное право поджать губы: это была беспомощная попытка перекрестного допроса и даже самый непритязательный младший барристер рассмеялся бы ему в лицо. Но... Совершенно неожиданно, она продолжила: — На самом деле я живу в Уимблдоне. Я приехала посмотреть, как играет мой парень.

Мир сдавил голову Пола, точно тиски.

— А, — пробормотал он.

Она же, поглядев на него, невесело улыбнулась.

— Если вам так хочется знать, мы только что поссорились.

— А, — повторил он и бессовестно солгал: — Жаль.

— Вот почему я плакала.

— А, нуда...

Вздохнув, она поглядела мимо него, словно его вообще тут нет.

— Я приехала в такую даль, лишь бы посмотреть на него в этом дурацком мюзикле, потому что он без конца мне про него рассказывал, а когда пришла, то подумала: "Какой смысл?" Вот из-за чего все...

— Извините, — прервал ее Пол, — сказав "мюзикл", вы имели в виду Гилберта и Салливана?

Она наградила его таким взглядом, на какой можно нанизывать кебаб.

— Ладно, пусть не мюзикл, а оперетта. Вам они нравятся?

— Нет.

Она едва заметно кивнула, словно была вынуждена признать, что ответ верный.

— Поэтому я пошла за сцену и так ему и сказала. Сказала, что, на мой взгляд, какой нам смысл встречаться. А он сказал, что не понимает, о чем я, а я сказала, вот именно, вот почему нам нет смысла тянуть эту лямку дальше, потому что мы оба просто сами себе лжем, просто нет никакого...

— Смысла?

Она кивнула.

— А потом я вернула ему CD, который он подарил мне на прошлое Рождество, и авторучку, которую он мне одолжил четыре месяца назад, когда мы ходили на байк-шоу в Эрлз-корт, и ушла.

— Понимаю, — сказал Пол. — Значит, этот тип — любитель Гилберта и Салливана?

Нахмурившись, она пожала плечами:

— Раньше не был. Раньше ему было дело только до тяжелых байков, защиты животных и борьбы против глобального потепления. А потом, с месяц назад, он стал вдруг совсем странный. Начал носить соломенные шляпы и дурацкие вышитые жилетки, сказал, что вступил в любительский драмкружок и что будет звездой в дурацкой оперетте, которую они ставят. Он словно в другого человека превратился. Взял и ни с того ни с сего превратился.

Пол на минуту задумался, якобы над ее словами. Но вместо того чтобы сказать, что у него на уме, выпалил:

— Такое впечатление, что у него появился кто-то еще.

— Вот и я так думала, — вздохнула она. — Только сомневаюсь. Ему ведь все время хотелось, чтобы я ходила на репетиции или слушала, как он репетирует свой дурацкий текст. Я, конечно, говорила ему, чтобы не приставал, но он все равно просил. Поэтому едва ли тут другая девушка. — Она нахмурилась: — А когда я сказала ему, что все кончено, вид у него был искренне удивленный, точно для него это полная неожиданность. Если бы он нашел другую, то наверняка был бы счастлив, что может со мной порвать, как по-вашему?

— Наверное, — ответил Пол, а потом его осенило, точно он сэр Исаак Ньютон и ему на голову только что упало огромное вкусное запеченное яблоко. Да, до недавнего времени у худой девушки был парень. Но сейчас этот парень в "Общественном центре искусств Хайгейт" щебечет, как впавший в маразм соловей, а он, Пол, тем временем сидит с ней в пабе. Более того, следовало учесть совпадение во времени. В самый темный для нее час, когда она больше, чем когда-либо, нуждалась в ком-то Судьба подхватила его в Кентиш-тауне и выбросила тут, в подходящем месте, в подходящее время. Внезапно все обрело смысл — за исключением того довольно дурацкого факта, что Судьба сочла необходимым нарядиться в двух давно покойных пропагандистов поп-культуры девятнадцатого века. Но если Судьба от этого тащится, не ему ее критиковать. Всякому свое, счел он, ведь могло быть гораздо хуже. — Мне, честное слово, жаль, — сказал он со всей искренностью, на какую был способен. — У вас, наверное, ужасно скверно на душе.

Она пожала плечами.

