Пермская шкатулка

210

Н. С. Ярцев был женат на сестре самого близкого друга Державина, Н. А. Львова, архитектора, поэта и прозаика, композитора и музыканта, покровителя талантов. Львов приютил в своем доме на 15 лет никому тогда не известного Владимира Боровика из Миргорода, ставшего впоследствии известным художником Боровиковским.

Их было три задушевных и щедро одаренных друга: Львов, Державин и Капнист. Это была не просто дружба, а союз духовного родства. И надо же так случиться, что все трое они женились (Державин — во втором браке) на сестрах — Маше, Даше и Саше — дочерях обер-прокурора А. А. Дьякова.

Они собирались то в доме Львова на почтовом стане, то в доме Державина на Сенной, где регулярно ставились домашние спектакли в исполнении членов семейства, проходили литературные беседы, чтения и музыкальные концерты, в которых принимали участие жены трех друзей, сестры Дьяковы. Старшая из них, Маша, жена Львова, обладала прекрасным голосом и незаурядным артистическим дарованием. Не хотели ей уступать в таланте и сестры. Бывал на этих спектаклях со своей женой, сестрой Львова, и Н. С. Ярцев. Возможно, что здесь родилась идея создать комическую оперу в народном духе для домашнего обихода. А сюжет сложился из рассказов Ярцева. Еще можно допустить, что прообразом главной героини оперы — Лизы — послужила горничная Львовых Лиза. У них было две горничных — Лиза и Даша, навечно запечатленные на картине Боровиковского «Дашенька и Лизынька».

Двух прелестных девушек поминает и Державин в стихотворении «Другу», посвященном Николаю Александровичу Львову:

…Пусть Даша статна, черноока И круглолицая, своим Взмахнув челом, там, у потока, А белокурая живым Нам Лиза, как зефир, порханьем Попляшут вместе козачка, И нектар с пламенным сверканьем Их розова подаст рука…

Три друга обменивались шуточными стихами, оставшимися, конечно, в рукописях. Поэт Василий Васильевич Капнист, автор сатирической комедии «Ябеда», тоже был не чужд остроумия. А Державин

211

даже пародировал собственные стихи: его стихотворение «Пчелка», посвященное жене, Дарье Алексеевне, в девичестве Дьяковой, было положено на музыку и стало весьма популярным. «Пчелка златая! Что ты жужжишь?», — так оно начиналось. И далее — вопрос: «Или ты любишь Лизу мою?». Всю лирику поэт снизил в автопародии:

Каша златая, Что ты стоишь? Пар испущая, Вкус мой манишь, Или ты любишь Пузу мою? Зерна ль златисты Полбы в крупах, Розы ль огнисты Гречи в горшках…

В обстановке домашней свободы, дружбы, веселой игры рождались и экспромты, и серьезные стихи, а также и шуточное либретто «Рудокопов».

При жизни Державина текст «Рудокопов» ни в одно из его изданий не включался и на сцене опера не ставилась, а только единственный раз попала в академическое издание 1867 года.

В свое время об этой опере шел разговор в кабинете главного режиссера Пермского театра оперы и балета, заслуженного деятеля искусств РСФСР, ныне покойного И. И. Келлера.

— Конечно, опере Державина теперь вряд ли удастся выйти на сцену, — сказал он. — Что касается балета, здесь не все потеряно. Тема освоения Урала — интересная хореографическая тема. Все дело в музыке. Кто и как ее напишет…

В конце либретто оперы «Рудокопы» предполагалось хореографическое представление.

Трудно представить сегодня постановку этой оперы, где действуют Златогор, владелец рудных заводов, его воспитанница Лиза, которая полюбила Миловзора, горного асессора, а этот Миловзор оказался сыном Матвеевны, управительницы дома Златогора, некогда соблазненной Златогором… Право, все это писалось в шутку, что видно даже из переклички горных работников. Впрочем, процитируем отрывок из либретто.

212

РУДОКОПЫ Опера в трех действиях

Действие происходит частью на заводе, частью в руднике

Зла то го ров ом, в Перми.

Действие первое

Театр представляет на рассвете замок Златогора, окруженный высокими, дымящимися горами, с которых вправе низвергается шумящий источник, приводящий в движение вододействующие машины; а влево виден вход в пещеру (или шахту), близ которого по обе стороны скамьи. Слышен колокол, и на оный сходятся со всех сторон работники, каждый со своим орудием, надевая на себя горное платье.

Давыд, горный староста, со списком в руках делает перекличку 1-й артели:

Давыд (со списком):

Сюды! На переклички зов,

И отвечать, кто здесь таков.

(перекликает).

— Симон Кот! — Я.

— Тимон Скот! — Я.

— Трифон Мот! — Я.

— Ступайте, ройте руды…

А вот программа балета, который, по мысли Державина, должен был последовать за оперой.

ПРОГРАММА БАЛЕТА

(После оперы, ежели рассудится, может быть следующий приличный балет)

Театр представляет Рифейский хребет, или Уральские горы, во всем природном их ужасном великолепии. Сибирь, во образе величавой древней жены в серебряной одежде, опушенной соболями, имеющая на шее из драгоценных кристаллов ожерелье, на главе — златый венец, в правой руке того же металла скиптр, а левою облокотившись на свой щит, сидит на превознесенном выше всех гор прозрачном зеленоватом яшмовом холме под навесом блистающих снегов и мрачных

213

густых кедров, окруженная несколькими седыми женами, из аматистных фиолетовых урн своих великие с шумом реки проливающими. По горам, между скал, в разнообразных пещерах видны гномы обоего пола, богатства из недр земли добывающие. Иные на оленях, в нартах возят руды; другие мехами раздувают пламене- ющиеся горны; третьи плавят и выпущают из них ручьями металлы; четвертые куют их на наковальнях и т. д. Несколько шаманов, в волшебном, им свойственном одеянии, с разных сторон выбегают. Пляшут дикие, исступленные пляски, с неистовыми и страшными оборотами, помавая таинственными жезлами и ударяя в свои бубны. Гномы и их подруги по гласу их с гор к ним сбегаются и участвуют в их плясках. Шаманы просят позволить прийти к ним для отыскивания их богатств Россиянам. Гномы не соглашаются. Шаманы падают на колени и простирают с благоговением руки свои к Сибири. Она помавает скипетром. Гномы ударяют с шаманами по рукам и убегают в свои пещеры. Является Россиянин и играет на свирели. Шаманы со вниманием его слушают; а увидя, что на глас его собираются соболи и прыгают по деревьям, сходятся лешие и русалки, а потом и разных племен сибирские народы, одетые в разновидные платья, как-то: иные в листья, другие в перья, кору, рыбьи и оленьи кожи и т. п. и уходят на горы, и дают жезлами своими гномам знать, чтоб они вышли из пещер и отдали Русским их богатства. Гномы в берестовых кузовеньках и мехах приносят куски золота и серебра и рассыпают оные перед ногами Россиянина, который раздает их сибирским народам. Они, в знак благодарности, сажают его на мшистый камень, и угащивают плодами, и выносят между тем из лесу дерновую пирамиду, посредине которой является в лучах вензеловое имя первого отыскателя в Сибири рудников, или в честь того, для кого учрежден праздник.

Перед сею пирамидою несколько еще пляшут разнородных сибирских танцев, и завеса опускается.

ВСЕ.

214

Возможно, еще найдется композитор и шутка Гаврилы Романовича Державина станет балетом, будет поставлена в театре города Перми, на просторах Рифея. Ведь не зря же пламенный русский поэт в стихотворении «Хариты» отвечал Фебу, вопрошавшему его, был ли поэт на высоком Олимпе, на пиру богов,

…Видел ли харит пред ними, Как, под звук приятных лир, Плясками они своими Восхищают горний мир?

Описав эти пляски, поэт дал ответ Фебу, и —

Бог Парнаса усмехнулся, Дав мне лиру, отлетел. — Я струнам ее коснулся И младых харит воспел.

Алексей Федорович

Мерзляков

(1778–1830)

Родился в Пермской губернии в г. Долматове, входившем тогда в ее состав (ныне — Курганская область). Воспитывался в Перми, где окончил народное училище. Поэт-лирик, переводчик античной литературы, критик, теоретик, автор учебников, профессор красноречия, стихотворства и языка российского Московского университета и благородного пансиона. Лирические песни Мерзлякова еще при жизни поэта стали народными, особенно бессмертный романс «Среди долины ровныя».

«СРЕДИ ДОЛИНЫ РОВНЫЯ…»

…Нельзя солнцу быть холодным,

Светя ому погаснуть; Нельзя сердцу жить на свете

И не жить любовью! Для того ли солнце греет, Чтобы травке вянуть? Для того ли сердце любит,

Чтобы горе мыкать?

Алексей Мерзляков

ПРОФЕССОР ПОЭЗИИ И КРАСНОРЕЧИЯ

Жил-был в Перми мальчик. Звали его Алешей. Проживал он у своего дяди в роли казачка.

Однажды вечером к дядюшке в гости зашел директор Пермского народного училища Иван Иванович Панаев. Стол к чаю накрывал Алеша. Иван Иванович заговорил с ним. Ответы мальчика были настолько умны и расторопны, что гость уговорил дядю отдать племянника в училище. А год спустя тринадцатилетний Алеша Мерзляков написал «Оду на заключение мира со шведами». Директор училища

216

пришел от нее в восторг и показал сочинение губернатору, тот отправил оду главному начальнику народных училищ графу Завадовскому, который преподнес ее Екатерине Второй. Благодеятельная государыня, как сказано в собственноручной записке Мерзлякова, приказала напечатать сие сочинение в журнале, издававшемся при академии, и повелела, чтобы по окончании курса наук в училище был сочинитель отправлен на казенный кошт в Москву и препоручен куратору университета, певцу «Россиады» Михаилу Матвеевичу Хераскову. И вот юный поэт с обозом купца Походяшина, подобно Михайле Ломоносову, отправляется в белокаменную столицу искать свою долю.

К счастью, по приезде в Москву ему еще раз повезло. Он подружился со старшим сыном директора университета И. П. Тургенева Андреем, который свел его со своим братом и с друзьями — Василием Жуковским, Андреем Кайсаровым, Александром Воейковым. Судя по дневникам Андрея Тургенева, они с Мерзляковым встречаются почти ежедневно. Увлекаются творчеством Шиллера, посещают театр, пишут стихи.

Был январь 1801 года. По улицам вечерней Москвы мела метель. А у Девичьего монастыря, в старом доме Воейковых, окруженном садом и прудами, шло учредительное собрание литературного общества. За столом сидели Жуковский, братья Тургеневы, Воейков, Род- зянко, Офросимов, а поодаль от них стоял Мерзляков и, чуть заикаясь, говорил:

— Друзья мои! Наше общество есть прекрасное приуготовление к будущей нашей жизни… Напомню вам только одно имя, одно лю

безнейшее имя, которое составляет девиз нашего дружества, всех наших трудов, всех наших желаний. Скажите, не написано ли на сердцах ваших «Жертва отечеству»?

Инициатива создания общества принадлежала Мерзлякову, он же составлял устав его и в двух своих речах определял задачи. Главенствующую роль в кружке юных литераторов играли Алексей Мерзляков и Андрей Тургенев.

Мерзляков продолжал неустанно учиться. Он стал бакалавром, затем кандидатом, магистром, доктором-адъюнктом и, наконец… Карьера его была головокружительной. Кто мог подумать, что настороженный мальчик из бедного купеческого сословия, волей случая попавший в благородный пансион, где учились только отпрыски избранных дворянских фамилий, через каких-нибудь десять лет станет профессором красноречия, стихотворства и языка российского и будет

217

гордостью Московского университета! Он не просто популярный профессор, а поэт-лирик, переводчик древней поэзии Греции и Рима, теоретик, автор учебников, литературный критик. Алексей Федорович Мерзляков был блестящим оратором. Его чтения состояли из критических импровизаций. Для этого ему достаточно было открыть на любой странице сочинение стихотворца.

«Живое слово Мерзлякова и его неподдельная любовь к литературе были столь действенны, что воспламеняли молодых людей к той же неподдельной и благородной любви к изящному, особенно к изящной словесности. Одна его лекция приносила много и много плодов, которые дозревали и без его пособия; его разбор какой-нибудь одной оды Державина и Ломоносова открывал так много тайн поэзии, что руководствовал к другим дальнейшим открытиям законов искусства! Он бросал семена столь свежие и в землю столь восприимчивую, что ни одно не пропадало, а приносило плод сторицею.

Я не помню, чтобы Мерзляков когда-нибудь искал мысли и выражения, даром что он немного заикался; я не помню, чтобы когда-нибудь за недостатком идей он выпускал нам простую фразу, облеченную в великолепное выражение; выражение у него рождалось вдруг и вылетало вместе с мыслью; всегда было живо, ново, сотворенное на этот раз и для этой именно мысли. Вот почему его лекции были для нас так привлекательны, были нами так ценимы и приносили такую пользу», — писал в своих мемуарах М. А. Дмитриев.

На студенческой скамье Московского университета и благородного пансиона в разное время Мерзлякова слушали Чаадаев, Вяземский, Грибоедов, Веневитинов, Лермонтов, Полежаев, Герцен, Тютчев…

Бабушка Лермонтова Е. А. Арсеньева, когда ее мятежный внук был арестован за стихи, написанные на смерть Пушкина, сказала: «И зачем это я, на беду свою, еще брала Мерзлякова, чтоб учить Мишу литературе; вот до чего он довел его».

Из числа слушателей профессора Мерзлякова, возглавлявшего кафедру красноречия, стихотворства и языка российского, вышло

о

целое созвездие писателен и поэтов, составивших гордость русской литературы, и всего-то за четверть века — с 1804 по 1830 год. Алексей Федорович Мерзляков впервые в Московском университете читал курс русской литературы, ввел в курс критический разбор лучших

образцов российской поэзии и прозы.

