Пересуд

Сталин против Вани Вариант неизвестно какой

Ваня видит себя в огромном зале Дворца съездов. На трибуне Сталин, он произносит речь. В президиуме застыли в почтительном внимании его помощники и прислужники, одинаковые, как крысы в сумерках. В зале, внимая, боясь шелохнуться, сидят тысячи человек. Руки наготове — аплодировать.

Вот Сталин заканчивает фразу — и тут же бешеные рукоплескания. Все хлопают, хлопают, хлопают, это переходит в овацию. Зал встает.

И Ваня встает.

И вдруг замечает: люди в президиуме стали похожи на Сталина. Просто один в один, как близнецы. И те, кто в зале, тоже стали двойниками вождя, даже женщины, у которых мгновенно огрубели черты лица и выросли усы.

Тысяча с лишним Сталиных аплодирует, выкрикивает здравицы, а Ване становится жутко, и он садится.

Тут же, будто кто-то отрубил командой, все смолкает.

Жуткая тишина, только тихие передвижения людей, расступающихся, не желающих быть рядом с ним. Ваня один в этом круге среди опустевших кресел.

Людям вернулись их лица, эти лица опущены, ибо не знают, куда смотреть. На Сталина — страшно, на Ваню — опасно, друг на друга — сочтут заговорщиками.

И Ваня встает, и идет к трибуне.

Все расступаются.

— Можно? — спрашивает Ваня Сталина.

Тот пожимает плечами. Он не хочет скандала в присутствии иностранных делегаций.

Ваня встает, опирается руками, некоторое время молчит.

Потом говорит — негромко, будто в комнате, но при этом понимает, что его слышно на последних рядах:

— Ладно вам чумиться-то. Вы же нормальные люди. Вам же завтра стыдно будет. Ну, не всем, может. Но многим. А ему стыдно не будет никогда. Даже мертвому. Понимаете?

— Да здравствует Ваня, ум, честь и совесть нашей эпохи! — тут же выкрикивает кто-то.

Зал подхватывает.

Овации.

— Ну вас, — со скукой и обидой говорит Ваня. — С вами, как с нормальными, а вы…

Он сходит с трибуны, его окружают люди в форме и уводят.

Ваня оказывается опять в кремлевском кабинете, куда через несколько минут входит Сталин.

— Видел? — спрашивает он. — Им только дай знак — все перевернут с ног на голову. И опять начнут… как ты сказал? Чумиться? Хорошее слово. А ты мне нравишься. Давай я тебя на службу к себе возьму. Потом расстреляю, конечно, но несколько лет поживешь человеком. Важным человеком.

— Да иди ты, — невежливо отвечает Ваня. — Не хочу я больше с тобой говорить. Ничего тебе не докажешь. Я только одно скажу напоследок. Знаешь, почему ты самый страшный человек в истории?

— Неужели самый страшный? — удивляется Сталин, и в голосе его слышна невольная горделивость.

— По-моему, самый. Конечно, тебя люди породили, это так. Но ты им отплатил по полной. Вся суть твоей жизни — доказывать человеку, что он подлец. Никто так не постарался, никто до тебя в этом деле не дотягивает. Ты — просто поэма человеческой подлости. Никто так не радовался, когда видел человеческую слабость и способность к предательству. Если б я был верующим, я бы тебя назвал лучшим гимном дьяволу, который создало человечество. Правда, у тебя тоже был бог — единственное, во что ты верил, на что молился, что любил.

— Неужели? И как этого бога звать?

— А я уже сказал — подлость. Один раз тебя вынудили назвать подлецов братьями и сестрами — и ты им этого не простил. Ты наверстал потом, ты отыгрался — потому что тебя заставили пойти против твоего бога.

— Ну, допустим, — соглашается Сталин. — Примем, как версию. Но вопрос, Ваня, — а кто не подлец-то, в самом деле? Назови фамилию. Хоть одну. Кто не подлец, а?

— Да я хотя бы, — отвечает Ваня. — Не идеал, конечно, но не подлец.

Сталин всплескивает руками, словно радуясь такой новости, и, посмеиваясь, нажимает на кнопку.

— Сейчас мы это проверим, — говорит он.

Начинается — будто в кошмарном сне: врываются, хватают, бьют, пытают.

— Подлец ты или нет? — то и дело подходит Сталин.

Но Ваня смеется ему в лицо.

Сталин топает ногами, кричит, требует ужесточить пытки — но не до смерти.

И опять подбегает в своих мягких сапожках:

— Ну? Подлец или нет?

А Ваня улыбается и думает, что прав был Христос, когда сказал: если ударят тебя по правой щеке, подставь другую. Он не смирение имел в виду, а усмешку. Конечно, усмешку высокую, как бы даже отстраненную, не ехидную, но на такую Ваня не способен. Поэтому он улыбается ехидно, презрительно — и это окончательно выводит Сталина из себя.

— Подлец ты или нет? — кричит он и, вопреки своему обыкновению не марать руки, сам хватает нож и всаживает Ване в сердце.

— Нет, — отвечает Ваня. — И другие не подлецы. А ты подлец. Вот и живи с этим. С этим и сдохни.

Сталин застывает. Потом оседает на пол, хватается за сердце. Падает, корчится в агонии. Никто не подходит к нему. И он умирает. Появляются наконец люди, кладут его в гроб, образуется процессия. Сотни тысяч людей (и Ваня среди них, еле живой) провожают вождя к мавзолею, многие плачут, Ване хочется их укорить, но он вдруг понимает, что плакать по злодею — еще не подлость, подлость — славить его…