— Немного. Я хочу сказать, да, он мне нравился, в какой-то момент даже очень нравился, но у меня всегда было такое чувство, что когда я с ним, это не настоящая я, если вы улавливаете, о чем я. Я была не та я, какой хочу быть, я была той, какой он хотел меня видеть, или, во всяком случае, той, какой, по его мнению, мне хочется быть ради него, и ни один из нас не был самим собой, поэтому мы и не могли быть сами собой вместе, поэтому во всем не было никакого смысла — ни для меня, ни для него. Понимаете, о чем я?

— Да, — солгал Пол. — Для вас ужасная, наверное, была ситуация.

— И для него, надо думать, тоже.

— Очень может быть. На самом деле, — признался он, хотя ни за что не мог бы сказать почему, — я ни разу ни с кем не порывал, поэтому точно ничего не знаю.

— А-а, — протянула она, — значит, у вас долгие прочные отношения?

— Нет.

Она над этим задумалась, будто над сложным примером из устной арифметики.

— Значит, у вас никогда не было девушки.

— Не было.

— А.

— Нет, я пытался, — пояснил он. — Но все, кто мне нравился, от меня отмахивались.

Она поглядела на него поверх стакана, на губах у нее белели усы пены, что, в общем и целом, ей шло.

— Правда?

Он пожал плечами:

— Это не так уж важно. Я просто хотел сказать, что лучше любить и потерять и так далее.

— Нет, не лучше.

— Не лучше? Ну, наверное, вы правы. Я лишь пытаюсь сказать, что не могу сказать, что знаю, как вам плохо, но думаю, что очень плохо, хотя, вероятно, вам мое сочувствие не нужно, поэтому мне лучше заткнуться. Вот, собственно, и все.

— Спасибо, — кивнула она. — Хотя, возможно, оно и к лучшему. Боюсь, я не слишком приятный человек.

"Вот это уж точно", — подумал он.

— Вы симпатичнее мистера Тэннера, — сказал он. — Я на него сегодня наткнулся в "Теско".

Она широко раскрыла глаза.

— В "Теско"?

— Вот и я то же самое подумал, — ответил он. — Хотя, с другой стороны, чего в этом странного? Ну... ведь даже распоследним гадам нужно иногда ходить за покупками.

Она нахмурилась:

— Я бы подумала, что он заставляет все покупать жену.

— И я тоже. Но выходит, что нет. У него был список, и он по ходу что-то в нем черкал.

Она почти улыбнулась.

— Он вас видел?

Пол кивнул:

— Я на него едва не наступил, и он со мной заговорил прежде, чем я успел сбежать ("Как мы с тобой только что"). Он посмеялся над моей пиццей.

— Вот гад.

— Так я и подумал. Она вздернула губу.

— Готова поспорить, его жена готовит по рецептам из телешоу Делии Смит. Или какие-нибудь модные блюда из полуфабрикатов, которые покупает в "Маркс энд Спенсере".

— Если уж на то пошло, они собирались ужинать фрикадельками. Он сам мне сказал.

— Фрикадельками?!

Пол кивнул.

— Это только доказывает, что в мире все-таки есть справедливость. Сорок с чем-то лет портишь всем вокруг жизнь, но рано или поздно тебя ждут фрикадельки. И поделом ему, на мой взгляд.

Слабая искра с кончика одного пальца на кончик другого, нет, даже не пламя, ничего, столь живого и яркого, как огонь, ничего такого зрелищного или явного. Но немного тепла сырым холодным вечером — никаких соловьев на Беркли-сквер, только приглушенный рев джаз-банда (одна половина которого как будто играла "Бал ставней в Темном городе", а конкурирующая фракция всеми фибрами души дудела "Алло, Центральная, дайте мне доктора Джаз", они проигрывали битву и, вероятно, это знали, но никто не мог бы обвинить их в том, что они сдались; а тем временем музыкальный автомат наяривал последние хиты в счастливом кибернетическом самозабвении). Странно, что столь шумное, неряшливое мгновение могло быть совершенным, но оно таким было, потому что на сей раз она улыбнулась: пусть это был только проблеск, краткий и диковинный — как падающая звезда.

— Мне, наверное, пора, — сказала она.

"Ох!" — подумал Пол, и совершенное Мгновение растаяло, словно снег под газовой горелкой.

— Что ж, — сказал он вслух, — хорошо, что мы встретились. И, честное слово, мне очень грустно...

Она пожала плечами.