Но Мерзляков прекрасно знал и античность. Еще будучи студентом, он прилежно изучал латынь и греческий язык, а позже одним из

218

первых начал знакомить читающую Россию с поэтами древнего мира: Гомером, Сафо, Феокритом, Горацием, Овидием, Тибуллом, Пропер- цием, Вергилием, Еврипидом, Пиндаром… Из новых языков он особенно любил итальянский, переводил Торквато Тассо, Данте Алигье- ри. Интерес к античной литературе Мерзляков усердно прививал и своим студентам. Как писал Монтескье: «Новые сочинения написаны для читателей, античные — для писателей». Но выше всего профессор ценил поэзию Священного писания, где все совершенно и прекрасно.

Нужно отдать должное и красноречию профессора. Обычно он говаривал: «Действительная сила красноречия заключается единственно в собственном непоколебимом убеждении того, в чем других убедить желаешь». Вот некоторые его высказывания, опубликованные на страницах «Вестника Европы».

О языке: «Слово — бессмертное знамение величия народного, главная сила ума, орган наук, орудие поучения и нравов, порядка и устройства гражданского, проповедования истины, света и Бога».

О природе: «Сколь бы далеко ни увлечены мы были вихрем страстей и нужд, чувствуем, что простота есть что-то родное наше: на поля и на леса смотрим, как на колыбель, в которой покоилась невинность нашего младенчества».

О критике: «Уважим самих себя, уважим науку и талант стихотворца из любви к самим себе и очистим чрез то собственные наши удовольствия».

О русской песне: «О, каких сокровищ мы себя лишаем! Собирая древности чуждые, не хотим заняться теми памятниками, которые оставили знаменитые предки наши. В русских песнях мы бы увидели русские нравы и чувства, русскую правду, русскую доблесть. В них бы полюбили себя снова и не постыдились так называемого первобытного своего варварства. Но песни наши время от времени теряются, смешиваются, искажаются и, наконец, совсем уступят блестящим безделкам иноземных трубадуров. Неужели не увидим ничего более подобного несравненной песне Игоря?»

Прошло время. Заслуженный профессор и не заметил, как у него на глазах в русскую литературу пришло новое поколение. Он его уже искренне не понимал. Прочитав «Кавказского пленника», он, рассказывают, заплакал, а признать не признал. Старовер-теоретик отстаивал «правила, оправданные веками и принятые у всех народов», а

219

юные поэты не признавали их, стремясь к свободе и разрушая строгие классические нормы. Влюбленный в оды Ломоносова и Державина, в трагедии Сумарокова, в «Россиаду» своего попечителя Хераскова, перед которым он благоговел всю жизнь, Мерзляков не мог принять новый дух русской поэзии и выступал против Пушкина и Баратынского. Это дало повод Кюхельбекеру написать: «Мерзляков,

4J и

некогда довольно счастливый лирик, изрядныи переводчик древних,

и и и

знаток языков русского и славянского…но отставший, по крайней мере, на двадцать лет от общего хода ума человеческого и посему враг

U

всех нововведении».

В жизни Мерзлякова наступила полоса заката. На небосклоне всходило солнце русской поэзии — Пушкин. Мудрено ли, что его неожиданный свет ослепил глаза пожилого человека. Но Мерзляков был беззаветно предан русской литературе, служил ей верой и правдой, и надо ли удивляться, что она превзошла все его ожидания.

«ОДИН ЛЮБОВИ ВЗГЛЯД…»

Алексей Федорович часто гостил в подмосковном имении Вельяминовых-Зерновых, селе Жодочи. Это был, пожалуй, самый счастливый период в жизни профессора. Популярность его росла. Его песни и романсы пели в Москве и Петербурге. В домашнем театре Ф. Ф. Ко- кошкина ставили сцены из древних трагедий в переводе Мерзлякова. Князь Б. В. Голицын пригласил его читать публичные лекции в своем доме на Старой Басманной и предоставил ему большой прекрасный зал. Весь Великий пост по средам и пятницам съезжались сюда любители русской словесности, московская знать. Чтения посещали и литераторы: Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев, Ю. А. Неле- динский-Мелецкий, князь И. М. Долгорукий, А. А. Прокопович-Ан- тонский. Алексей Федорович изъяснял правила поэзии и русского слога, читал теорию красноречия, разбирал критически образцовые творения российских и античных писателей. Лекции имели огромный успех.

О Мерзлякове говорили во всех салонах Москвы. Родовитые дворянские семьи готовы были пригласить его давать уроки детям. От домашних занятий профессор, как правило, отказывался. Юный князь Петр Вяземский был определен в дом профессора Рейса, куда приглашались лучшие преподаватели университета давать ему уроки. В их числе должен был быть и Мерзляков. Но он не являлся. Князя отправили к Мерзлякову выяснить, когда он приступит к занятиям.

220

Профессора не оказалось дома, и юный аристократ оставил ему записку. На другой день университетский сторож принес князю ответ: «Господин Вяземский, я не школьный учитель, готовый ходить в дом к какому-нибудь немцу, чтобы давать вам уроки».

Немецкие профессора обиделись. Пришлось куратору университета М. Н. Муравьеву журить Мерзлякова.

В поведении его проявилась гордость выбившегося из народных низов человека, собственным трудом и дарованием достигшего успеха. Он не заискивал перед сильными мира сего и университетским начальством. Эту его черту отмечал Герцен в «Былом и думах», писал, отмечая, что многие профессора были раболепны, семинарски неуклюжи, «держались, за исключением Мерзлякова, в черном теле…»

Охотно ездил Алексей Федорович на домашние занятия в подмосковное поместье Вельяминовых-Зерновых село Жодочи. С одним из членов этой семьи, Владимиром Федоровичем, издателем журнала «Северный Меркурий», Мерзляков был дружен по вольному обществу любителей российской словесности. Он-то и пригласил однажды Алексея Федоровича в свое имение, а затем предложил ему давать уроки своей младшей сестре Анисье Федоровне. И вот тогда профессор пережил сильное увлечение своей ученицей. Это была его Элиза, его Лаура!

Писатель и поэт М. Н. Дмитриев, женатый на старшей дочери Вельяминовых-Зерновых Анне Федоровне, вспоминал, что Мерзлякова «все любили, ценили его талант, его добрую душу, его необыкновенное простосердечие, лелеяли и берегли его природную беспечность». Тем не менее Алексей Федорович понимал, что между ним и его ученицей лежит пропасть. Вельяминовы-Зерновы — древний дворянский род, происходящий от князя Чета, явившегося от Золотой Орды к великому князю Ивану Калите. Внук его Дмитрий Зерно имел детей Ивана Годуна (откуда Годуновы), Федора Сабура (откуда Сабуровы) и Дмитрия, внук которого Вениамин явился родоначальником Вельяминовых-Зерновых.

Вельяминовы-Зерновы гордились своей родословной, и Мерзляков знал, что если бы даже Анисья Федоровна дала свое согласие на брак с ним, родители не позволили бы. Но сердцу не прикажешь. И оно любило пламенно, доверчиво, нежно. Это было лучшее время в жизни Мерзлякова, наполненное волнующей мечтой, вдохновением и верой в себя. Большинство своих песен и роман-

221

сов он создает как раз в эти годы. Его страстные послания «К Элизе, от которой не получал очень долго стихов своих, взятых для прочтения», романсы и песни говорят, как высоко ценил поэт любовь, это самое заветное чувство в жизни человека. И во всех посланиях «К Элизе…» автор больше всего дорожит взглядом любимой, «ее улыбкой драгоценной».

В. К. Кюхельбекер восторгался его строкою, которую назвал истинно прекрасной:

Судьба нам изрекла, Чтоб я тебе был я, Чтоб ты была мне ты.

В один из приездов в Жодочи (возможно, что в этот день там гостил помещик Кологривов, за которого впоследствии выйдет замуж Анисья Федоровна) Алексей Федорович Мерзляков был печален, заговорил о своем одиночестве, взял мел и на ломберном столе начал писать:

Среди долины ровныя, На гладкой высоте, Цветет, растет высокий дуб В могучей красоте.

Стола не хватило для всего текста. Мерзлякову принесли перо и бумагу, он переписал начало и закончил всю песнь.

Высокий дуб, развесистый, Один у всех в глазах; Один, один, бедняжечка, Как рекрут на часах! Взойдет ли красно солнышко — Кого под тень принять? Ударит ли погодушка — Кто будет защищать? Ни сосенки кудрявыя, Ни ивки близ него, Ни кустики зеленые Не вьются вкруг него.

222

Ах, скучно одинокому

И дереву расти!

Ах, горько, горького молодцу

Без милой жизнь вести!

Есть много сребра, золота —

Кого им подарить?

Есть много славы, почестей —

Но с кем их разделить?

Встречаюсь ли с знакомыми —

Поклон да был таков;

Встречаюсь ли с пригожими —

Поклон да пара слов.

Одних я сам пугаюся,

Другой бежит меня.

Все други, все приятели

До черного лишь дня!

Где ж сердцем отдохнуть могу.

Когда гроза взойдет?

Друг нежный спит в сырой земле,

На помощь не придет!

Ни роду нет, ни племени

В чужой мне стороне;

Не ластится любезная

Подруженька ко мне!

Не плачется от радости

Старик, глядя на нас;

Не выотся вкруг малюточки,

Тихохонько резвясь!

Возьмите же все золото,

Все почести назад,

Мне родину, мне милую,

Мне милой дайте взгляд!

О, как будет не хватать поэту этого взгляда до конца его дней! Гости были потрясены импровизацией. Подкупала чистосердечная искренность поэта, его незащищенность. Всем было известно, без какой милой горько молодцу. Но кто мог знать тогда, что у них на глазах родилась бессмертная песня, которая сохранит на века имя той, чей пленительный образ вызвал к жизни поэтический экспромт.

223

Постепенно Мерзляков перестанет бывать в любезной его сердцу семье. Затем начнется нашествие французов. Вельяминова-Зерновы уедут в свое орловское имение. Мерзляков проводит их и больше уже никогда не появится в Жодочах, сколько его потом ни приглашали.

Вернутся Вельяминовы-Зерновы в Подмосковье только в 1815 году. К этому времени Анисья Федоровна выйдет замуж, а Алексей Федорович женится на сестре друга — Любови Васильевне Смирновой. Но даже в стихотворении, обращенном к ней, у него невольно вырвется воспоминание о далеком невозвратном взгляде.

Навек, навек простите!

Узнал обман — и рад!

Ах, чем вы замените

Один любови взгляд?

А песни, созданные им в пору любви, будут распеваться по всей России. И в каждой из них — печаль-тоска и непреодолимые преграды на пути к счастью, к любимой или любимому. Самой знаменитой станет песня «Среди долины ровныя…» Ее будут петь декабристы в Петропавловской крепости, живописца она натолкнет на мысль создать картину, а драматург вложит эту песню в уста одного из героев — Кулигина, — с нее, как вы помните, начинается первое действие драмы А. Н. Островского «Гроза». Да разве одна эта песня обрела крылья? А «Чернобровый, черноглазый…»? А «Не липочка кудрявая»? А «Что мне делать в тяжкой участи моей»?

Когда в опере А. Ф. Малиновского «Старинные святки» любимица публики Елизавета Сандунова, еще при жизни поэта, певала его песню «Я не думала ни о чем в свете тужить», залы взрывались от рукоплесканий, и у многих слушательниц глаза были полны слез.

Сердце любит, не спросясь меня самой!

Вы уймитесь, злые люди, говорить!

Не уйметесь — научите не любить!

«Весьма понятно, — писал критик Н. И. Надеждин, — почему песни Мерзлякова перешли немедленно в уста народные: они возвратились к своему народу».

Надеялся ли поэт на долгий век своих песен, сказать трудно. Кажется, что нет. Когда в конце жизни он решился издать свои ро-

224

мансы, то оказалось, что их у него нет — часть позабыл, иные растерял. И тогда ему пришлось обращаться к знакомым: «Вы некогда проговаривали мне, что у вас есть некоторые вздоры мои, писанные во время моих мечтаний и той сладостной жизни, или не жизни, о которой жалеем и в которой не можем дать себе отчета, как во сне».

После разрыва с милым ему семейством Вельяминовых-Зерновых Алексей Федорович избегал прежнего светского общества и находил прибежище среди артистов, композиторов, профессоров. И как вспоминает А. М. Дмитриев, «…вечера их оканчивались веселым ужином. Шампанское сменялось пуншем, и этот-то образ жизни решительно отдалил совестливого Мерзлякова от прежних знакомств его».

Алексей Федорович тихо спивался. В его университетских лекциях уже не было блеска и вдохновения, он часто на них опаздывал, а то и вовсе не приходил. В последние годы жизни его одолевали болезни. 26 июня 1830 года праздновались торжества по случаю семидесятипятилетней годовщины Московского университета. Больной и слабый профессор последний раз взошел на кафедру и прочитал свое стихотворение «Юбилей». Ровно через месяц его не стало. Вот некролог, написанный поэтом И. И. Дмитриевым и опубликованный в «Москвитянине»: «Мы лишились Мерзлякова. Я был на его погребении в Сокольниках. Прекрасное утро; сельские виды; повсюду зелень; скромный домик, откуда несли его в церковь; присутствие двух архиереев, трех кавалеров со звездами (из низ два были: Кудрявцев и Бантыш-Каменский; один товарищ покойника в студентах, другой ученик его) и подле гроба на подушке один только крестик Владимира: все как-то сказывало, что погребают поэта».

Похоронен Мерзляков на Ваганьковском. И если тебе, любезный читатель, случится быть на этом кладбище, то, проведав могилы Сергея Есенина, Владимира Высоцкого, заодно найди на втором участке кладбища под № 71 могилу и поклонись праху русского поэта Алексея Мерзлякова. Подумать только, из какого далека, сквозь какие чащобы неупорядоченного языка добирался он к нам в своих стихах — и дошел!

Петр Андреевич Вяземский

(1792–1878)

Князь, потомок древнего рода, восходящего к Владимиру Мономаху. В 1808 году совершил служебную поездку «для исполнения Высочайших повелений в губерниях Пермской, Казанской, Нижегородской и Владимирской». В Перми Вяземский пережил сильное любовное увлечение, о чем свидетельствуют два его стихотворения. В 1812 году князь вступил в военное ополчение, в составе полка Мамонова участвовал в Бородинском сражении, где под ним были убиты две лошади. Затем — долгая жизнь, служба, карьера. Вяземский стал известным поэтом, подружился с Пушкиным, пережил его… Но память о «прекрасной Певцовой» из Перми не угасла в его сердце.

ТАИНСТВЕННАЯ ПЕВЦОВА

…Струны есть живые В этой тихой песне, Что поет Россия В сумраке своем.

Те родные струны Умиляют душу И в наш возраст юный,

И в тени годов…

Петр Вяземский

Как только на Каме прошел ледоход, в Пермь с ревизией Пермской губернии прибыл сенатор П. А. Обрезков. В его свите состоял пятнадцатилетний князь Петр Вяземский, наследник огромного состояния и древней фамилии. Год назад он похоронил отца и, почувствовав полную свободу, вел обеспеченный образ жизни. Балы, пирушки, сердечные увлечения составляли главную потребность его пылкой натуры. Однако Николаю Михайловичу Карамзину, женатому на стар-

226

шей сестре Вяземского Екатерине Андреевне и взявшему на себя заботы по воспитанию юного князя, удалось уговорить его вступить в службу юнкером в Межевую канцелярию, которой управлял тайный советник П. А. Обрезков.

Спутником молодого князя был Алексей Перовский, побочный сын одного из вельмож екатерининского царствования, графа А. К. Разумовского. Для своих детей от Соболевской граф добился дворянского звания и дал им фамилию по подмосковному имению Перово-Перовских. Сестра Перовского, в замужестве графиня А. А. Толстая, станет матерью прекрасного русского поэта и драматурга Алексея Константиновича Толстого. Воспитанием юного Алеши занимался Перовский, для него он написал волшебную повесть «Черная курица». В литературе Перовский известен под псевдонимом Антоний Погорельский, его перу принадлежат роман «Монастырка», сборник повестей «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» и другие произведения.

В 1825 году Перовского назначат на должность попечителя Харьковского учебного округа, в ведении которого находилась и гимназия высших наук, где учился тогда Н. В. Гоголь. Позже Гоголь издаст свои обворожительные «Вечера на хуторе близ Диканьки». Название книги явно перекликается с названием книги Погорельского «Двойник, или Мои вечера в Малороссии».

Князь Петр Вяземский и Алексей Перовский подружились. Они были ровесниками, оба служили в Межевой канцелярии, оба пробовали свои силы в изящной словесности. Вяземский в том незапамятном году впервые напечатал в журнале стихотворение «Послание к Жуковскому в деревню».

В Перми высоких гостей встречал тайный советник, Пермский и Вятский генерал-губернатор Карл Федорович Модерах. Это был первоклассный инженер, немало сделавший для устроительства Перми и губернии. В 1812 году после нашествия французов император Александр I поручит Карлу Федоровичу восстанавливать Москву и Смоленск, наиболее пострадавшие от неприятеля. По исполнению Высочайшего повеления московское купечество в знак признательности поднесет Модераху сто тысяч рублей и стихи.

Москве, измученной от зол и страха, Монарх прислал в утеху Модераха, — Чтоб излечить ее от лютых ран, Которые нанес ей злой тиран.

227

Стихи Карл Федорович примет, а от денег откажется…

В честь приезда сенатора Обрезкова и его свиты генерал-губернатор устроил бал. Он, конечно, уступал тем грандиозным увеселениям, какие давали московские вельможи и в коих участвовал молодой Вяземский, но тем не менее и здесь брали за душу звуки скрипки и валторны, нежные локоны, обнаженные плечи, томные взоры. И как следовало ожидать, юный князь влюбился. Кажется, это случилось с ним второй раз в жизни. Первое сердечное увлечение Вяземский пережил, когда ему было четырнадцать лет. В архиве поэта есть мадригальное стихотворение на французском языке, посвященное А. Ю. Не- лединской-Мелецкой. Она была дочерью поэта Юрия Александровича Нелединского-Мелецкого, автора известной песни «Выду я на реченьку…»

Покинув Москву, юный Вяземский нашел новый предмет поклонения.

Кто скажет, что к Перми судьба была сурова?

Кто скажет, что забыт природой этот край?

Страна, где ты живешь, прекрасная Певцова,

Есть царство красоты и упоений рай!

Что мне роскошный юг, и мирт его, и розы,

И нега, и лазурь дней южных и ночей?

Мне нравятся снега, и вьюги, и морозы:

Они сопутники красавицы моей.

Она господствует над сердцем и природой,

Из глаз ее на все текут струи огня.

Здесь я любовь познал, здесь, жертвуя свободой,

Томясь, целую цепь, сковавшую меня.

Стихотворение написано в Перми и датировано 1808 годом. Но в книге М. И. Гиллельсона «П. А. Вяземский. Жизнь и творчество» говорится, что Вяземский находился в шестимесячной поездке «с 1 сентября 1809 года по 1 марта 1810 года с П. А. Обрезковым» во время бытности его для исполнения Высочайших повелений в губерниях Пермской, Казанской, Нижегородской и Владимирской». Так когда же все-таки Вяземский был в Перми — в 1808 или 1809 году? Если он посетил Пермь в 1809 году, то почему стихотворение датировано годом раньше? Другое дело, если б оно было датировано годом позже.

228

В той же экспедиции с Вяземским находился и Перовский. Какими годами отмечена эта поездка в его жизни? В «Русском биографическом словаре» мы найдем, что Перовский в августе 1809 года прикомандирован «для исправления письменных дел к сенатору П. А. Обрезкову, ревизовавшему губернии Пермскую, Казанскую, Нижегородскую и Владимирскую». Тут, похоже, все совпадает. В августе 1809 года Перовский приписывается к Межевой канцелярии, а 1 сентября, как утверждает со ссылкой на документы исследователь жизни и творчества Вяземского, началась шестимесячная поездка поэта по Волге и Каме. Но почему же тогда не совпадает год под стихотворением, навеянным встречей с Певцовой? Ну а не могло ли так случиться, что поэт ставил дату под стихотворением значительно позже, чем было оно написано, и сам допустил ошибку? И, наконец, дата поставлена не его рукой?

Если Вяземский находился в Перми в 1808 году и пережил сильное любовное чувство к Певцовой, о чем свидетельствует стихотворение, то одно нерасшифрованное письмо с некоторой долей осторожности можно отнести к ней же. В письме к графу П. Д. Киселеву, датированному тем же годом, Вяземский, не называя имени, пишет на французском языке: «Не знаю, путем какого сцепления вы соеди

няетесь в душе моей с тою, кого я боготворю, — вы знаете, на кого я намекаю. Я не могу думать о ней, не вспоминая о вас; можете судить, как часто вы мне мерещитесь… ведь она является во мне единственной душой, единственным чувством! Не знаю, понравится ли вам это, но я по крайней мере этого бы желал; во всяком случае не подумайте, что, соединяя вас с нею в моей душе, я вас смешиваю; нет, я умею вас отличать и разъединять. Как в букете душистых цветов всегда можно отличить нежный запах любимого цветка, так и я умею отличить божественный мой предмет, балующийся с лорнеткою, и, прилепляясь к нему, улетаю в смеющиеся страны иллюзий. Там парю я с моею избранницею, воображаю, что ею обладаю, дерзаю рисовать себя счастливым любовником и возвращаюсь к действительности затем лишь, чтобы отыскать минуты счастья, которые дал мне вкусить обольстительный сон».

Письмо это, как явствует из него, написано Вяземским в его собственном доме, спустя полчаса после свидания с любимой. Но кто она, эта единственная незнакомка, до сих пор остается загадкой. Что это, новое увлечение юного князя, или речь в письме идет о той же Певцовой? Ведь она могла приехать в Москву повидать большой свет, как

229

это делали многие провинциальные барышни, и здесь встретиться с Вяземским. Одно известно: ее образ надолго останется в душе поэта. Пройдут годы, Вяземский женится на княжне Вере Федоровне Гагариной, брак их будет надежным, но поэт еще не раз переживет светлые дни своей юности, проведенные в Перми. Почти полвека спустя, в 1853 году, в цикле «Поминки» Вяземский будет вспоминать своих лучших друзей — Жуковского, Пушкина, Языкова, Дельвига, Перовского. И в стихотворении «Алексей Перовский» опишет счастливую поездку, город Пермь, свое молодое чувство к прекрасной Певцовой.

Мой товарищ, спутник милый На младом расцвете дня, С кем испытывал я силы Жизни новой для меня. Как-то, встречею случайной, Мы столкнулись в добрый час И сочувствий связью тайной Породнились души в нас. Мы с тобою обновили Свежих радостей венок. Вместе вплавь мы переплыли Быстрой младости поток. Время младости и счастья Лучезарная пора, День без теней, без ненастья, День без завтра и вчера! Миг один, но необъятный, Миг чудесный, сердца май! Ты улыбкой благодатной Претворяешь землю в рай… Призрак их еще волнует: Возвращаясь к дням былым, Сердце ноет и тоскует По тревогам молодым. Берега студеной Камы, Оживая предо мной, Вступают, как из рамы, С их бесцветной наготой. Свод небес свинцово-темный,

230

Область вьюг и непогод, Город тихий, город скромный В царство злата бедный вход! Равнодушьем хладным света (Лавр — обманчивая цель!) Позабытого поэта Мерзлякова колыбель. Пермь с радушием и лаской Встретит нас, младых гостей, Чудной песнью, чудной сказкой В блеске радужных лучей. Там зарницей скоротечной Развивались наши дни, И на памяти сердечной Отпечатались они. С той порою златокрылой, С той железной стороной Неразрывно, друг мой милый, Сочетался образ твой. Тайных чувств моих наперсник Часто колкий судия! По летам я был твой сверстник, А по разуму — дитя. Странствий сердца Одиссею Там я начал при тебе, Там нашел мою Цирцею И поддался воробже. Пермь, Казань, преданий тайных Сердцу памятник живой, Встреч сердечных, бурь случайных, Так легко игравших мной. Вы свидетелями были, В вас — и помните ли вы? — Я моей сердечной были Издал первые главы. И пока богиням Камы, Волги, Клязьмы и Оки Возлагал я фимиамы И к ногам бросал венки,

231

Охраняя ум свой здравый От припадков, сродных мне, Лиц обычаи и нравы Ты следил наедине. Вопрошал ты быт губерний, Их причуды, суеты И умел из этих терний Вызвать свежие цветы. И тебе и нам в то время Тайной всем был твой удел; Но уже таилось семя, Но в тебе художник зрел. И призванию послушный, Карандаш твой изучал Монастырски простодушной Миловидный идеал.

Стихотворение, воспевающее Певцову, при жизни поэта не печаталось. Впервые оно было опубликовано в 1935 году в сборнике «Избранные стихотворения». Под стихами дата: «Пермь, 1808». В примечании к стихотворению значится: «Певцова, героиня романа, пережитого в юности Вяземским, жительница Перми». В примечании ко второму стихотворению сказано, что автор упоминает в нем о любовном увлечении. И дальше: «Никаких сведений о Певцовой у нас нет». Не сказано ничего о Певцовой в изданной в 1969 году монографии М. И. Гиллельсона, посвященной жизни и творчеству Вяземского.

Кто же она, эта таинственная жительница Перми?

После долгих поисков наконец удалось напасть на яркий след Певцовой. В 1805 году через Пермь проезжало русское посольство в Китай. Чрезвычайным и полномочным послом был действительный тайный советник, обер-церемониймейстер, граф Юрий Александрович Головкин. Его сопровождала большая свита: два действительных камергера — Васильчиков и князь Голицын, четыре камер-юнкера — Нарышкин, Бенкендорф (младший брат известного Александра Хри- стофоровича), Гурьев, Нелидов, и многие другие. В составе посольства находился и Филипп Филиппович Вигель, написавший впоследствии три тома нашумевших воспоминаний. В них-то и обнаружился след Певцовой.

232

В воспоминаниях Вигеля несколько страниц посвящено пребыванию посольства в Перми, на приеме у генерал-губернатора Пермской и Вятской губернии Карла Федоровича Модераха: «Мы нашли Модераха чрезвычайно важным, что нам весьма не полюбилось… Семейство его состояло из жены и шести дочерей, двух замужних и четырех девиц; единственный сын был в военной службе в отсутствии. Генерал-губернаторша была добрая немка, которая, как нам показалось, охотно должна была ходить и на кухню, и на погреб. Старшая дочь, женщина весьма обыкновенная, была замужем за председателем Уголовной Палаты, статским советником Павлом Ивановичем Эн- гельгардтом, как бы то ни было двоюродным братом графинь Браниц- кой и Литты, княгинь Голицыной и Юсуповой, что ему было весьма не к роже. Четыре взрослые девушки были только что молоды.