— На самом деле это не так уж к плохо. — Тут она помедлила, и Пол почти увидел, как крутится колесо рулетки, как прыгает по нему маленький белый шарик. — Значит, до понедельника, — сказала она, и секунда в секунду из угла четко и ясно джаз-банд заиграл "Когда войдут маршем святые". Не в словах дело, а в том, как она их произнесла.

— Ладно, — приглушенным от благоговения голосом отозвался Пол. — До понедельника.

За дверьми паба он повернул направо, она — налево. Лил холодный дождь, и у него не хватало денег на автобус, но это не имело значения, как не имела значения и дыра в левом ботинке.

("Глупо", — подумал он. Потому что он ничего однозначно не установил, не получил никакого подписанного контракта, вообще ничего, что можно отнести в банк или проверить на зуб. Всего лишь небольшое потепление, может быть, вексель на несколько дружеских слов или улыбку, подлежащий погашению при неопределенной будущей дате, написанный невидимыми чернилами на рисовой бумаге. Некоторые — насколько он знал, большинство — такое делают сплошь и рядом: заводят друзей, устанавливают взаимопонимание, быть может, сеют семена теплых чувств, даже не стараясь, вообще не сознавая, что происходит. Да, большинство, но только не он: он-то всегда был нищим русским крестьянином, смотрящим, как в своих позолоченных каретах мимо проезжают благородные господа, и знающим, что добиться в жизни может всего, только не этого. Но теперь — кто знает? Происходит что-то очень странное, он ничуть не против.)

Дороги из Хайгейт-виллидж до Кентиш-таун едва хватило на то, чтобы вдосталь насладиться подобными мыслями — даже под бьющим в лицо дождем и в промокшем левом носке. Где-то в великой лондонской тьме мистер Тэннер неспешно поглощал свои фрикадельки, бывший друг худенькой девушки вытанцовывал и распевал на сцене (а если сердце у него разбито, что ж, рано или поздно должен настать черед кого-то другого), а худенькая девушка вернулась домой, вытерла насухо волосы и объясняет или отказывается объяснять, почему так рано пришла из театра. Роясь в карманах в поисках ключа от входной двери, Пол почти их видел — каждого в отдельном окне на своем мысленном экране. Никогда еще он так остро не ощущал, сколь многое происходит вокруг него одновременно, от восхода в Тасмании до заката в Самарканде. А потом его посетила еще более странная мысль: он оказался в центре мироздания, все сходится к нему, как все дороги сходятся к Лондону, — что было сущим бредом, ведь из того, что господа Гилберт и Салливан преследуют человека и загоняют в объятия девушки его мечты, еще не следует, что этот человек очень важный. Быть может, всем в мире положено по полчаса вмешательства сверхъестественных сил — одно гарантированное законом желание, чтобы джинн национального здравоохранения дал им шанс на счастье, а сам он выделяется только тем, что единственный из миллиона горемык действительно заметил происходящее.

Или что-то в таком духе. Заперев за собой входную дверь, Пол похлюпал вверх по лестнице. "Сыр на тосте, — подумал он, — и чашка чая без сахара и молока. Ну и ладно".

Ступив на площадку, Пол заметил, что дверь в его квартирку открыта. Ничего чудесного в этом не было — по чистой случайности он четко запомнил, как, когда он уходил, защелкнулся замок. Красть у него решительно нечего, разве только сумасшедший коллекционер электроники восьмидесятых годов пожелал заполучить именно его модель магнитофона, или музей Викторин и Альберта прознал про его черно-белый телевизор и послал бригаду взломщиков. И тем не менее...

Носком ботинка он толкнул дверь. Дверь распахнулась. Свет горел (а ведь он точно помнил, что его выключил!). Пол сосчитал до десяти, добавил еще два наудачу и вошел.

Его взгляд привлек не безбожный беспорядок — ведь Пол не был аккуратистом, который собирает даже крышечки от молочных бутылок, и вообще понадобилось бы затратить некоторое время и приложить умственные усилия, чтобы отличить учиненное неизвестными разорение от его обычной среды обитания. И не отсутствие жизненно важного имущества — хотя при последующей инспекции он обнаружил исчезновение консервного ножа, чехла для гладильной доски, а также трех носков от разных пар и библиотечной книги. А заметил он сразу, как только вошел — и не мог бы не заметить, ведь был не слепой, — большой каменный куб, который стоял себе на полпути между раковиной и кроватью, и очень большой, сверкающий двуручный меч, который из этой глыбы торчал.