Но, как алмаз вправленный в олово, так сияла посреди сего семейства вторая дочь Модераха, Софья Карловна, выданная за гатчинского генерал-лейтенанта Аггея Степановича Певцова, инспектора пехотной дивизии и шефа Екатеринбургского полка, который в том городе и стоял на квартирах. Муж поехал осматривать полки, а жену покамест отправил к родителям. Она была двадцати трех лет. Столь милого личика и столь пристойного, умного кокетства трудно было найти. От ея взоров и речей все наше отделение вдруг воспламенилось; сам ледяной Сухмелин начал таять, а бедный наш Нелидов! Он не на шутку влюбился, за то более всех полюбился… Чудесная сия женщина была вместе с тем и просвещеннейшая из всех тех, коих дотоле я видел, свободно выражаясь на иностранных языках, наслаждаясь всеми цветами литературы и в преддверии Азии, читая журналы, знала все, что происходит в Европе. Разумеется, что наш отъезд был еще отложен; нас тот же день пригласили еще на вечер…

Сия чародейка, желая продлить наше пребывание в Перми, заставила зятя своего, Энгельгардта, пригласить нас на другой день к себе обедать. Третий день, 22 июля, был табельный, именины императрицы Марии Федоровны, в который генерал-губернатору надлежало дать официальный обед. Как Модерах был беден и расчетлив, то отпраздновали мы сей день партикулярным образом. На обед, на бал и ужин пригласил нас пермский амфитрион, губернский казначей Дягилев, у которого в тот день жена была именинница. Мы было хотели отговориться, но Софья Карловна нам не велела».

Описанные события происходили в 1805 году. А три года спустя в Пермь прибыл юный князь Петр Вяземский. И опять в доме генерал-

233

губернатора К. Ф. Модераха блистала своей красотой обворожительная Софья Карловна Певцова. Как тут было не влюбиться влюбчивому баловню судьбы Петру Вяземскому? Что из того, что Певцова была старше князя. Влюбился же лицеист Пушкин в жену Карамзина Екатерину Андреевну, сестру юного князя.

Вскоре после отъезда русского посольства в Китай молодые Эн- гельгардты (то есть сестра Софьи Певцовой с мужем) уехали в смоленское поместье, где их застала война 1812 года. При приближении французов зять Модераха организовал вооруженный отряд из своих крепостных. К сожалению, Павел Иванович был схвачен французами и доставлен в Смоленск, где ему предложили признать Наполеона императором. Он наотрез отказался. Тогда его приговорили к расстрелу. Перед казнью ему пытались завязать глаза, но он сорвал повязку.

Подвигу П. И. Энгельгардта известный писатель И. И. Лажечников в «Походных записках русского офицера» посвятил целую главу и предложил поставить памятник «тому, кто так славно умер».

По распоряжению Николая I памятник был поставлен на месте расстрела Энгельгардта — возле Московских ворот Смоленского кремля. На четырехгранном столбе надпись: «Подполковнику Павлу Энгельгардту, умершему в 1812 году, за верность и любовь к отечеству». В сражении за Смоленск отличились в том же году воины 4-го егерского полка, преобразованного позднее в 101-й Пермский пехотный.

Софья Карловна Певцова овдовела в 1813 году и была назначена начальницей Екатерининского института в Москве. Императрица Мария Федоровна на имя Модераха послала следующий рескрипт: «Следуя чувствованию особливого моего к вам уважения и желанию содействовать к вашему утешению я удовольствием себе поставила поместить внучку вашу, девицу Елизавету Певцову, в училище ордена святой Екатерины пансионеркою на моем собственном иждивении…

Мария. С.-Петербург, марта 20 дня 1813 года».

И вторая дочь Софьи Карловны, Александра, была зачислена в то же петербургское училище пансионеркой, но на кошт ее императорского величества Елизаветы Алексеевны.

Почему же внучкам К. Ф. Модераха были предоставлены такие привилегии? В рукописном отделе одного из архивных фондов хранится 108 писем императрицы Марии Федоровны, жены Павла 1, к С. К. Певцовой за 1824–1828 гг. и 75 писем к ней же императрицы Александры Федоровны, жены Николая I, за 1828–1852 гг.

234

Известно, что императрицы были попечительницами учебных заведений, где учились дворянские девочки-сироты. Но всем ли директрисам государыни писали столько писем, или Модерахи находились с ними в родстве? >

Все это можно было бы узнать из тех же писем, но они не переведены с французского языка, и пока никто ими не занимался. Вероятно, это дело будущих исследователей.

Ш Л Щ

Но подобно старателю, добивающему кустарным способом золото, подогреваешь себя мыслью, что в тех письмах можно намыть столько «золотинок», столько «золотинок»!

И тут появляется более трезвое мнение: «Послушай, но ведь это, кроме тебя, никого не интересует. Тогда зачем ты пишешь?»

Нет ответа.

Между прочим, в Софью Карловну был отчаянно влюблен граф Александр Христофорович Бенкендорф. Его мемуары были опубликованы в журнале «Наше наследие» (№ 71, 2004). Приводим из них выдержку: «Мое же внимание, больше всего, но, увы, безответно, привлекла жена генерала Певцова, командира полка из Екатеринбурга… Признаться, я влюбился в нее, может быть, именно потому, что завоевание ее оказалось трудным: она ответила на мою страсть лишь любезным высокомерием, и я покидал Екатеринбург, не получив ничего, кроме отказов».

Софья Певцова поступила по-русски.

Николай Филиппович

Павлов

(1803–1864)

Русский писатель, автор знаменитых в 30-е годы XIX века повестей «Именины», «Аукцион» и «Ягаган». А. С. Пушкин писал: «…г. Павлов первый у нас написал истинно занимательные рассказы. Книги его принадлежат к числу тех, от которых, по выражению одной дамы, забываешь идти обедать».

Сборник «Три повести» намеревались изъять из обращения, но министр народного просвещения С. С. Уваров в 1835 году представил царю докладную записку, где доказывал, что запрещение книги Павлова «могло бы только содействовать его известности». Николай I согласился с доводами министра и ограничился запрещением перепечатки «Трех повестей».

Публика знала и поэтические произведения Н. Павлова — элегии, послания, эпиграммы. Он автор многих романсов: «Не говори, что сердцу больно», «Она безгрешных сновидений», «Не говори ни да, ни нет». На эти стихи написали музыку композиторы М. Глинка, А. Верстовский, А. Даргомыжский.

Занимался Н. Павлов и переводами. Переведенная им драма Шиллера «Мария Стюарт» была поставлена в Москве в 1825 году и принесла ему популярность. Перевел он комедию Шекспира «Венецианский купец», был первым переводчиком на русский язык повестей Бальзака. Писал критические статьи.

В 1853 году Н. Ф. Павлов в Перми отбывал ссылку. Из Перми он отправил стихотворное послание известному поэту А. С. Хомякову.

236

Я ХОДИЛ НА БЕРЕГ КАМЫ…

…На пространстве тесной рамы

Обозначен мне предел… Я ходил на берег Камы, Долго в быструю смотрел. На ее волнах широких Видел множество чудес, В бездне вод ее глубоких Чуял таинство небес.

Николай Павлов Л. С. Хомякову

Лучший день весны мгновенной,

Лучший праздник у Москвы,

Где премудро и смиренно

В этот час шумите вы,

С ясной мыслью, с чувством чистым,

Я встречал в кругу друзей

За вином твоим душистым

И под звук твоих речей.

Вешней прелестью своею

Не затем он сердцу мил,

Что сбираться в ассамблею

Немец русского учил;

Что Сокольничее поле

Сохранило память дел,

Как наш предок поневоле

Забавлялся, пил и ел.

Что мне эти все преданья?

Говор славы иль позор?

Первый крик твой, крик страданья,

На земле твой первый спор…

Этот день за то мы чтили

И за то нам дорог он,

Что тебя благословили

Златоуст и Аполлон.

Сердца скорбные усилья

Растревожили мой мир:

Где бы взять для воли крылья

237

И примчаться к вам на пир? На пространстве тесной рамы Обозначен мне предел… Я ходил на берег Камы, Долго в быструю смотрел. На ее волнах широких Видел множество чудес, В бездне вод ее глубоких Чуял таинство небес. Я желал, смятенья полный, Наклоняяся над ней, Лечь на ласковые волны, К цели донестись скорей. Шлю тебе привет печальной, Поздравленье пермяка; Из ворот Сибири дальной, Из кочевьев Ермака; От богатого Урала, От страны бессонных грез, Где земная почва стала Нивой золота и слез. Но пленительных для глаза От меня не жди даров, Не для перлов и топаза В край попал я рудников. Не корысти жадной рану На душе я притаил, И за золотом к шайтану Я с молитвой не ходил. Ты не взглянешь как на чудо На сокровища мои, Да и взял я не отсюда Столько горя и любви. В эту землю роковую, Сердца вечную грозу, Внес я дань недорогую, —

• •

Примешал я и слезу.

I мая 1853 года. Пермь.

На исходе вечера.

238

Н. Ф. Павлов был сослан в Пермь по доносу своей жены, известной поэтессы Каролины Павловой.

К 1853 году личные отношения в семье Павловых сильно расстроились, в чем современники винили обоих — и Каролину Карловну, и Николая Филипповича. Подобно тому, как два медведя не могут жить в одной берлоге, так не ужились под одной крышей два поэта.

Небезынтересно, что и первый намечавшийся, но расстроившийся брак сулил Каролине быть женой выдающегося поэта — поляка Мама Мицкевича, но богатый дядюшка невесты, завещавший ей свое состояние, воспротивился «браку с бедным и незнатным литвином».

Каролина Карловна Яниш, дочь обрусевшего немца, преподавателя Московской медико-хирургической академии, несмотря на скромный достаток в семье, получила прекрасное домашнее образование, и еще совсем юной она бывала в салоне 3. Н. Волконской, ее знали В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, А. С. Пушкин, Е. А. Баратынский, Д. В. Веневитинов, А. А. Дельвиг, И. И. Козлов, П. Я. Чаадаев. В этом кругу 19-летняя поэтесса впервые увидела великого польского поэта Адама Мицкевича. Они познакомились. Каролина изъявила желание изучать польский язык, и Мицкевич охотно согласился давать ей уроки. Между ними вспыхнула любовь. Вскоре Мицкевич попросил руки Каролины. Отец дал согласие, но категорически против был его брат, от которого зависело будущее всей семьи. И девушке пришлось подчиниться воле родных.

Мицкевич продолжал надеяться и ждать. Перед отъездом за границу, находясь в Москве, поэт вписывает в альбом возлюбленной стихи, в них он сравнивает себя с перелетной птицей, которая еще вернется на север.

Когда пролетных птиц несутся вереницы От зимних бурь и вьюг и стонут в вышине, Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы Знакомым им путем к желанной стороне. Но, слыша голос их печальный, вспомни друга! Едва надежда вновь блеснет моей судьбе, На крыльях радости промчусь я быстро с юга Опять на север, вновь к тебе!

6 апреля 1829 года

239

Они больше не увидятся никогда. 17 апреля 1829 года Каролина Карловна напишет письмо: «Прощай, мой друг. Еще раз благодарю тебя за все — за твою дружбу, за твою любовь… И все же, когда я думаю, что я, может быть, никогда не скажу тебе ни слова, мне так тяжело закончить письмо. Но так должно быть. Прощай мой, друг. Я ведь знаю, что ты любишь меня. Прощай».

После смерти дяди Каролина Яниш получила богатое наследство: дом в Москве, приличный капитал и тысячи душ крепостных в подмосковной деревне, дающей сорок тысяч рублей в год. А в 1837 году она вышла замуж за прозаика и поэта Николая Филипповича Павлова, который, между прочим, по словам его друга, сознался, что «этот брак был заключен не по любви, а по расчету. Сам Павлов говорил мне, что он в жизни сделал одну гадость: женился на деньгах».

А брак без любви недолговечен.

Правда, на первых порах все складывалось хорошо. Молодые зажили широко, не стесняя себя в средствах: вечера, приемы, картежные игры. Каролина Карловна стала хозяйкой литературного салона, который посещали Аксаковы, Киреевские, Хомяков, Шевырев, Чаадаев, Вяземский. Здесь в мае 1840 года перед отъездом на Кавказ провел свой последний вечер М. Ю. Лермонтов.

Но чем дальше, тем шире становилась трещина в отношениях супругов Павловых. Дошло до того, что Каролина Карловна (а по другим источникам — ее отец, не без ведома дочери) подала на имя московского генерал-губернатора графа Закревского жалобу на мужа (зятя), обвинив его в разорении картежной игрой ее имения. А Закревский давно точил зуб на Павлова за едкую эпиграмму на него, написанную еще в 1849 году, где были такие строки:

Мы люди смирные, не строим баррикад

И верноподдано гнием в своем болоте!

Припомнили Павлову и то, что три его повести, вышедшие в 1835 году, вызвали резкое неудовольствие Николая I. К тому же при обыске в доме Павлова были обнаружены запрещенные книги и письмо Белинского к Гоголю, что дало право Закревскому придать делу политическую окраску. «По высочайшему повелению» Павлова в 1853 году выслали в Пермь, где он пробыл до конца года.

В Перми Н. Ф. Павлов, слушавший во время своей учебы в Московском университете лекции А. Ф. Мерзлякова, вошел в знакомство с его родственниками, интересовался архивными материалами,

240

однако ничего не добился, поскольку бумаги покойного поэта, хранившиеся после его смерти у И. Ф. Мерзлякова, сгорели во время пожара в Перми в 1842 году. Здесь же Павлов работал над повестью «Слепой».

Каролина Павлова оставила в литературе более яркий след, чем Николай Павлов, — она была известной поэтессой, одной из немногих пишущих женщин в XIX веке. Но проза ее известна мало, в то время как «Три повести» ее мужа, с которым она развелась в 1853 году, остались в истории русской литературы. А отзвук семейной драмы Павловых остался в стихах. В 1839 году Каролина написала стихотворение «Да иль нет», в котором вспоминает юность и тревожный, смутный момент, когда надо было делать выбор: «На сердечное гаданье будет да мне или нет?» И поэтесса сама ответила на вопрос:

…Стихнут жажды молодые; Может быть, зашепчут вновь И мечтанья неземные, И надежда, и любовь. Но на зов видений рая, Но на сладкий их привет Сердце, жизнь воспоминая, Содрогнувшись, молвит: нет!

Похоже, это ответ на стихи Николая Павлова, которые были положены на музыку Верстовским.

Не говори ни да ни нет, Будь равнодушной, как бывало, И на решительный ответ Накинь густое покрывало. Как знать, чтоб да и нет равно Для сердца гибелью не стали? От радости ль сгорит оно, Иль разорвется от печали…

Впрочем, поэтическая перекличка шла и с Адамом Мицкевичем. Ему Каролина Павлова посвятила немало строк, потому что всегда помнила и хотела, чтобы он помнил:

241

…Как я, при шуме бала, безмолвно назвалась твоей…

В 1854 году, порвав со всей прошлой любовью, Каролина Павлова напишет признание в любви к поэзии:

…Моя напасть! Мое богатство! Мое святое ремесло!

Эти строчки возьмет эпиграфом к своим стихам молодая Марина Цветаева и одну из своих поэтических книг назовет «Ремесло».

Антон Павлович

Чехов

(1860–1904)

Русский писатель и драматург. В 2004 году исполнилось 100 лет со дня его смерти, и год был объявлен Чеховским. Во многих театрах мира уже третий век ставят его пьесы, лучшие режиссеры и актеры до сих пор пытаются разгадать тайну пьес русского драматурга.

Чехов был в Перми дважды: первый раз — в апреле 1890 года во время путешествия на Сахалин, второй раз — двенадцать лет спустя проездом во Всеволодо- Вильву, в имение известного русского предпринимателя Саввы Морозова, на торжественное открытие школы.

В первый приезд Чехов был в городе лишь несколько часов, погода стояла скверная, и впечатления писателя оказались мрачными, хотя он и пытался в письмах родным смягчить их юмором: «…земля белая, деревья покрыты инеем <…> Ну не возмутительно ли? Калош у меня нет, натянул я большие сапоги и, пока дошел до буфета, продушил дегтем всю Уральскую область».

Летом 1902 года лето было чудесное, но Чехов был уже тяжело болен. Впрочем, Каму он на этот раз оценил.

РОДНИК

Кама — чудесная река. Надо бы нам как-нибудь нанять для всего

семейства пароходик и поехать не спеша в Пермь и потом обратно, и это была бы дачная жизнь самая настоящая, какая

нам и не снилась…

Антон Чехов

О. Л. Книппер. 22 июня 1902. Пермь.

«Милый мой дусик, палочка, я уже в Перми. Приехал сюда вчера, переночевал в клубной гостинице, сегодня в 12 часов дня уезжаю на пароходе вверх по Каме в Усолье, оттуда в имение Морозова. <…>

243

Кама — чудесная река. Надо бы нам как-нибудь нанять jy\я всего семейства пароходик и поехать не спеша в Пермь и потом обратно, и это была бы дачная жизнь самая настоящая, какая нам и не снилась. <…>

Каждый день ем стерляжью уху».

Вл. И. Немировичу-Данченко.

25 июня 1902, Всеволодо-Вильва.

«…Пишу тебе сие черт знает откуда, из северной части Пермской губернии. Если проведешь пальцем по Каме вверх от Перми, то уткнешься в Усолье, так вот я именно возле этого Усолья.

…Жизнь здесь, около Перми, серая, неинтересная, и если изобразить ее в пьесе, то слишком тяжелая».

Трудно сказать, почему Чехов согласился на эту поездку. Был он болен, недуг его прогрессировал, и как врач Антон Павлович знал, что ему немного отпущено. Видимо, чтобы хоть как-то отвлечь Чехова от тяжелых дум, Савва Морозов уговорил его поехать на Урал.

До Перми плыли на пароходе. Из Усолья во Всеволодо-Вильву прибыли поездом. Гостей встречала делегация служащих во главе с управляющим имением К. И. Медведевым. Станцию украшали флаги и пихтовые гирлянды. Когда Морозов с Чеховым сошли со ступенек вагона, многие встречающие сняли фуражки.

— А в колокол звонить не будут? — спросил, улыбаясь, Чехов.

На что Савва Тимофеевич ответил:

— Колокола-то у нас, Антон Павлович, для вас малы!

В те дни, когда Савва Морозов отлучался осматривать свое обширное имение, он оставлял гостю в собеседники студента Горного института А. Н. Тихонова (настоящая его фамилия Серебров), проводившего в ту пору разведки на каменный уголь и написавшего впоследствии в своих воспоминаниях несколько страниц о пребывании Чехова во Всеволодо-Вильве. Антон Павлович бродил со студентом в березовом парке или с утра до вечера рыбачил на Вильве. В воспоминаниях А. Сереброва (Тихонова) картина посещения Чеховым имения Морозова описана далеко не благостно. Чехову было тяжело. Но «под зелеными сводами парка он ожил, сказал со вздохом и нараспев:

— Хорошо у вас тут… Бе-ре-зы… Не то, что у нас в Ялте…»

Был июнь. Обильно цвел шиповник. А это первая примета — хорошо клюет окунь, голавль, хариус. Иногда клевали и щуки.

244

Погостил Чехов у Морозова всего пять дней. Здоровье его резко ухудшилось, и он раньше времени уехал в Москву. Савва Морозов проводил его до Перми и вернулся в имение.

… В 1965 году, будучи в командировке во Всеволодо-Вильве, я пошел смотреть дом с мезонином, где останавливался Чехов, по дороге разговорился с прохожим и узнал, что неподалеку живет бывшая горничная управляющего имением Саввы Морозова Ксения Игнатьевна Ожгибесова, ухаживавшая за больным Чеховым. Прохожий и показал мне ее дом.

Меня встретила дородная, величественная женщина, больше похожая на бы вшу ю графиню, чем на горничную. Я представился. Она как-то странно улыбнулась, во всяком случае, ее улыбку нельзя было назвать ласковой.

— Простите, — сказала Ксения Игнатьевна, — но я терпеть не могу газетчиков.

— За что?

— За неправду, если не сказать больше.

Я прекрасно понимал, что это еще мягко сказано.

— Тут приезжал один из ваших, так он наплел про меня такую чепуху, что диву даешься.

— Да что же он наплел?

— Да будто я варила Чехову уху из той рыбы, которую он ловил. Глупости все это. К приезду Морозова управляющий пригласил из Москвы повара. Разве ж мне, горничной, позволили бы варить уху такому высокому гостю? Да знаете ли вы, что Савва Морозов ел только со своей посуды? Она всегда его ждала запечатанная под пломбой. И постельное белье, на котором он спал, после стирки закрывалось под пломбу. И белье это стирала только немушка Марфа. А вы говорите — уху варила!

— Ксения Игнатьевна, я так не говорил, — взмолился я, боясь, что она меня отчитает и не станет говорить со мной о Чехове.

— Но уха — еще куда ни шло. Но там было написано, что будто бы Чехов оставил автограф на скале. Представляете себе интеллигентного Чехова, лезущего на скалу с ведром краски? «Безвестные труженики Урала, я преклоняюсь перед вами. А. Чехов». Ну скажите, не глупости ли это? Я не перестаю удивляться нашим газетам. Допустим, написать можно что угодно. Но зачем это печатать? Почему в редакции никого не смутил автограф Чехова на обрывистой скале? Да Чехов-то ходил по земле деликатно, как по больнице…

245

И все-таки мы поговорили. Ксения Игнатьевна вспоминала. Ей было тогда шестнадцать лет. В ее обязанности входило прибирать и проветривать комнаты Чехова, следить, чтобы на столе была минеральная вода, а ночью дежурить и при необходимости менять подушки.

Звал ее Чехов ласково — Ксюша.

Ксении Игнатьевне хорошо запомнился один яркий день. Накануне Чехов гулял за рекой Вильвой и нашел родник. Видимо, Антону Павловичу там очень понравилось, и вот туда перевезли стол, самовар, наполнили его ключевой водой и устроили чаепитие. Кстати, на Урале в старое время было принято по праздникам чаевничать возле родников. Приходили целыми семьями со своими самоварами и шаньгами. Теперь эта традиция напрочь забыта.

Чехов был весел в этот день, словно совсем забыл о своей болезни, шутил, пил с удовольствием чай с шаньгами, поглядывал на родник и восхищался его чистой водой. Все радовались его хорошему настроению.

По рассказу Ксении Игнатьевны я нашел тот родник в Подшабур- ном — так назывался другой берег реки. Ключ бил из-под густых зарослей ивняка. По маленькому уже сгнившему желобку тихо струилась вода и, петляя в траве, убегала в Вильву.

Почему-то не верилось, что когда-то здесь стоял живой Чехов.

Расставались мы с Ксенией Игнатьевной по-доброму. Меня спасло в ее глазах, возможно, то, что я безошибочно угадал автора бойкой, но сомнительной статьи. Она принадлежала перу известного, ныне уже покойного краеведа, любившего приукрашивать свои писания домыслами. А может быть, ей понравилось, что я не поленился искать родник Чехова. Видимо, для нее, как и для меня, это имело значение.

На прощание Ксения Игнатьевна подарила мне письмо — вдруг оно пригодится мне в поисках.

«Дорогая Ксения Игнатьевна!

Передо мной лежит заметка из пермской областной газеты «Звезда». Вот из этой заметки я узнала Ваше имя. Я дочь Анны Ивановны и Константина Ивановича Медведевых (К. И. Медведев — управляющий имением. — В. М.) Помните их?

Зовут меня Ниной Константиновной Медведевой, по мужу Калининой. Живу я в Перми. Давно имею желание побывать в Вильве, но как-то не знаю, к кому обратиться.

246

…Жив ли дом и сад, где мы жили? Вот дом я помню так ясно, даже мебель каждой комнаты помню. Помню сад, баньку в конце сада и речку Кичигу. Помню, как сидела у Чехова Антона Павловича на коленях, и он давал мне и брату Володе цветные мятные лепешки, которыми он, видимо, заглушал приступы кашля. Вы, наверное, эти лепешки тоже знали? Снимки с А. П. Чехова, сделанные моим папой, с чеховскими автографами до сих пор находятся у моей мачехи».

Ксения Игнатьевна не советовала беспокоить Нину Константиновну посещением, а лучше написать ей. Я так и сделал. Нина Константиновна быстро откликнулась и сообщила мне адрес своей мачехи Апполинарии Алексеевны Медведевой, проживающей в Свердловске. К сожалению, Апполинария Алексеевна мне не ответила, а выехать к ней я так и не смог. Стало быть, фотографии А. П. Чехова, имеющие отношение к Прикамью, осели там.

А Ксению Игнатьевну Ожгибесову я запомнил навсегда — высокую, исполненную чувства собственного достоинства женщину с грустной улыбкой, с умным взглядом.

К приезду Чехова управляющий дал ей прочитать «Вишневый сад», и это было ее первое знакомство с творчеством Чехова, но потом ее постоянно тянуло к его прозе, и она несколько раз перечитала полное собрание сочинений, добираясь постепенно к самому многотомному.

Когда она говорила о Чехове, лицо ее светилось. Ксения Игнатьевна видела Чехова всего пять дней, но чеховского света ей хватило на всю жизнь.

Михаил Андреевич Осоргин (Ильин)

(1878–1942)

Среди русских писателей двадцатого столетия, вернувшихся к своему читателю из дальнего зарубежья, — Михаил Андреевич Осоргин (настоящая фамилия Ильин), уроженец Перми. Первый писательский успех пришел к нему в Москве в 1921 году, когда по просьбе режиссера Е. Б. Вахтангова он сделал поэтический перевод с итальянского пьесы Карло Гоцци «Принцесса Турандот». Блестящая постановка ее в Вахтанговском театре принесла переводчику широкую известность. Но осенью 1922 года Осоргин был выслан из России с первой группой философов, литераторов, деятелей науки и культуры, неугодных советской власти, на «философском пароходе».

Жил М. А. Осоргин в Париже, где создал более двадцати книг, главная из которых, по мнению самого автора, — роман «Сивцев Вражек», выдержавший во Франции подряд два издания и переведенный на многие языки, а в США удостоенный специальной премии.

Будучи первоклассным публицистом, Осоргин умел высказывать в своих очерках такое глубокое понимание современной ему жизни, что они не теряли своей актуальности и со временем составляли целую книгу.

До конца своих дней он оставался нежным сыном Прикамья и был его пламенным певцом. В мемуарной книге, изданной уже после смерти писателя, М. А. Осоргин с подкупающей искренностью рассказывает о своем пермском детстве, где родная Кама была ему купелью и колыбелью. И в свою веру он был крещен камской волной.

248

КРЕСТНИК КАМЫ

…Кама для меня как бы мать моего мира… У нас, людей речных, иначе видят духовные очи: для других река — поверхность и линии берегов, а мы свою реку видим и вдаль, и вширь, и непременно вглубь, с илистым дном, с песком отмелей, с водорослями, раками, рыбами, тайной подводной жизни, с волной и гладью, прозрачностью и мутью, с облаками и их отражением, с плывущими плотами и судами… Воду, которую мы отпили и в которой до локтя мочили руку, перегнувшись через борт лодки, — мы эту воду потом пьем всю жизнь, куда бы нас судьба ни забросила, и подливаем ее для цвета, вкуса и сравнения и в море, и в горное озеро Неми близ Рима, и в священный Иордан, и в Миссисипи, и в светлый ручей, и в Тихий океан, и в Рейн, и в каждую европейскую

лужу, если в ней отражается солнце.

Михаил Осоргин

«В этом месте Кама шириной в версту с четвертью; левый берег гористый, правый отлогий. Вода цвета стали, к берегам зеленее, к середине молочнее.

Мы, прикамские, относимся к Волге с ласковой снисходительностью: приток, как всякий другой; течет себе от Твери до Казани; Кама же — от Урала до Каспия. Кама — матушка, Волга — дочь. Ни камских глубин, ни могучести камской нет у обмелевшей, глинистой, пропахнувшей нефтью Волги. Чтобы сделать Волгу красивой, понадобились живописные берега; в Каме же красива сама вода и расписной рамки ей не требуется. По Волге едет человек, посмеиваясь, обычно под хмельком. На Каме же все серьезны, она сама — хмель. Вода камская пахнет водой и живой белужиной, а не вяленой воблой и не

и О

жильем человеческим, — как водой, а не портом пахнет открытый океан.

Лодочка моя называлась «Ася» — в честь Аси тургеневской. Сам вывел это имя синей краской по серому фону на носовой части борта. Лодочка-плоскодонка, вертлявая и легкая, как листок серебристого тополя. Можно плыть на ней и вдвоем, но тогда рулевой должен сесть на дно и вытянуть ноги, иначе лодка может перевернуться…

…На этом тополевом листочке, с одним кормовым веслом в руках, переплывал я Каму еще мальчиком, от берега до берега, минут в восемь, в десять.

Сам плавать умел плохо, а на лодке в любую волну чувствовал себя, как дома. Часто бывало, что беляки забрасывали в лодку свой

249

гребешок, и тогда наливало ее водой до половины. Но со мной всегда было ведерышко для вычерпывания воды, а досок на дне не было, — только крепкий упор для ног. Лодочка перекатывается с волны на волну, любая ее подбрасывает, только вот гребешки иногда хлопают через низкий борт. Всегда весело, лишь держи равновесие и не теряйся. С берега смотрят и думают: ну, пропал пловец! А пловец с одной волны скатился — а на другой вынырнул, немного бочком, чтобы не зарылся нос».

С этой легкой лодочки, танцевавшей на камской волне, Михаил Осоргин рано бросился в пучину житейского моря. Он много странствовал, много работал, писал, боролся, сидел в тюрьмах и наконец отплыл навсегда от родных берегов на печально знаменитом «философском пароходе».

Вообще-то «философских пароходов» было несколько. Первые два — «Обербургомистр Хакене» и «Пруссия» — доставили из Петрограда в Германию в сентябре — ноябре 1922 года в общей сложности, как констатировало собрание изгнанников в Берлине, «33 москвича и провинциала и 17 петербуржцев, с семьями же около 1 15 человек». Кроме этого, было изгнано в сентябре того же года неизвестное число профессоров из Одессы в Константинополь, затем в октябре — 12 ученых в Варну, есть сведения о группе высланных из Грузии, Киева, Харькова, Нижнего Новгорода и Ялты. Затем следуют так называемые досылки тех, кто был в общих списках, но по некоторым причинам не выехал. Кажется, последним замыкающим был писатель Е. И. Замятин, выехавший в 1931 году, а его высылка предполагалась в 1922-м, но была отменена.

Беспрецедентное событие, именуемое «высылкой ученых», затронуто в ряде статей и капитальных работ, в том числе и в «Архипелаге» А. Солженицина, где число высланных (около трехсот человек) расходится с данными других источников (около двухсот человек).

Первый «философский пароход» «Обербургомистр Хакене» прибыл из Петрограда в Штеттин 30 сентября 1922 года и высадил на берег около 70 человек. В этом рейсе среди выдворенных из России были Михаил Андреевич Осоргин, Николай Александрович Бердяев, Семен Людвигович Франк, профессор Александр Иванович Угримов, соратник Осорги- на по Комитету помощи голодающим Поволжья, за участие в котором их сначала посадили в тюрьму, а потом выдворили из России.

Пароход был в плавании три дня. В море отмечали именины — день святых Веры, Надежды, Любови и их матери Софии — видимо, день

250

ангела был у дочери профессора Угримова, пассажирки этого парохода Веры Александровны Резчиковой. По этому поводу Михаил Осор- гин произнес речь: «С нами мудрость (София), Вера, Надежда, но нет Любви, Любовь осталась там… в России…»

Профессор А. И. Угримов жил в особнячке на Сивцевом Вражке, и, возможно, в романе «Сивцев Вражек» Михаил Осоргин описал особнячок старого профессора и его прелестную дочь Таню. Возможно, вполне возможно… Но какое это имеет теперь значение.

В эмигрантских кругах изгнанников приняли по-разному. Но, как вспоминал Н. А. Бердяев: «Большая часть эмиграции встретила группу высланных подозрительно и недоброжелательно. Были даже такие, которые позволяли себе говорить, что это не высланные, а подосланные для разложения эмиграции».

Кого же большевики выдворили из России? Современный философ, доктор физико-математических наук Сергей Хоружий пишет: «Все предреволюционные годы философия в России развивается с удивительной активностью и достигает небывалого прежде уровня. У нас впервые создается самобытная метафизика, подвергающая осмыслению исторический, религиозный, культурный опыт российского бытия. Начатки ее были уже у славянофилов, но теперь, в трудах последователей Вл. Соловьева, это зрелое философское течение, заметное и важное в мировом масштабе. Рядом с этим течением развивались и другие, общие с западной мыслью; такой насыщенной философской жизни, такого круга больших мыслителей в России не было еще никогда».

Это был высокий взлет отечественной мудрости, центр мировой философской мысли. Первая эмиграция оставила России богатейшее наследство. Как-то один из журналов привел данные, что 45 изгнанных мыслителей написали за рубежом 470 работ. Из них Н. А. Бердяев — 26, С. Н. Булгаков — 27, И. А. Ильин — 27, Н. О. Лосский — 17.

Вопросы, поднятые русскими мыслителями в зарубежье, настолько универсальны, что многие выводы и оценки русской философии сохранят свое значение в будущем.

Русская эмиграция — уникальное явление, обогатившее мировую культуру, науку, образование, искусство. Кстати, известный всем Голливуд возник в результате первой волны эмиграции и имеет к России самое непосредственное отнон]ение. Подумать только, сколько гениев изгнала Россия из своих пределов, отдала другим странам, какой объем плодов их труда потеряла!

251

По словам русского американца, родившегося в Харбине, профессора В. П. Петрова, написавшего несколько книг по истории Русской Америки, после революции эмигрировало в США немногим больше 63 тысяч человек. «Но что это были за люди! — воскликнул он в интервью. — Для Америки — звездопад».

Без плодов труда этих звездных людей нельзя даже представить современную жизнь. Разве можно ее представить без чуда века — телевизора? А ведь его подарил миру русский ученый — эмигрант Владимир Кузьмич Зворыкин. А еще один русский в Америке, став- рополец Михаил Трофимович Зарочинцев, изобрел систему замораживания продуктов, построил промышленные холодильники и первые вагоны-рефрижераторы, позволившие поставлять американские продукты в любой уголок планеты.

Не отставали от инженеров-соотечественников и русские гуманитарии. Замечательный социолог Питирим Сорокин, чудом избежавший расстрела в Вологде, высланный за границу с группой ученых на одном из «философских пароходов», преподавал в Пражском университете, но американцы прибрали его к себе, в Гарвард, где его слушали будущий президент США Джон Кеннеди, госсекретарь Дин Раек и другие видные люди этой страны. Так что Америка и Европа должны быть благодарны России за «звездопад». А мы, наверное, никогда не узнаем, во что обошелся нашей обездоленной родине хотя бы один «философский пароход».

Русская культура была безжалостно разорвана в начале XX века. Красно-белый разлом Гражданской войны грубо прошел по ее живому древу. Живые его побеги душили здесь, на родине, они задыхались без родного воздуха там, в эмиграции, мыслители, писатели и поэты остались без своих читателей, читатели лишились высоких достижений мысли и слова… Эти потери обошлись стране так дорого, что измерить их мы и до сих пор не состоянии. Только на исходе XX столетия ветви великого древа культуры стали соединяться в нашем сознании, хоть и не до конца.

А ведь они окликали нас все время, эти звездные люди, — из того

далека, где оказались не по своей воле:

*

О тебе, моя высь, Говорю — отзовись!

Марина Цветаева

252

#

…И забуду я все — вспомню только вот эти Полевые пути меж колосьев и трав…

Иван Бунин

*

Я любил вознесенное сказками древо, На котором звенели всегда соловьи…

Константин Бальмонт

*

…А я с собой свою Россию в дорожном уношу мешке.

Владислав Ходасевич

#

…И только ты споешь про жалость к падшим, Про вечную любовь — и без ответа.

Борис По плавекий

*

Мы — умрем, а молодняк поделят Франция, Америка, Китай.

Арсений Несмелое

*

Христианская любовь к родине не может ставить высшей целью служение ее интересам и ее могуществу — но ее духовный рост, творчество, просветление, святость.

Георгий Федотов

*

…Зарубежная русская литература есть временно отведенный в

сторону поток общерусской литературы, который — придет время — вольется в общее русло этой литературы. И воды этого отдельного, текущего за рубежами России потока, пожалуй, больше будут содействовать обогащению общего русла, чем воды внутрироссийские.

Глеб Струве

Случилось именно так, как предсказал Глеб Струве в своей книге «Русская литература в изгнании». А время все расставило по местам, и рухнули ложные авторитеты, и засияли истинные звезды. Но мы все еще не прочитали до конца книги больших русских писателей трагического XX столетия, даже не все издали. Конечно, сегодня уже напечатаны в России крупные произведения М. А. Осоргина: «Сивцев Вражек», «Времена», «Свидетель истории», опубликована в Перми его мемуарная проза. Но ведь можно же издать на родине писателя, в его любимой Пермской губернии, и рассказы из сборника «Там, где был счастлив», и повесть «Вольный каменщик», и «Происшествия зеленого мира» — книгу о природе, и его газетные публикации, и «Повесть о сестре…»

Кстати, на эту повесть в 1931 году написал рецензию А. И. Куприн. В эмиграции Куприн писал о многих событиях литературной жизни, но с особой теплотой — об авторе «Лета Господня» И. С. Шмелеве и о прозе М. А. Осоргина. Отклик Куприна на «Повесть о сестре» был опубликован в парижской «Новой газете». К 130-летию Куприна эту малоизвестную публикацию поместила на своих страницах «Независимая газета». Приведем здесь выдержки из этой рецензии.

«Не только необходимо, но и радостно писать об Осоргине, следя за тем, как в зрелые годы, знаменующие поворот к спокойной мудрости, растет, крепнет и расширяется его бодрый и добрый талант. Сама судьба, знающая всю мощную силу первичных жизненных восприятий, милостиво позаботилась о Михаиле Андреевиче, окружив его детство, отрочество и юность благодатными условиями и богатыми впечатлениями, которые впоследствии обратятся для писателя в обширный словарь и в неиссякаемый материал.

В ранние полусознательные годы — свободная, привольная жизнь в дружной, ласковой, заботливой семье; глубокая дальняя провинция, Прикамский край, отроги Уральский гор. <…> Полноводная Кама, одна из прекраснейших русских рек. <…> Великолепные хвойные леса, горы, обширные поля, тенистые островки. Великое множество зверья, птиц, цветов, ягод, грибов. <…> Чистый воздух, прозрачное небо… Нет! Горе тем русским писателям нового поколения, детство которых протекает в тесных городских каморках с единственным видом из окна на соседний брандмауэр. <…>

Сегодня я вторично прочитал «Повесть о сестре». Прочитал с вниманием, гораздо более глубоким, чем в первый раз, и твердо знаю,

254

что пройдет некоторое время, и я снова разверну эту книжку в синем переплете, и опять унесусь воображением в чужую мне семью, к незнакомым мне людям. Не это ли притягательное свойство книги больше и яснее всяких критических мудрствований свидетельствует о ее прочной добротности? <…>

Честь, хвала и благодарность М. А. Осоргину за его любовную и тщательную работу. «Повесть о сестре» оказалась превосходной книгой: чистой, понятной, написанной свободным пером, и потому незабываемой…»

Не будем же забывать и мы богатое наследие своего талантливого земляка. Стоит, наверное, издать в Перми собрание его сочинений. В предисловии к «Мемуарной прозе» Осоргина составитель книги О. Ласунский писал: «Лучшие и самые целомудренные страницы его творчества посвящены неповторимому уральскому отечеству, триединому царству вод, лесов и гор». А сам Михаил Андреевич, вспоминая город Пермь, признавался: «Я радуюсь и горжусь, что родился в глубокой провинции, в деревянном доме, окруженном несчитанными десятинами, <…> и что голубая кровь отцов окислилась во мне независимыми просторами, очистилась речной и родниковой водой, окрасилась заново в дыхании хвойных лесов и позволила мне во всех скита- ньях остаться простым, срединным, провинциальным русским человеком…»

Александр Степанович Гриневский (Грин)

(1880–1932)

Русский писатель-романтик и непревзойденный фантазер-мечтатель с верой в чудесное, создавший свою собственную страну «Гринландию». Несмотря на фантастические и сказочные сюжеты, в его произведениях земная жизнь отражается более правдиво, чем у некоторых писателей-реалистов. Достаточно вспомнить хотя бы только обжигающий душу разговор капитана Грэя с его помощником Пантеном из феерии «Алые паруса» о прекрасно-несбыточном, «что, по существу, так же сбыточно и возможно, как загородная прогулка». Надо только быть на «счастливой высоте духовного зрения». Благодаря любви к Ассоль капитан Грэй понял одну нехитрую истину: «Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное — получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но когда душа таит зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя».

Так писатель вселял несбыточное в обыденную жизнь и тем самым высвечивал ее великолепие и то, как люди могут ее уродовать. Читая Грина, невольно приходишь к мысли, что рай есть на земле, только мы не умеем жить.

256

РОЖДЕНИЕ БЛИСТАЮЩЕГО МИРА

Переезжая из города в город, из страны в страну, я повиновался

силе более повелительной, чем страсть или мания. Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли только протянуть руку, чтобы

схватить и удержать его слабо мелькающие черты?

Александр Грин

Жизнь Александра Грина была полна невзгод, мытарств и приключений. В 1900 году Грин работал в Перми в железнодорожном депо, а затем на золотых приисках графа Шувалова в окрестностях поселка Пашия Горнозаводского района Пермской губернии. Кажется, именно там, на прииске, Грин родился как писатель. В «Автобиографической повести» он писал об этом времени так:

«…Я отправился на вокзал, где договорился с кондуктором товаро-пассажирского поезда. Я дал ему сорок копеек; он посадил меня в пустой вагон и запер его. У меня были хлеб, колбаса, полбутылки водки. Пока тянулся день, я расхаживал по вагону, мечтал, и курил, и не зяб, но вечерам ударил крепчайший мороз, градусов 20. Всю ночь я провел в борьбе с одолевающим меня сном и морозным окоченением; если бы я уснул, в Перми был бы обнаружен только мой труп. Эту долгую ночь мучений, страха и холода в темном вагоне мне не забыть никогда.

Наконец, часов в 7 утра поезд прикатил в Пермь. Выпуская меня, кондуктор нагло заметил: «А я думал, что ты уж помер», — но, радуясь спасению, я только плюнул в ответ на его слова и, с трудом разминая закоченеви^е ноги, побежал на рынок в чайную. <…>

Как у меня не было денег, то я обменял свою баранью шапку на старую из поддельной мерлушки, получив 20 копеек придачи, и напился чаю с баранками, а затем, около 9 часов, пошел с письмом отца к Ржевскому, магазин которого находился на главной улице города.

Прочтя письмо отца, Ржевский, замкнутый, спокойный поляк лет сорока, пошептался с женой, и она передала меня какому-то старичку, может быть, ее отцу или отцу Ржевского. <…>

Наконец, я был в столовой… Я выпил стакан чая с молоком в серебряном подстаканнике, съел колбасы, сыру, и, когда, куда-то уйдя,

257

человеку проникнуть в глубину души своей и вынести оттуда убеждение, что в нем существует нечто заветно-светлое.

На простодушном Илье выверял свои фантазии Александр и невольно приходил к уверенности в своем праве на вымысел. Дурная выдумка не могла бы вызвать сочувствия у отзывчивого и добродушного Ильи.

Может быть, так и приходит к человеку призвание. Он что-то сделал первый раз. И получилось. И кому-то это понравилось. Кто- то тебя признал, поверил в тебя. И появилась вера в себя, в свое умение.

Как знать, возможно, там, в тайге, в нескольких верстах от Па- шии, в бревенчатой избе под могучим разлапистым кедром, и родился небывалый писатель Грин, автор несравненных «Алых парусов», «Бегущей по волнам», «Блистающего мира».

Борис Леонидович

Пастернак

(1890–1960)

Русский поэт. В 1958 году ему была присуждена Нобелевская премия в области литературы «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы».

Пастернак, один из немногих, не жертвовал лицом ради положения, а достойно исполнял свою миссию художника. Ему приходилось тяжело: до самой смерти его травили, но он помнил — и декларировал: «Дарование учит чести и бесстрашию, потому что оно открывает, как сказочно много вносит честь в оощедрамати- ческий замысел существования».

В 1916 году Борис Пастернак приехал в Пермскую губернию. Он жил во Всеволодо-Вильве, потом в Тихих Горах на Каме. Молодой поэт навсегда запомнил и могучую реку, которая «выходила с севера вся разом», и звезды морозной ночи над снежным полем, и ямской стан в лесу, и огни Мотовилихи, и вид на Каму с виадука, и Любимовские пристани. Он вобрал в свою память уральские реки, тихие пристани, леса, шиханы, поселки, города — весь «Урал впервые». И все это потом очнулось, ожило в стихах, в прозе, в романе «Доктор Живаго». А роман будет опубликован огромными тиражами в разных странах мира, позднее всего — в России.

Во Всеволодо-Вильве, судя по письмам Пастернака к отцу, был сделан окончательный выбор: не музыка, а литература станет делом жизни Бориса Леонидовича. Он пишет замечательные стихи: «Марбург», «На пароходе». Кама блистательно входит в русскую поэзию. Потом под именем «Рыньва» она чуть было не стала названием знаменитого романа — сохранился лист черновика с названием «знаменитой судоходной реки», на которой стоит город Юрятин. Речное имя Пастернак составил сам из наречия «рын» — «настежь», встречающегося в языке коми, и существительного «ва» — «вода». Река, распахнутая настежь, река жизни — поэтическая метафора.

Вот именно соотнесение речного простора с Вечностью и выделило прозу Пастернака из потока другой памятливой на детали прозы. Ибо мало запомнить. Мало даже суметь передать свои чувства и наблюдения. Пастернак с юности знал: «Книга есть кубический кусок горячей дымящейся совести… Без нее духовный род не имел бы продолжения».

Урал поразил Бориса Пастернака. «Соликамский один уезд — целая Франция по площади», — пишет он. И далее: «Бог привел меня побывать в шахтах. Это я запомню на всю жизнь»… И далее: «…Перед тобой выра-

261

стает каменная гряда, похожая на цепь бойниц… Влезаешь, ничего еще не зная — на площадку и заглядываешь через край… на дне речка и долина, видная верст на тридцать кругом, поросшая лесом — никому неведомая… Целый мир со своими лугами и борами, и горами по горизонту, и со своим небом…»

Вся эта ширь и высь космической метафорой вошла в творчество Бориса Пастернака, в пространство знаменитого романа и неповторимый строй лирики. Жители нашего края могут ходить и ездить по тем улицам, тропам, дорогам, где бывал сам поэт и куда он поместил своих героев, и если захотят, они найдут гору Дресва у поселка Ивака, дом, где Юрий Живаго снова увидел Лару, овраг, где пели соловьи…

ЧЕРЕМУХОВЫЕ ХОЛОДА

Был утренник. Сводило челюсти, И шелест листьев был как бред.

Синее оперенья селезня Сверкал за Камою рассвет… Седой молвой, ползущей исстари,

Ночной былиной камыша Под Пермь, на бризе, в быстром бисере

Фонарной ряби Кама шла…

Борис Пастернак

Огни заката догорали. Распутицей в бору глухом В далекий хутор на Урале Тащился человек верхом… А на пожарище заката, В далекой прочерни ветвей, Как гулкий колокол набата, Неистовствовал соловей…

В тот майский вечер Борис Леонидович по служебным делам оказался в деревне и возвращался во Всеволодо-Вильву верхом кратчайшей дорогой через лес уже в сумерках. Мерин шел домой бойко, но в низине, курившейся еще молодым, не набравшим силу туманом, Ездруг

насторожился, замотал головой и стал как вкопанный. Не пошел он, когда верховой спешился и решил его повести под уздцы. Конь еще

262

больше заартачился после того как в овраге вдруг защелкал соловей, да так гулко и пронзительно, что казалось, будто он не мог соразмерить громкость своего голоса с окружающим пространством. Вот уж верно: мал соловей, а голос велик — заголосит — лес дрожит! Борис Леонидович заслушался, различая коленца песни: были тут и кликанье, и раскат, и бульканье, и лешева дудка. Однако пение соловья сеяло в душе смутную тревогу — того гляди беда случится. Или это передавалось беспокойство заупрямившейся лошади? Соловей словно просил: «Вер-нись! Вер-нись!»

В 1954 году Борис Леонидович опубликует стихотворение «Весенняя распутица», две строфы из которого взяты эпиграфом, и где соловьиное пение передано так:

Какой беде, какой зазнобе Предназначался этот пыл? В кого ружейной крупной дробью Он по чащобе запустил? Казалось, вот он выйдет лешим С привала беглых каторжан Навстречу конным или пешим Заставам здешних партизан. Земля и небо, лес и поле Ловили этот редкий звук, Размеренные эти доли Безумья, боли, счастья, мук.

К пению уральского соловья Борис Леонидович вернется в романе «Доктор Живаго». Стихотворение «Весенняя распутица», вошедшее в тетрадь стихов главного героя романа, послужило ему этюдом. «В области слова я больше всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи, — говорил Пастернак, предваряя чтение первых глав романа друзьям. — Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины».

Да, это стихотворение послужило автору этюдом, и в стихотворении «Белая ночь» из тетради Юрия Живаго поют уральские соловьи. Именно прикамские — ведь дело происходит белой ночью.

…Там, вдали, по дремучим урочищам, Этой ночью весеннею белой,

263

Соловьи славословьем грохочущим Оглашают лесные пределы. Ошалелое щелканье катится, Голос маленькой птички ледащей Пробуждает восторг и сумятицу В глубине очарованной чащи. В те места босоногою странницей Пробирается ночь вдоль забора, И за ней с подоконника тянется След подслушанного разговора. В отголосках беседы услышанной По садам, огороженным тесом, Ветви яблоневые и вишенные Одеваются цветом белесым. И деревья, как призраки, белые Высыпают толпой на дорогу, Точно знаки прощальные делая Белой ночи, видавшей так много.

Теперь послушаем, как поют соловьи в романе. Об этом пишет в своем дневнике доктор Живаго: «Мы приехали в Варыкино раннею весной. Вскоре все зазеленело, особенно в Шутьме, как называется овраг под Микулицынским домом, — черемуха, ольха, орешник. Спустя несколько дней защелкали соловьи.

И опять, точно слушая их в первый раз, я удивился тому, как выделяется этот напев из остальных птичьих посвистов, какой скачок, без постепенного перехода, совершает природа к богатству и исключительности этого щелканья. Сколько разнообразия в смене колен и какая сила отчетливого, далеко разносящегося звука! У Тургенева описаны где-то эти высвисты, дудка лешего, юлиная дробь. Особенно выделялись два оборота. Учащенно-жадное и роскошное «тёх-тёх- тёх», иногда трехдольное, иногда без счета, в ответ на которое заросль, вся в росе, отряхивалась и охорашивалась, вздрагивая, как от щекотки. И другое, распадающееся на два слога, зовущее, проникновенное, умоляющее, похожее на просьбу или увещание: «Оч-нись! Оч-нись! Оч-нись!»

Автор «Доктора Живаго» дважды бывал на Урале: в 1916 году зиму и весну жил в Прикамье, а летом 1932 года находился в командировке под Екатеринбургом. Но в середине лета соловьи не

264

поют, и соловьиное пение услышал он на Западном Урале, в птичьи брачные ночи.

Почему же так глубоко запало в душу поэта именно это пение, а точнее, почему он обратил на него обостренное внимание? Ведь почти четыре десятка лет спустя Пастернак дважды описал его — в стихах и в прозе, словно бы кроме тогдашних трелей он слыхом не слыхивал соловья. Или это было особое пение?

Несомненно, двадцатишестилетний Пастернак слушал в Прикамье настоящих, больших мастеров соловьиной песни, побудивших поэта облечь это мимолетное явление в стихи. И какая блестящая поэтическая находка: многозначность слова «дробь» — это и свинцовые шарики для стрельбы из охотничьего ружья, и частые прерывистые звуки, и название колена соловьиной песни.

В кого ружейной крупной дробью Он по чащобе запустил?

265

Когда слушаешь соловья под сводами тайги ночью в одиночестве — озноб берет. Вот что он выделывает! Здесь вспомнишь строки из рассказа И. С. Тургенева «О соловьях»: «У хорошего соловья каждое колено длинно выходит, отчетливо, сильно, чем отчетливей, тем длинней. Дурной спешит: сделал колено, отрубил, скорее другое — и смешался. Дурак дураком и остался. А хороший — нет! Рассудительно поет, правильно. Примется какое-нибудь колено чесать — не сойдет с него до истомы, проберет хоть кого».

Когда-то славились знаменитые курские соловьи, но часто самых лучших певунов подслушивали и вылавливали — на продажу соловьиного пения. Это продолжалось, несмотря на то что еще в 1737 году, при государыне Анне Иоанновне, был указ о запрещении частным лицам продавать певчих птиц. Вот и повылавливали, вот, говорят, и перевелись видные певцы среди курских соловьев, остались только заурядные. Не у кого стало учиться мастерству.

К счастью, на Урале, заселенном вольным и беглым людом, не было обычая держать в неволе певчих птиц, ловить их да торговать ими. Ибо народная мудрость гласит: поется там, где и воля, и холя, и доля. Так сохранились в Прикамье выдающиеся соловьи- песнопевцы.

Откроем книгу широко известного ученого, одного из лучших знатоков экологии, поведения и песен птиц, профессора МГУ Г. Н. Симкина «Певчие птицы»: «В пойме реки Камы, на ее поросших кустарниками и лиственным лесом островах, в середине и в конце мая нам приходилось слышать по 20–40 поющих самцов… Среди этих самцов иногда встречаются певцы небывалого совершенства, силы и строя. Это так называемые ночные соловьи, нередко первыми начинающие вечернее пение около 22 часов, часто поющие в тишине, до начала пения всех птиц, и как бы задающие тон всему огромному лесу. Песни этих птиц выделяются не только сложностью, стройностью и совершенством. Поют эти самцы неторопливо, размеренно, удивительно сочетая полные, спокойные, чуть удлиненные по сравнению с обычной нормой звуки. У таких певцов издавна ценился и необычный строй песни, и совершенство главных колен, и полнота, и глубина звука, и чистота фраз, и удивительное умение чередовать песни своего репертуара, недоступного для ординарных певцов».

Вот какого соловья-песнопевца слушал молодой Пастернак в мае 1916 года, когда

266

Распутицей в бору глухом В далекий хутор на Урале Тащился человек верхом.

Тогда конь так и не пошел через лес. Пришлось вернуться и ехать полевой дорогой, давая кругаля версты три лишних.

Вскоре показался поселок. Конь пошел быстрее. Борису Леонидовичу нравилась Всеволодо-Вильва. За зиму он уже привык к ней, полюбил ее за тишину, за то, что здесь был Чехов. Это имело для него значение. Но здешние места ему казались не только чеховскими, но и пушкинскими. Позже в «Охранной грамоте» он напишет: «Еще естественнее, чем в столицах, разместились мои мысли о нем (о Маяковском. — В. М.) в зимнем полуазиатском ландшафте «Капитанской дочки» на Урале и в пугачевском Прикамье». А главный герой романа Юрий Андреевич Живаго в своей тетради напрямую признается в

любви к Пушкину и Чехову: «Изо всего русского я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и их собственное спасение…»

…Сдавая конюху мерина, Борис Леонидович рассказал о случившемся. Поведение коня старик объяснил просто:

267

— Он, ваше благородие, не дурак ходить сейчас в лес — черемуха цветет, рябина. Запах зверя перебивает. Стало быть, нельзя. Медведь проснулся, волки шастают.

Это было похоже на правду. Вокруг неистово, словно в белой пурге, цвели черемухи и дурманили своим терпким духом. Конь не доверял лесу в пору его цветения — хоть ты умри — а старался держаться открытых мест, откуда хорошо видно во все стороны.

Ай да конь, ай да молодец!

На прощание Борис Леонидович погладил мерина по голове, в свете фонаря в большом конском зрачке увидел свое отражение и вспомнил, что, начиная с гимназии, многие его друзья говорили ему, что он сам обличьем похож на лошадь.

Глава шестая

ВОДА АПЛОДИРУЕТ

Мария Николаевна Волконская

(1805–1863)

Жена декабриста князя Сергея Григорьевича Волконского, последовавшая в Сибирь за своим сосланным в каторгу мужем, дочь героя Отечественной войны 1812 года генерала Н. Н. Раевского.

Существует легенда, что зеленый минерал волконскоит, найденный в нашем крае в XIX веке, назван в ее честь. Эта легенда порождена желанием связать благородный цвет волконскоита и его ценность с именем благородной русской женщины, не побоявшейся бросить вызов в жестокие времена царскому двору и трусливо молчавшему свету. Она исполняла свой долг и первой решительно отправилась в трудный далекий путь за Уральский хребет, в Сибирь, чтобы поддержать духовно своего мужа и его товарищей, рискнувших установить в России конституционный строй и отправленных после неудачного выступления на Сенатской площади в рудники Сибири.

269

ЗАГАДОЧНЫЙ МИНЕРАЛ

Окруженную голубым покоем невинность Лишь зелеными брызгами потревожит волна

Ударившая о темно-зеленую стену И окропившая ее салатовой страстью И повлекшая за собой мутно-желтые воды забвенья

На край земной прохлады Где веет песчаный ветер

И его завыванье Отзывается эхом В полуденном зное Земли.

Пабло Пикассо

Пермский край — родина волконскоита. Здесь он был найден впервые в мире. «Горный журнал» за 1830 год сообщал: «Описание месторождения ископаемого зеленого цвета, открытого в удельном имении Пермской губернии и названного в честь господина министра императорского двора «волконскоитом». Волконскоит найден в июле 1830 года в Пермской губернии Оханского уезда в удельных дачах Частинского приказа в одной из гор. Гора сия носит название Ефи- мятской; подошва оной омывается речкою Малою Полуденкою. Волконскоит имеет излом раковистый и в больших кусках делится по длине на слом. Цвет его травяной, к луково-зеленому приближающийся… в технике же можно употреблять оный с выгодою, или в настоящем зеленом цвете его на краску, в замену дорогих материалов (малахита и яри-медянки), или извлекать из него химически дорого же ценимую оранжевую краску хромит».

Долгое время открытие нового минерала приписывалось чиновнику Пермской удельной конторы А. П. Волкову. Только через сто лет пермские геологи установили подлинное имя первооткрывателя. Им оказался бежавший из ссылки крестьянин Егор Бормант. В одну из ночей он укрывался в старой каменоломне близ деревни Ефимята. Утром в стене он увидел пласт зеленого цвета. Его осенила догадка, что это, возможно, какой-то еще неизвестный минерал. Набрав его с полмешка, каторжанин принес руду к главе Частинского приказа и предложил свою находку за деньги. Но его тут же арестовали.

В тот же день в селе Частые находился чиновник удельной конторы, горный инженер А. П. Волков. Он-то и воспользовался открытием Егора Борманта. Вдень 50-летия министра императорского двора и уделов П. М. Волконского ему вручили описание нового минерала

270

с просьбой дать согласие назвать минерал «волконскоит». Князь любезно дал такое разрешение. Но в историю названия горного минерала жизнь словно бы пытается внести поправку. В Прикамье по сей день живет легенда, что минерал назван в честь жены декабриста М. Н. Волконской, дважды проезжавшей через Пермскую губернию.

Интерес к волконскоиту проявился не сразу. После его открытия прошло без малого сто лет, прежде чем нашлось ему применение. В 1927 году Высший художественный институт впервые выпустил краску под названием: «Зеленая земля — минерал волконскоит». Она имела громадный успех у живописцев, как у нас, так и за границей. Специалисты писали, что волконскоитовая краска «подобна тем краскам, которые употреблялись художниками Возрождения и нашими русскими мастерами старых школ». Она имела прозрачный глубокий тон, обладала богатыми оттенками и высоким лессировочным свойством, особенно желанным в технике живописи, не изменялась от света и атмосферных влияний. Оказалось, что из волконскоита можно изготовлять не менее шестнадцати художественных красок различных цветов. Кроме того, этот минерал может успешно применяться в керамическом производстве для изготовления майоликовой глазури, эмалей, а также при очистке и рафинировании масел и для устранения жесткости воды.

К сожалению, волконскоит используется лишь для изготовления «Зеленой земли»… Пожалуй, только мировая слава уникальной краски не позволила прекратить ее выпуск. В своей время в Союз художников СССР обратился известный французский художник Пабло Пикассо с просьбой войти с ходатайством в хозяйственные органы и возродить былую славу признанной во всем мире русской зеленой краски. Другие краски этого цвета его не удовлетворяли скудостью зеленых оттенков. И тут поневоле напрашивается вопрос: не русской ли краской написаны его картины, где так много зеленого: «Зеленая миска и черная бутылка», «Домик в саду», «Фермерша», «Букет цветов в сером кувшине», «Королева Изабо», «Нищий мальчик»?..

Волконскоит — истинно русский минерал. Предуралье является единственной в мире провинцией, где он обнаружен в промышленных скоплениях (его месторождения найдены в Кировской области и Удмуртской АССР).

Первым автором в советской литературе, уделившим большое внимание волконскоиту, был академик А. Е. Ферсман. В своей книге «Геохимия России» он назвал его любопытным и загадочным: «И

271

генетически, и геохимически образование этого минерала нам кажется загадочным…».

Волконскоит — речного происхождения. Его отложения созданы водным потоком, протекавшим двести с лишним миллионов лет назад. И кажется, минерал вобрал в себя всю зелень древних вод. И не потому ли волконстоитовая краска имеет на холсте столько изумительных оттенков, глубину и прозрачность?

Пабло Пикассо даже написал стихотворение об этом необычном цвете. И так удивительно соединились во времени и пространстве история открытия волконскоита, легенда о прекрасной русской женщине Марии Волконской и творчество великого художника Испании.

Иван Петрович Ларионов

(1830–1889)

Русский музыкант, композитор, уроженец Перми. После службы в армии вышел в отставку и жил в Саратове. Там на любительской сцене ставили музыкальные спектакли, музыку к которым писал И. П. Ларионов. Он собирал мелодии народных песен. Преподавал в классах русского музыкального общества, создал в Саратове хор. Был музыкальным рецензентом, корреспондентом московского «Музыкального обозрения», писал беседы о музыке для широкого круга читателей, а также специальные труды о музыкальном искусстве.

Ларионов — автор многих романсов, оперы «Барышня-крестьянка» по сюжету повести А. С. Пушкина и других музыкальных произведений. Многие его творения затерялись, но одно стало всемирно известным: это мелодия песни «Калинка» — мелодия настолько русская по духу, что она давно отделилась от имени автора и стала народной, — а это высшая оценка творчества композитора.

КАЛ И Н КА

Если бы не волшебный мир музыки, жизнь наша была бы еще

безотрадней, чем она есть.

Иван Ларионов

В год кончины А. Ф. Мерзлякова, в 1830-м, словно ему на смену, в Перми в дворянской семье Ларионовых родился сын Ваня. Девяти лет мальчика определили в Первый Московский кадетский корпус. По окончании его 19-летний офицер пехотного полка Иван Петрович Ларионов принял участие в Венгерской кампании. Тогда же, в походе, он написал несколько романсов: «В поле ветер веет», «Чувства художника», «Звуки», «Прости» и другие. Некоторые из них были опубликованы в печати, а романс «Звуки» долгое время исполняла на своих концертах популярная певица С.-Петербургской оперы Д. М. Леонова.

273

В 1858 году в чине штаб-ротмистра (капитанский чин) Ларионов выходит в отставку и переезжает в Саратов, и здесь он увлекается собиранием мелодий русских народных песен. Поездив по России, он стал обладателем уникальной коллекции — четырехсот русских песен. К большому сожалению, коллекция эта теперь утрачена. Будем надеяться, что рукопись нот и слов чудных народных мелодий, поискам которых Иван Петрович посвятил многие годы своей жизни, не пропала бесследно и грядущая находка еще порадует нас.

В 1860 году в Саратове на любительской сцене был поставлен акт из драмы «Бобыль» под названием «Васильев вечер», музыку к нему написал Ларионов. В числе вставных номеров была песня «Калинка», исполненная автором. Никто не знал тогда, что песня эта станет знаменита на весь мир.

Знатоки народного музыкального творчества утверждают: если песня теряет авторство, то она делает первый шаг к бессмертию, переходя в ранг народной. Так случилось и с «Калинкой». Вскоре после премьеры в Саратов на гастроли приехал хор народной песни. В его репертуар попала «Калинка» и начала свое путешествие по городам и весям страны.

Сейчас приходится удивляться тому, что слова и музыка «Калинки» более столетия считались народными, хотя авторство этой песни не скрывалось за семью печатями и чтобы обнаружить его, не надо было долго копаться в архивах: И. П. Ларионов жил в Саратове и умер в 1889 году. Еще при его жизни там вышла книга по истории города, в коей подробно было рассказано о творчестве композитора. Однако только в 1999 году в самом центре Саратова, на старинном здании по проспекту Кирова, где более ста лет назад помещалась редакция «Саратовского справочного листка», музыкальным рецензентом которого был Иван Петрович Ларионов, в его честь открыта мемориальная доска. В камне увековечен и облик композитора, и веселый характер его удивительной песни, ставшей символом России, раздолья и широты русской души.

Лотошные исследователи из русских эмигрантов установили, что каждые пять минут в мире звучит русская музыка или песня. Самые популярные песни — «Катюша», «Подмосковные вечера» и «Калинка».

«Калинку» возил по всему белому свету Краснознаменный ансамбль песни и пляски Советской армии имени А. Александрова, а «закодировала» ее навечно в сознании жителей земного шара фигу-

274

ристка Ирина Роднина, которая одержала блестящую победу на льду под ее безбрежное звучание.

В 1867 году И. П. Ларионов покинул Саратов, поскольку его избрали мировым судьей Сарапульского уезда Вятской губернии. Там он написал оперу «Барышня-крестьянка» (по А. С. Пушкину), которая успешно шла в С.-Петербурге в клубе художников, где автора несколько раз публика вызывала на сцену.

Восемь лет спустя Иван Петрович возвратился в Саратов и целиком отдался педагогической деятельности. Он преподавал сольное пение в классах русского музыкального общества и женского института. Созданный им хор в составе 90 певцов и певиц был гордостью Саратова. Концерты проходили в переполненных залах.

Одновременно Ларионов становится ярким музыкальным рецензентом. В «Саратовском справочном листке» начали постоянно появляться его рецензии на концерты заезжих симфонических оркестров, певцов, на спектакли оперных театров, а также музыкальные беседы и арабески. 125 рецензий и бесед было опубликовано только в этой газете (а Ларионов еще являлся корреспондентом центрального «Музыкального обозрения»). Труды его поражают своей глубиной и говорят о блестящем таланте. Они по сей день несут в себе высокий образовательный элемент, автор выступает и как нравственный учитель читателя, воспитатель чувств, защитник подлинного искусства от фальши и невежественного суждения о нем.

Приведем выдержку лишь из одной музыкальной беседы с подзаголовком «Крупная музыкальная новость». В Саратов на гастроли приехал фольклорист и пианист Ю. Н. Мельгунов, чьи сборники песен, записанных по особой системе, стали первым опытом воспроизведения многоголосой фактуры русских народных песен. Ларионов писал: «Помнится нам, что Глинка первый заговорил о необходимости построения русской песни не на мажорно-минорной системе, а на так называемых древнегреческих или церковных ладах. (Мысль эту подхватил известный критик, профессор Московской консерватории Г. Ларош, а впоследствии — композитор М. А. Балакирев)… Но мы находим, — писал далее Ларионов, — что система г-на Мельгунова есть полное совершенство, лучше которого и желать нельзя.

Система эта заключается в следующем. Г-н Мельгунов, записывая первый куплет песни, замечает, каким изменениям она подверга-

275

ется в последующих. Отмечая эти изменения и в виде вариантов записывая отдельно на бумагу, он всю массу этих вариантов связывает контрапунктически с мелодией, и таким образом из общего соединения всех мелодических голосов (по исправлении, конечно, некоторых неправильных ходов) выходит в четырехголосном сложении необыкновенно стройная и полная народной души симфоническая картина, состоящая не из выдуманного собирателем, а из созданного самим народом гармонического голосоведения.